Глава 1

День не задался. Сперва нас обстреливали русские, потом появился Штайнберг.

Я предупреждал его. Предупреждал много раз:

— Штайнберг, не играй с судьбой. Удача не бывает бесконечной.

— Понимаю… Знаю… — кивал он в ответ на мои увещевания, но по глазам его я видел, что делается это лишь для того, чтобы я отвязался. Ему было наплевать на мои слова, на мое мнение, да и вообще на всех и вся. Штайнберг считал себя лучшим, мир крутился вокруг его «эго».

Он и вправду оказался лучшим из всех присланных нам за последний год новобранцев. То, как он стрелял, восхищало. В снайперском деле Штайнберг был сродни музыканту, способному извлечь изумительные мелодии даже из самого захудалого инструмента, а снайперская модификация 7,92–мм карабина «Маузер» 98k не такой уж плохой инструмент в умелых руках. Те, кто слышал его «музыку» в исполнении Штайнберга, уже не могли ничего рассказать. Они умирали мгновенно. Штайнберг никогда не промахивался, всегда бил точно в цель: сердце, лоб, висок.

Все прибывающие в наш полк снайперы–новобранцы сразу попадали под мою опеку. Одно дело учебка, другое дело передовая. Там за ошибки получишь нагоняй, здесь ошибка может стоить жизни. Мне надлежало проверить навыки новичков и объяснить им все тонкости проведения боевых операций на линии фронта.

Не скажу, что в учебке их плохо дрессировали, — напротив, все, что нужно знать и уметь снайперу, было доведено до автоматизма. Но там, в тылу, тренировки проходят в игровой манере, и «враг», подстерегающий тебя во время полевых учений, не собирается тебя убивать. На передовой же противник реальный, и снайпер для него сущее зло, которое следует искоренять в зародыше. Снайпер забирает жизни врагов в самый неожиданный момент. Хороший стрелок ценится порой гораздо выше целого взвода бывалых бойцов со всем его вооружением, пулеметами, гранатами и тупыми фельдфебелями. Обезглавив отделение, взвод или роту противника, снайпер сеет панику среди вражеских солдат, превращая их из сплоченной боевой единицы в перепуганное стадо. Мы — бич для противника, мы жалим в самые чувствительные места, а потому враги ненавидят нас люто. Нас не берут в плен, уничтожая на месте. Пойманный снайпер не может рассчитывать ни на йоту милосердия. Его удел лишь молиться о быстрой смерти. Таковы реалии любой войны.

Снайпер — хладнокровный, расчетливый хищник–одиночка, способный часами таиться, выжидая подходящего момента, чтобы не оставить своей добыче ни единого шанса. Снайпер — это тень, это часть пейзажа. Нужны месяцы тренировок на местности, чтобы научиться быть незаметным, сливаться с окружающей природой так, что, даже пройдя в двух шагах от тебя, враг остается в полном неведении о твоем присутствии. От этого зависит успех операции, да и сама жизнь стрелка, в конце концов. Поэтому на меня возлагалась задача проверить знания новобранцев на практике и, в случае необходимости, подкорректировать их и исправить ошибки.

Обычно новобранец пару недель проводил под моим надзором, прежде чем мог самостоятельно отправляться на вылазки. Штайнберг, в отличие от остальных, в дополнительном обучении не нуждался. Двигался он бесшумно, как кошка, и в мгновение ока выбирал лучшую позицию и становился невидимым на любой местности — будь то редкий лесок, густые заросли или голая степь, поросшая низкой травой. А стрелком Штайнберг был от Бога… Или от дьявола, что, пожалуй, вернее. Есть такие люди. Все сходились во мнении, что способность убивать людей с одного выстрела дарована ему свыше. Стрельба была его призванием. Когда дело доходило до стрельбы, Штайнберг сливался со своим оружием воедино, и винтовка казалась продолжением его рук, неотделимой частью тела. Признаюсь, он был лучшим из всех снайперов, которых я когда–либо встречал. И, без сомнения, набравшись опыта, превзошел бы меня во многом.

Даже внешне он выделялся среди толпы облаченных в мешковатые мундиры «желторотиков». Статный, красивый парень, умеющий преподнести себя, Штайнберг был выше всех на голову. Форма на нем сидела безукоризненно, взгляд излучал уверенность. С самого начала становилось ясно, что этот парень знает себе цену. Когда он брал в руки винтовку и, прищурив глаз, всматривался в «цейсовский» прицел, он не дрожал и не волновался, как остальные. Он находился на своем месте.

Человек с явными задатками лидера, с чистой арийской кровью, Штайнберг мог бы витать в заоблачных синекурах, глядя на нас с высоты. Он происходил из достойной семьи, его отец имел знакомства среди бонз, и легко мог устроить сына на теплое местечко. Сынок же показал строптивый характер, вляпался в Берлине в какую–то грязную историю и под аккомпанемент материнского плача отправился на Восточный фронт в общем вагоне с ничем не примечательной массой других новобранцев.

Несмотря на то что Штайнберг был новичком, он быстро расположил к себе ветеранов. Ребята одобрительно похлопывали его по плечу, а он делал вид, что так и надо, воспринимая похвалу старших, как данность — ни больше ни меньше. Ему не хватало умения быть в тени, а для снайпера это одно из основных качеств. Гордыня, чрезмерное честолюбие и желание показать всем, что ты лучший, в определенный момент лишают человека осторожности. Упиваясь собственной значимостью и обманчивой безнаказанностью, человек теряет ощущение опасности. Это не смогли вбить в его голову в учебке, не удалось сделать этого и мне.

— Эй, парень, — окликнул его я однажды, когда Штайнберг возвращался с очередного задания. В маскировочном халате, весь измазанный в грязи, он походил на чудом ожившее дерево, оторвавшееся от корней и передвигающееся по земле.

— Да, — он остановился передо мной и удивленно повел бровью.

— Покажи–ка, сынок, свою винтовку, — попросил я.

Штайнберг неохотно стянул ее с плеча и протянул мне.

— Что это? — я указал ему на располагающиеся параллельно друг другу насечки на прикладе. Их было десятка полтора. Вырезанные ножом, они явно выделялись на фоне темно–коричневого дерева.

— Это мои победы, — равнодушно пожал плечами Штайнберг, — сейчас еще две сделаю, только пожру сначала.

— Ты понимаешь, чем это может для тебя закончиться? — спросил я, поднося приклад ему к носу.

— Ничем, герр обер–ефрейтор, — отчеканил он, глядя в пустоту. Ну и упрямая же сволочь!

Его явно сейчас тяготило общение с кем–либо, но он соблюдал субординацию и оставался подчеркнуто вежлив, даже изобразил нечто похожее на строевую стойку. Что ж, и на том спасибо.

— А ну–ка присядь, — уже более спокойно предложил ему я, и он послушно опустился на лавку рядом со мной. На позициях тихо. Русские постреливали, но редко. Лето в полной своей красе, все утопает в зелени, небо чистое без единого облачка. Легкий ветерок слегка колышет листья на деревьях.

— Закуришь? — протянул ему сигарету, но он отрицательно покачал головой.

— Это хорошо, — сказал я, — курение — враг стрелка.

Человек, испытывающий долгое время никотиновое голодание, становится нервным, раздражительным и невнимательным. Рука тянется к сигарете, все остальное отходит на задний план, мысли только об одном — закурить. А для снайпера поддаться слабости, значит сразу выдать себя. Проще тогда вывесить белую простыню с надписью «Русские, я тут!». Некоторые жуют табак, но и это не панацея.

— Ты понимаешь, что делаешь? — спросил я, стараясь говорить дружески.

— Да, герр обер–ефрейтор, — он искренен, в его голубых глазах непонимание.

— Ты, идиот, — не выдержал я. Он хороший парень, но не понимает, какой опасности себя подвергает. — Отправился к русским позициям с такими отметинами на прикладе. А если тебя выловят?! Думаешь, с оптикой и пятнадцатью зарубками сойдешь за простого топтуна–пехотинца, потерявшегося в лесу? А? Герой, твою мать… Представляешь, что с тобой сделают? От тебя мокрого места не останется. Будешь молиться, чтобы тебе пулю пустили в башку.

— Я не попадусь, — уверенно заявил он мне. — Не беспокойтесь, герр обер–ефрейтор, все будет хорошо.

Что еще я мог сказать этому самоуверенному тщеславному парню? Что его самоуверенность обернется бедой? Он хотел, чтобы его успехи были на виду и мои слова казались для него пустой болтовней. Жалел ли я его? Да, жалел. Потому что опыт подсказывал — добром для него это не кончится. Я не ошибся…

Около полудня дозорные подняли тревогу. Человек в немецкой форме со связанными за спиной руками и кляпом во рту, пугаясь ногами в полностью спущенных брюках, семенил со стороны русских позиций, пошатываясь и спотыкаясь. Лицо его было перекошено от боли, низ живота и бедра залиты кровью. Штайнберга в нем признали не сразу — слишком не похож он был на того холеного гордеца, к которому все привыкли. Несколько солдат побежали ему навстречу, и обессиленный он рухнул на заботливо подставленные ими руки.

Его сразу отнесли в лазарет, и когда хирург обработал бедолаге страшную рану и закончил делать перевязку, мне удалось переговорить с ним и выяснить, что же произошло.

В глазах Штайнберга застыл ужас, а красивое прежде лицо стало каким–то сморщенным, старческим и постоянно искажалось гримасой прорывавшихся наружу внутренних переживаний и стыда. Перед собой я видел теперь совсем иного человека. Русские сбили с него всю спесь.

Слова давались Штайнбергу с большим трудом — он потерял очень много крови и все еще находился в состоянии шока. Чтобы услышать его сдавленный шепот, приходилось наклонять голову почти вплотную к его губам.

О том, что вдвоем с другим молодым снайпером, силезцем Кальтом, он перед рассветом ушел к позициям русских, я знал. Сам отправлял их, давая последние наставления. Но вернулся Штайнберг один. Их подвели излишняя самоуверенность и пренебрежение к врагу. Меткая стрельба важна, но это не самое главное для снайпера. Девяносто процентов успеха — это хорошая маскировка и умение отойти с позиции живым, и только десять остаются на умение бить точно в цель. Чтобы выследить снайпера среди буйства красок русского пейзажа, необходимо иметь очень зоркий глаз. Обнаружить профессионального стрелка сложно, а иногда просто нереально. Если только он осторожен и не слишком самонадеян. Штайнберг с силезцем должным образом не скрыли оптику, и по бликам русские засекли их местоположение. Непростительная для снайпера ошибка.

Обойдя с тыла, иваны легко застигли их врасплох. О присутствии русских наши парни узнали только когда в их головы уперлись стволы автоматов. Сопротивляться было бессмысленно, ничего они не могли сделать в такой ситуации. После обыска Кальта без лишних разговоров тихо зарезали, а вот Штайнберга ждала иная участь. К тому времени на прикладе его снайперской винтовки красовалось уже тридцать две насечки. Ему скрутили руки за спину, туго связали их, а в рот, чтобы не закричал, затолкали грязную вонючую портянку. Штайнбергу было все равно, как с ним поступят, он готовился умереть с честью.

Русских было трое. Несколько минут они совещались, что делать с оставшимся пленником. Двое явно хотели прикончить его, но третий, главный, только хмурил брови и качал головой. Его мрачный, холодный взгляд буравил Штайнберга. В руках он держал его винтовку, то и дело задумчиво проводя пальцем по насечкам.

Штайнберг не отвел взгляда, хуже того — губы его растянулись в высокомерной ухмылке. Мальчишка! Черт подери, русский наверняка вспоминал скольких его товарищей убили пули немецких снайперов, наверняка прикидывал в уме, а нет ли среди этих насечек одной–двух, поставленных за головы его друзей!

Строптивец по–настоящему испугался, когда русские крепко схватили его, стянули с него брюки и трусы, после чего подтащили лицом к стволу дерева. Один из Иванов извлек из кармана большой ржавый гвоздь. Зачем он таскал его с собой по лесу, неизвестно, но в этой ситуации железяка явно пришлась как нельзя кстати. Теперь Штайнбергу оставалось позавидовать валявшемуся рядом мертвому силезцу.

Иваны прибили пленника к дереву. Как ни сопротивлялся он, как ни пытался вырваться, как ни брыкался, ничего не помогло. Один из русских схватил его за член, прижал плоть к дереву и приставил к ней острие ржавого гвоздя, а второй коротко ударил по кованой шляпке прикладом. Штайнберг взвыл от резкой боли, колени его подогнулись, и он едва не потерял сознание, с трудом удержавшись, чтобы не упасть. Его пригвоздили так, что стоять он мог только на мысках — опустись бедняга на пятки, крупная, размером с монету шляпка разодрала бы ему член на полоски, оскопив его.

Русские ушли, оставив его в одиночестве. Штайнберг исступленно мычал, звал на помощь, но кляп не давал возможности кричать громко. Превозмогая мучительную боль пленник стоически держался на месте, и старался не шевелиться, надеясь, что его услышит кто–нибудь из наших. Но лес был пуст. Как долго он мог выдержать эту пытку?! Кровь заливала бедра, стекала на спущенные штаны, впитываясь в ткань. С каждой минутой он все больше слабел от потери крови, и теперь уже думал не о том, как остаться полноценным мужчиной, а о том, как не потерять сознание и не упасть. Каждое движение приносило невыносимую боль, отдавалось жгучей, пронзающей судорогой по всему телу. Теперь Штайнберг уже не звал на помощь, он просто выл. Голова кружилась, ноги затекали, дрожали от напряжения, а член распух, увеличился в размерах.

Штайнберг не мог долго балансировать у дерева, понимал, что промедление грозит ему гибелью. Собрав волю в кулак, он сделал резкое движение назад, оставив кусок плоти прибитым к дереву. От чудовищной боли в глазах потемнело, ноги запутались в спущенных штанинах, и бедняга упал на спину. Что происходило дальше, как он поднялся и добрел до наших позиций, Штайнберг не помнил. Удивительно, как он не заблудился и не умер по дороге от потери крови.

— Звери! Изверги! — возмущался сидевший рядом хирург, слушая рассказ Штайнберга. Я невольно горько усмехнулся. Словно не знал он, что мы делали с русскими пленными с первых же дней войны, как доводили их до скотского существования, морили голодом, принуждая есть кору с деревьев, как расстреливали просто за то, что они уже не могли передвигать ноги от слабости, как наши солдаты сжигали людей целыми деревнями, как вешали стариков и старух только за то, что они славяне. Теперь, когда нас гонят с этой земли, мы получаем то, что заслужили.

Штайнберг выжил, и это главное. Русские могли пристрелить его, но посчитали, что смерть для снайпера с таким количеством трупов на счету будет слишком легким избавлением. Иваны сохранили ему жизнь, но убили его изнутри, превратили из самоуверенного бойца в жалкое ничтожество, сломали тот внутренний стержень, на который опиралось его безграничное эго. Да и черт с ним, с этим внутренним стержнем. Пройдет несколько лет, и он будет благодарить судьбу, что ему дарована возможность видеть синее небо. Не знаю как он, а я хочу лишь одного — выжить в этом аду.

Глава 2

Захожу в блиндаж к командиру роты, приветствую его. Капитан Бауер мечет молнии. Он раздраженно машет рукой, указывая на стул возле стола. Я остаюсь стоять. Невысокого роста, кривоногий и щуплый, Бауер скорее походит на школьного учителя, чем на командира роты. Говорят, что военная форма идет каждому мужчине. Бауер — исключение. Он кажется сугубо штатским человеком, но первое впечатление обманчиво. Капитан бесстрашен в бою, и требует того же от подчиненных. Бауер редко бывает резким, но поблажек никому не делает. Солдаты его слегка побаиваются, однако уважают. Ко мне, впрочем, он относится достаточно снисходительно. Он ко всем без исключения обращается на «вы», будь то опытный ветеран или обосравшийся от страха новобранец. «Тыкает» он только двум–трем людям в полку, и это означает его полнейшее расположение. Я вхожу в их число. Мне капитан тоже весьма симпатичен. Офицер старой школы, без всей этой расовой истерии, он просто делает свое дело.

— Ты вообще занимаешься ими? — Капитан опирается ладонями на стол и подается вперед, неотрывно глядя мне в глаза. — Угробили двух человек! Чему ты их там учишь, я тебя спрашиваю?!

— Я делаю все, что от меня зависит…

— Значит, вы делаете недостаточно! — резко перебивает меня капитан, переходя на «вы». Это нехороший признак, и я благоразумно решаю промолчать. Потеря двух снайперов — тяжелая утрата для нас. Урон, который мы наносим противнику, огромен. Я понимаю, почему у Бауера сдали нервы. Постоянное напряжение все чаще дает о себе знать, порой превращая нас во взвинченных, ничего не соображающих существ. Война, которая так победоносно началась, разгорается адским пламенем, готовым поглотить всех нас. Русские оправились от поражений и теперь наступают на всех фронтах. Они давят на нас напористо, не считаясь с потерями. Мы выкашиваем их сотнями, но они накатываются волна за волной, отбрасывая нас все дальше и дальше на запад.

Бауер тяжело вздыхает, в сердцах машет рукой:

— Ну, черт с ним, с силезцем, тот вечно был как вареная курица, но Штайнберг! Это же способный стрелок!

— Они действовали в сложной обстановке…

— Прекратите! — снова обрывает меня Бауер. — Майор фон Хельц уже звонил и устроил мне истерику. Вы думаете приятно выслушивать нотации этого болвана?! — Капитан хмурит брови, угрюмо смотрит на меня исподлобья.

Майор фон Хельц действительно редкостная скотина. Он командует нашим полком всего месяц, но мы уже успели досыта наесться его руководством. Карьерист до мозга костей, фон Хельц достает нас бесконечными, но по сути бессмысленными приказами. Человек для него ничего не значит. Национальная идея — вот что он ставит во главу угла. Великая Германия и Великий Фюрер! Все остальное пыль. Фюрер — его идеал, и он искренне боготворит его, никогда не упуская возможности упоминать об этом к месту и не к месту. Когда русские ухлопали нашего командира полка, образовавшуюся «дыру» заткнули фон Хельцем. Главным критерием того, что выбор пал именно на него, судя по всему, послужило не его знание военного дела, а слепая, беззаветная преданность. С начала войны он был штабным офицером, но так настойчиво рвался на фронт, что в итоге добился своего. Фон Хельц по какой–то одному ему ведомой причине полагал, что обладает исключительными способностями, мнил себя непревзойденным стратегом и, несмотря на то, что мы повсеместно отступали, считал, что может исправить ситуацию и вернуться в Германию фронтовым героем на зависть «тыловым крысам», как он теперь называл своих прежних кабинетных соратников.

На прошлой неделе этот напыщенный индюк уже угробил целую роту, пытаясь захватить никому не нужную высоту. Операция не давала нам никаких стратегических выгод, и все, кроме майора, это понимали. Он бросил в атаку три роты, иваны постреляли немного, а потом отошли. Фон Хельц упивался победой, тогда как командиры рот недоумевали, что они должны делать на этой небольшой плоской возвышенности, находившейся в стороне от основных позиций. Три роты оказались на ровной, без единого естественного укрытия площадке метров семьдесят длиной и шириной метров тридцать. Русские и не думали отбивать ее. Едва мы там расположились, они просто «причесали» площадку таким массированным артиллерийским огнем, что мы едва ноги унесли. В итоге потери составили полноценную роту. Я лично занимался погрузкой раненых на машины и телеги. Кровь и стоны. Я по уши перемазался в чужой крови. Фон Хельц отправил «наверх» рапорт о «героическом сражении за высоту № 14» и получил похвалу от высшего командования. Им там, наверху, было неведомо, что майор зазря угробил почти сотню солдат…

— Я теряю людей! — продолжает кипятиться Бауер. — Этот идиот фон Хельц думает, что мы тут играемся в игрушки! Я не могу позволить себе быть таким расточительным и лишаться специалистов. Иначе вас всех скоро заменят мальчишки из Гитлерюгенда! Приказываю, усильте контроль!

— Так точно, герр капитан.

Что еще я могу ему сказать в ответ? Бауеру нужно выговориться, и я готов дать ему такую возможность. Быть подчиненным майора фон Хельца, командовать ротой потерявших всяческую надежду солдат — должность незавидная. Мы вместе воюем уже почти год. Бауер прекрасно понимает, что я делал все, от меня зависящее. Но свои мозги другому не вставишь, как ни старайся. Конечно, эта война лишила иллюзий большинство наших солдат, теперь мы стараемся, по большому счету, лишь спасти свои жизни, хотя остаются еще «герои» вроде бедняги Штайнберга.

Капитан тяжело вздыхает, стараясь унять гнев, затем, не глядя на меня, машет рукой:

— Идите, Курт.

Он склоняется над расстеленной на столе картой, и я молча выхожу из блиндажа. Скоро стемнеет, надо готовиться к работе. Сегодня хочу поближе подобраться к русским позициям. Вчера мне это почти удалось.

— Подожди, Курт, — раздается за спиной голос Бауера, останавливая меня.

Он стоит в проеме блиндажа, примирительно протягивает мне сигарету. Мы закуриваем.

— У иванов где–то засел хороший наблюдатель и корректировщик, — капитан нервничает, но как ни пытается скрыть эмоций, получается у него это плохо. — Русские бьют по нам, как будто у них на руках наши карты. Не верю, что это случайность. Их снаряды ложатся точно по целям. Постарайся найти и вывести его из игры.

— Хорошо, герр капитан, сделаю что смогу, — киваю я.

Мы оба знаем, что это сложная задача. Русские, да еще на своей родной земле, порой показывают чудеса маскировки. Но и я тоже кое–что умею, подтверждением чему служит то, что я все еще жив и боеспособен. Да и число уничтоженного мной противника говорит само за себя. Записи о проделанной работе в блокноте последнее время я вел с грехом пополам, и точную цифру назвать уже не смог бы, но за сотню перевалило точно.

До сегодняшнего дня нас, снайперов, было шесть человек. Теперь — четверо. Я и трое практически не обстрелянных ребят. Мы подчиняемся исключительно командиру роты, к которой приписаны. Нас берегут. Мы не ходим в караулы, не занимаемся повседневной солдатской рутиной, не привлекаемся на работы. Стрелки делают лишь то, что хорошо умеют — уничтожают цели.

Работаю я в одиночку. Иногда, конечно, не помешает хороший наблюдатель, но я предпочитаю все делать самостоятельно. Так проще и удобнее. Ни за кого не отвечаешь, никто не мешает, ничья ошибка не приведет тебя к гибели. История с Кальтом и Штайнбергом в очередной раз подтверждает правильность моего подхода к снайперскому делу.

Бауер больше ничего не говорит, и я чувствую, что лучше его сейчас не трогать, не донимать расспросами. Курим молча. Проходящий мимо солдат сообщает, что наконец пришла долгожданная почта. Я невольно глубоко затягиваюсь, ощутив на пальцах жар от огонька сигареты. Это не ускользает от внимания Бауера, он понимающе улыбается:

— Ладно, не буду задерживать. Иди, может, порадует тебя чем почта. И осторожнее сегодня. Удачи тебе.

Капитан тушит сигарету и скрывается в темном проеме блиндажа, а я спешу узнать, нет ли для меня письма. Последняя весточка от жены приходила месяц назад, и я уже начинаю волноваться.

Мне повезло. Крепко зажав письмо, нахожу тихое местечко и, присев, поспешно вскрываю конверт. Давно замечено, что большинство солдат, получив заветные весточки от родных, первым делом торопятся уединиться, и никто при этом старается им не мешать. Интимность при чтении присланного из дома письма помогает отрешиться от фронтовых будней. Никто не будет хлопать тебя по плечу или отвлекать, если видит, что ты склонился над клочком бумаги, исписанным убористым, или наоборот четким и ровным почерком. И только потом, когда каждая закорючка изучена и запомнена наизусть, начинается обсуждение. Теперь солдат наоборот ищет возможности поделиться новостями из дома. Один хвастается, что его маленький сынишка подрос, и даже разбил футбольным мячом соседское окно, другой взахлеб рассказывает о школьных друзьях, в последнем бою надравших задницу американцам на Западном фронте. В ответ сыплются реплики, что «надрать жопу гринго не такая уж большая проблема, а вот здесь бы они попробовали с иванами потягаться». Кто–то прерывает спор, цитируя строки из письма любимой женщины, где слова люблю, целую, жду, повторяются снова и снова. Каждому есть, чем поделиться. Письма заучиваются и воспроизводятся по памяти.

