Глава 20. ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ

Почти круглые сутки, едва скрываясь к полуночи за горизонтом, светило полярное солнце. Ольге был непривычен и странен этот свет. Работа шла иногда и днем и ночью. Выходя из лаборатории после многих часов непрерывного стояния у приборов, Ольга долго соображала, куда клонится солнце — к закату или на полдень. Но в конце концов она привыкла ориентироваться во времени. Днём солнце светило над материком, посылая лучи сквозь мглистый воздух с той стороны, откуда приехала Ольга. Ночью оно ненадолго погружалось в океан, окрашивая розовыми отблесками заката его свинцовую хмурую гладь.

Работали с упорством, самозабвенно. Смолин, как только приехал, принялся за лабораторные исследования в таком темпе, что временами у его сотрудников в голове звенело и круги стояли перед глазами. Он стал беспощадно требователен, настойчив, не забывал ни одной мелочи и успевал лично следить за ходом всех опытов, поставленных по его плану.

Прежде всего предстояло изучить состав флоры красных водорослей в прибрежных водах Баренцева моря, выявить формы наиболее перспективные для воспитания золотонакопителей. Параллельно шла разработка методики культивирования.

Здесь Смолин во всю ширь использовал разработанный им в Севастополе новый метод выведения золотоносных водорослей. Метод оказался применимым к любым водорослям Баренцева моря. Измельченная до состояния полной гомогенности ткань растения превращалась как бы в маточный — раствор, в котором происходило бурное развитие бесчисленных проростков водорослей. Проростки, возникающие из массы измельченной ткани, были качественно новыми существами, измельчение разрушало до основания старую форму, в которую были облечены исходные, родительские организмы. И самым важным, самым ценным в новой методике оказалось то, что эти проростки брали начало не от одного родительского растения, а от двух или трех или даже нескольких десятков, растертых в общую, однородную массу живого вещества. Это было нечто вроде оплодотворения — таинственного процесса слияния двух клеток, в результате которого начинается жизнь нового живого существа. Но здесь сливались не две клетки, а вещество множества организмов, собранных экспериментатором воедино.

Новая жизнь, возникающая в результате слияния двух родительских зародышевых клеток, отличается высокой способностью приспосабливаться к окружающим условиям. Растения, создаваемые Смолиным из растертых водорослей, получали во много раз большую способность к приспособлению. Они отливались в любые формы, предлагаемые исследователем.

Способность приспособляться — пластичность этих организмов, казалось, была безгранична. В первых же культурах проростков, выведенных из самых обычных багрянок Кольского залива и воспитанных в среде, содержащей золото до пятитысячных процента, способность к накоплению золота повысилась в сто раз. Но Смолин остался этим недоволен.

Он хотел получить исходную форму, концентрирующую золото, по крайней мере, в тысячу раз. Для этого, по его мнению, требовалось безграничное разнообразие исходного материала.

Он начал с комбинаций водорослей одного вида, но взятых из разных районов, неподалеку от станции. Тысячекратная концентрация была получена. Но Смолин все же был недоволен. Начались опыты, которые ему самому в первое время казались фантастическими. Он вводил теперь в маточные смеси живого вещества различные виды багрянок. Здесь, казалось, был предел его экспериментаторскому мастерству. Целый месяц тянулась полоса неудач.

И все же он добился своего. Ольга навсегда запомнила день, когда Смолин впервые продемонстрировал сотрудникам выведенные им растения. В лаборатории было тихо и сумрачно. Багряные водоросли растут на глубинах, куда едва достигает свет. Смолин и его сотрудники старались создавать для своих растений естественные условия освещения. Синий свет придавал лицу Смолина возбужденно-аскетическое выражение.

— Полюбуйтесь, товарищи, и попытайтесь определить, — сказал Смолин, бережно распластывая на белом листе бумаги мясистую, сильно разветвленную водоросль.

Ланин с интересом нагнулся над ней. Он долго шевелил ее листовые пластинки, мерил их длину и ширину, определял на ощупь плотность. Смолин терпеливо ждал.

— Ничего не могу сказать, — заявил, наконец, Ланин. — Какая-то странная смесь признаков, знакомых, но в такой степени измененных, что ни к одному из здешних видов ее отнести нельзя…

— Правильно, — Смолин улыбнулся. — Эта форма создана заново. И на исходные формы она похожа очень отдаленно. Так что видовое название мы будем давать ей сами. Концентрация золота в тканях увеличена в десять тысяч раз.

Это была победа. Но Смолин считал ее только самым началом наступления на природу.

Не теряя ни одного дня, он приступил к опытам с повышением скорости роста созданной им формы. Ольге этот период запомнился тем, что Смолин окончательно потерял различие между днем и ночью, упорно преодолевая присущий растению довольно вялый темп роста и навязывая ему тот, которым должна была обладать будущая, запланированная фантазией Смолина, идеальная форма.

Наконец и этот барьер был преодолен. Но Смолин и тут не сделал передышки. Весь день, пока солнце светило с материка, профессор сидел в лаборатории над грудами водорослей, обрабатывая пробы, отбирая лучшие экземпляры для постановки культур, составляя среды и отмечая суточный рост сотен экземпляров.

И только раз в два-три часа профессор выходил в широкую, обращенную к морю застекленную галерею, чтобы жадно, одну за другой, выкурить две папиросы и подышать свежим воздухом.

Из своей лаборатории Ольга слышала его шаги — взад и вперед — по галерее. Шесть в одну сторону, потом остановка. Потом шесть шагов в другую сторону. Снова остановка. И так четверть часа. Затем шаги удалялись и все смолкало.

Первые недели по приезде на Мурман — новая обстановка, незнакомая и непривычная природа, напряженный темп работы — возбуждали Ольгу, беспрерывно поддерживая в ней беспокойное, взволнованное состояние. Все, что ее окружало здесь, было далеким и чуждым. Маленькие домики поселка, бегущая к морю белая лента шоссе, серые скалы, высокий мрачный гранитный берег над черной водой гавани, где дымили трубы неподвижных пароходов, все это казалось картинкой из прочитанной в детстве волшебной сказки. Ее раздражали туманы, вой ветра под крышей, отсутствие деревьев.

Но однажды в тихий солнечный день она вышла из общежития отдохнувшая, свежая после душа, оглянулась вокруг и с удивлением рассмотрела, как прекрасен окружающий ее мир. Воздух дрожал и переливался мельчайшими радужными вспышками невидимых частиц легкого тумана. Океан дымился испарениями. Над ним ослепительными белыми пятнами мелькали чайки.

Ольга посмотрела перед собой, глубоко вздохнула, раскинув руки, и зажмурилась от прилившей к сердцу беспричинной радости, Она побежала к сияющему на солнце зданию, где помещались лаборатории, чувствуя необычайную легкость, точно растаяло, как туман, все, что мучило ее за последнее время, Радость словно поднимала ее в воздух, радость ощущения собственных сил, здоровья и бодрости, радость участия в интересном и важном деле.

А потом случилось как-то, что она пробегала по галерее из аквариальной к себе в химическую лабораторию и столкнулась лицом к лицу с Евгением Николаевичем. Встреча была такой внезапной, что она от неожиданности застыла на месте, как вкопанная, расплескала воду из кристаллизатора и уронила на пол растения, которые несла в руках. Смолин наклонился, Ольга тоже. Выпрямляясь, он слегка задел ее лбом, она отшатнулась и расхохоталась. Смолин посмотрел на ее оживленное, раскрасневшееся лицо, улыбнулся, и глаза его посветлели.

— Как дела? — спросил он мягко.

— Чудесно, Евгений Николаевич, — ответила она.

— Не жалеете, что поехали?

— Что вы! Мне здесь так нравится…

— Не скучаете?

Ольга пренебрежительно пожала плечом и провела тыльной стороной мокрой руки по растрепавшимся волосам.

— О чем, Евгений Николаевич? Здесь все ко мне так хорошо относятся…

Смолин пытливо взглянул на нее.

— Ну, и прекрасно, — оказал он с необычайной теплотой. — Вот теперь мне нравится ваш вид. Взяли себя в руки, да? О, это очень, очень важно…

Смолин продолжал смотреть ей в лицо.

Она, спокойно улыбаясь, выдержала его взгляд. Он был ей очень дорог в эту минуту.

Она чувствовала глубокую привязанность к нему. Но это чувство уже не помрачало ее сознания. Она смотрела на Смолина, как женщина, сама вынесшая тяжелое испытание и сочувствующая горю близкого человека.

Больше ничего не было сказано. Отношения их продолжали оставаться совершенно такими же, как и раньше. Смолин чаще бывал суров, реже ласков, но никогда не выходил из границ деловых отношений. И все же ощущение тончайшей неуловимой близости к нему не покидало Ольгу. Это было совсем не то, что терзало ее в Севастополе. Она чувствовала себя иногда старше и опытнее Смолина. А он большой, сильный человек — понимал, как много значит такая дружба и невольно искал ее.

 

Глава 21. ПАУТИНА

Петров остался в Севастополе. Он поддерживал и продолжал воспитывать культуры, выращенные Смолиным. Но большую часть времени он проводил в своей лаборатории за бесконечными попытками воспроизвести оставшееся неразгаданным открытие Крушинского.

Он много думал о странных обстоятельствах, сопровождавших это открытие. Иногда ему казалось совершенно очевидным, что таинственная гибель Крушинского на другой день после сообщения об открытии не могла быть случайностью: недаром же золотая ветвь пропала из несгораемого шкафа. Но сейчас же рождались сомнения: он лично убедился, как быстро тает другая половина золотой ветки — сто восемьдесят граммов — в опытах с проращиванием измельченных тканей. Следовательно, золотая ветка не похищена, а израсходована.

Ему приходила в голову мысль и о самоубийстве Николая Карловича. Но, подумав, он решал, что этого быть не могло. Жизнь Николая Карловича была как на ладони. Все его интересы были в науке. И уж, конечно, неожиданная удача — "ошеломляющее открытие" — никак не могла толкнуть его на такой шаг.

Размышления о несчастье с Крушинским неизменно приводили Петрова к тягостным воспоминаниям о гибели культуры гигантских филлофор. И опять начинались сомнения. Как будто кто-то нарочно подстраивал так, что на группу Смолина обрушивались удары — один за другим, в самые чувствительные точки, в самые ответственные для работы моменты. Крушинский утонул, не сообщив о сущности своего открытия. Культура гигантской филлофоры погибла в тот момент, когда только что определились благоприятные перспективы использования полиплоидных водорослей. Действительно, было похоже, что эти совпадения не случайны, что это дело чьих-то вражеских рук.

Вскоре после отъезда группы Смолина на Мурман Аркадию позвонили из местного управления МВД и попросили зайти к полковнику Колосову. Полковник оказался Сухощавым, малоподвижным человеком неопределенного возраста с тихим, спокойным голосом. Он невозмутимо, даже как бы скучая, выслушал путанный и сбивчивый рассказ Аркадия, задал несколько вежливых вопросов и задумался. Петров смотрел не мигая на его смуглое, словно пергаментное лицо, на глубокие залысины у висков, на пальцы — тонкие, по-видимому, очень сильные, которыми тот в раздумье переломил, не заметив, карандаш.

— Вы английский знаете? — опросил, наконец, Колосов.

— Да.

Полковник раскрыл ящик стола и вытащил тонкий журнал с цветной обложкой. Развернув журнал на заложенной листком бумаги странице, он протянул его Петрову.

— "Мир… накануне катастрофы", — прочитал Петров заголовок статьи и удивленно поднял глаза на Колосова.

