Глава первая

Бессонная ночь

Юрий лежал с открытыми глазами, понимая, что он все равно не уснет. Тишина казалась гнетущей, словно в вымершем городе. За окном все еще светились огни, но ни один звук не доносился через двойные рамы. Слышно было только ровное дыхание уткнувшегося в подушку Ярослава, да брошенные на тумбочку часы торопливо, с тонким, звенящим писком отмечали убегающие в прошлое секунды.

Мысли Юрия снова и снова возвращались к событиям сегодняшнего дня.

Первое, о чем он подумал, когда услышал о последствиях взрыва в Колорадо, было: Зоя! С тех пор эта мысль не покидала его, он двигался и действовал, как автомат. Он машинально спустился по лестнице, потеряв Ярослава и других студентов, машинально вошел в метро. Потом зачем-то долго вытирал ноги о коврик при входе в общежитие. Зашел в читальню. Он чувствовал, что должен что-то делать, но что? Прежде всего надо разобраться в масштабах бедствия, понять, чем оно угрожает.

Он долго изучал карту Америки в энциклопедии. Сан-Франциско и Беркли, в котором находился Калифорнийский университет, отстояли от плато Колорадо, где произвели подземные взрывы, примерно на тысячу сто километров. Плато Колорадо оказалось огромным пространством на высоте около двух тысяч метров над уровнем моря. Ближайшие железные дороги находились на расстоянии примерно двухсот километров от центра плато. Да, место для испытания взрывной силы атомных зарядов подходящее. Если только не считать непредвиденных чудовищных последствий.

Взрыв атомной бомбы средней величины на поверхности земли вызывает разрушения и человеческие жертвы в районе диаметром около ста километров. При подземном взрыве, очевидно, имелось в виду вызвать взрывную волну в условиях ограничения ее распространения в воздухе. И вот что получилось.

Взрывы, вероятно, вызвали какую-то неожиданную реакцию в окружающих горных породах. Юрий прочитал, что в районе Колорадо в течение многих лет эксплуатировались залежи урановых руд. Правда, все разведанные запасы считаются уже выработанными, и кроме того, такие цепные реакции — в урановом сырье, содержащем ничтожные количества расщепляемого урана, — никогда не наблюдались. Но, по-видимому, произошла какая-то ошибка в расчетах, и сейчас черные радиоактивные облака медленно оседают на земли Аризоны, Невады и Калифорнии — жизни 14 миллионов человек под угрозой. За сутки, прошедшие после взрыва, радиоактивные облака распространились в Нью-Мексико, Техас, Оклахому, Канзас и Небраску.

Последние известия передавали в двенадцать часов. Западные ветры усилились. Черные облака, находящиеся на высоте пяти-шести тысяч метров, стремительно распространяются на восток. Теперь угроза нависла над густонаселенными северо-восточными штатами. Поступили первые предварительные данные о жертвах радиации. По-видимому, не менее миллиона человек подверглись действию смертельной дозы нейтронного облучения.

До сих пор, хотя прошло несколько часов после того, как замолчал голос диктора, в ушах Юрия продолжали звучать слова обращения правительства Соединенных Штатов ко всем народам мира и правительствам всех стран в связи с поразившей Америку катастрофой:

«Правительство Соединенных Штатов понимает вся тяжесть ответственности, которую оно несет за катастрофу, постигшую Землю».

Эти слова вызывали содрогание. Какой же оказалась эта катастрофа, если о ней говорится в таких словах людьми, по чьей вине она совершилась! Дальше говорилось: «Трудно еще в полной мере оценить масштабы этого бедствия. Америка потеряла за несколько часов свыше миллиона своих граждан». Дальше шли официальные слова о скорби, которую правительство Соединенных Штатов разделяет с родственниками погибших (интересно, много ли осталось родственников?). И в конце — торжественное заявление о том, что американское правительство примет все меры для ограничения масштабов бедствия. Вместе с тем правительство Соединенных Штатов обращалось к народам и правительствам всех стран мира с призывом быть готовым к борьбе с опасностью лучевого поражения, если оно не ограничится пределами государства, которое волею бога подверглось столь тяжелому испытанию.

Да, волею бога. Если только не принимать в расчет людей, прикрывающихся этой волей.

Юрий не терпел ханжества и лицемерия. И сейчас, когда снова и снова в его памяти начинали звучать слова заявления, его охватывала дрожь ненависти и отвращения.

Миллион человек! Миллион людей, составлявших часть великого народа, среди которых, может быть, находились изобретатели, равные Эдисону, такие ученые, как биологи Солк и Сэбин, открывшие вакцину против полиомиелита, музыканты, подобные Вану Клиберну, и просто американцы — жизнерадостные, энергичные, предприимчивые люди, какими их всегда представляли себе русские. И только ли американцы?

В последних известиях сообщалось, что все транспортные средства Америки брошены на эвакуацию населения из пораженных радиацией районов в восточные штаты. Но легко сказать, эвакуировать четырнадцать миллионов, не считая даже населения соседних штатов, в которых продолжают распространяться радиоактивные облака.

Но надежда есть. Сан-Франциско — почти самый отдаленный от места взрыва город. Там есть советское консульство. Очевидно, будут приняты какие-то меры.

А если нет? Что будет с Зоей?..

Часы на тумбочке продолжали тонко, с надрывным стрекочущим писком отсчитывать летящие секунды. В черно-синие стекла окон светили мерцающие звезды. В звездное пространство неслось Солнце, увлекая за собой Землю с ее обитателями.

 

Глава вторая

Земля под черными облаками

Все последующие дни были наполнены тревожным, тяжким ощущением всеобщего бедствия.

Земля в беде! Вот когда и при каких обстоятельствах человечество ощутило масштабы угрозы, скрытой в тех силах, которые гением ученых были освобождены из недр атома. Люди, на протяжении многих лет изучавшие и копившие эти силы, вдруг оказались лицом к лицу с их неукротимой яростью. Ядерный ураган бушевал над Америкой. Каждый день радио приносило известия о дальнейшем распространении черных облаков и оседании радиоактивной пыли в новых и новых районах.

К концу первых суток после взрыва черные облака поднялись над четырьмя штатами с двенадцатью миллионами населения. Еще через сутки, к середине дня двадцать пятого января, постепенно рассеиваясь, но все еще сохраняя в полной мере свою смертоносную силу, черные облака покрыли предгорья горных хребтов в штатах Колорадо и Нью-Мексико и, гонимые западными и юго-западными ветрами, охватили штаты Канзас, Небраску и Оклахому с шестимиллионным населением. К полудню 26 января облака закрыли непроницаемой серой пеленой небо над штатами Айова, Миссури, Арканзас и Иллинойс по обоим берегам Миссисипи. Под угрозой заражения радиоактивностью оказался Чикаго. Двадцать седьмого января повышение радиоактивности за пределы допустимой дозы было отмечено во всех десяти штатах, расположенных в бассейне Миссисипи.

С полудня двадцать шестого января над территорией Соединенных Штатов в направлении с юго-запада на северо-восток началось движение циклона чудовищной силы, с ураганными ветрами и грозовыми ливнями. Массы радиоактивной пыли оседали на землю, заражая почву и воды. Циклон пронесся над Чикаго, обрушив на несчастный город тысячи тонн воды, загрязненной радиоактивной пылью, и достиг центра черной металлургии и автомобильной промышленности Соединенных Штатов — Детройта, третьего по величине города Америки.

Двадцать восьмого января тревожные вести об усилении радиоактивности были получены из Канады. В Мексике утром двадцать пятого января, меньше чем через сутки после взрыва, зловещие черные облака закрыли небо и поползли на юг, рассеивая смертоносную пыль.

В первые дни после катастрофы человечество отказалось верить страшным известиям. Но с каждым днем все очевиднее становилось, что Земля терпит неслыханное в истории бедствие, по своим масштабам несравнимое даже с опустошительными эпидемиями чумы в средние века.

С третьего дня после катастрофы в газетах стали публиковаться карты распространения радиоактивности на территории Соединенных Штатов и прилежащих стран — Канады на севере и Мексики на юге. Эти карты производили потрясающее впечатление.

Все четыре штата, расположенные к западу от меридиана, на котором находилось место взрывов, — Аризона, Юта, Невада и Калифорния, также стали абсолютно непригодными — для жизни. Почва и воды бассейна реки Колорадо и калифорнийской долины обогатились радиоактивными углеродом, железом, стронцием и другими изотопами в концентрациях, в тысячи раз превышающих допустимые. Указывалось, что пребывание на территории штата Аризона в течение трех дней, штатов Невада и Юта в течение шести дней и штата Калифорния в течение двенадцати дней приводило бы к смертельному лучевому поражению. Зона диаметром сто километров вокруг места взрыва обладала интенсивностью радиации, убивающей все живое в течение нескольких часов.

К востоку от горных хребтов Кордильер радиоактивность постепенно снижалась, хотя интенсивность радиации в центральной части Соединенных Штатов до девяноста градусов меридиана западной долготы, по которому протекает река Миссисипи, включая штаты Висконсин и Иллинойс, стала такой, что человек, находившийся там в течение пятнадцати-двадцати дней, погибал от лучевого поражения. Несколько меньший уровень радиоактивности отмечался в штате Мичиган, но и здесь крупный промышленный центр Детройт стал опасным для пребывания.

Относительно слабая, но значительно превышающая допустимую радиоактивность отмечалась в большинстве штатов к востоку от Миссисипи. И только полоса приатлантической низменности, к востоку и юго-востоку от Аппалачского плато, узкая на севере и расширяющаяся к югу, в течение семи дней после катастрофы, по сообщениям американской печати и радио, сохраняла нормальный уровень радиоактивности. Прошедший над страной циклон повернул к северо-востоку, где масса радиоактивных осадков была сброшена грозовыми ливнями. Восточные ветры, дующие с Аппалачских гор, задержали продвижение черных облаков в атлантические штаты.

Два с половиной миллиарда людей, населяющих Землю, объятые смертельной тревогой, следили за трагедией великого народа.

Никогда за всю историю Соединенных Штатов их экономика и культура не подвергались такому страшному потрясению.

В течение нескольких дней страна, располагающая площадью почти в восемь (7,8) миллионов квадратных километров, с двумястами миллионами населения, потеряла почти семь восьмых своей территории и должна была на оставшейся одной восьмой части с восьмьюдесятьюмиллионным населением разместить примерно сто — сто десять миллионов человек, эвакуируемых с пораженных территорий.

В газетах, журналах, по радио описывались ужасающие картины постигшей Америку катастрофы.

Страшный взрыв, произведенный днем двадцать четвертого января, был слышен на расстоянии до семисот километров. Через тридцать пять минут после момента, назначенного для включения взрывателей, в Лос-Анжелесе раздались один за другим двенадцать глухих ударов, и почва слабо заколебалась. Потом наступила полная тишина. День был ясный, солнечный. Десятки тысяч гуляющих заполняли бульвары и набережные. Около трех часов дня из городка Боулдер-Сити, расположенного на знаменитой плотине Боулдер-Дам на реке Колорадо, по телефону были получены первые сообщения о катастрофе на плато Колорадо. Фронт черных облаков, стремительно надвигающихся с востока, заметили наблюдатели правительственного комитета, осуществившего взрыв. В два часа тридцать минут в Боулдер-Сити было зарегистрировано резкое повышение ионизации воздуха. Радиоактивность поднялась до пяти рентген в минуту. Это означало, что в течение часа человек получал смертельную дозу ионизирующего облучения. Немедленно в городе было объявлено о надвигающейся опасности. Облака приближались со скоростью более ста, километров в час, которая все время усиливалась. В два часа пятьдесят минут радиоактивность -повысилась до пятнадцати рентген в минуту. Затем телефонная связь с городом Боулдер-Сити прекратилась.

Муниципалитет Лос-Анжелеса принял героические меры для спасения жителей города и туристов. Весь наличный состав полиции, пожарной службы, служащих городского транспорта и сотрудников муниципалитета был мобилизован, чтобы в течение двух-трех часов осуществить эвакуацию из города женщин и детей. Отсутствие в Лос-Анжелесе подземных железных дорог и недостаток специальных подземных укрытий не давали возможности защитить от радиации все население города. В три часа дня связь с Лос-Анжелесом прекратилась, так как из-за сильнейшей ионизации радиоволны не могли распространяться. По этой же причине остановилось движение на всех воздушных линиях, связывающих обреченный город с внешним миром. Трансконтинентальная железнодорожная линия, идущая от Лос-Анжелеса на восток через южные склоны плато Колорадо, вышла из строя. Для эвакуации населения остались лишь океан да железнодорожный и автомобильный пути на север — через Калифорнийскую долину в Канаду и на юг — в Мексику.

Началась паника. Тысячи машин запрудили автомобильные магистрали. Одни мчались на север, другие — на юг. Железнодорожные составы переполнялись до отказа. Тридцать тысяч женщин с детьми удалось разместить на трех океанских лайнерах, обслуживающих линии Лос-Анжелес — Гонолулу и Лос-Анжелес — Паго-Паго. На улицах города разыгрывались душераздирающие сцены. Транспорта для эвакуации не хватало. Аварии, неизбежные в этих условиях, вызывали заторы, останавливающие движение на автомагистралях.

В шесть часов тридцать минут зловещая черная туча показалась на востоке со стороны пустыни Мохаве, закрыв на огромном протяжении небо между вершинами гор Пинос и Сан-Горгонис. Ураганный ветер нес раскаленный воздух. Улицы опустели, все побежали в укрытия. Подвальные этажи, подземные уличные переходы, тоннели были заполнены людьми. Туча приближалась с шумом, напоминающим отдаленный грохот поезда. Беспрерывные вспышки разрядов освещали странным мелькающим светом затихший в смертельном страхе огромный город. Тучи заволокли все небо, закрыв заходящее солнце. Грохот разрядов усиливался. По улицам понеслись тучи пыли, едва пробиваемые бледными лучами уличных фонарей. В восемь часов погас свет: электростанция Боулдер-Дам, снабжающая город электроэнергией, вышла из строя.

Корреспонденты газет, сумевшие вырваться из города на последних теплоходах, вышедших из порта Лос-Анжелес, писали:

«С чем можно было бы сравнить картину этой катастрофы? Ни с чем. Подобной ей не было и не могло быть, так как она совершилась силами, впервые за всю историю человечества действующими на Земле. На месте сверкающего огнями огромного приморского города с роскошными набережными и величественной панорамой небоскребов — фантастический, мелькающий свет, сопровождаемый леденящим грохотом, вырывал из мрака здания, окутанные непроницаемой пеленой пыли, груды автомашин, разбившихся на автострадах, остановившиеся на эстакадах темные электропоезда. Гибель Помпеи? Землетрясение в Сан-Франциско? Да, описания подобных катастроф приходили в голову. Но любая из них оставляла у каждого, кто боролся за свою жизнь, какую-то надежду на спасение. Здесь надежды на спасение не было. Страшные силы, действующие вокруг нас, тысячи раз пронзали наши тела своими незримыми и неслышными мечами. Мы покидали обреченный город, неся в себе смерть».

Из сообщений по радио и телевидению, из информации ТАСС и собственных корреспондентов газет, из статей ученых, обсуждавших причины катастрофы и масштабы ее последствий, из заявлений правительств, видных общественных деятелей и общественных организаций проступала тревога мира за будущее. Земля находилась в беде. Было объявлено чрезвычайное положение, все страны старались помочь пострадавшему народу.

Второго февраля Юрий узнал, что в Москву возвращаются из Сан-Франциско группы студентов, обучавшихся в Калифорнийском университете по договору о культурных связях между СССР и США. Студенты были госпитализированы в клинике Института космической медицины. Среди них находились Андрей Цветков и Зоя Лапшина.

 

Глава третья

Лучевая болезнь

В палату их не пустили.

— Пока еще нельзя, — сказала дежурная. А можно узнать об их самочувствии?

— Подождите. Я вызову лечащего врача.

Юрий, Ярослав и Майя сели в вестибюле. Был яркий морозный день. На цветных плитках пола солнце рисовало светлые прямоугольники окон и силуэты цветов на подоконниках. Все сидели молча, погруженные в невеселые мысли. Врач, молодой, смуглый свежевыбритый человек в роговых очках, халате и белой шапочке, вышел к ним через полчаса.