Я не исключение и потому, сидя в траншее, оглядываюсь по сторонам и нетерпеливо разворачиваю сложенный вдвое лист письма. Жена пишет, что все у них хорошо, а мелкие трудности и неурядицы ее не пугают. Она работает на заводе и, к сожалению, мало времени уделяет воспитанию двух наших дочек. С ними сидит в это время тетя Инга, которая раньше преподавала географию в соседней школе. Отец мой последнее время чувствует себя неважно, и жена старается по возможности чаще его навещать. Господи, как же далеко я от них! Многое бы отдал, чтобы поскорее увидеть моих девчушек и жену. Каждый день, рискуя жизнью, я борюсь за право снова обнять их троих.

Дочитав письмо, еще некоторое время неподвижно сижу, держа в руках исписанный мелким почерком жены листок бумаги. Он словно некой невидимой нитью соединяет нас, дает возможность почувствовать друг друга, увидеть скрытые между строк невысказанные мысли и тревоги. Хочется снова и снова перечитывать написанное, но времени на это сейчас нет. Мне предстоит тяжелая ночь на вражеской территории, а возможно, придется провести там и долгий завтрашний день. Неплохо было бы перед выходом подкрепиться, и я искренне надеюсь, что у кашеваров найдется что–нибудь горячее. Тактика позиционной войны выматывает нервы, питание поступает с критическими перебоями.

Получаю полный котелок горячего горохового супа, хлеб и порцию колбасы. Сидя в окопе и с удовольствием поглощая обжигающий густой суп, думаю о словах Бауера. Капитан прав, этот наводчик действительно большая заноза в заднице. И чем быстрее я его найду и убью, тем лучше для нас всех.

Глава 3

Готовиться начинаю вечером до наступления темноты. Сгущаются темные облака, ночь по всем признакам обещает быть безлунной. Мне это только на руку — сама природа дает шанс раствориться, стать невидимым. Поверх униформы надеваю камуфляжный комбинезон, который с большим трудом выпросил у танкистов СС. Он не сковывает движений, очень удобен, а рисунок «дубовый лист» прекрасно подходит для окружающей местности.

В сборах мне помогает молодой начинающий снайпер по фамилии Земмер, один из оставшейся в нашей роте четверки. Остроносый, с веснушчатым лицом, он выглядит совсем мальчишкой, но рука у него твердая, стреляет он неплохо, хотя часто слишком торопится. Прежде до серьезных заданий я его не допускал, однако теперь, после выбывших Штайнберга и силезца, придется рассчитывать и на этого юнца.

Земмер надел на мою каску проволочный каркас и аккуратно прикрепляет к нему маскировку. Я должен слиться с местным пейзажем, и тут нельзя допустить промашку. Пожухлая листва, трава не того оттенка, все это может быть обнаружено противником, а со снайпером не церемонятся, его сразу накрывают минометным или артиллерийским огнем. Закончив с каской, Земмер «украшает» мой камуфляжный комбинезон пучками травы и лоскутами ткани. Я подтягиваю ремни, несколько раз слегка подпрыгиваю на мысках. Ни одна деталь экипировки не должна издавать шума. Ночью любые звуки далеко слышны. А сейчас тихо, русские нас не беспокоят, видимо, к чему–то готовятся. Я постепенно превращаюсь в некое подобие ходячего куста.

— Разрешите обратиться, герр обер–ефрейтор, — чуть запинаясь, робко спрашивает Земмер.

— Обращайся.

— Когда вы позволите мне выходить на операции? — Он смотрит вопросительно, в глазах явно проскальзывает обида. — Или хотя бы с собой возьмете?

— Когда профессии своей обучишься до конца, — равнодушно отвечаю я. Мальчишка рвется в бой, внутренне злится на меня за то, что не выпускаю его с позиций. — Когда поймешь, что твоя задача не только уничтожить цель, но и живым уйти.

— Но я же снайпер…

— Ты не снайпер, ты недоучка, — мне не хочется его обижать, но он не понимает, что я лишь пытаюсь сохранить ему жизнь. — Вон силезец этот, Кальт, поторопился, и двоих нет. Так что пока не научишься быть терпеливым, привязывать тебе траву к каскам.

— Но ведь вы сами, герр обер–ефрейтор, говорили, что настоящий опыт можно получить только в реальных условиях, — упрямый мальчишка начинает мне надоедать, продолжает настаивать на своем.

— Куда ты вечно торопишься? Хладнокровный расчет, сосредоточенность и полное спокойствие — вот самые ценные качества нашей профессии. А в тебе этого нет. И кто вас только натаскивал в учебке?! Второго выстрела у тебя может не быть. Научись концентрироваться на первом, вкладывать в него все свое умение. Никогда не спеши. Понял?

— Так точно! — слегка насупившись, отвечает Земмер.

Он недоволен, я снова уничтожил в нем всяческую надежду. Становится его жалко, но виду не подаю. Пусть считает меня упертым козлом, зато проживет дольше.

— Подай винтовку, — приказываю ему, всем видом давая понять, что разговор закончен.

Земмер послушно протягивает мне оружие.

В работе я использую К98к образца 1935 года. Винтовка меня полностью устраивает, особенно после того, как поменял штатный полуторакратный прицел на четырехкратный и переместил его немного ближе, поскольку стандартное крепление неудобно. Рассчитывалось оно на то, что стрелок сможет одновременно смотреть в прицел и наблюдать за обстановкой. Однако вышло так, что подобное крепление не позволяет качественно прицелиться. Кое–кто использует трофейные русские винтовки Мосина, благо недостатка в патронах нет, после каждого боя их остаются целые россыпи, но я неплохо управляюсь и с отечественным оружием. Винтовка закамуфлирована, обмотана тряпками, и в лесу неотличима от обыкновенной коряги или заросшей мохом ветки. К оптике прицела и бинокля заранее прикреплены картонные кругляшки с узкими прямоугольными прорезями. Это снижает вероятность того, что русские заметят блики.

— Штайнберг умер, — вдруг торопливо бормочет Земмер, опуская глаза.

— Господи! — ошеломленно восклицаю я. — Откуда узнал?

— Ребята повезли его из лазарета в госпиталь, — сбивчиво продолжает Земмер, едва сдерживая слезы. — И километра не отъехали, как он дышать перестал. Говорят, слишком много крови потерял, пока шел к нам.

— Жаль, — сухо подытоживаю я, а в голове невольно мелькает циничная мысль, что его родственникам в похоронке вполне можно написать: «Геройски погиб, оторвав член от дерева».

На самом деле, Штайнберга мне не жаль. Он решил поиграть с судьбой и проиграл. Да и силезца с собой потащил только ради того, чтобы тот потом рассказывал всем, насколько Штайнберг хорош в деле. Земмер этого не понимает, а объяснять ему бесполезно. Для него Штайнберг — настоящий герой. Земмеру предстоит еще многое узнать, прежде чем он поймет, в какое дерьмо наши бонзы запихнули нас по самую макушку. Пока они отсиживаются в теплых берлинских кабинетах, жрут за чистыми столами с чистых тарелок, носят чистое белье и спят в чистых постелях, прижимаясь к теплым жопам своих жен и любовниц, мы живем в сырых землянках, жрем там же, где срем, носим завшивленное, давно не стиранное тряпье, а спать готовы где придется, лишь бы была возможность прикорнуть. Наши жены не помнят уже наших объятий, наши дети не узнают в нас своих отцов. Если что и прижимаем мы к себе во сне, так это холодную сталь оружия, чтобы было под рукой в случае внезапного нападения врага. Мы платим кровью за их пламенные речи, мы умираем за их глупость и бредовые идеи. Мы, немцы, хорошие солдаты, но сами не заметили, как бонзы превратили нас в зверей, в псов ада, послушно уничтожающих все и вся на своем пути. Я давно не понимаю, зачем и за что воюю. Бонзы сломали в нас умение думать собственными мозгами, чувствовать собственным сердцем, а иваны выдрали нам клыки и теперь гонят прочь со своей земли. Если Земмер осознает это, у него появится шанс выжить, если нет — сдохнет здесь, подобно тысячам других немцев. Как и он, я сначала глубоко переживал смерть близких мне людей, впадал в отчаяние. Меня одолевала злоба на врага, накатывая горячей волной и обжигая сердце. Мы здесь каждый день теряем товарищей, и если каждую смерть пропускать через свою душу, легко сжечь себя изнутри. Нельзя. Надо отрешиться. Я научился этому, а ему еще только предстоит…

Русский корректировщик огня, несомненно, пасется где–то недалеко от наших траншей. Можно, конечно, наобум накрыть предполагаемые точки его местонахождения минометами и артиллерией, но после придется с голой задницей встречать толпу русских. Мы сейчас не в том положении, чтобы впустую расходовать и без того скудный боезапас, не будучи уверенными в выполнении задачи. Сталин людей не жалеет, иваны напирают, к ним постоянно подходит подкрепление. Вермахт этим похвастаться не может. Недавно прилетал транспортный Ю–52, доставивший боеприпасы, но после русские предприняли несколько серьезных атак, которые, к счастью, удалось отбить, хотя и с огромными потерями. А безумные приказы майора фон Хельца делают наше существование еще более отвратительным.

Мы давно уже топчемся в этом районе, то захватывая позиции русских, то откатываясь. Местность я знаю наизусть, детали ее изучил по картам, а по нашим позициям способен ходить с завязанными глазами. Чтобы понять, где может укрываться русский корректировщик огня, нужно поставить себя на его место. Мне некому помогать в этом, я все должен сделать сам.

Наша теперешняя позиция выбрана довольно удачно, что дает возможность удерживать ее до сих пор. Равнина впереди хорошо простреливается, все видно как на ладони, что, однако, не мешает Иванам атаковать нас с этого направления с завидным постоянством. Развороченная техника, подбитые «тридцатьчетверки» с понуро опущенными стволами, выгоревшие остовы наших T–III не подходят для лежбища корректировщика. Там может, конечно, затаиться неопытный снайпер, но стоит ему произвести выстрел, его тут же сровняют с землей. Несмотря на жестокие бои, на равнине еще остается несколько отдельно стоящих лиственных деревьев и редких пятен кустарника, но прятаться среди них может только дурак. Обзор для наблюдения оттуда минимален, а опасность быть замеченным и погибнуть велика. В любом случае, артиллерия русских бьет слишком точно, и разброс избираемых ею целей слишком велик, чтобы корректировщик мог скрываться на равнине. Этот вариант отпадает.

Правый фланг тоже не подходит, так как весь усеян минами, и для русских это не секрет. Там однажды даже наша группа разведчиков взлетела на воздух, несмотря на то, что с ними был сапер, якобы знавший безопасный проход через минные поля. Иваны туда не суются, мы тоже.

Будь я на месте наводчика, расположился бы несколько левее. Место лесистое, есть где спрятаться, и возможностей отойти незамеченным хватает. Обзор наших позиций оттуда почти идеальный, как, впрочем, и русских. Патрули и разведгруппы с обеих сторон постоянно курсируют там, углубляясь в чащу, а потому риск попасть в засаду очень велик. То и дело в лесу происходят мелкие стычки, но территория пока остается ничейной. Штайнберг с Кальтом угодили в лапы русских именно там.

Есть в этом лесу одно местечко, которое наиболее подходит для вражеского наводчика. Будь я русским, выбрал бы его. Недели три назад начал донимать нас советский стрелок. Ничего нового — и наши снайперы постоянно наносили урон русским, и русские снайперы пополняли свой счет, убивая наших солдат прямо в окопах. На всем протяжении позиций нашего полка работало не меньше полутора десятков моих коллег–иванов. Но этот стрелок бил всегда в горло и только офицеров. В течение трех дней он прикончил семнадцать человек! Почерк его был узнаваем, но вот засечь, откуда он вел огонь, никак не удавалось. Попытка выманить его на манекен в полковничьей форме с треском провалилась. Русский легко вычислил обман, обнаружил нашего снайпера, поджидавшего в засаде, когда он раскроет свое местоположение выстрелом, и отправил его к праотцам. Бауер поручил мне найти его и уничтожить, дав в распоряжение десяток ребят из разведчиков, но на следующий день русский сам исчез так же внезапно, как и появился. Уверенности, что он не появится снова, не было, а потому мы все равно проработали несколько точек, откуда им могла вестись стрельба. Долго думали, чертили схемы, сравнивали и остановились на нескольких наиболее вероятных. Обследовали их внимательно, но если русский и бывал в какой–то из них, то не оставил следов. Мы уже отчаялись найти хоть какие–то свидетельства его пребывания, когда я нутром почувствовал — это его место! Возможно, сказался опыт, не знаю. Я был уверен, что русский побывал именно здесь, тогда как ребята из разведки, не найдя ни единого подтверждения, ни даже примятой травинки или сломанной ветки, посчитали, что я переутомился, и мне уже мерещится всякая дребедень. Я настаивал, что нужно забраться на несколько деревьев, казавшихся мне наиболее подходящими для работы по нашим позициям. После долгих убеждений разведчики с неохотой влезли на них и осмотрели. Я оказался прав. В густой кроне одного из деревьев обнаружилось мастерски сработанное «лежбище», которое невозможно было разглядеть не только снизу, с земли, но даже с верхушки соседнего дерева. Мы устроили засаду, ждали русского снайпера несколько дней, но безрезультатно. Снайпер исчез. И убийства наших офицеров с характерным для него выстрелом в горло прекратились. Тогда мы решили, что русский или погиб в одном из боев, или его перебросили служить в другое место. А сейчас мне вдруг подумалось, что его специально убрали с такой великолепной позиции, дабы не выдать ее, и в нужный момент использовать для корректировщика огня. О том, что место нами обнаружено, иваны едва ли знают. Мы, по крайней мере, предприняли все меры, чтобы скрыть там свое присутствие.

Я намереваюсь отправиться туда, благо и место для меня с прошлого раза уже подготовлено. Метрах в тридцати от «лежбища» русского снайпера, среди кустов с другой стороны оврага стоит невысокий полуразвалившийся трухлявый пень. Аккуратно проковыряв в нем небольшую дыру и тщательно спрятав труху, разведчики устроили для меня за ним наблюдательный пункт. Пень, кусты и накинутая на спину маскировочная сеть делали меня неотличимым от угрюмого пейзажа. Даже присев на пенек было сложно разглядеть прячущегося возле него человека. Но русский снайпер тогда так и не появился. Зато несколько дней назад появился русский корректировщик, и, мне кажется, я знаю, где его нужно искать.

Помимо винтовки я беру с собой пистолет «Вальтер П–38» и две «колотушки» М–24. Стоило бы прихватить пистолет–пулемет МП–40, в случае обнаружения он может пригодиться, но тащить почти пять килограммов дополнительного веса плюс еще магазины к нему не хочется. Насколько возможно, нужно идти налегке. Выигрывая в боевой мощи, я теряю маневренность. Поэтому обычно обхожусь пистолетом. Проверяю заточку боевого ножа «Наркампфмессер». Замечательная вещь, как в хозяйстве, так и в рукопашном бою.

— А, Курт Брюннер собственной персоной! — окликает меня проходящий мимо сапер. — Отправляешься?

— Да. У вас там все без изменений? Нет желания подорваться на собственной мине.

— Со вчерашнего дня ничего не изменилось. Русские головы не дают поднять, — с сожалением разводит руками сапер.

— Понятно, — киваю я, вкладывая «Наркампфмессер» в ножны.

— Давай, удачи тебе, — хлопает он меня по плечу и отправляется дальше.

По траншее направляюсь к левому флангу, Земмер неотступно следует в двух шагах за спиной. Попадающиеся на пути солдаты уважительно здороваются со мной, желают вернуться живым. Все знают, что приключилось с Кальтом и Штайнбергом.

Темнеет, небо затянуто облаками. Как я и предполагал, ночь наступает безлунная, лишь редкие звезды еле проглядывают сквозь черную вату облаков. Обе стороны время от времени запускают вверх осветительные ракеты, но меня это не пугает. Пока ракета взметнется ввысь, раскроется там ярким бутоном, я успею застыть на месте, превратившись в обычный, ничем не примечательный бугорок. Зато, пока она, догорая, будет падать на землю, я успею оценить обстановку и в случае чего заметить опасность.

Присев на дно окопа, собираюсь с мыслями, втягиваю через ноздри полные легкие воздуха и медленно выдыхаю сквозь сомкнутые губы. Достаю из кармана две таблетки первитина, запиваю их водой из фляги — это поможет не уснуть, оставаться в тонусе всю ночь и не чувствовать голода. Из еды с собой не беру ничего, кроме нескольких шоколадных конфет «Panzerschokolade». Их вполне достаточно, чтобы продержаться сутки.

Жду, когда окончательно опустится темнота. Земмер завороженно глядит на меня. Бедный мальчик, который, возможно, скоро тоже станет хорошим стрелком. Он еще никого не убивал и не понимает, что не так просто хладнокровно прикончить человека в первый раз. Не в бою, не в рукопашной схватке, там все понятно. Враг несется на тебя, выставив перед собой жало штыка, а ты со всех ног мчишься на него, и тут уже нет времени на размышления — либо ты его, либо он тебя. Но стрелять в противника, который в данный момент даже не помышляет нападать, а греется у маленького костерка или, допустим, запускает ложку в котелок с едой, а потом подносит ее ко рту, чтобы наконец утолить чувство голода… это совсем другое. Ты смотришь на него через оптический прицел, он беззащитен перед тобой, он полностью в твоей власти, ты знаешь, что на этой чертовой войне он страдает точно так же, как ты, что как и тебя, его ждут дома родные и близкие, они так же, как и твои, молятся, чтобы он вернулся домой целый и невредимый, его дети мечтают вновь кинуться ему в объятия, обхватить крепко и прижаться, долго не отпуская, пока по его обветренной щеке не потечет скупая слеза… Ты можешь пощадить его, но вместо этого плавно нажимаешь на спусковой крючок и видишь, как разлетается его голова…

Свой первый выстрел я помню до сих пор. В тот раз, зимой 1943–го, у меня просто не было иного выбора. Я убивал прежде, но то было в бою. А тут из снайперской винтовки. Стрелять я умел с детства, и делал это отлично. Отец часто таскал меня в тир, а потом с гордостью хвалился моими успехами перед своими друзьями и, кажется, иногда даже спорил с ними на деньги, делал на меня ставку. Мне, мальчишке, нравилось быть в центре внимания, но я не помышлял о профессии снайпера. После призыва служил в пехоте, и был обыкновенным топтуном–грязедавом.

Той зимой мы попали в жуткую передрягу. Русские обложили нас, но, не сумев уничтожить сразу, решили брать измором. Мы очутились в настоящем котле. Иваны не торопились — знали, что без продовольствия на этом жутком холоде мы сами либо отдадим Господу душу, либо выйдем к ним с задранными кверху лапами. Для нас наступили ужасные дни: израненные, обмороженные, изголодавшиеся мы потеряли всяческую надежду на спасение. Обретались мы в импровизированных берлогах, вырытых в снегу и обложенных лапником. Наши бородатые физиономии покрывали льдинки. Вонь на позициях стояла ужасающая, да и сами мы смердели дерьмом, мочой и страхом. Даже отлить было проблемой — отмороженные пальцы не слушались, холод тут же пронизывал все тело. У многих начался цистит и недержание мочи, мороз сразу схватывал намокшие штаны, и несчастные выли от боли. Легкие раны гноились, от тяжелых начиналась гангрена. Шинели тепло не держали, и хотя мы обкладывали тела под униформой тряпьем, бумагой, газетами и пачками листовок, в которых иванов призывали «бросать оружие и сдаваться» все равно не могли согреться. Полчища злосчастных вшей изводили наши немытые исхудавшие тела. Лекарства вскоре закончились, солдаты пытались промывать раны мочой, но от этого становилось только хуже.

Глава 4

Некоторое время мы держались, надеясь, что командование бросит на помощь обещанные резервы, которые прорвут кольцо русских и вызволят нас. Ничего не произошло. Обещания так и остались обещаниями. Когда положение стало совсем невыносимым, и пришло осознание, что бонзы бросили нас на съедение русским волкам и помощи не будет, мы решили пробиваться. Особых надежд никто не питал, но получишь ты пулю, или замерзнешь в этом аду, разница небольшая, а так хотя бы смутный шанс выжить появлялся.

После долгих обсуждений было выбрано направление прорыва. Идея казалась безумной, но именно потому могла сработать. С северной стороны обступающий нас лес разрывала совершенно голая, шириной в километр, равнина. Если лес кишел красноармейцами, то белое заснеженное пространство, по данным нашей разведки, охраняло всего около двадцати иванов, на вооружении у которых было два пулемета «Максим». Ничего удивительного — даже будь наши солдаты полны сил, прежде чем они преодолели бы пятьсот метров до позиции русских, их бы перестреляли, как мишени в тире. А наши парни едва держались на ногах. Быстро бежать вперед по колено в снегу не получится, а укрыться там негде.

Все понимали, что проскользнуть незаметно не удастся. На равнине пулеметы и автоматчики будут косить нас десятками, а если кому все же посчастливится достигнуть линии русских, то придется драться врукопашную. Смазка в оружии замерзла, и многим нашим солдатам нечем защищаться, кроме как ножами и саперными лопатками. По глазам собравшихся было видно, что на рукопашную схватку никто и не надеялся. Никто не думал, что до нее дойдет — русские не смыкали глаз, проход отлично простреливался, и им не составляло большого труда беспощадным, шквальным огнем превратить нас в кровавое месиво, так и не дав приблизиться. Но все согласились, что стоит попробовать.

Идея была проста: ночью подобраться насколько можно ближе, снять пулеметчиков и, стреляя из всего оружия, что еще действовало, вырваться из окружения.

Обер–лейтенант Рубер подошел ко мне:

— Говорят, Курт, ты отменный стрелок, — сказал он. — Нужно снять пулеметчиков, иначе все наши ребята тут полягут.

— У меня карабин клинит, — ответил я. — Все замерзло так, что ничего не могу поделать.

— Я найду тебе оружие, обер–лейтенант помолчал немного, а потом пристально посмотрел на меня и проговорил с отчаянием в голосе: — Курт, мы должны выбраться отсюда во что бы то ни стало. Иначе все здесь подохнем.

— Я… постараюсь, герр обер–лейтенант, — проговорил я нерешительно, совершенно не представляя, как выполню эту задачу.

Оружие нашлось, даже с полуторакратным прицелом. Но замерзшие пальцы не слушались, я еле мог удержать карабин в руках, а от голода перед глазами стояла белесая пелена. Все мы к тому времени больше походили на тени, чем на людей.

Получалось, что успех операции во многом зависел именно от меня. Прорыв должен был начаться сразу после моих выстрелов. Если удастся убрать пулеметчиков, для кого–то появится шанс выбраться отсюда, если я промахнусь, мы все умрем на равнине. Чувство ответственности заставило меня внутренне собраться, перестать волноваться. У меня не было права на промах.

Ребята приготовились. Три с половиной сотни бойцов, еще способных пойти в бой. Около двухсот человек — тяжелораненых и тех обмороженных, которые не могли быстро передвигаться, мы оставили в лесу. Участь их была предрешена. Они сами знали, что являются обузой, и с ними нам не выбраться. Некоторые раненые просили пристрелить их, но мы не могли шуметь и тратить жалкие остатки патронов, а прирезать или удавить своего боевого товарища ни у кого не поднялась рука. Другие цеплялись за рукава, умоляли забрать с собой, вынести на своих плечах. Бесполезно. Чтобы выжить самим, мы должны были проявить твердость. Ни о ком из тех, кто остался в ту ночь в обложенном русскими лесу, я больше никогда ничего не слышал. Хочу забыть о них, но не могу, не получается. Говорят, что смерть от обморожения легкая, просто засыпаешь, и все. Не знаю, да и не хочу знать.

К краю равнины мы подошли, как можно тише. Сквозь оптический прицел я увидел русских. Они особо не прятались и грелись у небольшого костерка, как охотники на отдыхе. Несколько человек спали прямо на снегу. Облаченные в валенки, тулупы и зимние шапки, привычные к этим диким погодным условиям, иваны чувствовали себя прекрасно. Пулеметы располагались метрах в пятидесяти друг от друга, у каждого дежурило по человеку. Нужно было успеть сделать два точных выстрела, пока пулеметчики не очухаются.

Снял перчатки, растер пальцы снегом, взял карабин, стараясь не касаться металла. Мороз стоял такой, что кожа прилипала даже к деревянным частям оружия. Мысленно прикидывая очередность стрельбы, я вдруг перестал ощущать холод. Жар разлился по венам.

Подполз лейтенант Рубер, поднес к глазам бинокль и несколько минут разглядывал русских.

— Мы все верим в тебя, Курт, — прошептал он, пытаясь приободрить меня.

Звездная ночь, белый снег, все это играло мне на руку. Силуэты русских солдат в отблесках костра были мне хорошо видны, но не они были моей целью. Один из пулеметчиков курил, и огонек его сигареты горел ярким рубином в этом ледяном царстве. Другой лежал возле второго пулемета, вероятно, спал.

Я протер заиндевевшую оптику и прицелился. Расслабленные позы иванов, их полная безмятежность на какое–то время зародили сомнения, но я сумел совладать с собой, отбросил всякую нерешительность. Резко пошевелил пальцами, чтобы разогнать кровь, припал к оптике, задержал дыхание и плавно нажал на спусковой крючок.

Я бил прямо в рубиновый огонек сигареты во рту. Звук выстрела разорвал ночную тишину. Голова русского дернулась, он упал. Не медля ни секунды, я перевел ствол левее. Второй пулеметчик как раз приподнял голову, пробуждаясь ото сна. Бац! Пуля вошла ему в глаз. Русские мгновенно заняли позиции. Один из них, пригибаясь, побежал к пулемету. Я поймал его в перекрестье прицела и выстрелил. Красноармеец выгнулся в спине, повалился на снег и больше не двинулся. Три патрона — три трупа. Обер–лейтенант Рубер поднял людей в атаку, и мы понеслись вперед. Иваны не ожидали прорыва, но сражались яростно. Нам удалось смять их числом прежде, чем к ним подошло подкрепление. Потом еще несколько дней мы блуждали по лесу, спасаясь от преследовавших нас русских. Из трехсот пятидесяти наших солдат добраться до своих удалось всего сорока двум. Остальные либо погибли от пуль, либо попали в плен, либо замерзли в лесу.

Позже я получил Железный крест второго класса. Рубер долго жал мне руку, вручая его перед строем солдат.

— Ты спас нас, Курт, — торжественно объявил он во всеуслышание. — Я горжусь тобой. Мы все, вырвавшиеся из того кошмара, обязаны жизнью тебе и твоему мастерству стрелка.

Похоже, он был прав. Я умел обращаться с оружием и осознавал, что мне тесно в рамках простого пехотинца. Рубер вселил в меня уверенность, дав почувствовать себя больше, чем просто маленьким винтиком в громадной махине вермахта.

В начале войны наши бонзы не уделяли должного внимания профессии. Они рассчитывали на блицкриг. Они думали, что Россия ничем не отличается от Франции, Польши и других стран, через несколько недель боевых действий вставших на колени перед Третьим рейхом. В сорок первом, сделав ставку на силу боевой техники и молниеносность ударов, руководство вермахта сочло ненужным тратить время, деньги и силы на подготовку высококлассных специалистов снайперского дела.

Русские же, напротив, получив хорошего пинка от финских стрелков в конце тридцать девятого года, усвоили и приняли на вооружение эту тактику. Особенно досталось нам от них в Сталинграде, где русские снайперы со всем блеском показали свое умение. В отличие от вермахта, Красная Армия не испытывала недостатка в этих бойцах–невидимках.

Только начав замерзать в этих ужасных условиях, борясь за ничтожные метры этой земли, наши бонзы поняли, что снайперы необходимы как воздух. Там, где не могли пройти танки, увязали в грязи артиллерийские расчеты, лишь человек с винтовкой и оптическим прицелом мог противостоять врагу. Только после многочисленных потерь и кровопролитных боев командование оценило искусство хорошего стрелка. Стали создаваться школы, в которых преподавали снайперы — ветераны Первой мировой. В одну из таких снайперских учебок и направили меня на переподготовку с легкой руки обер–лейтенанта Рубера после того, как мы вырвались из окружения…

Глава 5

Стемнело. Земмер жмет мне руку, желает удачи, и я выбираюсь из траншеи. Метров пятьдесят до первого кустарника бегу на полусогнутых ногах, пригнувшись. Возле него падаю на живот, осматриваюсь и перевожу дыхание. Все чисто. Дальше можно передвигаться лишь ползком. Впереди плотной стеной чернеет полоса леса. Иногда в небо взлетают осветительные ракеты, и я замираю. Русские изредка постреливают, но больше для острастки, как напоминание о том, что они здесь и готовы разделаться с нами. Ни для кого не секрет, что иваны готовят мощную, решительную атаку. Но когда? Без артподготовки они не пойдут, и чем быстрее я выполню свою задачу, тем больше жизней спасу. Наши войска спешно перегруппировываются, а новых разведданных русский наводчик ночью в темноте не соберет.

Чем ближе пробираюсь, тем медленней и осторожней. У кромки леса застываю и прислушиваюсь, но подозрительных звуков не отмечаю. Слабый ветерок колышет листву деревьев, длинные ветви которых при вспышках осветительных ракет отбрасывают корявые уродливые тени. Пахнет сырой землей и прелой травой. Лес кажется мертвым, угрюмым, и в то же время загадочным.

Очутившись между деревьями, поднимаюсь и делаю первый шаг. Аккуратно наступаю на землю всей стопой, переношу вес тела на ногу и замираю. Вокруг такая тишина, что любой звук разносится далеко по округе. Двигаться в темном лесу, не задевая торчащих во все стороны веток и не создавая шума, крайне тяжело. То и дело приходится останавливаться и озираться по сторонам. Мышцы болят от напряжения, кожа влажная от пота.

На то, чтобы преодолеть километр пути до своей лежанки у пня, уходит около часа. Место заранее тщательно замаскировано, и мне остается только занять позицию и укрыться сетью. Предстоит бессонная ночь, когда ты должен неподвижно лежать, сконцентрировав все внимание на окружающей обстановке. Ни на мгновение не следует забывать, что из охотника ты легко можешь превратиться в жертву, потому что добыча — такой же хищник, как и ты сам. Малейшая ошибка, и ты труп.

Самое трудное в снайперском деле — ожидание. Нельзя позволить себе резких движений, даже лишний раз пошевелиться. Тело постепенно немеет, затекают ноги и руки, иногда начинает сводить мышцы. Ночи здесь влажные, и под утро вся одежда насквозь пропитывается влагой. Сырая земля забирает твое тепло, с каждой минутой становится все холоднее и холоднее, тело пробивает озноб. Ко всему прочему начинают заедать вши, от которых, кажется, я теперь до самой смерти никогда не избавлюсь. Словно чувствуя, что ты, наконец, беззащитен перед ними, они резвятся на тебе сильнее прежнего.

Важно уметь отстраниться, выкинуть из головы все переживания, не думать о неудобствах, а сосредоточиться на поставленной задаче. Каждый делает это по–своему. Кто–то углубляется в воспоминания, кто–то мысленно представляет место своей мечты, куда обязательно отправится после окончания войны. При этом важно не уйти в грезы, не потерять концентрацию и, самое главное, не уснуть. Последнее весьма не просто. Даже самому могучему организму тяжело противостоять постоянной усталости и отсутствию нормального сна, а темнота и абсолютная тишина довершают дело, убаюкивают, заставляют закрыть глаза хотя бы на секунду, и в тот же миг ты теряешь контроль за действительностью, уже не сознаешь, где явь, а где полудрема, и проваливаешься в мягкие объятия сна. Если на сладко похрапывающего снайпера наткнется собственный разведотряд, он лишь станет объектом колких насмешек сослуживцев, но если его застигнет враг, живым ему не уйти…

Забрезжил долгожданный рассвет. С вершин деревьев доносится щебетание птиц, в траве стрекочут кузнечики. Впечатление такое, будто совсем и нет войны. Меня беспокоит, что русский наводчик ночью тут так и не объявился. Будет жаль, если я ошибся в расчетах. Провалялся в сыром лесу несколько часов и уйду ни с чем. Пропустить русского я не мог. Пробраться сюда ночью или перед рассветом невидимой тенью, не издав ни звука, способны многие, но вот неслышно влезть на дерево в это время невозможно.

Поежившись, одним глазом разглядываю подступы к цели в половинку шестикратного «цейсовского» бинокля. Это дает мне возможность другим глазом держать под контролем окрестности. Если оба глаза приникли к биноклю, ты не видишь, что происходит вокруг тебя, не можешь быть полностью начеку, а полагаться только на слух по меньшей мере наивно.

Не стереть из памяти случай годовой давности, когда мы с напарником Вальзом отправились на охоту за советскими офицерами. Расположились в зарослях недалеко от русских окопов и залегли на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы в случае обнаружения одного другой мог оказать помощь или скрыться. Общались посредством заранее обговоренных сигналов.

Вальз наблюдал, а я держал палец на спуске. Поджидали удобного случая несколько часов. Стояла ранняя весна, прошел мелкий дождь, и мы вынуждены были лежать по шею в ледяной грязи. Вальз разглядывал русских в свой новехонький бинокль, предмет моей черной зависти. При обнаружении подходящей цели Вальз должен был жестами показать направление, а я произвести выстрел. Русский патруль появился неожиданно. Шестеро иванов в бурых шинелях вынырнули из деревьев за нашей спиной. Прильнувший к биноклю Вальз не видел, что в его направлении идут враги. Я попытался подать ему сигнал. Бесполезно. Он был слишком увлечен наблюдением за позициями противника.

Передо мной стоял выбор — стрелять и подвергнуть опасности нас обоих или понадеяться, что русские пройдут мимо Вальза, не приметив его. Я выбрал последнее, и это стоило Вальзу жизни. Иваны наскочили прямо на него и расстреляли в упор. Пытаться уложить всех шестерых было бессмысленно, они успели бы спрятаться и открыть ответный огонь. К тому же всполошились русские на позициях, и несколько человек бежало на выстрелы. Мне пришлось спешно уходить, оставив истерзанное пулями тело Вальза врагам. В тот день мне повезло, иваны так и не заметили меня.

Смерть Вальза я переживал мучительно. Он был отличным парнем и единственным человеком, с кем в этом аду я мог спокойно поговорить на любую тему. Мы понимали друг друга с полуслова. До сих пор виню себя в его смерти, и в том, что тогда смалодушничал. Теперь на работу я всегда выхожу в одиночку.

Глава 6

Светлеет, ветер разметал облака. День наступает ясный, солнечный, что совсем неплохо. Солнце встает у меня за спиной, и до полудня этот фактор будет играть мне на руку. Снова подношу к глазу половинку бинокля и вглядываюсь в просветы между ветвями деревьев. Время тянется чертовски медленно.

От долгого лежания тело затекло. Едва заметно меняю положение, попеременно напрягаю, а затем расслабляю мышцы. Меня начинает охватывать азарт, словно я участвую в игре, ставка в которой — жизнь. Я не мог ошибиться, здесь лучшее место для наблюдения за немецкими позициями. Уверен, что русский обязательно появится.

Стараюсь отвлечься, размышляя, как русский передает своим информацию. Наверняка он работает не через радиста, и тем более не тянет сюда телефонный провод. Все это слишком громоздко, создает лишний шум. Группа всегда более заметна, оставляет больше следов. Одному легче миновать засады и просочиться сквозь расставленные ловушки. Возможно, наводчик делает необходимые записи, а вернувшись, докладывает руководству. Но, скорее всего, с ним в паре работает связной, доставляющий сведения своим.

В нашем полку в разведгруппе был один парень, обладавший феноменальной памятью. Он ничего толком не умел, даже в цель с нескольких шагов попадал с трудом. Обыкновенный бледный, тощий мальчишка, чья внешность вызывала у всех жалость. Сперва над ним подшучивали, но потом слухи о его необычных способностях начали вызывать бурный интерес сослуживцев. Вскоре прознало и начальство. Парня приписали к разведчикам. Его изумительная память оказалась настоящим кладом для них. Не всегда у разведчика есть возможность набросать схему местности, а нашему феномену хватало лишь взгляда. На задания с ним всегда отправляли несколько человек для сопровождения и охраны. Парень фактически взглядом фотографировал местность и вражеские позиции, а потом изображал все на листке бумаги с удивительной точностью, вплоть до небольшого кустика. Командование этого юнца боготворило.

Он подорвался на мине по недосмотру «опекунов». Командир полка рвал и метал, едва не отправил их за недосмотр в штрафную роту. К счастью, все успокоилось…

Появление врагов я ощущаю физически за минуту до того, как неподалеку хрустнула ветка. Цепочка иванов мелькает среди деревьев. Двигаются они неслышно, как кошки. Только случайная оплошность одного из них, наступившего на сухую ветку, выдала их присутствие. Но идти по лесу совершенно беззвучно невозможно, обязательно попадется под ноги сокрытый в траве сушняк, зашуршит пожухлая листва.

Вижу их отчетливо. Высокие, крепкие ребята, затянутые в маскхалаты, с ППШ наперевес, за поясными ремнями — гранаты. Их человек десять. Направляются они к нашим позициям, идут осторожно, след в след. Лица сосредоточенные, глаза цепкие. Затаившись, наблюдаю за ними.

Идущий впереди иван внимательно смотрит под ноги, опасаясь мин и растяжек. Остальные зорко скользят взглядами по зарослям. Во всех их движениях чувствуется профессионализм. Они явно не те, кого я жду. Судя по вооружению, у них иная цель, нежели наблюдение и корректировка. У двоих тяжелые заплечные мешки, в которых наверняка находится серьезный боезапас. Это диверсионная группа, пробирающаяся к нашим позициям. Они совсем рядом, но я не могу их остановить. Не зря, видимо, припомнилась мне сегодня ситуация с Вальзем. Снова передо мной выбор — пропустить врагов, либо ценой собственной жизни остановить их. Десять человек мне не перестрелять. Одну–две пули я успею пустить, а затем они накроют меня автоматным огнем из укрытия. Прикончат и пойдут дальше выполнять свою задачу. Так и остаюсь тихо лежать, не шелохнувшись.

Русские проходят мимо, скрываются за деревьями, а я, облегченно вздохнув, навожу оптический прицел туда, где, по моим расчетам, должен появиться наблюдатель. Все так же спокойно, как и прежде. Листва чуть колышется на ветру, стайка птиц спокойно сидит на ветвях, бойко чирикая. Ничего подозрительного, все спокойно и умиротворенно. Неужто чутье подвело меня?! Представляю, как на меня будет смотреть капитан Бауер.

— Не ожидал от тебя, Курт, — скажет он укоризненно. — Не ожидал от тебя, старого волка, что ты сутки потратишь впустую, пока русские опять будут «срисовывать» наши позиции.

Да что там капитан, это серьезный удар по моему самолюбию. Начинаю подумывать о том, что стоит признать свою ошибку, плюнуть на все и выбираться к своим. По крайней мере, предупрежу наших о диверсионной группе. Как вдруг! Господи! Что это?!

Одна ветка дернулась чуть резче, чем следовало на таком ветру! Еле заметное движение, но мне все тут же становится ясно. Он там! Густая листва кроны дерева закрывает обзор, ветки мешают ему, и он придержал одну рукой. Роковая ошибка. Внимательно присмотревшись, различаю едва заметную фигуру. Русский настолько сливается с пейзажем, что если бы не это единственное движение, я бы никогда его не заметил. Когда же он успел занять позицию? Пока я отвлекался на диверсионную группу?

Русский сам дает мне ответ — он начинает спускаться с дерева. Значит, или я пропустил его появление ночью, или он был там еще до меня. Проведя всю ночь в засаде, я ничего не знал об этом! Надо отдать ему должное: отличный специалист, с великолепной выдержкой. Столько времени находиться на дереве в неудобном положении и ничем не выдать себя! Все факторы учел: свет, маскировку. Не учел он только одного — меня.

Наблюдатель не спешит, каждое действие его продумано. Он до предела насторожен, лишних движений не делает. Слишком хитер, чтобы быть легкой добычей. Для меня сейчас главное — не допустить никаких резких движений, не выдать себя, иначе у него появится шанс улизнуть. Хуже всего, что группа диверсантов не успела уйти далеко, и если я ввяжусь с наблюдателем в перестрелку, они могут вернуться. Тогда уже мне придется молиться, чтобы вырваться отсюда живым. Нужно работать по схеме «один выстрел — один труп», после чего срочно сматываться.

Русский спускается по стволу, ветви и листва скрывают его от меня, лишь изредка мелькают в крохотных просветах части его тела. Он двигается так плавно, что даже не тревожит сидящих на дереве птиц. Я выжидаю, превратившись в изваяние. Минута–вторая… На какой–то миг лицо наводчика оказывается в перекрестии прицела, и я плавно нажимаю на спусковой крючок. Грохочет выстрел, приклад ударяет в плечо, и пуля пробивает русскому лоб. Мгновенная смерть! Голова его резко дергается, тело неуклюже, цепляясь за ветки, летит вниз. Все кончено. Теперь можно уходить.

Но поспешный отход погубил не одного хорошего снайпера. Пока ты выслеживаешь добычу, кто–то вполне может выслеживать тебя. Отползаю чуть вправо и, затаившись, на всякий случай, осматриваюсь. Снова меняю позицию, теперь уже быстро на четвереньках. Выжидаю несколько секунд, оставаясь неподвижным, но ничего не происходит. Чисто. Кроме меня и убитого русского наводчика, здесь никого нет. Если бы против меня работал русский снайпер, он бы проявил себя после моего выстрела. Ждать дольше нет смысла.

Земля под ногами вдруг содрогается, тишину разрывает страшный гул рвущихся вдали снарядов — заговорила русская артиллерия, и бьют иваны нещадно. Кажется, что небеса разверзлись и обрушили на наши позиции наказание Господне. Началось наступление, которое мы давно и напряженно ожидали. Нервы и выдержка у меня крепкие, но творящееся буйство кого угодно заставит встревожиться. Как бы не пришлось теперь прорываться к своим сквозь ряды атакующих врагов.

Уже на подходе к кромке леса, вслушиваясь в канонаду, понимаю, что до своих мне не добраться. Зрелище, открывающееся моим глазам, ужасает. Снаряды ложатся очень кучно по всей линии обороны. Русские так добросовестно утюжат наши позиции, что видно только стену вздымающейся вверх земли, зарево огня и заволакивающий все вокруг черный дым. Высунуться сейчас из леса самоубийственно. Да и задерживаться здесь неразумно. Мало того, что часть наступающих войск иваны наверняка скрытно проведут через лес, и тогда я окажусь прямо у них на пути, но и шальные снаряды то и дело разрываются среди деревьев. Желания попасть под один из них у меня нет. Единственное, что мне остается, так это углубиться в лес и переждать, отсидеться в какой–нибудь яме.

Ухожу подальше от кромки леса, отыскиваю подходящее местечко в небольшом овраге. Заползаю в углубление под хитросплетение растущих прямо из стенки оврага перекрученных толстых корней, ложусь под ними, набросив на себя маскировочную сетку. Место удачное. Заметить прячущегося здесь человека практически невозможно. Сверху меня скрывают от чужих глаз ощетинившиеся щупальца черных, с комьями земли на них, корней, а спереди непроницаемый, густой кустарник. Тут сухо и по–своему уютно. Особенно если сравнить с тем, что сейчас творится на наших позициях.

Несколько раз меня заставляют вздрогнуть человеческие голоса. Русские действительно перебрасывают войска через лес. Они наверняка организуют атаку по всей линии нашего полка, и Бауеру не позавидуешь, сражение предстоит серьезное. Даже здесь, вдали от побоища, земля трясется так, что край оврага осыпается. Что же говорить о тех парнях, которым сейчас падают на головы сотни снарядов. Может, и к лучшему, что пропущу участие в очередной кровавой бойне.

Звуки артподготовки понемногу смолкают, из тысяч глоток вырывается громогласное «урррраааа». Русские вопят так истошно, что у меня по спине пробегает леденящий озноб. Иваны пошли в атаку. Стрельба сотен карабинов, автоматов, пулеметов, минометов и пушек смешивается в один непрекращающийся отвратительный гул. Господи, помоги нашим солдатам, позволь им выстоять перед этой ордой!

Мне же остается только ждать. Когда бой закончится, буду пробираться к своим траншеям, а сейчас от меня ничего не зависит. Надеюсь, что вермахт сдюжит. Жутко хочется закурить, но рисковать ради этого жизнью не самая толковая идея. Устраиваюсь поудобнее и закрываю глаза. Усталость накатывается теплыми волнами, позволяю себе расслабиться и отрешиться от происходящего. Рядом не рвутся снаряды, не накатывает волна обезумевших от ярости красноармейцев, готовых проткнуть меня штыком. В отличие от моих товарищей, сегодня мне повезло.

Я заслужил право поспать, пока не прекратится весь этот чертов бедлам.

Глава 7

Никогда не считал себя везунчиком. Всего, чего достиг, приходилось добиваться с большим трудом. Еще в школе мой меланхоличный, спокойный характер постоянно становился причиной драк с одноклассниками. Первое время каждый норовил задеть меня, зная, что я не отвечу. Безнаказанность притупляла в них все человеческое, с каждым разом на меня сыпались все более изощренные шутки и оскорбления. Я переносил их стоически, но сверстники донимали и донимали.

Драться я не умел и не любил, хотя пареньком был крепким. Замыкался в себе, отходил в сторону, но однажды не выдержал. После очередной шутки накинулся на обидчика, схватил его за грудки и ударил головой об стену. Ярость затмевала рассудок, и если бы меня не оторвали от него, наверняка бы убил. Заступников было несколько человек, и они отделали меня по первое число. Домой пришел с разбитым лицом. Мама жалела меня, прикладывала к синякам мокрое полотенце, а отец только посмеивался в усы. Он всегда считал, что я стану настоящим мужчиной и без вмешательства со стороны родителей. Ну, таков мой отец. Может, и прав он был, предоставив мне самому научиться решать собственные проблемы.

Парни–одноклассники не сразу осознали произошедшие во мне перемены. Я продолжал оставаться меланхоличным, но лишь до той поры, пока кто–то не начинал меня допекать. Без лишних слов я сразу бил жестко и уже не мог остановиться. Поверженных обидчиков затаптывал ногами, их выбитые зубы застревали в костяшках моих пальцев. Доставалось и мне, конечно. В ушах после потасовок постоянно звенело, разбитые пальцы опухали, превращая кисти рук в подобие боксерских перчаток. Так продолжалось несколько дней, потом меня оставили в покое. Никто не хотел связываться с «этим сумасшедшим придурком».

В учебном центре перед отправкой на фронт мне тоже сперва пришлось туго. Тяжело было привыкнуть к муштре, все мое естество боролось с постоянным давлением над личностью. Постоянные взыскания и наряды стали для меня нормой. Мне казалось, что весь мир настроен только на то, чтобы вывести меня из равновесия, выбить почву у меня из–под ног. Я считал себя вполне сформированной гармоничной личностью, и всяческие попытки особо рьяных курсантов переделать меня, подстроить под чьи–то желания, воспринимал озлобленно. Драки снова стали частью моей жизни.

Если начальство прознавало о них, меня строго наказывали. Пришлось познакомиться с темным карцером. Я сидел в нем на хлебе и воде, и моей компанией были только клопы и крысы. От перенесенных лишений злоба закипала во мне с новой силой, и я ждал освобождения, чтобы мстить обидчикам. Друзей среди курсантов у меня не было, да я и не стремился к дружбе. Мне никто не был нужен.

Помог мне решить все мои проблемы один старый фельдфебель. Он заведовал подсобным хозяйством, куда направляли на работы хулиганов вроде меня ковырять лопатой навоз и пилить дрова.

— Зачем ты кипятишься так, парень? — спрашивал он меня, когда мы сидели после работы за чашкой кофе, уплетая хлеб с припасенным им яблочным повидлом.

В его конторке царила особенная атмосфера. Было в ней очень тихо, спокойно, и, несмотря на странную смесь запахов скотного двора, стружки и свежескошенной травы, как–то по–домашнему. Казалось, весь остальной мир где–то далеко, он нереален. Осязаемыми были лишь этот старик с морщинистым лицом, горячий кофе в жестяной кружке, толстые ломти хлеба да сладкое повидло.

— Ты сам провоцируешь агрессию, — тихо говорил мне фельдфебель, указывая на мои сбитые в кровь костяшки кулаков. — Это замкнутый круг, из которого ты никогда не выберешься, если не призадумаешься. Будешь себя так вести, не видать тебе армии, отправят тебя в лагерь гнить. Научись контролировать свои эмоции, стань спокойным внутри себя.

Старик был ветераном Первой мировой войны и в учебке к нему все относились с почтением, даже командование.

— Никого первым не трогаю, — оправдывался я, вгрызаясь в хлебную мякоть, и повидло расползалось по подбородку. — Бью только, когда меня задевают.

— Парень, тебя не хватит на всех, — улыбался старик. — Поверь мне. Самоконтроль и внутренняя дисциплина намного важнее, чем безрассудная показная доблесть. С твоими заскоками и несдержанностью тебя в первом же бою прикончат.

Я слушал вполуха, более увлеченный едой, чем рассудительными нравоучениями фельдфебеля.

— Вот скажи, кто важнее всего для тебя сейчас? — вопрошал он.

— Эм… Фюрер… Рейх, — начинал мямлить я, отправляя в рот очередной кусок бутерброда.

— Твои дети, пустоголовый юнец, важнее всего на свете, — старик в сердцах хлопнул ладонью по столу, разлив кофе. — Ты должен научиться выживать, Курт, чтобы вернуться к ним после войны, вырастить их и воспитать! Не все зависит от тебя, но многое. Продолжишь себя так вести, докатишься до трибунала еще здесь, в учебке. Мозги у тебя, конечно, прочистятся, только поздно будет. Ничто тебя не должно сбивать с пути. Ни болваны–курсанты, ни кретины–унтера. Понял?

Я кивнул, но, честно говоря, тогда не воспринял его слов.

— А если все же попадешь на фронт, — продолжал он полушепотом, — дерись храбро, но помни, что ради них, своих дочек, ты должен выжить и вернуться. Не лезь на рожон, как делал это до сих пор. Будь храбр, дерись честно, но не подставляй себя под пули с таким смиренным упоением, как делают это наслушавшиеся разной брехни тупицы. Стань мудрым, наконец. Пойми, что для тебя в этой жизни важнее всего. Иначе, как бы ни повернулась твоя жизнь, все равно проиграешь.

Я действительно понял его. Не сразу, но понял.

Глава 8

Бой разгорается. Судя по доносящимся до меня по звукам, сражение идет ожесточенное. Нашим обескровленным войскам отражение каждой такой атаки дается с величайшим трудом. Голод, бессонные ночи, отсутствие боеприпасов — все это сказывается на боеспособности и моральном духе солдат. Ко всем прочим невзгодам присовокупляется еще этот поганый майор фон Хельц! Он удерживает полк на никому не нужной позиции, губя жизни наших парней. Любому ветерану ясно, что единственно правильным решением в сложившейся ситуации было бы планомерное отступление с последующим выравниванием линии фронта, подтягиванием резерва и продуманным контрнаступлением. Нужны укрепления, свежие силы, пропитание, патроны. Нет же, фон Хельц боится прослыть трусом, хочет проявить свои «полководческие таланты», чтобы о нем заговорили!

Насколько хреново приходится капитану Бауеру, я понимаю. Даже немного жалею его. Находиться между бесноватым командиром и потерявшими остатки веры в победу солдатами крайне тяжело и опасно. Тонкая грань между пулей в спину и пулей в висок. Он не может не исполнить приказа, это не в его правилах. За каждого солдата капитан стоит горой, старается уберечь, но как это сделать в таких жесточайших условиях, когда ты балансируешь между долгом и честью? Надеюсь, он выживет в сегодняшней мясорубке.

Снова недалеко от меня проходит отряд русских солдат. Глубже вжимаюсь в углубление под навесом торчащих корней и замираю. Под рукой наготове держу гранату. Судя по поднимаемому иванами шуму, отряд их крупный, человек в сто, не меньше. Идут они не таясь, будто лес принадлежит только им. Прислушиваюсь к грубой русской речи, приблизительно определяю разделяющее нас расстояние. Метров двадцать. Если кому–то из них взбредет в голову подойти к оврагу, надеюсь, что маскировка не подведет. Заметь они меня, шансов выжить нет никаких. Только метнуть в самую гущу иванов гранаты, а потом постараться прикончить еще нескольких из карабина и пистолета. Долго продержаться не смогу, да и куда там устоять против нескольких десятков изрыгающих пули стволов. К счастью, русские проходят мимо, не обнаружив меня. Постепенно их голоса стихают, заглушаемые отзвуками разгоравшегося вдали побоища.

Высвобождаю руку, смотрю на часы. Бой длится уже семь часов. Значит, проспал я часов пять. Что ж, неплохо. Силы мне понадобятся. Судя по тому, как сместились отзвуки боя, русским, похоже, удалось овладеть нашими позициями. Во всяком случае, гул стрельбы явно отдалился. Неужто вермахт оставляет траншеи первой линии обороны?! Не хватает только оказаться отрезанным от своих чудовищной толпой противника! Что мне тогда предпринять? Как выбираться отсюда и куда? От подобных мыслей ощущаю мерзкий холодок в животе. Разметают Иваны наших, погонят, и где их тогда искать? Остается только молиться, чтобы наши удержались.

Бой постепенно стихает, взрывы все еще сотрясают землю, стрельба продолжается, но уже не так интенсивно. День близится к закату. Во время сумерек можно потихоньку начать пробираться к нашим рубежам. Самое сложное — преодолевать открытые участки, но вечерний сумрак будет моим помощником.

Подкрепляюсь шоколадными конфетами с первитином, делаю пару глотков из фляги. Голод дает о себе знать, но я давно привык довольствоваться малым. Прошли те времена, когда из–за отсутствия еды я впадал в отчаяние. Война научила выживать в любых условиях. Мальчишкам–новобранцам, которых бросают в эту бойню, гораздо тяжелее. Особенно когда по прибытии на фронт эти юнцы начинают понимать, насколько действительность отличается от бравурных выпусков кинохроник «Ди Фронтшау», и что они не доблестные солдаты Третьего рейха, а всего лишь пушечное мясо.

Стрельба стихла как–то разом, над лесом нависает странная тишина. Где–то вдали иногда раздаются отдельные автоматные очереди и взрывы гранат, но уже ясно, что битва закончена. Думать, о том, кто в ней победил, не хочется. Впрочем, и так понятно, что русский медведь намял нам бока. Вне зависимости от результата, нужно скорее попасть к своим. Солнце садится, раскрасив верхушки деревьев в багряные тона. Темнеет в этих краях быстро.

Осторожно выбираюсь из оврага, стою, прижавшись к толстому стволу дерева, прислушиваюсь и осматриваю окрестности. Чисто. Медленно двигаюсь вперед, лавируя между деревьями. Карабин держу на изготовку, но главным моим оружием станут теперь мои навыки. Все, что мне необходимо, это скрытно дойти до кромки леса и разузнать обстановку. Особых надежд не питаю, но вдруг нашим все же удалось удержать позиции.

Как же наше командование после стольких побед в Европе так позорно провалило эту кампанию? Я лично иллюзий давно не питаю, молюсь только, чтобы война закончилась у границ Германии и русские не вошли на нашу территорию. Как бы ни тужилась пропаганда, мало у кого возникают сомнения, что нас гонят с этой земли. Постоянные перебои с продовольствием, боеприпасами, почтой, наконец! Рейх выжимает все оставшиеся соки из страны, пытаясь противостоять натиску русских. Все в Германии закручено в этом дьявольском маховике под названием Восточный фронт. Женщины, старики, дети. Западный фронт доставляет неудобства, но скорее как назойливая муха, не дающая покоя постоянным жужжанием. Здесь, на Востоке, все иначе.

Я на Восточном фронте с самого начала кампании. Радовался первым успехам, первым блистательным победам, был глуп и неопытен. Но уже в ноябре сорок первого года, замерзая под Москвой, даже я понимал, что не учтен один важнейший, решающий фактор! И имя этому фактору — русский. Плевать на морозы! К ним можно привыкнуть, их можно перетерпеть. План «Барбаросса» был почти идеален. Мы вихрем пронеслись по Советскому Союзу, и никто не рассчитывал зимовать тут. Многие солдаты сдавали шинели в обозы, и жалели об этом в декабре, обматываясь тряпьем и газетами. Мы наткнулись на стену. Безоружную, малограмотную, полуголодную, но твердокаменную стену! Красная Армия быстро училась на своих ошибках, иначе Третий рейх давно бы делил эти громадные территории на жирные куски. Я видел много атак иванов. Создалось впечатление, что тут не переводятся люди. Советское командование расточительно, но оно добивается своих целей. Русских как песчинок в пустыне. Ни одна песчинка не имеет ценности, но если вас завалит кучей песка, попробуйте выбраться. Она просто погребет вас под собой, и вы сгинете под ее тяжестью. А если эти «песчинки» еще и дерутся так самоотверженно, упорно и свирепо, если они готовы ценой собственной жизни остановить вас, никакая армия, никакое оружие не поможет. Однажды наступит миг, когда они переломят вам хребет. Уже тогда я понимал, как нас обманывали, когда говорили, что на Востоке мы столкнемся со стадом безропотных скотов, подчиняемых жидо–большевистской гниде, и победа будет легкой. Скоты так не воюют, не защищают с такой яростью свою землю.

А потом начались поражения. Страшные бои в Сталинграде, где мне посчастливилось не участвовать, показали нам всю ничтожность обещаний берлинских бонз. Я вдоволь наслушался душераздирающих рассказов тех немногих бедолаг, которым удалось вырваться оттуда. Сотни тысяч наших солдат в Сталинграде были преданы верховным командованием, брошены на растерзание русским, доведены до отчаяния голодом и лютыми морозами. Пока бонзы отсиживались в тепле, наши обезумевшие от голода солдаты жрали вареные в котелках ремни.

Но мне придется и дальше воевать. И не потому, что присягал на верность фюреру. Мне глубоко на него плевать. Я больше не верю ему. Мне придется сражаться, чтобы не дать русским возможности прийти на мою землю и добраться до моей семьи. После того что мы сделали с их страной, будет ли нам пощада, когда мы проиграем? У меня было много времени подумать над этим, поставить себя на их место. Я бы не простил. Стер бы всех с лица земли, не оставив ни одного города, ни одной деревушки, ни одного дома. В этой войне нет правил, и не будет их до ее конца. Нет таких понятий, как воинская честь. Я могу назвать лишь несколько человек среди известных мне офицеров, имеющих хоть небольшое представление об офицерской чести. Капитан Бауер один из них. Будет жаль, если он погиб в сегодняшнем бою.

Прячась за деревьями, добираюсь, наконец, к краю леса и внимательно осматриваю через половинку бинокля наши прежние позиции. Поле перед ними усеяно трупами и сгоревшей техникой. Солнце уже скрылось, в небе повисла полная луна. Слабая надежда, что полк удержался, исчезает. Из траншей доносятся звуки аккордеона и пение. Иваны празднуют свою победу. В небо взлетают осветительные ракеты, и я хорошо вижу зеленые каски. Странно, но жгучей, испепеляющей ненависти к врагам я не испытываю. Война есть война. Она давно притупила мои ощущения. Вероятно, защитная реакция, чтобы не сойти с ума.

Русские мне настолько хорошо видны, что могу снять любого из них, но делать этого не стану. Выдать себя, а потом бегать от них по лесам? Бессмысленное и опасное занятие. Штайнберг наверняка бы подстрелил парочку. Но потому я еще и жив, что не Штайнберг.

Итак, я нахожусь в русском тылу. Чтобы пройти к своим, придется топать в обход траншей по лесу, а это огромный крюк. Ко всему прочему, мне неизвестно, насколько далеко русские отбросили наши войска. Если они отступили, я найду их быстро. А если в фон Хельце заговорил разум, и он поспешно уводит войска на запад? Вот тогда положение мое действительно незавидное, и придется плутать по этим опасным дебрям черт знает сколько времени.

Лес наверняка кишит патрулями иванов, зачищающих его от не успевших отойти остатков наших войск. Время явно работает не на меня, а потому пора двигаться. Чем скорее догоню своих, тем лучше. Поскольку мы обретаемся в этих краях уже пару месяцев, я неплохо ориентируюсь в округе без карты. Мысленно прокладываю маршрут и, тихо ступая, возвращаюсь в лес.

Глава 9

Несколько раз натыкаюсь на небольшие группы русских солдат, но без труда обхожу их. Однажды все же пришлось затаиться. Иваны двигались в ночи так тихо, что я заметил их в последний момент. Красноармейцы прошли как раз там, где бы через минуту оказался я, не задень случайно кто–то из них ветку. В тусклом лунном свете, пробивающемся сквозь кроны деревьев, мне удалось разглядеть их хмурые, сосредоточенные лица. Это были ветераны, имеющие боевой опыт, поучаствовавшие во множестве сражений, а потому представлявшие серьезную угрозу. Такого противника нельзя недооценивать. Меня они не заметили и проследовали дальше, а я еще несколько минут стоял, вжавшись в ствол дерева и боясь шелохнуться. Однако больше никого не появилось.

Проглотив таблетку первитина и допив из фляги остатки воды, продолжаю путь. Я уже достаточно удалился от опасной близости наших бывших позиций, когда небо заволокли облака, скрыв луну и звезды. Стало совсем темно, не видно ничего на расстоянии вытянутой руки. Можно сверять путь по компасу, но идти вслепую, зная, что вражеские патрули снуют повсюду, крайне неразумно. Возможно, к утру русские успокоятся и пробираться станет легче. Решаю воспользоваться ситуацией и отдохнуть. Зарываюсь в кустах, накрываюсь маскировочной сетью. Вдали иногда постреливают, в ближайших зарослях шуршат мыши. В первый год войны я выматывался так, что мог спокойно спать даже на танке, идущем в бой и стреляющем на ходу. Бывало и такое. Теперь все иначе. Война и профессия научили меня спать чутко и просыпаться в заданное время. Вот и сейчас открываю глаза за час до рассвета.

Я намереваюсь сократить путь и пересечь небольшую речку по перекинутым через нее бревнам, но судьба решает создать мне лишние трудности. Группа из пяти русских солдат поджидает там таких, как я. Они устроили засаду за пригорком на поросшем ивняком берегу, откуда «мостик» хорошо просматривается. Трое спят, закутавшись в шинели, а двое сидят, вяло переговариваясь.

Мне повезло, что вышел именно с этой стороны речушки, оказавшись позади них. Появись я на другом берегу, уже бы плыл по течению кверху брюхом с простреленной башкой.

Светает, и я отчетливо вижу каждого из них. Бодрствующие русские выглядят уставшими, но на небритых лицах читается полная умиротворенность. Задание их явно совсем не тяготит, и, судя по всему, они рады немного расслабиться вдали от линии фронта.

Обдумываю, как поступить. Можно уйти дальше по реке, переправиться вплавь. Но в воде я беззащитен. Переплывать в одежде тяжело, да и бродить потом мокрым желания большого не испытываю, а раздеваться и пересекать реку с водруженным на голову свертком одежды и оружием, или сооружать для скарба плотик из веток, опасно. Что, если в этот момент попадусь на глаза одному из шатающихся по лесу иванов? Голый посреди реки, руки заняты тем, чтобы не замочить вещи! Никакой сноровки не хватит выпутаться из такой говенной ситуации. Точно пристрелят или возьмут в плен. А если действительно умудришься улизнуть? Будешь бегать потом по лесу дни напролет с искусанной мошкарой голой жопой.

Небо за кронами деревьев быстро светлеет, стелется густой туман, трава и листья вокруг влажные от росы. Может, попробовать снять сидящих в засаде Иванов? Завалить сразу пятерых сложно, но при определенной доле везения… У одного из них ППШ с рожковым магазином на тридцать пять патронов, у второго трехлинейная винтовка Мосина. За поясом по две гранаты Ф–1. Возле спящих солдат лежат «трехлинейка» и два ППШ… Забросать их для начала «колотушками»? Шум на весь лес поднимется, а рядом могут быть и другие иваны. Малейшая ошибка, и придется ввязываться в бой, прорываться или бежать. Едва ли получится скрыться здесь, на территории, полностью контролируемой советскими войсками. Прочешут чащу, пустят по пятам собак… Я решил не рисковать.

Отклонение от маршрута выматывает меня. Иду по заболоченному участку, сапоги увязают в вязкой грязи. Лицо сплошь покрыто липкой паутиной, шея и руки чешутся от укусов комаров. Одежда пропиталась влагой, и создается впечатление, что на меня надеты средневековые доспехи, тяжелые и холодные. Сверяюсь с компасом. По моим представлениям, остается пройти еще километров двадцать. Я в глубоком русском тылу, скоро должна показаться дорога, извилистой лентой прорезающая лес. Наверняка иваны активно используют ее, но эту преграду пересечь просто необходимо.

Участок леса, окаймлявший грунтовую дорогу, оказывается не очень удобным для перехода. Деревья редкие, кустарника почти нет, а трава всего по щиколотку, не выше. К тому же между лесом и дорогой с обеих сторон открытое пространство шириной метров по двадцать, да еще и местность холмистая. Дорога идет то в горку, то под уклон и оттого плохо просматривается.

Прячусь на линии деревьев, стараясь слиться с пейзажем, осматриваюсь и прислушиваюсь. Тихо, только птицы щебечут, перелетая с ветки на ветку. Искать другое место для перехода нет смысла. Один рывок, и через несколько секунд я уже буду на другой стороне. Нужно преодолеть всего–то пятьдесят метров открытого пространства. Кажется совсем мало, пока не представишь, как на дороге неожиданно появляется пара десятков красноармейцев, и прошивает тебя очередями из ППШ.

Уже собираюсь ринуться вперед, когда раздается глухой рокот мотора. Вжимаюсь в землю. Мимо проносится русский офицер на мотоцикле с пустой коляской, оставляя за собой клубы пыли. Приходится ждать, пока осядет пыль, ведь русский мог оказаться не один. Едва вдали растворяется треск двигателя мотоцикла, со всех ног бегу через дорогу, и падаю между деревьями. Пытаюсь отдышаться, сердце готово выпрыгнуть из груди от радости.

Улавливаю очередной шум. На этот раз пешая колонна. Черт! Они никогда не спят, что ли? В лесу чуть ли не за каждым деревом по ивану, на дороге их столько, что не протиснешься. Кто у них на позициях сидит?!

Колонна появляется со стороны фронта, и я вздрагиваю от удивления. Наши! Но радость быстро сменяется горечью и разочарованием. Колонна немецких солдат понуро бредет в сопровождении нескольких красноармейцев. Пленные! Их около полусотни.

Колонна немцев напоминает похоронную процессию. Опустив головы, они покорно идут, не помышляя о сопротивлении. У некоторых связаны руки за спиной, кое–кто ранен. Грязные, оборванные, отрешенные и смирившиеся с незавидной судьбой. Унизительное зрелище. Нескольких пленников я знаю, это люди из нашего полка. Их либо взяли во время боя на позициях, либо потом отловили в лесу. Впрочем, неважно, как это произошло. Незавидная участь их ожидает. Уж лучше пулю в лоб, чем советский плен.

Колонна проходит прямо передо мной. Когда они исчезнут из виду, я смогу спокойно продолжить путь, будучи не замеченным. Разум увещевает, что надо пропустить их, не выдавая своего присутствия, но сердце сопротивляется. Это же мои товарищи! Я должен хотя бы дать им шанс спастись. Ведь не зря я оказался здесь в тот же момент, что и они. Необходимо попытаться, прочь колебания.

Конвоируют их пятеро молодых ребят. Они в касках, затянуты в накидки. Двое вышагивают с другой стороны колонны, их знаков отличия не видно. Узнать, кто из конвоиров командир, становится основной задачей. Начинать снимать охранников надо именно с него, успех во многом зависит от этого. Лишить их «головы», посеять панику.

Внимательно разглядываю иванов, одновременно готовясь к стрельбе. На одном из русских сапоги отличного качества и пошива. Да, они перепачканы в грязи, покрыты пылью, но хорошее качество обуви грязью не скроешь. Конечно, сапоги можно стянуть с трупа, но дело не только в них. Русский держится как–то более свободно, в нем чувствуется военная выправка. Прямая осанка, идет не сутулясь. На шее его болтается наш МП–40. Иван чуть оборачивается удостовериться, что колонна не растянулась, и полы его накидки слегка расходятся. Вижу добротную кожаную кобуру и часть портупеи. Первая цель найдена. Вторым решаю обезвредить рядового с ППШ, замыкающего колонну. У него удобная позиция, чтобы скосить разбегающихся пленников автоматными очередями, а значит, он представляет наибольшую опасность.

Вычисления огня и подготовку к стрельбе произвожу за считаные секунды. С такого расстояния могу снимать русских и без оптики. Конец колонны поравнялся со мной, я прицеливаюсь и беру командира в перекрестье прицела. Жду, чтобы колонна максимально отдалилась от меня, и плавно нажимаю на спусковой крючок. Голова командира дергается, он неуклюже валится в пыль. Передергиваю затвор, и всаживаю вторую пулю в шею замыкающего солдата. Он подскакивает на месте, схватившись обеими руками за горло, сквозь пальцы сочится кровь. Наводя прицел на спину третьего конвоира, ору во всю глотку:

— Бегитееее!

Снова нажимаю на спусковой крючок, но под пулю попадает один из разбегающихся врассыпную пленников. Ноги его подламываются, он падает, прижимая пальцы к животу. Троица русских уже опомнилась, бьет спасающихся пленников из автоматов. Пули прореживают толпу беглецов. Рад бы подстрелить еще кого–нибудь из конвоиров, но слишком поздно. Теперь между ними и мной несколько десятков мечущихся под прицельным огнем пленников.

На дороге появляется грузовик. В шуме перестрелки я не услышал звук мотора. Машина останавливается, из кузова высыпают красноармейцы. Не хватало только попасть под шальную пулю. Моя миссия закончена, я ничем больше не могу помочь пленникам, только уповать на то, что кому–то из них удастся скрыться в лесу. Откатываюсь с пригорка, по–пластунски отползаю в глубь леса и поднимаюсь.

Отовсюду доносится стрельба, хруст ломаемых веток, крики. Сколько же шума из–за меня! Теперь главное, не попасть в лапы к красным. В душе ругаю себя, но что сделано — то сделано. Естественно, иваны пошлют погоню, и не допустят у себя в тылу разгуливающего врага. Они вскоре поймут, что по колонне работал снайпер, и тогда бросят на мои поиски дополнительные силы. Тем быстрее мне надо покинуть это проклятое место, бежать без оглядки. Когда русские очухаются, я уже буду далеко.

Перепрыгиваю через небольшой овражек, оказываюсь в густой чаще. Мчусь не осторожничая, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветки. Метров через сорок едва не налетаю на немецкого солдата. Он стоит скорчившись, упираясь руками в ствол дерева, его тошнит. Резко останавливаюсь, хватаю его за плечо. Солдат вздрагивает, тело его пробивает судорожная дрожь. Словно затравленный зверек он поворачивает ко мне голову. Господи! Малыш Земмер! Уставился мне в переносицу обезумевшим взглядом, не узнавая. Его лицо искажает гримаса боли и ужаса. Без лишних разговоров ладонью бью его по щеке. Шлепок такой звонкий, что с дерева вверх взмывает испуганная стайка птиц:

— Очнись, солдат! — кричу ему прямо в лицо.

Глава 10

Земмер постепенно приходит в себя. Его еще бьет дрожь, но он узнает меня.

— Герр обер–ефрейтор, вы?! — смотрит на меня расширенными от удивления глазами.

— Соберись, солдат! — трясу его за плечи. — У нас нет времени. Ноги отсюда уносить надо.

Земмер, трясет головой, снова сгибается пополам, и блюет на мыски собственных сапог. Я тяну его за воротник.

— Ну же! Что ты как баба беременная?!

Не разгибаясь, он поворачивает голову ко мне, испуганно косится снизу.

— Смотри мне в глаза, солдат! Слышишь меня?

Земмер кивает.

— Блевать и пускать сопли будешь потом, — зло рявкаю на него сквозь зубы, окончательно срываясь. Если парня не привести в чувство, он точно погибнет: — Бежишь за мной. Отстанешь — возвращаться не буду. Все понял?

Он снова кивает, и я выпускаю его ворот.

— Возьми, — протягиваю ему свой «вальтер».

— Спасибо, Курт, — мямлит Земмер и нерешительно берет пистолет.

— Отвечать по уставу, солдат! — приходится вновь влепить ему пощечину.

— Так точно, герр обер–ефрейтор! — громко чеканит он слова, вытягиваясь в струнку.

— Другое дело, — уже спокойнее говорю я. — Выполняйте приказ, рядовой.

Взор его прояснился, в глазах появилась некая уверенность. Замечательно. Позже извинюсь за то, что был резок, а сейчас нужно убираться отсюда. У меня много вопросов к нему, но с этим можно подождать.

Земмер сжимает «вальтер», который явно прибавляет в нем бодрости духа.

Тяжелый топот заставляет нас обернуться. Солнце светит нам в глаза, и четверых русских мы замечаем не сразу. Как, впрочем, и они нас. Нас спасают мой опыт и мгновенная реакция. Вскидываю к плечу приклад карабина, стреляю, и один из преследователей оступается, сминая кусты. В ответ иваны открывают беспорядочную пальбу.

Отскакиваю за ствол, а Земмер плюхается на землю. Частой ошибкой неопытных солдат является то, что в тот момент, когда их обнаруживают, они на открытом пространстве вжимаются в землю и замирают. Они надеются, что вражеские пули не достигнут их. Не осознают, что через долю секунды противник направит на них всю свою огневую мощь. Уж куда лучше в такой ситуации постараться найти укрытие, даже если до него придется стремительно бежать, петляя и пригибаясь. А уж в лесу, среди деревьев, проделать это гораздо проще. Затея весьма опасная, и требует огромной выдержки и самообладания, но это единственное, что может спасти солдата. Ведь попасть в движущуюся цель намного сложнее.

— Земмер, за мной! — ору ему. Он резко поднимается и кидается ко мне.

Я срываюсь с места и бегу, продираясь сквозь гущу леса. Земмер не отстает, усердно следует за мной. Слышу за спиной его тяжелое дыхание, хруст сминаемых кустов. Сердце бешено колотится, пули свистят совсем рядом, выбивая щепки из деревьев и сбивая ветки рядом с нашими головами. Один из русских палит из автоматического оружия и патронов не жалеет. Еще пятнадцать метров и мы скроемся за большой поваленной сосной, уйдем из зоны прямой видимости.

Иваны близко, я слышу их крики. Они загоняют нас как зайцев, пытаясь зайти с двух сторон. Оглядываться нет времени. К стрекоту ППШ присоединяются хлопки двух трехлинеек. Но русские слишком спешат, и их пальба не причиняет нам вреда. Будь я на их месте, то не бежал бы сейчас, как олень, перескакивая через пни и коряги, а остановился, перевел дыхание и с колена прицельными выстрелами разворотил бы нам затылки. Но они, на наше счастье, судя по всему, не профессиональные солдаты, а обыкновенные крестьяне, которым Сталин доверил оружие, и которых командиры, толком не научив с ним обращаться, бросили в эту кашу.

Мы зигзагами несемся к поваленной сосне, остается лишь прыгнуть через нее, когда Земмер сильно налетает мне на спину, и я только чудом не теряю равновесия. Он завывает от боли. Все–таки они попали в него!

Кубарем перелетаю через ствол поваленного дерева, не теряя ни секунды, направляю карабин на преследователей. Краем глаза замечаю, как Земмер валится рядом, и со стонами хватается за левую ногу. Отвлекаться некогда. Ловлю в прицел красноармейца с ППШ и нажимаю на спусковой крючок. Русский падает, как подкошенный, несколько раз дергается и затихает. Теперь их остается двое, и оба с винтовками.

Они резко пригнулись и крадутся, отклячив зады. А ведь и вправду неумехи–крестьяне! Но надо торопиться, иначе к этим клоунам могут присоединиться другие, более профессиональные «артисты». Пора прекращать их концерт. Мне, как снайперу, не сложно представить, где у согнувшегося человек находится голова. Снимаю первого, второй поворачивается и неуклюже бежит прочь. Всаживаю ему пулю чуть ниже левой лопатки. Все кончено, теперь следует заняться раненым Земмером и побыстрее отсюда сматываться.

Парнишка сидит, зажав руками бедро, и покачивается, подвывая. Его пальцы в крови, из–под ладоней на штанине расплывается темное пятно. Не теряя драгоценного времени, отрываю его руки от раны, разрезаю ножом брючину. Пуля прошла по касательной, прорвав кусок мышцы и не задев кость. Не так уж и плохо. Наспех перевязываю Земмеру рану бинтом из индивидуального пакета. Он морщится, вздрагивает от боли, но я не обращаю внимания — не место и не время для сантиментов и жалости. И хотя ранение легкое, меня оно беспокоит, поскольку предстоит преодолеть много километров, и бедняга вынужден будет постоянно нагружать ногу. Ладно, если кровотечение не остановится, можно попробовать прижечь рану порохом. Метод варварский и чертовски болезненный, чреватый возможностью заражения и отмирания тканей, но тем не менее действенный. Но сделаем это только в крайнем случае.

— Все в порядке, парень, — успокаивающе говорю ему. — Опирайся на мое плечо, и уходим. Подобие костыля тебе по дороге найдем, оставаться здесь нельзя.

Он повинуется, я помогаю ему подняться. Сперва двигаемся медленно, чтобы Земмер привык, подстроился. Он держится молодцом. Видно, что при каждом шаге он испытывает мучение, но старается не показать виду. Как только на пути попадается молодое деревце толщиной в два пальца, срезаю его ножом, обстругиваю тонкие веточки. Теперь Земмеру идти гораздо легче, но я все равно предупреждаю его:

— На раненую ногу старайся не наступать.

— Да, герр обер–ефрейтор, — благодарно кивает он. — Постараюсь.

Минут двадцать идем быстро. Земмер плетется рядом, но виду не показывает, что устал. Иногда приходится останавливаться, замирать и вслушиваться. Это дает бедолаге возможность немного отдышаться и передохнуть. Ни на кого пока не наткнулись и слава богу. Ни русских, ни немцев. Пора бы ненадолго устроить привал, но я опасаюсь, хочется подальше отдалиться от дороги. Кто знает, вдруг русские, обнаружив трупы четверых солдат, пошлют по следу собак. Маловероятно, но все же.

Земмер пыхтит, лицо у него красное от напряжения, покрыто бисеринками пота. Ясно, что долго так не протянет, и я сдаюсь, даю ему десять минут на отдых. Он тут же бухается в траву. Растянувшись, ловит воздух широко открытым ртом.

— Молодец, — хвалю его я, слегка толкая пальцами в плечо. — Хорошо держишься.

— Стараюсь, герр обер–ефрейтор, — вздыхает он.

— Ладно, пока сидим, рассказывай, как в плену оказался.

Земмер усаживается поудобнее, чтоб не тревожить раненую ногу, вытирает тыльной стороной ладони пот со лба и начинает сбивчиво говорить:

— Русские устроили большое наступление. Капитан Бауер приказал мне с фланга отсекать командиров и автоматчиков. Но они шли волна за волной. Мы делали все, что от нас зависело, но их натиск сдержать было невозможно. В итоге они смяли нас, герр обер–ефрейтор, смяли как листок бумаги… — голос Земмера вновь начинает дрожать.

— Только давай без истерики.

— Это было ужасно… Кругом взрывы, стрельба–трупы… Я думал нас всех прикончат… — он тяжело сглатывает и умолкает.

— Как оказался в плену? — спрашиваю я, понимая, что сам он говорить не начнет — слишком тяжелый шок пережил.

— Ну… — он сухо кашляет, прочищая горло, и стыдливо опускает глаза.

— Продолжай, — настаиваю я.

— Испугался я. Русские меня заприметили, стали подбираться… Бросил я винтовку и побежал. Кругом рвались снаряды, и я уже никак не мог вернуться на наши позиции. Ничего не понимал. Все перепуталось. Не знал, где наши, где русские. Упал в какую–то воронку, полную трупов… вперемешку там и наши были, и русские… Не знаю, сколько пролежал среди них, среди мертвецов этих. Страх меня сковал. Потом иваны меня и нашли там. Сначала хотели пристрелить, но, на счастье, их командир появился, запретил им.

Земмер смолкает, смотрит отрешенно перед собой.

— Что было дальше?

— А что дальше? — бормочет он, пожимая плечами. — Согнали всех пленных к траншеям, заставили трупы наших убирать. Своих русские сами собирали и хоронили. Потом отсортировывали нас по группам. Старших офицеров отдельно, солдатню отдельно. Продержали под дулами до рассвета и погнали в неизвестном направлении.

— Вас били?

— Нет. Даже… — он с опаской переводит на меня взгляд, словно хочет сообщить что–то, но побаивается. — Даже пожрать дали перед тем, как в колонну построить.

— Ты Бауера видел?

— Нет, — Земмер отрицательно машет головой.

— Хорошо, — я поднимаюсь и сверяюсь с компасом. — Ты готов?

— Да.

— Тогда вперед.

Долго пробираемся по лесу без каких–либо злоключений, пока не выходим к небольшой поляне. Сил нет уже ни у Земмера, ни у меня. Грязные, голодные, измотанные. Плутаем, сверяемся с компасом, бредем дальше. Из леса выбираемся ближе к вечеру. Впереди открытое пространство. Сейчас идти по нему нельзя, нужно дождаться темноты. Пока Земмер отдыхает, в бинокль осматриваю из укрытия местность. Замечаю людей вдали… Наши! Наши позиции, никаких сомнений!

— Земмер, — радостно окликаю его через плечо. — Мы добрались!

Полагаю, что услышу от него восторженный вопль, но никакого ответа нет. Земмер свернулся калачиком на траве и крепко спит. Растормошить его удается с огромным трудом. Первые несколько секунд он не понимает, о чем я ему говорю, а потом вдруг хватает меня за рукав и на лице его расплывается широкая улыбка от уха до уха. Если бы мне полчаса назад сказали, что мы с Земмером скоро будем пританцовывать и весело напевать под нос какую–то дурацкую песенку, не поверил бы!

Вынырнувший невесть откуда часовой направляет на нас карабин.

— Стой! Кто идет? — строго вопрошает он.

— Сейчас по каске прикладом тебе треснем, — беззлобно бурчит Земмер. — Будешь впредь своих узнавать!

Часовой в замешательстве открывает рот, а я удовлетворенно киваю в подтверждение шутливой угрозы Земмера.

Мы вернулись. Все остальное уже не важно.

Глава 11

Впервые за двое суток позволяю себе немного расслабиться. Мы попали в расположение тыловой резервной группы, в срочном порядке распределяющей новобранцев по поредевшим полкам. Новость о прибытии нескольких сотен «желторотиков» радует. Наконец наши части доукомплектуют личным составом, и тогда, возможно, удастся удержать линию обороны. Командование еще надеется выровнять зыбкую полосу фронта, что, впрочем, неплохо. Хотя мне лично все эти потуги кажутся неоправданной растратой сил и людей.

Деревенька, около которой готовятся фортификационные сооружения и роются траншеи, чудом уцелела, но местные жители покинули ее. Может, сбежали к партизанам в леса, а может, всех их отправили на тот свет, чтобы под ногами не мешались. Здесь царит полнейший беспорядок, и суета, но меня все это мало волнует. Единственное, что сейчас занимает меня — местонахождение роты Бауера и судьба самого капитана. Вразумительного ответа от кого–либо добиться сложно.

Когда часовой препровождает нас к своему командиру, возникают небольшие сложности. Отправляясь на задание, я никогда не брал документы, оставляя их у Бауера, а карманы Земмера, понятное дело, обчистили иваны. Но много людей знают меня в лицо либо наслышано о моих успехах, а потому проблема вскоре решается, и нас отпускают. Земмером тут же начинает заниматься ротный санитар, сразу замечая, что у парня нет никаких шансов отдохнуть в госпитале.

— Тут ребята и с более тяжелыми ранениями воюют, — ворчит он.

— Жаль, парень на грани срыва, я его еле дотащил. Передышка ему бы не помешала, — пытаюсь выбить для Земмера несколько дней.

— Тут много кому нужна передышка, — сварливо бурчит санитар, видимо имея в первую очередь себя.

Обработав рану антисептиком и перебинтовав, он Отпускает нас.

Мы находим приют в избе, занимаемой уроженцем Тюрингии капитаном Калле. Изнуренный многодневными боями, худой и нервный офицер, он рад обменяться с нами новостями. Его рота находится при штабе и якобы держится в качестве резерва, хотя на самом деле охраняет толстую жопу командира полка фон Хельца. Едва мы с Земмером приканчиваем принесенную пухлым румяным ординарцем Калле с полевой кухни еду, он настойчиво просит поведать ему подробности наших «приключений». Немного изменив историю о том, как Земмер сдался в плен, рассказываю обо всем, что с нами произошло. Калле с интересом слушает, иногда покачивая головой и хмуря брови. Закончив, спрашиваю его о нашей роте.

— Знаю, что им не удалось удержать позиции, — чешет затылок Калле, но это мне и самому известно, видел собственными глазами. — Они отступили и закрепились на каком–то участке. Связь с ними еще не налажена. Я уже две группы связистов посылал, они не вернулись. По всем сводкам, наш полк понес большие потери, — и добавляет горделиво: — Но благодаря майору фон Хельцу устоял.

— Понятно, — говорю я скептически, с трудом сдерживаясь, чтобы не ляпнуть какую–нибудь колкость в адрес фон Хельца.

— Вот майор Зонненберг, командир соседнего полка, — грустно морщится Калле, — погиб. Самолично пытался поднять струсивших солдат в контратаку. Безрассудный поступок. Солдат так и не поднял, а самого разорвало снарядом в клочья. Даже хоронить нечего.

— Жаль, — киваю я.

Майор Зонненберг был отличным офицером, я знал его немного. Он переживал за каждого бойца, относился ко всем подчиненным, как к родным сыновьям. Майор действительно был отцом для солдат и храбрецом, каких мало. Если бы у нас был такой командир, столько бы ребят не гибло. Но Калле, похоже, не разделяет моего мнения. Искренне восхищаясь отсиживающимся в тылу напыщенным индюком фон Хельцем, он считает поступок Зонненберга проявлением глупости.

— Так вот, фон Хельц удержал основные позиции, давая тем самым нам возможность успеть подготовить линию обороны. Великолепная хватка! Наши солдаты тут неделями не спят, рвы копают, траншеи, укрепления строят. Майор придает им веру, а среди них, сам знаешь, есть такие элементы, которые ни во что уже не верят. Ни в победу Великой Германии, ни в фюрера, ни в самого Господа. А без веры и солдат не солдат, таково мое мнение. Но фон Хельцу удалось выстоять! Он вернул в души сомневающихся веру в победу Великой Германии.

— Он был во время боя на передовой? — спрашиваю я, но Калле не замечает иронии.

— Зачем? — он обескураженно взирает на меня. — Чтобы попасть под пули, как Зонненберг? Майор отсюда управлял битвой.

Я пожимаю плечами, борясь с нарастающим внутри чувством склизкой, липкой гадливости к «мудрому» Хельцу, прячущемуся за спины простых солдат. Калле бесполезно объяснять, что майор хитрый жук, а потому перевожу тему разговора:

— А что слышно от высшего командования? Наверху знают здешнюю обстановку?

— Ты не первый день воюешь, Курт, — кривится капитан и, посмотрев на дверь, тихо продолжает: — Сам все должен понимать. Там еще больше бардака и неразберихи, чем на местах. Мы хотя бы видим истинное положение дел. А они там колдуют над картами и трясутся за свои погоны.

Калле странный человек. Он не цепляется, как многие, за национальную идею, тысячелетний рейх и прочую ерунду. Он, как я и как капитан Бауер, просто вояка, выполняющий свою работу. Калле хочет победить, но удобно пригрелся возле не лезущего на рожон фон Хельца, и это ему нравится. Слышал я также, что капитан любит лично поучаствовать в расстрелах пленных, чтобы, как он говорит, «рука не потеряла сноровку».

В избу снова вваливается ординарец.

— Герр капитан, еще несколько человек с передовой вернулись.

— Зовите.

В дверях появляется офицер, о чем, впрочем, по внешнему виду сразу и не догадаешься. Знаки отличия сорваны, правое ухо в запекшейся крови, с ног до головы перемазан в грязи.

— Обер–лейтенант Пильке, — вытянувшись по струнке, представляется он.

Он оказывается командиром 3–й роты соседнего с нами пехотного полка.

Калле предлагает ему присесть, а ординарца просит найти еще что–нибудь из еды. Обер–лейтенант дрожащими руками принимает предложенную ему сигарету и закуривает.

Жутко клонит в сон, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заснуть. Земмер уже задремал, примостившись в углу на лавке, но мне хочется выслушать историю Пильке, ведь он может знать что–то про мой полк.

— Сколько человек вы привели? — деловито спрашивает Калле.

— Мы вырвались из плена, — поясняет Пильке. — Со мной два солдата и унтер–офицер.

— Вот те раз! — Калле аж присвистнул. — Вы сегодня не первый, кому удалось улизнуть из грязных лап этих скотов! А как угораздило–то в плен попасть?

— Иваны в этот раз хорошо подготовились, — нервно выпуская струйку дыма, отвечает Пильке. — После артподготовки и первых минут боя я потерял половину роты. А когда русские стали приближаться, солдаты дрогнули, — продолжал обер–лейтенант, — я лично пристрелил одного, но должного действия не возымело. Эти трусы бежали. Несколько ветеранов, пара унтеров и я пытались остановить позорное бегство. Тщетно. Нам тоже пришлось отступить. Русские гнались по пятам, стреляли в спины. Нас накрыло минометами, я упал, заваленный землей. Как позже выяснилось, при обстреле я единственный остался в живых. Тела моих товарищей лежали рядом.

Обер–лейтенант замолчал, прикусив нижнюю губу, словно горько ему вспоминать потерю боевых товарищей, но мне почему то казалось, что он лукавит.

— Да, — словно очнувшись, заговорил он вновь. — Когда я пришел в сознание, русские уже прочесывали отвоеванные ими позиции, собирая оставшихся в живых и легкораненых. Вот и меня тоже подобрали.

— Как с вами обращались? — интересуется Калле.

— Нормально. — Пильке тушит окурок в служившей пепельницей маленькой жестяной банке из–под рыбных консервов. — Надавали слегка по морде, отобрали документы. Я, честно говоря, ожидал, что пристрелят сразу или измываться будут. Нас отсортировали по группам для отправки в тыл. Я давно воюю, Железный крест имею, штурмовой знак и «Мороженое мясо», конечно, но такого страху, как у них натерпелся, не припомню.

— А погоны где? — сухо спрашивает капитан.

— Все знаки отличия русские сорвали, — помедлив, отвечает обер–лейтенант, и я понимаю, что он врет. Догадался ли Калле, не знаю.

— Хорошо, продолжайте. Что было дальше?

В избе тепло, душно, но если отбросить некоторые недостатки, уютно. Видно, что капитан любит комфорт, и чистоту. В углу даже патефон стоит, вещь, на мой взгляд, тут совершенно неуместная. Для полной идиллии не хватает лишь темной тяжелой портьеры и камина. Слушая рассказ Пильке, не замечаю, как впадаю в дрему. Голос Пильке затихает, затем пропадает вовсе. Кто–то хлопает меня по плечу, тормошит. Открываю глаза.

— Эй, герой! — Калле стоит, склонившись надо мной. — Очнись!

— Что? — я протираю глаза. Голова тяжелая, во рту пересохло.

— Вот он ваш спаситель, дрыхнет, — капитан поворачивается к Пильке, тыча в меня пальцем.

Половину истории обер–лейтенанта я проспал и не слышал, как он рассказывал о неизвестном стрелке, благодаря которому им удалось спастись из плена на лесной дороге. Лица Пильке я не помнил. Да и как запомнить, они брели там все сплошной серой массой.

Пильке подскакивает ко мне, обнимает, а потом принимается трясти мою ладонь в рукопожатии. Чуть не переломав мне пальцы, он выпускает ладонь и начинает ходить по земляному полу из угла в угол, возбужденно приговаривая:

— Я сразу! Сразу сообразил, что работал отличный стрелок. Мы бросились врассыпную, но многих покосило огнем. Да еще как назло грузовик, набитый иванами, на дороге появился, — он снова кидается ко мне и жмет руку. — Не думал, что спасти нас под силу одному человеку! Искренне вас благодарю! Вы подарили жизнь по крайней мере четверым верным солдатам вермахта!

Он надоедает мне своими душевными излияниями еще пару минут. Смущаться, как девушка, я не стал, но чувствую некоторую неловкость из–за того, что тогда не сразу принял решение об освобождении пленных, и какое–то время колебался. Радостному обер–лейтенанту об этом, конечно, говорить не собираюсь.

— А вот это надо отметить, господа, — прерывает скачущего вокруг меня обер–лейтенанта капитан Калле, за горлышко вытягивая из большого кожаного саквояжа бутылку и ставя ее на стол. — Берег для важного случая, а тут как раз такой и подвернулся.

Шнапс плескают в услужливо расставленные ординарцем жестяные кружки, он обжигает горло, но прочищает мозги. Пильке моментально пьянеет и начинает нести всякую чушь.

Сначала он горячо вселяет в нас надежду на скорое окончание войны, причем в Москве. Долго и путано вещает о победе рейха, о величии арийской расы, о могуществе и дальновидности фюрера. Мы не разуверяем «бравого» офицера, чокаемся с ним пустыми кружками и поддакиваем. Калле снисходительно позволяет Пильке опустошать бутылку, посчитав, что обер–лейтенанту надо снять шок после пережитого. Мы с капитаном больше не пьем.

— Все это часть грандиозного плана! — кипятится Пильке, обводя нас вытаращенными глазами. — Наш фюрер знает, что делает. — Пильке назидательно возносит палец вверх: — Скоро мы будем пить в Кремле! Сталину конец!

Потом обер–лейтенант впадает в отвратительную сентиментальность, глаза его становятся влажными, и он порывается показать нам с Калле фотографию «женушки и деток», забыв, что ее отобрали русские вместе с документами. Пошатываясь, он хлопает себя по карманам и ругается на чем свет стоит.

Опустившись задом на пол и облокотившись на ящик из–под боеприпасов, он опрокидывает в себя новую порцию шнапса. Алкогольная струя, вливающаяся в его глотку, в конечном итоге выводит Пильке на тему женщин.

— А вот мы славянок таскали с собой, да… — мечтательно протягивает он.

— Как таскали? — любопытствую я в надежде отвлечь его от женушки, фюрера и предстоящего парада в Москве, хотя движемся мы не в направлении русской столицы, а от нее.

— Все чертовски просто и удобно, — склабится Пильке. — Брали пять–шесть девок с собой в обоз из какой–нибудь деревни, и вперед — на Восток! Драли мы их, господа, во все дыры, я вам скажу.

— И долго таскали их? — странно крякнув, спрашивает Калле. — Их же надо поить, кормить, содержать.

— Нет, зачем долго? — отмахивается обер–лейтенант. — Когда надоедали девки, мы их в канаву и новых брали. Чего зверье–то жалеть? Много его еще, на всех нас хватит…

Сидящий напротив меня за столом Земмер тихо встает, удаляется в угол, устраивается на лавке и засыпает. Мне треп Пильке тоже порядком осточертел. Терпеть не могу идейных нацистов. Засрали нам мозги, втянули в эту молотилку и продолжают бряцать шпорами, отказываясь поверить, что война проиграна, и весь вопрос лишь в том, где она закончится. Слабо верится, что русские остановятся у границы. Слишком много мы натворили здесь, разозлили медведя, растревожили его берлогу. И в первую очередь это их рук дело — таких фанатичных приверженцев бредовых идей. Они сжигали села, убивали мирных жителей, насиловали, грабили. Сея зло на этой земле, они породили еще большее зло. Что бы делал любой из нас с врагом, сотворившим такое?! Что мы будем делать, когда русские то же самое начнут творить с нашими женами и матерями? Да, я буду сражаться, но только для того, чтобы не пустить их к себе в дом. Ради жены и дочек, ради отца, который, оставшись один после смерти мамы, совсем раскис. А этим сукам, вроде Пильке, все неймется! Эти горлопаны больны, и больны неизлечимо. Сколько из–за них крови на мне самом?! Смогу ли я когда–нибудь отмыться от нее?

— Прозит! — кричит он, осоловелыми глазами глядя сквозь меня. — Мы еще покажем всем этим сволочам–недочеловекам!

То ли шнапс так разогнал мою кровь, то ли злость, накопившаяся за последние месяцы, полезла наружу, но я начинаю жалеть, что спас этого недоумка. Но устроенное Пильке представление длится недолго. Внезапно он сникает, голова его склоняется к груди, а из полуоткрытых губ вырывается храп.

С позволения капитана тоже остаюсь ночевать в избе, ложусь прямо на деревянном полу. У Калле уйма работы, он уходит проверять посты. Обер–лейтенант видит уже десятый сон, и старательно храпит, а мне не спится. Думаю о майоре фон Хельце. Как по–разному можно воспринимать одного и того же человека! Ведь из того, что мне о нем известно, рисуется портрет эгоистичного карьериста, полной скотины. А Калле им восхищается — «благодаря фон Хельцу», «полк устоял». Может, я слишком категоричен, и майор не так уж и плох? Ведь удержал он наших людей от панического бегства. Да, половина полка кормит теперь червей, зато не пустили иванов дальше, остановили. Хм… Калле считает, что наш полк хоть и отошел, но дал время другим полкам подготовиться и выровнять линию фронта. Что наши солдаты показали отличный пример другим, вернули им боевой дух, а это в наше тяжелое время немаловажно… Тьфу… Никуда мы не отошли. Достаточно послушать рассказы Земмера и Пильке. Драпал и наш полк, и полк Пильке. Покойный Зонненберг, жалея солдат, отступил бы, перегруппировался и дал противнику достойный отпор, а фон Хельц отдал наших ребят иванам на растерзание, спрятав свою задницу в тылу…

Поворочавшись на полу, все же засыпаю. Даже вши не в силах помешать моему крепкому сну. На рассвете меня расталкивает ординарец капитана.

— Налажена связь, вас с рядовым отвезут к месту дислокации полка.

— Спасибо, — благодарю его. Однако как бы я ни беспокоился за своих, уезжать отсюда не хочется. Тут хоть присутствует иллюзия спокойствия. В любой момент могут атаковать русские самолеты, Иванам ничего не стоит прорвать линию обороны, но, черт меня подери, давно я не чувствовал себя так спокойно, как здесь. Возвращаться в ад?! Не хочу, но ничего нельзя поделать. Приходится подниматься и будить Земмера.

Калле все еще нет или он снова куда–то ушел, Пильке так и дрыхнет у ящика.

— Герр капитан приказал доставить вас к месту службы на мотоцикле, — важно продолжает розовощекий ординарец. — Все готово, герр обер–ефрейтор.

Появляется желание треснуть кулаком по его тыловой роже, но, с другой стороны, какое мне дело до этого рядового? Каждый устраивается, как может. А пуля, и я это знал, как никто другой, всегда найдет свою цель. Пора собираться. Выхожу из избы в утренний туман. Поежившись, закуриваю сигарету из любезно оставленной мне капитаном пачки и отправляюсь в отхожее место. Там, у похожих на большие скворечни туалетов, уже толпится очередь из новобранцев. Им непривычна местная солдатская кухня. Отвратительная по качеству, она действует на желудки не лучшим образом. Вообще, диарея — постоянный спутник солдата на этой войне. Сам первое время бегал под кусты каждые пять минут, а потом при первой возможности стыдливо застирывал коричневые пятна. На линии фронта проблема еще серьезнее. Срать в окопах — самое последнее дело, а головы не высунешь. Поэтому в траншеях всегда делаются ответвления в сторону тыла, где и устраивается импровизированный туалет.

После вчерашнего шнапса в голове пусто, ни одна мысль не роится и не отягощает мозги. Присаживаюсь на корточки в ожидании своей очереди, отгоняя от лица огромных сине–зеленых навозных мух.

Тому, что нас на мотоцикле капитан отправляет на передовую, я не удивляюсь. Он знает, что чем больше нас там, тем спокойней ему здесь. Поэтому такая честь и забота.

— Крыса… — бормочу я и зло сплевываю под ноги.

— Герр обер–ефрейтор, рядовой Земмер прибыл в ваше распоряжение, — слышится сверху знакомый голос. Поднимаю голову и вижу моего ученика, вытянувшегося передо мной по стойке смирно. Забавная картина возле очереди в сортир. К тому же одной брючины у него как не бывало, а голая нога плотно замотана бинтом. Тонкая бледная голень уходит в широченное голенище сапога. Я невольно улыбаюсь. Он перехватывает мой взгляд:

— Штаны новые мне выдали, только я их потом надену, не хочу пока пачкать.

Мальчишка… Совсем мальчишка…

— Отлично. Готовься, сынок.

— К чему, герр обер–ефрейтор? — спрашивает он.

— К подвигам, чертеняка, к подвигам… Только сперва посрать надо.

Глава 12

Фельдъегерский «Цундапп» лихо несется по дороге, подскакивая на каждой кочке. Сижу в коляске, задыхаясь от пыли, а Земмер восседает за водителем, крепко вцепившись ему в бока. Передо мной на коляске закреплен пулемет МГ–34. Фельдъегерь так ловко варьирует между ям и обломков техники, что меня мотает из стороны в сторону и приходится постоянно держаться за поручень.

Мы возвращаемся на войну. С каждым километром приближение фронтовой линии ощущается все явственнее. Запах разложения и гари, отзвуки взрывов, резкие трели пулеметов. Сгоревшие остовы боевой техники, разграбленные и брошенные телеги, трупы лошадей и людей по обочинам. Мы едем домой.

Украдкой бросаю взгляд на Земмера. Глаза у парня отрешенные, как у коровы на бойне. Придется вправлять мозги, чтоб не раскис совсем.

Калле, хитрая лисица, простился со мной достаточно сдержанно, но сунул в дорогу пару банок деликатесных мясных консервов, которые получают только самые высшие чины. Я, конечно, не прослезился от такого жеста доброты сердечной, но был искренне рад подарку. На передовой с продовольствием туго.

— Все. Дальше не проеду, — сообщает мотоциклист, останавливается и глушит мотор. — Здесь вам пешком недалеко, а если в объезд мотануть, то часа два потеряете, да и то неизвестно — вдруг там не лучше.

Дороги дальше и правда нет. Земля перепахана снарядами, изрыта, завалена какими–то палками, досками, колесами телег, расщепленными стволами деревьев. Добраться до позиций на мотоцикле кажется действительно невозможным. С трудом вылезаю из коляски, хватаясь за ноющую поясницу. Ноги затекли, и я встряхиваю ими, а потом пару раз приседаю, чтобы разогнать кровь. Земмер, глядя на меня, тоже пытается присесть, но с его раненой ногой такие упражнения явно противопоказаны, и он быстро это понимает. Он стягивает с себя сапоги и старые обрезанные штаны и надевает новые. Зря он не примерил их сразу, как получил. Они оказываются на пару размеров больше, чем ему надо. Земмер чертыхается, затягивая ремень, и оттого выглядит в них еще комичнее.

— Дальше сами дойдете? — спрашивает фельдъегерь, заранее зная ответ. Или он ожидает, что мы попросим его проводить нас?

— Не беспокойтесь, доберемся.

Мотоциклист удовлетворенно кивает, и тут же, заведя двигатель, трогается с места. Обдав нас с Земмером клубами пыли, он лихо разворачивается и мчится обратно в тыл. Я понимаю, ему не терпится убраться с передовой, поближе к кухне и подальше от вездесущих иванов.

— Вот они герои, — замечаю я, глядя, как быстро он удаляется.

Земмер не отвечает, он занят спадающими брюками.

— Что ж ты размер не посмотрел заранее? — отвлекаю его я от попытки остаться в штанах.

— Да я специально попросил чуть побольше, — уныло ворчит он. — Чтобы посвободнее было, нога же вся в бинтах.

— Ладно, — пытаюсь сдержать смех, но выходит плохо. — Держи их руками на пузе, а как доберемся, возьмешь иголку с ниткой и ушьешь.

Минут через тридцать мы уже подходим к нашим позициям.

— Ба! Да это сам Курт Брюннер и малыш Земмер! — радостно встречают нас пехотинцы. — Живые! А мы думали, что нет вас уже на этом свете. Где же вас носило?

— Осматривали достопримечательности в русском тылу, — отмахиваюсь я, хотя искренне рад вернуться в полк и увидеть старых вояк живыми и здоровыми.

— Где капитан? — спрашиваю одного солдата. Весь измазанный в грязи он сидит на дне окопа и, сняв сапоги, невозмутимо копается в пальцах чумазых ног.

— Брюннер! — удивленно улыбается он и протягивает мне руку. — А говорили, что шлепнули тебя красные.

— Это не так просто, — от рукопожатия я воздерживаюсь.

— Капитан в блиндаже должен быть, — нисколько не обидевшись, солдат указывает направление. — Или пошел к церкви, где минометчики сидят.

— Спасибо, — благодарю его я и слышу уже в спину:

— Здорово, что ты с нами, Брюннер.

Меня немного смущает неподдельная радость, так открыто выражаемая товарищами–фронтовиками по поводу моего возвращения. Подталкивая Земмера, иду к блиндажу. Перешагивая через тела отдыхающих солдат, мы, наконец, добираемся до него и заглядываем внутрь. Пусто. Из темноты несет гарью и нечистотами. Видимо, Бауер обходит позиции.

— Подождем его тут, надо доложить о прибытии, — говорю Земмеру.

Шляться по траншеям не хочется. Русские периодически постреливают и нарваться на пулю или осколок здесь проще, чем справить нужду. Смотрю на церквушку, которая высится на холме рядом с нашими окопами чуть позади линии обороны. Полуразрушенная, она торчит как обломанный зуб. Купол свален, окна выбиты, на стенах видно несколько прямых попаданий из орудий, а у подножия груда разбитого кирпича. Но она стоически держится, словно надеется, что люди одумаются и наконец–то повернутся к богу лицом. Много таких церквушек я повидал на Восточном фронте. Большевики небрежно относятся к религии. Коммунисты презирают верующих людей и превращают эти произведения искусства в ремонтные мастерские, склады либо разрушают их, предварительно обчистив. Наши солдаты тоже приложили руку к разрушению и разграблению храмов. Многие хотели привезти домой детям сувениры из Советского Союза. А великолепные христианские иконы стоят на черном рынке недешево. Но простой народ здесь все еще почитает бога, я сам тому свидетель. Находились места, где церкви в обиду не давали.

— Сейчас бы поесть, — жалуется Земмер.

— На, возьми, — протягиваю ему банку консервов. Мне есть после тряски на мотоцикле не очень хочется. Оставшейся банкой деликатеса собираюсь порадовать Бауера.

День в самом разгаре. Очередной солнечный день. Русские пока не предпринимают активных действий, лишь устраивая небольшие артобстрелы для острастки. Их бомбардировщики пролетают высоко, нацелившись на другие участки фронта. Все не так уж и плохо.

Только сейчас, оказавшись в этих окопах, отчетливо понимаю, как за последние несколько дней рисковал жизнью. До этого момента такая мысль в голову не приходила. Самое удивительное, что, снова попав на передовую, где смерть ходит совсем рядом и ее дыхание физически чувствуешь затылком, я ощущаю покой. И уже немного стыжусь своего малодушия, когда, находясь в уютной избе у капитана Калле, не хотел возвращаться назад. Парадокс, но это так. Странно…

Бауера замечаю первым. Узрев меня, он резко останавливается, замирает и удивленно таращится.

— Ты?! — вырывается у него.

— Так точно, — я поднимаюсь. Окопы в этом месте выше человеческого роста, и я не опасаюсь шальной пули.

— Ты откуда взялся? — он подскакивает и крепко жмет руку.

— Вы не поверите, герр капитан, — улыбаюсь я, — прямо из русского тыла.

— В плену был? — брови Бауера озабоченно сходятся на переносице.

— Я нет, а вот ему… — тычу пальцем через плечо на Земмера, — посчастливилось.

— Здравствуйте, рядовой, — капитан только теперь замечает его и тоже протягивает ладонь для рукопожатия.

Земмер явно тушуется от оказанной чести.

— Пойдем ко мне в блиндаж, злодей, — подталкивает меня Бауер к двери, — расскажешь все подробно и без утайки. Договорились?

— Конечно, — киваю.

Отпускаем Земмера и заходим внутрь. В обители капитана, несмотря на пробивающийся в узкие окошки солнечный день, темно. Кругом валяются ящики из–под боеприпасов, какие–то мятые газеты, на земляном полу поблескивают осколки. Сразу вспоминаются обустроенные «апартаменты» Калле.

— Чем тут так воняет, герр капитан?

— Скоро выветрится, — зажигая коптилку, отвечает Бауер. — Трагическая история. Здесь рядовой застрелился. Мы когда отходили с рубежа и заняли эти позиции, обнаружили этого беднягу. Труп дня два уже пролежал, гнить начал. Пустил паренек себе пулю в висок и обосрался. А может, сначала обосрался, а потом прострелил себе висок. Впрочем, неважно.

— Откуда такая уверенность, что застрелился?

— Парень лежал с дыркой в голове, а в руке сжимал пистолет. На виске следы пороха. Не надо обладать чрезмерным умом, чтобы догадаться, как дело было. — Бауер снимает каску и кладет ее на стол. Он сильно сдал за последние три дня. Похудел, осунулся.

— Теперь это входит в норму, — продолжает он. — Раньше наши парни стреляли в себя, чтобы убраться отсюда домой или попасть в госпиталь, а теперь отправляются сразу в райские кущи на небеса.

Да, у многих сдают нервы. Измученные голодом, постоянными боями, не спавшие многими днями пехотинцы последнее время нередко кончают жизнь самоубийством. Не у каждого хватает сил и мужества находиться в постоянном страхе, ежеминутно борясь за жалкое существование.

— У меня для вас небольшой презент, — меняю я тему разговора, выставляя на грязный стол припасенную банку консервов.

— Вот за это спасибо! — Капитан вскрывает ее ножом, достает миску.

— Я не хочу, наелся вдоволь, — поясняю ему, зная, что он сейчас начнет делить содержимое пополам.

— Ладно, — Бауер пожимает плечами и улыбается. — Настаивать не буду. Рассказывай, как выбрался из этой передряги?

Внимательно слушая, капитан кивает головой, поглощая деликатес прямо из банки. Запах мяса восхитительный. Его не может заглушить даже затхлая вонь блиндажа. Удивительно, кем мы стали на этой чудовищной войне. Можем за обе щеки уплетать еду в крытой бревнами земляной яме, в которой еще вчера валялся червивый труп обосранного мальчишки с пулей в башке. И не просто можем, а получая от этого громадное удовольствие…

— И все–таки ты снял наводчика, — резюмирует Бауер, когда я заканчиваю рассказ.

— Снял, но слишком поздно.

— Все равно. Главное, что ты сделал это, — поднимает вверх указательный палец капитан.

— Как тут у вас обстановка?

— Дерьмовая обстановка, — говорит Бауер. — Слышишь их артиллерию? Они вот–вот снова пойдут вперед. Фон Хельц дал нам недвусмысленно понять — ни шагу назад! А кто их будет удерживать? Кто?!

— О нем хорошо отзывается командование, — замечаю я, взглянув на Бауера.

Капитан перестает есть, молча ставит банку на стол.

— Брюннер, вы давно воюете со мной? — спрашивает он, переходя на «вы».

— Еще пара дней, и будет целая вечность, герр капитан, — отвечаю я.

— Вы верите моим словам?

— Безусловно.

— Так вот, этот, с позволения сказать, майор, приняв командование полком и отдав тактически неверные приказы вверенному ему подразделению, менее чем за месяц уменьшил численность личного состава ровно наполовину. Наполовину! Задумайся, Курт! Из–за него выкосило половину полка. И вот что я тебе скажу, Курт, — голос Бауера стал значительно тише. — Это не русские убили столько наших солдат. Это фон Хельц их убил. Их кровь на его руках.

— Но командование хвалит его, — вставляю я, — за то, что полк не дрогнул и отстоял свои позиции.

— Не дрогнул? — Бауер удивленно смотрит на меня. — Отстоял позиции? Курт, ты же сам видишь, насколько нас отбросили.

— Вероятно наверху об этом не знают, — вздыхаю я.

— Они не могут не знать! — голос капитана становится резче. — Просто им удобно не заметить некоторого отхода назад, провозгласить его верным тактическим решением, наградить, в конце концов, всех оставшихся в мясорубке живых… Лишь бы не побежали! А мы — дра–па–ем, — по слогам произносит Бауер, — и драпаем повсюду. Нас выдавливают с этой земли, и процесс этот уже не остановить. И чем быстрее поймут это наверху, тем больше шансов у нас спасти хотя бы остатки былой империи.

— Фон Хельц… — начинаю я, но капитан резко обрывает меня.

— Эта свинья ради карьеры погубила несколько сотен хороших солдат. В штабе им довольны, но посмотри, в каком дерьме находимся мы! Я устал посылать необстрелянных мальчиков на верную смерть. И ведь фон Хельц делает это моими руками.

— Вы думаете, все настолько плохо?

Вместо ответа Бауер грязно ругается.

Он собирается что–то сказать, но рядом с блиндажом взрывается снаряд, сверху нам на головы сыплется земля. Я инстинктивно пригибаюсь, но Бауер даже не шелохнулся. Отряхиваемся, в ушах стоит противный звон.

— Это ерунда, — он беспечно машет рукой. — Русские бьют не прицельно, просто не дают нам расслабиться.

— Я слышал, погиб майор Зонненберг?

— Разорвало на части снарядом. Прямое попадание. Узнав, что его солдаты сдают позиции, он примчался на передовую. Ринулся в контратаку, повел солдат, вселил в них уверенность. Это был единственно возможный шанс попытаться сдержать жуткий натиск русских. А наш горе–полководец, — с горечью произносит Бауер, — так ни разу и не появлялся здесь, все в штабе задницу греет.

Мы молчим.

— Я рад, что ты жив, — продолжает капитан. — Сейчас каждый хороший солдат на счету. Ты мне очень нужен, Курт. Ты и твой парень.

— А что с остальными двумя снайперами?

— Погибли. Один попал под минометный огонь, второго снял русский снайпер.

— Плохо.

Слова капитана расстроили меня. Искренне жаль мальчишек. Моей вины в их смерти нет, я просто не успел бы доучить их при таком стремительном развитии событий на фронте, но все равно на душе тяжело.

— Связь работает отвратительно. Ты там не слышал случайно, нам еще дадут пополнение, боеприпасы?

— Думаю, да. Видел, там кучу новобранцев пригнали.

— Жаркие деньки предстоят, — подытоживает, тяжело вздыхая, Бауер и не согласиться с ним невозможно.

Глава 13

Земмер никуда не ушел. Он сидит на дне окопа, положив подбородок на колени, и ждет меня.

— Пошли, — зову его. — Надо произвести рекогносцировку местности.

Он резко вскакивает, голова его высовывается из окопа так, что становится хорошей мишенью.

— Пригнись! — делаю страшные глаза. Он быстро соображает и пригибается. — Ты же сам снайпер, ну куда ты вечно спешишь?

Земмер знает, что ответа не требуется, а потому мы молча идем вдоль траншей.

Тяжело смотреть на наших ребят. Грязные, изодранные мундиры, впалые от усталости и недоедания щеки, заросшие многодневной щетиной, сальные волосы, колтунами свисающие из–под касок. Огромные горящие лихорадочным огнем глаза смотрят сквозь меня. Им уже многое пришлось пережить, а впереди только пугающая неизвестность.

Обращаю внимание на кучку новобранцев, собравшихся в самом дальнем конце траншеи. Они нервно курят, затравленно глядя по сторонам. Совсем мальчишки, дети, которым еще надо доигрывать в игрушки, а не сидеть на передовой Восточного фронта в грязи и крови. Среди них выделяется высокий блондин. Мой взгляд сразу вычленяет его из этой стайки. Блондин выглядит уверенно, его глаза не бегают. Он не жмется к холодным земляным стенкам траншей, и более того — он без каски. Мне становится интересно, я подхожу поближе. Слышу обрывки разговора. Парень ораторствует, остальные его слушают, раскрыв рот.

— Попомните мои слова — это будет последний рывок! — горячится блондин. — Фюрер и рейх знают, как дать под зад этим звероподобным недочеловекам. Советы увязнут здесь, и мы сожмем их в стальном кулаке. Даю голову на отсечение, осенью мы уже будем в Москве.

«А ты не так уж далек от истины, — думаю я, — тут уже не одну оторванную блондинистую голову видел с выклеванными вороньем глазами».

Откуда еще берутся эти безумцы? Я надеялся хоть на передовой больше не встречать таких идиотов, как спасенный мною недавно обер–лейтенант Пильке. А тут вон какой молодчик. И форма на нем новая, и волосы набриолинены, и щеки наетые. Глупые парни, с таким лидером им жить до первой атаки!

Проходя мимо, задеваю парня плечом. Не сильно, но чувствительно. Блондин пробует возмутиться, бравирует перед товарищами, пытаясь сыграть роль лидера до конца. Останавливаюсь, мрачно окидываю его взглядом. Глазки белокурого выскочки мечут молнии, щечки зарумянились, он что–то хочет сказать, но я опережаю.

— Размер сапог, рядовой?! — спрашиваю тихо, сквозь зубы.

— Что? — не понимает блондин.

Он удивленно смотрит на меня, обводит взглядом товарищей. Я повторяю вопрос и он, глянув на свои ноги, обутые в новехонькие сапоги, называет размер.

— Отлично. Когда русские пойдут в атаку, я буду рядом.

— Что это значит, герр обер–ефрейтор? — потухает на глазах блондин, хлопая глазами.

— Когда тебя иваны шлепнут, а ты поверь мне, так в ближайшее время и будет, я заберу твои сапоги. Они мне, как вижу, впору. — Не дожидаясь продолжения диалога, отворачиваюсь и иду дальше. Краем глаза вижу, что «белокурая бестия» стоит как оплеванный, растерянно глядя мне в спину. Земмер, молчаливо наблюдавший эту интермедию, ухмыляясь, следует за мной:

— Ловко вы его, герр обер–ефрейтор.

— Щенок, — рявкаю я.

— Кто? — удивленный Земмер даже приостанавливается.

— Этот блондинистый выскочка, — и уже чуть спокойнее, с улыбкой, добавляю: — Да и ты тоже, щенок. Пойдем покажи мне позицию, которую займешь, когда иваны снова попрут на нас.

— Эм… — мнется и закусывает губу Земмер. Он полон сомнений.

— Давай! — тороплю его.

— Мне кажется, что удобнее расположиться вот тут на левом фланге или же засесть на той церквушке, — неуверенно выдавливает он.

— Слушай, чертеняка, и запоминай. Потом это, возможно, спасет твою никчемную и никому не нужную жизнь. Церковь сразу бросается в глаза, и русские огнем сметут ее в первую очередь. Слишком очевидная позиция. Разок ты с нее, может, и пальнешь, но потом тебе конец. Дальше. На этом фланге у тебя плохой обзор, практически никакой видимости. Плюс ко всему веселая компания из тупых новобранцев. Эти дети и есть настоящее пушечное мясо, они от страха полезут из окопов и станут хорошими мишенями. Противник не упустит возможности сровнять их с землей. И тебя вместе с ними.

Земмер слушает, приоткрыв рот, и согласно кивает.

— Так, — продолжаю я, — мой тебе совет. Бери правее, там глубокие траншеи, достаточно ходов для смены позиции. Обзор тоже, конечно, не лучший, но когда русские пойдут, ты справишься. Бей по возможности командиров и сержантов. Снимай пехоту с танков — это легкая мишень. Твоя основная задача посеять панику в их рядах. Не старайся бить точно в голову или в сердце — просто лишай боеспособности, обездвиживай. Чем громче они орут от боли, тем лучше. Перемещайся как можно чаще. Патронов не жалей.

Он все кивает.

— Надеюсь, винтовку ты в порядок привел?

— Да, мне выдали карабин, и я его уже почистил.

— Отлично. Пристреляй его, пока есть время, — хлопаю его по плечу. — И самое главное. Увидишь, что наши отступают, не засиживайся.

— А вы, герр обер–ефрейтор? — спрашивает он, и по глазам его вижу, что он все еще надеется попасть ко мне в напарники.

— Я себе дело найду, не беспокойся.

Глава 14

Русские устраивают массированную артподготовку. Нам достается солидная порция сокрушительных снарядов, выпущенных «сталинскими органами». Бьют в основном по соседям, но и нам перепадает.

Раньше никогда не видел вживую то, что могут делать эти установки. Иваны называют этих ужасных монстров красивым русским именем «Катюша». Извращенное чувство юмора, ничего не скажешь. Небо терзают огненные молнии. В одну минуту расположенная позади нас небольшая деревушка, наполовину разрушенная и давно покинутая, превращается в прах. Дикий грохот бьет по ушам, земля сотрясается от взрывов. Все вокруг тонет в черном дыму. Вижу, как поднятая невероятной взрывной силой здоровенная телега взлетает вверх, повисает в воздухе на мгновение, а затем падает, рассыпавшись на щепки. Вражеские снаряды, превращая лес в чистое поле, перемалывая все живое вокруг в мелкую крошку, вздымают ввысь громадные волны земли.

Приходится постоянно открывать рот, чтобы уменьшить давление на барабанные перепонки. Молодой пулеметчик, оказавшийся в окопе рядом со мной, плачет навзрыд, у него истерика.

— Нам всем конец! — кричит он. — Они сровняют нас с землей!

— Заткнись и приготовься! — сильно бью его ладонью по спине. Удар возымел действие. Солдат немного успокаивается и только ошарашенно косится на меня.

— Русские скоро пойдут, — стараясь переорать грохот взрывов, кричу ему я. — Вставь лучше ленту в пулемет.

— Да–да, — повторяет парень и трясущимися руками пытается заправить ленту в МГ–34. Приходится ему помогать, иначе провозится до конца света. А конец, судя по всему, вот–вот наступит. Русские запускают в небо ракеты — сигнал к атаке.

— Отсекай пехоту, солдат, — хлопаю его по каске, — и ни о чем не думай, понял? Тебя вообще учили обращению с пулеметом?

— Да–да, — кивает он.

— Где твой второй номер?

Солдат пожимает плечами. Он не знает, куда делся его помощник.

Я желаю ему удачи, мне пора уходить. После артобстрела в окопах снайперу делать нечего. Русские как обычно пойдут большой толпой, и мне надо устроиться поудобнее чуть в стороне, и уже оттуда делать свою работу. А то не ровен час, накроет здесь снарядом.

Немного беспокоюсь за своего ученика Земмера, но искренне надеюсь, что парень не струсит. Главное, чтобы его не убили в предстоящей молотилке. Он уже кое–что повидал на этой войне и хоть немного подготовлен в отличие от этих «желторотиков». Теперь Германия шлет на фронт стариков и детей — печальная концовка «блистательного» похода на Восток. Скоро воевать станет некому, наверное, начнут присылать дряхлых старух. Никогда не был пессимистом, но исход этой кампании мне понятен. Великой Германии конец. У нас не осталось резервов, чтобы затыкать дыры по всем фронтам. И все мы давно устали от этого безумия.

Артподготовка заканчивается, становится до боли в ушах тихо, слышны только крики и стоны раненых. С трудом пробираюсь вдоль траншеи.

— Эй, Брюннер, ты уже готов сдохнуть? — весело окликает меня один из бойцов. Ветеран, мы с ним воюем достаточно давно. Он мне по–человечески противен, хотя я этого особо не показываю. Зовут его Стайер. На правой щеке у него старый ожог, делающий его обезображенное лицо похожим на маску. Пару лет назад Стайер и еще несколько солдат развлекались от безделья — согнали крестьян из какой–то деревеньки в большую яму, набросали в нее сухих веток и, облив ни в чем не повинных людей бензином, подожгли. Пьяный вдрабадан Стайер балансировал на самом краю ямы и в итоге свалился прямо на вопящих от боли, пылающих факелами людей. Друзья, ничуть не трезвее Стайера, не сразу смогли вытащить обожженного идиота из живого костра. Сам он, правда, не любит распространяться о той истории, говорит обычно, что горел в танке, но те, кто воюет с ним давно, хорошо знают правду о его геройстве.

— Только после твоей подгоревшей задницы, — бросаю я, не поворачивая головы.

— Все мы надеемся на твой острый глаз, Курт, — он тянет меня за рукав, останавливая. — У тебя есть закурить?

— Возьми, — протягиваю ему сигарету и закуриваю сам.

— На сигаретку пока есть время, а то потом некогда будет, — довольно склабится Стайер. — Иваны обычно долго раскачиваются перед атакой. Зато, если пошли вперед, то только держись за штаны.

— Мне пора, тороплюсь на выбранную позицию.

— Давай, дружище, — кивает он. — Держись сам, и нас поддержи огнем.

Любопытно, что когда я официально стал снайпером, то сразу заметил некоторую настороженность к своей персоне среди сослуживцев. Долго этого не мог понять, но однажды разгадал загадку. Любой солдат считает работу снайпера нечестной. Стрелок знает свою цель, видит ее и работает по ней издалека, оставаясь невидимым и, соответственно, невредимым. В то время как регулярные части вынуждены соприкасаться с врагом лицом к лицу. Многих задевало именно это. В их отношении ко мне была смесь зависти и брезгливого пренебрежения. Но я старался не обращать на это внимания. Зато позднее, когда я своими меткими выстрелами спас многие жизни, ребята стали относиться ко мне по–другому. Взять хотя бы Стайера. Когда мы только познакомились, он называл меня «девчонкой, держащейся за свою палку с обломком бинокля». Но после одного боя изменил мнение и проникся ко мне глубочайшим уважением.

Наша атака тогда захлебнулась, и мы попали под мощный артиллерийский огонь. Снаряды врага перемалывали все в кашу, двигаться дальше было невозможно. Выход был только один — устранить артиллерийский расчет. Но как?! К советским позициям не подобраться, иваны все вокруг поливали пулеметным огнем.

Помогла моя снайперская винтовка. Русские особенно не прятались, били нас практически прямой наводкой, думая, что мы их не достанем. Они ошиблись. С четырехсот метров одним выстрелом я снял командира орудия. Это был сложный выстрел, дул сильный ветер, и рассчитать траекторию полета пули было непросто. Я попал ему в грудь, русский упал, а расчет, лишившись командира, замешкался, орудие смолкло. Я решил не останавливаться на достигнутом и снял командира второго орудия, затем третьего. Русские прекратили огонь буквально на минуту, но нашим солдатам этого времени хватило. Пехота пошла вперед, сминая иванов. Мы взяли высоту. После боя ребята подходили ко мне и с благодарностью жали руку. К благодарностям присовокуплялся джем, шоколад, сигареты, пара банок консервов, и даже бутылка шнапса. Я был не против этих подношений…

Последствия артподготовки в некоторых местах нашей линии обороны катастрофические. Траншеи засыпаны, приходится переползать по поверхности, рискуя быть подстреленным. Дым, гарь, стоны раненых и умирающих. Изувеченные тела и части человеческих тел. Страшно слушать и страшно смотреть.

Один солдат, оглушенный взрывом, сидит, обхватив голову. Из его ушей течет кровь. Он, монотонно покачиваясь из стороны в сторону, воет, как раненый волк. Чуть дальше два пехотинца со слезами на глазах вытаскивают засыпанного землей друга, не замечая, что тот уже мертв, у него распорот живот и из земли вместе с телом ползут длинные, похожие на перепачканных змей, ленты кишок. Сколько человек мы потеряли, сложно сказать. Надо абстрагироваться от всего, действовать быстро и скорее добраться до цели.

Возле меня в окоп сваливается человек. Он принимается отряхивать с плеч землю, потом стаскивает каску, и только тогда я узнаю его. Передо мной, пошатываясь, стоит капитан Бауер. Он весь перемазан в грязи, черные пятна крови покрывают его мундир. Приглядевшись, с облегчением вздыхаю — Бауер цел и невредим, кровь на мундире чужая.

— Ты в порядке? — спрашивает он меня, отдышавшись.

— Вроде да. Много наших полегло?

— А как тут узнаешь? — разводит руками капитан. — Хорошо, что русские в этот раз не очень точно по позициям били. Но все равно нам досталось. Я связался со штабом, фон Хельц приказывает стоять насмерть, чертов идиот. Ты–то хоть знаешь, что тебе конкретно делать?

— Конечно.

— Тогда вперед! — Бауер хлопает меня по плечу и, пригнувшись, спешит дальше по траншее. Я тоже бегу. Мне нужно добраться до холма. Залягу там и, когда пойдут русские, займусь делом. Там я буду находиться чуть правее линии обороны и, надеюсь, долго смогу оставаться незамеченным во время атаки русских. Патронов у меня достаточно.

Атака начинается. С ревом движутся на нас «тридцатьчетверки» с пехотинцами на бортах. Стоит чуть высунуться из окопа, тут же рядом свистят пули. Прямо передо мной раздается страшный взрыв. Уши закладывает, земля летит во все стороны. Инстинктивно пригибаюсь, комья бьют по спине. Рядом со мной сидит мертвый пехотинец, в каске его зияет огромная дыра, а лицо полностью залито кровью.

Холм уже рядом, остается лишь перемахнуть через бруствер. Наступив сапогом на плечо мертвого солдата, я рывком перелетаю через земляную насыпь и укрываюсь на холме. Выбор позиции кажется мне наиболее удачным — я имею хороший обзор и нахожусь чуть в стороне от линии атаки. Первым делом осматриваю карабин. Слава богу, оптика цела, и я могу приступить к работе.

Танки все ближе, русские пехотинцы соскакивают с брони, растягиваются цепью. Слышатся хлопки наших минометов, находящихся у церквушки. Подключается артиллерия. Б–амц! Снаряд ударяет по броне русского танка, но тот лишь чуть притормаживает и, взревев двигателем, ползет дальше. Зрелище ужасающее.

Выискиваю в оптический прицел среди иванов командиров и сержантов, снимаю двоих. Надеюсь, что Земмер на другом фланге занимается тем же самым. Из–за стелющегося дыма трудно найти цель. Поняв, что впустую трачу время, выискивая при такой видимости командиров, начинаю стрелять по солдатам не жалея патронов. Минометчики усиленно обрабатывают толпу вопящих «Урраааа!!!» русских, но не наносят им особого урона.

Артиллерии удается вывести из строя три танка на подступах и два расстрелять прямой наводкой в упор. Черные столбы дыма тянутся от них вверх, расползаясь по небу. Но оставшиеся восемь прорываются и теперь утюжат наши траншеи, пытаясь сровнять с землей укрывающихся в них пехотинцев. Больше всего боюсь, что наши ребята дрогнут и побегут. Но они стоят насмерть, вступая в борьбу со стальными машинами. Одна из «тридцатьчетверок» закидана гранатами, топливные баки взрываются с оглушительным треском, превращая оставшийся внутри экипаж в жареное мясо. Другой танк увязает в траншее, заваливается на бок, беспомощно вращая гусеницами. Выстрелами двух панцерфаустов его превращают в груду опаленного и искореженного металла.

Меня заметили, над головой роем свистят пули. Нужно срочно менять позицию. Откатываюсь назад, ползу и сваливаюсь в траншею на труп солдата с пробитой каской. Наши пулеметы строчат не смолкая, сухо щелкают карабины. Сколько времени мы сможем продержаться, не представляю. То и дело ловлю в прицел очередного ивана и нажимаю на спусковой крючок. С такого расстояния не промахиваюсь, и каждая выпущенная мной пуля достигает цели. Толку от этого немного, натиск русских яростен и сокрушителен.

Дым заполоняет все пространство, я почти ничего не вижу. На левом фланге ребята отбиваются, вступив врукопашную с русскими пехотинцами. Непроизвольно проверяю, на месте ли нож.

— Эй! — кто–то меня хлопает по плечу. Резко оборачиваюсь, готовый ударить прикладом, но это оказывается Стайер.

— Потише, приятель, так можно мне и лицо подпортить, — щерится он в улыбке поломанными зубами.

— Как думаешь, продержимся? — выкрикиваю я.

— Не думаю, — Стайер затравленно оглядывается. — Бежать надо.

— А приказ?

— К черту все приказы! Нас сейчас все равно сомнут! Еще полчаса, и мы все покойники!

— Нельзя! — ору я ему в ухо. — Надо держаться!

— Ты еще не понял, — скрежеща зубами, впивается в меня взглядом Стайер. Его обожженное лицо сейчас кажется демоническим. — Нам всем конец! Они прут напролом. Мы не остановим… Танки уже прорвались! А в окопах мальчишки обосранные сидят, что с них толку!

— Хватит! — стараюсь переорать шум боя. — Где Бауер?!

— В жопу твоего Бауера, и всех вас вместе с ним! Я ухожу, а ты делай, что хочешь. Можешь, застрелиться из этого своего дерьма, — Стайер тычет пальцем в мой карабин. — С оптикой не промахнешься.

— Где Бауер?! — хватаю его за грудки.

— Возится с этими сопляками там, пытаясь удержать весь этот сброд. Убери руки!

Он вырывается и перебирается через окопы. Низко пригибаясь к земле, бежит в сторону тыла. К нему присоединяются еще несколько человек. Безумец! Если его арестуют жандармы, ему не отвертеться. Расстреляют на месте. Уж лучше здесь подохнуть.

Бегу вдоль траншеи, спотыкаясь на расстрелянных гильзах и поскальзываясь на лужах крови. Мимо, в другую сторону, проскакивают несколько пехотинцев. Они сильно торопятся, на их лицах застыл испуг.

— Стоять! — ору я. Последний останавливается и поворачивается.

— Вы куда?! — направляю на них карабин, и они все замирают в нерешительности. — Вас прямо здесь пристрелить?

— Там русские! — дрожа всем телом, показывает рукой один из новобранцев.

— И что?! А кого вы хотели там увидеть?! Держать линию обороны, суки трусливые!

Мой грозный вид и направленное на них дуло карабина возымели действие. Солдаты стоят, переминаясь в нерешительности, а потом нехотя направляются обратно.

Капитана Бауера нигде видно, а огонь настолько плотный, что словить пулю проще простого. Стоит только высунуться, и конец. На наших позициях творится полный бардак. Солдаты бегают в разные стороны, раненые истошно кричат, зовя на помощь. Санитары с работой не справляются, оберегая свои жизни, и без крайней необходимости на рожон не лезут. Небо почернело от гари, пороховой дым повсюду, едко разъедает ноздри. Все вокруг превратилось в сплошной кошмар. Безумие, кругом абсолютное безумие!

На меня кидается один из новобранцев, сует под нос руку. Кисть оторвана. Обожженный кусок плоти, с которого свисают черные горелые лохмотья кожи. Рядовой дико визжит, и я не могу разобрать ни слова. Может, он принимает меня за санитара? Не знаю, и знать не хочу. Я цинично отмахиваюсь от него, отталкиваю и пробираюсь дальше. В таком состоянии трудно контролировать эмоции.

Бауера нахожу за пулеметом на позиции. Он стоит, прищурив один глаз, и короткими очередями стреляет по наступающим русским из пулемета МГ–34. Отстрелянные дымящиеся гильзы сыплются на труп «желторотика», которому я совсем недавно помогал зарядить ленту. Парню пуля вошла точно в глаз. Из черной глазницы вытекает бурая жижа.

— Что делать?! — кричу капитану в ухо.

— Стоять насмерть, — не оборачиваясь и продолжая стрелять, отвечает Бауер.

— Но мы погибнем, их слишком много!

— Сам пристрелю любого, кто дернется, — капитан отрывается от пулемета, и пристально смотрит мне в глаза. Я решаю не говорить Бауеру про позорный побег Стайера и его друзей. Капитан делает свое дело до конца, и я отчетливо понимаю, что он умрет здесь, но не отступит. С пробитой головой, с оторванной конечностью, он будет держать позиции до последнего вздоха и требовать того же от каждого бойца.

— Ладно, справимся, — киваю я. — Не в первый раз.

— Иди к черту, не отвлекай! — отмахивается от меня Бауер и продолжает стрелять из пулемета.

— Где Земмер, вы видели его?

— Он в церкви, фон Хельц приказал устроить там огневую точку.

— Что?! — в ужасе восклицаю я и стремглав бросаюсь к церкви. Парня надо спасать, там он слишком хорошая мишень. Если он расположился в церкви, артиллерия и танки рано или поздно сровняют с землей вместе с храмом.

Теперь бегу, одержимый лишь одной мыслью — спасти мальчишку! Я чувствую ответственность за него. Приказы сумасбродного майора фон Хельца не стоят ни гроша. Я видел местность и знаю, как нам тут воевать. В штабе по карте этого не понять, и тонкости снайперской работы ему не известны. Мальчишка обречен, и что хуже всего, я его об этом предупреждал. А что толку?! Капитан Бауер, который чтит приказы сверху, посылает людей на смерть, следуя распоряжениям. Огневая точка на башне? Прекрасно!

Натыкаюсь на блондинистого юнца, еще недавно пытавшегося казаться героем среди друзей. Он сидит на дне окопа и визжит, обхватив руками голову. Визжит, как свинья, идущая под нож. Рядом с ним распластался его товарищ, грудная клетка его разворочена, парень еще жив, сучит руками и зовет на помощь, захлебываясь кровью. Блондин не делает ничего, он сидит на жопе и орет. Страх превратил его в животное. Молодой ариец обезумел, увидев происходящее. Война открылась ему другой стороной. Своей истинной и страшной стороной. Весь ад вывалился на него. А чего он хотел? Бравурных маршей? Веселых марш–бросков по Советскому Союзу, где можно трахать молоденьких крестьянок и обирать местное население? Эти времена прошли! Сейчас здесь страшно. Тут убивают, и делают это легко.

После ада Восточного фронта мне никогда уже не стать нормальным человеком, и я смирился с этим. Знаю, что превратился в скотину, которая убивает не задумываясь, жрет что попало, отвыкла от нормальной жизни. Но я хотя бы осознаю этот факт, оцениваю ситуацию и способен иногда мыслить человеческими нормами. А психика этих сосунков ломается, как тоненькая веточка на сильном ветру. Еще недавно он лапал девчонок за сиськи, бравируя новенькой формой с орлом на груди. Ему казалось, что мир открыт для него, он может спокойно изгваздать его вдоль и поперек своими грязными сапожищами. А теперь сидит весь в дерьме и воет свиньей, глядя как у его товарища из развороченной осколком груди вытекают с кровью остатки жизни. Смотри, Великая Германия, на своих героев! При взгляде на этого гаденыша мне становится невыносимо тошно. Вот кто теперь защищает Родину! Он сидит, бросив винтовку, и любой русский может взять его голыми руками.

Но мне надо спешить, Земмер в опасности. Один из танков уже разворачивается, намереваясь атаковать церковь. Бежать недалеко, но иваны напирают и, чтобы туда попасть, мне нужно перелезть через окопы. Какое–то время я останусь незащищенным. Но рискнуть нужно! Только так я могу спасти этого глупого паренька.

Набрав полные легкие воздуха, мчусь к церкви. Этот бросок стоит мне пары седых волос, но я добираюсь до цели. Пули пролетают в воздухе, врезаясь в стену, выбивая из нее кирпичную крошку. Спрятавшись за обломок стены, пытаюсь отдышаться. Наконец выглядываю и вижу, как к нам медленно, но упорно движется «тридцатьчетверка».

Справа от церкви до сих пор работает минометный расчет. Остервенело машу минометчикам, меня замечают. Старший расчета вопросительно разводит руками в стороны. Указываю на запад, откуда приближается русский танк. Старший смотрит туда и в знак признательности машет мне в ответ. Он тут же заставляет одного из бойцов взять гранаты и отправляет остановить махину. Убеждаться, справится ли парень с задачей, у меня времени нет. Заскакиваю в церквушку. Тут сумрачно и сыро, пахнет землей, пылью и порохом. Все звуки внутри помещения отдаются гулким эхом. Осторожно поднимаюсь по скрипящей деревянной лестнице наверх.

Земмер располагается у окна. Он сделал все правильно: лежит в глубине темного помещения, не прямо, а чуть левее, где шальная пуля не достанет его. Снаружи парня не видно, и он может не опасаться, что его засекут по бликам или вспышкам выстрелов. Но ученик не учел одного и самого главного — тут просто нельзя находиться.

Земмер быстро реагирует на присутствие постороннего. Я не успеваю и подняться, как на меня смотрит дуло моего же «вальтера», который ученик мне так и не отдал после всех наших перипетий. А я о нем совсем позабыл в этой суете. Что ж, молодец, ничего не скажешь.

— Герр обер–ефрейтор? — спрашивает он меня. — Что вы тут делаете?

— По тебе, мудаку, соскучился, — резко отвечаю я. — Собирайся.

— Но я выполняю приказ капитана Бауера, — возмущается парень.

— Ты сейчас превратишься в кучку пепла, если не будешь выполнять приказы обер–ефрейтора Брюннера. Пошли!

— Мой долг… — начинает он, но я перебиваю его.

— Слушай меня, маленький засранец! Если ты сейчас не поднимешь свою задницу, я тебя лично пристрелю. Живее!

Он понимает, что ослушаться меня будет дорого стоить, и резво поднимается.

— Не светись у окна, — приказываю ему. Все–таки еще учить да учить этого щенка.

Быстро сбегаем по лестнице вниз, и тут раздается сильнейший взрыв. То ли случайный снаряд угодил в церковь, то ли танк выстрелил. Кусок стены рядом со мной рассыпается, образовывая здоровенную брешь. Лестница с треском разваливается на щепки, на нас сыплются куски битого кирпича. Заваливаемся на пол, прикрывая головы. Помещение заполоняет дым и пыль, ничего нельзя разглядеть. Секунду спустя рядом со мной с грохотом падает на землю огромный блок кирпичной стены. Нужно срочно убираться прочь отсюда!

— Земмер! — истошно ору, но не слышу своего голоса. Парень поднимает голову и поправляет сползшую на лицо каску. Вижу шевеление его губ, озабоченное лицо, но ничего не слышу. В ушах лишь противный шум и гул, голова кружится так, что, кажется, сейчас отвалится — возможно, получил контузию или сотрясение мозга, не знаю. В висках пульсирует одно — я оглох, оглох!

Земмер что–то кричит, указывая в сторону дверного проема. Да, бежать! С трудом поднимаюсь, пошатываясь бреду на выход. Земмер меня бережно поддерживает.

На улице прислоняюсь к стене и пытаюсь собраться с силами. «Ты можешь!» — говорю себе, повторяя эту фразу, как заклинание. Слух постепенно возвращается, я начинаю слышать далекие звуки взрывов и пулеметной стрельбы. Земмер хватает меня и тащит, а я послушно плетусь за ним.

За секунду до очередного взрыва мы падаем туда, где минуту назад находился минометный расчет. Теперь здесь огромная воронка, все вокруг засыпано землей, кругом валяются обгорелые, бесформенные куски мяса, кое–где на них фрагменты немецкой униформы. Я падаю, лицом утыкаюсь во что–то теплое и мягкое. Кровь. Меня выворачивает наизнанку. Рвет долго и судорожно, сдавливая горло.

— Паршиво вы выглядите, — раздается издалека голос Земмера. Он смотрит участливо и порывается рукавом обтереть с моего лица кровь и остатки рвоты. Хороший ученик, не теряет самообладания, и к тому же его желудок оказывается крепче моего.

— Где танк? — спрашиваю еле слышно, но Земмер понимает меня по губам.

— Подбит. И экипажу конец, валяются вон около своей машины.

Я слышу его более отчетливо, слух возвращается.

Танк действительно подбит. Он стоит с опущенным вниз дулом, гусеницы лентой сползли с колес. Топливные баки не взорвались, но корпус дымится, кое–где виднеются языки пламени. Два мертвых русских танкиста валяются метрах в трех от «тридцатьчетверки».

— Минометчики танк подбили, а их самих потом артиллерией разворотило, — поясняет Земмер.

Мог бы и не говорить, сам знаю, что разворотило. Вытираю ладонью губы. Во рту отвратительный металлический привкус, желудок сводит спазмами.

— Так, чертеняка, давай из этого дерьма выбираться.

Глава 15

Земмер оттаскивает меня к нашим траншеям. Валимся в окопы, и он сразу бросается искать санитаров. Дрожащими руками нащупываю в нагрудном кармане пачку сигарет, достаю ее. Пальцы не слушаются. С трудом вытащив мятую сигарету, закуриваю. Со всех сторон строчат наши пулеметы, пехотинцы бьют из стрелкового оружия, но что больше всего радует меня, так это канонада нашей артиллерии. Хороший признак. Значит, выдюжили, не дали Иванам прорваться, и пушки сохранили!

В глазах двоится, чувствую себя на редкость паршиво. Рядом никого нет, только в проходе в ответвлении траншей валяется лицом вниз труп нашего солдата. Осматриваю свой карабин. Он не пострадал, оптика не разбита, и это славно.

Прибегает запыхавшийся Земмер вместе с измазанным в крови санитаром. Тот, ни слова не говоря, грубо хватает меня за плечи и принимается ворочать, осматривая.

— Да цел я, цел, — отмахиваюсь я от него. — Иди лучше делом займись.

Тот, не говоря ни слова, поворачивается и убегает по траншее. Ему и так ясно, что со мной все в порядке, что тратить время на пустую болтовню.

— Что там творится? — спрашиваю Земмера.

— Удержались вроде, — вытирает он пот со лба ладонью. — Атаку сдержали, русские отошли и залегли метрах в трехстах.

— И то хорошо. Помоги мне встать.

Земмер поднимает меня, и я осторожно выглядываю из траншеи на поле боя. Да, иванов мы сумели отбросить, но уходить они не собираются. Ведут по нам огонь, окопавшись в пределах видимости.

— Пошли, — пошатываясь, направляюсь вдоль траншеи, и Земмер послушно следует за мной.

Теперь главное — не дать противнику пересечь рубеж, держать его на расстоянии и подавлять попытки подобраться ближе массированным огнем. Только бы хватило у нас этого огня. Наша артиллерия смолкла, обе стороны затаились, не предпринимая никаких активных движений. Русские подтянули пулеметы, обстреливают наши позиции, не жалея патронов. У нас боеприпасов осталось немного, мы не можем отплатить им той же монетой.

Ко мне подбегает Бауер.

— Все нормально? — участливо спрашивает он.

— Да, все хорошо, — отвечаю, хотя это далеко не так. Мне, конечно, хочется спустить всех собак на капитана, обложить последними словами его исполнительность и верность приказам, но ситуация не та. Не время нам ссориться, враг рядом. С трудом укладываю на бруствер мешки с песком, пытаясь сделать себе хоть какое–то подобие защиты от пуль.

— Русский снайпер бьет, — жалуется Бауер, — лупит, сука, не переставая. Он один чуть ли не половину взвода уже уложил.

— Я ничего в такой свалке поделать не смогу. Как его выследишь, если голову даже поднять нельзя?

— Люди гибнут, — умоляюще смотрит на меня капитан. — И поддержки артиллерии мы лишились, не знаю почему, но связь со штабом пропала. А ведь фон Хельц обещал прикрывать нас огнем.

— Опять фон Хельц, — сквозь зубы цежу я.

— Как только иваны поймут, что мы без прикрытия здесь торчим, тут же возобновят атаку, — будто не слыша моей реплики, говорит капитан.

— Да, ситуация паршивая, ничего не скажешь…

Русские пулеметы строчат не умолкая, невозможно высунуться. Пули с глухим звуком застревают в бруствере, выбивая фонтанчики земли.

— Если они сейчас опять пойдут в атаку, мы их не удержим, — орет мне на ухо Бауер.

Я киваю. Без дополнительных сил нам не продержаться и получаса, это точно. Пора отступать. Спасительная артиллерия смолкла по никому не ведомой причине.

Неожиданно русские пулеметы стихают, стрельба прекращается. Даже сухое чихание карабинов пропало. Что происходит? Неужели русские решили прекратить наступление на этом участке? Но в чудеса тут никто давно не верит. Смотрю на поле через маленькую щель между двумя мешками с песком. Русские на месте, они никуда не делись. То тут, то там мелькают в окопах и воронках зеленые каски. Но почему не стреляют?! И тут я вижу причину. Мы все ее увидели…

Белая лошадь с маленьким жеребенком бредут по полю между противоборствующими сторонами. Лошадь едва передвигает ноги, склонив голову к самой земле. В ее левом боку огромная рваная рана, из которой струйками стекает кровь, заливая брюхо благородного животного. Скорее всего, в бок попал осколок. Лошадь пошатывается. Пегий жеребенок неуклюже семенит за ней, тычась ей в другой бок, словно подталкивает. Он как будто чувствует, что все происходит не так как надо, и пытается помочь матери.

Господи, среди всего хаоса и ужаса, что мы тут натворили, на эту картину смотреть особенно больно! Чья это лошадь? Может, отбилась от немецкого обоза, а может, от русского. Или идет от сожженной недавно деревни, спасая себя и своего жеребенка от войны. Да какая разница, черт подери! Бедное животное пересекает поле, на котором только что рвались снаряды и свистели пули. Видимо, жуткая боль окончательно притупила в ней инстинкт самосохранения. Ей теперь все равно куда идти, лишь бы спрятаться от этой кошмарной бойни, устроенной людьми. Спрятаться и спасти своего детеныша.

— Че–е–ерт, — снимает каску и протирает вспотевший лоб Бауер. Лошадь кажется миражом, чем–то мистическим. Само ее появление говорит нам: «Что вы творите, люди?! Зачем так бессмысленно и жестоко убиваете друг друга?! За что мы, бессловесные твари, не причинившие вам вреда, страдаем в вашей безумной бойне?!»

Кровь на ее белом боку блестит огромным ярко–красным пятном.

Никто не решается возобновить стрельбу. Сотни глаз с обеих сторон завороженно глядят на печальное шествие. Сотни людей сейчас думают об одном и том же.

— Курт, добей эту беднягу! — умоляюще просит Земмер. На его глазах слезы.

— У них там снайпер работает, — резонно отказываюсь я. — И высунуться не успею, как он меня снимет.

— Но только ты со своей оптикой сможешь мгновенно избавить ее от мучений.

У меня сердце сжимается от боли. Это животное олицетворяет сейчас всех наших жен, дочек, матерей, которых пожирает бессмысленная война. Черт с нами со всеми! Мужчина не может не воевать, это заложено в его крови, но они… Они просто несчастные жертвы безумных мужских игрищ.

И я понимаю, что должен сделать это. Сделать прямо сейчас, несмотря на русского снайпера и пулеметы. Обязан добить бедное животное, избавить его от страданий. Капитан Бауер и Земмер смотрят на меня.

Пригнувшись, перебираюсь чуть правее. Там хорошее место для снайперской позиции. Вот только и русский стрелок наверняка об этом знает. Отчетливо понимая, что подвергаю себя серьезному риску, твердо решаю пристрелить лошадь.

Чуть–чуть высунувшись, быстро определяю расстояние и прячусь обратно. Без малого сто метров. Попасть в такую крупную мишень не составляет особого труда. Приседаю на дно окопа и внутренне собираюсь. Всего один выстрел. Решаю бить в голову. Капитан, не отрываясь, смотрит на меня, но не торопит. Он знает, как я рискую.

Секунду помедлив, высовываюсь из окопа, тут же припадаю к оптике. Ловлю цель, задерживаю дыхание и нажимаю на спусковой крючок.

Сквозь прицел вижу, как пуля бьет лошади в голову, и в тот же миг с русских позиций грохочет выстрел.

— Сссука! — восклицаю я, ожидая, что вот сейчас пуля русского снайпера войдет мне в лоб, мысленно кляну себя за то, что согласился на бездумный поступок… Но ничего не происходит… Сквозь оптический прицел вижу, как образуется новая черная дырочка в голове лошади — пуля русского прошла навылет… Он нажал на спусковой крючок долей секунды позже меня… Он рисковал жизнью так же, как я…

Несчастное животное умирает мгновенно. Замечаю ивана по блику его оптики. Он не прячется. Русский точно так же, как и я смотрит в свой прицел. Он видит меня, я вижу его. Мы одновременно с ним приняли это трудное решение и избавили бедную лошадь от мук, а теперь разглядываем друг друга. И я знаю, я никогда прежде ни в чем не был так уверен! Я знаю, что мой враг не собирается стрелять в меня. И он знает, что я не нажму на спусковой крючок. У нас обоих есть отличная возможность покончить с неприятелем, но мы не сделаем этого. Есть нечто большее сейчас между нами двумя, чем взаимная ненависть… Уважение друг к другу… Я вижу в прицел, как русский чуть отрывает ладонь правой руки от винтовки и слегка машет мне открытой ладонью. Я повторяю его жест.

Жеребенок, напуганный выстрелами, быстро, но неуклюже скачет через поле и скрывается в подлеске. Все провожают его взглядами, больше не раздается ни одного выстрела.

Русский исчезает из виду, а я, совершенно обессиленный, опускаюсь на дно траншеи, крепко сжимая винтовку побелевшими пальцами. Перед глазами все расплывается. Возможно, это последствия контузии в церквушке. Бауер подсовывает мне флягу со шнапсом, и я делаю несколько глотков. Кто–то угощает меня сигаретой. Мое сознание витает в каких–то других мирах, в другой действительности, спасая от окружающего безумия. Сколько я провел времени в таком состоянии, не помню. Прихожу в чувство от жжения в пальцах. Удивленно смотрю на зажатую в них истлевшую сигарету. Она рассыпается в пыль.

— Поднимайся, герой.

Поморгав, стараюсь сфокусировать взгляд, и вижу бледное лицо капитана Бауера.

— Русские отошли на свои позиции, они не взяли нашу высоту! — с гордостью говорит он. — Слышишь, Курт?!

Да, я хорошо слышу его. Мы опять удержались, это великолепно, но какой ценой? Что мы тут отстаиваем, спрашивается? Никому не нужное поле, полуразрушенную церковь? Ради этого полегло столько наших пехотинцев? Все эти выбитые из голов мозги и вывалившиеся внутренности ради этого говенного куска земли?! Держаться тут до конца, когда в нескольких километрах подготовлена отличная линия обороны, и туда стянуты резервные силы? Я видел все это вчера собственными глазами. Мы могли отойти, и обороняться там, обойдясь без таких чудовищных потерь! В голове моей роится множество вопросов, на которые никогда, кажется, не найду ответа. Пелена застилает глаза. С трудом поднимаюсь, и ненавидящим взглядом смотрю на капитана, который бережно держит меня под локоть.

— Отстояли позиции? — резким движением вырываю локоть. Бауер не видел русского снайпера, по–рыцарски поднявшего для меня открытую ладонь. Иван убрал пальцы со спускового крючка, давая мне понять, что не собирается стрелять. Это был знак уважения и предназначался он только мне. Русский снайпер знал, что я могу убить его. Он был в моей власти, у меня на мушке, но показал бесстрашие и благородство. И этих людей выблядки типа фон Хельца называют недочеловеками?! И этих людей они хотят победить?!

— Сссуки, — сдавленно, через сжатые зубы, рявкаю я. — Крошите дальше! Убивайте! Вам все равно, а я не хочу больше!

— Успокойся, Курт, угомонись, — капитан пытается удержать меня, но меня уже несет и остановиться я не могу.

— Скоты! Вы, уроды, не понимаете, что творите! Вам мало того, что вы сделали?! Кто будет воскрешать этих мертвецов, этих мальчишек? Ты?! — поворачиваюсь к Бауеру, исподлобья смотрю ему в глаза. Не ожидая от меня такого натиска и несоблюдения субординации, капитан даже тушуется. — Я тебя спрашиваю?!

— Курт, успокойся, все хорошо, — снова говорит он.

Меня трясет от ярости.

— Курт, мы побеседуем позже, а сейчас приедет майор фон Хельц. Пожалуйста, держи себя в руках. Ты отличный боец, ты сможешь.

Злоба кипит во мне, но я пытаюсь взять себя в руки. «Самоконтроль, — говорю себе. — Только самоконтроль! Плевать на урода фон Хельца. Поднимайся и веди себя как настоящий мужчина. Твои дочки должны тобой гордиться, и будут это делать, если ты успокоишься».

— Все в порядке, герр капитан, — трудно произносить слова сквозь плотно сжатые челюсти, но я пытаюсь совладать с гневом и говорить спокойно. — Все нормально, извините меня. Знаю, что нет вашей вины.

— Нам обязательно надо вместе обсудить многое, Курт. Но только позже, вечером. А сейчас приведи себя в порядок.

— Слушаюсь, герр капитан! — отчеканиваю я.

— А теперь иди, отдыхай.

Глава 16

Еще один ужасный долгий летний день на Восточном фронте угасает, подходит к концу. К нам прибыли дополнительные силы из резерва. Добирается до нас и полевая кухня, что оказывается весьма кстати. Всем достаются большие порции каши с черносливом и солидные куски колбасы. Делим между собой порции погибших солдат, и теперь все выжившие могут наесться до отвала.

После еды слоняюсь без дела. Караульная служба несет дозоры, вернувшиеся разведчики доложили, что русские перегруппировываются и в ближайшее время вряд ли предпримут новый штурм. Можно расслабиться. К капитану Бауеру подходить после произошедшего не хочется, нам обоим нужно немного остыть.

Подсаживаюсь к ветеранам. Они расположились кучкой, покуривают и болтают. Мне любезно освобождают место и угощают сигаретой.

— Вот скажи, Курт, что в жизни самое отвратительное? — спрашивает меня старый знакомец по имени Нойманн. Он опытный вояка, но уж слишком жестокий. В сорок первом году взял в плен трех русских солдат и привел их к штабу дивизии. Когда выяснилось, что там пленных и так огромное количество и девать их некуда, позаимствовал у пулеметчика МГ–34, отвел троицу в ближайший лесок и расстрелял со словами: «Моя добыча, что хочу, то с ней и делаю».

— И что? — лениво переспрашиваю его.

— А то, — наставительным тоном говорит Нойманн, — самое отвратительное, что я только вчера из отпуска. Еще несколько дней назад вот этими пальцами водил по нежной коже жены, а сегодня без конца нажимал на спусковой крючок. Каждый вечер, перед тем как лечь с ней в постель, я принимал благоухающую ванну, и кожа моя источала запах ароматного мыла, а сейчас провонял порохом и дерьмом.

— А почему дерьмом–то? — интересуется кто–то из солдат.

— Неважно, — огрызается Нойманн и замолкает.

Все ржут.

— Тебе хорошо, — говорю я. — Ты весь положенный срок отпуска отгулял, а я только два дня дома побыл, и меня обратно на фронт отозвали.

Солдаты сочувственно кивают. Я хоть тогда успел до дома добраться, а некоторых бедолаг из вагонов вытаскивали, порой применяя силу, и назад отправляли. И таких я навидался достаточно. Тяжело было смотреть на лица тех, кому сначала дали путевку в рай, а перед самими вратами ее на их изумленных глазах порвали и снова отправили в ад.

Свой отпуск я долго ждал, но когда пришел приказ, очень удивился. Слишком сложная была обстановка на фронте, многим задерживали поездки к родным. Чтобы лишний раз не мучить себя, махнул рукой. И когда меня направили в штаб, не подозревал, что получу документы на двухнедельный отпуск.

Оформление документов не заняло много времени, я быстро на перекладных добрался до железнодорожной станции. А вот состав пришлось ждать долго, и я вместе еще с несколькими счастливчиками–отпускниками томился на станции, потеряв сутки драгоценного времени.

Ехал домой, глядя на проносящиеся за окном пейзажи, и уже в Польше понял, насколько отвык от мирной жизни. А уж в Германии и вовсе затосковал. Мы так одичали на Восточном фронте, что обыкновенный мирный сельский пейзаж заставлял наши сердца сжиматься, и на глаза наворачивались слезы. Уткнувшись лбами в оконные стекла и толкаясь, мы пожирали взглядами эти обыденные ранее виды. Чистые деревенские домики, палисадники, мирно пасущийся скот — все это вызывало у нас бурю эмоций.

Мой небольшой городок бомбежки миновали, и тут была до удивления спокойная атмосфера. Словно и нет войны. На каждой улице воспоминания детства и юности накатывали на меня. Вот тут меня, семилетнего, били местные мальчишки, но я все равно день за днем ходил по этому маршруту, и они в конце концов не только отстали, но и прониклись уважением к моему упорству. Здесь в кафе я познакомился со своей женой, мы вместе сюда потом частенько захаживали, кельнер нас узнавал и приветственно раскланивался, рассыпаясь в комплиментах симпатичной фройляйн.

Хоть и спешил, но не удержался, присел за столик в ожидании кельнера. А скорее просто боялся себе признаться, что страшусь встречи с женой и дочками. Младшая, наверное, и не узнает своего отца.

Подошел незнакомый парень со смешными старомодными усиками и в белом переднике. Чистейший накрахмаленный передник ассоциировался у меня с халатами санитаров, и я невольно подивился, что на нем нет пятен крови.

— Чего изволит защитник отечества? — подхалимски спросил он, заинтересованно оглядывая награды на моем кителе.

— Кружку пива. И я очень спешу, поэтому желательно побыстрее.

— Светлого или темного? — извивался кельнер.

— Темного.

Летнее кафе огораживала цветочная изгородь, на брусчатой мостовой лежали рваные тени от тополей, кругом спокойно и чинно прохаживались люди, не боясь выстрелов и взрывов, кошка неподалеку преспокойно вылизывала себе лапы.

— Прошу, — кельнер принес кружку пива с огромной шапкой пены и поставил передо мной.

— Как дела на фронте? — подлизывался он ко мне, видимо, рассчитывая получить хорошие чаевые. Интересно, как он избежал призыва?

— Отлично, — достаточно резко сказал я, чтобы отвязаться от него. — Вы все можете сами узнать из сводок.

Он как–то по–женски обиженно дернул головой, но удалился горделиво. Дождавшись, когда пена немного осядет, жадно присосался к кружке, отпив сразу половину. Надо же, а я и забыл вкус хорошего пива. Вторую половину смаковал уже под сигарету, внутренне готовясь к встрече с женой.

Расплатившись и не оставив чаевых, направился к своему дому: На лавочке сидела старая фрау Зельцер, полуслепая и до невозможности вредная старуха. Я всегда ее не любил, но сейчас был искренне рад лицезреть и вежливо поздоровался.

Фрау Зельцер затеяла какую–то сварливую тираду. Про тяжелые времена и солдат, которые шляются по тылу, а не воюют, но я быстро ретировался в подъезд.

Поднялся на свой этаж и постучал в дверь. Послышались детские голоса, топот маленьких ножек. Щелчок, и дверь распахнулась. На пороге стояла моя младшая дочь и, не узнавая, смотрела на меня.

— Здравствуй, Эльза, — сказал я срывающимся голосом.

— А вы кто? — она комично по–взрослому нахмурила брови.

— Я твой папа, — как можно ласковее произнес я.

— Мама, мама, тут дядя пришел и говорит, что он мой папа!

В дверях появилась жена, мокрые руки она вытирала полотенцем. Увидев меня, она широко открыла рот и застыла в онемении.

— В… отпуск, — только и смог промямлить я.

Неуверенно шагнул через порог. В квартире все оставалось по–прежнему. Я вдыхал забытые родные запахи. Старшая дочь и жена повисли на мне, пытаясь разорвать пополам. Жену после некоторого молчаливого оцепенения вдруг резко прорвало, и она вываливала на меня все, что наболело. Она почти не изменилась, лишь похудела немного. Все те же зеленые глаза с озорной чертовщинкой. Не знаю почему, но я, глядя на нее, чуть было не расплакался. Ощущение, что я попал в другую жизнь, не покидало меня.

Потом она суетилась, готовя мне ужин и собирая на стол, а я доставал из ранца для моих девочек подарки и гостинцы. Мы чудесно посидели, болтая и общаясь. Хотя болтала в основном жена, а я слушал ее и глупо улыбался. Младшей дочери со смехом объяснили, кто я такой, и она, уперев ручки в бока, с серьезным видом укоризненно заявила:

— И где же ты так долго пропадал?

Повисла пауза, мы засмеялись, не зная, что и ответить этой не по возрасту рассудительной фройляйн. Но когда жена начала меня расспрашивать о ситуации на фронте и о жизни там, я потупился и не мог ничего толком рассказать, бросая лишь шаблонные фразы из фронтовых сводок. Разговор не клеился, да и пора была ложиться спать. Жена укладывала дочек, а я курил сидя на кухне и нервничал. Я слишком давно не обнимал свою жену и боялся, что все пойдет не так. Волновался как мальчишка, будто в первый раз. Но все оказалось хорошо. Жена обняла меня за шею, поцеловала в макушку и потащила в постель.

О волшебной силе чистых постелей и ласковых объятиях жены можно написать целую книгу. Я спал, как бревно, и меня не мучили кошмары, без которых не обходились ночи на фронте.

Утро тоже выдалось великолепное. У жены нашлось немного настоящего кофе, и мы, провалявшись в постели до двенадцати часов, теперь, обжигаясь, пили ароматный напиток. Нужно было сходить отметиться в комендатуре, а так как день был воскресным и жена не работала, мы отправилась туда вместе.

Мы гуляли по городку, она держала меня под руку, и все было замечательно. Я почти забыл об ужасах войны. Человек быстро привыкает к хорошему. Но война меня не желала отпускать. Отпуск прервали, и мне приказали срочно вернуться к месту службы. Сперва, разозлившись, я решил проигнорировать предписание, но внял голосу разума. Меньше всего хотелось попасть под трибунал. Жена и дочки плакали, а мое сердце разрывалось от жалости к себе и к ним.

Они провожали меня на вокзале, махали руками, а я был готов выпрыгнуть из поезда и вернуться в их объятия. Младшенькая Эльза рыдала у жены на руках, и я отвернулся от окна. Мне казалось, еще немного и я этого не вынесу. Хорошо, что поезд тронулся и сократил тягостные минуты провожания. Обратное путешествие походило на медленную изуверскую душевную пытку. Порой мне казалось, что я зря поехал, добился в итоге еще нескольких ран на сердце. Прощайте, родные места, я приветствую тебя, Восточный фронт, будь ты проклят!

— Эх, парни, если б вы знали, какие у моей жены сиськи, — отрывает меня от воспоминаний мечтательный голос Нойманна.

— Какие? — возвращает меня к суровой реальности чей–то взбудораженный голос.

— Такие, — разводит руками Нойманн, рисуя два огромных арбуза.

Ребята покатываются со смеху. Нойманн маленького роста, и всем представляется веселая картина: Нойманн придавленный огромными грудями. Тема стремительно развивается, так и сыплются остроты одна перченее другой.

Ко мне подходит Земмер.

— Герр обер–ефрейтор, майор фон Хельц прибыл на позиции.

— И что? — удивляюсь я. — Какое мне до этого дело?

— Он привез дезертиров и требует присутствия всего личного состава, не задействованного по службе.

— Ладно, пойдем глянем, — я поднимаюсь.

Фон Хельц, худой высокий мужчина лет сорока. Он одет в мундир с иголочки, на его до блеска начищенных сапогах тускло отражается заходящее солнце. Фуражка с высокой тульей лихо сидит на его аккуратно подстриженном затылке. Он холеный и румяный, от него за сто метров разит духами.

Здесь, на передовой, майор фон Хельц выглядит настолько нелепо, что кажется галлюцинацией. Среди голодных и заросших бородами пехотинцев фон Хельц, как белое пятно на черном фоне. В руке у него стек, которым майор лениво хлопает себя по голенищу. Командиры рот, докладывающие обстановку, смотрятся рядом с ним полными оборванцами. Фон Хельц слушает их с налетом ленцы, словно с трудом скрывая брезгливое к ним отношение. В окопах среди всей этой рвани ему явно неуютно, и он старается ни до чего не дотрагиваться. Кисти его затянуты в шикарные кожаные перчатки. Конечно, он не пошел к переднему краю, а обходит дальнюю линию обороны. До «передка» метров триста, а тут хоть и есть риск схлопотать кусок свинца в башку, но он минимален.

— Вот фрукт, — заявляет Нойманн.

— И не говори.

— Хороший мундир на нем, — протягивает мечтательно Нойманн.

— И не говори, — повторяю, оглядывая прожженные лохмотья нашего бравого рядового.

— Мы тут вовсю гнием, и этому парню не помешало бы чаще бывать у нас в гостях. — Нойманн зажимает одну ноздрю и сморкается прямо мне под ноги.

— Ты бы заткнулся, — прерываю я его критические излияния.

Мы живем во время стукачей. Есть такие, кто норовит спровоцировать собеседника, и потом сдать его, чтобы после получить благосклонность начальства. Поэтому не люблю я вести пространные беседы о падении Третьего рейха, о слабости нашего фюрера, о немощи командования. Все и так понятно без слов. Нойманн — бывалый солдат, но я не уверен в нем даже на десять процентов. Он темная лошадка. Не удивлюсь, если он дрочит на портрет фюрера. А может, я ошибаюсь.

Бауер — другое дело. Нас многое связывает, с ним я могу быть откровенен. Капитан умен, не является китайским болванчиком, но его пунктик — офицерская честь и выполнение приказов. Он не выслуживается, он воюет, и будет воевать, если прикажут. Но будет делать это грамотно, по науке, по возможности не гробя солдат впустую, за что и ценим подчиненными.

Не зря фон Хельц сюда пожаловал, у него есть конкретная цель. Привезли троих дезертиров. Они бежали с линии фронта и были задержаны эсэсовским патрулем. Обычно все решалось на месте, но тут вмешался фон Хельц. Он решил устроить показательную казнь.

Все это мы выясняем у водителя, который привез сюда командира полка. Любой водитель всегда кладезь информации, разносчик слухов, хитрый меняла и пройдоха. Пара сигарет, и мы с Нойманном в курсе всего.

Вместе с автомобилем фон Хельца прибыл «Опель Блиц», на котором привезли дезертиров под охраной команды СС. Ребят поймали в деревеньке, которую эсэсовцы прочесывали на предмет наличия партизан. Зная, что с беглецами не церемонятся, те открыли огонь. Завязалась перестрелка, в ходе которой почти все дезертиры были убиты, но троих удалось захватить живыми.

— И что, их привезли сюда, чтобы расстрелять? — возмущается Нойманн. — Стоило проделать по этим ухабам такой путь, да сжечь столько бензину, чтобы прикончить пару бедняг, уставших от войны.

— Так и есть, — водитель разводит руками, показывая, что все нам выложил без утайки.

Молча соглашаюсь с Нойманном. Поступок майора не лишен пафоса, но уж очень гадко смердит.

Майор дает указания командирам и с облегчением выбирается из траншеи, удаляясь в глубь позиций. Эсэсовцы вытаскивают дезертиров из кузова.

Среди них с ужасом узнаю Стайера. Он стоит, обводит всех нас затравленным взглядом. Все–таки попался старый заяц! Двое других не из нашей роты. Плечо одного из них наспех перевязано окровавленным куском ткани.

— Что сейчас будет, герр обер–ефрейтор? — спрашивает молчавший до этого Земмер.

— Хлопнут их, — отвечает за меня Нойманн, — и дело с концом.

Глаза мальчишки удивленно расширяются — с таким он еще не сталкивался.

— Не ссы, — успокаивает его Нойманн. — Это быстро. Успеем еще пойти вздремнуть.

Ко мне подходит Бауер.

— Приказано построить личный состав… Надеюсь, ты успокоился?

— Так точно, герр капитан. Я в норме.

— Ну, хорошо, — о чем–то задумывается Бауер, а потом, словно очнувшись, обращается к Нойманну: — А вам следует привести в порядок свою форму. Вы позорите вермахт своим видом!

Нойманн делает виноватое лицо, и настолько ненатурально, что я невольно улыбаюсь. Но Бауер слишком озабочен, чтобы обращать на это внимание.

Майор фон Хельц, все так же похлопывая стеком по сапогам, проходится вдоль рядов. Он весь раздулся от важности и упивается своей значимостью. