Глава первая

На распутье

Юрий твердо решил перейти к профессору Панфилову. Если его не примут, он попросит о переводе в любую лабораторию, где можно работать, не боясь того, что результаты экспериментальных исследований будут противоречить теории генетической информации.

Правда, таких лабораторий в составе кафедр биофака, да, впрочем, и на отделении биологических наук академии было немного. Развитие теории генетической информации в биологии совпало с ошеломляющими успехами математики и физики, вступивших на путь управления неживой материей. Здесь полновластно и безраздельно господствовала кибернетика — наука о самоуправляющихся машинах. На основе этой науки создавались «мыслящие» машины, работающие наподобие человека, только в миллионы раз быстрее и без ошибок, которые допускает любой живой мыслящий мозг. С помощью таких машин оказалось возможным запускать в космос и возвращать на Землю космические корабли и корабли-спутники.

Этими машинами осуществлялась расшифровка первой космической информации, полученной с обитаемой планеты из созвездия Лебедя. Словом, у математиков и физиков не было никаких сомнений в том, что самоуправляющаяся машина человеческого тела построена на принципах кибернетики и действует, как автомат, выносящий правильное решение на получаемую им информацию. Решение заключалось в жизнедеятельности человеческого организма, а информация, от которой она зависела, усматривалась в шифре, записанном в структуре молекулы ДНК.

Собственно, закономерностями и механизмом наследственной передачи занимались на биофаке на трех кафедрах: генетики, вирусологии и космической биологии. Остальные кафедры работали в областях, не имеющих прямого отношения к вопросам наследственности. Но если спросить на любой кафедре, признают ли ее заведующий и сотрудники зависимость наследственности от ДНК, все как один, за редчайшими исключениями, ответят: «Конечно. А как же иначе?».

«А как же иначе?» В этом и заключалась главная трудность борьбы с теорией информации в науке о наследственности. Как же иначе, если не ДНК?

И что же все-таки обусловливает наследственность, если не ДНК? Так скажут Юрию на любой кафедре, в любой лаборатории, где он захочет работать, кроме одной кафедры и одной лаборатории, где работает профессор Панфилов.

На другой день после беседы с Всеволодом Александровичем в лабораторию зашел Штейн и сказал Юрию, что профессор просит его написать подробный отчет о проведенной работе с соображениями о плане дальнейших исследований.

— Но Всеволод Александрович ведь знает, в каком направлении мне хотелось бы работать, — хмуро возразил Юрий. — Я же не скрывал от него, что дальнейшая работа с воздействием препаратами ДНК на облученных животных мне кажется бесперспективной.

На лице Штейна появилась вежливо-благожелательная улыбка.

— Молодой человек, — сказал он шутливо-покровительственным тоном, — руководителю приходится считаться с капризами талантливых учеников. Все это входит в систему воспитания научной молодежи.

— Я не понимаю, что это значит, — угрюмо проговорил Юрий.

— Словом, пишите отчет, а там видно будет. Кстати, а как идет ваша работа в качестве воспитателя молодежи? Бываете ли вы на четвертом курсе?

Юрий почувствовал, что краснеет. Он совсем забыл об этом поручении.

— А вот это уж совсем не годится, — укоризненно произнес Штейн. — Это не только служебное, но и общественное поручение. Вы уже пропустили две недели. Всеволод Александрович будет недоволен.

На это Юрию нечего было возразить. Он допустил проступок, за который сам осудил бы любого другого. Пока он не ушел с кафедры, данное ему поручение следует выполнять.

На другой день Юрий все время провел в библиотеке, готовясь к предстоящей беседе со студентами. Прошедшая неделя была насыщена тревожными событиями, и он должен о них рассказать.

Он начнет так: тучи сгущаются над Землей. Или даже так: Земля терпит неслыханное в ее истории бедствие. Или лучше так: никогда еще в истории человечества не было такого стечения обстоятельств, чтобы внезапное стихийное бедствие вызвало такие политические последствия, как катастрофа в Колорадо...

Да, политические последствия катастрофы в Колорадо теперь, девять месяцев спустя после страшных взрывов, поразивших атомной смертью четверть Американского континента, сказались в полной мере.

Беседа прошла с некоторым подъемом. Но все время Юрия не покидала мысль о Зое. Ее не было. Он не хотел самому себе признаться, что готовился к этой беседе и пришел сюда ради Зои. А ее не было. Студенты расходились домой. В коридоре Юрий остановил Андрея.

— Что Зоя, здорова?

Андрей внимательно посмотрел на Юрия.

— По-моему, здорова. Она ушла перед самым твоим приходом.

Юрий почувствовал, как похолодело у него в груди.

— Она знала, что назначена беседа? — тихо спросил он.

— Объявили вчера днем. Она слышала.

Юрий круто повернулся и пошел к себе в лабораторию. Был уже шестой час. Смеркалось. За окном спускался холодный осенний вечер, осыпающий стекла мелкими каплями моросящего дождя. Юрий зажег лампу, разложил на столе микрофотографии протоколы опытов, кривые. Вступительная часть отчета была им написана еще вчера, после разговора со Штейном. На чистом листе он вывел название следующего раздела — «Экспериментальная часть». Но писать он не смог. Глухая тоска подступала к его сердцу неотвязной, щемящей болью. Отчет казался ему пустой, никчемной формальностью, не имеющей никакого значения ни для профессора Брандта, пи для него самого. О чем писать? И как можно писать, когда он в таком состоянии? «Нужно кончать с этим», — решил он. И, прежде чем исчезла эта мысль, его руки поспешно собрали со стола все бумаги, сбросили их в ящик и повернули ключ. Нужно пойти к Зое. И кончить эту историю.

Он знал, что ее комната находится на девятом этаже.

— Вы не заметили, Лапшина вернулась домой? — спросил он внизу у дежурной.

— Как же! Только что пришла с каким-то мужчиной. Я спросила кто. Сказал, доцент с биофака. А вы кто будете?

— Тоже... преподаватель. С биофака, — машинально ответил Юрий и пошел к лифту.

Комната девятьсот девяносто. Он стучит в дверь. Голос Зои:

— Войдите!

Он входит. У стола перед окном — Зоя и Штейн. Комната ярко освещена плафоном. Лицо Зои оживленно. Герман Романович, как всегда, полон спокойствия, благожелательности и чуть-чуть иронической корректности.

— Извини, не знал, что ты не одна, — глухо говорит Юрий. — Тебя не было на занятиях, зашел узнать, как себя чувствуешь.

— Это моя вина, — вежливо объясняет Штейн. — Зоя Андреевна зашла по моему приглашению ко мне в лабораторию — посмотреть препараты крови при космической лейкемии. И я задержал ее до такой поздней поры.

— Это было очень интересно! — восхищалась Зоя. — Какая увлекательная работа! Да ты проходи, Юра. Снимай свой плащ. Будем пить чай.

— Благодарю вас, но мне уже пора, — говорит Штейн.

Он пожимает руку Зое. Проходя мимо Юрия, увлекает его за собой в дверь.

— На одну минуту, Юрий Николаевич.

Они стоят в коридоре друг против друга. Юрий хмуро смотрит на Штейна.

— Вот о чем я хотел вам сказать, — вполголоса говорит тот. — Я сделал предложение Зое Андреевне.

Штейн вежливо отводит глаза, чтобы не видеть отчаянного выражения на лице Юрия.

— Зоя Андреевна еще не дала мне определенного ответа. Но, во всяком случае, вам должно быть понятно, почему я сейчас здесь. Вот и все. До свидания.

Юрий медленно отворяет дверь. Он не может понять, что с ним делается. Голова его кружится. Он входит в комнату и тяжело опускается на стул, не снимая влажного плаща. Он чувствует странную, обессиливающую усталость, точно пробежал десять тысяч метров и, неожиданно запнувшись, упал за сто метров до финиша, не достигнув цели.

— Что с тобой? На тебе лица нет, — встревоженно спрашивает Зоя.

— Нет, ничего Я, пожалуй, тоже пойду.

Зоя испытующе смотрит на него.

— Что тебе сказал Герман Романович?

— Ничего особенного. Что он сделал тебе предложение. И ты не дала определенного ответа.

— И что же?

— Что же я мог ему сказать? Что я... имел те же намерения?.. И не решался объясниться?

Намерения... Объясниться... Это звучит неожиданно грубо и странно. Но Юрию уже все равно. Он поднимается со стула.

— Я пойду.

— Я провожу тебя. До автобуса, — решительно говорит Зоя.

Они молча спускаются в лифте. Дверь с шумом захлопывается. Сыро. Промозглый туман, похожий на мелкий дождь. В лужах на асфальте отражаются шары фонарей, раскачиваемые ветром.

Тени от фигур Зои и Юрия мечутся под ногами, вызывая головокружение.

Сыро, темно, неуютно, холодно. Они идут той же дорогой, по которой год назад Юрий провожал Зою перед отъездом в Америку. Он слышит ее голос, едва улавливая смысл слов.

— ...Мы ведь не дети, Юра, — говорит она негромко, и голос ее звучит холодно, как звон льдинок в замерзающем ручье. — А ты никак не хочешь понять этого. На нас возложена огромная ответственность за дело, к которому мы себя готовим. А что делаешь ты? Извини меня, но твое поведение на кафедре — это какое-то мальчишество. Штейн говорил мне, что ты не соглашаешься с профессором Брандтом в оценке твоих данных. Откуда это самомнение? И зачем оно сейчас, когда перед нами ставятся на кафедре такие задачи?..

Зоя говорит спокойно, стараясь не обидеть Юрия, но он слышит в ее голосе твердое и непреклонное осуждение. Ей не нравится, как он себя ведет. Ей нравится работа на кафедре космической биологии. А ему нет. И его право не скрывать это отношение. Оно выстрадано тремя годами бесплодной и бесперспективной работы. Но как ему объяснить это?

— Я думала о тебе иначе. Мне было хорошо с тобой, Юра, — говорит Зоя. — Я думала, что ты видишь это и по-настоящему ценишь наше чувство. А оно для тебя, очевидно, такая же игра, как и все, что ты делаешь.

Боже мой, что она говорит? Неужели она так думает?

— Игра в самостоятельность в науке, — продолжает Зоя. — Игра в дружбу с Ярославом и Андреем. Игра в любовь с однокурсницами. Пора уж, наконец, жить настоящими чувствами.

Они подошли к остановке автобуса. Зоя зябко кутается в свой плащик. На остановке никого нет. Сыро. Холодно. Юрий уткнул подбородок в мокрый, налипающий воротник.

— Не сердись на меня, — говорит Зоя. — Я ведь очень... хорошо к тебе относилась. И мне не хотелось, чтобы тебе было больно. Герман Романович просит, чтобы я вышла за него замуж. Я не знаю... люблю ли я его. Но мне нравится, что он такой... крепкий, сильный, определенный.

Она кладет руку на его рукав. Автобус подходит.

— Не нужно огорчаться этим, Юра, слышишь?

— Ну, не умру же я от этого! — говорит Юрий, отводя глаза.

— До свидания.

— Прощай.

Он входит в автобус, не оглядываясь. Долго стоит у дверей, не понимая, что делать дальше. Автобус мчится сквозь моросящий дождь вдоль ограды астрономического института. Небо закрыто тучами так плотно, словно за ними нет ни звезд, ни планет и земной шар в полном одиночестве летит в холоде и мраке космического пространства. Юрий идет по проходу. Опускается рядом с широкоплечим человеком в темной намокшей шляпе. Сидит, устремив застывший взгляд в стекло. Цепочки огней прыгают в темноте впереди. Вот и все. Юрию невыносимо грустно, словно он навечно обречен нестись в этом полупустом автобусе в мокрую темноту без цели и смысла.

И вдруг тяжелая рука опускается на его колено. Он в недоумении косится на своего соседа. Это профессор Панфилов.

— Здравствуйте, Павел Александрович, — говорит Юрий. — Извините, я вас не заметил.

— А я заметил вас сразу, Чернов. И вижу, что с вами неладно. Какая-нибудь беда?

— Да, — отвечает Юрий.

— На кафедре?

— И на кафедре тоже.

— Не ладится с работой?

— Да.

— Ну, это еще не настоящая беда. Хуже бывает, когда все ладится. А еще?

— Личная... неприятность.

— Но вы живы-здоровы?

— Да.

— И она, — он чуть-чуть подчеркивает слово «она», — тоже?

— Да.

— Ну, тогда еще не самая большая беда. Во всяком случае, поправимая. Куда вы едете?

— Не знаю. Домой, — вяло ответил Юрий.

 

Глава вторая

Снова говорит Ао

Тоска не ушла. Она оставалась с ним, как боль от ушиба. О ней можно было ненадолго забыть, но любое неосторожное прикосновение вновь вызывало ее с прежней силой. Юрию казалось, что так будет всегда — ощущение тупой, ноющей, неотвязной боли в сердце. И все же, когда в зале погас свет, на экране появились мелькающие тени и из ящика репродуктора послышались нежные поющие голоса, ему стало легче, словно он перешагнул порог какого-то другого мира, где переживаемые им чувства уже теряли прежний смысл и значение. Он увидел на экране белые точки, плавающие в глубокой темноте вечной ночи, и его захватило ошеломляющее впечатление зова из непроглядных глубин вселенной.

— Эта призма посвящена воспитанию на планете Ао, — послышался голос Тенишева. — Расшифрованные данные очень любопытны.

На экране возникли знакомые силуэты аоитов на фоне мерцающего над горизонтом света.

— Текст записан в переводе на русский язык, — сказал Тенишев. — В значительной мере это вольный пересказ. Много пропусков.

На экране появилось неясное изображение города — белых невысоких зданий, окруженных густыми деревьями. Раздался негромкий мягкий баритон диктора.

— Высшая функция мыслящей материи — передача накопленного опыта последующим поколениям мыслящих.

— Это почти дословный перевод, — пояснил Тенишев.

Здания надвигались на зрителя. Стали различимы прозрачные стены с вертикальными полосами штор, регулирующих поступление света внутрь здания. Раздвинулись двери, и дети высыпали на просторную площадку перед школой.

— Младший подготовительный возраст — в пересчете на земные годы от пяти до семи лет, — произнес диктор.

Еще одно здание. Раздвигающиеся двери. Новая группа детей.

— Средний подготовительный возраст — от семи до двенадцати лет.

И опять раздвигаются двери. Мальчики, девочки, подростки, юноши, девушки. Они уже выходят на площадку перед зданием школы попарно, занятые оживленной беседой. Легкие, светлые одежды, быстрые, точные движения. Прекрасные тонкие лица, снова напомнившие Юрию фрески Рублева и картины Боттичелли.

— Исследовательский возраст — от двенадцати до двадцати лет, — продолжал диктор.

— Все воспитание у них подчинено главной цели — выявлять и развивать исследовательские наклонности, — пояснил Тенишев. — Вот слушайте.

— Великое свойство мыслящей материи — познавать природу вещей и использовать плоды познания для управления вещами. Воспитывать — это значит вести к высшему благу — познанию, учить познавать и властвовать над вещами.

— Это опять почти дословный перевод, — сказал Тенишев.

— Живое возникло и развивается, — опять раздался голос диктора, — в отношении напряжения к окружающим живым и неживым телам. (— Нечто вроде закона единства организма и среды, — сказал Тенишев.) Живое тело всегда обращено к окружающему миру с вопросом: Кто ты? Что ты для меня? (— Это, конечно, метафора, — пояснил Тенишев.) Из мучения живых тел в их отношениях с телами внешнего мира рождается самый прекрасный плод материи, мысль, озаряющая существование мыслящих, составляющая цель и смысл их бытия.

— Здесь не совсем ясно, — заметил Тенишев.

— А мне кажется, очень глубоко и правильно, — отозвался Панфилов.

На экране возникли силуэты мужской и женской фигур, ведущих за руки крошечного ребенка.

— Это самый торжественный момент в цикле воспитательной работы, — сказал Тенишев, — родители приводят ребенка в школу. Заметьте — семья у них существует, и влияние родителей на ребенка огромное, только совершенно своеобразное. Дальше мы увидим, в чем оно заключается.

И опять на экране открылись двери, но на этот раз не выпуская, а впуская мужчин и женщин, ведущих за руки детей.

— Из мира великого примера любви, дружбы и труда родителей — в мир общей приязни, дружбы и проблесков знания, — послышался голос диктора.

— А дальше будет нечто вроде новеллы или очерка — словом, попытка рассказать об их методах воспитания художественными средствами, — сказал Тенишев. — Здесь впервые мы услышали музыку аоитов.

Экран померк, и сейчас же из мрака показалась серебристая полоса неба над горизонтом. Сверкающий диск медленно погружался в море. Из шороха и треска, несущихся из репродуктора, возникла едва слышная музыка. Нельзя было понять, инструменты это или голоса, музыка раздавалась точно продолжение удивительной певучей речи аоитов. Слышались звуки, напоминающие скрипку или флейту, но и непохожие на них, с каким-то нежно звенящим оттенком.

Музыка становилась все тише. Последняя искра светлого диска погасла на горизонте. И сейчас же возникший откуда-то пепельно-серебристый свет осветил группу детей и их воспитательницу, собравшихся на просторной площадке среди невысоких деревьев и кустарников.

— Заметьте, с чего начинается воспитание, — сказал Тенишев.

Лица детей повернуты теперь к зрителю. Огромные глаза их горят нетерпеливым ожиданием. Снова возникает тихая музыка. И вот над деревьями зажигается ровный спокойный свет, словно восходит луна.

— Илале Эйе, — слышится женский голос.

— Это восходит один из спутников Ао, планета Илале, — поясняет Тенишев.

Звуки музыки нарастают, в них звучит торжественная, полная спокойной уверенности мелодия. Диск спутника уже целиком показался над деревьями.

— Теперь смотрите внимательно, — говорит Тенишев.

Снова лица детей. Горящие страстным ожиданием глаза. Музыка внезапно обрывается.

— Эй Ао, — произносит девушка.

— Говорит Ао, — переводит диктор. И в то же мгновение на краю диска вспыхивает нестерпимо блестящая звезда. Она испускает венчик пламени и устремляется в сторону от диска, оставляя за собой светящийся след.

— Ао запускает космический снаряд со своего спутника Илале, — поясняет Тенишев. — Можно думать, что это очередной рейс — очевидно, на какую-то другую обитаемую планету.

Звезда вспыхивает еще раз.

— Эй Ао, — мечтательно повторяет девушка.

— Говорит Ао, — как эхо, отзывается диктор. -Наш родной мир посылает свой голос другим обитаемым мирам.

Снова восторженные лица детей. Звезда, постепенно ослабляя свой блеск, исчезает в сумраке неба.

И опять музыка, и опять небо, теперь уже непроницаемо темное, все в блестках сверкающих звезд. Юрий с удивлением узнает знакомые созвездия. Да, они те же, что и на звездном небе Земли, может быть, чуть-чуть отличные от земных по взаимному расположению некоторых звезд. Но узнать их нетрудно. В аудитории слышится сдержанный взволнованный говор — очевидно, все присутствующие угадывают известные им созвездия.

— Большая Медведица... — слышит Юрий. — Полярная... Малая Медведица... Дракон... Волопас... Северная Корона... Арктур... Гончие Псы...

Этого созвездия Юрий не знает. Но вот с экрана надвигается часть звездного неба — между ослепительным Арктуром и ковшом Большой Медведицы. Здесь располагается группа блеклых скромных звезд, между которыми едва заметно светятся крохотные туманные точки. Теперь Юрий вспоминает — это знаменитые туманности из созвездия Гончих Псов. Их много... раз. два, три, четыре... Юрий насчитывает десять и сбивается.

Снова музыка. Голос девушки. Опять звездное небо. Снова наплывает созвездие Гончих Псов. Теперь совсем близко. Тускло мерцают пятна туманностей. Одно из них, расположенное на самом краю созвездия, около блестящей звезды, последней в хвосте Большой Медведицы, стремительно приближается к зрителю. Вот оно занимает весь экран. Гул в зале. Юрий узнает — это знаменитая спиральная туманность из созвездия Гончих Псов. Ее изображение он много раз видел в книгах по астрономии. Но с такими подробностями — никогда.

Юрий отчетливо различает центральное тело туманности, но не сплошным белым пятном, а россыпью сверкающих искр, тысяч, может быть, миллионов блестящих белых точек. Он видит круто свернутую основную спираль, выбросившую на своем конце огромную звездную кучу, вторую раздвоенную спираль, третью. Так вот он каков, этот пылающий остров вселенной, закинутый за миллион световых лет от нашего великого острова — Галактики — Млечного Пути.

Девушка появляется на экране, она что-то говорит, но диктор безмолвствует.

— Понять, что она объясняет детям, не удалось, — комментирует Тенишев.

На экране возникает большое открытое пространство — лужайка, окруженная деревьями. Дети весело носятся по полю, временами бросаясь плашмя на траву около каких-то небольших щитков с рычагами. Над их головами мчатся с одного края поля на другой легкие летательные аппараты, похожие на воздушных змеев. Вот мальчик у щита управления. Нажимает на рычаги. Аппарат взмывает вверх. Потом вперед, потом влево. По-видимому, в воздухе какое-то препятствие, которое нужно преодолеть.

— Летательные аппараты движутся в гигантском электромагнитном поле, — поясняет Тенишев. — Техника нашего далекого будущего, когда мы овладеем магнитной энергией Земли. У аоитов, как видите, эта энергия свободно используется в детских играх. Здесь что-то вроде лапты или крикета. Только вместо мяча — летательные аппараты. Пояснительный текст разобрать не удалось. Дальше отдельные телевизионные кадры без пояснительных текстов. Девушка-воспитательница проводит группу младших детей по лабораториям старших классов.

Огромный светлый зал. В центре — сложный аппарат гигантских размеров, заполнивший почти все помещение. За пультами аппарата мальчики и девочки — подростки.

— Насколько можно понять, здесь показан главный момент обучения среднего подготовительного возраста. Подростки овладевают управлением мыслительными машинами, — говорит Тенишев.

К пульту пробирается крохотный мальчик. Он с восхищением и завистью смотрит на быстрые и ловкие движения старшего товарища.

— Это герой новеллы — маленький Лэиле с младшего подготовительного цикла.

И снова раскрываются двери, ребятишки оказываются в новом зале и застывают в немом восхищении. Здесь уже работают юноши и девушки. Лэиле пробирается к ближайшему столу, над которым склонились юноша и девушка. Трогает модель аппарата, лежащую на столе, и испуганно отдергивает руку.

Вспыхнул свет. Тенишев появляется из мрака в переднем ряду.

— Над всем увиденным нам придется много думать, — говорит он, оборачиваясь к аудитории. — Мы видели систему обучения и отчасти воспитания, как они поставлены на планете Ао, так сказать, в действии. Первое — ясно, что система образования общая для всех граждан без исключения. Она включает подготовительное, среднее и высшее образование, и в двадцать лет обучение заканчивается. Дальше начинается практическая деятельность. Очевидно, они сумели добиться такого способа передачи знаний, что успевают за пятнадцать лет вооружить гражданина планеты Ао всеми необходимыми знаниями для работы в любой области научной и практической деятельности.

— Что значит в любой области? Без специализации? — раздался чей-то голос из угла зала.

— Да, без всякой специализации. Они овладевают какими-то основными знаниями во всех главных разделах науки и все внимание уделяют обращению с мыслительными и справочными машинами.

— Значит, полное преодоление различий между умственным и физическим трудом?

— Абсолютное. И на протяжении многих тысяч лет. Их работа — и физическая и умственная — это решение определенных задач, доставляющее аоитам наслаждение. И второе: конечный этап их деятельности — производительный труд — носит характер проверки решений, которые выносятся с помощью мыслительных машин, и занимает сравнительно небольшое место в их трудовой деятельности. Все дело в том, что производительность труда на этом уровне машинного производства такова, что во много раз превышает потребности в вырабатываемых продуктах.

— Однако мы отвлеклись. Закончим просмотр новеллы о маленьком Лэиле.

Свет погас, и снова зазвучала негромкая музыка. На экране появилось широкое пространство перед светлыми силуэтами школьных зданий. Снова пульты управления. Но перед ними не щиты с сигналами хода решений, а небольшие модели работающих механизмов. Вот модель летательного аппарата взвивается в воздух, стремительно уходит в небо. Двое — юноша и девушка — внимательно наблюдают за ее движениями, не спуская рук с пульта управления.

— В технике аоитов, очевидно, совершается этап перехода к новой энергетике, — сказал Тенишев. — Насколько можно судить, и в играх и в испытаниях моделей машин используются электромагнитные, а возможно, и гравитационные поля, имеющие источником движения планеты Ао вокруг своей оси. Как удается им сконцентрировать эту энергию для практического применения, пока еще неясно.

Девушка повернула голову и посмотрела на своего партнера с выражением такой нежности, что сердце Юрия замерло. Маленький Лэиле подобрался к пульту, положил свою руку рядом с руками юноши и начал трогать рычаги и клапаны. Летательный аппарат стремительно набирал высоту.

...Девушка-воспитательница ведет свою группу по аллеям парка. Снова раздвигаются двери. Дети вбегают внутрь здания. Лэиле задерживается в дверях, смотрит в вечернее небо. Большая Медведица сияет в черноте семью ослепительными точками. Взгляд мальчика останавливается на последней звезде ее хвоста. Рядом с ней возникает видение — туманность Гончих Псов — и гаснет.

И гаснут огни в домах. Две луны — два сияющих диска светят с ночного неба. Медленно раздвигаются створки дверей. Лэиле показывается на пороге. Под мышкой у него игрушечный летательный аппарат. Он спускается по ступенькам, вступает на дорожку, ведущую в парк, и бежит по аллее, ведущей к заветной площадке, где работают старшие. Он появляется у пульта, откуда юноша и девушка управляли полетом своей модели.

И вот он сидит за пультом, бросив на площадку свой игрушечный аппарат. Его лицо сияет. Руки опускаются на рычаги. Он медленно замыкает контакты.

Его маленький летательный аппарат подпрыгивает и взвивается в воздух.

Мальчик доводит рычаги до упора. Контрольные лампы мигают. Вспыхивает сигнал тревоги. Но Лэиле ничего не замечает, кроме белой точки в черноте ночного неба.

Раздвигаются двери. Вспыхивает свет в окнах. Юноши, девушки бегут на испытательную площадку. У пульта, где сидит за рычагами Лэиле, останавливаются двое. Улыбка на лице девушки. Мужская рука опускается на рычаги. Лэиле старается задержать рычаг, не спуская глаз с белой точки, исчезающей в темном небе. Но вот руки воспитательницы поднимают его над пультом, и мальчик приходит в себя. Вспыхивает свет. Тенишев встает со своего места.

— Вот все, что удалось расшифровать с этой призмы, — говорит он. — К сожалению, многое остается неясным. Конечно, общий характер системы воспитания аоитов понять можно. Главное в воспитании — развитие исследовательских навыков. Причем, по-видимому, одним из важных средств воспитательной работы является вовлечение детей путем увлекательных игр в атмосферу тех проблем, над которыми трудится взрослое население планеты. На этом, собственно, и построена новелла о маленьком Лэиле.

— А мне кажется, Владимир Николаевич, — говорит Панфилов, — что смысл новеллы гораздо сложнее. Вам не пришло в голову, что между показом детям запуска космического снаряда и последующей картиной звездного неба есть какая-то связь?

— Я понял так, — отвечает Тенишев, — что воспитательница рассказывает детям о звездном небе, чтобы объяснить им, куда направился космический снаряд. К сожалению, текст здесь остался нерасшифрованным.

— А туманность из созвездия Гончих Псов?

— Это самая демонстративная туманность для объяснения структуры галактик, в том числе и нашей Галактики, имеющей также спиральное строение.

— И той же цели, вы полагаете, служит и то изображение туманности из Гончих Псов, которое мы видели в зале, где занималась старшая группа?

Лицо Тенишева озаряется догадкой.

— Вы думаете, — говорит он с некоторым волнением, — что снаряд был запущен в сторону туманности Гончих Псов?

Панфилов отрицательно качает головой.

— Нет, этого я не думаю. Пожалуй, такое выдающееся событие было бы показано другими средствами. Но в том, что эта задача в период подготовки запуска снаряда на Землю была главной проблемой в трудовой деятельности аоитов, я не сомневаюсь. И волнение, с которым Лэиле запускает свой летательный аппарат на настоящей испытательной площадке, относится, конечно, не к освоению нового вида энергии, а к цели, куда он направляет полет своего аппарата.

— И эта цель — туманность в созвездии Гончих Псов?

— В этом же все дело! И смысл новеллы, я думаю, заключался в том, чтобы показать, как главная задача, которую решает весь народ, становится предметом воспитания молодого поколения. Задача, конечно, титаническая — выход за пределы нашей Галактики.

— Очень возможно! — В голосе Тенишева прозвучала заинтересованность. — Черт!.. Как это мне не пришло в голову! Конечно, так! Ничего себе задача — запустить снаряд на траекторию в миллион световых лет.

Он сосредоточенно замолчал.

— Но это только половина дела, — негромко добавил Панфилов. — Сдается мне, что эта посылка снарядов на другие планеты у них неспроста.

— Что значит — неспроста? — возразил Тенишев.

— А то, что, наверное, она не является самоцелью. Скорее всего, что с посылкой снарядов у них что-то связано... Может быть, решение какой-то очень важной задачи.

— А из чего это вытекает? — недоверчиво спросил Тенишев.

— Уж очень много внимания уделено этому. Собственно, на подготовке к нему воспитывается все население планеты... Недаром у малышей это вызывает такую страстную заинтересованность. Вы заметили, что Лэиле посылает свой кораблик к созвездию Гончих Псов, словно совершая какой-то подвиг. Очевидно, в этом у них имеется какая-то острая, неотложная потребность...

— А разве такой потребностью не может быть желание вступить в связь с другими обитаемыми мирами? Поделиться достижениями своей культуры...

Панфилов ничего не ответил. Он сидел, погруженный в раздумье.

— А как вам кажется, Чернов? — вдруг обратился он к Юрию.

— Признаться... — смутился Юрий.

— Ну, смелее. Говорите, что думаете.

— Мне тоже кажется, что заинтересованность посылками снарядов... Как она выглядит на этих кадрах... С первого, когда снаряд улетает со спутника... И до последнего, когда мальчик пытается тайком запустить свою игрушку, как снаряд... Конечно, такая заинтересованность с чем-то связана... Она производит впечатление какой-то одержимости... И потом...

— Что потом?

— Не показалось ли вам, Павел Александрович... По крайней мере у меня создалось такое впечатление... И потом, я помню их лица, какими мы их увидели при вскрытии контейнера... Лица с выражением какой-то огромной ответственности за важную и трудную задачу. Спокойные, уверенные, но скорее печальные, чем радостные... И здесь тоже... Впрочем, не знаю...

Юрий смешался и замолчал. Панфилов одобрительно кивнул головой.

— Да, вот об этом, пожалуй, стоит подумать... Вы знаете, — Панфилов опять обратился к Тенишеву, — впечатление какой-то озабоченности, какой-то печали у этих совершенных существ осталось и у меня.

— Озабоченности, печали? Но чем, дорогой Павел Александрович? — удивился Тенишев. — Чего им может не хватать? Что их может тревожить?

— А вот тем, о чем они информируют другие планеты. И чем-то весьма серьезным... Может быть, угрожающим их беспечальному житию...

— Так что же, посылаемые ими снаряды — сигналы бедствия?

Панфилов не ответил сразу. В зале напряженно ждали, что он скажет.

— Или предупреждения другим обитаемым мирам о какой-то беде, которая может им угрожать и которую они сами переживают, — сказал Панфилов.

— Какая же беда возможна в этом мире изобилия и радости? — Тенишев в недоумении пожал плечами.

— Об этом надо подумать, — ответил Панфилов. И тихо добавил: — Потому что это предупреждение может относиться и к нашей планете.

Юрий слушал разговор Панфилова с Тенишевым с чувством нарастающего волнения. Какой ясной, светлой, разумной представала теперь перед ним жизнь этого далекого мира, посылающего вести о себе через межзвездные пространства. И какой смутной, трудной, тревожной казалась ему жизнь на Земле.

Ему уже чудилось, что озабоченность обитателей планеты Ао вызвана бедствием Земли и все, что они предпринимают сейчас, направлено к тому, чтобы помочь людям в постигшем их несчастье. Несуразность этой мысли возвратила его к действительности. Демонстрация, по-видимому, кончилась. Все расходились. Тенишев и Панфилов о чем-то говорили вполголоса. Юрий поднялся со своего места, вышел из зала, взял плащ и очутился на улице. Ему хотелось немедленно, сейчас же, не теряя ни минуты, предпринять что-то необычайно важное, серьезное и этим начать новую, настоящую жизнь, совсем не похожую на ту, что была раньше. Ему уже казалось, что он понял, наконец, цель своей жизни, хотя, когда он пытался ее себе представить, перед ним возникало только какое-то блестящее видение, вроде спиральной туманности из созвездия Гончих Псов.

 

Глава третья

Решение

Юрий написал отчет за один день и, решив разговаривать с Брандтом, заранее написал заявление о переводе в другую лабораторию. Он долго думал над тем, как мотивировать уход из лаборатории космической биологии, да еще в такой ответственный для нее момент, когда она преобразовывалась в институт. Но ничего дельного в голову не приходило, кроме действительной причины, которая заключалась в том, что Юрий утратил всякий интерес к направлению работ профессора Брандта. К сожалению, так написать было нельзя.

В конце концов Юрий остановился на формулировке, которая сводилась к тому, что его привлекают новые методы исследования в связи с вопросами противолучевой и противоопухолевой защиты, не имеющими прямого отношения к космической биологии, в силу чего он считает для себя целесообразным перевод в лабораторию радиобиологии или другую лабораторию близкого профиля. Долго думать над заявлением было некогда. Оно для Юрия уже относилось к прошлому, так же как и отчет, над которым он яростно работал весь день.

Цель постепенно начинала проясняться — перевод в лабораторию Панфилова. И ради нее он был готов на любые неприятные и тягостные разговоры и любые испытания.

Даже если задуманный план будет отвергнут Павлом Александровичем, Юрий согласен на все, чтобы только работать с ним вместе. Панфилов видел перед собой ту же цель, которую смутно угадывал для себя Юрий. Но в отличие от него Панфилов не только видел эту цель, но и владел средствами для ее достижения. Эти средства заключались в опыте, в знаниях, в ясности мировоззрения, позволяющих ему находить самые надежные пути, ведущие к намеченной цели.

Все было готово, теперь оставалось ждать и готовиться к встрече с Брандтом. Юрий пошел к себе, но по дороге он решил заглянуть на кафедру. Ему хотелось проверить себя, как он встретится с Зоей.

Первый человек, кого он увидел на кафедре, была Зоя. Она быстро шла по коридору ему навстречу. Юрий почувствовал, что с трудом может сдержать чувство отчаяния и боли.

— Здравствуй, — произнес он невнятно, выдавливая на лице подобие улыбки.

— Здравствуй, Юра, — ответила невыразительным голосом Зоя, сразу остановившись.

И прежде чем он успел подумать о том, как холодна и безжизненна поданная ему рука, она сказала:

— Андрея отправили в больницу, ты знаешь?

— Нет, еще не слышал, — машинально ответил Юрий.

— Сегодня утром. У него лейкоз. Я сейчас звонила в больницу.

— Он ожидал этого, — сказал Юрий.

Зоя взглянула ему в глаза странным, неприязненным взглядом.

— Ну, и что же ты намерен предпринять?

— Буду искать места, где можно разрабатывать этот вопрос.

— Что же, значит, лаборатория космической биологии для этого неподходящее место?

— Я постараюсь сегодня поговорить с Всеволодом Александровичем и выясню, как он отнесется к моему плану.

— Боже мой, к твоему плану! — Зоя враждебно смотрела на него. — А ты знаешь, что план Всеволода Александровича утвержден Комитетом по противолучевой защите?

— Да, знаю. И желаю ему всяческого успеха в реализации этого плана... Только без моего участия.

Зоя опять взглянула Юрию в глаза.

— Чего же стоит твоя дружба, если ты ради нее не хочешь оторваться от своих фантазий?

— Ты же вчера сказала, что это только игра в дружбу...

— Ну, зачем ты так, Юра? Такое горе, а ты...

Она покачала головой и быстро ушла.

Юрий пошел искать Ярослава. Тот, как всегда, был в лаборатории.

«Все продолжает колдовать», — с раздражением подумал Юрий, увидев за стеклянной стеной бокса белый халат, шапочку, марлевую маску на лице и очки Ярослава. Юрий постучал в стекло. Ярослав помахал рукой, растопырив пальцы. Юрий понял, что это означает подождать пять минут.

Он ждал в нетерпеливой ярости минут пятнадцать, пока, наконец, Ярослав, срывая на ходу маску и протирая очки, красный, потный, не вылез сквозь узкую щель двери из бокса.

— Слышал? — спросил Юрий угрюмо.

— Да, — ответил Ярослав, отводя глаза.

— И что ты думаешь делать?

— Понимаешь... — начал нерешительно Ярослав и вдруг разозлился. — Ну, чего ты от меня хочешь?

— Не кричи. Я ничего от тебя не хочу. Мне нужно только выяснить, чего ты сам от себя хочешь.

— Ну, не могу же я бросить дело, на которое потрачено столько сил и времени...

— Неужели ты до сих пор не понял, что все дела, которыми мы здесь занимаемся, не стоят выеденного яйца и их нужно бросать независимо от каких-либо чрезвычайных событий? Я не понимаю, как можешь ты, наткнувшись на новый подход к лечению опухолевого перерождения, вместо того чтобы добиться разрешения его разрабатывать, продолжаешь копаться в своих культурах!

— Ты же понимаешь, что наш профессор будет категорически возражать против этой темы и разрабатывать ее не позволит...

— Тогда нужно переходить в другую лабораторию, где можно рассчитывать на понимание...

Ярослав исподлобья посмотрел на Юрия.

— А где еще на биофаке есть такие условия для культуры тканей?

— А на черта тебе эти культуры, если ты будешь заниматься выделением противораковых антител?

Ярослав в замешательстве снял очки и стал протирать их платком.

— Словом, ты как хочешь, а я вынес твердое решение, — сказал Юрий. — На, читай!

Он вынул из кармана сложенное вчетверо заявление и подал Ярославу.

— Сегодня я буду говорить с Брандтом, — продолжал Юрий. — У меня тоже возник свой план. И самый конкретный. Если Всеволод Александрович не согласится на его осуществление, я ухожу из лаборатории.

— Какой план? — оторопело спросил Ярослав.

— Цитотоксины, — коротко ответил Юрий. — Антитела против тканей. И в первую очередь цитотоксин против кроветворной ткани.

— Черт возьми! — воскликнул Ярослав. — А ведь это мысль! Разрушить с помощью цитотоксинов всю кроветворную ткань...

— И одновременно подавить лейкоз, — закончил Юрий.

— А новый кроветворный аппарат создать введением костного мозга...

— Только в качестве временной меры. А потом стимулировать собственное кроветворение малой дозой цитотоксина. Понимаешь? — возбужденно объяснил Юрий.

— Понимаю.

— И если к этому добавить воздействие антилейкозными гамма-глобулинами, полученными по твоему методу...

— Здорово, — наконец произнес Ярослав.

— Так за чем же дело стало? Хочешь, пойдем с этим предложением к Брандту вместе?

Ярослав медленно опустился на стул. Вытер пот, обильно выступивший на лбу. Лицо его выражало страдание.

— Мне осталось совсем немного, — тихо проговорил он.

— Немного! — язвительно передразнил его Юрий. — Что же, ты думаешь, в развитии лейкоза у Андрея в связи с этим будет перерыв?

— Да пойми ты! — вскипел Ярослав, вскакивая. — Не могу я оставить свою работу, не могу!

— Я очень хорошо понимаю, — Юрий задыхался от ярости. — Конечно, работать по плану, утвержденному в высших инстанциях, легче и безопаснее, чем действовать на свой риск и страх. Я не понимаю только, как можно совместить такое отношение к своим обязанностям с пониманием общественного долга советского ученого.

Ярослав стоял, опустив глаза, стиснув зубы так, что сквозь краску его щек проступали белые пятна.

— Прощай! — проговорил Юрий. — Видно, правильно говорят, что дружба испытывается бедой.

Он круто повернулся и вышел из комнаты. Его всего трясло от бешенства. Он пошел к себе, чтобы немного успокоиться перед разговором с Брандтом. На своем столе он обнаружил записку: «Всеволод Александрович здесь и готов Вас принять». Юрий посмотрел на часы. Было пять минут шестого. Перепечатанный на машинке отчет уже лежал на столе.

Ничего не поделаешь, надо идти. Спокоен он или нет, его решение непреклонно. Юрий потрогал боковой карман. Заявление было на месте.

 

Глава четвертая

Профессор Панфилов

Итак, корабли сожжены. Юрий вышел из кабинета профессора Брандта, держа в руках свое заявление, на котором появилась короткая надпись: «Не возражаю. В. Брандт».

Надпись, конечно, совершенно не соответствовала отношению Всеволода Александровича к заявлению Юрия. Он возражал долго, настойчиво, упорно. Выражал готовность пойти навстречу любым пожеланиям Юрия, изменить план работ в любом направлении. За исключением одного — экспериментировать в расчете на защитные и восстановительные силы организма. В отношении к лучевому поражению и его последствиям эти силы продолжали казаться Всеволоду Александровичу лишенными всякого значения. Но Юрий даже не спорил с профессором, молча слушая его возражения против своего плана. С самого начала ему было ясно, что этот план Брандт принять не может. А для того чтобы уговорить Юрия отказаться от своего плана, Всеволод Александрович не имел никаких средств, кроме собственного убеждения в бесплодности любых воздействий на последствия лучевого поражения, кроме как через пресловутую генетическую информацию. Вот почему вступать с ним в спор Юрию не хотелось.

Словом, на заявлении появилась надпись Всеволода Александровича. Корабли сожжены. Если Панфилов откажется принять Юрия в свою лабораторию, положение будет малоприятным. Больше того, и сделанный Юрием шаг, пожалуй, окажется совершенно бесцельным. Хотя, впрочем, нет, этого шага не сделать уже было нельзя. Остаться в лаборатории Брандта означало обречь себя на вечную неудовлетворенность, вплоть до того момента, когда сам Всеволод Александрович не убедится в том, что использовать Юрия для работы в интересующем Брандта направлении не удастся. Значит, другого выхода не было. Теперь только добиться встречи и разговора с Панфиловым. Юрий решительно зашагал на кафедру морфобиохимии.

Уже смеркалось, но Юрий знал, что на кафедре морфобиохимии работают поздно. И действительно, стекла в двери кабинета Панфилова слабо светились. Юрий постучал. «Войдите!» — услышал он приглушенный голос Панфилова. Юрий решительно открыл дверь и вошел в комнату.

Панфилов сидел спиной к двери, за рабочим столом. Крепкие пальцы, ярко освещенные настольной лампой, лежали на блестящих винтах микроскопа. Юрий сделал два шага и остановился.

— Извините, если я вам помешал, Павел Александрович, — сказал он нерешительно. — Но у меня очень важное дело.

Панфилов обернулся и сейчас же поднялся со своего места, увидев Юрия.

— А, это вы, Чернов, — сказал он, протягивая Юрию руку, — а ведь я вас жду. Садитесь. Вот сюда, в кресло.

Он усадил Юрия в одно из кресел, стоящих у письменного стола, и сам сел напротив него в другое. За окном темнело. Свет от настольной лампы, отражаясь от бумаг на рабочем столе, мягко рассеивался в комнате. Юрий смотрел на Панфилова и не знал, что сказать.

— Я слышал о беде с вашим товарищем Андреем Цветковым, — продолжал Панфилов. — И был уверен, что вы зайдете ко мне посоветоваться. И вот, как видите, не ошибся. Ведь вы об этом собирались со мной говорить?

Юрию вдруг стало стыдно, что он в разговоре с Брандтом и потом, думая о предстоящей беседе с Панфиловым, как-то совсем забыл о главной причине, побудившей его к решительному шагу, — болезни Андрея.

— Да, прежде всего об этом, — ответил он твердо.

— Лейкоз?

— Да. Двести тысяч лейкоцитов.

— Понимаю. Какая форма?

— Лимфолейкоз.

Сведения о состоянии Андрея Юрий получил еще рано утром по телефону.

— Острый?

— Была ремиссия. Сейчас обострение. Но есть надежда на новую ремиссию.

— И что же сказал вам Всеволод Александрович? — неожиданно спросил Панфилов.

Юрий помедлил с ответом, не зная, как приступить к объяснению. Вопрос был поставлен в лоб. Но Юрию не хотелось начинать со своей неудовлетворенности отношением Всеволода Александровича к его планам.

— Об этом я даже не говорил с Всеволодом Александровичем, — сказал он, наконец, запинаясь.

— Но вы же знаете, что он добился больших возможностей для развертывания работ по противолучевой и противораковой защите.

— Да, конечно. Но эти работы с очень далекой практической перспективой... Если только она действительно имеется... — возразил Юрий.

— Почему вы так думаете? — быстро спросил Панфилов.

— Я начал работать... по этому плану, под руководством профессора Брандта, — объяснил Юрий, нахмурясь от досады, что приходится выставлять себя в таком свете. — И утратил к нему всякое... — Он хотел сказать «доверие», но поправился и сказал: — Всякий интерес.

Панфилов выжидательно смотрел на собеседника. Юрий коротко рассказал о неудаче своих опытов с введением ДНК из кроветворной ткани здоровых животных облученным крысам.

— Понимаю, — сказал Панфилов. — И вы полагаете, что препарат ДНК не имеет перспектив и в лечении рака? На вашем месте я испытал бы этот метод и в применении к лейкемии. Никакое предубеждение, даже самое обоснованное, не может заменить эксперимента. Кто может гарантировать однозначный исход, если условия опыта изменились?

— Я не могу тратить время на эти эксперименты, — сказал глухо Юрий, — и не простил бы себе, если бы во время их проведения болезнь успела погубить Андрея.

— Понимаю, — ответил мягко Панфилов.

Юрий молчал, не решаясь приступить к главной цели своего прихода.

— Я понимаю, почему вы пришли ко мне, — продолжал Панфилов. — Вы, вероятно, слышали о моем плане работ по проблеме противолучевой и противоопухолевой защиты. И вы хотели бы знать мое мнение о перспективах борьбы с лейкозами, одной из жертв которых оказался ваш друг.

Юрий молчал, опустив глаза. Да, собственно, это было главным, из-за чего он решился на сделанный им шаг. Правда, он думал, что разговор поведет он сам. Но дело приняло совсем другой оборот. Панфилов властно вел их разговор к какой-то только ему видной цели.

— Что же я могу вам сказать, — продолжал Панфилов медленно, словно размышляя вслух. — Наше с вами положение более трудное, чем у профессора Брандта и большинства его сотрудников. Он медик, мы биологи. Он авторитетен в тех кругах, которые сейчас организуют и координируют работу по проблеме противолучевой и противораковой защиты. Мы никаким авторитетом не пользуемся. В глазах клинициста каждый биолог-экспериментатор — это бесполезный фантазер и чудак. И какой бы план борьбы с тем или иным заболеванием ни предложил биолог, этот план всегда встретит настороженное и даже недоверчивое отношение со стороны медиков. Это первая трудность, к которой нужно быть готовым, задумывая разработку какого-либо метода борьбы с тем или иным заболеванием.

Он неожиданно замолчал, точно сдерживая себя от дальнейших рассуждений.

— Но это, конечно, не главное, — продолжал Панфилов с усилием. — Главное же заключается в том, что пути, намеченные в разработанном мной плане, перспективны для борьбы с любым опухолевым перерождением тканей, кроме рака крови, кроме лейкозов.

— Мне тоже так казалось, — сказал Юрий.

— Интересно узнать — почему? — спросил Панфилов с улыбкой, осветившей его лицо. У него были ровные белые блестящие зубы.

— Если получать противоопухолевые антитела от обезьян с привитой им человеческой кроветворной тканью, то против лейкозной кроветворной ткани получить антитела не удастся — ей негде прививаться, кроме кроветворных органов. А они заняты здоровой кроветворной тканью. Если их заселение лейкозной кроветворной тканью состоится, не будет ткани, производящей антитела.

Панфилов выслушал Юрия, устремившись к нему всем телом со своего кресла, и удовлетворенно кивнул, когда тот замолчал.

— Вот почему, голубчик, — сказал он, — надо еще серьезно подумать, как нам подступиться к этой ткани, чтобы мобилизовать против ее перерождения защитные и восстановительные силы организма.

И вот Юрий почувствовал, что момент, ради которого он решился на все перенесенные им испытания, наступил.

— Павел Александрович, — сказал он с таким волнением в голосе, что Панфилов успокоительно положил свою широкую ладонь ему на колено, — не сочтите, пожалуйста, меня за... Словом, я не из желания... В общем я хочу, чтобы вы меня правильно поняли...

— Понимаю, понимаю, голубчик, — успокоительно произнес Панфилов, слегка сжимая колено Юрия. — У вас есть свой план. Так?

— Да.

— Ну вот и рассказывайте.

— Павел Александрович, — сказал Юрий, чувствуя себя так, словно он подошел к краю трамплина десятиметровой вышки и слышит команду тренера прыгать в воду. — Мне пришло в голову, что против лейкоза можно попытаться использовать не собственные, а чужеродные антитела.

— Каким образом? — быстро спросил Панфилов.

— Я понимаю так: если против человеческой лейкозной кроветворной ткани добыть антитела, вводя ее, скажем, кролику или овце, то мы получим противолейкозный цитотоксин...

— Но он же будет токсичен не только против лейкозной, но и против здоровой кроветворной ткани, — возразил Панфилов. — Ведь лейкозный антиген мы выделять не умеем.

— В этом-то вся штука, Павел Александрович, — сказал Юрий взволнованно. — Этим цитотоксином мы разрушим всю кроветворную ткань — больную и здоровую. А потом стимулируем нормальное кроветворение.

— Чем же?

— Малыми дозами цитотоксической сыворотки...

На лице Панфилова выразилось разочарование, как у учителя, заметившего ошибку в ответе ученика-отличника.

— Какие же шансы на то, что этим путем вы будете стимулировать развитие одной здоровой кроветворной ткани? — возразил он. — А почему злокачественная ткань не ответит на стимуляцию?

Юрий смутился, чувствуя, что его план, построенный с таким вдохновением, начинает рушиться. Панфилов выжидающе смотрел на Юрия.

— Подумайте, чем можно стимулировать развитие здоровой кроветворной ткани, — продолжал он.

Юрий молчал, с отчаянием чувствуя, что теряет логический ход мыслей.

— Вы же имели дело с таким эффектом. Вспомните, в вашей работе со стимуляцией регенерации роговицы после облучения...

Мысль Юрия лихорадочно билась. Что имеет в виду Панфилов? Стимуляция регенерационных свойств облученной роговицы? Но он применил просто многократное повреждение. Какое же отношение этот феномен может иметь к стимуляции кроветворения? Не разрушать же кроветворную ткань, чтобы усилить ее восстановительные свойства! А что же тогда?

— Не представляю себе, — сказал он, чувствуя, что голос его звучит виновато, словно у проваливающегося на экзамене студента.

— А я уверен, что представляете, — подбодрил его Панфилов. — Если только понимаете механизм восстановительного процесса.

В смятенном мозгу Юрия шевельнулась догадка.

— Значит, нужно использовать для стимуляции регенерирующую кроветворную ткань? — нерешительно спросил он.

— Не только для стимуляции, но и для защиты, ведь в этом заключалась суть вашего открытия. В состоянии регенерации роговичная ткань оказалась защищенной.

— Но не против ракового превращения... — возразил Юрий.

— А разве защита от лучевого поражения не может быть одновременно и защитой от последующего ракового превращения? — спросил Панфилов.

— Не понимаю, — ответил Юрий, с ужасом чувствуя, что от волнения не может понять, к чему ведет Панфилов.

— Да ведь это же так просто. Лучевое поражение — один из факторов, вызывающих раковое превращение тканей, в том числе и лейкемию. Неужели не ясно, что, если мы сумеем защитить ткань от лучевой травмы, мы тем самым предохраняем ее и от последующего ракового превращения?

— Я не подумал об этом, — сказал Юрий огорченно.

— Но вы обязательно пришли бы к этой мысли. Как пришли к ней мы, когда обнаружили факты, сходные с тем, который открыли вы.

Панфилов встал и прошелся по комнате, видимо увлекаясь развиваемыми им мыслями. Юрий безмолвно сидел в кресле и слушал. Да, теперь он понял, что имел в виду Панфилов, и был уверен, что догадался бы и сам об этом, если бы смог сосредоточиться.

— Подумайте, Чернов, что было бы с нами, если бы наш организм не обладал естественными защитными средствами против рака, — Панфилов неторопливо шагал по комнате, заложив руки в карманы. — В настоящее время обнаружено столько факторов, вызывающих рак, — вирусы, всевозможные сложные химические вещества, простые, химически инертные вещества, вводимые в виде пластинок, например целлофан, все виды ионизирующего излучения, — что нужно дивиться не тому, что каждый десятый человек умирает от рака, а тому, что остальные девять десятых им не заболевают. Тенденция к раковому превращению, очевидно, так же свойственна клеткам, как, скажем, свойство жить вне организма, в искусственной питательной среде. И, как вы знаете, в условиях искусственной среды клетки довольно легко подвергаются раковому превращению. Вот почему мы не сомневаемся, что наш организм беспрерывно вырабатывает противораковые вещества, чтобы противостоять тенденциям клеток к раковому превращению. Ну, и где же и когда возникают эти вещества, как вы думаете?

— Очевидно, в регенерирующих тканях в первую очередь, — сказал Юрий.

— Конечно. Рак — это разрушение нормального строения и нарушение нормального развития тканей. Естественно, что этому состоянию может противостоять и действительно противостоит восстановительное состояние тканей. Регенерация, мой дорогой Чернов, вот оружие самозащиты организма против рака. И то, что в нашем теле идет беспрерывная регенерация изнашивающихся тканей, и в частности крови, составляет надежную защиту организма от рака. Значит, каким же должен быть путь поисков противораковых и в первую очередь противолейкемических средств?

— Вызывать регенерацию тканей?

Панфилов остановился перед Юрием и кивнул головой.

— В некоторых случаях да. И в частности, я глубоко убежден, что старинное стимулирующее средство, к которому часто прибегали наши предки, — кровопускание — действовало на этой основе. Усиленная продукция крови в кроветворных органах, происходящая после кровопускания, конечно, сопровождается синтезом защитных веществ. Но применим ли этот способ при лейкемии?

— Вероятно, нет, — сказал Юрий.

— Конечно, нет. Кровопускание будет стимулировать не только регенерацию нормальных, но и лейкемических кровяных клеток. Значит?..

— Значит, защитные вещества надо добывать из других организмов... Может быть, из кроветворных тканей животных, — сказал Юрий.

— Именно так, дорогой мой, — тепло сказал Панфилов, положив руки на его плечи. — И если вы с такой легкостью поняли это, значит вы наш, вам нужно работать с нами.

— Вот за этим я к вам и пришел, Павел Александрович, — тихо сказал Юрий. — Я получил согласие Всеволода Александровича на уход из его лаборатории.

Он вытащил измятый листок своего заявления и подал Панфилову.

— «...в лабораторию радиобиологии или любую другую соответствующего профиля», — прочитал вслух Панфилов. — И что же вам сказали в лаборатории радиобиологии?

— Я пойду туда, если только вы меня прогоните.

Панфилов испытующе посмотрел на Юрия, машинально снова складывая вчетверо его заявление.

— Не пожалеете? — спросил он просто.

— О работе в лаборатории Всеволода Александровича? Никогда, — ответил Юрий. — А о вашей лаборатории... — Он хотел сказать «я мечтаю уж целый год», но постеснялся. — Кроме вашей лаборатории, мне податься некуда, — закончил он.

Панфилов снова развернул и опять сложил листок с заявлением Юрия, о чем-то раздумывая. Наконец он решительно положил его на стол.

— Хорошо, это я возьму на себя. Когда вы можете начать работу?

— Хоть завтра.

— Ну вот, давайте завтра и начнем, — с удовлетворением произнес Панфилов. — Сегодня у нас вторник. Завтра в двенадцать на нашей очередной среде мы будем обсуждать план работ по противораковой защите. Но смотрите, Чернов, для нас план лаборатории — это не просто сумма планов личных работ сотрудников. Это задача, которую коллективно будут решать вся наша лаборатория и кафедра. К этой форме работы на биофаке относятся с предубеждением. Но другой мы не знаем и никогда от нее не отступимся. Подумайте об этом и приходите к нам, полностью определив свое отношение к нашим методам.

— Я уже все обдумал, — твердо сказал Юрий. — И назад для меня пути нет...

— И все-таки я хотел бы предупредить вас о том, что вас ожидает, — мягко, но настойчиво перебил его Панфилов. — С каждым, кто к нам приходит, хотя бы это был студент второго курса, выбравший своей специальностью морфобиохимию, я считаю необходимым провести эту маленькую беседу.

— Я слушаю, Павел Александрович, — сказал Юрий, настораживаясь.

Юрий не запомнил последовательности, с которой вел свой рассказ Панфилов. И потом, вспоминая, он убеждался в том, что то, о чем говорил Панфилов, и не нуждалось в особой последовательности изложения. Это был разговор о месте человека в науке и о роли науки в жизни человека.

— Я хотел бы, чтобы вы крепко поняли главное, — говорил Панфилов, — которое заключается в том, что только наука, только страсть к научению, к познанию является той стороной, которая придает труду качество наслаждения. Природа создала живое с зачатками этого качества, которое достигло высшей степени своего выражения, когда из царства животных вышло существо, наделенное даром мышления, — человек. Помните, в той передаче с планеты Ао, которую мы слышали у Тенишева, говорилось: «Из мучения живых тел в их отношениях с телами внешнего мира рождается самый прекрасный плод материи, мысль, озаряющая существование мыслящих, составляющая цель и смысл их бытия».

— Да. И вы тогда сказали, что это очень глубоко и правильно.

Панфилов удовлетворенно кивнул.

— Именно так, если не считать невыразительности и неясности моих слов, которыми я пытался характеризовать мое отношение к этой потрясающей мысли. Мучение, страдание от незнания и наслаждение удовлетворенным чувством познания — ведь в этой формуле весь смысл бытия и развития живой материи, цель и смысл нашей с вами жизни...

Он замолчал, но через несколько секунд заговорил с еще большим жаром:

— Да, мой милый, познание — цель, смысл нашего бытия, и прогресс человечества в конечном счете сводится к тому, чтобы обеспечить безграничные возможности познанию, освободить человека от всех препятствий, мешающих ему развивать и совершенствовать этот бесценный дар. И главным условием для этого является... что, Чернов?

— Мне кажется, что главное... — Юрий запинался от волнения. — Главное в том, чтобы овладеть этой силой... управлять ею... — Он хотел объяснить, что понимает под этим, но у него еще не остыло возбуждение, вызванное обсуждением его плана, и слова путались. — Мыслить вместе... Поправляя друг друга...

— Я вижу, что вы совсем-совсем наш, если это понимаете, — сказал Панфилов. — Дисциплина познания заключается прежде всего в уважении к чужой мысли, готовности согласиться, если она вас убеждает, и в страстности взаимного убеждения, позволяющего добраться до выявления всех взаимных противоречий и единства правильных суждений...

Он опять замолчал на несколько секунд, очевидно выбирая выражения для того, чтобы уточнить сказанное.

— Высшая дисциплина познания заключается в том, — продолжал он, — чтобы помнить о ее главной цели — способствовать дальнейшему познанию. А для этого необходимо ограничивать познание во всем, что не имеет отношения к главной цели. Вот почему познание должно быть связано с решением задач, которые выдвигает перед наукой жизнь. Эти задачи создают перспективу науке и ограждают ее от бесплодных блужданий...

Сколько продолжался этот разговор? Юрий не замечал летящего времени. На столе появились чашки с кофе — кажется, их принесла Виола. Юрий смутно помнил, что она входила и выходила, и не заметил зачем, пока не почувствовал пряного кофейного запаха. Его томил вопрос, с которым он хотел обратиться к Панфилову.

— А Всеволод Александрович? — наконец решился Юрий.

Юрия поразило, что Панфилов понял вопрос, заданный в такой форме, и ответил на него, не задумываясь.

— Любого научного противника можно и нужно уважать, — сказал он твердо. — И бессмысленно добиваться, чтобы противник обязательно встал на твою точку зрения. Противоречия суждений в науке неизбежны. Более того, из их столкновения всегда выигрывает истина. Всеволод Александрович прав в том, что исходит в своих воззрениях из определенных фактов. Но он глубоко заблуждается в их оценке, считая, что все им не соответствующее ложно.

Он поставил чашку с кофе на стол и встал.

— Профессор Брандт и его сотрудники считают, что мы отрицаем их святая святых — активность ДНК в протоплазме. Но это же смешно — кому придет в голову спорить против очевидности? ДНК, как и другие нуклеотиды и полинуклеотиды, — необходимый компонент белкового метаболизма. Мы возражаем только против того, чтобы всю жизненную активность организмов ставить в зависимость от предначертаний ДНК, записанных в оплодотворенной яйцеклетке. И белок, и РНК, и ДНК не даны готовыми на все случаи жизни, а подлежат развитию и обогащению по мере развития организма.

— А гены? — спросил Юрий. Панфилов усмехнулся.

— Гены? Неужели вы думаете, что Всеволод Александрович и вся молекулярная биология всерьез относятся к этому термину? Понятие гена давно уже стало метафорой для обозначения самых разнообразных явлений наследственности, о сущности которых мы не имеем еще никаких представлений.

— Но все-таки... — Юрий с усилием выжимал из себя слова. Но он хотел добиться полной ясности. — ...Есть же признаки, которые определенно вызываются генами... Те, которые наследуются по законам Менделя.

Панфилов остановился против Юрия, заложив руки в карманы и раскачиваясь с каблуков на носки.

— Верно, — подтвердил он с улыбкой. — Такие признаки есть. Некоторые наследуются по Менделю. Другие просто возникают в ходе развития. Вот, например, уродство глаз — дегенеративные изменения слизистой век и роговицы, приводящие иногда к слепоте. Вызываются тельцами, состоящими из ДНК и белка и локализованными в клетках. Признаком поражаются целые семьи. Что это такое?

Юрий пожал плечами.

— Не знаю... Ген дегенерации глаз?

— Нет. Вирус трахомы. — Панфилов усмехнулся, заметив обескураженное выражение на лице Юрия. — А вот еще признак — местные грибовидные разрастания кожи. Признак во многих случаях наследственный, хотя и не по Менделю. Вызывается тельцами, также состоящими из ДНК и белка и локализованными в ядре и цитоплазме клеток. Что это такое?

— Бородавки? — догадался Юрий.

— Правильно. Теперь представьте себе такое тельце, равное по размерам вирусному тельцу и также состоящее из ДНК и белка, но локализованное в хромосоме. Что вы получите?

— Ген? — обескураженно спросил Юрий.

— В том-то и дело, что на современном уровне исследований отличить ген от вируса, локализованного в хромосоме, невозможно. Нужно только удивляться тому, что профессор Брандт, по образованию медик, знающий, что все так называемые гены человека, все без исключения, вызывают извращения развития и болезни, не понимает, что провести границу между геном и вирусом, вызывающим сходные извращения развития и болезни, нельзя. Разница только в том, что вирус, вызывающий бородавки, сидит в цитоплазме и ядре, а ген, дающий сходный эффект, локализован в определенном участке хромосомы. Неужели не ясно, откуда у меня такой скепсис к его теоретическим построениям? Нет, друзья мои, не ДНК, а белок в его взаимодействии с внешним миром, как учит нас Энгельс, составляет сущность жизни и субстрат ее развития.

Панфилов поднял пустую чашку из-под кофе, словно предлагая тост. Глаза его светились возбуждением. Юрий встал со своего места.

— И все-таки я люблю Брандта, — сказал Панфилов и поставил свою чашку на блюдечко. — И досадую на него за его упрямство. Как и он на меня.

— Почему же вам не договориться? — решился спросить Юрий.

— Может быть, время придет... А впрочем... Так ли уж необходимо договариваться? Разве я не сказал вам, что научный спор — это самое важное условие для рождения истины? Будем спорить.

— И любить друг друга?

— А почему нет? Человек по природе добр. Кто это сказал?

— Не припоминаю.

— Это сказал великий спорщик — Писарев. А уж мне любить людей завещано всеми моими предками. Знаете, что значит моя фамилия?

Юрий напряженно покопался в памяти.

— Не могу сказать точно, — сказал он смущенно.

— То-то. А в переводе с греческого фамилия Панфилов означает Вселюбов. — Панфилов улыбнулся, увидев обескураженное выражение лица Юрия, и повторил: — Да-да, дорогой мой, Вселюбов. И мы должны быть Вселюбовыми и только Вселюбовыми, если мы действительно единомышленники в том главном, ради чего советские люди живут на свете. — Его лицо посуровело. — Если каждый советский ученый действительно любому другому советскому ученому друг, товарищ и брат.

 

Глава пятая

Дорога выбрана

Пришел январь, покрывший пеленой снега все пространство от здания университета до склонов Ленинских гор и дальше до Лужников. Три месяца промелькнули незаметно, как листки календаря, и Юрию казалось, что Панфилов разговаривал с ним только вчера, так ясно запечатлелись в его сознании те памятные слова.

Человек и материя. Человек своим гением подчиняет себе материю, заставляет ее помогать достижению стоящей перед ним цели. Эта цель — полная, ничем не ограниченная власть человека над материей.

Случилось так, что чудовищная, первозданная сила материи, закованная броней ядерных оболочек, вдруг вырвалась из недр атомного ядра и обратилась против человека. Миллиарды незримых молний, испускаемых разрушенными ядрами атомов, понеслись над планетой, поражая беззащитное против них живое вещество организмов.

Парализовать последствия ядерного поражения, сохранить жизнь миллионам людей — такова задача, стоящая сейчас перед всем населением бедствующей планеты.

Для Юрия эта задача имела самое конкретное, самое наглядное выражение. Она заключалась в том, чтобы успеть разработать метод лечения лучевого лейкоза раньше, чем... Словом, Андрей должен жить. Конечно, не только Андрей, но и все остальные испытавшие на себе разрушительную силу лучевого поражения. Сердце Юрия переставало биться, когда он вспоминал, что среди пострадавших была и Зоя.

Теперь они встречались редко — раза три за все три месяца. Юрий работал как одержимый. Он являлся в лабораторию ранним утром. Занимался уборкой помещения — таков был неукоснительный порядок в лаборатории и на кафедре морфобиохимии. Затем шел в виварий — осмотреть подопытных животных. Потом начинал собственно рабочий день, заполненный беспрерывной суетней в операционной, в химической, на своем рабочем месте в лаборатории за микроскопом. Времени для личных переживаний не оставалось. Юрий считал, что с его неудачным увлечением кончено. Но боль перенесенной утраты не проходила.

— Она пройдет, — сказал ему тогда Панфилов. — И когда пройдет, вы пожалеете об ушедшем чувстве. Даже неразделенная любовь возвышает человека. И между прочим, в этом деле никогда не следует терять надежды. Ведь главное, милый мой, в том, чтобы быть достойным большой любви.

Все это было верно. Но Юрий не мог понять, чем Герман Романович Штейн более достоин любви Зои, чем он сам. Ведь не за внешний же лоск и блеск такая девушка могла полюбить этого человека! Неужели она увидела в Штейне то, чего не смогла рассмотреть в Юрии, — ответственное, взрослое отношение к жизни? Нет, несмотря на разницу в возрасте, Юрий никогда не чувствовал в Штейне взрослого человека, по-настоящему ответственного за все, что он говорит и делает. И после разговора в тот памятный вечер с Панфиловым Юрий все более и более убеждался в том, что Герман Романович принадлежит к числу ученых, до конца своих дней остающихся капризными баловнями в науке, увлеченными ею как интересной, занимательной игрой.

«Наука — это труд», — говорил Панфилов. И главная особенность научного труда заключается в том, что он доставляет человеку высшую радость из всех, какие только существуют на Земле для человека, — радость познания. Но если в науке видеть только радость и не понимать, что эта радость облегчает путь к цели, стоящей перед наукой, научный труд становится игрой, забавой.

Штейну наука доставляла удовольствие, была приятным занятием, и только. Радость сделанных им открытий умножалась не сознанием приближения к цели, а самодовольством, которое вызывали у него общие похвалы.

Как могла Зоя не видеть всего этого? Как случилось, что ее увлекли планы, которые Всеволод Александрович Брандт и Герман Романович Штейн торжественно называли наступлением на последние непобежденные болезни, в то время как в действительности это были всего-навсего планы изучения обмена ДНК в облученном организме? Это до сих пор оставалось для Юрия загадкой.

— Ты все-таки ушел из лаборатории? — спросила Юрия Зоя при первой встрече после его перехода в лабораторию Панфилова.

— Да, ушел.

— И не жалеешь?

— Нет, не жалею.

— Не понимаю. — Зоя испытующе посмотрела на Юрия.

— Чего же тут непонятного? Я не верю, что с помощью ДНК можно влиять на последствия лучевого поражения.

— Во что же ты веришь?

— В защитные и восстановительные силы организма, которыми надо научиться управлять.

— Ну, и какие же у тебя успехи в этом направлении?

— Пока никаких. Работаю.

— Ты знаешь, что с Андреем плохо?

— Да.

Что он мог еще сказать? Да, с Андреем было плохо. Профессор Брандт с коллективом сотрудников и студентов разрабатывает новый метод лечения лучевой болезни и лейкемии — введением ДНК из здорового костного мозга. И в этот момент Юрий покинул лабораторию. Конечно, у Зои были основания рассматривать его поступок как дезертирство, даже как предательство.

Юрий слышал от студентов кафедры космической биологии, что профессор Брандт продолжает отзываться о нем одобрительно. Метод контроля за внедрением ДНК в клетку с помощью радиоактивной метки получил на кафедре признание и используется в дальнейших экспериментах. Брандт упорно искал условия, при которых введенная в клетку ДНК будет вызывать ее нормализацию после лучевого поражения.

В лаборатории испытывались гормоны, витамины и различные биостимуляторы. Опыты велись в широких масштабах на тысячах животных.

В лаборатории и на кафедре морфобиохимии условия были намного скромнее. Но вся работа с самого начала была направлена на разрешение поставленной задачи.

Первая «среда» на кафедре морфобиохимии надолго запомнилась Юрию.

Сотрудники и студенты собрались в большой аудитории, и Юрий впервые увидел здесь весь ее состав.

Студентов было примерно столько же, сколько и на кафедре космической биологии — по десять-двенадцать человек на каждом из трех курсов. Одновременно пришли специалисты по электронномикроскопической аппаратуре, и ассистенты Панфилова — Авдеева, плотная, уже немолодая женщина с гладко причесанными седыми волосами и моложавым румяным лицом, и Бусурина, высокая, статная девушка с живыми карими глазами. Гурьбой вошли лаборантки и среди них Виола, которую Юрий давно не видел. Сотрудники заполнили почти все места, кроме передней скамьи перед столом. Ровно в двенадцать в аудиторию вошел Панфилов в сопровождении доцентов Постникова и Перфильева. Студенты встали. Панфилов сказал: «Здравствуйте, друзья. Прошу садиться», и заседание началось.

Все происходило так, как будто в мире ничего не случилось. Обсуждался ход работ ассистентки Бусуриной и группы студентов четвертого курса, выполняющих дипломные темы под ее наблюдением. Хотя Бусурина волновалась, доклад ее прошел удачно и занял не больше пятнадцати минут. Студенты только что приступили к работе, речь шла, собственно, о расстановке сил. Поставленный вопрос относился к методу лечения опухолевого роста, запланированному Панфиловым. Опыты ставились на мышах, которым была привита крысиная кроветворная ткань. Предполагалось получить у них противоопухолевый иммунитет, вводя им различные раковые ткани крыс. В работе участвовало пять студентов, предполагалось, что каждый будет работать с особым опухолевым штаммом.

Бусурина кончила свое сообщение. Началось обсуждение. Выступлений было мало. Несколько замечаний о методике опытов сделал Постников, о чем-то спросила Авдеева. Юрий понял: все знают, что Павел Александрович будет говорить о чем-то чрезвычайно важном, и считают ненужным отнимать время обсуждением доклада Бусуриной.

— Ну, все ясно, — сказал Панфилов. — Кроме одного. Как применить этот метод к такому виду опухолевого перерождения, как лейкоз? Вы думали об этом, Анна Ильинична?

— Нет, мне это не приходило в голову, — ответила Бусурина, краснея.

— Ну, а если об этом подумать, что тогда вы ответите на мой вопрос?

— По-моему... Пожалуй, для выработки антител против лейкозной кроветворной ткани... Мне кажется, с помощью этого метода ничего сделать нельзя. Ведь вводимой кроветворной ткани будет просто негде разместиться: кроветворные органы мыши заняты кроветворной тканью крысы.

— Очень хорошо, — Панфилов с удовлетворением посмотрел на Юрия. — А если эта форма опухолевого перерождения будет главной в современных условиях?

Бусурина молчала. Ее темные брови сдвинулись.

— Значит, надо искать какие-то другие методы, — прервал молчание Панфилов. — И сегодня нам предстоит обсудить один из возможных методов получения антител против лейкозов и поговорить о плане его разработки.

В выступлении Панфилова план предстоящих исследований был разработан во всех подробностях. Панфилов обдумал все: способы получения защитных противораковых веществ в организме подопытных животных, выбор объектов для проведения опытов, штаммы лейкозов, пригодные для использования в опытах, словом, все, включая модельные опыты лечения лейкозов у животных.

— Мы должны завершить эту работу за три-четыре месяца, — закончил Панфилов. — Вы понимаете, что такая спешка вызвана особыми обстоятельствами. Лучевому поражению подверглись миллионы людей, и через три месяца истечет год после этого бедствия. Лейкоз наряду с другими раковыми процессами станет массовым заболеванием. Уже сейчас отмечаются случаи лейкозов, имеющих непосредственной причиной лучевую травму при колорадском взрыве. Вот почему мы должны отложить все остальные дела, чтобы сделать попытку быстро решить эту важную задачу. Промедление здесь действительно смерти подобно.

Юрий покосился на сидящих в аудитории. Лица всех присутствующих выражали глубокую увлеченность поставленной задачей и готовность немедленно приступить к ее решению.

— А эту часть изложенного мной плана будет осуществлять наш новый сотрудник Чернов, — сказал Панфилов.

Шестьдесят пар глаз повернулись в сторону Юрия. Он встал, краснея и смущаясь.

Три месяца пролетели в сумасшедшей работе. Юрий даже не представлял себе, что возможно такое увлечение своим делом. Но он видел по себе, что такое увлечение не только возможно, больше того, оно возрастает с каждым решенным и с каждым возникающим вопросом.

Каждую неделю на «средах» обсуждался ход работы. В работе участвовал почти весь коллектив кафедры и лаборатории, включая аспирантов, темы которых подвергались коренному пересмотру. Первоначально работали с лейкозами, вызванными лучевым поражением, потом со штаммами лейкозов, полученных действием химических веществ, испытали и вирусные лейкозы. Сущность плана, разработанного Панфиловым, заключалась в том, чтобы получить из крови нормальных животных препарат, противодействующий опухолевому росту кроветворных тканей. Панфилов был убежден, что, если бы нормальная кровь не содержала этих веществ, лейкозы были бы неизбежным уделом каждого теплокровного животного и человека. Если бы ткани не выделяли в кровь вещество, удерживающее кровяные клетки в повиновении организму, то клетки, свободно плавающие в кровяной жидкости — плазме крови, — обязательно становились бы независимыми от организма, дикими, опухолевыми клетками. Это вещество вырабатывается кроветворной тканью. Задача заключалась в том, чтобы повысить его концентрацию в крови. Для этого животные подвергались обильному кровопусканию. Восстановление кровяных клеток в кроветворных органах, по идее Панфилова, должно было вызывать усиленную продукцию противолейкозного вещества.

В начале декабря можно было начинать испытывать действие антилейкемических сывороток на лейкозных животных. Вот когда Юрий, да и все сотрудники Павла Александровича Панфилова окончательно потеряли представление о времени.

Незабываемый момент — первого испытания антилейкемической сыворотки.

Сыворотка как сыворотка — желтоватая полупрозрачная жидкость в пробирке. Раствор белков, включая те из них, в которых заключена сила противодействия опухолевому росту кроветворной ткани. Эта сыворотка новообразованной крови животного, у которого несколько дней назад выпущена почти вся кровь и заменена физиологическим раствором. Вот почему она приобрела волшебную силу противодействия росту одичавшей кроветворной ткани лейкозных животных.

Руки Виолы в толстых резиновых перчатках крепко держат крысу на операционном столе. Юрий насасывает сыворотку в шприц, вводит иглу в мышцы задней ноги крысы, медленно нажимает поршень. Жидкость ушла из шприца в ткани животного. Антилейкемическое вещество приступает к своей работе. Виола убирает первую крысу, ловкими движениями достает из клетки вторую. Потом третью. Потом четвертую... Сыворотка введена тридцати животным.

У крыс лейкоз. Их кровь переполнена лейкоцитами, которые с невероятной скоростью размножаются в кроветворной ткани. Сейчас эти клетки подвергаются атаке противолейкемического фактора — ПЛФ, как его называют в лаборатории. Сыворотка будет вводиться и завтра и послезавтра, словом, до тех пор, пока больные животные не выздоровеют, — это будет означать, что ПЛФ оказал свое действие, или же погибнут, — в этом случае нужно все начинать сначала.

Как мучительно долог срок, предшествующий первой удаче! Сколько беспокойных дней и ночей предстоит провести Юрию и другим сотрудникам лаборатории в исследовании результатов первой атаки!

Эксперименты, эксперименты, тысячи экспериментов!

Но поставленная перед всем коллективом лаборатории и кафедры морфобиохимии задача заставляла забывать о всех возникающих при ее решении трудностях. Юрий думал об этой задаче и видел перед собой живую клетку, какой она осталась в его памяти после сеанса парамагнитной микроскопии — в виде гигантской капли живого вещества, состоящей из несметной массы крохотных очагов белкового синтеза. Это была злокачественная, одичавшая клетка, ведущая в организме существование паразита. И вот она в воображении Юрия под действием невидимых молекул ПЛФ освобождалась от злокачественных белков, только что бешено плясавших в ее теле. Дикое, беспорядочное кипение протоплазмы прекращалось. Исцеленная клетка плавно передвигалась в окружающем ее пространстве как ;величественное светило в сумраке вечернего неба. Это была мечта о победе.

Юрий снова встретился с Зоей, когда уже наметились первые результаты разработки метода. Выяснилось, что антилейкемическая сыворотка может разрушать всю лейкозную кроветворную ткань. Кровь полностью освобождалась от больных лейкоцитов в течение трех дней. Но для этого требовались огромные дозы сыворотки. Инъекциями в мышцы ничего сделать было нельзя. Сыворотку вводили крысам в сосуды через хвостовую вену, заменяя, собственно, всю кровь больного животного три раза на протяжении трех дней. Те животные, которые выживали после этих вливаний, выздоравливали. Но это означало, что для излечения лейкемии у человека требовалось ввести чудовищный объем лечебной сыворотки — не менее двадцати литров.

Стало ясно — необходимо научиться повышать концентрацию ПЛФ в крови животных-доноров по крайней мере в пятьдесят раз. Только это могло привести к решению поставленной задачи. Если только удастся найти такой способ.

— Как дела? — спросила Зоя.

— Работаем, — лаконично ответил Юрий.

Зоя уже знала, что в лаборатории Панфилова решают ту же задачу, что и у Брандта, только другими путями.

— А ты все-таки, может быть, пожалеешь, что ушел от Всеволода Александровича, — сказала она. — И знаешь почему?

— Почему? — спросил машинально Юрий.

— По-видимому, при некоторых условиях нормализация клетки после лучевого поражения с помощью ДНК из здоровой кроветворной ткани возможна.

— Вот как, — равнодушно сказал Юрий, но огорчение, мелькнувшее в глазах Зои, заставило его добавить: — Каким же образом?

Зоя оживилась.

— Представь себе, если облученную крысу обескровить и потом вводить нормальную ДНК, она выживает. В условиях усиленного кроветворения, которое вызывается кровопусканием, ДНК нормализует кроветворную ткань.

— Интересно, — сказал Юрий.

— Это еще не все, — продолжала Зоя. — Если лейкемическую крысу облучить, а потом сделать кровопускание и ввести нормальную ДНК, восстанавливается нормальное кроветворение. Понимаешь? Эту тему вела я с Марией Федоровной Грибуниной. Теперь с нами работает Штейн. И сам Всеволод Александрович заинтересовался.

Зоя переживала радость первой удачи. Юрий понимал, что она так же далека от него, как и раньше. И исходящая от нее теплота выражает только радость первого научного открытия. И какого открытия!

Сидя за микроскопом в лаборатории, Юрий весь день не мог отогнать от себя назойливое воспоминание о своей попытке лечить лучевую болезнь введением ДНК. Он видел в светлом круге микроскопа фигуры деления клеток, находил хромосомы, и воображение немедленно накладывало на них черные точки серебра, какие он обнаруживал на своих препаратах с радиоактивной меткой. Да, введенная ДНК входила в состав хромосом делящихся клеток. Но никакого исцеления лучевой болезни не получалось. Что же вышло теперь у Зои? Как понять полученный ею результат?

Может быть, у него просто не хватило упорства? Может быть, действительно при некоторых условиях введение нормальной ДНК нормализует облученную клетку? Юрий тряс головой, отгоняя эту надоедливую и теперь уже бесплодную мысль, и все-таки она крепко держалась в сознании.

Но спустя несколько дней она перестала беспокоить Юрия. Среди новых партий крыс, зараженных лейкемией, все чаще и чаще после лечения обогащенными сыворотками удавалось наблюдать признаки выздоровления, даже после однократного введения препарата.

Сходный результат получил Перфильев со своими студентами на мышах. Постникову и Авдеевой с группой студентов пятого курса удалось вылечить вирусный лейкоз кроликов. По-видимому, способы обогащения сывороток лечебным фактором оправдывали себя.

Ничего принципиально нового к основному методу, который был разработан в лаборатории Панфилова, эти новые способы не прибавляли.

Идея получения лечебного препарата против лейкемии, как, впрочем, и против любого опухолевого процесса, оставалась незыблемой.

Панфилов и вместе с ним все его сотрудники и все студенты кафедры морфобиохимии хранили глубокую веру в правильность основной идеи. На протяжении трех месяцев сверхнапряженной работы все они — от руководителя до младшего лаборанта — каждодневно убеждались в безграничном могуществе защитных сил организма против любых заболеваний. Юрий навсегда запомнил, как поразила его брошенная на ходу, как бы случайная реплика Панфилова по поводу вирусных и микробных болезней.

— Организм человека? Конечно, сильнее. И вирусов и микробов. А как вы думаете, смог бы остаться на Земле хоть один человек, если бы вирусы и микробы были сильнее его защитных сил? Всеми нашими лекарствами, сыворотками и вакцинами мы ведь только помогаем действию этих защитных сил.

Что же тогда оставалось говорить о немикробных болезнях, «последних непобежденных», как выражался Всеволод Александрович Брандт?

Если организм оказывался вооруженным против внешних врагов — вирусов и микробов, — то, конечно, против разлада в самом себе он должен обладать еще более мощными средствами.

— Только неуч может думать, что наше тело — это как бы свободный союз покровных, хрящевых, костных, мышечных, нервных и иных клеток, — говорил Панфилов. — Показать бы этому чудаку, что иной раз делается с клетками, испытавшими сладость жизни в искусственной питательной среде, вне организма. Пройдет месяц, другой, третий, и культура таких клеток, пересаженная обратно в организм, уже не проявит никакого интереса к своим обязанностям. Клетки будут себя вести паразитами, они полностью одичают. Организм станет для них только средой обитания, которую они используют в своих интересах. Понимаете, что это значит?

— Они сделаются опухолевыми, — ответил Юрий с запинкой. Он хорошо знал об этих опытах, но ему как-то не приходило в голову такое их объяснение.

— Вот именно — опухолевыми. Как только клетки выбиваются из-под контроля защитных сил организма, они неизбежно проявляют свойства, присущие клеткам как таковым. Что это за свойства?

— Злокачественные свойства? — неуверенно сказал Юрий.

— Ну, почему же злокачественные? — возразил Панфилов. — Применить такой термин значило бы смертельно оскорбить наших предков, от которых произошли все наши родичи — многоклеточные животные. Не злокачественность, а агрессивность по отношению к другим клеткам. Одноклеточный животный организм, будь то амеба или инфузория, если не паразит, то хищник или по крайней мере сапробионт, то есть живет за счет других клеток, живых или мертвых. И чтобы многоклеточный организм мог существовать, он в первую очередь должен был подавить в каждой своей клетке эту тенденцию, по крайней мере по отношению к остальным своим клеткам. Вы слышали когда-нибудь об опухолях губок или кораллов? У гидр или медуз?

Юрий отрицательно покачал головой.

— Не слышали, — сказал с удовлетворением Панфилов. — И никто никогда не слышал, хотя и губки и кораллы — это промысловые животные, которых собирают миллионами экземпляров, так что опухолевые разрастания у них наверняка были бы замечены. А знаете ли вы, что делается с клетками губок или гидр, если их изолировать ну хотя бы простым протиранием через сито? Проявляют ли хоть какие-нибудь признаки взаимной агрессии изолированные клетки губки? Или гидры?

— Как будто нет, — сказал Юрий. В его голове шевельнулось смутное воспоминание об этих опытах.

— Конечно, нет. Если бы такая тенденция в организме первых многоклеточных продолжала действовать, организмы немедленно превращались бы в группы независимых клеток. А что делают изолированные клетки губок или гидр? Они собираются в виде крохотных животных — губок или гидр. На них действует та сила, которую мы сейчас ищем у высших животных организмов, — восстановительная сила тканей, противоопухолевые вещества, без которых наши ткани и органы неминуемо превращались в колонии пожирающих друг друга клеток.

Эта идея поразила Юрия своей простотой и ясностью. Ему казалось, что он и сам так думал — еще до того, как услышал ее от Панфилова. То же он ощущал теперь, когда Панфилов поставил перед своими сотрудниками новую задачу — добиться максимальной концентрации противолейкемического фактора в сыворотке крови подопытных животных.

— Когда это должно происходить в организме? — спросил Панфилов.

— Очевидно, когда в этом возникает необходимость, — ответил в некоторой растерянности Юрий.

— Именно, — подтвердил Панфилов, улыбнувшись. — Чем активнее проявляется тенденция клеток к самостоятельной жизни, тем интенсивнее ткани, состоящие из этих клеток, вырабатывают защитный фактор, заставляющий клетки работать на организм..

Вызвать максимальное напряжение восстановительного процесса в кроветворных органах — таков был способ, посредством которого в лаборатории Панфилова добивались максимального повышения концентрации противолейкемического фактора в крови животных-доноров.

Они работали теперь уже с крупными животными. Известно, что организм коровы легко восстанавливает кровь даже после почти полного кровопускания. Сотрудники Панфилова добивались такого состояния организма коровы, чтобы все кроветворные органы работали с наивысшим напряжением. После полного кровопускания животным вводили различные стимулирующие вещества, способствующие кроветворению. Скармливалась пища, обогащенная витаминами и белками. После многочисленных проб нашли момент, когда все до одной кроветворные клетки приходили в состояние деления. В этот момент и обнаруживался пик активности ПЛФ.

— Конечно, мы обязаны выделить этот фактор в чистом виде, — говорил Панфилов. — И эту работу мы осуществим во что бы то ни стало.

Но зачем ждать, если и в таком виде сыворотка оказывает лечебное действие? Как и предполагал Панфилов, защитный фактор оказался белком. Но его очистка и определение требовали времени, которого уже не хватало.

На очередной «среде» Павел Александрович в очень коротком сообщении подвел итоги проведенной работы. Результат был ясен. По-видимому, поставленная задача приближалась к решению.

— Ну, вот и все, — закончил он. — Я обратился в Комитет по противолучевой и противораковой защите с предложением испытать наш метод в клинике. Мне предложено сделать сообщение о наших работах и получить санкцию Комитета по космической медицине. Заседание состоится на той неделе.

 

Глава шестая

Земля отвечает планете Ао

Шли дни, насыщенные тревожными и волнующими событиями.

Газеты всего мира отметили годовщину со дня взрыва в Колорадо. Были подведены итоги страшной катастрофы, обратившей в безлюдную пустыню больше половины богатейшей капиталистической державы. Двадцать миллионов погибших от лучевой болезни в течение года. Тридцать миллионов подвергнувшихся лучевому поражению в угрожающей дозе. С каждым месяцем все увеличивался поток заболевших. «Белая кровь» становилась неотвратимым национальным бедствием.

Все здравоохранение США было мобилизовано на поиски средств лечения страшной болезни. Знаменитый Рокфеллерский институт медицинских исследований в Нью-Йорке объявил премию в миллион долларов за разработку действенного способа предотвращения и лечения лейкемии, вызванной лучевым поражением.

Лучевая болезнь начала свое шествие и по странам восточного полушария. Первыми отметили рост заболеваний лучевой болезнью и белокровием Скандинавские страны и Япония. Потом кривая лучевых поражений поползла вверх в Англии и в Испании. В январе, ровно год спустя после колорадского взрыва, резкое учащение случаев лейкемии было зарегистрировано в Бельгии и Голландии. Смятение и тревога царили во всей Западной Европе. Тысячи ученых в сотнях научно-исследовательских институтов, лабораторий и кафедр медицинских институтов лихорадочно изучали природу лучевого поражения и причины опухолевого перерождения тканей после лучевой травмы. Испытывались сотни средств лечения лучевой болезни и лейкемии. Но все испытываемые средства оказывались бессильными. Лучевая смерть медленно брела по Земле.

Юрий вынул газету из ящика еще в половине восьмого, хотел отложить ее, как всегда, на дорогу в лабораторию, чтобы прочитать в метро. Но крупные буквы заголовка бросились ему в глаза.

И он залпом прочитал газету.

Снова начиналось волшебство. Из скупых строчек текста проступала сжимающая сердце радостной гордостью картина какого-то фантастического «вселенского братства», организуемого путем планомерной связи между обитаемыми планетами. И главное заключалось в том, что ничего фантастического в ней не было. Картина отражала совершенно реальный план подготовки и осуществления первых межпланетных и межзвездных связей. В сообщении говорилось об организации Международного института межпланетных и межзвездных связей.

Дальше шло совершенно невообразимое.

Тем же спокойным, даже скучноватым, сухим тоном сообщалось, что для строительства стартовой площадки на Луну, в цирк Колумба, доставлены все необходимые материалы. Комитет по межпланетным связям разработал полную программу запуска флотилии космических кораблей, которая переправит на Луну группу селенавтов-строителей для осуществления сборки и запуска космических снарядов за пределы солнечной системы. Комитет располагает теоретическими и экспериментальными данными, гарантирующими возможность достижения шестьдесят первой Лебедя автоматически управляемыми космическими кораблями-снарядами. По завершении строительных работ и запуска снаряда стартовая площадка будет использоваться как стационарный космодром для дальнейших межпланетных связей.

Приводились данные о подготовке информации, которая будет вложена в снаряд, отправляемый на шестьдесят первую Лебедя. Организаторы института договорились, что информация должна включать текст, записанный на особых синтетических материалах неразрушающимися красками, в виде книг, а также магнитофонные, телевизионные и кинематографические записи на специальных, особо устойчивых пленках и аппаратуру для воспроизведения текстов и изображении. Первый снаряд, направляемый на планету Ао, будет содержать, кроме текстов, написанных на русском языке, перевод некоторых русских слов на язык аоитов в виде последовательно записанных звучаний.

Подробно сообщалось о содержании информации. Ее задача — дать представление об уровне науки, техники и культуры на планете Земля в великую эпоху перехода от классового к бесклассовому устройству общества. Информация должна включать сведения о методах и средствах познания во всех областях науки, приняв в качестве основы классификации знаний систему аоитов. Подробно будут представлены данные о строении Земли, ее животном и растительном мире, о составе населения.

Организационный комитет поставил перед институтом задачу выполнить указанную работу в течение шести месяцев. Запуск первого межзвездного космического снаряда назначался на сентябрь текущего года.

Юрий с трудом оторвался от газеты. День предстоял трудный. На десять часов было назначено заседание Комитета по космической медицине с докладом Панфилова об иммунобиологическом методе лечения лейкемии. Необходимо было подготовить все материалы, относящиеся к разработке и испытаниям метода, подумать о возможных вопросах и подготовить на них ответы. Словом, размышлять о прочитанном в газете не оставалось времени.

Но возбужденное ошеломляющим известием воображение беспрестанно уносило Юрия куда-то на трассы межпланетных связей, о которых он только что прочитал, и перед ним мелькали видения звездного неба, фигура Лебедя, раскинувшего крылья на ослепительной полосе Млечного Пути, крохотная точка шестьдесят первой под его правым крылом, земной космический снаряд, режущий межзвездное пространство подобно лучу света на невообразимых скоростях... Нет, сидеть на месте было трудно. И даже предстоящий доклад Панфилова и его обсуждение в Институте космической медицины перестали волновать Юрия, хотя всю ночь он провел в тревожном ожидании этого события.

По-видимому, в том же настроении находился и Панфилов.

— Читали? — спросил он, стремительно входя в лабораторию.

— Читал, — ответил Юрий. — Не могу прийти в себя, Павел Александрович. Невозможно поверить. И между тем это факт.

— В том-то и дело. Невозможно поверить, а факт. И знаете ли вы, что это означает? Человечество поднимается на новую ступень познания и управления материей. А мы еще во власти представлений и понятий, сложившихся на предшествующей ступени.

Панфилов был в прекрасном настроении, которое передавалось и Юрию.

— Вы, молодые, очевидно, доживете до получения ответа с планеты Ао и даже, может быть, увидите живых аоитов, — сказал он, мечтательно улыбаясь. — Тридцать лет туда, тридцать обратно — это же сущие пустяки при теперешних темпах жизни. Вы и не заметите, как промелькнут эти шестьдесят лет. А вот мне... — Он на мгновение замолчал, точно что-то прикидывая в уме, и закончил с комическим сожалением: — Нет, сто десять я не проживу... При всем желании. А какое это будет чудесное время, друзья! У нас принято говорить, что наше время, время смены общественных отношений, время перехода от классового к бесклассовому обществу — это самое прекрасное время, ради которого только и стоило родиться. Это абсолютно неправильное и вредное суждение. Если бы смысл жизни действительно заключался только в борьбе за прекрасное будущее, а реальная перспектива его достижения была бы чем-то второстепенным, то грош цена была бы этой борьбе. Вся беда в том, что мы не даем себе труда по-настоящему и на почве научного предвидения подумать об этом будущем, представить его себе в виде реальной картины жизни. И когда черты будущего возникают в нас самих и вокруг нас, мы приходим в смятение, не можем подняться до их правильного восприятия. Да что говорить. Вот это будущее — власть мыслящего духа над межзвездным пространством. И мы вступаем в эру этой власти. А вы говорите, невозможно поверить. Нет, голубчик, возможно и должно верить. Через каких-нибудь шестьдесят лет вы будете приветствовать первых посланцев из космоса на нашей планете.

Юрий подумал об этих шестидесяти годах, за которые вести с Земли достигнут планеты Ао и Земля успеет получить ответ, и увидел себя в образе восьмидесятилетнего старца. Нет, в такой ситуации это событие казалось совершенно неинтересным.

— А может быть, вы еще сами полетите в космос, Павел Александрович, — шутливо заметил Юрий. — Тридцать-то лет вы проживете.

— Нет, пожалуй, для меня это уже исключено, — в том же тоне ответил Панфилов. — На освоение межзвездных трасс для полетов космических кораблей потребуется много времени. Значительно больше, чем для овладения околосолнечным пространством.

— Из-за расстояния?

— Конечно. Как-никак солнечная система — наш родной дом. И после первого исторического полета в космос нашего первого космонавта дверь в этот дом открылась. Практически Луна уже в наших руках. Мы начинаем штурм космических трасс к Венере и Марсу. Я глубоко уверен, что вы, а может быть, вместе с вами и я доживем до первых полетов человека на планеты солнечной системы. Вы только представьте себе, о каких расстояниях идет при таких полетах речь. О пяти-шести десятках миллионов километров для полетов на Марс и Венеру и малые планеты и о шести-двенадцати сотнях миллионов километров — для полетов на Сатурн и Юпитер. А что такое сотня миллионов километров?

— Не так уж мало, — заметил Постников.

— Немало для земных средств передвижения, — возразил Панфилов. — И совсем немного для кораблей с космическими скоростями полета. Если мы уже располагаем возможностями для разгона наших космических кораблей до субсветовых скоростей, то ведь даже самая отдаленная планета солнечной системы — Плутон — может быть достигнута за несколько недель. Но выход в межзвездное пространство означает, даже при максимальных скоростях, приближающихся к скорости света, годы полета.

— Да, одиннадцать с лишним световых лет до шестьдесят первой Лебедя, — сказал Постников.

— И четыре с лишним световых года до ближайшей к нам звезды — альфы Центавра, — добавил Панфилов. — Вот почему освоение межзвездных трасс потребует иных приемов подготовки человека для полета.

— Каких же? — спросил Юрий.

Лицо Панфилова осветилось улыбкой.

— Вы же видели, как обитатели планеты Ао решают эту проблему. И я убежден, что это единственный путь ее решения. Выключай жизненные процессы полностью, без остатка и в виде витрифицированной белковой материи лети куда угодно. Хоть миллион лет. Автоматические устройства решат за тебя все проблемы управления движением корабля в космическом пространстве.

Панфилов опять мечтательно улыбнулся.

— Вы представляете себе — очнуться через миллион лет на планете из туманности в созвездии Гончих Псов! Что ни говори, это заманчиво.

Он помолчал. На лице его все еще светилась улыбка.

— А знаете ли вы, мой друг, — сказал он с новым подъемом в голосе, — что идея витрификации будущих космонавтов начинает привлекать внимание? Вчера вечером мне позвонили по телефону из очень авторитетных инстанций. «Продолжаете ли вы ваши опыты с витрификацией?» — «Да, хотя и не в большом масштабе. Есть более срочные дела». — «Считаете ли вы возможной витрификацию... ээ... высших животных на длительный срок, с восстановлением последующей нормальной жизнедеятельности?» — «Принципиально да». — «Так вот, вас просят подготовить по этому вопросу доклад. В Комитете по межпланетным связям».

— И что же вы? — спросил Постников.

— Что же я. Ответил, что подготовлю. Однако уже половина десятого. Еще не хватало опоздать на собственный доклад. Вы готовы? — спросил он на ходу, схватив брошенный на стол портфель, и выскочил из лаборатории. Постников и Юрий бросились за ним.

 

Глава седьмая

Разгром

Они поднялись по мраморной лестнице, ведущей в огромный холл. Красная ковровая дорожка устилала весь путь от первой ступени лестницы через паркетное зеркало холла до гигантских, отделанных орехом дверей. «К чему эта купеческая роскошь?» — подумал Юрий с досадой.

Панфилов решительно толкнул дверь. Огромная комната со стенами под мрамор. Гигантский письменный стол — прямо против входа. От него к дверям идет длинный стол, покрытый зеленым сукном, с двумя рядами массивных стульев.

В комнате пусто. Круглые часы над дверью показывают без пяти десять.

— Ничего не скажешь, люди ценят свое время, — проговорил с усмешкой Панфилов.

Они сели на широкий кожаный диван у стены против боковой двери с табличкой «Председатель ученого совета профессор Дорохов И. А.». Юрия неприятно поразила эта надпись — не «И. А. Дорохов, а Дорохов И. А.» («Как в анкете», — подумал он с раздражением).

Сейчас же дверь открылась, из нее выглянуло приятное лицо молодого человека с аккуратным пробором на черноволосой голове. Молодой человек заметил Панфилова, быстро прошел к нему через зал, обогнув огромный стол, и, вежливо склонившись к его уху («Привык, видно, с глухими», — подумал Юрий), тихо сказал:

— Вас просят в кабинет к Ивану Андреевичу.

Панфилов поднялся.

Стрелки часов показали десять, и минутная, дрогнув, перескочила на одно деление. В зал заседаний неторопливо, неслышно ступая по мягкому ковру, стали входить по одному и по двое члены ученого совета. Негромко переговариваясь, усаживались за зеленым столом.

В десять минут одиннадцатого двери с табличкой открылись, и седой, благообразный человек, пропустив перед собой Панфилова, вошел в зал. За ним двигалась целая свита, человек шесть, все седые и благообразные люди, с неторопливыми, уверенными движениями.

У Панфилова было напряженное, помрачневшее лицо. («В чем дело?» — мелькнуло в голове у Юрия.) Он сел с краю стола, не дожидаясь, когда председатель займет свое место. Вытащил из портфеля бумаги и положил их перед собой на зеленое сукно. Но как только председатель предоставил ему слово, поднялся и стал говорить, не обращаясь к печатному тексту своего доклада.

Для Юрия в докладе Панфилова все было предельно ясно. Излагая суть дела, Павел Александрович говорил короткими, отрывистыми фразами. Лейкоз — страшное бедствие, которое обрушилось на человечество в результате катастрофы в Колорадо год тому назад. Средств лечения лейкозов, как известно присутствующим, не существует. Медицина тщетно ищет лекарства от этой болезни. Между тем лейкоз явление биологическое, это тяжелое поражение кроветворной ткани, проявляющееся в ее злокачественном росте. Известно, что злокачественный рост тканей происходит в результате утраты контроля со стороны организма за ростом и развитием его тканей. Наша рабочая гипотеза заключается в том, что организм обладает силой, удерживающей ткани от опухолевого превращения и противодействующей опухолевому росту. Источником вещества, наделенного этой силой, являются сами ткани, находящиеся в регенерационном состоянии. Мы научились получать сыворотки, содержащие это вещество — мы называем его противолейкемический фактор, — в достаточных для лечения лейкемии количествах. — Разрешите огласить некоторые данные, относящиеся к результатам разработки метода и его применения к лечению экспериментальных лейкозов, у животных, — продолжал Панфилов.

Цифры и факты — ну что может быть убедительнее? Двести мышей. Лейкоз вызван специфическим вирусом. На пятнадцатый день заболевания сотне животных вводится препарат ПЛФ — обогащенная сыворотка крови коровы. Через три дня начинается уменьшение числа лейкоцитов. Через неделю совершенно нормальная кровь. Через двадцать дней все подопытные животные здоровы, контрольные все погибли. (В этом месте стоило бы аплодировать. Неужели не понятно, что это лечение лейкоза, лечение болезни, против которой нет никаких средств?) Юрий смотрит на членов совета с удивлением. Они слушают так, как будто речь идет о смете на научное оборудование на текущий год или о программе очередной научной конференции.

Панфилов кончил и сел на свое место. Бросил взгляд на открывающуюся дверь и уткнулся в свои бумаги. Юрий посмотрел в направлении его взгляда. В дверях показался профессор Брандт, как всегда элегантный, с любезной улыбкой на губах. Скромно сел на последнем стуле.

Начали сыпаться вопросы. Юрий понимал, что Панфилов проигрывает свою игру. Его сообщение вызывало недоверие и какое-то смутное, неуловимое недоброжелательство. В каждом вопросе звучала какая-то скрытая насмешка. «Скажите, а ваши крысы...», «Не скажете ли вы, сколько мышей...», «А естественная смертность мышей...», «А если мышам вводить просто сыворотку крови...» Начались выступления. Юрий не вслушивался в их содержание. Уже по тону выступлений он понимал, что в этой аудитории, очень не верящей экспериментаторам, рвущимся от опытов на лабораторных животных к испытаниям всевозможных средств лечения на больном человеке и далеких от клиники, метод Панфилова поддержки не получит. Только отдельные слова и фразы ораторов доходили до его сознания.

Ораторы поднимались один за другим со своих мест, неторопливые, авторитетные, непогрешимые, светясь ослепительной сединой волос, реющих вокруг их голов подобно нимбам на иконах. Да, им доверено самое дорогое на земле — жизнь человека. Да, они отвечают за каждую меру, применяемую в качестве средства лечения... Да, они обязаны сто раз взвесить, прежде чем рекомендовать недостаточно проверенный метод... Лучше отвергнуть сто пригодных средств лечения, нежели принять одно непригодное, одно вредное, ибо... (Юрий уже возненавидел эти «ибо» и «нежели», которыми подчеркивалась значительность произносимых слов.) И кроме того, нет необходимости спешить с испытаниями этого метода непосредственно в клинике, ибо... (Далось им это «ибо», — с тоской думал Юрий)... ибо, к счастью, в нашей стране не отмечено нарастания заболеваемости лейкозом.

— Больше нет желающих? — спросил председатель. — Ваше слово, Павел Александрович.

— Я все сказал, — хмуро, не вставая с места, ответил Панфилов. — Ваше право решать, как вы найдете нужным.

— Но вы не возражаете против проекта решения?

— Я не участвовал в его составлении и, не будучи членом комитета, не участвую в голосовании, — ответил Панфилов. — А мое отношение к нему, мне кажется, ясно из моего выступления. Если бы я считал нужным продолжать проверку метода, я не посмел бы затруднять столь авторитетное собрание обсуждением своего доклада.

— А вы, Всеволод Александрович? — спросил Дорохов.

Брандт поднялся со своего места. Юрию бросилась в глаза необычайная бледность его лица.

— Я только сейчас прочитал проект решения, — сказал он негромко. — Я опоздал на доклад Павла Александровича и не совсем ясно представляю себе результаты применения разработанного в его лаборатории метода. Лично я настолько доверяю Павлу Александровичу как экспериментатору, что у меня никаких сомнений в его выводах, естественно, нет. Но я не могу не согласиться с большинством ораторов в том, что при перенесении любых терапевтических приемов с экспериментальных животных на человека требуется величайшая осторожность. И поскольку наш новый институт располагает большими экспериментальными возможностями и в состоянии обеспечить испытание метода на любых животных, включая обезьян, я не имею права отказаться от поручения провести эти испытания... Если, конечно, Павел Александрович не найдет более целесообразным проведение их в другом учреждении.

Он посмотрел с благожелательной улыбкой на Панфилова. Тот сидел неподвижно, не поднимая глаз от стола, на скулах его осунувшегося лица взбухли желваки.

— Но я хотел бы сделать несколько замечаний общего характера в связи с докладом Павла Александровича, — добавил Брандт несколько громче. — Разрешите?

Председатель любезно кивнул.

— Я все-таки, дорогой Павел Александрович, как медик по подготовке, всю жизнь связанный с клиникой, — сказал Брандт, отчетливо произнося каждое слово, — хотел бы опять предостеречь вас от разочарований, которые ждут исследователя на том пути, который вы избрали. Вы называете ваши методы и предлагаемые вами средства воздействия на организм биологическими, исходя из идеи, что организм сам производит средства для противодействия болезням. Трудно возражать против этой концепции, взятой в самой общей форме. Вопрос заключается в том, что понимать под этими средствами. Мы прекрасно знаем, например, что наш организм вырабатывает могучее средство против микробов — интерферон. Но пока мы не научились выделять это средство в виде химически чистого препарата, мы предпочитаем употреблять против микробов антибиотики, вещества, вырабатываемые не нашим организмом, а микробами против микробов. Поймите, Павел Александрович, наше время — эпоха химии. И всяческие попытки возвращать нас от химии лечебных препаратов к эмпирическому использованию так называемых защитных сил организма у меня, как у медика, не вызывают энтузиазма. Вот почему, как мне кажется, не испытывать ваш препарат в клинике, а попытаться выделить из него активно-действующее химически чистое вещество — ваша ближайшая задача. Повторяю, я ни в коем случае не хотел бы, чтобы мои замечания были истолкованы как желание умалить значение интереснейших экспериментов Павла Александровича.

Брандт благожелательно улыбнулся в сторону Панфилова и сел.

— Замечаний по проекту решения нет? — спросил председатель. — Будем считать его принятым. Переходим к другому вопросу.

Панфилов встал со своего места, кивнул председателю и пошел к дверям, на ходу засовывая в расстегнутый портфель свои бумаги. Юрий и Постников двинулись за ним вслед.

— По второму вопросу слово предоставляется профессору Всеволоду Александровичу Брандту, — услышал Юрий, закрывая за собой дверь. Он даже не подумал о том, что бы могло это значить, — так велико было пережитое им потрясение. Сражение можно считать проигранным, их метод, по существу, отвергнут. Можно сказать заранее, что в руках Брандта и его сотрудников испытания метода дадут отрицательный или сомнительный результат. И не потому, что они намеренно проведут эксперименты так, чтобы они завершились неудачей, а просто потому, что считают биологические воздействия на лучевое перерождение клеток бесплодным. И все получаемые результаты будут трактовать с этой точки зрения.

Все трое молча получили свои пальто, оделись и вышли из здания. Тяжелая дверь медленно, с каким-то пренебрежительным сопением закрылась за ними.

— Ф-фу! — вырвалось у Панфилова. — Но в общем этого следовало ожидать. Жаль потерянного времени. А нам дорог каждый час. Поеду теперь в министерство, — решил он. — Это заключение устраивает только Комитет по космической медицине, так как снимает с него всякую ответственность. А по существу, это самая настоящая отписка. Вы куда, Сергей Григорьевич?

— На кафедру.

— А вы, Юра?

— Если разрешите, я в больницу. Хочу навестить Андрея. Сегодня прием с часу до трех.

Панфилов испытующе посмотрел на Юрия.

— Ну-ну. Смотрите только не проговоритесь о нашей неудаче. Приободрите его. Да и сами не вешайте носа.

У площади Маяковского Юрий сошел с автобуса и зашагал по Садовой. Ему требовалось время, чтобы подготовиться к встрече с Андреем. Настроение было подавленное. Он пытался понять, почему все так произошло, и ничего путного не приходило в голову. Ясно было одно: ни сегодня, ни завтра, ни очень долго еще подготовка к испытаниям их метода в клинике не начнется. А ведь чтобы приготовить лечебную сыворотку, требуется время — и не день, не два, а недели. «А на сколько еще недель хватит жизненных сил у Андрея?» — с отчаянием подумал он.

 

Глава восьмая

Андрей должен жить

Потом Юрий долго вспоминал этот трудный день. Собственно, в этот день решалась судьба Андрея. Конечно, спешка с разработкой метода лечения лейкемии была вызвана тем, что этого требовали интересы миллионов людей, испытавших на себе страшное дыхание атомной смерти. Но Юрий не мог ни на минуту забыть о том, что от успешного и быстрого завершения работы зависела жизнь его друга, молодого, многообещающего ученого, чудесного товарища. Потерять Андрея означало для Юрия лишиться какой-то части самого себя — такой нераздельной, общей жизнью жили они все студенческие годы.

Андрей должен жить. Эта мысль, ненадолго вытесненная утренними известиями и разговором о них на пути в Институт космической медицины, теперь вновь вспыхнула в мозгу Юрия с еще большей силой. Он должен жить — сражение, которое началось сегодня на заседании Комитета по космической биологии, нужно выиграть во что бы то ни стало.

Вчера Андрею стало легче. Юрию сообщили, что, может быть, сегодня разрешат его навестить, правда, ненадолго, не больше чем на полчаса. Если не будет снова ухудшения.

— Да, можно, — ответила дежурная сестра. — Только не утомляйте больного. И не задерживайтесь.

Андрей полулежал на высоко поднятой подушке. В палате было светло от белизны снега и зимнего неба за окнами. Юрий увидел худое лицо с глубокими впадинами и провалившиеся глаза. Он подошел к постели Андрея на цыпочках, ощущая неловкость за свое здоровое, крепкое, разгоряченное ходьбой и морозом тело. Андрей радостно улыбнулся.

— Привет покорителю материи, — сказал он, протягивая руку. — Наконец-то я тебя дождался.

Юрий сжал его руку, ощутив с жалостью, какими тонкими стали пальцы.

— Как дела? — спросил он.

— Лучше! — ответил Андрей. — Сегодня у меня праздник. Со вчерашнего вечера.

— Что случилось?

— Вчера слушал сообщение, — Андрей показал на лежащие на тумбочке радионаушники. — И представь себе, всю ночь мечтал.

Его глаза засветились каким-то незнакомым Юрию оживлением.

— Да, известия ошеломляющие, — согласился Юрий, пристально вглядываясь в лицо Андрея и все еще не понимая, что делается с его другом.

— Ошеломляющие, — повторил Андрей. — Мало сказать, ошеломляющие. Переворачивающие душу, вот это будет правильное определение. Подумать только — Институт межпланетных и межзвездных связей. Ты обратил внимание на то место, где говорится о задачах института?

— Двусторонние связи с ближайшими обитаемыми планетами?

Андрей кивнул.

— Меня потрясла эта формулировка. Связь и взаимопомощь обитаемых миров. Я лежал и думал: так вот что означает переход к новому общественному строю! Оковы сброшены, и начинаются чудеса, о которых только подумаешь, и дух захватывает.

Он откинулся на подушке и замолчал. Только теперь, при свете белого зимнего дня Юрий увидел ясный, чистый, голубой цвет глаз Андрея — раньше они всегда казались серыми.

неожиданно с чувством произнес Андрей, приподнимаясь на подушках. — Сегодня ночью я часто просыпался. Увижу в окно звезды, и все мне в голову лезет это стихотворение. Уж я подумал, не гениальное ли предвидение этот образ у Лермонтова: «и звезда с звездою говорит»? А ведь так оно и есть: звезды заговорили друг с другом. Вот что меня поразило во вчерашнем сообщении. Ты подумай, сколько тысяч лет человечество развивалось в сознании своего ничтожества перед необъятностью вселенной. Как изображалась наша жизнь в сопоставлении с бытием вселенной! Пылинка в бездне. Мгновение перед вечностью. Бесцельность, бессмысленность существования, вот и готова философская основа пессимизма. И в самом деле, какая цель может быть у пылинки, какой смысл в мгновении. И вот вам, пожалуйста! Не пылинка, не мгновение, а этап закономерного развития материи.

Андрей перевел дух. Щеки его покраснели.

— Видишь, я уже уподобляюсь Ярославу, — улыбнулся он. — Заговорил его языком. Ну да ладно. Пусть он посмеется. Так вот, о смысле жизни. Всю ночь у меня не выходило из головы: а что, собственно, случилось? Что я переживаю? Ну, новое техническое достижение. Мы опять опередили капиталистический мир. Но ведь к таким событиям мы уже привыкли. Нет, в этом событии есть что-то новое, неведомое ранее. Помнишь, мы с тобой прошлой весной говорили о смысле нашей жизни. Мне казалось тогда, что в ней скрыто какое-то неразрешимое противоречие. Смысл — в стройке. А выстроили, и смысл перестает ощущаться. И непонятно, для чего строили. А вот теперь мне кажется, что я отчетливо вижу цель и смысл жизни.

— Все-таки, Андрюша, пожалуй, не стоит так увлекаться, — попробовал остановить его Юрий. — Меня ведь серьезно предупредили, что хоть тебе и лучше, но утомляться вредно.

— Ладно, ладно, — нетерпеливо отмахнулся Андрей. — Мне хочется только, чтобы ты понял. Я тут без конца думал о том ответе Маркса на вопрос своих дочерей. Помнишь? В чем цель жизни? Он ответил: в борьбе. А за что? Тогда, в те времена не было иного ответа, кроме как за освобождение человечества от ига эксплуатации. А потом, когда это иго было сброшено? За счастье, за лучшую жизнь всех людей на Земле. А в чем счастье, что такое лучшая жизнь? Помнишь, я тебя спрашивал? И мы с тобой не могли ответить. А вот оно, это счастье — власть мыслящего духа над материей, человека над слепыми силами природы, счастье познания. И познание заключается в том, что человек становится сильнее природы, он вскрывает ее законы, управляет ее развитием, побеждает болезни и смерть, преодолевает земное притяжение и уносится на другие обитаемые миры. Потом я вспомнил, что это мое открытие было сделано за сто лет до меня. Еще Маркс и Энгельс писали о том, что в ходе развития человеческого общества придет время, когда основным противоречием, которое будет порождать дальнейшее движение, станет противоречие между человеком и слепыми силами природы. И я понял, в чем же конкретно будет заключаться это противоречие... Я смотрел ночью в окно, смотрел на звезды и думал: нет, мы не пылинки в бездне мироздания, если материя рано или поздно вся, без остатка подчинится мыслящему духу — разуму человека. И так захотелось мне жить и вместе со всеми вами бороться с лучевой смертью! Любым способом, хоть по Брандту, хоть по Панфилову, только чувствовать себя участником этой борьбы! Эх, Юрка, милый, как поздно я это понял!

Его губы исказились болезненной гримасой, лицо горело.

— Ну, брат, наделали мы с тобой дел, — с сокрушением сказал Юрий. — У тебя жар.

— Ничего, сейчас буду лежать спокойно, как ребенок в колыбели. Надо же мне было тебе сказать!

Андрей вытянулся на постели и закрыл глаза.

— Ты посиди еще немного, — попросил он. — Расскажи мне, как твои дела.

— Хорошо, — бодро сказал Юрий. — Все в порядке. Только мне уже пора. Да и тебе нужно отдохнуть.

Минут через пять он ушел, встревоженный и разбитый. В лабораторию он попал только к концу рабочего дня. На столе лежала записка: «Если придешь, обязательно зайди ко мне. Ярослав».

 

Глава девятая

Тайна Ярослава

Юрию было не до бесед с Ярославом. Отрываться от работы для пустяков, которыми занимался его приятель, не было никакой охоты. Но что-то в записке Ярослава показалось Юрию не совсем обычным. Да и при сложившихся между ними за последние месяцы отношениях нельзя было ожидать, что Ярослав вызовет его по пустякам. Очевидно, случилось что-то важное. И Юрий пошел.

— Да, — услышал он через дверь голос Ярослава.

Юрий вошел в комнату.

— Наконец-то! — сказал Ярослав. — Я уже думал, что ты не явишься.

— Что случилось? — прервал его Юрий.

Ярослав оторвался от своей работы (он возился с кинопроекционным аппаратом) и посмотрел на Юрия.

— Все полетело в тартарары! — лаконично проговорил он и снова занялся своим делом.

— Да ты скажи толком, о чем речь.

— Я ухожу от Брандта, — ответил Ярослав.

— С чего бы вдруг?

— Можешь надо мной смеяться. Я понимаю сам, что был последним дураком, когда решил заканчивать свою работу в его лаборатории.

— По-моему, это было вполне логично. А где еще ты мог заканчивать порученную тебе Всеволодом Александровичем тему?

Ярослав странно посмотрел на Юрия.

— Дело в том, что я вел совершенно другую тему, — сказал он, запинаясь.

— Не предупредив Брандта?

— Да.

— И Штейна?

— Я никому ничего не сказал. Все думали, что я занимаюсь культурами кроветворной ткани после космического облучения.

— А что же ты делал все это время? — в полном недоумении спросил Юрий.

— Ну... работал над совсем другой темой, — в замешательстве ответил Ярослав.

— Вот это уж действительно мальчишество, — рассердился Юрий. — И чем же это кончилось? Брандт узнал о твоей работе?

— Да, я сегодня ему о ней рассказал.

— И что же он?

— Он сказал примерно то же, что и ты. Что это мальчишество и что он не потерпит такого самоуправства в своей лаборатории.

— И он правильно реагировал. Всякий руководитель на его месте сказал бы то же самое. А почему ты именно сегодня решил ему испортить настроение? Что-нибудь случилось?

— Конечно, случилось. Ты знаешь, что сегодня на Комитете космической медицины приняли к испытанию метод Брандта?

— Какой метод Брандта? — переспросил Юрий. Кровь отхлынула у него от головы.

— Тот самый метод, который было поручено разрабатывать тебе для лечения лучевой болезни. Введение ДНК из здоровой кроветворной ткани для лечения лейкемии.

— Да, да, я теперь припоминаю, — сказал Юрий. — Мне говорила Зоя. Рентгенизация, чтобы ослабить лейкемическую кроветворную ткань, потом кровопускание, чтобы вызвать интенсивный восстановительный процесс в кроветворных органах, и потом введение ДНК.

— Вот именно. Рентгенизация, кровопускание и введение ДНК в различных комбинациях. Космическая лейкемия у мышей стала излечиваться.

Юрий с трудом перевел дух. Его трясло от волнения.

— Не понимаю, — сказал он растерянно. — И ДНК внедряется в кроветворные клетки?

— Да, это не вызывает никаких сомнений. Они пользовались меченой ДНК по твоему способу.

— И так будут лечить Андрея? — проговорил с усилием Юрий.

— Да, ближайшая цель этих экспериментов, как сказал Всеволод Александрович, спасти жизнь Андрею. «Мы, — говорит, — не можем остаться равнодушными к судьбе нашего товарища, который попал в такую беду».

Ярослав бессознательно воспроизвел интимно доверительные интонации голоса Брандта. Юрий поморщился.

— И неужели он решился предложить этот метод для испытания? Прямо от космической лейкемии мышей в клинику? — спросил он.

— Нет, решающие данные были получены в Сухуми, на обезьянах. Там нашлось несколько обезьян, у которых развилась лейкемия после облучения, проведенного два года назад. Штейн и Грибунина ездили в Сухуми и испытали на них свой метод. Испытание прошло успешно. Они привезли мазки совершенно нормальной крови.

— Непостижимо, — сказал Юрий.

— Думай как хочешь. И я считаю — непостижимо. И знаешь почему?

— Почему?

— Не было настоящего контроля. Действовали три фактора — рентгенизация, стимуляция регенерации и ДНК. Какой из них вызвал эффект, пока еще невозможно определить.

— Но ведь рентгенизацию довольно часто применяют для лечения лейкемии.

— Но в комбинации с кровопусканием — никогда. Может быть, в этом все дело. Тогда ДНК не имеет никакого отношения к полученному эффекту.

— Да, конечно, — вяло согласился Юрий. Мысли его путались, точно его сильно ударили по голове.

— Значит, метод Брандта рекомендован для клинического испытания? — спросил он наконец.

Ярослав усмехнулся.

— Решение принято довольно туманное. Насколько я мог понять из сообщения Всеволода Александровича...

— А он сообщил о решении?

— Да, сейчас же по возвращении из Института космической медицины он собрал всех сотрудников и рассказал о заседании.

— Какое же все-таки вынесли решение?

— Всеволод Александрович сказал, что в проекте, который был подготовлен им вместе со Штейном, говорилось о желательности дальнейших испытаний метода на обезьянах... по мере получения лейкозных животных. Но академик Свиридов воодушевился и предложил рекомендовать метод для испытания в клинике. Поскольку рекомендация направлена в министерство, такое решение, собственно, никого ни к чему не обязывает. Но Свиридов человек влиятельный, и не исключено, что в ближайшее время метод будет испытан, хотя Брандт и Штейн сами заявили, что считают клинические испытания преждевременными. Я сразу подумал об Андрее. Конечно, лейкоз — болезнь неизлечимая. Но уж лучше оттянуть время в расчете на разработку более надежного метода, чем испытывать сомнительный. А ведь Андрей в университетской клинике. И его излечение было бы для Брандта очень важно, чтобы продемонстрировать практические перспективы нового института. Тогда я и выступил. И конечно, свалял дурака. — Что же ты сказал?

— Я сказал, что, может быть, продолжая разработку метода лечения лейкозов препаратами ДНК, надо обратить внимание на биологические средства лечения. И сразу увидел, что сел в галошу. Я ведь не знал, что сегодня, на том же заседании Комитета по космической медицине только что провалили ваш метод. Но давать обратный ход уже было нельзя. Всеволод Александрович спросил, какие для этого основания. Тогда я напомнил о своей дипломной работе, сказал, что сходные данные уже появились в мировой литературе...

— И что же Брандт?

— Он ушел отсюда час назад. «Я, — говорит, — и слушать не хочу о ваших фантазиях. Хватит, — говорит, — с меня и одного случая. Я удивляюсь, как современная молодежь решается действовать на свой риск и страх, вопреки всем планам и заданиям. Нет, — говорит, — такого самоуправства я терпеть более не намерен».

— Постой, постой, а что ты, собственно, ему демонстрировал?

— Да я ничего и не демонстрировал. Сказал только в двух словах о существе своих наблюдений.

— В чем же они заключаются? — уже с некоторым раздражением спросил Юрий.

Ярослав замялся.

— Понимаешь, ничего нового в моих наблюдениях нет. Просто я хотел испытать действие лечебной сыворотки на новой модели... На лейкемических клетках высшего организма...

Юрий слушал с возрастающим недоумением.

— Какого же такого высшего организма? — спросил он с досадой.

— Ну, высшего млекопитающего...

— Обезьяны?

— Обезьяны, обезьяны! — взорвался, наконец, Ярослав. — Не обезьяны, а, если хочешь знать, аоита!

Юрий опешил от изумления.

— Как... аоита? — спросил он растерянно.

— Ну вот так, аоита. Когда закончилась возня с его оживлением, я взял небольшой баллон с кровью. Никто не обратил внимания.

— Ты с ума сошел! Как ты мог это сделать?

— Вот именно так сказал и Всеволод Александрович. «Вы с ума сошли! Кто вам позволил это сделать?» А я никого не спрашивал. Взял баллончик с кровью и положил в карман.

— Как же это тебе пришло в голову?

— А вот так!

Ярослав сердито посмотрел на Юрия сквозь очки, потом не выдержал и засмеялся.

— Мало ли что приходит в голову, когда думаешь о чем-нибудь не переставая. Знаешь, о чем я думал, когда смотрел у Владимира Николаевича расшифровки этих... космических текстов?

— Каких?

— Тех, что и ты видел... Новеллу о космическом кораблике Лэиле...

— О чем же ты подумал?

— О том, что сигнал бедствия или предупреждения, который они посылают на другие обитаемые планеты, относится к радиационному поражению.

Ярослав опять посмотрел на Юрия, ожидая возражений, и запальчиво продолжал:

— Да, да, к радиационному поражению. Лейкемия на их планете стала, по-видимому, бедствием, с которым они, несмотря на свои достижения в науке и технике, не в состоянии справиться.

— Постой, — перебил его Юрий. — Какая лейкемия?

— Самая настоящая лейкемия, лимфолейкоз, как у Андрея.

— Как же ты определил?

— Самым банальным образом. После размораживания отцентрифугировал кровь и из пленки лейкоцитов поставил культуру... Работа была дьявольская... Но в конце концов получил превосходные перевивные культуры злокачественных лимфоцитов.

— Ты уверен, что они злокачественные?

— Еще бы! Уже по их количеству в крови нетрудно было определить белокровие... Ну, а в культурах обнаружились типичные признаки опухолевых клеток. Потом я перевил их рентгенизированным крысам — пересаженные лимфоциты заполонили всю кровь и кроветворные органы.

— Хорошо, — опять остановил Юрий Ярослава. — Это же замечательное открытие! Что же, собственно, возмутило Всеволода Александровича?

— Он на это открытие не обратил никакого внимания. Он расстроился тем, что я забросил культуры космической лейкемии и занялся другим делом. Боюсь, что он мне вообще не поверил. А когда я стал рассказывать об испытаниях на этой модели лечебной сыворотки, он и слушать меня не стал.

— Значит, ты все-таки обратился к своей сыворотке? — сказал укоризненно Юрий. — И молчал столько времени!

Ярослав взъерошил волосы и махнул рукой.

— Зачем же я стал бы трепаться раньше времени? — возразил он. — Тем более что все получилось не так, как я задумал.

— Что значит не так?

Ярослав в смущении снял очки и полез в карман за платком.

— В общем я еще не знаю, как объяснить полученный эффект. Сыворотка действует. Лейкемические клетки гибнут. Но, понимаешь, по-видимому, дело не в иммунитете против лейкемии, а в чем-то другом.

— Погоди, — остановил его Юрий. — Насчет трактовки после. А в том, что сыворотка действует, ты уверен?

— А вот сейчас увидишь. Я думаю, что и Всеволод Александрович заколебался бы, если б остался посмотреть демонстрацию.

Ярослав устремился к киноаппарату. Волнуясь и суетясь, он проверил ход заправленной ленты. Включил свет. Яркий четырехугольник загорелся на стене. Ярослав опустил шторы на окнах, подбежал к дверям и запер замок. Потом снова подбежал к аппарату. Щелкнул рычаг. Зажужжал мотор. И сейчас же на белизне стены замелькали знакомые тени.

— Цейтрафферная микрокиносъемка, — сказал задыхающимся голосом Ярослав. — Фазовоконтрастное освещение. Лимфоциты из пленки белой крови аоита через шесть месяцев культивирования в жидкой среде, Юрий, не отрываясь, смотрел на мерцающую на экране картину. Клетки, окаймленные широкой полосой протоплазмы с гигантскими ядрышками, шевелились в кадре, как груда медуз, выброшенных на прибрежные камни. Да, это были типичные опухолевые клетки, одичавшая жизнь, вышедшая из-под контроля организма.

— Сейчас в культуру вводится нормальная сыворотка крови, — сказал Ярослав.

Неуловимо для глаза клетки на какое-то мгновение чуть-чуть сжались, приобретая более компактную форму. Но сейчас же оболочки снова мерно закачались, вытягивая вокруг широкие лопасти. В ядрах двух клеток отчетливо выявились длинные блестящие палочки.

— Хромосомы, — сказал Ярослав.

Растворились ядерные оболочки. Растаяли шары-ядрышки. Хромосомы лепестками причудливых, распускающихся цветов зашевелились посреди клеток.

— Деления ненормальные, — сказал Ярослав.

В одной из клеток большая группа хромосом поползла в одну сторону, другая, поменьше, — в другую, третья осталась на месте.

— Трехполюсный митоз, — сказал Ярослав. — Но в общем все в порядке. Введение нормальной сыворотки не производит никакого эффекта. А вот теперь — эффект лечебной сыворотки.

Юрий смотрел, напрягая зрение.

— Внимание! — сказал Ярослав.

Остановка зловещего движения протоплазмы произошла внезапно, точно прекратилось движение пленки в киноаппарате. Клетки застыли в разнообразных положениях, словно схваченные замерзающей водой. Остановилось движение протоплазмы, потом — вращение ядер, потом — суетня ядрышек.

— Здорово? — спросил, не скрывая восхищения, Ярослав. — Смотри, что будет дальше.

И вдруг клетки на глазах Юрия стали светлеть. Побледнела и исчезла бахрома протоплазмы. Тонкие контуры ядер на какое-то неуловимое мгновение мелькнули связкой обручей на совершенно светлом фоне и исчезли.

— Глубокий лизис. Злокачественный белок полностью растворился, — хриплым от волнения голосом сказал Ярослав.

Юрий смотрел, пораженный удивительной картиной разрушения опухолевых клеток. Он уже не думал ни о чем, кроме того, что видел перед собой в быстро сменяющихся кадрах.

Временами ему казалось, что все это сон, но за спиной продолжал жужжать аппарат, звучали отрывистые фразы, произносимые голосом Ярослава. Нет, это был не сон, Ярослав показывал результаты действительно проведенных экспериментов, его демонстрация потрясала своей реальностью.

Вспыхнул и погас светлый четырехугольник на стене. Жужжание аппарата прекратилось. Ярослав, красный, взлохмаченный, поднимал шторы на окнах.

— А на лейкоз у животных... действует? — спросил, волнуясь, Юрий.

— Так называемую космическую лейкемию, штамм Брандта, и ту, что я получил в культурах, снимает в один день. И на все штаммы вирусных лейкозов мышей действует без осечки.

Юрий перевел дух.

— Ничего не скажешь, — пробормотал он. — Действительно...

— Действительно! — насмешливо повторил Ярослав. — А Всеволод Александрович сказал: самоуправство!

— Но почему ты думаешь, что в этом эффекте действует не иммунитет, а что-то другое? — спохватился Юрий.

— Да ведь сыворотку я в конце концов стал брать из крови рентгенизированных крыс, которым вводил белую кровь аоитов, — ответил Ярослав. — Какой же это иммунитет, если у животного рентгенизацией уничтожены все кроветворные, а следовательно, и иммуногенные клетки?

— Не понимаю, — ответил Юрий.

— Так же не понимаю и я, — досадливо отозвался Ярослав. — Может быть, поэтому я не смог убедить и Всеволода Александровича...

— Ты рентгенизировал крыс?

— Да, крыс и кроликов. Полулетальной дозой. Половина животных выживала. Первоначально я делал это совсем с другой целью — чтобы посмотреть рост лейкемических клеток при перевивке. Пересаженные клетки заполняют всю кровь и кроветворные органы в течение семи дней. А потом начинается их гибель. Через три дня все они исчезают и заменяются нормальными клетками животных. Вот тогда я и попробовал испытать сыворотку от этих животных. И видишь, что получилось...

— Вижу, — сказал Юрий. Какая-то еще неясная ему самому мысль зашевелилась в сознании. — Значит, лечебное действие сыворотки начинает проявляться на восьмой день?

— Да, на восьмой день... Когда начинается гибель пересаженных клеток...

— Почему же это не иммунитет? Ведь собственные иммуногенные клетки животных уже начинают восстанавливаться.

— Я сам так думал, — заметил Ярослав. — А потом попробовал контроль — сыворотку крови кроликов без всяких перевивок — на восьмой день после рентгенизации.

— И что же?

— А то, что ты видел, — я показывал тебе лечебное действие сыворотки крови, взятой через семь дней после рентгенизации, без всяких перевивок. Очевидно, действуют какие-то радиотоксины.

Догадка сверкнула, как вспышка молнии.

— Так ведь это то же самое, что и у нас! — воскликнул Юрий. — Чудак, как же ты не догадался! Какие там радиотоксины! Это защитные вещества, вырабатываемые регенерирующей после радиации кроветворной тканью, вот что это такое!..

— Черт возьми! — прервал его Ярослав. — А пожалуй, ты прав... Погоди... Да, конечно... Первые пять-шесть дней после рентгенизации животных никакого защитного действия сыворотка не проявляет. На седьмой день — уже некоторый эффект. А на восьмой... Да, да, в самый разгар регенерации кроветворной ткани... Значит, — произнес он разочарованно, — я имел дело с эффектом Панфилова.

— Какое это имеет значение! — возразил с горячностью Юрий. — Эффект Костромина, эффект Панфилова, разве в этом дело? Ты пойми, у нас в руках новое подтверждение идеи, за которую мы бьемся. И какое подтверждение! Ты понимаешь сам, что будет значить решение проблемы лейкемии для всего населения Земли?

— Не только Земли, милый мой, — сказал повеселевший Ярослав, сверкая глазами. — Прошу не забывать, на каком объекте сделана эта работа.

Он взмахнул рукой по направлению к занавешенному шторой окну.

— Мы с вами, гибнущие братья! — патетически продекламировал он.

Ярослав не изменял себе ни при каких обстоятельствах.

 

Глава десятая

Последнее испытание

Юрий проснулся от ярких лучей утреннего майского солнца, брызнувших сквозь стекло в его комнату. И сейчас же услышал стук в дверь. Стучали громко, настойчиво, нетерпеливо.

Юрий вскочил и в трусах, босиком подбежал к двери.

— Кто там? — спросил он с раздражением.

— Это я, открывай, — услышал он голос Ярослава и по его тону понял, что что-то случилось.

— Андрей умер, — сказал Ярослав, входя в комнату.

— Как умер? — переспросил Юрий, чувствуя, как сразу похолодела спина и ослабели ноги.

— Умер. Два часа тому назад, — ответил Ярослав, нахмурясь. Губы его дрожали.

— Но ведь ему стало лучше, — растерянно пробормотал Юрий.

— Да, после третьей рентгенизации он чувствовал себя неплохо. Все эти дни число лейкоцитов не превышало пятидесяти тысяч.

— И что же случилось?

— Вчера попробовали применить метод Брандта. По распоряжению академика Свиридова ему пустили кровь. Восемьсот кубиков.

— Чудовищная доза, — прошептал Юрий.

— Потом ввели физиологический раствор с глюкозой и аскорбиновой кислотой, чтобы возместить кровопотерю и стимулировать кроветворение. И потом ввели в кровь раствор ДНК, полученной из нормальной кроветворной ткани. Словом, точно по тому способу, который был применен для лечения обезьян в Сухуми. Однако после кровопускания у него наступила сильная слабость, от которой он не оправился ни после вливания физиологического раствора, ни после введения ДНК. Рано утром он умер. Я только что из больницы. Мне все рассказала дежурная сестра.

— Как же теперь? — спросил машинально Юрий, опускаясь на кровать.

— Все. Андрея нет. Вот тебе и ПЛФ. Опоздали! Этого я себе никогда не прощу.

— А что ты мог сделать?

— Выписать его из больницы и в домашних условиях ввести ему наш препарат! — с яростью ответил Ярослав.

— И угодить в тюрьму?

— Куда угодно.

— Брось говорить глупости. Подумать только, еще позавчера мы с ним говорили и радовались, что он выздоравливает.

— Нет, я этого так не оставлю, — сказал Ярослав и заходил по комнате. — Я обращусь с жалобой...

— С какой жалобой? На кого? И для чего? Андрею это уже не поможет. А если говорить о нашем препарате, так ведь мы тоже собирались его испытывать на Андрее. И кто знает, удалось бы нам его спасти после этих воздействий или нет. Рентгенизация — вещь коварная.

— Не надо было ее применять, — запальчиво возразил Ярослав.

— Кто знает, что надо и чего не надо при этой болезни? Пока что ни один человек от нее не выздоровел. Да что толку спорить. Андрея нет! И ничего уже сделать нельзя.

Юрий сидел на кровати, хмуро глядя на расхаживающего по комнате Ярослава.

— Одного я не пойму, — сказал он наконец, — как решились Брандт и Штейн на эти испытания, зная, чем они рискуют в случае неудачи.

— А ты ничего не знаешь? — презрительно фыркнул Ярослав.

— Чего именно?

— Ни Брандт, ни Штейн формально никакого участия в испытаниях не принимали. И Свиридов их осуществил на свой риск и страх, не имея их согласия.

— Как так?

— А ты разве не помнишь? Я же тебе говорил, что Брандт выступал на ученом совете Института космической медицины и говорил, что клинические испытания еще преждевременны и необходима дальнейшая проверка метода на животных. Только по настоянию академика Свиридова совет вынес решение об испытании метода в клинике. Брандт и Штейн имеют все основания заявить, что они ничего не знали об этих испытаниях, тем более что они оба отсутствуют.

— Да?

— Да, они в командировке в Чехословакии.

— И ты думаешь, что они действительно не знали об этих испытаниях?

— Не знаю, но думаю, что если бы испытания прошли успешно, они бы этого не сказали.

— Нехорошо. А впрочем, не все ли равно! Разве это что-нибудь меняет? — Юрий махнул рукой, им овладела глубокая тоска.

Он не заметил, как прошел этот день. Потом он вспоминал, что сидел за микроскопом, смотрел мазки крови. Сотрудники приходили и уходили, что-то говорили, о чем-то спрашивали, он машинально отвечал. Похороны Андрея были назначены на следующий день. В пять часов он пошел домой, все в том же тягостном, подавленном состоянии. Он шел пешком, чтобы как-то заполнить тягучее, медленно плетущееся время, но тоска не оставляла его.

На столе в своей комнате он нашел конверт. Почерк был мучительно знакомый. Юрий распечатал конверт и увидел, что письмо от Зои.

«Любимый», — прочитал он, и все вокруг завертелось у него перед глазами. Он понял, что это кружится голова, и сел на край стола, не соображая, что делать дальше. Да, она обращалась к нему «любимый», и это слово прозвучало в комнате, точно произнесенное вслух.

«Любимый, — писала Зоя. — Думаю, что могу так обратиться к тебе сейчас, когда знаю, что мы с тобой больше никогда не увидимся. Мой поезд отходит в 12, в этот час конверт с моим письмом положат к тебе на стол, а когда ты будешь читать его, я буду уже далеко».

«...Мы никогда больше не увидимся...» «Когда ты будешь читать его, я буду уже далеко...» Юрий перечитал эти строчки, с трудом овладевая их смыслом. Листки письма задрожали в его пальцах.

«...Я буду уже далеко. Мы не увидимся больше никогда, но я хочу, чтобы ты знал, как я отношусь к тебе, и понял, почему только теперь я могу тебе об этом сказать.

Я не хочу просить тебя, чтобы ты мне верил, ты знаешь, что я говорю только то, что думаю, и никогда ни с кем не кривила душой. Но то, что я напишу тебе, будет не только правда, это будет последняя правда, которую ты должен узнать от меня. Потому что я знаю, что ты любишь меня, и тебе будет легче, если ты будешь знать, что я тебя тоже любила.

Я пишу тебе об этом потому, что встреча с тобой была бы для меня, да и для тебя, слишком мучительной. Что может быть тягостнее встречи перед разлукой навсегда?»

Юрий пробегал глазами строчку за строчкой с колотящимся сердцем, не понимая, что хочет сказать Зоя. Его обожгли слова «..последняя правда». Но следующая фраза затуманила смысл этих слов. Он, задыхаясь, глотал фразу за фразой.

«С этого, собственно, пожалуй, следовало начинать. Но мне очень плохо, голова горит, мысли путаются, и я с трудом соображаю.

Я должна уехать, это совершенно логичный вывод из того, что произошло за последние ужасные дни. Но, может быть, я и попыталась бы что-нибудь сделать, чтобы чем-то искупить свою вину, которую я больше всех ощущаю, если бы не вмешался случай, который и привел меня к окончательному решению. Впрочем, какой же это случай, когда он вызван той же роковой и неотвратимой причиной, которая привела к гибели Андрея? Мы привезли в себе смерть, которую удалось лишь на некоторое время отсрочить. Все эти месяцы, в течение которых продолжалась борьба Андрея со смертью, чувство обреченности меня не покидало. Как врач, я прекрасно понимала, что перенесенная мной лучевая травма не могла пройти бесследно. Несколько дней назад я заметила у себя зловещие симптомы, описанные во всех учебниках по болезням крови. Я старалась не обращать на них внимания, да это и не трудно было, так как все мое внимание было поглощено болезнью Андрея и трагической попыткой ее лечения по нашему способу.

И вот он умер. И одного известия о его гибели, за которую я несу ответственность наравне со всеми, кто испытывал на нем наш метод лечения, было достаточно, чтобы болезнь меня свалила. Через час после того, как я узнала, что он умер, я пришла на кафедру, взяла у себя кровь и сделала анализ. 220 тысяч лейкоцитов. На мазке — типичный миэлолейкоз. В острой форме это заболевание, как известно, приводит к смерти в несколько дней. Вот почему это письмо содержит последнюю правду, которую ты от меня услышишь.

Как мне сказать тебе эту последнюю правду, чтобы ты понял, почему я таила ее от тебя так долго? Как хотелось бы мне высказать ее так, чтобы ты забыл горе, которое я тебе причинила!

Я хочу, чтобы ты знал: нет и не было у меня никого дороже и ближе тебя. После всего того, что случилось, моя любовь к тебе осталась единственным чувством, которое еще связывает меня с жизнью. Я написала тебе об этом и буду спокойно ждать своего конца.

Верь мне: если бы я не была убеждена в том, что пишу тебе последний раз, я никогда не сказала бы тебе о своей любви. Когда я думаю о том, кто был предметом моего увлечения и разочарования, мне стыдно так, точно я участвовала в каком-то бездарном любительском спектакле и приняла его за настоящую жизнь.

Штейн — неплохой человек, и я уверена, что он меня по-своему искренне любил. Но как я могла не видеть, что у него нет и не может быть того, чем живешь и мучаешься ты, чем жил Андрей, чем живет Ярослав и чего я в вас не замечала?

Перед отъездом в Чехословакию он заходил ко мне. Я спросила его, знает ли он, что академик Свиридов собирается испытывать метод лечения лейкоза с помощью препарата ДНК на Андрее. Он пожал плечами и ответил, что Брандт и он высказали свое отношение к этому вопросу. Потом они уехали. Академик Свиридов приступил к лечению Андрея по нашему методу. После первой рентгенизации ему стало лучше. Вторая и третья тоже прошли благополучно. Но суммарно он получил страшную дозу — 300 рентген. Я была у Свиридова и высказала ему свои сомнения. Вынесет ли Андрей такую огромную потерю крови, которая необходима, чтобы вызвать усиление кроветворения? Он ответил мне, что точно применяет способ, посредством которого лейкоз был вылечен у обезьян. Я напомнила ему, что Брандт и Штейн отрицательно относятся к применению этого метода для лечения лейкозов человека без дополнительных испытаний на обезьянах. Он ничего не ответил. Брандт и Штейн приехали из Чехословакии вчера вечером, когда все было кончено и предотвратить гибель Андрея стало уже невозможно. Утром я позвонила Штейну. Он сказал, что ни Брандт, ни он ничего не знали об испытаниях. Телеграмму Свиридова с извещением о том, что он начал испытание их метода в клинике, они получили в день отъезда из Праги. Может быть, это была правда. Они действительно могли ничего не знать об этих испытаниях. Но они должны были знать, что Свиридов мог провести эти испытания... Да что говорить!

Не знаю, как я пережила это потрясение. Я отошла от телефона полумертвая. Меня терзало раскаяние, позднее, ненужное и потому особенно тяжкое за все, что я сделала. За это несчастное, ничем не оправданное увлечение чуждым мне человеком. За ослепление его фальшивыми планами. За участие в бессмысленной и бесцельной работе. За то, что я не попыталась предотвратить испытание сомнительного метода на Андрее. За то, что ничего не понимала и не пыталась понять в том, что делаешь ты и чего ты добиваешься.

Вот и все. Сейчас я запечатаю свое нескладное письмо, в конверт и попрошу, чтобы его отнесли к тебе в комнату».

Юрий дочитал последний листок. Им овладело тяжелое, напряженное спокойствие. Он посмотрел на часы. Четверть седьмого. Если только ее можно спасти, действовать нужно немедленно, не теряя ни минуты. Средство есть, Юрий знал, что Ярославом приготовлены шесть полулитровых флаконов сыворотки, обогащенной ПЛФ, для испытания ее безвредности на самом себе. Ярослав потребовал в Министерстве здравоохранения выделить комиссию, в присутствии которой он собирался провести это испытание. Но он уже много раз вводил себе эту сыворотку, чтобы самому убедиться в ее безвредности. Чего бы это ни стоило, нужно найти Зою и попытаться ее спасти с помощью этого средства.

У Юрия не было почти никаких сомнений в том, что она поехала в Ярославль к матери. Его воображение живо нарисовало Зою в вагоне поезда, уносящего ее из Москвы, полуживую от перенесенных страданий и от пожирающей ее болезни. Да, надо действовать, не теряя ни минуты.

Через полчаса он уже ворвался в лабораторию к Ярославу. Еще через полчаса они мчались в такси на Ярославский вокзал. Да, скорый «Москва — Архангельск» ушел в двенадцать часов. Сейчас он подходит к Ярославлю. Они взяли билеты на экспресс «Москва — Владивосток», который отходил в восемь вечера.

До отхода поезда оставалось полчаса. Они молча сидели на скамье в зале ожидания. Каждый знал, о чем думает другой, говорить не хотелось. Наконец Юрий вскочил с места.

— Может быть, не сто ит? — глухо пробурчал Ярослав, не поднимая головы.

— Нет, я должен с ним поговорить, — упрямо сказал Юрий.

Он вошел в кабину телефона-автомата. Набрал номер. В трубке певуче загудел сигнал. Юрий ясно представил себе огромный стол в кабинете Всеволода Александровича на его квартире, куда он нередко приглашал своих студентов. Слева — лампа. Справа — телефонный аппарат. Брандт протягивает длинную худую руку, снимает трубку. Сейчас Юрий услышит его голос — приятный, звучный, бодрый, как будто ничего не случилось,

— Я слушаю.

Он или не он? Так не похожи эти безжизненные, тусклые звуки на голос Всеволода Александровича, что Юрий не решается заговорить.

— Я слушаю, — с той же вялой, безразличной интонацией повторяет голос.

— Это Чернов, — сказал Юрий.

— Слушаю вас, Чернов, — отозвался голос чуть-чуть бодрее, чем раньше, но все еще не похожий на голос Брандта.

— Всеволод Александрович? — спросил неуверенно Юрий.

— Да, это я.

Да, это Брандт. По его голосу можно догадаться, что он потрясен случившимся не меньше, чем Юрий и Ярослав. Но понял ли он, что гибель Андрея на его совести?

— Как могло это произойти, Всеволод Александрович? — прямо и резко спросил Юрий.

— Вы знаете, Чернов, как это произошло, — отвечает Брандт негромко, тоном упрека.

— Но ведь это могло и не произойти, Всеволод Александрович, — Юрий говорит с горечью.

— Да, это могло и не произойти. Я не снимаю с себя ответственности за то, что случилось. И хотя — я не прошу вас верить мне — я действительно не подозревал, что академик Свиридов, правда с согласия Цветкова, начнет его лечить по предложенному нами методу, я считаю...

Голос Брандта звучит глубокой печалью.

— ...что я мог и должен был предотвратить это... Если бы не был так непростительно увлечен успехами в экспериментальных исследованиях.

Юрий молчал, не зная что сказать, ошеломленный неожиданным признанием Брандта.

— Урок страшный, Юрий... — продолжает Брандт, голос его крепнет и звучит твердо. — И вывод из него только один: нельзя давать нашим теоретическим разногласиям перерастать в преграду для решения задач, которые жизнь ставит перед учеными. Нужно работать всем вместе, проявляя взаимную терпимость к теоретическим воззрениям друг друга... Эх, да что говорить!..

— Извините, Всеволод Александрович, — говорит Юрий. — До свидания.

У них не было никакого багажа, кроме чемоданчика, в каких спортсмены носят свое спортивное снаряжение.

В этом чемоданчике, переложенные марлей и бумагой, находились драгоценные флаконы с антилейкемическим препаратом.

 

Глава одиннадцатая

Задачу решить удастся!

— Ты думаешь, это ему понравится? — скептически спросил Юрий, глядя на огромный букет огненно-красных гладиолусов, который Зоя прижимала к груди. Лифт остановился. Они стояли на площадке, куда выходил коридор кафедры морфобиохимии.

— Представь себе, что ты на его месте, — Зоя лукаво улыбнулась. — Неужели тебе не понравилось бы, если бы я принесла тебе такой букет в знак признательности?

— Да, действительно.

— Эх ты, сухарь! По-моему, дарить друг другу цветы в будущем станет самой главной формой выражения своих чувств. Пошли!

Она решительно просунула свободную руку под локоть Юрия и подтолкнула его ко входу в коридор.

— ...И если хочешь знать, обязательно со значением, — продолжала она на ходу. — И самый густой красный цвет будет всегда означать самое горячее, самое сердечное чувство.

Она решительно постучала в дверь прямо под четырехугольником с надписью «П. А. Панфилов» и так же решительно распахнула ее, услышав негромкое «да».

— Вот это радость! — Панфилов поднялся из-за стола. Зоя кинулась к нему. Ее руки обвились вокруг шеи Панфилова. Она целовала его в щеку — выше бороды, потом в губы, потом опять в щеку. Гладиолусы сыпались из ее рук на стол и на пол. Потом она бросилась подбирать цветы — Юрий и Павел Александрович помогали ей. Наконец букет был собран.

— Это от всего сердца, Павел Александрович! — сказала Зоя. — От Галатеи, в которую вы вдохнули жизнь.

Панфилов взял букет, бережно положил на стол. Его лицо светилось такой радостью, что Юрий устыдился того скептицизма, с которым он отнесся к букету. Павел Александрович смотрел на Зою глазами ученого, переживающего самое радостное, что может выпасть на его долю, — победу над стихийной силой природы, одержанную его наукой. Он видел сейчас в Зое воплощение главной цели науки — нести радость людям, умножать их счастье. И красота девушки казалась ему, вероятно, торжеством науки, одержавшей победу над сопротивлением материи.

Они сели — Юрий и Зоя на маленький диванчик у стены, Панфилов в свое кресло.

— Какая радость! — снова повторил Панфилов. Улыбка все еще не сходила с его лица. — Должно быть, так себя чувствовал Пастер после исцеления своего первого пациента.

— Пастеру было легче, — Юрий усмехнулся. — У него был Транше, врач, который верил Пастеру и не боялся использовать его метод. А нам пришлось действовать на свой риск и страх.

— Зато у Павла Александровича была больная, которая поверила его сотрудникам и доверилась им, — возразила Зоя.

— Да, это было важным условием лечения, — сказал Панфилов. — Не менее важным, чем лечебная сыворотка. А теперь, я думаю, у нас появятся и свои Транше. Думаю, что полной очистки и определения химического состава ПЛФ мы добьемся в самое ближайшее время.

— И пошлем этот препарат на шестьдесят первую Лебедя? — живо спросила Зоя.

— Нет, в такой помощи обитатели планеты Ао не нуждаются. Мы бессильны оказать им какую-либо помощь, по крайней мере в ближайшее время.

— Почему же, Павел Александрович? — с огорчением спросила Зоя.

— Все оказалось иначе, чем мы думали после расшифровки информации и неожиданного диагноза лейкемии у пришельцев из космоса, — ответил Панфилов. — Конечно, в тот момент, когда выяснилось, что оба пассажира космического снаряда страдали белокровием, можно было сгоряча признать посылку снаряда за сигнал бедствия. Но теперь уже совершенно ясно, что это не так. О каком сигнале бедствия можно говорить, когда теми, кто этот сигнал посылает, достигнут такой уровень науки и культуры? Конечно, им хорошо известна и природа лучевого поражения, и его последствия, и средства защиты организма от этих последствий. То, что удалось расшифровать о состоянии биологической науки на этой планете, показывает, что в познании свойств живой материи они чрезвычайно далеко впереди нас. По существу, на протяжении многих тысячелетий они не знают никаких болезней. Жизнь их течет гармонично, свободная от болезнетворных воздействий, и завершается естественной старостью и смертью. Такой жизнью Земля будет жить еще не скоро.

— Что же такое этот сигнал, если он не сигнал бедствия? — удивился Юрий.

Панфилов улыбнулся.

— Вот так говорили все члены Комиссии по космическому снаряду, когда факт всеобщего поражения обитателей планеты лейкемией стал очевиден. Но неужели вам не приходит в голову другой возможный мотив для посылки информации об этом бедствии на другие планеты?

— Я не знаю, о чем подумать, — сказал в недоумении Юрий.

— Предупреждение! — воскликнула Зоя.

— Конечно, — кивнул головой Панфилов. — Сигнал предупреждения о возможном стихийном бедствии на другие планеты.

— Какое же это могло быть стихийное бедствие? — возразил Юрий. — Неужели тоже результат чьей-нибудь преступной неосторожности в обращении с атомной энергией?

— Нет, не думаю, — сказал Панфилов. — Для таких преступлений на планете Ао уже не было условий, как и для всяких других преступлений. Аоиты уже много тысячелетий живут разумной жизнью.

— Значит, естественный атомноядерный взрыв?

— Об этом тоже мы могли бы узнать из их информации. Нет, по-видимому, причина лучевого бедствия находится вне их планеты. Вот почему они не могут справиться с ним.

— Как вне их планеты? — спросил Юрий.

— А так, что к шестьдесят первой Лебедя приблизился источник чрезвычайно сильной жесткой радиации, типа нейтронного или гамма-излучения. Атмосфера планеты оказалась недостаточной для защиты, и ионизирующая радиация достигла биосферы. Вот и все. Что вы можете предпринять против такого бедствия?

— И это бедствие возможно? — удивился Юрий.

— К сожалению, возможно, — ответил Панфилов. — Во-первых, как вы знаете, движение звездных систем в нашей Галактике идет отнюдь не по параллельным кривым, так что беспрестанно идет сближение одних и расхождение других звезд. Наше Солнце, например, движется к созвездию Геркулеса. Через каких-нибудь пятьдесят тысяч лет вы бы не узнали на нашем небе ни одного созвездия, все переместятся. Почему же при сближении звезд или туманностей не может произойти такой случай, что одна звездная система окажется в поле ионизирующего излучения другой? Во-вторых, из информации с планеты Ао, по их изображениям звездных систем, можно сделать вывод, что такое сближение уже было. И наконец, не исключено, что и в истории солнечной системы усиление ионизирующей радиации этим путем происходило — и неоднократно.

— Какие же есть основания для такого заключения? — спросил Юрий.

— О главном из них вы, вероятно, читали. Немало ученых, и я в том числе, считают, что загадка вымирания организмов в истории Земли, например гигантских ящеров в конце третичного периода, объясняется тем, что на Земле время от времени в результате сближения с космическими источниками ионизирующей радиации резко повышается фон радиации. И организмы, не приспособленные к жизни в условиях высокого фона радиации, обречены на вымирание.

— А как же они? — спросила Зоя. Лицо ее выразило страдание.

— Они, вероятно, работают над этой проблемой — приспособлением к жизни в условиях радиации. Но, еще не решив ее, они оповещают о возможной опасности другие обитаемые планеты.

— Как это ужасно! — произнесла Зоя. — И непонятно!

— Почему же непонятно? — спросил Панфилов.

— Непонятно, почему при таком развитии науки они оказались неподготовленными, чтобы отразить такое бедствие.

Панфилов посмотрел на Зою с нежностью. По-видимому, об этом думал и он.

— Да, не очень понятно, — произнес он. — Можно строить только предположения. Мне лично кажется, что это связано с особенностями развития их культуры. Все, что мы теперь о ней знаем, показывает, что энергетика на планете Ао не нуждается в использовании атомной энергии. Проблема мирного атома, очевидно, перед ними не вставала.

— Какими же источниками энергии они пользовались, чтобы построить свою культуру, которая опередила нашу на много тысячелетий? — спросил Юрий.

— Во всяком случае, использование атомной энергии, которая, конечно, была им известна, они считали, по-видимому, нецелесообразным. Никаких намеков на атомные двигатели и атомные генераторы в информации об их энергетике не обнаружилось.

— Что же тогда?

— То, чем пока не умеем пользоваться мы: энергия их центрального светила, которое мы называем шестьдесят первой Лебедя. И гравитационные и электромагнитные силы. Припомните-ка их школьные игры с летательными аппаратами. По-видимому, они научились использовать генерацию энергии, связанную с вращением их планеты.

— Почему же они считают нецелесообразным использование атомной энергии? — спросил Юрий.

Панфилов, улыбнувшись, посмотрел на Юрия, словно забавляясь его непонятливостью.

— А как вы думаете, Юра, — ответил он, — неужели мы стали бы думать о мирном использовании атомной энергии, если бы не были вынуждены использовать ее в оборонных целях? Земля от одного Солнца получает за один год в сотни раз больше энергии, чем ее содержится во всех запасах урана. А гравитационные, а электромагнитные силы, действующие в солнечной системе? Если бы средства, брошенные человечеством на использование атомной энергии как в мирных, так и в немирных целях, были бы использованы на овладение другими источниками энергии — разве испытывало бы человечество недостаток в ней? Уверяю вас, сегодня вся Земля была бы покрыта сетью электростанций.

— И вы думаете, что не стоит продолжать эту работу — овладение атомной энергией в мирных целях?

Панфилов засмеялся.

— Нет уж, обратного хода в этом деле, очевидно, не будет, — сказал он. — Хотя мы и платим за свои оплошности в нем дорогой ценой. Но нам с вами предстоит решать в ускоренные сроки задачу, требующую усилий многих поколений ученых: как жить в условиях изменения биосферы в результате использования атомной энергии. Я оптимист. И думаю, что если не мне, то вашему поколению эту задачу решить удастся.

Он встал и снял с книжного шкафа большую фарфоровую вазу.

— А теперь я хочу поставить ваши цветы. Срезанные гладиолусы сохраняются долго.

 

Глава двенадцатая

В Париже

Корабли на приколе.

Сотни мачт, голых, без парусов, с мертвой паутиной снастей, точно лес после налета прожорливых насекомых.

Безжизненные тела судов у бесконечных пирсов, маленькие, большие, гигантские. Ни огонька, ни дыма из труб.

И люди на набережной — на скамейках, на камнях, на крупном морском песке, в позах безнадежной тоски по работе. Крепкие, жилистые руки апатично свисают с колен.

Работы нет. Море перестало кормить людей. Ленивая волна брезгливо шлепается на песок, выбрасывая мертвую рыбу.

Рыба гибнет от яда радиоактивности, которым заражен океан. Люди перестали есть рыбу.

Стоят поезда, когда-то бесконечными потоками уходившие от моря в глубь страны с бесценным грузом тунца, макрели, сардин, камбалы.

Закрыты на замки ворота рыбоконсервных заводов.

И тысячи, тысячи людей, которых перестало кормить море.

Молодой рыбак Антуан добывает хлеб, катая туристов на рыбацкой лодке.

Он сидит на корме, управляя полетом белоснежных парусов легкими, свободными движениями рук. Его открытым, приятным лицом откровенно любуется пассажирка — тонкая, пышноволосая женщина с властным, не знающим отказа взглядом огромных черных глаз.

— Хорош! — с восхищением говорит она своему спутнику. — Сын моря и ветра!

— Скорее сын безработицы, мадам, — лениво отвечает ее спутник.

— Пригласите его обедать с нами! — говорит женщина, не спуская глаз с юноши.

— Что за фантазия?

— Я так хочу.

— Будет исполнено, мадам.

И вот Антуан среди светского общества. Он не очень робеет. И совсем не конфузится. Он наблюдает, спокойно, внимательно, как разведчик, попавший в штаб неприятельской армии. Вокруг него люди, имеющие все. А он не имеет ничего, кроме искусства управлять парусным судном. За это ему платят деньги. Он не совсем понимает, чего хочет от него эта женщина. Она смотрит на него с восхищением. Но в ее восхищении — досада и недоумение.

— Он на дне, — говорит она своему спутнику. — Мы на вершине. Радиация лишила его хлеба и надежд. Нас она не коснулась. Почему же он счастлив, а нас сжигают тоска и отчаяние?

— Просто он не знает жизни, лучшей, чем его прозябание, — брезгливо отвечает тот.

— Ну, так я покажу ему ее, — говорит она.

— Это в вашей власти, мадам, — усмехается он. И вот какова эта жизнь.

Антуан одет в светский вечерний костюм. Он спокойно и добродушно выносит этот маскарад. Белизна накрахмаленной сорочки и черный цвет смокинга подчеркивают его суровую мужественную красоту.

Томительная скука светского обеда. Оживление подогревается вином. Блюда сменяются блюдами, мелькающими в руках проворных официантов. Антуан ничего не ест. Его глазам мерещатся молчаливые тени людей на набережной. Мертвая рыба, выплеснутая на песок.

К концу обеда общество охватывают приступы судорожной веселости. Корчи смеха в ответ на нелепые шутки. Начинает выть и грохотать оркестр. В соседнем зале танцуют.

Нет, это не танцы. Антуан смотрит в недоумении на конвульсивные движения мужчин и женщин. Их лица не выражают удовольствия, доставляемого танцем. Они напряженно мрачны, даже трагичны, как маски шаманов при исполнении какого-то дикого обряда. Мужчины бросают женщин, выворачивают им руки и снова бросают.

— Черт знает что, — говорит Ярослав, и Юрий приходит в себя.

Они сидят в удобных мягких креслах просторного кинотеатра. В зале прохладно, уютно, удобно. На экране возникают, движутся и исчезают картины чужой, странной, тяжелой, как бредовой кошмар, запутанной жизни. Фильм длится уже более часа, обволакивая сознание какой-то липкой паутиной.

Антуана водят по замку, в котором живут люди, задавшиеся целью показать ему «настоящую» жизнь. Он видит коллекцию картин, написанных словно в припадке безумия, — пейзажи с черной травой и голубыми силуэтами безголовых людей, натюрморты с гниющими фруктами, портреты, состоящие из глаз, ушей и волос, причудливо разбросанных по полотну.

В одной из мрачных, тускло освещенных комнат — сеанс спиритизма. Бледные, истерические лица, со взглядами, выражающими животный ужас перед будущим, о котором люди вопрошают души умерших.

Потом Антуан в ночном кабаре. Наглое сияние световой рекламы на фасаде. Танцы полуобнаженных женщин. Искаженные лица пьяных мужчин за столиками. И снова в замке. Антуан со своей прекрасной спутницей идет по бесконечной анфиладе пустых комнат. Последняя дверь. Она закрывается за Антуаном. Все исчезает во мраке.

Антуан просыпается. В недоумении смотрит перед собой, стараясь вспомнить, как он сюда попал. Вспомнил. Поворачивает голову и в ужасе садится на кровати.

Рядом с ним — старая, безобразная женщина, с поблекшим, морщинистым лицом, погруженная в глубокий сон. Антуан вскакивает, судорожно шарит кругом — ищет свое платье. Находит свой костюм, в котором он явился в замок. Натягивает брюки, куртку. Руки его трясутся. Ему страшно.

Он идет по пустым комнатам, все ускоряя и ускоряя шаги. Наконец он бежит, подгоняемый страхом. Поднимает глаза вверх — ему кажется, что потолок рушится над его головой. Выбегает в вестибюль. Не помня себя, бросается к выходу.

Утреннее солнце освещает широкую улицу и спокойное море вдали. Антуан бежит по дороге, объятый страхом. И только очутившись среди знакомых строений рыбачьего поселка, он замедляет шаги.

Ничего не изменилось. Те же скамейки и камни, тот же песок у моря. Антуан идет медленно, едва волоча ноги. Его лицо искажено ужасом. Спокойствие покинуло его. Он опускается на песок, бессмысленно смотря перед собой. Море выбрасывает к его ногам мертвую рыбу.

Экран гаснет. В зале возникает бледно-желтый свет.

— Ну, друзья, — говорит Панфилов, поднимаясь с места, — еще одна такая картина, и можно отправляться в сумасшедший дом.

— Философия отчаяния, — произносит Ярослав с комической важностью. — Одно из самых тяжелых последствий атомной катастрофы.

— Это, пожалуй, страшнее самой катастрофы, — сквозь зубы цедит Постников.

Медленно двигаясь за публикой, покидающей зал, они выходят на улицу. Вечерний Париж великолепен. Прошел дождь, мокрые листья платанов блестят, отражая неяркий свет уличных фонарей. Они идут с бульваров по узкой улице к себе в гостиницу. Это их последний вечер в Париже. Вчера закрылся Международный конгресс по биологии клетки, в котором они участвовали. Завтра — отъезд.

В гостинице предстоит встреча с французскими, американскими и английскими учеными — организаторами конгресса и руководителями секций. Инициатива была проявлена иностранцами — доклад Панфилова вызвал огромный интерес.

Все эти дни французские газеты кричали о победе советской науки над кошмаром колорадской катастрофы. Доклад Панфилова о биологическом методе борьбы с лучевой болезнью и лейкозами излагался в газетах и журналах, передавался по радио. Кроме того, в газетах появилась еще одна новость. В день открытия конгресса было получено известие о благополучной посадке советского космического корабля на поверхности Луны. Сообщалось об успешном начале работ по строительству грандиозного космодрома, предназначенного для посылки космического снаряда к системе шестьдесят первой Лебедя.

Юрий ощутил необыкновенное чувство гордости за свою Родину и радости за свою принадлежность к народу, совершившему новый гигантский шаг на пути покорения космоса.

Как только президент конгресса объявил о полученном сообщении, все делегаты поднялись со своих мест, оглушительно аплодируя. Генеральный секретарь конгресса профессор Рэй подошел к Панфилову и поднял его руку вверх, как у боксера, одержавшего победу. Делегаты сели, но продолжали хлопать, так что советской делегации пришлось стоять на виду у всех, принимая приветствие. Они простояли минут пять — Панфилов, Юрий Чернов, Ярослав Костромин, Постников и другие советские делегаты, — пока не смолкли аплодисменты.

Доклад Панфилова был поставлен на первом пленарном заседании конгресса, на другой день после открытия. Начало доклада было выслушано в глубоком и, как показалось Юрию, недоверчивом молчании. Однако демонстрация цейтрафферной съемки живой клетки на экране парамагнитного микроскопа была встречена бурей аплодисментов. Вывод Панфилова о защитных и восстановительных силах, регулирующих синтез белка в организме и противодействующих его извращенному синтезу, по-видимому, произвел впечатление. Но не эта сторона дела привлекла внимание аудитории. Неслыханный успех доклада Панфилова был связан с тем, что в нем содержалась информация о методе лечения радиационных лейкозов.

Излечение лейкемии у Зои Лапшиной препаратом ПЛФ стало жгучей сенсацией. Портреты Панфилова, Юрия, Ярослава, Постникова печатались во всех газетах мира.

В течение всех последующих дней Панфилова и его сотрудников осаждали корреспонденты. Юрию было ясно, что хромосомная теория, на которой строились все работы по природе лучевого поражения и противолучевой защите, дала теперь глубокую трещину.

Это стало очевидно из реакции аудитории на доклад Всеволода Александровича Брандта.

Юрий знал, что неудача с испытанием метода, завершившаяся трагической гибелью Андрея, тяжело подействовала на Всеволода Александровича. Но он никак не думал, что она оставит на нем такой неизгладимый след. В лице Брандта появилось несвойственное ему выражение беспокойства и озабоченности, точно его занимала какая-то неотвязная, тягостная мысль. И в его докладе Юрий уловил нотки сомнения, недостаточной убежденности в том, что совсем недавно казалось этому крупному ученому абсолютно достоверным.

На другой день в газетах опять появились сенсационные сообщения с интригующими заголовками: «Советский ученый Брандт пытается восстанавливать молекулы, испытавшие лучевую травму», «Советская наука ставит задачу — регулировать химию наследственности» и так далее.

Было обращено внимание и на расхождение позиций Брандта и Панфилова в оценке механизмов управления синтезом белка в клетке. «Рибосомы или хромосомы?» — увидел Юрий на другой день заголовок статьи в газете «Комба». «ДНК или белок?» — прочитал он в газете «Фигаро». Большинство статей сходилось на том, что прав Панфилов, и после его открытия хромосомная концепция жизни должна подвергнуться существенным коррективам.

Вот почему с таким интересом Юрий ожидал встречи с зарубежными учеными в гостинице «Эксельсиор-Опера».

— Любая теория, — сказал Панфилов, медленно подбирая английские слова, — удерживается в науке, только если она получает возможность проверки и подтверждения практикой.

— О да, конечно, — ответил профессор Рэй. — Но ведь практика никогда не заменит эксперимента. Простите меня, но ваши методы лечения лучевой болезни и лейкемии нуждаются еще в очень основательной экспериментальной разработке.

— Согласен, — кивнул Панфилов. — Но все же они созданы не путем простой пробы, что, очевидно, вы имеете в виду, говоря о практике, а на основе экспериментального анализа явлений развития клетки.

— Что вы имеете в виду?

— Регуляцию синтеза белков в клетке. Как вы себе представляете ее механизм?

— Примерно так же, как и вся современная наука, — засмеялся Рэй. — Я не сомневаюсь, что порядок чередования и расположения аминокислот, из которых строится белковая молекула, определен или, если хотите, закодирован в структуре молекулы ДНК.

— Соответствие в структуре нуклеиновых кислот и структуре белковых молекул ни у кого не вызывает сомнений, — сказал Панфилов. — Но пришло время сомнений для того, чтобы считать бесконтрольной власть нуклеиновых кислот над белком.

— Почему?

— В результате накопления фактов, противоречащих этой концепции. И в результате ее несоответствия общей теории развития, как она складывается в последнее время.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Я имею в виду то, что называется регуляцией процессов развития, — твердо сказал Панфилов. — Нетрудно видеть, даже не прибегая к понятиям кибернетики, что все процессы развития обеспечены как бы наблюдением со стороны организма в виде специальных регуляционных устройств. Можем называть эти устройства в терминах кибернетики следящими устройствами. Если тот или иной процесс совершается неправильно, с ошибкой, следящее устройство немедленно эту ошибку исправляет или чаще всего уничтожает. Для синтеза белков таким следящим устройством является прежде всего сам белок. Вероятно, существуют и другие следящие устройства. Но мне думается, что все они — белковой природы. Если в организме возникает ненормальный белок, организм с помощью следящих устройств его уничтожает. Ведь так?

— Так, — с улыбкой согласился Рэй.

— И трудно представить себе, чтобы это было не так. Организму нужны приспособления, чтобы исправлять ошибки своего развития. Все с этим согласны. Но когда речь заходит о контроле за синтезом со стороны ДНК, то никто ни о каких следящих устройствах не вспоминает. Как будто молекула ДНК должна в отличие от всех механизмов развития работать безошибочно. Никто не задумывается над вопросом о том, какое же следящее устройство контролирует работу ДНК.

— Пожалуй, верно, — согласился Рэй. — Но ДНК является первичным, исходным механизмом развития...

— И поэтому непогрешимым? Нет, материя не может быть непогрешимой. Непогрешим только святой Дух.

Рэй засмеялся.

— Вот почему, — продолжал Панфилов, — идея о контроле за синтезом белка со стороны рибосом мне кажется более приемлемой. Здесь-то уж мы, во всяком случае, — имеем не одну, а две системы — ядерные и плазменные рибосомы. Вот почему нетрудно представить себе, что одна из них обеспечивает синтез белка, а другая его контролирует, отбрасывая неправильно связанные цепочки аминокислот.

— Каким же образом?

— Скорее всего по тому же способу, с помощью которого происходит развитие антител. На каждый фальшивый белок, который формируют рибосомы-строители, возникает нечто вроде антитела с помощью рибосом-контролеров. Так я представляю себе эти отношения.

Юрий долго думал об этой идее, которую с такой легкостью изложил Панфилов в случайном и малоинтересном для него споре. Вечером, укладываясь спать, он заговорил о ней с Ярославом.

— Как тебе понравилась эта новая идея Павла Александровича?

— Какая идея? — равнодушно отозвался Ярослав, не отрываясь от развернутой газеты.

— Как какая? О контроле за синтезом белка в клетке. Путем взаимодействия рибосом.

— Что-то я не обратил внимания, — рассеянно пробормотал Ярослав, продолжая читать.

— Мне кажется, это совершенно гениальная идея, — пытался продолжить разговор Юрий. Но Ярослав не проявил к нему никакого интереса, упиваясь какими-то газетными сообщениями.

Юрий, долго не мог уснуть под восторженные возгласы Ярослава и шуршание развертываемых им газет.

А утром Юрий и все советские делегаты конгресса по биологии клетки стали очевидцами грандиозной демонстрации. Начиналось всенародное движение французских патриотов за международный контроль над использованием атомной энергии.

Весь транспорт в Париже остановился. За делегатами прислали посольскую машину, и которой с трудом разместилось восемь человек. Всю дорогу на аэродром они ехали по улицам, запруженным народом. Колонны демонстрантов с плакатами стекались с окраин к центру. Магазины, кафе, кинотеатры были закрыты.

Машина медленно двигалась в середине улицы. Справа и слева шли мужчины, женщины, юноши, рабочие, люди, которые были показаны во вчерашнем кинофильме, подлинные хозяева страны.

Юрий смотрел в окно машины и думал. Нет, капитализм теперь возродиться уже не может. Народы Земли никогда не забудут страшного испытания, которое принесла миру безумная игра с атомной энергией. И чем активнее капитализм будет проводить в жизнь свои бредовые планы, тем быстрее придет его конец.

 

Глава тринадцатая

Голос планеты Земля

Снова в Сочи — спустя два года после их первой встречи.

Они остановились в том же пансионате, где два года назад им выпала сумасшедшая удача — наблюдать с балкона восьмого этажа падение Пицундского метеорита! Теперь их комната находилась еще выше — на верхнем, четырнадцатом этаже. Когда они, бросив свои чемоданы у дверей, выбежали на балкон, у них дух захватило от простора и света.

С того дня, как они поженились, Юрию все казалось, что бо льшего счастья не бывает. Это чувство впервые возникло у него, когда, приехав из загса, они вошли в его комнату. Зоя повела вокруг сияющими глазами и спросила: «А где повесить пальто?» Он понял, что теперь они всегда будут вместе, и эта мысль ошеломила его ощущением предельного, почти невообразимого счастья, выше которого уже никакого счастья быть не может. Но шли дни, и каждый день вносил что-то новое в их отношения друг к другу, и Юрий видел, что счастье беспрерывно обновляется и то, что было вчера, бледнеет перед тем, что переживается сегодня. И все-таки сейчас, очутившись вместе с Зоей в пространстве, сотканном из света, воздуха, голубизны неба и моря, Юрий не верил, что может быть бо льшее счастье.

Они стояли, прижавшись друг к другу, на узкой площадке балкона.

Зоя сказала:

— Сейчас к морю. А после обеда — в Пицунду. Хорошо?

Так было условлено. Они договорились прежде всего побывать в Пицунде, где месяц назад был поставлен монумент в честь прибытия первых посланцев из космоса и построен мавзолей, в котором покоились их тела.

Переодевание с дороги и душ отняли у них не более получаса. Они спустились в лифте. Побежали к знакомому пляжу. В первый раз больше часа на солнце быть не полагалось. Они посидели немного на гребне из гальки, намытой прибоем у кромки воды.

— Здесь я увидел тебя в первый раз, — сказал Юрий.

Воображение сейчас же нарисовало ему тонкую фигуру Зои в стремительном полете на синеве моря, среди белой пены, поднимаемой движением водяных лыж.

— Уже два года прошло, — с грустью сказала Зоя. Видение исчезло, и Зоя очутилась рядом с ним на горячей гальке, живая, нагретая сочинским солнцем, сама жизнь, сама радость и свет. Юрий осторожно накрыл ладонью тонкую кисть ее руки, которой она опиралась о гальку.

— Не уже, а только два года, — поправил он. — Ты подумай, что произошло за эти два года в истории Земли.

Да, прошло только два года. Два витка спирали Земли вокруг Солнца. И за это время какой невообразимым клубок событий!

— Не только истории Земли, но и нашей с тобой истории, — возразила Зоя. — Мы на два года стали старше.

— Не только старше, но и мудрее, — в топ ей ответил Юрий.

И в памяти его промелькнули фантастические события истекших двух лет.

— Ты думаешь, что сообщение будет сегодня? -спросила Зоя.

— Да, сегодня вечером мы сможем услышать его по радио, — ответил Юрий. — Так мне сказал Владимир Николаевич.

После купанья они пообедали на огромной веранде столовой пансионата. Зоя торопилась — ей очень хотелось поскорей попасть в Пицунду. Юрий решил взять такси.

Впечатление оказалось потрясающим. Монумент виднелся издалека — в конце проспекта, рассекающего знаменитую Пицундскую рощу до самого моря. Сквозь стекло далеко впереди засверкала серебром тонкая, стройная, взметнувшаяся в небо острием пирамида. За минуту, в течение которой автомобиль пролетел сквозь коридор из гигантских кипарисов до моря, пирамида выросла в величественную башню, возвышающуюся над соснами. Но это была не башня. Зоя и Юрий выскочили из такси и остановились на площади, ошеломленные увиденным.

Монумент изображал падение космического снаряда. Колоссальная, сверкающая серебром пирамида казалась невесомо легкой, словно пылающий след летящего в небесном пространстве метеорита. Она была построена из тончайших нитей, устремленных наискось к Земле в виде конуса, вершиной обращенного к небу. На вершине конуса помещалась модель космического снаряда, завершающего межзвездный полет. Конус стоял на гранитном кубе. Две человеческие фигуры, высеченные из розового мрамора, простирали руки к нему, приветствуя приближение вестника из космоса. Длинная очередь экскурсантов обвивала гранитный постамент. Голова очереди уходила под его своды в широкую, настежь открытую дверь. Зоя и Юрий встали в очередь. Перед ними было не меньше трехсот человек.

Широкие ступеньки вели в коридор, окружающий центральный зал. Еще несколько шагов в сумрачной прохладе. Последний поворот. И взглядам Юрия и Зои открылись фигуры аоитов, лежащие под прозрачным колпаком. Зал был наполнен серебряным светом, отражающимся от сверкающего ложа, на котором находились тела аоитов. Их лица казались изваянными из прозрачного алебастра и словно светились изнутри. Руки были вытянуты вдоль тел, так что кисть юноши касалась тонких пальцев девушки.

Только на мгновение, у поворота к выходу, Юрий оторвал взгляд от лиц аоитов и посмотрел на Зою, идущую рядом с ним. Ее лицо было напряженно, даже страдальчески серьезно, губы плотно сжаты. О чем она думала?

— Как это прекрасно! — прошептала она, когда они вышли из зала и стали медленно продвигаться к выходу.

— Что? — спросил Юрий.

— Такая судьба. Пройдут годы, мы узнаем их имена, и они навечно останутся в нашей памяти... как символы дружбы и братства.

— Всех мыслящих существ во вселенной! — добавил Юрий.

Они вышли на воздух, жмурясь от солнца. Зоя подбежала к цветочному ларьку у остановки автобуса, купила огромный букет пунцовых цветов и положила его на гранитную ступеньку вокруг постамента, всю заваленную цветами.

Обратно они возвращались в автобусе. Зоя сидела у окна, притихшая, молчаливая.

— О чем ты думаешь? — спросил Юрий.

— Я думаю, каким мужеством нужно обладать, чтобы решиться на такой подвиг.

Зоя замолчала и опять погрузилась в свои мысли. И только когда позади осталась Хоста и панорама Сочи открылась с поворота шоссе белыми кубиками зданий и зеленью садов и парков, она оживилась.

— Еще только полдня прошло, — сказала она. — Двадцать семь с половиной дней впереди. Как хорошо!

Перед закатом солнца они снова были на пляже, купались. Кожа на их плечах уже порозовела от первого загара. Потом сидели в кафе над морем, наблюдая закат солнца. Юрий хотел показать Зое зеленый луч. Но горизонт затуманился. Солнце садилось медленно, незаметно растворяясь в розовой пелене над морем. Уже смеркалось, когда они вернулись в свою комнату.

— Включи радио, — попросила Зоя, забираясь с ногами на широкий диван. — Я никуда не хочу идти. Будем ждать сообщения.

Из репродуктора на стене полилась музыка. Юрий сел в плетеное кресло у двери на балкон и молча смотрел на синюю полосу горизонта.

Вдруг музыка оборвалась, и громкий мужской голос сказал:

— Внимание. Сейчас будет передаваться важное сообщение.

— Юра, слышишь? — радостно воскликнула Зоя, садясь на диване и разыскивая брошенные сандалеты.

— ...будет передано важное сообщение, — повторил голос.

Юрий поднялся с кресла и сел рядом с ней.

— Внимание. Слушайте специальное сообщение ТАСС. В соответствии с программой работ в области межпланетных и межзвездных связей сегодня, первого сентября, в девятнадцать часов по московскому времени в Советском Союзе будет осуществлен запуск космического снаряда на трассу Земля — система планет шестьдесят первой Лебедя протяженностью одиннадцать световых лет (около ста триллионов километров). Снаряд будет выведен на трассу с космодрома на Луне посредством многоступенчатой ракеты, обеспечивающей разгон снаряда по выходе из поля тяготения Солнца до скорости, соизмеримой со скоростью света, порядка ста тысяч километров в секунду. Снаряд содержит информацию, составленную Международным институтом межпланетных и межзвездных связей, в виде специальных книг, кинематографических, телевизионных и магнитофонных лент особой прочности и соответствующих аппаратов для воспроизведения информации и облегчения ее перевода на язык планеты Ао.

Наряду с информацией, характеризующей культуру, науку, технику и общественные отношения на Земле в эпоху перехода от классового к бесклассовому общественному строю, снаряд содержит предметы, приборы и произведения искусства социалистического общества. Информация включает сведения о прибытии космического корабля с планеты Ао на Землю и о судьбе его экипажа.

Кроме того, в специальном контейнере в среде из жидкого гелия помещены кролики и собаки — в охлажденном до твердости стекла (витрифицированном) состоянии, с целью испытания условий космических полетов в этом состоянии.

Космический снаряд снабжен автоматическими устройствами, обеспечивающими последовательное включение всех ступеней ракеты, разгон снаряда до предельной скорости, на которой будет осуществляться полет в межзвездном пространстве, включение тормозящих устройств при вступлении в поле тяготения системы шестьдесят первой Лебедя, направление на планету Ао и спуск на ее поверхности.

Момент запуска многоступенчатой ракеты с космодрома «Цирк Колумба» на Луне будет виден в европейской части СССР и примыкающих странах в девятнадцать часов по московскому времени в виде двух последовательных вспышек, различимых невооруженным глазом.

Голос замолчал и снова начал читать сообщение ТАСС. Они выслушали его опять, не пропуская ни одного слова. В комнате стало совсем темно. Сквозь дверь на балкон светились звезды.

— Который час? — вдруг спохватилась Зоя.

— Без пяти семь, — ответил Юрий, вскакивая. Они вышли на балкон. Над темно-синим морем висел молодой месяц, опустивший в воду белое острие отражения. Тысячи людей безмолвно стояли на набережной, подняв к нему лица. Было необыкновенно тихо.

— Внимание! — раздался мощный голос из репродукторов. — Включаем сигналы времени. Короткий сигнал будет дан в девятнадцать часов ноль-ноль минут ноль секунд по московскому времени.

Раздалось четкое, усиленное репродукторами стрекотанье метрономов.

— Восемнадцать часов пятьдесят девять минут сорок пять секунд, — сказал голос. — Пятьдесят секунд...

Тонко пропел короткий сигнал. И сейчас же на светлом серпе Луны вспыхнула ослепительно белая точка.

Буря аплодисментов гремела под балконом. Тысячи людей приветствовали великий подвиг науки.

— Семь... Восемь... — отсчитывал Юрий. — Сейчас.

Теперь уже рядом с выпуклой поверхностью лунного серпа вновь вспыхнула еще более яркая, синевато-белая точка.

Снова снизу донеслись громовые аплодисменты.

— В добрый час, — прошептала Зоя. Ее глаза были полны слез.

— После запуска первого советского космического корабля-спутника с пассажиром на борту, ознаменовавшего начало завоевания околосолнечного пространства, — заговорил голос диктора, — запуск космического снаряда в сторону системы шестьдесят первой Лебедя знаменует собой начало эры межзвездных связей. Это новая выдающаяся победа человеческого гения над слепыми силами природы.

Слава советским людям, слава строителям коммунизма, несущим знамя великого братства обитаемых планет в космическое пространство! — произнес голос и замолчал.

— Какое счастье — переживать такое! — сказала Зоя.

Торжественная южная ночь горела перед ними тысячами огней. Бледная при лунном свете лента Млечною Пути наискось перерезала черное небо.

— Покажи мне, где это, — попросила Зоя.

Юрий нашел пять звезд Кассиопеи, растянутой буквой «М», застывших высоко над их головами на фоне Млечного Пути. К западу от Кассиопеи, там, где Млечный Путь расходился двумя широкими потоками, ярко горело созвездие Лебедя, опустившее голову благородной птицы к морю.

Они еще долго молчали. Ощущение счастья не покидало Юрия. Ему чудилось, что он стоит на борту фантастического корабля, который несет его и Зою в какие-то неведомые края, оставляя позади сверкающие звезды. И каждая звезда представлялась ему теперь чудесным островом, населенным мыслящими существами, которые так же, как и дети Земли, мечтают о великом братстве населяющих обитаемые миры народов. Он вспомнил Панфилова и его мысли о единстве жизни во вселенной. Вот оно, это единство, воплощенное в связях между обитаемыми планетами. И не только единство, это торжество жизни над силами неживой материи. Это торжество разума вселенной.