— Да, посетителей пока не допускаем. Положение тяжелое. У обоих сильное лучевое поражение. Острая лучевая болезнь. Сегодня десять дней после облучения. Все симптомы лучевого поражения налицо. Лейкопения. Вы знаете, что это такое?

— Да, недостаточность лейкоцитов.

— Вот именно. И в связи с этим понижение защитных сил организма. Поражение слизистой кишечника. Отсюда общее истощение и слабость. Тяжелый путь — через Сиэтл по трансконтинентальной магистрали через всю Канаду до Бостона, а оттуда самолетом с пересадками — окончательно их измотал.

— Какие же перспективы? — спросил Ярослав.

— Пока ничего утешительного оказать не могу. Примем все необходимые меры. Вы студенты?

— Да.

— Университета?

— Да.

— С какой кафедры?

— Космической биологии.

— Ну, значит, объяснять вам нечего. У них острая лучевая болезнь, отягченная тяжелыми условиями эвакуации. Прогноз неблагоприятный. Правда, поскольку они дожили до десятого дня после облучения, доза, возможно, была несмертельной. Но вы сами знаете, что абсолютно несмертельных доз нет. Любая доза приводит к определенному проценту смертности. Донорами быть можете?

— Конечно, — за всех ответил Ярослав.

— Не торопитесь. Речь идет не о крови, а о костном мозге. Взятие костного мозга от доноров — довольно тяжелая операция, поэтому не всякий на нее соглашается.

— Мы согласны, — Майя опустила голову. — И все студенты нашей кафедры согласны.

— Ну, тогда, не теряя времени, идите в лабораторию на анализы.

Они довольно долго просидели в приемной. Настроение было подавленное.

— Не обедали? — медсестра ловко, профессиональными движениями обтерла Юрию палец ватой, смоченной в спирте.

— Нет.

— Вот и хорошо. Малярии нет? Гриппа нет?

Она нажала рычажок иглы. Юрий почувствовал легкую боль. Сестра выдавила из ранки каплю крови.

— Ну, теперь из вены. Шприц!

— А переливание?

— Начинаем. С донорами будет трудно.

— А разве это такая тяжелая операция? — спросил Юрий.

— Завтра убедитесь сами. Операция серьезная. Правда, совершенно безопасная. Но придется задержаться в нашей клинике.

Вернувшись на факультет, Юрий не пошел в лабораторию, а спустился в библиотеку. Ему хотелось как можно больше узнать о лучевой болезни. Там, зарывшись в журналы и руководства, он просидел до вечера.

Юрий хорошо знал, что наиболее интенсивному поражению проникающим излучением подвергаются молодые, энергично размножающиеся клетки. Эти клетки богаты нуклеопротеидами, в них много ДНК и РНК. Отсюда-то и возникла уверенность радиобиологов в том, что сущность лучевого поражения заключается в разрушении нуклеопротеидов, и в особенности ДНК. Молекулы ДНК — это главные мишени для разящих ударов ионизирующей радиации.

Действительно, при лучевом поражении страдают прежде всего клетки, ядра которых содержат много ДНК. За счет таких клеток происходит восстановление всех быстро изнашивающихся тканей организма — крови, слизистых оболочек кишечника, кожи. Клетки крови стареют, срабатываются, умирают, а пополнения их не происходит, так как кроветворные клетки разрушены радиацией. Обработка пищи в кишечнике сопровождается разрушением клеток слизистой, которые должны пополняться за счет размножения клеток в глубоких слоях, а размножения не происходит, так как клетки глубоких слоев разрушаются проникающей радиацией.

В этом и заключаются главные изменения в организме при лучевой болезни — нарушение кроветворения, нарушение пищеварения, поражение кожи, выпадение волос. В организме нарушены восстановительные силы. Вот почему он умирает. Если только организм не преодолеет упадка восстановительных сил и не найдет в себе средства для возобновления восстановительной деятельности клеток.

Первая мысль о возможности приживления кроветворных клеток в облученном организме возникла в результате опытов с лечением облученных животных эмульсиями из костного мозга и других кроветворных органов.

Мысль о целебном действии экстрактов или эмульсий из костного мозга на облученных животных возникала и экспериментально проверялась многими учеными, как только стало известно, что лучевое поражение приводит к разрушению кроветворных органов. Известно было, что, если защитить с — помощью свинцовых экранов от действия радиации костный мозг или селезенку, облученные животные выздоравливают. Значит, задача заключалась в том, чтобы стимулировать кроветворение в пораженных костном мозге и селезенке. Для этого и применяли вытяжки и эмульсии из костного мозга.

Догадка о возможности приживления, кроветворных клеток в кроветворных органах облученных животных появилась у экспериментаторов, когда выяснилось, что благоприятное действие на облученных животных оказывает не жидкая часть эмульсии, а взвешенное в ней плотное содержимое — клетки костного мозга или селезенки. Тогда-то и возникла мысль о том, что облученный организм, собственно, и не может препятствовать приживлению чужеродных клеток, так как в нем подавлены не только восстановительные, но и защитные силы.

Да, конечно, у облученного животного разрушена кроветворная ткань, поставляющая клетки, которые производят противомикробные тела, антитела. Облученный организм лишен возможности противодействовать развитию чужеродных белков, будь то микробы или клерки другого организма. Вот почему после поражения ионизирующей радиацией возникает единственно возможный случай прививки чужеродной ткани — и такой тканью может быть необходимая для облученного организма кроветворная ткань — костный мозг.

Чего только не делалось экспериментаторами, чтобы обосновать этот замечательный вывод, вошедший во все учебники и руководства по радиобиологии! Решающий аргумент был представлен знаменитым французским экспериментатором и клиницистом профессором Матэ. Его аргумент заключался в клиническом испытании метода — на людях, подвергшихся лучевому поражению. Стало ясно: лучевая болезнь — это прежде всего поражение кроветворных органов. И если окажется возможным заменить пораженные ткани здоровыми, лучевая болезнь побеждена.

До этого времени экспериментальная разработка проблемы производилась на мелких лабораторных животных-мышах, крысах, морских свинках. Но кто бы всерьез мог подумать, что эти опыты действительно заключают в себе метод терапевтического воздействия на организм, пораженный проникающим излучением, если бы случай не привел в клинику профессора Матэ пятерых больных, подвергнувшихся нейтронному облучению при катастрофе с реактором?

Матэ использовал этот случай с блеском. Больным был введен костный мозг здоровых людей. Больные выздоровели. У них восстановилась нормальная кровь, исправилось пищеварение, вновь выросли волосы.

Теперь этот метод стал основным приемом лечения лучевых поражений. Как бы к нему ни относиться, вся практика гематологических клиник свидетельствовала, что введением костного мозга здоровых людей удается если и не исцелять больных, то, во всяком случае, поддерживать их жизнь в течение некоторого времени. Иногда довольно длительного времени. Сердце Юрия сжималось, когда он думал о тех, чья жизнь будет продлена введением костного мозга. Андрей и Зоя живут десятый день после лучевого поражения. Надо надеяться, что их кроветворные ткани сохранили хотя бы несколько клеток, способных к кроветворению. Тогда введение костного мозга создаст главное условие, необходимое для восстановления кроветворения: время. Да, время — в этом все дело. Больной поправится, он выздоровеет, если только сможет как-то пережить период, когда остатки его кроветворной ткани оправятся от поражения и приступят снова к формированию кровяных клеток.

Юрий пришел в лабораторию только к вечеру в мрачном, подавленном настроении. Посидел за микроскопом, чтобы отвлечься от тоскливых мыслей, но просмотр препаратов его не успокоил. Опять на глаза попадались хромосомные аберрации — роковая печать, оставленная в клетке ударом космических лучей. Юрий убрал микроскоп и препараты и пошел в лабораторию Ярослава.

На столе, как всегда, горела лампа, освещая развернутые книги и журналы с заложенными страницами. Ярослав застыл за микроскопом, высоко подняв плечи. Юрий сел рядом с ним.

— Как дела? — машинально спросил Ярослав. Юрий не ответил.

Наконец Ярослав оторвался от микроскопа.

— Знаешь, — сказал он, глядя на Юрия невидящими близорукими глазами и шаря рукой по столу, чтобы взять лежащие около микроскопа очки, — кажется, привились.

— Да?

— Да. Позавчера вскрыл одну мышь — через две недели после пересадки под кожу культуры малигнизированных клеток. Выросла опухоль — с грецкий орех. И вот препарат. Несомненный злокачественный рост.

— Ну и что же? — спросил Юрий с досадой.

— Как что? — возмутился Ярослав, поправляя очки. — Вопрос теперь решен. Малигнизация, вызванная космическим поражением.

— Неужели ты и теперь, — сказал Юрий, чувствуя, что досада и раздражение подступают к самому его горлу, — все еще думаешь, что это имеет какое-то значение?

— Я тебя не понимаю, — нахмурился Ярослав.

— А я не понимаю, как ты можешь продолжать увлекаться такой темой, которая в тысячный раз подтверждает губительное действие на организм проникающей, в том числе космической, радиации. На мир обрушилась катастрофа. Сейчас то, что ты получил в эксперименте, будет продемонстрировано на миллионах больных. Близкие нам люди, наши товарищи, подверглись лучевому поражению. А мы продолжаем играть в бирюльки. Мы продолжаем изучать природу космического поражения и утверждать, что в результате лучевого поражения получается лучевая болезнь, подавление восстановительных и защитных сил, опухолевое перерождение и наследственные уродства. А кто же будет спасать людей, пострадавших от лучевого поражения?.

Ярослав молча смотрел на Юрия, стиснув зубы. На скулах его играли желваки.

— Кто будет разрабатывать теорию восстановления организма после лучевого поражения, — яростно продолжал Юрий, — если то, что произошло, это конец, это гибель миллионов людей?

Чего же ты хочешь? — спросил Ярослав.

— Если бы я только знал! — сказал Юрий с отчаянием.

 

Глава четвертая

«Опасный замысел»

Юрию хотелось одного: ясности. Пусть трудная задача. Но соберись с силами и решай. Да, если задача ясна и способ решения известен, затраченный труд, даже самый тяжелый и изнурительный, радостен и приятен.

В первый же вечер после возвращения из клиники он долго сидел в лаборатории за микроскопом. В общем поставленный перед ним вопрос можно считать решенным. Крыса, пронизанная потоком космических лучей, возвратилась на Землю с ослабленными восстановительными силами. Если повредить у нее покровную ткань роговицы, то зарастание поврежденного участка происходит намного медленнее, чем у контрольного животного, не подвергшегося облучению. На отпечатках с регенерирующей ткани микроскопическое исследование обнаруживает измененные клетки. Они малоподвижны. Редко делятся. Возникающие при делении хромосомы изменены. Все ясно. Осталось только составить подробное описание, изготовить кривые, демонстрирующие ход зарастания раны на роговице подопытных и контрольных животных, рисунки, микрофотографии. Вывод подтверждает главную идею Всеволода Александровича: космическое поражение разрушает зашифрованный в молекулах ДНК план, по которому работает вся машина жизни, и машина останавливается.

Все вышло так, как и рассчитывал профессор Брандт. Еще более эффектные результаты получились у Вадима Балясина. Он работает биохимическим методом — определяет содержание ДНК в тканях крыс после космического поражения. Первые определения не обнаружили никаких различий между опытом и контролем. В тканях пораженного животного оказалось нормальное содержание ДНК, за исключением кроветворных органов, где наблюдалось разрушение пораженных клеток. Но стоило поранить печень и заставить ее ткань регенерировать, как оказалось, что в регенерирующей печени пораженной крысы ДНК значительно меньше, чем у контрольной.

Вадим сидит за соседним столом, углубленный в свои кривые, аккуратно вычерченные на логарифмической бумаге. Он серьезен и глубокомысленно молчалив. На худом, остроносом лице выражение отрешенности от всего окружающего. Да, ему все ясно. Требовалось доказать, что в организме, пораженном космическим излучением, синтез ДНК нарушается. Ему пришлось повозиться, чтобы открыть это нарушение. Но вот способ найден, изменение зарегистрировано, и теперь он спокоен.

За следующим столом — Алла Гречихина. Настольная лампа ярко освещает белую ванночку с белой мышью, распятой иголками на восковом дне. У Аллы первая удача: у одной из ее мышей появилась опухоль. Пять месяцев назад мышам — путешественницам в космос — был введен препарат, вызывающий опухолевое перерождение клеток, канцерогенное вещество — бензпирен. У нормальных мышей опухолевая реакция начинается не ранее полугода. У длинных питомцев — ускорение процесса на целый месяц. Все ясно. План нормального развития клеток нарушен, клетка слабее сопротивляется действию канцерогена. У Аллы горит лицо, сияют глаза. Она во власти исследовательского азарта.

За соседним столом, прильнув к микроскопу, сидит Майя. Ее доброе лицо, мягко очерченное падающим сбоку светом, выражает грусть и озабоченность. Ей не везет. Она получила уже второе поколение от своих мышей, но никаких изменений в их крови обнаружить не может. Работа ее трудоемкая — бесконечный подсчет эритроцитов и лейкоцитов, составление формул крови. Кровь никак не хочет меняться. Да что говорить, наследственная космическая лейкемия, полученная Всеволодом Александровичем, по-видимому, болезнь редкая. Напасть в потомстве животных, пораженных космическим излучением, на тот единственный организм, который зародился из половой клетки с измененной наследственностью, — это, пожалуй, не легче, чем найти иголку в стоге сена.

Еще дальше — Тоня. Она в самом веселом расположении духа. В глубине души она считает свою тему чистейшей забавой, не имеющей никакого значения. Но забава ее увлекает, как захватывающая азартная игра. Тоня работает с плодовой мушкой, знаменитой дрозофилой, излюбленным объектом для генетических экспериментов. У Тони все идет хорошо. Ее объект исчисляется тысячами. На столе перед ней стоят широкие пробирки, похожие на баночки из-под горчицы. На дне — беловатая масса, корм для ее питомцев.

Изменения наследственности дрозофилы после атаки космических лучей обнаружились уже во втором поколении. Получить потомство от мух ничего не стоит. Самец и самка отсаживаются в пробирку, самка откладывает яйца, через два дня из них выходят личинки, пожирают сытный обильный корм, растут, развиваются, закукливаются. А через девять дней из куколок уже выползают мухи, готовые начинать все сначала. Для изучения возникших наследственных изменений — мутаций — стоит только слегка заморить мух эфиром и высыпать всю партию под бинокулярную лупу. А потом определяй мутации, считай их процент в потомстве, вот и все.

Да, вот и все. Сколько часов провел Юрий за этим занятием на практикуме по генетике! Что говорить, законы мутаций и их наследования у дрозофилы — фундамент современной генетики.

Четыре пары хромосом возникают при делении в каждой клетке. Каждая пара отличается от трех других. Пара длинных, изогнутых коромыслом, пара коротких изогнутых, пара палочковидных, пара точечных. Панфилов говорит — такими были микробы, объединившиеся в систему в ядре клетки. А почему же эти микробы находятся в связи с наследственными признаками? Почему этих признаков четыре группы — ровно столько же, сколько хромосом? Почему такие мутации, как полосковидные глаза, раздвоенные жилки на крыльях и удвоенные щетинки, наследуются группой, словно действительно их зачатки связаны с одним носителем, с одной хромосомой? Почему, если эти признаки расходятся, можно рассчитать, что парные хромосомы обменялись своими частями, — это знаменитый закон перекреста хромосом?

И если бы дело ограничивалось одной статистикой! Но ведь, кроме статистической генетики, есть еще клеточная генетика, цитогенетика. Она уже не оставляет никаких возможностей для возражений. Если взять личинку дрозофилы, отпрепарировать ее слюнные железы, сделать красочную реакцию на ДНК, под микроскопом откроется совершенно удивительная картина. Клетки слюнной железы необычные — они во много раз больше нормальных. Такие клетки носят название политепных. Соответственно хромосомы у них увеличены во много сот раз. И в этих гигантских хромосомах видны поперечные полоски, зернышки и точки ДНК, расположенные, как бусы на нитке, гены. И, что самое поразительное, когда произошел перекрест хромосом, в их строении действительно можно найти перемещение бусинок, словно гены, зачатки признаков, в самом деле поменялись местами. От этого можно было прийти в отчаяние! Это был тот самый механизм, который составлял так называемую материальную основу наследственности. Здесь ДНК в составе хромосом вела себя как самый настоящий зачаток признака, как ген или, называй его как хочешь, план признака, зашифрованный в ее молекуле.

Клепка показывала фокус. То, что открывалось зрителю, выглядело как чудо: программа всей жизнедеятельности клетки и развивающегося из него организма в виде записи в хромосоме с помощью ДНК. Но разгадать, как удавалось клетке это чудо, было невозможно. И из того, что Юрий слышал от Панфилова, тоже никакого объяснения видимой связи хромосом с наследственностью не выходило. Ну, пусть будут как бы потомки микробов, объединившихся в более сложную систему — ядро. А откуда их связь с генами? А что такое перекрест хромосом и соответствующее расхождение признаков?

Тоню не занимают эти вопросы. Ей просто весело. Вот она высыпала заморенных мух из пробирки на чашку Петри, сунула ее под лупу и углубилась в просмотр.

Сейчас в поле зрения ее лупы возникают всевозможные полосковидные, почковидные, лопастные и деформированные глаза, раздвоенные щетинки, укороченные, срезанные, закругленные и зачаточные крылья и другие изменения органов, возникшие от того, что по ДНК хромосом в клетках мухи, вернувшейся из космоса, ударило космическое излучение. Всеволоду Александровичу все понятно. Панфилову, очевидно, тоже. А Юрию все непонятно.

Ясно только одно — что разящий меч космического излучения властвует сейчас на целом континенте и под его ударами миллионы людей превращаются в инвалидов.

И среди них — его товарищи, среди них — Зоя.

Вот почему, что бы ни говорил Всеволод Александрович, разум Юрия не может принять вывода о необратимости лучевых поражений. Пусть ДНК, пусть хромосомы, но Зоя должна жить!

Но что значит — чего бы ни стоило? Вот он отдал ей нужную дозу костного мозга. И готов отдать всю свою кровь. Теперь она будет жить. А дальше?

Неужели она до конца своих дней, как проклятое клеймо, понесет в своих клетках печать, выжженную лучевым ударом? Да, так выходило из науки Всеволода Александровича. Шифр генетической информации нарушен. И это на всю жизнь, пока не прекратится воспроизведение извращенного шифра.

Нет, такой ясности Юрию не нужно. Это не может быть ясно потому, что неверно. Но почему неверно? Только потому, что Юрию страшны последствия лучевого поражения у Зои? Но ведь это же не научный аргумент. А что другое он может представить своему профессору?

Юрий понимал, что основная задача его темы, совершенно ясная для профессора Брандта, неясна ему, Юрию, потому что всем своим существом он не мог принять вывода, вытекавшего из его работы. Получался, как и у Тони с ее дрозофилой, какой-то фокус, в котором нельзя было разобраться. Внешне совершалось настоящее чудо, но ведь чудес не бывает, значит должно быть какое-то разумное объяснение того, что происходит. А объяснения не было. Был фокус: изменение хромосом и последующее изменение клетки и возникающего из нее организма. Фокус заключался в таинственной и неуловимой связи между планом, будто бы записанным особым шифром в молекулах ДНК, и построенным по этому плану сооружением — организмом. А разумного объяснения не было.

Юрий с трудом заставил себя встать, пойти в подсобный виварий — комнату, отведенную для размещения подопытных животных. Взял в переносную клетку своих крыс. Принес и поставил на стол на своем рабочем месте. Последняя операция была сделана вчера. У каждого из трех животных острым скальпелем Юрий соскабливал покровную ткань роговицы глаза. Затем полагалось ежедневно измерять площадь, постепенно покрываемую нарастающей с краев покровной тканью.

Юрий вытащил первую крысу. Он привык с ними обращаться и не боялся укусов. Крыса спокойно смотрела на него своими рубиново-красными глазами. Странно! Оба глаза были на первый взгляд одинаковы — и оперированный и контрольный. Юрии посмотрел ухо крысы. Нет, метка, нанесенная тушью, была на месте. Тогда в чем же дело?

Юрий взял вторую крысу. Та же картина. Правый оперированный глаз выглядел почти как нормальный. Обнаженная поверхность роговицы почти целиком заросла покровной тканью. Третья крыса смотрела на него по-прежнему тусклым, мутным взглядом. Юрий быстро просмотрел всю партию животных. Да, действительно, у двух крыс из восьми регенерационная способность восстановилась. Юрий чувствовал, как мурашки побежали по его спине. Что же это значит? Животные выздоровели? По-видимому, так, если покровная ткань приобрела ту же скорость роста, с которой происходит регенерация у нормальной крысы — в течение двух суток. Очевидно, подавленная восстановительная способность пришла в норму.

Спокойно, спокойно! Юрий тщательно рассмотрел глаза оперированных животных под лупой. Да, сомнений не оставалось. Регенерация произошла, и почти с той же скоростью, с какой она происходила у всех контрольных крыс. Теперь посмотрим отпечатки. Юрий работал как автомат. Стекло прижато к роговице. Покровная ткань прилипла. Быстрая фиксация — парами формалина, десять минут. Пока сделан третий отпечаток, первый уже готов. Теперь промыть, потом в краску, потом отмыть краску, дальше — спирт, ксилол, бальзам. Препарат готов.

Ровная, как торцовая мостовая, из плотно прижатых друг к другу клеток регенерировавшая покровная ткань выплывает из тумана. Вот клетки в фокусе. Большое увеличение. Делящаяся клетка с совершенно нормальными хромосомами!

— Посмотри, — сказал он Вадиму таким странным голосом, что тот уронил на пол карандаш. — Посмотри в микроскоп, — повторил Юрий, поднимаясь с места.

Вадим подсаживается к микроскопу.

— Видишь митозы? Подвигай препарат. Посмотри хромосомы. Ну как, по-твоему, они нормальные? Ведь соскоб я делал двое суток назад. И вот тебе полная регенерация.

Товарищи подходили — полюбоваться удачей Юрия. Но этого ему было мало. Он побежал за Ярославом, усадил его у своего микроскопа.

— Ну и что? — спросил Ярослав, оторвавшись от микроскопа и надевая очки.

— Как что? Разве ты не видишь? Полная нормализация.

— Так и должно быть. На роговице сделаны сотни работ с лучевым поражением. Сначала восстановительная способность подавляется. А потом развивается снова.

— Очень хорошо. А за счет чего?

— За счет оставшихся непораженными или слабо пораженных клеток.

Юрий смотрел на Ярослава нахмурясь. Да, очевидно, такое объяснение предложил бы Всеволод Александрович. Те клетки, которые получили лучевой удар по шифру ДНК, естественно, ослаблены. И как только слабо пораженные клетки оправились и стали размножаться, они вытеснили сильно пораженные клетки.

— А кто это доказал? — спросил он мрачно.

— Ну, прямых доказательств нет, так как различать в пораженной ткани сильно пораженные и слабо пораженные клетки невозможно. Но ведь никакого другого объяснения не придумаешь. Не может же клетка с пораженным механизмом роста и развития вновь прийти в нормальное состояние.

— А я думаю, что может, — с напряжением произнес Юрий. В ушах его прозвучал голос Панфилова: «Эта идея должна лечь в основу разработки проблемы лучевого поражения и преодоления его последствий».

— И постараюсь доказать это, — заявил Юрий.

— Желаю удачи, — ответил Ярослав.

 

Глава пятая

Земля после катастрофы

Черные тучи, медленно рассеиваясь, все еще продолжали висеть над континентом. Грозы, сопровождающиеся страшными ливнями, ускорили осаждение радиоактивной пыли, но воздух еще полностью не очистился от радиоактивных веществ. Собственно, вся территория Соединенных Штатов, не считая треугольника, замкнутого между Аппалачскими горами и Атлантическим океаном, стала опасной для жизни людей. Как известно, допустимая, относительно безвредная доза радиоактивности, включая космические лучи, излучение радиоактивных элементов, поглощаемых с пищей, и гамма-излучение Земли, не должна превышать долей рентгена в год. В результате выпадения осадков, включающих радиоактивные железо, кобальт, цезий, стронций, уран, радиоактивность почвы в восточных и центральных штатах к концу февраля, то есть через месяц после катастрофы, измерялась сотнями рентген в перечислении на год.

Перед правительством Соединенных Штатов встала задача чудовищной трудности — срочно эвакуировать население центральных и западных штатов в относительно безопасную часть страны — промышленный Север и атлантические штаты.

В течение месяца почти все население Соединенных Штатов было перебазировано на восток, за Аппалачские горы. Правительство решилось — впервые в истории Америки — на реквизицию всей свободной жилплощади, заселяя ее эвакуированными с запада людьми. Но эта мера позволила обеспечить не более двадцати процентов нуждающихся и главным образом более состоятельных людей, владеющих средствами для неизбежного в этих условиях подкупа и занимающих такое положение, которое позволяло влиять на тех, от кого зависело распределение жилищ. Для рабочих, мелких служащих, фермеров сооружались палаточные городки. Но их не хватало.

Задача перемещения десятков миллионов людей осложнялась потребностью эвакуируемых в медицинской помощи. 30 миллионов пострадавших в той или иной степени от лучевого поражения — такой ошеломляющей цифрой характеризовалось это неслыханное бедствие американского народа. Потерпевшая бедствие страна взывала о помощи.

И помощь шла. Все страны мира откликнулись на призывы.

Требовались медикаменты, продовольствие, одежда. Люди двигались из теплых западных и юго-западных краев в холодные районы северо-востока, где в разгаре была зима, снежная и морозная. Нужны были жилища. Резервы продовольствия. И прежде всего требовалась медицинская помощь пострадавшим от радиации.

Было что-то символическое в потоке кроветворной ткани, который хлынул из Европы, Латинской Америки и Азии для спасения пораженных лучевой болезнью. Миллион доз костного мозга в ампулах по сто граммов, замороженных при температуре минус семьдесят градусов, сто тонн — целое море кроветворной ткани было собрано в течение десяти дней в Советском Союзе от добровольцев доноров и отправлено на самолетах в Соединенные Штаты. Более двухсот тысяч доз удалось собрать в Индии. В Латинской Америке ценой огромных организационных усилий добыли свыше полумиллиона доз. Все европейские страны отправили около миллиона доз. К концу февраля свыше десяти миллионов американских граждан, пораженных лучевой болезнью, подверглись лечению переливанием кроветворной ткани.

При всех решительных мерах, предпринятых американским правительством, госпитализация такого количества больных на территории северо-восточных и атлантических штатов оказалась неосуществимой. Под госпитали были заняты все гостиницы, общежития, санатории, многие крупные государственные здания, пригодные для приема больных, но удалось разместить едва половину нуждающихся. Быстро, применяя военные строительные методы, сооружали временные больницы. Но и их не хватало. Около двух миллионов больных американских граждан приняли другие страны.

Юрий читал все сообщения с жадным, нетерпеливым вниманием, и сквозь строчки печати, через буквы читаемых слов ему мерещилось лицо Зои, каким он увидел его впервые после ее возвращения.

Посещения в больнице разрешили только на десятый день. Андрею и Зое стало несколько лучше, но доступ к ним был строго ограничен.

Зоя лежала у окна, и белый, ровный свет зимнего дня падал на ее бледное лицо и руки. Юрий не видел в палате никого, кроме нее, и шел как лунатик.

— Здравствуй, Зоя, — прошептал он, задыхаясь от нежности и боли.

На ее похудевшем лице светло-карие глаза казались огромными. Она произнесла едва слышно: «Как я рада тебя видеть!» — и чуть приподняла руку с синеватыми жилками.

Сердце Юрия стиснула жалость — такой прозрачной, такой бескровной была эта рука.

— Ну вот, дело идет на поправку, — неловко сказал он. — В левой руке Юрий все еще держал цветы — весенние мимозы из Сочи, которые продавали по всей Москве, и только теперь он догадался, что их нужно передать Зое. Она с трудом поднесла цветы к лицу.

— Как хорошо! — прошептала она. — А я чувствую себя лучше. Уже больше трех недель прошло. Вероятно, я буду жить.

— Конечно, — бодро сказал Юрий. — Теперь ты быстро выздоровеешь. Кровь нормализируется.

— Твоя кровь, — улыбнулась Зоя. — Вот уж никогда не думала, что такое возможно. Твоя кровь в моих жилах.

— Будьте уверены, кровь неплохая, — неловко пошутил он.

— Да, мне теперь хорошо. А как Андрей?

— Тоже хорошо. Ему ввели костный мозг Ярослава. Майина кровь по своим показателям оказалась не подходящей ни для него, ни для тебя.

— Как это удивительно! — сказала Зоя, касаясь тонкими прохладными пальцами руки Юрия. — Мы теперь стали кровными родными. Как брат и сестра.

— Да, как брат и сестра, — машинально повторил Юрий. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Совсем хорошо.

И глаза ее оказали: «Мне хорошо с тобой».

Юрий скоро ушел — ждали другие. Он приходил почти каждый день. Зоя постепенно поправлялась.

Но он знал, что это только начало борьбы организма с лучевым поражением. Опыт лечения лучевой болезни показал, что пересадкой кроветворной ткани решается только первая задача — продления жизни больного. Где-то в недрах его тканей затаился крохотный, слабый росток жизни, какая-то ничтожная частичка, способная к возрождению. Этот росток еле теплится, колеблясь как пламя спички в сырой, ветреный день. Вторая — и главная — задача заключается в том, чтобы раздуть это пламя, разжечь из него костер, вдохнуть жизнь в ничтожный росток и вызвать в нем бурный рост и цветение.

Если только у него достаточно сил для этого.

Теплящееся пламя может оказаться таким слабым, что костер из него не разгорится. Тогда — вторичная болезнь, через три-четыре недели.

Чужая кроветворная ткань начнет хозяйничать в организма. Она станет выполнять свою защитную роль, но будет защищать не приютивший ее организм, а породивший ее и оторванный от нее организм донора, выступая теперь в качестве его представителя против тканей нового хозяина. Защитные факторы, антитела чужеродной кроветворной ткани, погубят спасенный этой же тканью организм.

Вот почему при лечении лучевой болезни переливание костного мозга совмещают с воздействием всевозможными стимулирующими и тонизирующими средствами.

— Меня всю искололи, — жаловалась Зоя.

Вводили все, что может подстегнуть подавленные восстановительные силы. Витамины. Глюкозу, как источник энергии. Камфару для усиления деятельности сердца. Бромистые препараты, укрепляющие нервную систему. Всевозможные тонизирующие вещества.

Теперь он знал, что ему делать. Он не боялся предстоящего спора с Брандтом. До защиты дипломной работы у него остается почти три месяца — времени хватит. Он выписал себе двадцать крыс.

Юрий долго раздумывал над полученным эффектом, прежде чем решился поставить этот эксперимент.

— ...Научиться вызывать в клетке тип обмена веществ, обеспечивающий устойчивость против радиации.

Так сказал в своем докладе профессор Панфилов. Юрий крепко запомнил слова Павла Александровича.

— Разрешима ли эта задача? — сказал он. — Да, если научиться воссоздавать условия, под влиянием которых клетка переходит на древний тип обмена веществ, приспособленный к действию радиации на живую материю.

Панфилов вызывал этот переход действием пониженных температур — простейшим приемом, который впервые был применен выдающимся советским ученым академиком Филатовым для пересадок роговицы глаза.

Юрий переворошил журналы тридцатых годов с описаниями первых классических операций Филатова. С волнением перелистывал он пожелтевшие страницы, разглядывая тусклые, неясные фотографии, с которых на него смотрели человеческие глаза, больные, невидящие, покрытые плотными пленками бельма и исцеленные, ясные, прозрачные, светящиеся сквозь пересаженную и прижившуюся роговицу.

До Филатова десятки выдающихся окулистов мира пытались осуществить эту операцию — заменить пораженную бельмом, непрозрачную роговицу аналогичной тканью, взятой от трупа. Все попытки были безуспешны — трупная ткань, даже взятая сейчас же после смерти, не приживалась на месте удаленной больной роговицы.

Метод Филатова был до крайности прост: глаз, взятый от трупа, выдерживался несколько дней на холоде — при температуре около плюс четырех градусов. Этого оказывалось достаточно, чтобы роговица приобретала способность срастаться с окружающими тканями оперированного глаза и замещать удаленную больную роговицу, пораженную бельмом.

Филатов считал, что неблагоприятное для жизни клеток условие — пониженная температура — вызывает в тканях развитие веществ, стимулирующих жизненные процессы. Поэтому роговица выдерживала критический срок, пока ее клетки приспосабливались к новым условиям жизнедеятельности.

Тот же прием применил Панфилов для защиты тканевых культур от действия радиации: он выдерживал культуры в условиях пониженной температуры, и клетки приобретали устойчивость против разрушающего влияния рентгеновых лучей.

Юрий долго думал о том, что произошло с клетками роговицы у крыс в его опыте. Полученный им феномен не вызывал у него никаких сомнений. У трех крыс из восьми действительно произошло какое-то глубокое изменение роговицы, пораженной космической радиацией: Юрий несколько раз соскабливал покровную роговичную ткань у этих животных и неизменно наблюдал нормальное восстановление с типичным размножением и передвижением клеток. Что-то защищало клетки от дальнейшего разрушения. Но что?

Можно предположить, что в роговице возникли вещества, подобные биостимуляторам Филатова. Но это не вносило ясности. А почему они возникли? Какие условия вызвали их развитие?

«А повреждение?» — вдруг прозвучал в сознании Юрия отчетливо произнесенный вопрос. И мгновенно туман, окутывающий открытый им факт, стал рассеиваться.

Конечно, повреждение. Это же и есть то неблагоприятное условие, которое вызывает в качестве ответной реакции подъем жизненной стойкости тканей организма. Филатов говорит: образуются биостимуляторы. Вероятнее всего, более прав Панфилов — меняется тип обмена веществ. Ткань переходит на более устойчивый, бескислородный режим, на котором живая материя миллиарды лет назад существовала, завоевывая Землю. Все дело в повреждении.

План дальнейших работ наметился сейчас же. Двадцать крыс. Две группы — по десять. У одной — стимуляция восстановительных сил в роговице после облучения, как получилось в его опыте. Другая подвергнется повреждению роговицы до облучения. В одной группе — лечение лучевого поражения. В другой — предупреждение. Да, да, именно предупреждение. Если повреждение вызывает в тканях переход на защитный обмен веществ, вполне резонно ожидать, что в этих условиях лучевого поражения вообще не будет: ткань станет устойчивой против радиации.

Юрий жил теперь этой мечтой. Стимулировать таинственную силу обновления тканей — вот как рисовалась ему задача его работы. Он смаковал предстоящий момент торжества, когда он изложит результаты опыта Всеволоду Александровичу и Герману Романовичу Штейну.

— Не было ли ошибки в дозе облучения? — спросит Брандт.

— Нет, облучение было сделано в моем присутствии. Расчет абсолютно точен.

Да, да, Всеволод Александрович, регенерационная способность, утраченная после облучения, восстанавливается. И не за счет случайно сохранившихся слабо пострадавших клеток, а за счет пораженных, разрушающихся клеток, в которых, по вашему мнению, извращена вся генетическая информация. И не только восстанавливается, но и не повреждается, если ее стимулировать перед тем, как подвергать действию радиации. Вот почему, как ни велика тяжесть ядерной катастрофы, люди не должны терять надежды. Будут жить миллионы пораженных людей, будут жить наши товарищи, пострадавшие от катастрофы, будет жить Зоя.

Зоя поправлялась. Кровь ее постепенно приходила в норму. Она уже вставала с постели и спускалась в холл больницы. Она вся светилась счастьем и радостью выздоровления.

И все-таки было ли состояние Зои полным выздоровлением? Эта мысль ни на минуту не покидала Юрия.

В конце марта в «Медицинской газете» Юрий прочитал статью академика Арсеньева, выдающегося специалиста по ядерной энергетике. Статья называлась «Лучевое поражение и его последствия с точки зрения физики».

Юрий пробежал статью, волнуемый каким-то мрачным предчувствием. Энергия атомного ядра... Протоны, нейтроны, нуклоны... Альфа-частицы... Высокоэнергетическое излучение... Ионизация живой материи высокоэнергетическим излучением, сопровождающим распад атомного ядра, не проходит бесследно... (Дальше, дальше!) Лучевая болезнь заключается в том, что организм реагирует на разрушение наиболее биологически активных веществ падением жизненной энергии, которое выражается в прекращении или извращении процессов воспроизведения белковых молекул... Это извращение... (Дальше, дальше!) Благодаря этому извращению... Радикалы белковых молекул... Нарушение порядка чередования аминокислотных остатков... В результате этого синтез белка приобретает злокачественный характер. (Так вот в чем дело!) Медицина должна быть готова к тому, что изменение радиационного фона в среде, окружающей человека, вызовет усиление процессов извращенного синтеза белков, другими словами, повышение уровня раковых заболеваний.

Юрий положил газету на стол. Вот теперь внесена полная ясность. Он сидел как оглушенный и вдруг почувствовал, что его охватывает чувство безнадежности.

Он долго сидел за столом, бессмысленно разглядывая последнюю газетную полосу, на которой была помещена статья Арсеньева. Тоска душила его, словно кто-то давил ему горло.

 

Глава шестая

Новые планы

продекламировал Ярослав, интригующе поблескивая глазами через очки.

Стихи были его собственного сочинении и знаменовали собой какую-то творческую удачу, очевидно, самостоятельно задуманный и выполненный опыт.

— В чем дело? — хмуро спросил Юрий.

— Могила? — таинственно спросил Ярослав. — Да ну, говори, в чем дело.

— Коллега, — торжественно заявил Ярослав, — кажется, я пошел по вашим скорбным стопам.

Юрий приподнялся на локте и с любопытством посмотрел на Ярослава. Было воскресное апрельское утро. Накануне вечером Юрий пришел поздно, когда товарищ уже спал. Новость, волнующая Ярослава, очевидно, относилась ко вчерашнему дню.

— Воображаю, — недоверчиво протянул Юрий.

— Нет, то, что случилось, превосходит всякое воображение. Ты знаешь, я начинаю думать, что до сих пор недооценивал свой исследовательский гений.

— Что же случилось?

Ярослав откинул одеяло и сел на кровати.

— Кажется, — он понизил голос и даже оглянулся по сторонам, точно боясь, что его кто-то услышит, — я напал на след величайшего открытия. Именно величайшего открытия, — повторил он, заметив мелькнувшую на губах Юрия улыбку.

— Ну, я слушаю!

— Месяц назад я прочитал статью Панфилова в «Известиях Академии наук» «Новые данные об ультрамикроструктуре клетки и проблема происхождения организмов». Ну, это, собственно, изложение его доклада в Обществе испытателей природы, когда прения были прерваны известием о взрыве в Колорадо. Помнишь?

Юрий вспомнил, что видел эту статью. Очевидно, она была сдана в печать задолго до выступления Панфилова с докладом, так как появилась в февральском номере журнала. В памяти Юрия сейчас же вспыхнуло пережитое им тогда впечатление. Происхождение организмов? До того ли сейчас, когда мир рушится?

— Видел, — сказал он уклончиво.

— А заметил ты последний раздел? Панфилов очень бегло на нем остановился в своем докладе. А в статье этот раздел занимает большое место. Называется «К вопросу о целостности организма».

— О целостности организма?

— Да, вопрос о том, почему организм, составленный из отдельных структурных частей, ведет себя как целое, как единый индивидуум. Панфилов говорит, что организм беспрерывно борется за свою целостность, и прежде всего за свою химическую целостность, за единство белка, из которого возникают элементарные части клепки — рибосомы, строящие клетку, и сами клетки, из которых строится организм. Понимаешь? Организм поддерживает химическое единство своих белков.

— Каким же образом?

— С помощью защитных и восстановительных сил. Как только та или иная рибосома под влиянием каких-нибудь факторов, например проникающего излучения, начинает фальшивить и строить чуждый организму белок, он реагирует на нее как на посторонний микроорганизм и уничтожает ее так же, как, например, привитый против оспы организм уничтожает проникающие в него тельца вируса оспы. Понимаешь?

— Понимаю, только, признаться, не улавливаю того, что ты из данной концепции извлек.

Ярослав уже не мог спокойно сидеть. Он вскочил и пересел на кровать друга.

— Отсюда и возникает главный вывод, — скороговоркой начал он, положив руку на плечо Юрия. — Панфилов, правда, делает его вскользь. Очевидно, если организм обладает таким свойством, он беспрерывно освобождается от рибосом и клеток, которые, так сказать, «дичают» и пытаются вести утраченный ими в далеком прошлом свободный образ жизни, используя организм как среду обитания. Проще говоря, организм беспрерывно очищается от злокачественных белков, вызывающих опухолевый рост. Понятно?

— Понятно, — не скрывая разочарования, ответил Юрий. — Так ведь, милый мой, тысячи исследователей пытались создать иммунитет против рака, и никому это до сих пор не удавалось. Поэтому раковую ткань и удается перевивать от одного организма другому. Организм не проявляет никакого сопротивления росту пересаженной в него раковой ткани.

— А ты в этом уверен? — загадочно спросил Ярослав.

Юрий пожал плечами.

— Пока оснований для сомнений не было.

— А у Панфилова они возникли. Он говорит, что если бы сил сопротивления раковому перерождению в организме не было, опухолевый рост был бы самым банальным явлением. А между тем большая часть человечества не болеет раком. Значит, у этих людей силы, поддерживающие химическую целостность, одновременно противодействуют раковому перерождению рибосом и строящихся из них клеток!

— Такая гипотеза, конечно, допустима. Но без экспериментального обоснования какое она может иметь значение?

— Так вот, в своей статье Панфилов делает намек, и на возможный эксперимент в этом направлении.

— Что ты говоришь?

— И этим намеком я воспользовался.

Юрий приподнялся и сел на постели.

— Каким образом? — спросил он.

— Панфилов говорит, что если бы мы умели распознавать людей, не болеющих раком, то, очевидно, смогли бы в их сыворотке обнаружить противораковые антитела. Такие антитела, по его мнению, имеются у животных, невосприимчивых к прививке раковой ткани. Вот этот намек я и использовал. — Ярослав хлопнул Юрия по колену. — С совершенно потрясающим результатом. Опухолевая ткань, которую я получил в культурах из селезенки наших космических мышей, при пересадке под кожу нормальным мышам дает опухоли. Эти опухоли можно перевивать. Но во всех моих опытах при перевивке двадцати мышам у двенадцати опухолевая ткань растет, а у остальных восьми рассасывается. Тогда я месяц назад, после знакомства со статьей Панфилова, пересадил опухолевую ткань сорока мышам. У двадцати из. них через две недели появились опухоли, а у остальных пересаженная опухолевая ткань рассосалась. И вот я взял у мышей с рассосавшейся пересадкой кровь, приготовил сыворотку, высадил из нее глобулиновую фракцию, понимаешь, для чего?

— Очевидно, думал, что противоопухолевые антитела...

— Вот именно. Уж если в крови есть противоопухолевые антитела, им, кроме как в глобулинах, быть негде. Все антитела — это гамма-глобулины. Потом растворил глобулиновый осадок и начал вводить двенадцати мышам из тех двадцати, у которых пересаженная опухолевая ткань прижилась и стала разрастаться.

— И что же?

— Все до одной живы. И опухоли рассосались. А контрольные с привившимися опухолями все до одной пали. Это обычная история — после перевивки мыши у меня жили не больше месяца. Вот тебе и космический рак!

Ярослав вскочил и заходил по комнате.

— Интересно! — восхитился Юрий, выслушав рассказ Ярослава. — Это, брат, настоящее открытие.

— Еще бы! Теперь только надо думать, что делать с этим открытием.

— А именно?

— Ну, как ты думаешь отнесется к этому делу Всеволод Александрович?

— Кто его знает. У тебя получается посложнее, чем у меня. Я ставлю опыт с облучением глаз как бы для контроля. И упомяну о результате в подстрочном примечании.

— А у тебя что-нибудь получается?

— По-видимому, получается, — уклонился от ответа Юрий. Ему не хотелось распространяться о результатах своих опытов раньше их полного завершения. — Но у меня в самом деле как бы контрольный эксперимент. На обратимость лучевого поражения. И на возможность противолучевой защиты. А у тебя же специальный опыт. Всеволод Александрович спросит, зачем поставил, не посоветовавшись с ним. Да еще по идее, предложенной Панфиловым. Конечно, он скажет, что мало материала для того, чтобы сделать такой ответственный вывод. Он скажет тебе, что, мол, лечение последствий лучевого или космического поражения не входит в задачу космической биологии, что, мол, наша задача изучать природу космического поражения, выяснять его последствия и предупреждать об его опасности, вот и, все.

— Но позволь, ведь одно вытекает из другого. Мы изучаем космическое и лучевое поражение, чтобы создавать научные основы защиты от лучевых болезней и их лечения.

— Да, да, он так тебе и скажет. Создаем научные основы. Для кого? Кто будет их использовать? Их некому использовать, потому что у нас выходит одно: лучевое поражение необратимо, и его последствия, лучевой рак, лучевая лейкемия и наследственные уродства — тоже. Мы же с тобой об этом много раз говорили. Нет уж, будь уверен, Брандт прекрасно понимает, что на научных основах, разрабатываемых на кафедре космической биологии, никакой космической медицины не построишь.

Ярослав долго стоял у окна, устремив рассеянный взгляд на далекую панораму Москвы, освещенную утренним солнцем. Юрий встал и принялся за гимнастику.

— А все-таки я скажу ему об этих опытах! — сказал, наконец, Ярослав. — И введу их в свою дипломную работу.

— Угу! — отозвался Юрий, не прерывая своего занятия. — Очень хорошо.

Несколько минут прошло в молчании. Ярослав сделал маленькую разминку, пробежал два раза взад и вперед по комнате. Он терпеть не мог утренней гимнастики. У него никогда не хватало терпения на целый комплекс упражнений. Поэтому он чаще всего заменял утреннюю зарядку пробежкой вокруг здания университета или, к негодованию дежурных, по коридорам и лестницам общежития. Но сейчас он должен был обсудить волнующие его вопросы.

— Ты знаешь, что я слышал? — спросил он, прекращая бег на месте. — Говорят, Панфилов представил в Комитет по противолучевой защите проект исследовательских работ по предупреждению и экспериментальной терапии лучевого поражения.

Юрий так и застыл с разведенными руками.

— Да, да, мне говорил Постников. Я вчера был у него, — сказал Ярослав с некоторым смущением, — чтобы обсудить результат опыта. И он мне сообщил, что примерно в этом направлении Панфилов и рассчитывал начать стою работу. Он предлагает создать большое научное учреждение, может быть даже международный институт борьбы с лучевой опасностью. Он говорит, что проблема радиозащиты и терапии лучевого поражения должна быть решена в кратчайший срок, иначе вступление человечества в эру овладения атомной энергией и покорения космоса будет омрачено тяжелыми и пока еще неясными последствиями. Катастрофа в Колорадо должна послужить сигналом для расширения этой работы.

— Постой, постой, — нетерпеливо перебил его Юрий. — В чем суть его программы?

— Насколько я понял то, что мне говорил Постников, в программе Панфилова ставится задача овладеть средствами управления защитными и восстановительными силами организма, чтобы обеспечить полное возмещение нарушений, производимых лучевым поражением.

— На чем же он строит эту идею?

— Он считает, что силы восстановления в живых телах безграничны. Пока жизнь не покинула живое тело, оно будет сопротивляться разрушению, возмещая понесенный ущерб.

— Включая клетку и все ее части?

— Да, я тоже об этом его спросил. А как же быть, мол, с генетической информацией?

— И что же?

— Постников сказал, что живой белок сам себе создает информацию, если под ней понимать способ его самовоспроизведения. А значит, может создавать себе и рибосомы и с их помощью воссоздавать и ядро, а если потребуется, то и всю клетку.

— Ничего не выйдет. Разве наши биологи поддержат такую исходную позицию?

Юрий безнадежно махнул рукой.

 

Глава седьмая

Испытание мужества

Защита дипломных работ на кафедре космической биологии была назначена на середину мая. Вадим Балясин, Тоня Авдеева, Алла Гречихина, Ярослав и Юрий защищали на второй день.

— Я последний, — Юрий нервно засмеялся. Они с Ярославом шли по двору биофака. Из сада доносился нежный запах цветущих яблонь.

— Ну, может быть, это и к лучшему, — пошутил Ярослав, — все устанут, спорить никому не захочется. Что тебе сказал Штейн?

— Я сомневаюсь, что он внимательно прочитал мою работу. Вчера вечером он вернул мне ее, не сделав, собственно, ни одного замечания. «Поздравляю с прекрасным результатом. Что касается ваших выводов, то последний, как мне кажется, не вытекает из ваших фактических данных. Но вы, как молодой ученый, имеете право на оптимизм».

— А как у тебя сформулировано?

— Я написал, что данные по восстановлению регенерационной способности роговицы после поражения большими дозами рентгеновского излучения позволяют думать, что пораженные космическим облучением клетки с течением времени нормализируются и вновь приобретают утраченные под влиянием облучения свойства. Примерно так. А мои данные по рентгеновскому облучению я вынес в подстрочное примечание. Правда, почти на целую страницу.

— И все-таки он их не прочитал, — уверенно сказал Ярослав.

— Ты так думаешь?

— А ты думаешь, он бы тебе их спустил? Чудак, он же уверен, что нормализация клетки после лучевого поражения невозможна. Он просто подумал, что в своих выводах ты имеешь в виду литературные данные.

— Возможно, — согласился Юрий. На душе у него было неспокойно.

Защита проводилась в малой аудитории старого здания биофака. Обычно являлась только часть членов экзаменационной комиссии, человек пять-шесть из двенадцати. На этот раз за столом президиума сидело восемь человек. Присутствовал декан, который почти никогда не показывался на заседаниях. Пришел заведующий кафедрой радиационной биологии Фролов, дородный мужчина с черной бородой и темными глазами навыкате. С кафедры морфобиохимии явился Постников.

С самого начала все пошло очень гладко. Первым защитил диплом Вадим Балясин. Он представил прекрасно выполненные диаграммы. Вот содержание ДНК в норме. А вот после облучения. Как видите, разницы нет никакой. Но если заставить ткань регенерировать, видно, что пораженная космическим облучением печень не справляется с задачей воспроизводства ДНК. Синтез белка замедлен, потому что нарушен нуклеиновый обмен. ДНК не воспроизводится.

Он доложил свою работу ровно за десять минут, как и полагалось, и его речь произвела впечатление необычайной содержательности. Рецензент и все остальные его хвалили. Всеволод Александрович дал прекрасный отзыв.

— Ну, вероятно, к двенадцати кончим, — прошептал Ярослав, посмотрев на часы. Наступила очередь Тони.

Тоня представила богатейший материал. За восемь месяцев работы она получила чуть ли не двадцать поколений мух. На огромных таблицах были показаны все обнаруженные ею мутации и их частота в каждом поколении. Юрий волновался. Перед комиссией справляла свое торжество наука, основания которой он собирался поколебать. Все члены комиссии одобрительно смотрели на Тоню. Ее смуглое лицо разгорелось, вьющиеся волосы растрепались, когда она поворачивала голову от рукописи к плакатам и от плакатов к рукописи.

Да, из ее доклада выходило, что удар космических лучей производит в генетической информации, записанной в молекулах ДНК, форменный переворот. Процесс образования мутаций, протекающий нормально в ДНК со скоростью одного изменения на протяжении многих поколений, теперь, после космического поражения, приобретал прямо сумасшедшие темпы. Мутационные изменения, всякие почковидные глаза и раздвоенные щетинки в каждом поколении мух выскакивали, как брызги из воды, по которой ударили палкой. И все эти изменения повторялись во всех двадцати с лишним поколениях, и в каждом поколении возникали новые. Брандт сидел за столом президиума как монумент, к подножию которого возлагают венки, умножающие и утверждающие его славу. В заключение Тоня продемонстрировала цитогенетические данные — микрофотографии хромосомных наборов из слюнных желез личинок дрозофил с наиболее интересными мутациями.

Она затянула свое сообщение на целых двадцать минут, но председатель даже ни разу ее не остановил. Ее руководитель Брандт и рецензент дали прекрасные отзывы. Когда дело приближалось к концу, Ярослав потихоньку пробрался к выходу и скрылся.

После Тони защита Аллы Гречихиной всем показалась бледной. Но Юрий слушал ее сообщение со все возрастающим предчувствием своего поражения. Из доклада Аллы никаких сомнений в необратимости лучевого поражения клетки не оставалось. Мышь подверглась воздействию космических лучей, никаких особых изменений в ее жизнедеятельности не произошло. Но вот в ее ткани вносится канцерогенное вещество, агент, вызывающий злокачественный рост. И то, что хранит в себе клетка, испытавшая лучевой удар, вызывает ускорение ракового перерождения. И ничего с этим сделать нельзя. Клетка поражена. Она хранит в себе след поражения, как печать, оттиснутая в горячем сургуче. Проходит пять месяцев после поражения, а след все хранится и к концу пятого месяца вызывает ускорение ракового перерождения.

Алла закончила свое сообщение и села на место, розовая от пережитых волнений.

Юрий не вслушивался в вопросы и ответы Аллы Гречихиной. При взгляде на спокойное, благообразное лицо Всеволода Александровича, складки в углах его корректно сжатых губ и черный галстук бабочкой у Юрия холодела спина и сердце тоскливо и тягостно сжималось. Брандт выступил с самым лестным отзывом. Потом рецензент — с кафедры радиационной биологии — отмечал, что работа вскрывает одну из важных особенностей пораженной клетки — ее склонность к опухолевому перерождению.

Легкий удар в бок вывел Юрия из оцепенения. Ярослав снова усаживался рядом, возбужденный, переполненный какими-то новостями, которыми он успел зарядиться за двадцатиминутное отсутствие.

— Был сейчас на кафедре биоэлектроники, — шептал он, придвигаясь к Юрию. — Потрясающие известия. Завтра в Доме ученых заседание Комитета по пицундскому космическому снаряду. Я насел на Владимира Николаевича насчет того, чтобы присутствовать на заседании. Он молодец. «Пропусков никаких добыть вам не смогу. Но вы же, — говорит, — знаете, что и где. Приходите. Когда я был студентом, — говорит, — я в пропусках не нуждался».

Но даже и это сообщение не вывело Юрия из его подавленного состояния. Он понимал теперь, что ему предстоит бой за идею, которая непременно потерпит поражение при столкновении с фактами, представленными его товарищами, и выставит его перед комиссией в плачевном виде.

Весь перерыв и минут двадцать после перерыва он проходил по коридорам, чтобы собраться с мыслями. Когда Юрий вошел в аудиторию, Ярослав уже кончил говорить и шел на свое место. Сверх ожидания обсуждение его работы прошло спокойно. Опять хвалил Брандт, не сделав никаких замечании по поводу самой работы. Рецензент отметил в работе вполне убедительные данные, подтверждающие идею профессора Брандта о малигнизирующем действии космических лучей. Что же касается заключительной части работы, то она, конечно, не имеет прямого отношения к теме, хотя и характеризует несомненные исследовательские навыки дипломанта...

— Чернов, — председатель называет его фамилию. И Юрий стоит на кафедре и чувствует, какой он высокий, нескладный, длиннорукий и как он судорожно сжимает подвернувшийся под руку кий-указку. Он не смотрит в свои записи, они ему не нужны. Он произносит первую фразу, и спокойствие, нет, не спокойствие, а огромное напряжение сил вдруг начинает руководить его словами и действиями.

...Я кончил, — слышит он свою заключительную фразу и смотрит на часы. Он говорил ровно двадцать минут и сказал то, что хотел, и так, как хотел. Вот полученный им факт. И он сделал из него вывод — защита и нормализация пораженной клетки возможны, и в механизме нормализации заключается путь к преодолению всех последствий лучевого поражения.

Он спокойно стоит, ожидая вопросов. Брандт смотрит выжидательно на Штейна. Штейн бледен. Очевидно, он только сейчас понял, что просмотрел ту часть работы, где приводятся данные о восстановлении регенерационной способности после сильного рентгеновского поражения. С вопросом поднимается рецензент Галин.

— Как же вы представляете себе механизм нормализации клетки, испытавшей глубокое лучевое поражение?

— Очевидно, поврежденные белковые молекулы обладают свойством восстанавливать себя до целого, — отвечает Юрий, — после чего они строят аппарат, необходимый для их воспроизведения, то есть нуклеиновые кислоты, РНК и ДНК.

— А не кажется ли вам, что ваше объяснение находится в противоречии с общепринятыми взглядами на отношения белков и нуклеиновых кислот?

— Проще говоря, кто кого строит, белок строит ДНК или ДНК строит белок? — вежливо поясняет вопрос Брандт.

— Мне, конечно, известна общепринятая точка зрения на взаимоотношения нуклеиновых кислот и белков, — отвечает Юрий ровным, даже монотонным, голосом, точно читая чей-то текст. Он и в самом деле его читает: ответ вспыхнул в его сознании и стоит перед ним как надпись в кинофильме, ослепительно белея на темном фоне экрана. — Да, она мне известна. Рибонуклеиновая кислота рибосом является необходимым звеном механизма синтеза белков. Но в отношении дезоксирибонуклеиновой кислоты, ДНК, доказательств ее непосредственного участия в синтезе белка нет.

Он замолкает. На лице Всеволода Александровича выражение мягкой, даже любовной, снисходительности к неожиданной ошибке своего ученика.

— Но ведь это же неверно, Чернов, — говорит он негромко.

— Во всяком случае, такая точка зрения существует, — продолжает Юрий. — Что же касается синтеза рибонуклеиновой кислоты, РНК, то при любом повышении уровня белкового обмена в клетке немедленно появляется множество рибосом. Нельзя исключить гипотезы, что РНК строится в результате активности белка.

Молчание.

— Значит, белок строит рибосомы, а рибосомы белок? — опять спрашивает Брандт.

— Я считаю допустимым такое толкование.

— И на этом основании вы приходите к выводу, что клетка может восстановить нарушения, вызванные лучевым поражением?

Юрий колеблется. Вот вопрос, которого он ждал. Вопрос задает сам профессор. За профессором стоит вся возглавляемая им наука во всеоружии бесчисленных фактов, добытых точнейшими экспериментами. В течение двух дней с этой же кафедры в восьми дипломных работах излагались новые факты, добытые под руководством Всеволода Александровича и подтверждающие его идеи. Плакаты, таблицы, диаграммы, снятые с реек и свернутые рулонам, стоят в углу аудитории, напоминая о миновавших волнениях защиты. На этих плакатах и таблицах запечатлены все последствия удара космических лучей по клетке: ослабление восстановительных сил, опухолевое перерождение тканей, возникновение наследственных уродств. И каждый плакат, каждая таблица кричат о клейме, выжженном в молекуле ДНК потоком космических молний. Навечно, навсегда, не оставляя никакой надежды.

А надежда должна быть. Наука существует только для того, чтобы показывать людям путь в будущее. Наука должна освещать, а не омрачать утверждение человека на новой ступени его развития — жизни в эпоху атомной энергии и покорения космоса! Люди должны войти в эту эпоху не под гнетом мысли о самоистреблении факторами новой техники, а под знаменем торжества над покоренными силами природы! Люди должны жить, несмотря на трудности первых шагов в новой эпохе. Люди будут жить! Эти мысли с бешеной скоростью мелькают в голове Юрия. Он чувствует, что бледнеет от усилия, которым сдерживает это мелькание. И снова слышит свой голос, читающий ровно и невыразительно, но ясно и отчетливо: — Нет, не только поэтому. В основе вывода, который я делаю, лежит факт — последствия космического поражения с течением времени ослабевают: ткани приобретают вновь утраченную регенерационную способность. При этом в клетках происходит накопление рибосом, необходимых для производства белковых молекул.

Юрию не хватает воздуха. Сердце стучит в груди так гулко, что удивительно, почему этот стук не слышен в аудитории. Он судорожно вздыхает, но продолжает говорить все так же размеренно и четко.

— Контрольный опыт с сильным поражением ткани рентгеновыми лучами в условиях механического повреждения показывает, что клетка может нормализоваться даже после того, как в ее веществе появилось по крайней мере десять миллионов ионизированных молекул, что означает десять миллионов очагов разрушения. Допустить, что какая-то часть клеток при этом сохранила незатронутым весь набор молекул ДНК, мне представляется невероятным. Вот почему я счел возможным присоединиться к той точке зрения, что нормализация клетки после лучевого поражения возможна и осуществляется за счет деятельности рибосом, воспроизводящих белки клетки.

Он замолчал. Едва расслышал голос председателя: «Нет ли еще вопросов?» Вопросов больше не было. Юрий направился к своему месту.

Выступал Брандт. Хвалил Юрия. Способный студент. О качестве его работы выскажет свое мнение рецензент. Но у него, у Брандта, сложилось впечатление, что Чернов, несомненно, будет хорошим исследователем. Брандт улыбнулся. Если, конечно, научится критически оценивать результаты своих экспериментов. Чего он, Брандт, от души ему желает.

Юрий сидел, не поднимая глаз.

Рецензент говорил долго. Работа хорошая. Полученный основной факт — он подчеркнул: основной факт — очень интересен. Но принципиально не нов. Для всех видов проникающего излучения характерно развертывание процесса во времени. Вплоть до опухолевого перерождения клеток и наследственных изменений в половых клетках, которые, как мы сегодня видели, проявляются через несколько поколений. Что же касается контрольного опыта, то, во-первых, он не входил в план, разработанный для дипломанта Германом Романовичем, а во-вторых, не подкреплен ни иллюстрациями, ни подсчетами клеточных делений...

— Я только три дня назад получил последний результат, — сказал Юрий.

— ...Тем более не стоило вводить в законченную работу недоработанный материал, да еще с таким ответственным выводом, который находится в противоречии с общепринятыми представлениями. В общем я оцениваю работу как хорошую, если не принимать во внимание ее последний раздел.

Потом говорил Штейн. Он, собственно, не придавал большого значения этому последнему разделу. Небольшой контрольный опыт. В общем подтверждающий основной, центральный факт. Что же касается трактовки, то... В общем едва ли за этот промах стоит снижать оценку.

— Разрешите вопрос, — услышал Юрий сейчас же, как только замолчал рецензент. Юрий поднял глаза. Вопрос задавал Постников.

— Я не совсем понял, за что же предлагается снизить оценку дипломной работы Чернова, — сказал он.

— Я имею в виду предложение рецензента, — ответил Штейн. — С моей точки зрения, работа заслуживает хорошей оценки. Допущенная Черновым вольная трактовка его данных не умаляет достоинств фактической стороны его исследования.

— Извините, — Постников повернулся к председателю, предупреждая о своем намерении высказаться, и сейчас же обратился к Штейну, продолжавшему стоять на кафедре: — Но я не уловил, в чем же заключается допущенная Черновым ошибка. Разве есть сомнения в точности его контрольного опыта?

— Я имел в виду, — вмешался рецензент, — собственно, то, что опыт не закончен, вернее, недостаточно документирован, чтобы на его основании делать такой ответственный вывод.

— Ну, а существо опыта?

— Факт, очевидно, подмечен правильно. Никто и не сомневается в том, что организм в какой-то мере восстанавливает свои регенерационные свойства, подавленные лучевым поражением. Вопрос заключается в трактовке этого процесса.

— Почему же Чернов не имеет права на предложенную им трактовку?

— Потому что она противоречит всему, что мы знаем о механизме развития и наследственности.

— Простите меня, но я не понимаю... не понимаю и не принимаю такой аргументации, — сказал Постников и встал. Его смуглое лицо потемнело, так что белки глаз светились. В голосе чувствовалось трудно сдерживаемое раздражение. — Во-первых, наряду с общепринятой есть и другие теории развития и наследственности. И нет ничего плохого в том, что они начинают влиять на нашу молодежь. Очень хорошо, что в какой-то мере одна из таких теорий стимулировала у предшествующего дипломанта...

— Костромина, — подсказал декан.