— Читайте, читайте. — Полковник кивнул ему, закуривая.

Аркадий легко читал специальные статьи в биологических английских журналах. Но этот текст ему показался трудным.

— "Мировая экономика терпит серьезный ущерб от истощения мировых месторождений золота, — медленно вслух переводил Петров. Со времени открытия Америки (1493 г.) и до наших дней последовательно Бразилия, Россия, Калифорния, Австралия и Трансвааль занимали первые места по уровню золотодобычи. Добытое, главным образом в этих месторождениях, золото исчисляется округленно в один миллион тонн. Эта цифра, по-видимому, в настоящее время характеризует мировой золотой запас…".

Петров пропустил несколько строк, пробираясь к смыслу статьи.

— "…Несмотря на лихорадочную разведку новых месторождений золота, следует признать, что золотой запас ненамного превысит цифру, характеризующую его современное состояние".

Петров опять пропустил несколько строк.

— "…Как необходимое условие для участия в мировой торговле, золото продолжает сохранять значение основы мировой экономики. Хаос и разорение миру принесет с собой ликвидация золотого обращения, к которому призывают малые страны, лишившиеся золотого запаса после мировых катастроф 1914–1918 и 1939–1945 годов. Вместе с тем нельзя не отметить, что эти катастрофы в самом деле привели к огромному скоплению золота в немногих странах, которые, опираясь на свой золотой запас, монополизируют мировую торговлю и ставят в невыносимое положение экономику пострадавших держав. Пора принять меры и договориться на специально созванных международных конференциях о справедливом и равномерном перераспределении золота. Иначе всей нашей цивилизации грозит неслыханное потрясение!..".

Петров пожал плечами и протянул журнал Колосову.

— Ну, что же. Песни эти нам давно знакомы…

Колосов поднял руку, как бы останавливая его:

— Вы посмотрите, что это за журнал.

Петров взглянул на обложку и прочел под красочным рисунком:

— "Лондон-ньюс".

— А вот вам американская газета. Читайте — я обвел красным карандашом то, что вам может быть интересно.

— "Сенатор Белл выступил с заявлением, в котором призывал конгресс воздержаться от поддержки и финансирования больших научно-исследовательских работ, имеющих целью изыскать дешевые источники золота и, следовательно, в корне меняющие значение золота как мерила национального богатства. "Пять миллиардов тонн золота из воды океана, сказал сенатор Белл, — не нужны Америке, обладающей почти всем мировым запасом драгоценных металлов". В случае несогласия конгресса с заявлением Белла последний предлагает строжайше засекретить производимые работы, чтобы монополизировать их результаты в интересах дальнейшего процветания Америки".

— Понятно? — спросил Колосов.

— Да, кое-что понятно, — растерянно ответил Петров.

— Ну, то-то же, — оказал Колосов. — У вас вопросов ко мне нет?

Вопросов у Петрова было очень много, но он не решился спрашивать.

Вернувшись в лабораторию, Аркадий долго думал о разговоре с Колосовым. Он только теперь понял, какое серьезное и важное задание получила в прошлом году группа профессора Смолина. Ему даже показалось, что он до сих пор беззаботно относился к своим исследованиям. Правда, он не щадил себя в этой работе, отдавая ей силы, но общественного, государственного значения своей работы он не оценил.

И все же разговор с Колосовым не подвинул его ни на шаг в размышлениях о причине неудач в работе. Сомнения продолжали мучить Петрова. Они усугублялись еще тем, что попытки воспроизвести открытие Крушинского не удавались. Каждое утро, спустившись в аквариальную, Аркадий бросался к. сосудам с поставленными в предшествующие дни культурами и с азартом принимался за просмотр. Но дни шли за днями — и ничего не получалось.

— Какой там к черту "противник"! — бормотал Аркадий, расхаживая по лаборатории, после очередного просмотра. — Не "противник", а собственная неумелость — вот причина!

 

Глава 22. НОВЫЕ ПЛАНЫ

Смолин крепко упирался своими длинными ногами в среднюю банку, откидываясь при каждом взмахе весел далеко назад. Шлюпка легко скользила по синей воде, перерезая гребни волн. По своей ширине лодка была рассчитана на греблю вдвоем. Но длинные руки Евгения Николаевича позволяли ему справляться одному с двумя тяжелыми веслами. Ольга держала рулевое весло, правя вдоль берега.

День был ясный и теплый. Чайки кричали над их головами, то взмывая высоко в воздух, то припадая к воде и неторопливо взлетая с зазевавшейся рыбешкой в клюве.

— Сюда? — спросила Ольга, кивая головой на узкое горло губы — метрах в ста впереди.

Смолин оглянулся через плечо.

— Сюда. — Он глубоко вздохнул, расправил плечи и снова навалился на весла.

Ольга повернулась, посмотрела на поселок, оставшийся далеко позади. У крутого берега отчетливо вырисовывалось на темном фоне скал светлое здание биологической станции. А дальше в голубой дымке чуть виднелись маленькие домики, и поблескивал искрами стеклянный шар на вышке управления порта.

— Километра два? — опросила Ольга, отводя движением плеча прядь волос, упорно сдуваемую ветром на лицо.

— Около того. Держите ближе к берегу — там меньше волн.

Вода за кормой под рулем забурлила. Ольга правила прямо в устье бухты. Прилив помогал гребцу.

— Который час? — забеспокоился Смолин. Ольга посмотрела на часы.

— Без десяти двенадцать.

— Ну, поспели как раз, — сказал с удовлетворением Смолин. — Туда еще часа полтора ходу. Держите посредине, а то скоро будет относить отливом.

Лодка вошла в залив. Темные скалы, покрытые сединой осевшей соли, расступились метров на тридцать, открывая вход в бухту, длинным рукавом уходящую в материк. Спокойная, светлая вода залива чуть-чуть колыхалась от нежного дыхания ветра. Солнце светило Ольге прямо в лицо. Она втащила рулевое весло в лодку и низко наклонилась над водой.

— Как стекло! — восторженно закричала она. — Видно насквозь — до дна. Морение ежи лежат — ну, прямо как мостовая.

— Это одни панцыри, — заметил Смолин.

— А литотамнии?

— Ну, эти живые.

— Удивительное растение, — сказала Ольга, поднимая со дна шлюпки корявую, сильно разветвленную, совершенно твердую, как камень, ветку. — Я никогда не поверила бы, что оно живое.

— Да. Оно скорее похоже на скелет, на остов организма… А тем не менее это живая ткань. До таких пределов доходит концентрация кальция. Эта водоросль накапливает известь, как моллюск. Но не на поверхности тела и не особыми железами, а во всех своих тканях.

— Это багрянка?

— Да. Из той же группы, что и наша золотоносная водоросль. Потому-то и заманчиво вывести из них золотоносную расу.

— Но ведь сегодня вы хотели посмотреть только бурые водоросли?

— Да. Главным образом характер их распределения по литорали. Вы понимаете, что для промышленного использования пригодны только формы большой продуктивности. На Черном море нас вполне устраивала филлофора. Среди здешних багрянок таких форм нет или они трудно доступны. А вот бурые водоросли — фукусы, ламинарии — представлены здесь продуктивными видами. Смолин окинул взглядом весь берег. — Вы себе представьте такой залив, заселенный золотоносной расой водоросли… Здесь на прибрежных скалах их тысячи тонн…

Ритмично работали весла. Смолин сбросил пиджак, засучил рукава. На лбу у него выступили капли пота. Шлюпка неслась, разрезая прозрачное зеркало бухты.

— Ну, начинается отлив, — предупредила Ольга, бросив взгляд на берег.

Влажно блестела обмытая водой полоса, уже на полметра показавшаяся над поверхностью моря. По темному фону белыми брызгами разбежались пятнышки раковин усоногих рачков — жителей скал в зоне прибоя.

Смолин бросил весла и вытащил портсигар.

— Передышка! — объявил он.

Чиркнула спичка, вспыхнуло неяркое в солнечном свете пламя. На Ольгу понеслось облачко табачного дыма.

Шлюпка, чуть-чуть покачиваясь на гладкой поверхности воды, повисла над сине-зеленой глубиной. Смолин сидел на банке, обхватив руками колени. Взгляд его был устремлен в пространство, и видно было, что он о чем-то сосредоточенно думает. Ольга молчала, наслаждаясь нежной теплотой неподвижного воздуха, сиянием бледно-голубого неба, синевой и прозрачностью моря. Сквозь толщу воды виднелись белые завитки раковин, розовые пятиугольники морских звезд, сизые шарики панцырей морских ежей — все богатство жизни, кинутое щедрой рукой природы на дно океана.

— Да, это неизбежно… — неожиданно нарушил тишину Смолин. — Это неизбежно!

— Вы о чем? — спросила Ольга.

— Да, все о том же. Нужно сплачивать наши силы. Мы совсем оторвались от Калашника. Это только ослабляет нас. И, несомненно, на руку нашим зарубежным соперникам.

— А он захочет работать с нами?… Ведь он же не верит в наши методы?

— Если он не обыватель, а ученый, он должен захотеть…

— Даже после того, что было между вами?

Смолин нахмурился. На скулах его поиграли желваки. Но ответил он спокойно:

— В нашей ссоре с ним я вел себя, мягко говоря, с излишней горячностью… Это, конечно, было вызвано неудачами в работе. А что касается его скептицизма, то в конце концов он имел полное основание. Мы возложили тогда все надежды на совершенно бесперспективный метод.

— Но, все-таки, может быть, гибель культуры была случайной, возразила Ольга.

— И что же? Пока еще мы имели дело с лабораторными опытами. Неизвестно, что будет, когда мы перейдем к производственным масштабам… Ну, хватит. Отдохнули.

Он бросил окурок за борт и снова заработал веслами. Теперь он уже чаще смотрел на берег. Минут через десять под водой показались гирлянды темно-зеленой растительности.

— А вот и наши водоросли! — оживился Смолин. — Ольга Федоровна, держите к берегу.

Он греб, не сводя глаз с зелени. Шлюпка зашуршала по водорослям вплотную у берега. Смолин наклонился над бортом и опустил руки глубоко в воду. Нащупав ствол растения, он дернул и вытащил длинную плеть водоросли, разветвленную сотнями лапчатых выростов.

— Килограмма полтора, — сказал он, взвешивая на ладони свернутое жгутом растение. — Ну, дома измерим точнее. Держите ближе к берегу, табаньте веслом!..

— Это фукусы? — спросила Ольга.

— Фукусы и ламинарии…

Смолин продолжал нащупывать и срывать одно растение за другим, оголяя влажную поверхность скалы.

— Зачем вам столько? — с удивлением спросила Ольга.

Смолин посмотрел на нее через плечо и засмеялся.

— Не бойтесь, много мы все равно не сможем собрать. Я хочу очистить метровую полосу по вертикали. Вес биомассы, собранной на этой полосе надо будет помножить на протяженность берега. Понимаете? Надо установить продуктивность фукусовых зарослей в этой бухте.

Шлюпка медленно отходила от берега, вздрагивая от толчков, когда Смолин выдирал растения. Между профессором и Ольгой быстро росла гора переплетающихся водорослей, издающая острый запах моря. Рубашка Смолина намокла от воды, стекающей с растений. Но он, не останавливаясь, продолжал свою работу.

— Тридцать семь, тридцать восемь, — считал он, осторожно распутывая длинные слоевища, и отделяя их друг от друга. — Тридцать девять, сорок. Черт, скоро ли конец? — вырвалось у него.

— Давайте, я попробую, — робко предложила Ольга.

Смолин отрицательно покрутил головой.

— Сорок шесть, сорок восемь… Вот это экземпляр! Добрых два кило.

Ольга оглянулась вокруг и попробовала определить на глаз длину береговой линии, вдоль которой широкая полоса водорослей зеленым амфитеатром охватывала синеву залива.

— Три километра? Нет, больше — наверно, четыре.

— Пять тысяч шестьсот шестьдесят метров, — ответил на ее мысль Смолин, продолжая вырывать и считать водоросли. — Семьдесят два, семьдесят три…

Лодка тихо коснулась песчаного дна. Большой камень высунул из воды гладкую, облизанную морем лысину.

— Эге! — воскликнул Смолин, — Вот и конец скалам! Мы уже на мели. Но, кажется, конец и водорослям. Восемьдесят два… восемьдесят три… А эти уже с соседней полосы. Ну, возьмем две для уравнения счета.

Лодка уже прочно села на грунт и начала резко крениться. Смолин выпрыгнул на песок, вода была ему по щиколотку. Он толкнул лодку, разогнал ее и, шлепая и подымая брызги тяжелыми сапогами, на ходу перепрыгнул через борт, чуть не опрокинув шлюпку.

— Ну-с, теперь можно и закурить! — весело сказал он, уселся на банку, вытащил платок из кармана и вытер руки.

Солнце уже заметно склонилось к западу.

С моря потянуло прохладой.

— Да! Вот это, примерно, то, что нам нужно, — в раздумье проговорил Смолин, тихо шевеля веслами.

Кольцо табачного дыма поднялось над его головой и медленно поплыло в воздухе. Смолин посмотрел на обнаженные отливом берега бухты, на дремучие заросли растений, свесившиеся со скал на песок, и улыбнулся.

— Если бы эти фукусы и ламинарии нам удалось сделать золотоносными! сказал он, глядя на Ольгу мечтательно прищуренными глазами. — Вы представьте себе, что каждое растение за сезон накапливает хотя бы один грамм золота. Тогда все эти заросли, — он бросил весло и обвел рукой широкий полукруг, ежегодно приносили бы не менее четырехсот пятидесяти килограммов золота. И это только в одной этой губе! А сколько их по берегу!

— Из какого же расчета — четыреста пятьдесят?

— Из самого скромного. Я считаю, что на метр береговой полосы в среднем приходится не менее семидесяти пяти растений. Помножьте на шесть тысяч — вот вам и четыреста пятьдесят килограммов. А я уверен, что мы сумеем добиться значительно большей золотоносности этих растений.

— Новыми методами?

— Да. Теми самыми, которые мы с вами теперь разрабатываем. Кое-что мы уже получили, но боюсь, что наш результат представляет только теоретический интерес. Ведь форма, созданная нами, — из багряных водорослей. А здешние багрянки и по величине и по скорости размножения все-таки мало перспективны. А вот фукусы или ламинарии это водоросли-гиганты. Они вполне пригодны для производственного использования. Конечно, если удастся заставить их перенести то, что переносили в наших опытах багрянки.

Лодку уже подхватило течением. Смолин оглянулся через плечо и налег на весла.

Шлюпка понеслась к выходу из залива с такой быстротой, что Ольга испуганно вскрикнула, — она едва удерживала руль.

— Табаньте! Табаньте, Евгений Николаевич! — вдруг закричала она. — Мы перевернемся.

Лодку неудержимо несло к горлу губы в узкие стремнины между высокими прибрежными камнями. Ольга смотрела на них, сдвинув брови и кусая в возбуждении губы. Смолин, оглянулся и только теперь заметил, какая опасность угрожает их утлому суденышку. Течение отлива, встречаясь с волнами, набегающими из открытого моря, крутило бурные водовороты. Море отвечало яростными атаками волн, поднимая пену и брызги, застилающие туманом выход из бухты.

— Держите ближе к берегу! — крикнул он, изо всех сил загребая правым веслом.

Шлюпку подбросило на гребне волны, потом опустило. Через борт хлестнула вода. Послышался удар в дно. Лодку понесло к береговым скалам. Смолин затабанил обоими веслами, сдерживая ход. Что-то заскребло по борту справа, потом слева. Снова подбросило и опустило. И вдруг неожиданном рывком их вынесло из горла залива.

— Ф-фу! — в изнеможении выдохнула Ольга, смотря на Смолина сияющими глазами. — Вот это силища!

Смолин продолжал грести. Шлюпка, наискось разрезая волны, мерно поднималась и опускалась на воде. Ольга крепко держала рулевое весло.

— Да, это как раз то, чего не хватает Калашнику! — сказал Смолин.

— Чего не хватает? — не поняла Ольга.

— Источник дешевой энергии. Сила прилива. Если ее использовать, то метод Калашника получит перспективу для промышленного применения.

 

Глава 23. СИРЕНЕВЫЙ КОНВЕРТ

Петров писал редко. Но по его письмам было видно, что, когда он садится писать, то не останавливается, пока не выложит всего, что его занимает. Он писал крупным мальчишеским почерком о своей работе, о встречах и разговорах, интересовался, как идет работа в группе Ланина, сокрушался о том, что ему одному приходится нести всю тяжесть руководства севастопольской группой. То, что казалось ему неудобным для обычного изложения, он сообщал намеками, вполне понятными Ольге и, очевидно, забавлявшими его самого.

"Раза два встретил профессора Калашника.

Как всегда, шумно мрачен и угрюмо язвителен. Когда я с ним поздоровался, он ответил:- А, молодой Парацельс! Как протоплазма? Работает?

Я оказал, что есть кой-какие затруднения.

И, признаюсь вам, посмотрел на него, чтобы заметить, как он реагирует. Я не могу оставить мысли, в которой никому не признаюсь, кроме Евгения Николаевича и вас, — что он имеет какое-то отношение к несчастью с нашими питомцами. Он пробурчал, что "впрочем, и его дела невеселые", и продолжал свой путь…".

Самым поразительным в последнем письме Петрова было сообщение о том, как он встретился с Валерией Радецкой.

"Утром мне позвонили по телефону. Я спустился из лаборатории в вестибюль. Беру трубку. Нежный, певучий женский голос. "Аркадий Петрович?" Припоминаю всех своих знакомых с певучими голосами. Кроме вас, никого не могу вспомнить…".

Ольга улыбнулась:

— Хорошо же, я тебе, мальчишка, этого не забуду!

"Да, я. С кем имею честь?" И кто бы, вы думали, мне ответил? Черноморская Афродита, предмет вашего восторженного и почтительного обожания — Валерия Павловна Радецкая. Само собой разумеется, ее интересовала не моя скромная персона, о чем я, естественно, и не помышлял, а наш учитель. — "Его нет в городе". — "Он уехал?" — "Да". — "Давно?" — "Больше месяца". Молчание. Потом, с легким волнением в голосе: — "Мне хотелось бы с вами встретиться, Аркадий Петрович".

И вот скромный, молодой ученый в холле гостиницы "Севастополь", окрыленный приглашением второй по красоте (на первом месте, безусловно, вы, Ольга Федоровна!) женщины в Европе и самой знаменитой в стране киноактрисы. Разговор был очень недолгий. Она спросила, где Евгений Николаевич. Мне пришлось ответить, что я не имею от него указаний сообщать его адрес. — "А вы ему пишете?" — "Да". Она задумалась. Видно было, что она чем-то взволнована. Наконец, сказала: — "Вы мне обещаете немедленно, в первое же ваше письмо к нему вложить мою записку?" — "Пожалуйста".

И вот, через три тысячи километров, вместе с этим письмом, которое я пишу вам, в конверте моего письма к профессору летит сиреневый конверт Валерии Радецкой, издающий удивительный запах ее духов.

Признаться, мне очень не хотелось исполнять ее просьбу. Мне всегда казалось, что это знакомство Евгения Николаевича не идет на пользу нашей работе. Но обещание было дано, и я не считал возможным не сдержать своего слова…".

Ольга опустила руку с зажатым в пальцах письмом и задумалась. Ее уже не волновали, как бывало, эти странные отношения профессора и Валерии Радецкой. Только острая жалость к Смолину сжала ее сердце. Она не верила, что такая женщина, как Валерия, — блестящая, ошеломляюще красивая, созданная для шумного успеха, — может любить и сделать счастливым ученого, отдавшего всю свою жизнь науке.

Она покачала головой и продолжала чтение. В конце письма Петров, как обычно, сообщал о своем настроении: "Скучаю без вас, и надежды вас увидеть в ближайшее время нет".

Неясно было, к кому это относится — к ней персонально или ко всей группе в целом, Ольга опять улыбнулась. Она никак не могла заставить себя относиться к Аркадию, как к взрослому человеку, — то ли потому, что он в самом деле выглядел возмутительно молодо, со своей круглой, как шар, выгоревшей на солнце добела, стриженой головой, пухлыми губами и всей мальчишески неуклюжей фигурой, то ли потому, что он пришел в лабораторию Смолина позже нее, и она с самого начала приняла покровительственный тон. Ей и в голову не приходило, что между ними могут быть какие-либо другие отношения, кроме этой привычной лабораторной дружбы — почтительно насмешливой с его стороны и то резкой, то ласковой — с ее. Они проводили много времени вместе. Против подъезда великолепного здания Академии наук на Калужской гостеприимно открывались многочисленные входы Парка культуры и отдыха. Там летними вечерами они поглощали мороженое, играли в теннис, слушали концерты. А зимой регулярно два-три раза в неделю посещали каток фантастический лабиринт ледяных дорожек, удивительно облегчающий сближение между юношами и девушками. Но за все время их дружбы между ними не промелькнуло ни одной искры иного чувства. Так, по крайней мере, казалось Ольге. Она вспомнила, с каким негодованием отвергала она поползновения Петрова внести оттенок интимности в их отношения. Ее выводило из себя, когда он называл ее полуименем, — Оля, Олюша. Но сейчас ей вдруг захотелось, чтобы он догадался в своих письмах прибегнуть к этому обращению. В конце концов, что ему мешает, если ее нет около него?

Ольга сложила письмо и сунула в конверт.

Она была почему-то недовольна собой. "Это глубоко верно, что человек должен быть выше своих чувств", — прошептала она, подходя к своим аппаратам.

День был серый, туманный, неприветливый. Сквозь стекла окна виднелись мокрые скалы берега, однообразного блеклого цвета. За ними вскипали на свинцовой воде гребни набегающих волн. Сизое небо сыпало мелкий дождь. Мокрые чайки бестолково суетились над морем.

Она налила пробы воды в кварцевые цилиндры. Включила вибраторы. Началась хлопотливая работа, поглотившая все ее внимание.

Спустя полчаса, выключив ток, Ольга услышала знакомые шаги профессора в галерее. Она притихла. Шаги опять прозвучали за дверью лаборатории — то приближаясь, то удаляясь. Наконец совсем затихли. Ольга чуть приоткрыла дверь, Смолин стоял перед окном галереи, глядя в море. В зубах его застыла потухшая папироса. Взгляд был мрачно сосредоточен. Ольга закрыла дверь. Спустя полчаса, она выбежала, чтобы пройти в аквариальную. Смолин в той же позе неподвижно стоял у окна.

Она прошла мимо него, опустив глаза. Он услышал ее шаги, повернул голову.

— Добрый день, — сказала Ольга, не поднимая взгляда.

— Добрый день, Ольга Федоровна, — ответил он неторопливо, с каким-то странным спокойствием. — Вы в аквариальную?

— Да, — прошептала Ольга.

— Как дела? — тем же тоном спросил Евгений Николаевич.

— Все так же. — Она чувствовала, что в данную минуту ему нужен не смысл, а тон ее ответа, звук ее голоса. — Ничего нового.

— Ну, вот. А у меня есть кое-что новое. — Смолин отделял слова друг от друга, словно прислушиваясь к их особому, только им обоим понятному смыслу. — И очень перспективное для нашего дела. Надо работать… О личных своих делах будем думать потом. — Он зажег спичку и поднес к давно потухшей папиросе. Представьте себе, Ольг, а Федоровна, что у вас кипит работа, продолжал он несколько оживившись, — причем в этой работе вы связаны не только сроком, чтобы поскорее ее закончить, но и временем, так как другое время для нее не подходит… И вот вы получаете просьбу приехать, чтобы наладить ваши личные отношения… Допустим даже и очень вам дорогие… Как бы вы поступили?

— Не знаю, — смущенно ответила Ольга. — Думаю, что если работа важная, а неприезд не погубит чьей-либо жизни… или счастья…

— Не поехали бы?

Ольга утвердительно кивнула головой.

— Даже если бы это касалось и вашего личного спокойствия, или, скажем, личного счастья? — спросил Смолин, глядя на нее с любопытством.

— Думаю, что о себе я думала бы в последнюю очередь.

Смолин посмотрел на нее с добродушной иронией.

— Эх вы, молодые резонеры!.. — засмеялся он и добавил: — И все же… вы правы: человек должен быть выше своих чувств.

Ольга молчала. Ей все было понятно. Говорить больше того, что сказала, она не считала себя вправе.

— Ну-с, Ольга Федоровна, — сказал Смолин совсем другим тоном. — На днях ждите Калашника.

— Он сообщил о своем приезде?

— Нет, не сообщал, и даже вообще мне ничего не писал…

Ольга удивленно подняла глаза.

— …Но зато писал ему я. И в самой категорической форме. Написал, что, если он не приедет, я сам буду строить приливные гидроэлектростанции и на их энергии будут добывать золото по его методу. Вот как! — Усы Смолина затряслись от смеха. — Полагаю, что он не задержится.

 

Глава 24. СНОВА ПОЯВЛЯЕТСЯ КАЛАШНИК

Калашник приехал без предупреждения, поздно вечером, в час, когда солнце погружалось в густую мглу тумана, висящую над океаном.

Он шумно ввалился в кабинет Смолина. Его сопровождало двое. В кабинете сразу стало тесно.

— Знакомьтесь, — сказал он своим обычным грубоватым тоном, пожав руку Смолина и представляя своих спутников. — Секретарь, райкома партии товарищ Громов. А это инженер-гидроэнергетик Павел Иванович Белявский.

Секретарь райкома остановился посреди комнаты и с интересом разглядывал рабочую обстановку: микроскоп, приборы, диаграммы, висящие на стенах. Высоким ростом, крупной головой с черными волосами, падающими длинной прядью на широкий лоб, смуглым лицом с густыми бровями и крупным ртом он напомнил Смолину Маяковского. Рядом с его внушительной фигурой маленький инженер производил впечатление подростка, одетого в костюм взрослого мужчины.

— Итак, уважаемый профессор, — грохотал Калашник, усаживаясь в кресло и раскуривая трубку, — ваше любезное предложение принято к осуществлению в масштабах, которые вы, вероятно, и не предвидели.

— Нет, почему же, — сдержанно ответил Смолин. — Если это дело окажется рентабельным, есть основания использовать все здешние фиорды. В эксплуатации приливные гидроэлектростанции, насколько я знаю, необычайно экономичны.

— Если бы мы располагали здесь большим числом промышленных предприятий, — заметил секретарь райкома, — энергетическая база для них нам, в сущности, ничего бы не стоила.

Инженер посмотрел на него, прищурясь.

— Как сказать, — пробормотал он недовольно. — В этом деле у нас так мало опыта, что…

— Вот и начнем накапливать опыт, — перебил его Калашник. — Я, Евгений Николаевич, признаюсь, тоже не верил в это дело. Но в ЦК мне сказали, что рискнуть стоит, даже если и нет большой уверенности в успехе. А для организации строительства и консультации по вопросам гидроэнергетики со мной послали вот это ископаемое. — Калашник кивнул на инженера, и выпустил в его сторону клуб табачного дыма. — Невыносимый брюзга. Но в общем милейший человек. Мы ругались с ним всю дорогу.

— Ну, это к делу не относится, — проворчал инженер. — Может быть, приступим прямо к обсуждению? Время позднее. Если бы не Григорий Харитонович, ни за что бы из гостиницы не поехал.

— Здесь позднего времени не бывает, — отрезал Калашник. — Так, товарищ Громов?

— Во всяком случае, летом, — улыбнулся тот, — на недостаток солнечного освещения жаловаться не приходится.

— Что ж, начнем, — сказал Калашник, придвигая кресло и тяжело наваливаясь на стол. — Рассказывайте, Евгений Николаевич.

Смолин разложил на столе карту побережья.

— Да рассказывать, собственно, нечего, — начал он с легким смущением. Мысль об использовании энергии приливов и отливов для добычи золота из морской воды по вашему методу, Григорий Харитонович, мне пришла во время экскурсии в Сайда-губу. Течение B заливе создается очень сильное. По моим подсчетам, не менее тысячи кубометров в секунду: сперва во внутрь бухты во время прилива, потом из бухты в океан — когда идет отлив. Это, как мне кажется, составит достаточную энергетическую базу для гидроэлектростанции. Так, товарищ Белявский?

— Пожалуй, — согласился инженер. — Для небольшой станции. Мощностью в пять-десять тысяч киловатт.

— Для первого опыта больше и не потребуется, — буркнул Калашник.

— Но его необходимо осуществить, — поддержал Смолин, — как можно скорее.

Инженер поднял светлые брови и с иронией спросил:

— Что вы подразумеваете под выражением "как можно скорее"?

— То есть, на уровне самых передовых приемов техники.

— Позвольте, — нахмурился инженер. — До уровня техники еще будет достаточно продолжительный уровень изыскательских работ и проектирования. А они, к сожалению, большой скоростью не отличаются.

— А в данном случае, — возразил Смолин, — они будут отличаться. Потому что станция должна начать работать и снабжать энергией первую промышленную установку профессора Калашника не позже, чем через месяц.

Инженер даже привскочил на своем месте.

— С ума можно сойти! Вы меня извините, профессор, но такое задание может прийти в голову только человеку, не имеющему никакого представления о строительстве.

— Да, — спокойно ответил Смолин, — я и есть такой человек. О строительстве гидроэлектростанций я имею очень слабое представление. Но о срочности этого задания мое представление самое ясное.

— Я не понимаю, — возмущенно засопел Калашник. — Как этот человек может упорствовать в своих заблуждениях, когда я ему всю дорогу старался вбить в голову, что значит это строительство?!

Он поднял свое тяжелое тело из кресла, подошел к дверям, где в кучу были свалены пальто и вещи посетителей, вытащил свой огромный, туго набитый портфель, открыл и стал в нем рыться, бормоча невнятные фразы:

— Это вам, черт возьми, не совхозная птицеферма… Это ж дело огромного государственного значения… Сейчас я вам продемонстрирую, товарищи скептики… Куда же она делась?.. Вот черт!.. Ага!

Он вернулся к свету с кипой газет и журналов. Развернул один из них и хлопнул по открывшейся странице.

— Прошу вас послушать, — сказал он, усаживаясь в кресло. — Английский журнал "Нейчур". Свежий номер, вы его еще не читали, Евгений Николаевич. Сообщение из Америки.

С очень тревожными комментариями. "Проблема новых источников золотодобычи"… "Еще со времен легендарных аргонавтов…" Ну, всю эту болтовню я пропускаю… — Калашник что-то загудел про себя, разыскивая нужное место. — "…Истощились ресурсы Калифорнии и Клондайка… Даже казавшиеся неисчерпаемыми запасы Трансваальских золотых руд… Огромный интерес вызывают новейшие опыты извлечения золота из морской воды, поистине неисчерпаемого источника…" Это мы и сами знаем…А вот: "…Профессору Симпсону с его огромным штатом сотрудников удалось добиться первых успехов в освоении метода добычи золота из воды с помощью ультразвуков чудовищной силы…". Обо мне и о моих работах, конечно, ни одного слова… Ну, да не в этом дело. — Он махнул рукой. — Здесь говорится, что они будто бы нашли способ удешевить этот метод, и он стал рентабельным. Я не могу понять, что это за способ…

— Возможно это… провокация, Григорий Харитонович? — усомнился Смолин.

— Сегодня это провокация, — загремел Калашник сердито, — а завтра реальность! Вот почему я схватился за вашу мысль, Евгений Николаевич. В этом деле нельзя дать себя опередить ни на шаг. Понятно вам, товарищ инженер? — набросился он на Белявского.

Тот пожал плечами.

— И — будьте уверены! — продолжал Калашник, — вы станете строить так, как этого требует данная ситуация, а не так, как диктуют ваши традиции. Не для того я вас вез и слушал ваше брюзжание, чтобы вы нам рассказывали о сроках проектирования. Далеко эта ваша губа, Евгений Николаевич? — обратился он к Смолину.

— Километра два-три.

— Мы на машине секретаря райкома. Проехать можно?

Смолин отрицательно покачал головой.

— Вот еще объект — дорога к месту строительства, — брюзгливо заметил инженер.

— А, рассказывайте! — отмахнулся от него Калашник. — Вы не возражаете, товарищ Громов, против маленькой пешеходной экскурсии?

— Не только не возражаю, — ответил секретарь райкома, — но без этого нам не обойтись.

— Ну, пошли! — решительно предложил Калашник.

…Красный диск восходящего солнца показался во мгле на горизонте, где сходились свинцово-серая пелена океана и золотисто-белое, словно подпаленное, небо. Смолин шел впереди редкими длинными шагами, упруго отталкиваясь от бурого, отполированного мощным дыханием ветра, гладкого камня под ногами. Секретарь райкома шагал рядом с ним, засунув руки в карманы легкого пальто. Сзади, тяжело дыша и продолжая в чем-то убеждать инженера, двигался Калашник.

— А вы, товарищ Громов, как думаете? спросил Смолин. — Есть возможность осуществить такое строительство за четыре, максимум за шесть недель?

— Возможность есть, конечно, — ответил — неторопливо Громов. — Но чтобы она превратилась в реальность, потребуется много усилий. И с вашей, и с моей стороны.

— А какие особые трудности вы предвидите? Времена, когда средства и материалы составляли проблему, давно прошли. У нас есть все и в любых количествах, чтобы выстроить в сжатые сроки какое угодно сооружение. Так я понимаю?

— Так-то так… Все, что потребуется, будет по вашим заявкам доставлено сюда немедленно. Но нужна будет целая армия строителей самой разнообразной квалификации — бетонщики, кессонные рабочие, водолазы, сварщики, арматурщики, слесари, электромонтеры, дорожные рабочие и мастера, мотористы и много других. Ведь здесь совместятся и дорожно-строительные, и подрывные работы, сооружение плотины, постройка здания электростанции, ее оборудование… Постройка самого цеха… И не нужно забывать, что мы на самом краю страны… Выход один: мобилизовать на эти работы население района.

— А это возможно?

— Если объяснить, для чего это нужно и почему это важно, — пойдут все как один.

— Значит, главное затруднение в изыскательных работах и проектировании?

— Да.

Они остановились у обрыва, где высокие утесы расступались, открывая вход в горло фиорда. Был час отлива. С моря катились высокие валы, с ревом разбиваясь о скалы. Фонтаны пены поднимались высоко вверх.

— Да-а, — протянул инженер, подойдя к краю и заглядывая вниз. Ветер швырнул ему в лицо горсть тяжелых соленых брызг. Инженер отскочил и сказал еще раз: — Да-а!

— Ну? — угрожающе повернулся к нему Калашник.

— Что ну? — огрызнулся инженер. — В этих условиях на изыскательные работы потребуется не меньше месяца.

— Дальше?!

— И на проектирование… месяца два.

— Дальше?! — в голосе Калашника звучало нескрываемое презрение.

— Потом подвоз материалов. Договоры со строительными организациями. Комплектование рабочей силы. Словом-с весны можно будет начать строительство. А к осени…

— Чепуха! — перебил его Калашник. — К осени, может быть… Только не будущего, а этого года.

Инженер возмущенно посмотрел на него и повернулся к секретарю райкома, словно призывая его на помощь. Тот кивнул головой.

— Профессор прав, — оказал он спокойно, — и вы напрасно горячитесь. Вы сами знаете, что эту осуществимо. — Он помолчал и добавил: Хотя и очень трудно.

 

Глава 25. СТРОИТЕЛЬСТВО ЗОЛОТОГО ЦЕХА

Это в самом деле оказалось осуществимым, хотя и очень трудным.

Об использовании энергии приливов люди мечтали веками. Подчиняясь могучей силе притяжения луны, вода океана на всей нашей планете два раза в сутки наступает на берега материков. Каждые шесть часов на просторах южных морей зарождается волна прилива. Она пробегает по всем океанам, поднимая колоссальные массы воды на высоту от двух до одиннадцати метров. Энергия морских приливов на земном шаре количественно стоит на втором месте после солнечных лучей. Вполне понятно, что многие задумывались о включении этих огромных ресурсов в энергетическое хозяйство мира. Но только во второй четверти двадцатого столетия появились первые реальные проекты использования "синего угля".

Они родились в Советском Союзе. Их осуществление оказалось возможным только в условиях социалистического строя. Начиная с конца тридцатых годов, на берегах советских морей всюду, где возникала потребность в дешевой энергии, велись изыскательные работы и проектирование строительства приливных гидроэлектростанции.

Инженер Белявский избрал старый, хорошо испытанный и проверенный в практике вариант. Под его руководством большая группа инженеров и техников в две недели разработала проект мощного железобетонного сооружения, запирающего самое узкое место в горле Сайда-губы.

Схема действия силовых установок была крайне проста. Напор прилива гонит воду в каналы подводной части здания, где располагаются сверхбыстроходные турбины. При отливе поток воды идет в обратном направлении. Поворотные лопасти турбины позволяют ей работать как при одном, так и при другом направлении водяного потока. Большой трудностью в проектировании был "мертвый период", то есть время между приливом и отливом, когда напора воды нет ни в одну, ни в другую сторону. Эта трудность обычно преодолевается сооружением запасных бассейнов. Вода накачивается в них в часы прилива и используется, когда прекращается естественный поток. Но в данном случае сооружение запасных бассейнов задержало бы строительство электростанции. И решили отказаться от постоянного энергетического режима. Потребность в электротоке для освещения и малых приборов удовлетворялась аккумуляторной станцией. А работа основных установок профессора Калашника могла осуществляться с двумя двухчасовыми перерывами в сутки.

Ольга с огромным интересом следила за строительством гидроэлектростанции. Она была убеждена, что секретарь райкома Громов применяет свою спокойную уверенность в успехе строительства только как средство морального воздействия на тех, от кого этот успех зависит. Но само строительство — постройка дороги, сооружение электростанции, возведение экспериментального цеха на пустынном берегу океана — представлялось ей делом многих месяцев.

И то, что, вопреки ее ожиданиям, творилось на глазах изо дня в день, казалось чудом.

Из окон лаборатории сквозь дымку тумана чуть виднелись крошечные кубики зданий строительного городка, и, смягченные расстоянием, слышались глухие удары взрывов, грохот сыплющихся камней, стрекотание экскаваторов.

Первое, что осуществил Громов, не дожидаясь конца изыскательных работ и проектирования, было строительство дороги. В строительстве приняли участие сотни людей — жители поселка, пожилые, молодежь и подростки из ближайших рыболовецких колхозов и районного центра. Дорога проходила мимо здания биостанции. Ольга видела, как весело и воодушевленно работали эти люди. На девяти отрезках трехкилометровой трассы девять дорожно-строительных групп боролись за первое место, чтобы опередить других и помочь отстающим. Ольга понимала, что ими руководит то же чувство, которое привязывает ее на многие часы к приборам и аппаратам, и ее охватывало ощущение глубокой близости к этим людям.

Строительство дороги было закончено за девять дней, как раз к тому времени, когда были завершены изыскательные работы. И на утро десятого дня, по белой щебенке дороги, мимо здания станции, уже катились к Сайда-губе грузовики с материалами, важно тарахтели экскаваторы, похожие на исполинских приземистых птиц с вытянутыми шеями, и двигалось множество замысловатых строительных машин.

Весь август стояла безветренная погода и работы не прекращались ни днем, ни ночью. Уже не было сомнений, что строители справятся с заданием в срок. Инженер Белявский по-прежнему отвечал на вопросы сердито и брюзгливо, но все уже привыкли к его тону. Работал он с поразительной энергией и неутомимостью. Ежедневно к концу дня он забегал на биологическую станцию "передохнуть", как он выражался. Ольга закидывала его вопросами.

— Ну, как, Павел Иванович, скоро? — нетерпеливо спрашивала она инженера.

— Скорость, Ольга Федоровна, — понятие относительное…

— Ну, много ли еще осталось?

— Что я могу сказать? — Инженер пожимал плечами. — Я говорю вам, что много, а вы считаете, что совсем пустяки.

— Неужели вы не можете просто сказать? — сердилась Ольга.

Лицо инженера прояснялось. Когда его собеседник терял спокойствие, Белявский неизменно приходил в хорошее расположение духа.

— Будьте спокойны, Ольга Федоровна! — говорил он, усмехаясь. — Не подкачаем. Сами только не сплошайте. Что-то у вашего Харитоныча настроение не повышается, хотя дело идет к концу.

Настроение профессора Калашника и действительно было неважное. Ольга видела его со дня приезда не более трех раз, и каждая встреча оставляла у нее тяжелое впечатление. Григорий Харитонович заходил к ней в лабораторию, сосредоточенный, угрюмый, мрачно хмурил лохматые брови и односложно отвечал на ее робкие вопросы. Смолина он избегал и каждый раз, услышав его шаги в коридоре, торопливо прощался.

— Куда же вы, Григорий Харитонович? — останавливала его Ольга.

Калашник уже в дверях махал рукой и ворчал сквозь зубы:

— Хватит одного раза!

По-видимому, у него что-то не ладилось. Строительство цеха шло в полном соответствии с его заданием. Ольга побывала в огромном зале, где уже выстроились в четыре ряда вереницы огромных кварцевых цилиндров, предназначенных для извлечения золота из морской воды. Все было так, как требовал метод Калашника, примененный к полузаводским масштабам. Но чем-то Григорий Харитонович был недоволен. Он водил ее по всему цеху, показывал щиты управления, трансформаторы, обогатительные ванны… За ним, как тень, следовал его заместитель — высокий, бледный молодой человек. Калашник, объясняя Ольге назначение неизвестных ей деталей, с раздражением косился на него и, наконец, взорвался.

— Что вы, черт вас возьми, тащитесь за мной, как хвост?! — закричал он через плечо. — Нужно будет, позову. Ступайте!

Молодой человек отошел. Ольга с упреком посмотрела на Калашника.

— Зачем вы его так, Григорий Харитонович?

— А! Не до него мне сейчас! — буркнул сердито Калашник.

— Что же такое с вами? — Ольга отвела взгляд в сторону. — Вы чем-то беспрерывно расстроены…

Калашник испытующе посмотрел на нее.

— Расстроен? — переспросил он, взглянув на нее из-под лохматых бровей. — Нет, это не то слово. Я не расстроен, а разъярен. Как бык, запертый в темном хлеву.

Ольга невольно улыбнулась сравнению.

— Почему же так?

— Нечего мне здесь делать, вот почему! — отрезал Калашник. — Зря теряю драгоценное время. Еще месяц — и даже на Черном море будет трудно работать. А я сижу здесь, как прикованный.

— Что вы говорите, Григорий Харитонович, — удивилась Ольга. — А строительство?

— А что строительство? Ну, выстроим цех. Ну, получим дешевую энергию, если этот брюзга Белявский во время закончит постройку электростанции. А дальше?

— Будете получать золото.

— Нет уж, пусть его получает мой почтеннейший заместитель, — язвительно возразил Калашник. — А я немедленно поеду на юг… Как только увижу первый выход металла.

— Ну, а почему же, Григорий Харитонович?

— Да потому, что мой метод на сегодня уже архаизм. И строить завод для работы по моему методу можно только, когда вынуждают обстоятельства… — Он яростно поскреб бороду и посмотрел на Ольгу злыми глазами. — Поймите, Ольга Федоровна: чем больше масштабы, тем менее надежен мой метод, тем больше энергии требуется для осаждения золота из воды, тем больше растворенного золота ускользает в отходах. В этом зале сто цилиндров, емкостью по пять тысяч литров, значит, одновременно мы можем обрабатывать пятьсот тонн воды. По полчаса на операцию — значит, за двадцатичасовой рабочий день цех пропустит две тысячи тонн воды. Вы представляете себе, какова будет продукция цеха?

— Если в среднем принять тридцать миллиграммов золота на тонну воды, значит, — Ольга быстро умножила в уме, — шестьдесят граммов… Только-то? невольно вырвалось у нее.

Калашник саркастически усмехнулся.

— Только-то!.. — повторил он с досадой. — Это было бы не так уж плохо. Полтора пуда золота в год. Но что нам из этих шестидесяти граммов достанется — вот в чем вопрос.

— То есть, сколько удастся уловить? спросила Ольга.

Калашник кивнул головой, подавая ей свою тяжелую руку. Ольга ушла к себе расстроенная. Было ясно, что Калашник охладел к проекту Смолина и с отвращением участвует в его осуществлении. Это было ясно не только из слов Калашника, но из всего его поведения. Он прекратил посещения станции и почти круглые сутки проводил на постройке. Из цеха беспрестанно доносился его громовый голос. Он торопил окончание строительства, словно желая как можно скорее от него освободиться.

День пуска гидростанции и открытия цеха был назначен на 11 сентября. Калашник настоял на том, чтобы не было никаких торжественных церемоний и просил дать ему спокойно руководить работой в течение всего первого дня.

Отлив начинался в три часа утра. Ольга проснулась в половине третьего и уже не могла уснуть. День начинался пасмурный, хмурый, неприветливый. Ольга вскочила с постели, подбежала к окну. В утреннем сумраке скрывались туманные дали. Ольга долго всматривалась в белесую мглу, поеживаясь от холода. Было необычно тихо. И вдруг — сердце ее вздрогнуло и сильно забилось — сквозь туман блеснула яркая точка… вторая… третья… Это вспыхнули огни гидростанции. Турбины дали первый ток.

Весь день прошел как в чаду. От бессонной ночи и волнения Ольга с трудом осознавала свои поступки.

— Как дела? — спросил ее при встрече Ланин.

— Шестьдесят граммов, — ответила она, и так смутилась, что забыла поправиться.

В два часа дня в лабораторию заглянул Евгений Николаевич.

— Хотите пройтись? — спросил он ее, улыбаясь.

— Очень!

Ланин тоже не удержался. Втроем они шли по мелкому щебню дороги, уже сильно выбитому за месяц. Они двигались быстро, подгоняемые нетерпением. Все трое молчали. Каждый был занят своими мыслями.

Дорога проходила в глубокой выемке между скалами, потом поднялась на перевал. Отсюда открылся общий вид на возведенные сооружения. Горло губы было крепко схвачено широкой бетонной плотиной. Над ней возвышалось здание гидростанции. На берегу залива стояло массивное строение с огромными окнами — цех золотодобычи. Вокруг в беспорядке рассыпались строительные машины, экскаваторы, тракторы-тягачи. Они застыли в неподвижности, словно устали до изнеможения от своего месячного труда.

Облака разошлись. В окнах цеха вспыхивало неяркое сентябрьское солнце. Смолин подошел к проходной будке, чтобы получить пропуск. Но дверь с грохотом распахнулась. На пороге появился Калашник. Он остановился, устало прищурился на солнце, вытер шею и лоб платком. В руке он держал помятую шляпу. За Калашником стояли двое — его заместитель и секретарь райкома.

— Все! — оказал Калашник и нахлобучил шляпу.

Не оглядываясь и не замечая Смолина с его спутниками, он зашагал по дороге, на ходу надевая пальто.

— Какие же будут распоряжения с вашей стороны? — спросил неуверенно заместитель.

— Никаких! — буркнул Калашник, продолжая шагать.

— Значит, действовать по своему усмотрению?

Настойчивость заместителя вывела Калашника из себя. Он круто повернулся.

— Да, именно так, по вашему, усмотрению, — закричал он. — Десять граммов продукции вы имеете? Ну, и продолжайте работу. Четыре килограмма в год я вам гарантирую. А там видно будет. Больше вопросов нет? — Он ждал ответа не больше секунды, пронизывая своего заместителя сверлящими воспаленными глазами. — До свидания, — буркнул он, наконец, и махнул рукой.

— Григорий Харитонович, у меня машина, я вас подвезу, — оказал секретарь райкома.

Калашник отрицательно покрутил головой и снова зашагал по пыльной щебенке, залитой мазутом и нефтью.

Ольга грустно посмотрела ему вслед. Смолин в раздумье потрогал усы.

— Что-то вышло не так, — сказал он.

Ольга и Ланин молчали. Смолин добавил:

— Жаль!

 

Глава 26. ПЕТРОВ ЗОВЕТ НА ПОМОЩЬ

В туманное, сырое утро Смолин, проходя мимо лаборатории Ольги, постучал в дверь и крикнул:

— Ольга Федоровна, позовите Ланина и заходите ко мне!

Ольга сбегала в аквариальную, заставила Ивана Ивановича оторваться от микроскопа и подняться наверх. Евгений Николаевич поднялся из-за стола им навстречу:

— Вот что, друзья. Нам предстоит расстаться.

Ланин удивленно поднял свои густые брови.

— Расстаться? Разве вы уезжаете?

— Да.

— И куда же?

— В Севастополь. Петров зовет на помощь.

Он протянул Ланину бланк телеграммы.

— "…Необходимо ваше присутствие. Петров", — вслух прочитал Ланин.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась Ольга.

— Очевидно. Надо ехать как можно скорее. Вам, Иван Иванович, я по-прежнему поручаю общее руководство станцией и прошу вас приложить все усилия, чтобы добиться окончательных результатов с культурой ламинарии. А вас, Ольга Федоровна, я прошу помогать Ивану Ивановичу во всем. Я вами был доволен — вы работали, не зная отдыха, самоотверженно, героически, проявляя огромный энтузиазм. Я надеюсь, что Иван Иванович останется вами также доволен.

Ольга густо покраснела, но спокойно выдержала испытующий взгляд Евгении Николаевича.

— Вы с вечерним пароходом? — спросил Ланин. — Сегодня отходит "Крылов".

— Нет. Я звонил коменданту порта. Сейчас идет катер. Мне дают место.

— Вы так торопитесь?

— Да. Собираться мне недолго.

Он протянул руку Ольге, потом Ланину.

В движениях Смолина сквозило нервное напряжение.

— Мы проводим вас, — предложил Ланин.

— Не нужно, — отказался Евгений Николаевич. — Это совершенно лишнее. Мой чемодан весит немного. А вам не стоит зря терять время. До свидания.

Шаги Смолина затихли в глубине коридора.

— Вот мы и одни, — сказал Ланин.

Ольга не ответила. Через окно она увидела Смолина, быстро переходящего по деревянным мосткам к общежитию. Он, наклонив голову, вбежал по ступенькам и скрылся за дверью. Ольга и Ланин медленно спустились в аквариальную. Ольга тотчас подошла к окну, а Панин сел за микроскоп и погрузился в работу, забыв обо всем. Минут через десять Смолин вышел из общежития с чемоданом в руке, в пальто и шляпе. Он взглянул на часы и торопливо зашагал по тропинке через горы, в поселок. Поднимался он быстро, часто перекладывая чемодан из одной руки в другую. Ольга не отрывала глаз от его фигуры, которая становилась все меньше и бледнее, исчезая в мглистом воздухе. Наконец, Ольга перестала что-либо видеть в тумане.

— Да. Вот мы и одни, — сказала она как запоздавшее эхо.

 

Глава 27. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Калашник проснулся… точно кто-то грубо толкнул и разбудил его. С колотящимся сердцем он сел на кровати, еще ничего не соображая спросонья.

— Кто? — опросил он, ничего не видя в темноте.

Ответа не было. Он подождал несколько секунд, затаив дыхание. Ничего не было слышно. Тогда он шумно откашлялся, встал и босиком подошел к раскрытому окну. Теплое дыхание ночи было беззвучно. Он сел у окна. Мысли были все так же спокойно мрачны, как и накануне. Спать не хотелось. Он оделся — работа была для него единственным средством отвлечься от тяжелых раздумий. Присел к столу, развернул свои рукописи. Но гнетущее настроение не давало сосредоточиться.

"Плохо, друг мой, плохо", — сказал он себе. Решение проблемы, над которой он бьется, пока не приближается, а он все глубже и глубже увязает в усложнении своего метода.

— Что же, черт возьми, делать? — спросил он себя во весь голос.

Тишина дрогнула и снова настороженно застыла. Он встал, шумно прошел тяжелыми шагами по комнате, отталкивая ногами попадающиеся на пути стулья, чтобы отделаться от гнетущего впечатления этой тишины. Остановился у окна, облокотился широкими ладонями на подоконник и опять задумался.

"Итак, надо честно сознаться, что это соревнование я проиграл…" — он горько усмехнулся и ударил по подоконнику крепко сжатым кулаком.

— Черт!

В дверь тихо постучали. Калашник, не оборачиваясь, машинально крикнул:

— Войдите!

— Сноп света, ворвавшийся в открываемую дверь, упал на его руку и погас. Кто-то позвал с порога:

— Григорий Харитонович?

— Кто здесь? — обернулся Калашник.

— Это я — Смолин!

— Евгений Николаевич?! — удивился Калашник.

Он подошел к столу, пошарил выключатель и зажег настольную лампу. Свет из-под абажура наполнил комнату тревожным полумраком.

— Извините, что я так поздно… — сказал Смолин. — Но я принужден обратиться к вам за помощью. Мне оказали, что вы остановились в этой гостинице.

— Что такое? — насторожился Калашник. — Да вы проходите, садитесь.

Смолин подошел к столу, но не сел, а стал около стула, держась за его спинку.

— Когда вы приехали? — спросил Калашник.

— Семь часов назад… И не нахожу себе места от беспокойства. Я получил телеграмму от Петрова с просьбой приехать. Но дома его не оказалось, в лаборатории тоже. Я выяснил, что вчера он отправился в Балаклаву… Но он давно уже должен был вернуться. Сотрудники подтверждают: ни разу не случалось, чтобы он не ночевал дома. У меня много поводов для тревоги о Петрове.

Калашник поднял на него глаза.

— Не понимаю… Молодой человек гуляет… Вот и все…

— Вы не видели его днем?

— Я его встретил здесь, в коридоре, рано утром…

— Он… ничего вам не говорил, куда и зачем он собирается?

— Нет.

Смолин отпустил спинку стула и медленно пошел к дверям.

— Куда же вы, Евгений Николаевич? — удивился Калашник.

Смолин остановился, потирая в раздумье лоб.

— Я думаю, что мне следует сейчас же ехать в Балаклаву.

— В такой час?

— Это не имеет значения. Там, где я буду наводить справки, не знают разницы между днем и ночью… Извините меня, Григорий Харитонович. Покойной ночи.

Калашник стоял посреди комнаты возбужденный тем, что услышал. И когда Смолин уже скрипнул дверью, Григорий Харитонович крикнул:

— Стойте! Я пойду с вами!

…Машина вылетела на Проспект Победы, далеко освещая лучами мощных фар тихую и темную в этот час, прямую магистраль.

Смолин смотрел в темноту, крепко держась за петлю в кабине. Рядом с ним, привалившись к подушкам, неподвижно сидел Калашник. Сквозь город они проехали, не обменявшись ни словом. И только, когда в окошко засвистел степной ветер, Григорий Харитонович зашевелился на своем месте.

— А как вообще дела? — спросил он, доставая портсигар.

— Если мы не будем допускать ошибок, — ответил Смолин, — задача будет нами разрешена. Для этого есть все предпосылки.

Он повернулся к Калашнику и взял папиросу из протянутого портсигара. Вспыхнула спичка, блеснули горящие напряжением глаза.

— А что у вас? — спросил Смолин после паузы.

Калашник недовольно засопел и задвигался, словно ему было неудобно сидеть.

— Что ж у нас… Пока особых успехов нет.

Машина крутилась на поворотах шоссе, сбегающего в долину. Небо на востоке чуть-чуть посветлело.

— Нам нужно работать вместе, Григорий Харитонович, — сказал Смолин. Сейчас уже наметились контуры решения проблемы и нужно максимальное сплочение сил. Решение надо ускорить.

Калашник промолчал. Резкий ветер ворвался в кабину. Смолин опустил стекло. Шофер обернулся к ним.

— Балаклавский сквознячок.

Мелькнули высокие кипарисы и темная зелень садов, выхваченная из мрака кинжальным светом фар. Машина пошла по Балаклавской набережной, мимо зданий, уснувших над неподвижной водой залива. Смолин тронул шофера за плечо. Автомобиль остановился около двухэтажного белого здания с ярко освещенными окнами. Евгений Николаевич выскочил из кабины и бросился в дверь. Калашник остался в кабине.

Долго сидел он неподвижно, откинувшись на подушки. Уже в рассветной мгле возникли контуры гор и засветились ворота Балаклавской бухты. Калашник все смотрел перед собой из-под нахмуренных бровей и думал:

"Работать вместе?.. Нет, дороги у нас разные. Вы — под счастливой звездой, Евгений Николаевич, вы — баловень судьбы… имеете все предпосылки к решению стоящей перед вами задачи… А я уже исчерпал запас своих идей… В голове — полная пустота и мрак. А помогать вам в качестве подсобной силы я не намерен. Не намерен".

— Зачем же ты, собственно, поехал с ним? — спросил он себя вслух.

— Что вы? — очнулся от дремоты шофер.

— Ничего, ничего, спи, — проворчал Калашник.

— Вы спите, Григорий Харитонович? — услышал он голос Смолина и очнулся.

— Нет, не сплю. Как дела?

— Как вам сказать… Кажется, все повертывается в благоприятном свете. Меня пристыдили за излишнее беспокойство. Правда, я настоял, чтобы они связались с ближайшими пограничными постами — не слышно ли чего-нибудь подозрительного. Как будто, все в порядке…

— Простите, что-то я ничего не понимаю, — сказал Калашник. — Вы узнали что-нибудь о Петрове?

— Да, узнал. Он приехал вчера днем, чтобы увидеть по срочному делу полковника Колосова…

— Это работник местного управления МВД? Зачем же ему быть здесь? — удивился Калашник.

— Он приезжает в Балаклаву отдохнуть. Страстный рыболов. По выходным дням гостит у балаклавских рыбаков. В субботу вечером он выехал на промысел. Говорят, обычно после ловли он остается на день у рыбаков, а к вечеру возвращается. Но бывает, что он снова в ночь отправляется на ловлю. Петров прождал его весь вечер и, так как Колосов не вернулся, пошел к нему через горы. Они уверены, что он выехал с Колосовым на рыбную ловлю. С восходом солнца рыбаки вернутся и привезут обоих.

— Так… — сказал Калашник. — что же, поедем домой? Или подождем восхода солнца?

— Пожалуй стоит подождать, — ответил нерешительно Смолин.

Он подумал немного, смотря на силуэты генуэзских башен, чуть проступившие на помутневшем небе, и сказал:

— Все это очень хорошо, — рыбная ловля, и отдых, и все прочее. Но я не могу понять, какое срочное дело привело сюда Петрова? Что заставило его сидеть здесь целый день и тащиться на Большой берег через горы?

— Дождемся его возвращения, выясним, — пожал плечом Калашник. Садитесь пока. Дремлите. Хотите папиросу?

Смолин машинально протянул руку, но сейчас же отдернул.

— Не хочу, — сказал он рассеянно. — Послушайте, Григорий Харитонович…

— Да?

— Вы не любите ходить?

— А в чем дело?

— Я скажу вам прямо — я очень волнуюсь… И имею на это причины. Может быть, это смешно, но я не могу здесь сидеть в ожидании… Идемте…

— Куда?

— На Большой берег. Подождем там. Мне сказали, что с прибрежных скал их можно увидеть. У Колосова — бинокль. Нас заметят. Ну, что здесь томиться три часа? Идемте…

Калашник молча вылез из кабины. Они отпустили шофера и пошли. Под ногами у них застучали полуразвалившиеся ступени каменной лестницы. Они поднимались к Генуэзской башне — любимому месту прогулок жителей Балаклавы. Отсюда шла тропинка на Большой берег.

Смолин шел впереди, широко шагая длинными ногами и резко выбрасывая руки. Сзади тяжело дышал Калашник. Небо светлело. Море, черное и глянцевитое, точно политое маслом, ворчало глубоко внизу.

— Далеко это? — спросил Калашник.

— Да нет, не больше сорока минут хода. Скоро придем.

Они шли по высоким выпуклым холмам, поросшим перегоревшей травой. Дул ветер, обвевая их разгоряченные лица. Калашник остановился.

— Смотрите-ка, вон там. Это, кажется, они.

Смолин посмотрел на море. Далеко, почти у горизонта, из черноты светили крошечные, неподвижные огоньки.

— Пожалуй, — согласился Смолин.

Они прибавили шагу. По стремительным движениям Смолина, по его молчаливой отчужденности, Калашник догадывался, как тот волнуется. Постепенно возбуждение передалось и ему. Бессонная ночь обострила чувства, притупила мысли, и он, уже не отдавая себе отчета, ощущал тревогу Смолина как свою.

— Теперь вниз, — сказал Евгений Николаевич.

Крутой, поросший сосняком и можжевельником глинистый склон уходил под ногами в полумрак. Они спускались уже не разбирая дороги, напрямик, продираясь плечами через колючие кусты, срываясь на крутящихся под ногами камнях и комьях засохшей глины. Море шумело все ближе и ближе… Наконец, они очутились на просторном пляже, растянувшемся по широкому берегу. Под ногами захрустела галька.

— Вот и Большой берег, — сказал Смолин.

Уже совсем посветлело небо. Звезды погасли. В беловатом, смутном свете рождающегося утра Калашник увидел усталое, измученное лицо Смолина, устремленное в море.

Они поднялись на высокие скалы у берега. Внизу черные волны разбивались фонтанами брызг, долетавших до их ног тяжелыми каплями.

— Петро-ов! — крикнул изо всех сил Смолин, приложив рупором руки ко рту.

— Ко-ло-сов! — вторил ему глубоким хрипловатым басом Калашник.

Они опустили руки и прислушались. Сквозь шум моря ничего не было слышно.

— Но они должны нас услышать, — сказал Смолин. — Им не так мешает шум моря, как нам.

Они кричали, напрягая голоса, пока не запершило в горле. Калашник, прищурясь, пристально смотрел на море.

— Нас заметили, — спокойно сказал он. Далеко, далеко — там, где темная вода сливалась с горизонтом, показалось маленькое белое пятнышко. И в перерывах между ударами волн о скалу можно было различить ровное стрекотание мотора.

Лодка приближалась. Смолин, махая руками над головой, всматривался в тех, кто в ней был, и пытался разглядеть среди них Петрова. На носу стоял человек, направлявший в их сторону бинокль. К мотору наклонился второй. У руля сидел третий.

— На носу — Колосов, — определил Смолин.

Лодка неслась наперерез волнам. Теперь уже отчетливо были видны борта и белые буквы на них.

— У руля — человек в форме, — это не Петров, — сказал Калашник. Значит, если третий не он…

— Что же ему делать у мотора? — возразил, прикусив губы, Смолин.

Третий выпрямился.

— Нет, не он, — тихо проговорил Калашник.

Мотор смолк. Колосов крикнул что-то в рупор.

— В чем… дело? — донеслось сквозь шум прибоя.

— Ищем… Петрова… — закричал Смолин. Его… нет с вами?

— Какого… Петрова?

— Из группы Смолина!..

— Это… профессор Смолин?

— Я!..

— Берем вас на борт!

Калашник и Смолин сбежали вниз, оступаясь на скользких камнях. Лодка подошла, поднимаясь и опускаясь на волнах. Моторист осторожно удерживал ее багром, не давая ударяться о скалы.

Смолин прыгнул с берега в лодку и чуть было не оступился. Колосов поддержал его за талию. Калашник дождался момента, когда лодка оказалась вплотную у берега, и спокойно перешагнул через борт.

— Что случилось? — спросил Колосов, усаживая ученых.

— Пропал Петров, — сказал коротко Смолин.

— Расскажите все по порядку, — предложил Колосов и крикнул мотористу: Отводи лодку от скал и давай полный! Идем прямой Севастополь.

…Итак, еще одна катастрофа. Петров исчез. Подавленный, сидел Смолин на носу лодки, устремив взгляд в лиловую темную воду. Брызги летели ему в лицо и стекали каплями с опустившихся усов. Калашник тронул его за плечо:

— Смотрите-ка, Евгений Николаевич…

Смолин поднял голову. Странный необычайный свет излучался на востоке. Солнце еще не всходило, но горизонт уже засветился ярким латунным блеском. От него веером расходилось по небу желтое сияние. Море отливало мрачными темно-лиловыми красками. И чем ярче разгорался этот пожар неба, тем мрачнее становилось море. Лишь кое-где, в гребешках волн, загорались и погасали золотые искорки.

Солнце раскаленным добела краем показалось из-за горизонта. И внезапно ослепительным светом озарилось все море! Куда ни падал взгляд, всюду переливалось как бы расплавленное золото, блистая всеми оттенками желто-белого цвета.

Там, где тени сгущались, море горело червонным отливом. Где дробилась вода, растекаясь на скалах, поднимаясь фонтанами брызг, светло-желтое золото прыгало миллионами пылающих звезд.

Все, кто был в лодке, щуря слепнущие от блеска глаза, ошеломленно смотрели на невиданное зрелище.

Смолин быстро спустил руку за борт и зачерпнул в горсть воды. Калашник хмуро, исподлобья, следил за его движениями. Смолин смотрел, не отрывая глаз, как капли воды, медленно просачиваясь сквозь пальцы, стекали по коже. Вот уже последняя капля поползла по его руке. Он разжал пальцы, рассматривая высыхающую ладонь. Измученное лицо его осветилось внезапно вспыхнувшей мыслью.

— Так вот в чем заключалось открытие бедняги Крушинского! — произнес он негромко, качая головой. — Бактериальная пленка!

— Что? — спросил, не понимая, Калашник.

— Это золотонакопляющая бактерия, — ответил Смолин. — Очевидно, в тканях золотой водоросли, сожительствуя с ней, размножались микробы, концентрирующие золото из морской воды. В результате наших экспериментов, по-видимому, микробы попали в море, размножились и вот вам результат золотая бактериальная пленка.

 

Глава 28. В ЧЕМ ЗАКЛЮЧАЛОСЬ ОТКРЫТИЕ КРУШИНСКОГО

Изо дня в день, потеряв счет неудачным попыткам, Петров продолжал опыты с остатками золотой водоросли. Прошло уже больше трех месяцев после отъезда группы Смолина на Мурман. Беспрерывные неудачи удручали Петрова, но он продолжал с яростной настойчивостью ставить культуру за культурой.

Был уже конец августа. Однажды, доставая утром из несгораемого шкафа очередную порцию золотой водоросли, он случайно бросил взгляд на свинцовый футляр. Там хранился изотоп золота, привезенный Смолиным из Москвы. Аркадий отвинтил крышку, посмотрел на флакон с желтыми кристаллами и удивился, как это раньше ему не пришло в голову поставить культуру в растворе радиоактивного золота? Ведь это же — самое надежное средство контроля за накоплением золота!

На другое утро он собрал со дна аквариума измельченные частички золотой ветви и проверил содержание в них радиоактивного золота. Стрелка на циферблате гейгеровского счетчика еле шевельнулась. Ну, так и должно быть. На мертвых частичках, пролежавших в растворе целые сутки, должны были зацепиться отдельные мицеллы-радиоактивного золота.

Петров продолжал обследование всего, что было в аквариуме — налетов на стенках, осадка на дне, бактериальной пленки. Когда в камеру счетчика было положено стекло с пленкой, загорелась сигнальная лампочка и стрелки на обоих циферблатах с тонким стрекотаньем пришли в движение. Аркадий смотрел ошеломленно и не понимал, в чем дело. Потом он бросился со стеклом к микроскопу.

Долго, дрожащими пальцами, водил он препарат взад и вперед, вправо и влево, пытаясь обнаружить какие-либо следы проростков. Водил — и видел: ровные ряды палочек, тесно прилегающие друг к другу, и ничего больше.

В недоумении он оторвался от микроскопа. Взял еще пробу с бактериальной пленки, снова подивился ее поразительной радиоактивности. И внезапно догадка осветила сознание. Он выхватил из аквариума несколько крошек, раздавил их на предметном стекле, подсушил, потом выдавил из пипетки на препарат капельку красящего раствора, употребляющегося для быстрой окраски микроскопических препаратов растений, накрыл покровным стеклом и поставил под самое большое увеличение. Он уже успокоился и руки его обрели привычную ловкость. Но когда он наклонился над микроскопом, пальцы его снова задрожали. Он увидел — с поразительной ясностью, словно выведенный тушью рисунок — тончайшую сеть, сплетенную в клетках водоросли из нитей микробов.

— Так вот в чем тут дело! Симбиоз! — прошептал Петров. От волнения у него потемнело в глазах.

Да, сомнений не оставалось. Золотая водоросль оказалась убежищем для микробов, накапливающих золото в ее тканях. Петров уговаривал себя не волноваться, не суетиться, не дергаться. Сжигаемый своими переживаниями, он все-таки заставил себя провести в лаборатории и день, и ночь, проверяя сделанное открытие. И только утром на другой день он отправил телеграмму Смолину.

Но спокойно ждать приезда профессора было свыше его сил. Еще два дня прошли как в чаду. Петров сидел в лаборатории до вечера, включая и выключая счетчик для испытания новых и новых проб бактериальной пленки. Все было ясно. Открывался совершенно новый путь исследований.

Вечером он открыл несгораемый шкаф, чтобы достать очередную порцию золотоносной водоросли для постановки новой культуры. И вдруг он вспомнил ту минуту, когда в полумраке лаборатории Крушинского несколько месяцев назад так же вот зазвенел замок, открылась тяжелая дверца и перед их глазами тускло блеснули медью пустые полки. Вспомнил — и все тело его покрылось испариной. Может быть, именно за это открытие поплатился жизнью бедный Николаи Карлович!.. Несколько мгновений он смотрел на остатки золотой водоросли в картонной коробке, чувствуя, как замирает сжатое внезапным волнением сердце…

Потом захлопнул дверцу, положил ключ в карман и побежал к телефону. Колосова в Севастополе не оказалось. Петров долго добивался, чтобы ему сообщили, где находится полковник. Наконец, к телефону вызвали знакомого Петрову лейтенанта, который объяснил, где искать Колосова.

…Он медленно спускался по глинистому обрыву Большого берега к морю, не спуская глаз с горизонта, где, чуть видные в вечернем сумраке, маячили белые пятна рыбачьих лодок. Кусты орешника и можжевельника цеплялись за его одежду, но он не обращал внимания на эти помехи. В нетерпении он шел не тропинкой, а кратчайшим путем, по крутому, высохшему ложу ручья, покрытому глубоко ушедшими в глину камнями.

В его возбужденном воображении беспрерывно мелькало пережитое за последние трое суток. Бешено крутящаяся на циферблате стрелка гейгеровского счетчика непрерывно стояла у него перед глазами.

Он услышал шуршанье и стук катящихся камней, точно кто-то бежал за ним. Но прежде чем успел оглянуться, он почувствовал толчок… удар… и потерял сознание…

Потом, были минуты просветления. Он очнулся. Над ним в недосягаемой вышине медленно плыли звезды. Голова невыносимо болела. Все тело затекло. Он попытался пошевельнуться, но не мог, — его плотно опутывала веревка, врезавшаяся глубоко в мышцы.

Он хотел крикнуть, но издал только глухой стон, — во рту была тряпка, а поверх нее на челюстях лежала плотная повязка. Он повел глазами. В ночной мгле чуть виден был силуэт сидящего рядом на корточках человека. Его крючковатый нос свесился на искривленные губы… Человек повернулся к Петрову. Аркадий задвигался по земле, пытаясь подняться… Снова почувствовал резкую боль. И опять все заволокло туманом…

Из тумана временами выплывали странные, бредовые картины, Петров уже не помнил, что рисовало ему помраченное сознание и что в действительности возникало в окружавшем его полумраке. Наиболее реальным было впечатление тусклого света, исходившего от лампочки, которая мигала среди кромешной мглы у него перед глазами.

Его ложе тряслось беспрерывной мелкой дрожью. Петров догадывался, что это работа мотора. Он понял, что его везут по морю. Сильно качало. Повязка с лица была снята. Несколько раз подступала мучительная рвота, скручивающая желудок… И после нее опять восприятие окружающего терялось…

Последний раз он очнулся, чувствуя, что его несут, тяжело ступая по твердой земле. Занимался рассвет… Петров увидел несколько человеческих фигур, услышал непонятный гортанный говор. Долго вслушивался он в короткие обрывистые фразы, произносимые негромкими голосами. Аркадий пытался понять хотя бы слово, но ничего не мог разобрать. Потом опять все исчезло…

 

Глава 29. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Аркадий открыл глаза… Сразу навалилось ощущение тяжелой ломоты во всем теле. Он потянулся, расправляя сдавленный болью позвоночник, пошевелил руками, приподнялся на локте и осмотрелся. Он находился в помещении, погруженном в полумрак. Свет пробивался сквозь узкие щели под потолком, еле освещая голые серые стены, глинобитный пол и соломенную цыновку, на которой лежал Аркадий.

— Вот так история! — прошептал он. — Завезли черт знает куда… И кто завез — неизвестно… И зачем завезли — тоже неизвестно. Но надо быть готовым ко всему.

Он попытался сесть, но не удержался и упал, больно стукнувшись затылком о стену. Несколько минут он лежал на цыновке, уткнувшись лицом в измятый рукав пиджака, собираясь с силами. Наконец, ему стало легче. Он осторожно встал на четвереньки. Поднялся, держась за стену, на ноги. В голове шумело. Но постепенно сквозь боль к нему возвращалось ощущение своих мышц, своего тела. Он сделал несколько резких движений, морщась от ломоты в суставах. Теперь можно было сесть и подумать о том, что делать.

Он украден… И нечего ломать голову над мотивами похищения — они совершенно ясны.

Ни для кого в мире его персона не представляла интереса, помимо его деятельности в лаборатории профессора Смолина.

Его привезли сюда, чтобы получить сведения о работе с золотой водорослью… По его спине пробежали мурашки.

"Что же делать?.. Буду молчать — решил он. — А побои? Пытки? мелькнуло в голове. Но он отогнал эту мысль. — Будь, что будет".

Прежде всего надо решить — куда его привезли? Путешествие по морю было, вероятно, недолгим. На рассвете судно уже пристало к берегу. Следовательно, переезд длился не больше четырех-шести часов. И все же, на быстроходном судне за такой срок можно переплыть Черное море в любом направлении.

Он встал, обошел все тесное помещение — четыре шага вдоль, три шага поперек — глядя вверх, откуда пробивался свет. Там, под самым потолком была узкая, в ладонь шириною, щель.

Стена была, по-видимому, толстой: через щель ничего не было видно — ни неба, ни зелени деревьев, ни стен соседних зданий. Аркадий осмотрел дверь, сбитую из тяжелых, массивных досок. Аркадий толкнул ее. Она даже не шевельнулась, — по-видимому, снаружи ее держал прочный засов.

Петров припал к двери ухом, прислушался. Сначала в едва слышном шуме, проникавшем сквозь толстые доски, ничего нельзя было разобрать. Потом пробились голоса, но они звучали так неотчетливо, что Аркадию не удавалось различить ни одного слова. Говорили, по-видимому, трое. Ясно можно было различить только интонацию, — заискивающую, подобострастную у двоих, и повелительную, резкую у третьего. Это был высокий баритон металлического тембра.

Затем за дверью послышались шаги. Петров отскочил, бросился на цыновку, лег и закрыл глаза.

Загремел засов. Скрипнула дверь. Кто-то вошел в комнату и остановился перед цыновкой. Сквозь ресницы неплотно закрытых глаз Аркадий увидел смуглое бритое лицо с ястребиным носом, черные волосы и густые черные брови, рубашку, небрежно расстегнутую на груди, светло-серый костюм. На губах у вошедшего застыла не то брезгливая, не то досадливая усмешка. Он толкнул Петрова носком ботинка. Аркадий медленно поднял веки, словно очнувшись от обморока, и изобразил на лице выражение тупого испуга.

— Ну? — сказал брюнет.

Петров застонал.

— Поднимитесь! — резко приказал брюнет.

Петров медленно, исказив лицо болезненной гримасой, повернулся к нему всем корпусом, приподнялся на локте, но не встал.

— Ну-с, понятно вам, где вы находитесь и что от вас нужно?

Петров отрицательно покачал головой.

— Хорошо, будем знакомиться. Ваша фамилия Петров. Вы сотрудник профессора Смолина и его помощник в работе над биологическими методами извлечения золота из морской воды. Так?

Петров пожал плечами.

— Очень хорошо, — продолжал противный звенящий голос. — Позвольте представиться мне самому. Моя фамилия… ну, скажем, Смит. Она не имеет для вас никакого значения, так как вами интересуюсь не я сам, а… так сказать, инстанция, стоящая надо мной.

— Чего же от меня хочет эта ваша… инстанция? — угрюмо спросил Петров.

— Она хочет получить от вас некоторые сведения. Разумеется, не даром. Даром у нас ничего не делается. А за соответствующее вознаграждение. Вы будете хорошо обеспечены, и — я это гарантирую — освобождены и сможете жить, где захотите. Сможете вернуться к себе на родину — доставку мы вам также гарантируем — или избрать для проживания любую другую страну.

От сдерживаемой ярости Петров почувствовал приступ тошноты. Он проглотил слюну, облизал пересохшие губы и грубо спросил:

— А если я ничего не скажу?

— Нет, вы скажете! — уверенно возразил Смит. — Или умрете здесь — в этом хлеву. Третьего выхода для вас нет. Подумайте. Время у нас есть.

Смит повернулся на каблуках и вышел, стукнув дверью.

Петров вскочил с цыновки и бросился было к двери. Но снаружи загрохотал засов, и Аркадий снова сел на цыновку, прислонившись спиной к стене. Он тяжело дышал от возбуждения. Голова горела. Обрывки бессвязных мыслей проносились в голове.

Что можно предпринять? Дождаться вторичного прихода этого Смита и сделать попытку схватиться с ним? Какой в этом смысл? Даже, если удастся одержать над ним верх, бегство из этой комнаты — все равно, что самоубийство. Снаружи, конечно, — охрана.

Попытаться обмануть, придумать какую-нибудь небылицу, притвориться сдавшимся на милость своих тюремщиков? Но что придумать, как обмануть?

Снаружи снова звякнул засов и дверь завизжала, впуская невысокого сгорбленного старика в халате, перетянутом пестрым платком. Старик поставил перед Петровым широкую низкую скамейку. На ней был поднос с небольшими закрытыми мисками. И только теперь Петров вспомнил, что он ничего не ел, наверно, уже более суток.

Как только за стариком захлопнулась дверь, Аркадий сел на цыновке и нетерпеливо поднял крышки с сосудов. Обоняние защекотал острый запах баранины, поджаренной с луком. Петров попробовал. Блюдо было густо сдобрено томатом и перцем, но вкус его показался Петрову недурным. Он нерешительно взял широкую вилку, съел один кусок, другой, и незаметно прикончил все блюдо. В другом сосуде была рыба, также приготовленная с томатом, луком и перцем. Перца было так много, что он обжигал рот.

— Восточная кухня! — сказал Петров, крутя головой.

Но рыба ему тоже понравилась, хотя после нее во рту жгло еще сильнее. Ему захотелось пить. Он осмотрел остальные сосуды. Ни воды, ни вина в них не было. А жажда становилась все острей. Он встал и пошел было к двери, чтобы позвать старика… И вдруг со всей обнаженной очевидностью перед ним раскрылся смысл этого обеда. Пытка — вот что это такое! Ему не дадут пить, чтобы заставить говорить.

Он подошел к двери… Постоял перед ней в нерешительности. Потом тихо постучал и прислушался. Никто не отзывался. Он постучал сильнее. Ответа не было.