— ...Костромина замысел интересного, к сожалению, тоже контрольного опыта. И в данном случае оказывает влияние на анализ экспериментальных данных, полученных Черновым. С моей точки зрения, факт, им полученный, интересен и нов. И я, так же как и он, не вижу другого объяснения этого факта, кроме того, что клетка даже после сильнейшего поражения проникающим излучением при известных условиях сохраняет или восстанавливает способность к нормализации.

— Даже если разрушен аппарат генетической информации? — перебил его Штейн.

— Если даже разрушены нуклеиновые кислоты. Белок создает все заново, если только он не утратил жизненных свойств.

— Значит, катастрофа в Колорадо человечеству ничем не угрожает? — спросил, усмехаясь, Брандт.

— Не стоит касаться этого вопроса. Он ничего не меняет в оценке данных Чернова. Но уж если вы его задаете, я отвечу. С вашей точки зрения катастрофа в Колорадо обрекает человечество на верную гибель — одних от лучевой болезни и рака, других от наследственного вырождения. Мы смотрим на ее биологические последствия иначе. Катастрофа оставит в живом веществе нашей планеты страшный след. Но, как все следы в живом веществе, этот след не является неизгладимым. Живая материя рано или поздно восстановит оптимальные отношения с внешней средой, нарушенные лучевой травмой. Потому что сущность жизни заключается в сопротивлении разрушающим факторам внешней среды.

— С помощью рибосом? — прогудел могучим басом Фролов.

— Да, я разделяю взгляд профессора Панфилова на рибосомы как на элементарные единицы жизни, которые, войдя в состав клетки, обеспечивают синтез и воспроизведение белков.

— А белки, в свою очередь, обеспечивают синтез рибосом?

— Да, мы так думаем.

— Но это еще не основание для изменения общепринятой точки зрения, — сказал Штейн, вежливо улыбаясь.

Председатель торопливо постучал карандашом о графин.

— Товарищи, я боюсь, что мы отвлекаемся от существа вопроса, — сказал он, поднимаясь с места. — Не будем забывать, что речь идет о работе Чернова. И что оценки работы мы выносим в закрытом заседании экзаменационной комиссии, в отсутствие студентов. Есть ли еще замечания? Нет. Вы желаете что-нибудь сказать, товарищ Чернов?

Юрий встал, не поднимая глаз. С трудом ворочая языком, поблагодарил профессора Брандта и доцента Штейна за руководство работой, потом рецензента. Полагалось благодарить всех. А у него уже не было сил. И все же он не забыл упомянуть Постникова. Он назвал даже и Панфилова.

— ...Труды Павла Александровича Панфилова оказали большое влияние на постановку моих экспериментов и анализ их результатов. Конечно, мне трудно решать вопрос о реакции живой материи на лучевое поражение в целом. Я получил определенный факт. И постарался объяснить его как умел. Может быть, я поспешил с описанием контрольного опыта и его, возможно, не следовало вводить в дипломную работу. Но за достоверность описанного мной факта...

Он поднял глаза. Все молча смотрели на него, ожидая продолжения его речи.

— ...я отвечаю, поскольку это в моих силах.

Комиссия заседала больше часа. Студенты, изнывая от ожидания, бродили по коридорам. Было уже около трех часов, когда им объявили решение. Насупившись, темный, хмурый, из аудитории вышел Постников и направился к лестнице, ни на кого не глядя. Студентов пригласили в аудиторию. Все работы получили оценку «отлично», кроме одной. Юрию поставили «хорошо».

 

Глава восьмая

«Будем работать вместе»

Юрий даже не пытался попасть на заседание комиссии по космическому снаряду. Он не смог забежать в больницу к Андрею и Зое ни в день защиты, ни днем раньше — часы приема совпадали с занятым временем. А на другой день после защиты приемные часы в больнице пришлись на вечернее время, когда в Доме ученых должно было состояться это заседание.

С Андреем, по-видимому, было что-то неладно — повысилась температура.

— Возможно, у него грипп, — сказала сестра. — Время весеннее — посетители заносят инфекцию.

Словом, в палату к Андрею Юрия не пустили. Зоя встретила Юрия не в палате, а в большом холле больницы, где родных и знакомых принимали выздоравливающие больные.

Уходящий июньский день лил желтовато-красные солнечные лучи сквозь раскрытые окна. Зоя шла навстречу Юрию, мягко ступая по нагретому солнцем паркету. Юрий, смущаясь, неловко подал ей купленную дорогой ветку темно-лиловой махровой сирени.

— Спасибо, — Зоя подняла ветку к лицу. Розовый отблеск упал на ее бледные щеки. — Я тебя ждала, — продолжала Зоя. — Тебя уже два дня не было. Как прошла защита? Сядем.

Она увлекла Юрия в дальний конец холла, где перед низким круглым столиком стояли два мягких кресла в светло-голубых чехлах.

— Ну, рассказывай, — Зоя положила сирень на полированную поверхность стола, села в кресло и взяла руку Юрия. Ее глаза, казавшиеся огромными от теней под ними, сияли нескрываемой радостью. Ветром колыхнуло открытое окно, и солнечный зайчик, отброшенный стеклом, упал на ее колени.

— Как хорошо, что ты пришел, — сказала она. — У меня сегодня такое хорошее настроение. Я проснулась и почувствовала, что я совсем — понимаешь? — совсем-совсем здорова. И передо мной длинная-длинная жизнь. И вот я стала думать, что я сделаю в своей жизни... Ты только не смейся...

Она не отпускала его руки. Юрий молча смотрел на нее и слушал, не отводя глаз от ее лица. Пальцы Зои потеплели, словно согреваемые идущим от них из ладони Юрия неведомым током.

— Не смейся. Я думала, что, может быть, испытания, которые перенесла, не зря выпали мне на долю... Может быть, то, что я сама знаю об этом, будет меня всю жизнь побуждать работать над лучевой проблемой. Я видела сама, что такое лучевое бедствие... Это было, может быть, не так чудовищно страшно, как в Хиросиме, но все-таки непереносимо страшно...

Ее пальцы вздрогнули и крепко сжали руку Юрия.

— Я пишу сейчас об этом, — сказала она. — Меня попросили... Маленький очерк для «Комсомольской правды». Я все восстанавливаю в памяти. Нужно, чтобы все знали, что такое лучевая стихия. И как еще много нужно работать, чтобы ее укротить...

Она улыбнулась.

— Укрощение лучевой стихии, — мечтательно-восторженно произнесла она. — Правда, этому стоит посвятить жизнь?

— Конечно, — сказал Юрий.

— И может быть, мы будем работать вместе, правда? — спросила она. — Как Ирен и Фредерик Жолио-Кюри, — добавила она, бросив на Юрия смеющийся взгляд.

— А почему бы и нет? — отозвался он без улыбки.

— А почему бы и нет? — повторила она, как эхо. Она ласково потрепала его волосы. Сердце Юрия замерло. Но Зоя отняла руку, откинулась на спинку кресла, и волшебство кончилось.

— Укрощение лучевой стихии, — сказала она с восторженно-мечтательной интонацией. — Знаешь, кто это сказал?

Юрий пожал плечами.

— Это слова Германа Романовича, — Зоя улыбнулась, сохраняя мечтательное выражение лица.

Очарование исчезло. Юрий вдруг остро почувствовал, что Зоя красивая, очень красивая, удивительно красивая взрослая женщина. А на нем простая спортивная рубашка, выбивающаяся из брюк. И брюки по-мальчишески помятые, с пузырями на коленях. И на ногах — простые, темные, не, по сезону, ботинки, — Юрию как-то совсем не приходило в голову заниматься своей одеждой. Он с поразительной ясностью представил себе сидящего на его месте Штейна в элегантном летнем костюме. И отчетливо услышал слова, произносимые его звучным баритоном:

— Укрощение лучевой стихии...

— Он был у тебя? — спросил Юрий, не глядя на Зою и все равно видя ее загадочно улыбающееся лицо.

— Да, был, — протянула она, и улыбка опять прозвучала в ее голосе. — Позавчера. Он мне рассказывал о плане Всеволода Александровича. Как это интересно!

— Что интересно?

— То, что он собирается делать. Это замечательный план. И я верю, что ему и его сотрудникам действительно удастся укротить лучевую стихию.

— С помощью ДНК?

— Да, Всеволод Александрович считает, что ДНК — это ключ к управлению живой материей...

— Хорош ключ, который сам не поддается управлению, — угрюмо сказал Юрий. Улыбка сбежала с лица Зои.

— Не понимаю, о чем ты.

— О том, о чем ты говоришь, — сказал Юрий, — о всемогуществе ДНК. Я не могу понять, о каком укрощении лучевой стихии можно говорить, не обманывая себя, если считать, как считают Брандт и Штейн, что лучевая стихия безнадежно разрушает это всемогущее вещество в живых клетках.

— Но план Всеволода Александровича в том и состоит, чтобы научиться заменять в живых клетках разрушенные молекулы ДНК целыми. Так мне объяснил Герман Романович. Разве это сейчас не делают на множестве организмов, в сотнях лабораторий? Правда, пока эти эксперименты ведутся на низших организмах — фагах и бактериях. Но разве ость сомнения в том, что в конце концов с более сложной методикой удастся прорваться и в клетки высших организмов? Герман Романович мне рассказывал, какие замечательные работы сделаны на кафедре Брандта по действию хромосом на синтез белка в облученных клетках...

— Да, да, я был на его докладе, — сказал скороговоркой Юрий.

— И да тебя не убедил?

— Возможна и другая трактовка этих опытов, — упрямо сказал Юрий.

Зоя с огорчением покачала головой. Ветер шевельнул рамой окна, солнечный зайчик скользнул по ее коленям и умчался в глубь холла.

— Как прошла твоя защита? — спросила она.

— На четверку, — отрывисто ответил Юрий.

— Не может быть, — огорчилась Зоя. — Герман Романович так хвалил тебя и твою работу.

— Он даже не удосужился ее как следует прочитать, — мрачно сказал Юрий. — И не заметил, что ее выводы никак не соответствуют их плану укрощения лучевой стихии.

— У тебя ничего не вышло?

— Так, по-видимому, думают Всеволод Александрович и Герман Романович, — ответил Юрий с усмешкой.

— И ты не согласен с ними?

— Да, не согласен, — сказал Юрий, чувствуя, каким нелепым мальчишкой выглядит он сейчас, на том самом месте, где два дня назад Герман Романович Штейн рисовал Зое величественную картину покорения лучевой стихии. И еще сильнее он это ощутил, когда Зоя в самом деле сказала не то с упреком, не то с огорчением:

— Какой ты еще... мальчик, Юра.

Он просидел у Зои еще с полчаса. Прощаясь, она опять задержала его руку в своей.

— Не понимаю, чего ты хочешь, — сказала она, смотря ему в глаза. Он вынес этот взгляд спокойно, хотя внутри у него все дрожало от обиды и злости на себя, на Штейна, на Зою.

— Ну, иди, — сказала, наконец, Зоя.

И вдруг быстрым и решительным движением она притянула его к себе и поцеловала в губы. Он застыл на месте, пораженный. Зоя остановилась в дверях холла, махнула ему рукой и исчезла...

Долгий-долгий июньский вечер на улицах Москвы. Юрий шел по Садовому кольцу, восстанавливая в памяти и переживая еще раз каждое мгновение, отсчитанное ему счастливой судьбой в этот вечер. Она сказала: «Как хорошо, что ты пришел!» А разве он мог не прийти? Она сказала: «Передо мной — длинная-длинная жизнь. — И добавила: — И может быть, мы будем работать вместе. Как Ирен и Фредерик Жолио-Кюри». — «А почему бы и нет?» — ответил ей Юрий. «А почему бы и нет?» — отозвался ее голос, как эхо.

— А почему бы и нет? — произнес Юрий вслух. Идущая навстречу девушка посмотрела на него смеющимися глазами. Юрий подходил к Крымской площади. Вечернее июньское небо светилось над рекой.

«Может быть, мы будем работать вместе», — сказала она. «Укрощать лучевую стихию», — сказал ей Штейн. Впрочем, не надо о Штейне. Она еще увидит, кто прав — Штейн или Юрий. «Ну, иди», — сказала Зоя. И поцеловала его.

Он остановился на мосту. Да, Юрий еще покажет, на что он способен. Они будут работать вместе, как Ирен и Фредерик Жолио-Кюри.

...Ярослав ворвался в комнату, как метеор.

— Не спишь, старик? — он в волнении буквально упал к Юрию на кровать. — А ты знаешь, что творится на этой планете?

Юрий приподнялся на локте.

— Который час?

— Первый, только не в этом дело. Знаешь ли ты, что я был очевидцем и участником исторического заседания?

— Так уж и участником! А в чем же выразилось твое участие?

— Я аплодировал. С сотнями других участников — гениальности Павла Александровича Панфилова.

— Постой, — остановил его Юрий и поднялся на кровати. — Расскажи обо всем по порядку.

— Милый мой! — сказал Ярослав, в волнении вскакивая и снова усаживаясь — теперь уж на свою койку. — Это была самая настоящая сенсация. Сундуки с сокровищами из космоса. Прежде всего, как я пробирался на заседание, ты себе не можешь представить! Я пришел в Дом ученых за три часа до начала. Час просидел в столовой. Потом в библиотеке. Потом в парикмахерской. Чувствуешь? — все ближе и ближе к заветным дверям. И упросил кинотехников, чтобы они разрешили мне помочь им нести их причиндалы в кинобудку, где я и пробыл до того, как стали пускать в зал. Было настоящее столпотворение — столько набилось народу. Докладывал Владимир Николаевич Тенишев. Все готово для вскрытия центральной камеры. Выстроен огромный павильон — Тенишев показывал фотографии. Центральный зал, куда помещен снаряд, — сорок метров в диаметре, тридцать метров в высоту. Все приспособлено к вскрытию. Внешняя капсула уже снята — Владимир Николаевич показал кинокадры, на которых было видно, как она отделяется от внутренней капсулы. Потом показал цветную пленку — вскрытие внутренней капсулы. Понимаешь, в ней расшатывают какие-то молекулярные связи в швах, которыми спаяны отдельные фрагменты ее стенки. Они отваливаются, как скорлупки с ореха. Для расшатывания этих молекулярных связей были применены чудовищной силы ультразвуковые колебания.

— Ну, хорошо, хорошо, молекулярные связи, — нетерпеливо перебил Юрий. — А что оказалось внутри?

Ярослав вскочил и забегал по комнате.

— Все было показано в цветном кинофильме. Оболочка рассыпается на фрагменты. Падает последний фрагмент. И вот открывается дно камеры в свете юпитеров, при которых ведется съемка. Ослепительное, феерическое зрелище! Представь себе — как бы широкая чаша из сверкающего, точно расплавленное серебро, металла. Это дно внутренней камеры. И на нем такие же сверкающие металлом сооружения, вроде гигантских шкафов. Шесть стоят вертикально, по кругу. И седьмой — горизонтально, в центре, похожий на огромный саркофаг. Владимир Николаевич называет их «контейнеры». Все они уже, конечно, детальнейшим образом обследованы — размеры, приблизительный вес, и с помощью рентгеновских установок выяснено, что в них может содержаться.

— И что же в них оказалось?

— Ишь какой скорый! — воскликнул Ярослав. — Этот вопрос и был предметом дискуссии. И какой дискуссии!

— Что же все-таки выяснилось?

— Вот тут-то и начинается схватка мудрецов. Большинство членов комиссии пришло к заключению, что в контейнерах должна заключаться информация с планеты, откуда прислан снаряд, и приборы для ее расшифровки. Оболочки контейнеров оказались почти непроницаемыми для рентгеновых лучей. Они сделаны из какого-то очень сложного сплава редких металлов. В полостях контейнеров смутно просвечивают какие-то правильно расположенные предметы. На фотографиях похоже на пчелиные соты. Отсюда и догадка о том, что это хранилища информации, а не какие-нибудь бытовые предметы или произведения искусства. Один из контейнеров решили прозондировать раньше, чем раскрывать. В нем обнаружился жидкий гелий — значит, содержимое содержится при температуре, близкой к абсолютному нулю. Это значит, что можно надеяться на хорошую сохранность содержимого контейнеров, так как при такой температуре внутреннее молекулярное движение практически отсутствует, и любое тело и любое устройство может храниться без изменений хоть миллион лет. Насчет шести малых контейнеров почти все члены комиссии сошлись на том, чтобы в ближайшее время их вскрывать — тем же способом, что и капсулу внутренней камеры. Но центральный контейнер у некоторых членов комиссии вызывает предположение, что он содержит что-то отличное от содержимого малых контейнеров. Он совсем другой.

— Как он выглядит?

— Ну, представь себе гигантский саркофаг. Метра четыре в длину и метра три в высоту. Все углы сглажены, закруглены, поверхность абсолютно гладкая, сверкающая, как серебро, даже, пожалуй, не серебро, а хром или никель, так что глазам больно смотреть. При просвечивании рентгеном чуть видны какие-то пятна, некоторым кажется даже, что это машины для расшифровки информации. В общем большинство членов комиссии склоняются к тому, чтобы именно этот контейнер вскрывать в первую очередь, потому что в нем, может быть, заключены инструкции или аппаратура для обращения с содержимым остальных контейнеров. Другие считают, что в большом контейнере что-то другое, так как остатки какой-то аппаратуры в совершенно искаженном, расплавленном виде нашли под камерой, с нижней ее стороны, где находилась нижняя камера, полностью разрушенная взрывом при посадке. Один из членов комиссии полагает, что в большом контейнере содержатся не хранилища информации, а предметы материальной и духовной культуры. И наконец, говорит Владимир Николаевич, нельзя исключить и того, что в большом контейнере находятся в витрифицированном состоянии тела живых существ, образцы флоры и фауны неизвестной нам обитаемой планеты. В зале — гул голосов! Общее волнение. Владимир Николаевич объясняет, что имеет в виду и тот опыт сохранения организмов в витрифицированном состоянии, который накоплен нашими учеными. И тут Брандт с места: «Но это показано только для низших организмов». Тенишев ему: «Во-первых, нам известны опыты оживления витрифицированных позвоночных, осуществленные нашим уважаемым Павлом Александровичем Панфиловым».

Всеволод Александрович опять: «Низших позвоночных». Тенишев разъясняет, что ящерицы и крокодилы, которые после витрификации оживлялись в лаборатории профессора Панфилова, не самые низшие, но довольно высокоорганизованные позвоночные, близкие нашим предкам — пресмыкающимся... Тут смех, аплодисменты. Вот почему насчет вскрытия большого контейнера комиссия еще не достигла единогласия в своих выводах. Ты представляешь себе накал страстей. Поднимается один, другой, третий, спрашивают, каковы перспективы решения этого вопроса. Владимир Николаевич отвечает, что в случае, если в большом контейнере действительно хранятся витрифицированные тела живых организмов, то, очевидно, необходимо подготовить технику для их девитрификации. И попытаться произвести оживление, во всяком случае, если это холоднокровные организмы. Тогда из последнего ряда поднимается Павел Александрович...

Ярослав встал, слегка сутулясь и положив руки на спинку кресла.

— «А если в контейнере теплокровные организмы?» — произнес он, копируя глуховатый, запинающийся голос Панфилова. Владимир Николаевич ему: «Что ж делать, если у нас с вами не разработана техника девитрификации теплокровных животных. Очевидно, мы должны удовлетвориться оживлением растений и низших животных, а теплокровных, если они окажутся в контейнере, изучим в мертвом состоянии... Холоднокровные, теплокровные, все-таки это животные, а не люди. Нельзя же допустить, что в контейнере законсервированы мыслящие существа, подобные нам с вами». Тогда Павел Александрович опять поднимается и говорит (в зале мертвая тишина): «А я вполне допускаю такую возможность!» Понимаешь? Ну, разумеется, гром аплодисментов. Вот это, милый мой, фантазия! Это озарение! Нет, я думаю, что он гений!

Ярослав не мог успокоиться часов до трех ночи. Он без конца вспоминал подробность за подробностью прошедшей дискуссии, изображая академика Ершова, Брандта, Тенишева, опять начинал восторгаться Панфиловым. И вдруг, перебив себя на полуслове, он неожиданно сказал:

— А с Андреем что-то неладно. Я звонил в больницу прямо из кинобудки.

По сердцу Юрия пробежал холодок.

— Да, сегодня меня к нему не пустили, — сказал он. — Его дела пока неважные.

Ярослав стоя помолчал минуту. Потом стал раздеваться и потушил свет.

— Эх! — услышал Юрий его горестный вздох.

 

Глава девятая

Опять тревога...

В состоянии Андрея действительно наступило резкое ухудшение.

Сначала оно выразилось в небольшом повышении температуры. Врач сердился, должно быть, занесли грипп. Были приняты все меры, чтобы ликвидировать случайную досадную инфекцию. Но температура у Андрея не спадала, и он чувствовал себя все хуже. Через неделю обнаружилось, что у него что-то неладно с кровью. Кривая лейкоцитов прыгала день за днем то вверх, то вниз. Андрей потерял аппетит, очень похудел и ослаб. Наконец стало ясно, что привитая кровь взбунтовалась против своего нового хозяина. Началось постепенное отравление тканей антителами, которые стала интенсивно вырабатывать прижившаяся кроветворная ткань в кроветворных органах Андрея. Вот почему и Зоя, которая продолжала себя чувствовать совершенно здоровой, все еще оставалась в больнице.

Юрий приходил к Андрею каждый раз, когда разрешали посещение. Первая встреча надолго осталась в памяти Юрия тяжелым, давящим воспоминанием. Андрей был истощен, бледен, предельно слаб, при виде Юрия его худое темное лицо чуть-чуть осветилось улыбкой. Но жизни в этой улыбке не было.

Когда Юрий сказал, что кровь Ярослава быстро поставит его на ноги, он равнодушно согласился — видно было, что ему просто не хочется возражать.

— Да, да, Славкина кровь не подведет.

И опять замолчал, глядя перед собой в пространство. Казалось, он думает о чем-то настолько серьезном и важном, что всякое отвлечение от этих мыслей ему неприятно и больно.

Это впечатление возникало у Юрия не раз и в дальнейшем, когда Андрей стал поправляться. Уже вернулись к нему обычная дружелюбно насмешливая манера обращения, его привычка острить по любому поводу, комически-самоуверенный тон его реплик, но временами он замолкал или отвечал невпопад.

Юрий понимал, что впечатление пережитой в Калифорнии страшной катастрофы не могло не отразиться на психике Андрея. Но Зоя, пережившая ту же катастрофу, возвращалась к жизни, а Андрею что-то мешало освободиться от угнетающих его воспоминаний.

Его мучили, по-видимому, не столько сами воспоминания о страшных днях катастрофы, сколько тяжелые раздумья, вызываемые этими воспоминаниями. Чаще всего Юрий заставал его лежащим на спине, с закинутыми за голову руками. На груди его лежала книга, раскрытая на первых страницах. Очевидно, любая случайная, даже вскользь брошенная, мысль, прочитанная Андреем, цеплялась за какое-то звено его мыслей и начинала разматывать бесконечно длинную цепь размышлений.

— Как дела? — спрашивал Юрий.

— Мудрец сказал: болеть лучше, чем умереть, но постигается это только после смерти, — отвечал обычно Андрей. — Вот я лежу и думаю, как бы исхитриться и постигнуть это раньше смерти. Впрочем, кажется, дела идут на поправку. Славкина кровь обслуживает меня отлично.

Еще несколько веселых реплик, и опять тягостное молчанье. Изредка оно прерывалось короткими фразами.

— Жить стоит, только когда все продумаешь до конца, — сказал однажды Андрей, точно разговаривая сам с собой.

— Цель — вот главное, — произнес он в другой раз. Юрий посмотрел на него в недоумении, но не стал расспрашивать, чтобы случайно не вызвать разговора на неприятную для Андрея тему.

Потом ему стало лучше. Наступил март, лучи весеннего солнца били в окна палаты, где лежал Андрей. В открытую форточку вливался влажный, пахнущий мокрым снегом и оттаивающими тополевыми почками весенний воздух. Лицо Андрея посветлело. Светлые, поредевшие после болезни волосы отросли и даже чуть-чуть завились.

И вот новая вспышка болезни.

— Дело плохо, — сказала сестра. — Собственно, вас не следовало бы пускать, да уж очень он скучает.

Сердце Юрия сжало тяжелое предчувствие. Он понимал — началась вторичная лучевая болезнь. Андрея убивали силы жизни, бьющие из кроветворной ткани Ярослава, которым организм Андрея, лишенный собственных защитных сил, не смог противостоять. Силы жизни одного организма несли смерть другому. И если в ближайшее время не произойдет чуда — возрождения собственной кроветворной ткани Андрея, он погибнет.

Андрей полулежал на кровати, откинувшись на высоко поднятую подушку и приподняв худыми коленями одеяло. Изможденное лицо с налипшими на влажный лоб волосами потемнело от жара. На одеяле лежала раскрытая книга. Он увидел входящего друга и так радостно улыбнулся, что грудь Юрия стеснила острая жалость.

— Как дела? — спросил Юрий, осторожно пожимая худые влажные пальцы Андрея.

— Какие же могут быть мои дела? — усмехнулся Андрей. — Мы с тобой биологи и специалисты в космической биологии. Со мной, брат, кончено. Попал под колесо, как говорил Базаров. У меня уж и Одинцова была — только что на этом стуле Зоя сидела. И, прощаясь, как Одинцова Базарова, поцеловала меня в лоб. Что ж делать. Она ведь это без умысла. Наверное, и сцену-то эту не помнит. А я вот лежу и думаю, и ловлю себя на том, что думаю как Базаров: мечтал, что еще успею, обломаю дел много, не умру, нет, задача есть, ведь я гигант. А теперь у гиганта одна задача — как бы умереть прилично...

Он говорил, чуть задыхаясь, но спокойно. Только глаза его лихорадочно, сухим блеском, светились из глубоких глазниц.

— Понимаешь, я уверен, что остался бы жить, если бы только понял, зачем мне жить, — продолжал он, всматриваясь в лицо Юрия, чтобы видеть, как тот воспринимает его слова. — Нет, нет, ты не возражай мне, я же понимаю, что со мной делается. Не хватило сил в организме, чтобы возродиться. Вот во мне Славкина кровь и разгулялась. Я сам чувствую, что не могу ей сопротивляться. Славка, брат, знает, зачем живет. Он хозяин своей жизни. А я вот никак не могу догадаться. Помнишь тот вечер в сентябре, перед началом занятий, на Ленинских горах?

Андрей произнес эти строки медленно, словно вдумываясь в значение каждого слова.

— Да, да, и вывоз — любовь и революция, — повторил он. — Ведь пессимизм — это прежде всего неудовлетворенность, страшная, до конца идущая неудовлетворенность, это незнание цели, это непонимание смысла. И мне все казалось, что рано или поздно я догадаюсь, я пойму, в чем цель, в чем смысл. И это будет моей революцией, переворотом, скачком в будущее. И ничего не вышло!

Он смотрел в лицо Юрия, но говорил, словно сам с собой, заглядывая в свои беспокойно мечущиеся мысли.

— Я поэтому и в Америку поехал, чтобы понять. Сопоставить, сравнить и понять. И уже через две недели понял, что напрасно ездил. Мне казалось, что понимание придет от отрицания. Отрицания жизни, которой нельзя жить. И понял, что не сумею. Кругом нас были американские студенты. В общем хорошие, доброжелательные, веселые парни. Вся их жизнь протекала перед нами. Хорошая, удобная комната. Душ. Телефон. Телевизор. Утром лекции. Потом лаборатория. Потом баскетбол, легкая атлетика, регби, они либо сами на поле, либо на трибунах. Вечером — флирт, танцы. Или телевизор. Вот так и живут. А мечта — хорошая, материально обеспечивающая, интересная служба, почет, собственный домик, автомобиль, семья, летом — путешествие с женой и детьми, либо снова спорт, флирт, вечером телевизор. Словом, это и есть какой-то уровень, нет, нет, не образ, а уровень материальной и культурной обеспеченности, ниже которого идут уже прихоти и извращения. Собственно, тот уровень, против которого нечего возразить. Но ведь этот уровень сам по себе не цель. Этот уровень — средство, чтобы двигаться к какой-то цели. А к какой?

Андрей теперь уже смотрел прямо в глаза Юрию пронизывающим взглядом своих сухо блестящих глаз.

— У некоторых из них, естественно, есть и другие цели. Но у большинства цель — достигнуть определенного материального достатка и положения в обществе, — сказал Юрий, нахмурившись. Он не любил говорить на эти темы. — По крайней мере у буржуазной американской интеллигенции, какую мы знаем по американской литературе. Но мы-то ведь знаем и видим эту цель.

Андрей выслушал Юрия, нетерпеливо облизывая пересохшие губы.

— А в том, что мы видим и знаем, ты уверен? — перебил он.

Юрий пожал плечами.

— Пора бы уж быть уверенным на втором полустолетии Советской власти.

— Бороться за мир и счастье всех людей на Земле?

— А разве это не цель?

— А у тебя есть уверенность в том, что ты понимаешь, в чем заключается счастье людей?

— Во всяком случае, прежде всего в том, чтобы не испытывать насилия и обид от других людей. Иметь хотя бы минимальный уровень материального достатка и удовлетворения культурных потребностей.

— А дальше? Я тебя о конечной цели спрашиваю.

— Дальше еще более высокий уровень материальных и культурных условий жизни. Ну что я тебе буду объяснять, ведь ты и сам это прекрасно знаешь.

— Я знаю, но хочу понять смысл движения к тому, что ты называешь — еще более высокий уровень материальных и культурных условий жизни. Я видел этот уровень. И нашим народом он уже достигнут. А дальше? Еще более высокий уровень? Ты пойми, я ведь не праздный вопрос тебе задаю, я беспрерывно об этом думаю.

— Ну, на наш век еще хватит борьбы за минимальный уровень жизни всех людей на Земле, — сказал Юрий, стараясь говорить шутливо. Возбуждение Андрея его пугало.

— Я вот лежу и думаю, — продолжал Андрей, откинувшись на подушку и устремив взгляд перед собой, — что вместе с ростом нашего благосостояния у нас растет и чувство самодовольства и тупого благодушия. Мы убеждаем себя, что достигли самого настоящего счастья, потому что у нас самый высокий в мире уровень жизни, мы имеем больше всех книг, кино и телевизоров и имеем самый короткий в мире рабочий день. А не кажется ли тебе, что это только условие для какого-то настоящего, высшего счастья, а в чем оно, мы не знаем? Мы не знаем и знать не хотим, нам кажется, что мы уже достаточно счастливы и никакого другого высшего счастья не существует. А я лежу и вспоминаю, что говорил Чехов: счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то этот смысл и эта цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом.

Он замолчал и закрыл глаза. Юрий осторожно поднялся со стула. Но Андрей сейчас же встрепенулся и протянул к нему руку.

— Нет, нет, ты посиди еще немного. Мне уж хуже не будет. Что-то я хотел тебе еще сказать. Да, насчет счастья. Я все думаю теперь, какая это непрочная, ненадежная вещь — личное счастье. Вот я стал поправляться, наступила весна, наша московская весна, с запахом талого снега, с чириканьем воробьев за окном, и мне уже стало казаться, что я счастлив, я повеселел, стал снова шутить и смеяться. А потом вдруг понял: ведь это во мне просто жизнь играет. Да еще и не своя — Славкина. А сколько миллионов людей вот такими воробьями — спорт, флирт, телевизоры — прыгали там, в Штатах, когда разразилась катастрофа?

Он опять замолчал. Видимо, ему уже было трудно говорить. Он пошарил рукой по одеялу — Юрий понял, что Андрей ищет его руку, — сжал пальцы Юрия.

— А вот Зоя, кажется, знает, зачем живет. По-настоящему, до конца знает. Только не затрудняет себя объяснениями. Смотри, брат, не упусти ее. Таких, как она, одна на миллион.

Юрий покинул Андрея в смятении.

Он шел по весенним московским улицам. Спускался теплый майский вечер. Недавно прошел дождь, и асфальт был мокрый. Пахло прибитой дождем мокрой пылью, березовыми и тополевыми почками. Юрий шел, не разбирая дороги, в сторону Садовой. Как всегда у него бывало, наиболее сильные и убедительные слова возникали в его голове только теперь, когда разговор был уже окончен. Его волновало, что он оставил Андрея в таком тяжелом состоянии, не найдя никаких слов утешения, не поделившись с ним бодростью, силой, уверенностью здорового, крепкого человека, знающего, зачем он живет и для чего делает свое дело.

Юрий понимал, что тяжелое душевное состояние Андрея — прежде всего результат упадка физических сил.

«Ну, что я мог ему сказать? — говорил себе Юрий, машинально прислушиваясь к стуку своих шагов по мокрому асфальту. — Все, что я сказал, ему известно: наша цель — коммунизм во всем мире. Андрей говорил о счастье. Но наша цель и есть счастье. Свободный труд свободного человека. Зачем же он вспоминал Чехова — что счастья нет и не должно его быть, а смысл и цель жизни в чем-то более разумном и великом? Но что же может быть разумнее и величественнее коммунизма?» Юрий хорошо помнил, как Маркс ответил в анкете, предложенной ему его дочерьми, на вопрос, как он представляет себе счастье: борьба. Да, борьба за победу коммунизма. Это смысл и цель, это содержание жизни всех настоящих людей. Все верно. Чем же мучается Андрей?

Юрий прошел Садовую и Зубовский бульвар и вышел на Крымский мост. Направо сквозь вечернюю дымку на светлой весенней зелени Парка культуры и отдыха светились пунктиры фонарей в аллеях. Четко слышалась ритмичная танцевальная музыка. С плывущих под мостом лодок доносились песни и женский смех.

Юрий долго стоял на мосту, облокотившись на перила, и прислушивался к отдыхающей Москве... На душе у него было смутно и беспокойно.

 

Глава десятая

Взгляд из космоса

Студенты кафедр космической биологии, радиационной биологии, молекулярной биологии, морфобиохимии и многих других кафедр, связанных с разработкой космических проблем, бурно переживали известие о вскрытии большого контейнера космического снаряда. Собственно, на кафедрах теперь студенты бывали редко — шла подготовка к государственным экзаменам. Разговоры завязывались в вестибюле биофака, у книжного киоска, вокруг которого толпились студенты старших курсов, в коридоре библиотеки, куда студенты выбегали покурить, в буфете, столовой и других местах случайных встреч. Несколько раз профессор Брандт выступал по радио и телевидению, защищая догадку, что в большом контейнере заключены аппараты для расшифровки информации, находящейся в малых контейнерах. Сторонников идеи Панфилова о витрифицированных организмах в большом контейнере было мало. Однако было известно, что кафедре Панфилова совместно с институтами переливания крови и оживления организмов поручена срочная разработка методов витрификации и девитрификации теплокровных животных.

В конце июня, перед самым началом государственных экзаменов, Ярослав примчался в библиотеку, где Юрий сидел над учебниками, и с таинственным видом вызвал его в коридор.

— Завтра вскрывают! — выпалил он. Его лицо покраснело от волнения. Сквозь запотевшие стекла очков азартно сверкали глаза.

— Что вскрывают? — в недоумении переспросил Юрий.

— Большой контейнер. Имеется указание.

— Чье?

— Словом, комитет вчера принял решение. Мне сказали ребята с кафедры космической биологии. Назначено на десять часов утра. Поедешь?

— Что значит «поедешь»? Это же не кино — захотел пойти и пошел. Кто нас пустит?

— Я берусь уговорить Владимира Николаевича. В конце концов мы же специалисты по космической биологии. Потребуются же там технические помощники.

И к удивлению Юрия, настойчивость Ярослава оказалась сильнее благодушного упорства Тенишева, который был далеко не уверен, что научную молодежь не следует допускать к работам Комиссии по космическому снаряду.

Утром следующего дня Юрий и Ярослав оказались в компании ученых, допущенных к работам, которые сейчас привлекали напряженное внимание всего мира.

Юрия не покидало впечатление странного, фантастического сна, спутывающего ощущения реального и воображаемого. Оно возникло с самого начала, когда в непривычно ранний час туманного и неожиданно холодного июньского утра невыспавшиеся, взволнованные Юрий и Ярослав стояли у выхода из нового здания биофака, поджидая машину. На нижних ступенях подъезда застыли молчаливые фигуры Штейна и двух ассистентов, уткнувших озябшие лица в поднятые воротники плащей. Падал неторопливый, моросящий дождь. Машина возникла внезапно, бесшумно, черным, неясным из-за тумана силуэтом. Длинные тени от фигур пробежали по ступеням, осветившимся желтым, призрачным светом подфарников.

Всю дорогу ехали молча. Тенишев сидел впереди, дымя бесконечной папиросой. Сзади, в углу, дремал Брандт. Рядом, почтительно теснясь, разместились Штейн и один из ассистентов. Студенты и другой ассистент расположились на откидных местах. Было тесно, неловко, непривычно. Говорить не хотелось, да и казалось неудобным, когда молчали старшие. Ехали через весь город, по Ленинскому проспекту, в тумане между неясными силуэтами деревьев, сквозь которые просвечивали витрины магазинов, потом через центр, потом по Ленинградскому проспекту, от которого их машину увела узкая лента шоссе в густой лес. На площади маленького поселка, застроенного новенькими светлыми зданиями, машина остановилась у входа в огромный павильон с куполом.

Они вошли в центральный зал вслед за Тенишевым и Брандтом и остановились в проходе, чтобы осмотреться. Тенишев кивнул им, чтобы они остались здесь, в группе молодежи. На всех были белые халаты и шапочки, точно у врачей перед хирургической операцией.

Огромное тело снаряда висело в воздухе, поднятое гигантскими кранами на высоту третьего этажа, под самый купол зала. Отделенное от него основание, испускавшее ярко-серебристый свет, стояло на нижней платформе, от которой спускались лесенки ко всем проходам между рядами амфитеатра. Юрий и Ярослав с жадностью смотрели на открывшуюся перед ними картину.

Шесть вертикальных контейнеров были вскрыты сверху и спереди, со стороны, обращенной внутрь центральной камеры, и напоминали гигантские книжные шкафы с полками, плотно забитыми полупрозрачными желтовато-розовыми призмами, как книгами. Над средним, горизонтально расположенным контейнером свешивались какие-то сложные устройства, блоки, канаты, площадки, напомнившие Юрию механизмы для подготовки циркового трюка.

Вокруг платформы, на которой располагалось основание центральной камеры снаряда с семью контейнерами, суетилось множество людей в белых халатах.

Профессор Брандт с ближайшими сотрудниками занимал кресло в первом ряду партера на уровне платформы, чтобы видеть весь ход предстоящих работ. Прямо перед ним, по ту сторону платформы, во втором ряду партера сидели Панфилов, Постников и другие сотрудники кафедры морфобиохимии. На платформе суетились незнакомые Юрию люди в белых комбинезонах, проверяя сложную аппаратуру, размещенную вокруг большого контейнера. Около большого контейнера стоял высокий человек в белом халате, внимательно рассматривающий путаницу трубок и шлангов, окутывающую контейнер.

— Профессор Ефремов, — шепнул на ухо Юрию Ярослав. — Директор Института оживления организма. — За столом президиума без халата сидел Тенишев — единственный среди присутствующих облаченный в свой обычный серый костюм.

— Начнем? — сказал он полувопросительным, полуповелительным тоном, поднимая руку. — Вы готовы, Павел Александрович?

Панфилов поднялся со своего места.

— Мы сделаем все возможное, — сказал он угрюмо. — Во всяком случае, то, что от нас зависит. Вы сами знаете, что наша работа далека от завершения.

Тенишев кивнул.

— Хорошо, — коротко сказал он и скомандовал: — Начали!

Застрекотали моторы, и из громады мощных приспособлений, висящих над основанием снаряда, на большой контейнер стало спускаться какое-то сложное устройство. Двое людей в белых комбинезонах осторожно приладили его к основанию контейнера. В руках одного из них появилось какое-то орудие на длинном толстом проводе. Это орудие быстро и ловко укрепили на боковой поверхности контейнера. Вспыхнул яркий свет прожекторов из-под купола. Контейнеры заблистали расплавленным серебром. Юрий почувствовал, как стоящий рядом с ним Ярослав бессознательно схватил и сжал его руку. Техники подали знак. Стрекотание перешло в мерное жужжание. Потом, уже из газет, Юрий узнал, что для расшатывания молекулярных связей, удерживающих крышку контейнера, применялись специальные ультразвуковые вибраторы. Жужжание усиливалось, переходя в тонкий воющий звук. И вдруг в напряженной тишине зала раздался взрыв.

Он прозвучал коротким, страшной силы оглушительным хлопком, точно лопнул гигантский воздушный шар. На несколько секунд звуковые впечатления исчезли, словно уши закрылись плотными заслонками. В беззвучной тишине перед глазами Юрия верхняя стенка контейнера дрогнула, показалась щель, из которой прорвались клубы пара, мгновенно тающего в воздухе. Поднялся шум, сейчас же покрытый пронзительным звуком председательского звонка. Тенишев наклонился к микрофону, плотно прижав мембрану к губам, так что голос его прозвучал в аудитории, как гром.

— Спокойно! — сказал он. — Никакой опасности нет! Звук взрыва вызван только разностью давлений в контейнере и в зале! Прошу продолжать работу.

Снова застрекотали механизмы.

Щель, отделившая вершину контейнера от основания, шла наискось по всей длине, так что крышка съезжала подобно салазкам с ледяной горы. Она двигалась медленно, едва заметно для глаза, потом все быстрее и быстрее. Уже открылись половина контейнера, заполненная прозрачной, кипящей как в котле жидкостью, и блистающие расплавленным серебром внутренние стенки контейнера. Еще мгновение — и крышка рухнула к основанию контейнера с резким металлическим звоном.

Юрий напрягал зрение, чтобы рассмотреть содержимое контейнера сквозь яростное клокотание наполнявшей его прозрачной жидкости. Ему в лицо пахнуло острым, колючим холодом.

— Спокойно! — опять раздался усиливаемый микрофоном громоподобный голос Тенишева. — Испаряется жидкий гелий. Никакой опасности нет. Сейчас будут включены верхние вентиляторы, и весь гелий улетучится.

Раздался шум вентиляторов, поток холода хлынул вверх. Юрий смотрел внутрь контейнера, не отрывая глаз. Уровень клокочущей жидкости становился все ниже, уже прояснялись контуры каких-то предметов — все из того же сверкающего серебром вещества. И вдруг Юрий почувствовал, что теряет сознание, потрясенный увиденным: клокотание в контейнере прекратилось, и сквозь мгновенно выровнявшуюся поверхность сверкающей жидкости проступили очертания двух обнаженных человеческих тел.

— Боже мой, ведь там люди! — услышал он взволнованный женский голос.

Сейчас же фигуры в белых халатах хлынули к площадке из всех проходов.

— Осторожно! — снова раздался голос Тенишева. — Температура около абсолютного нуля!

Ярослав вскочил на площадку. Юрий машинально бросился за ним. Их не остановили. Уже вся площадка была забита такими же, как и они, людьми в белых халатах. Через главный проход вносили какие-то приборы, установки. Юрий очутился около срезанной наискось стенки контейнера. Все происходящее воспринималось как сцена какого-то фантастического спектакля, вроде последнего акта «Клопа» Маяковского, где действие совершается пятьсот лет спустя после нашей эры. В центре контейнера, на подставках из того же сверкающего металла, под колпаком из прозрачного вещества, повторяющего контуры закрываемых им тел, лежали два существа — юноша и девушка, люди и не люди, подобные людям и не похожие на них, как фигуры ангелов с фресок Рублева или картин Боттичелли. Они были длиннее и тоньше обычных человеческих тел. Кожа, матово белая, полупрозрачная, излучала странный свет, словно освещаемая изнутри. Лица лежащих были невозмутимо спокойны. В зале наступила тишина. Все стояли на своих местах в оцепенении, не спуская глаз с прекрасных тел. Только высокий мужчина в белом халате, руководящий работой врачей, негромко отдавал приказания своим подчиненным.

Прозрачный колпак лопнул и исчез, как пленка мыльного пузыря. Испарение жидкости в контейнере кончилось. В зале стало заметно холоднее, хотя мощные вентиляторы под куполом продолжали гудеть. Высокий мужчина перегнулся над стенкой контейнера, всматриваясь в лица лежащих. Теперь Юрий увидел сложный переплет трубок, шлангов, ремней все из того же сверкающего вещества, связывающих находящиеся в контейнере тела с какими-то сложными приборами, расположенными по сторонам их ложа.

— Может быть, профессор Ефремов скажет, что можно предпринять? — раздался голос Тенишева.

Ефремов пожал плечами.

— Они витрифицированы, — сказал он, обращаясь к президиуму. Его голос, не усиленный репродукторами, прозвучал глухо и невыразительно. — Их тела сейчас тверды, как стекло.

— Удастся ли обеспечить девитрификацию? — с волнением спросил Тенишев.

Ефремов покачал головой.

— Попытаемся. Тела обескровлены. В их сосудах, по-видимому, солевой раствор с глицерином.

Шланги уже были спущены в контейнер, и горячая вода хлынула на сверкающие металлические приборы. Юрий продолжал стоять около контейнера, его била нервная дрожь. Уровень воды быстро поднимался. Вот уже она полностью закрыла лежащие в контейнере фигуры. Только лица — прекрасные человеческие лица — выступали над водой. Профессор Ефремов и двое его помощников, натянув резиновые комбинезоны, перескочили через стенку контейнера. Вода доходила им до пояса. Они наклонились над лежащими, разбираясь в путанице трубок и шлангов. Ефремов снова покачал головой.

— Очевидно, здесь есть какое-то автоматическое устройство для вливания крови, — сказал он вполголоса своим ассистентам. — И другое для массажа сердца, чтобы обеспечить кроветок в сосудах при вливании. Ну, до такой техники нам далеко.

Юрий начал чувствовать утомление. Голова у него кружилась. Но он продолжал смотреть, не отводя глаз. на прекрасные лица. Ефремов и его помощники взмокли от пота, массируя грудь и плечи лежащих. Юрия постепенно оттеснили к головной части контейнера, так что теперь лицо девушки находилось от него не далее как в полутора метрах. Он видел на нем каждую деталь: тонкий нос, крутой подбородок, темные дуги бровей и огромные глаза, закрытые бледными веками с густой бахромой ресниц. Да, это было человеческое лицо, поражающее даже в этом состоянии, когда жизнь в нем отсутствовала, выражением глубокого, величавого спокойствия. Лицо девушки было чуть повернуто в сторону, так что Юрий находился прямо против него.

Ефремов выпрямился, вытирая пот, струящийся по его лбу, рукавом халата.

— Какая температура покровов? — спросил он.

— Тридцать шесть, — ответил помощник.

— Ну, сейчас попробуем начать вливание, — сказал Ефремов. — Все готово?

— Все готово, — ответил помощник у аппаратов.

— Включайте! — скомандовал Ефремов.

Зажужжали моторы. В зале стояла глубокая тишина. Сколько минут длилось это напряженное, страстное ожидание? Пять, десять, двадцать? Разве можно считать время, когда оно остановилось?

Недвижно и безмятежно спокойно, словно у спящей, застыло лицо девушки.

И вот — никогда за всю свою жизнь Юрий не забудет этого мгновения — ему показалось, что губы девушки дрогнули. Он впился в ее лицо взглядом. Да, губы явственно дрогнули. Потом затрепетали ресницы. И глаза — невероятные, огромные глаза с темными, бездонными отверстиями зрачков — раскрылись. На какое-то неуловимое мгновение, может быть, долю секунды Юрий почувствовал на себе взгляд этих глаз. Что отразилось в нем? Испуг, ужас, тревога? Нет. Взгляд светился волнением неожиданной радости, торжеством осуществившейся мечты, восторгом достигнутой цели. Или, может быть, это только показалось Юрию? Ресницы упали, и снова неподвижность сковала прекрасное лицо.

Группа профессора Ефремова на протяжении четырех часов не прекращала попыток оживить пришельцев из космоса. Но никаких признаков жизни ни у одного из них вызвать не удалось.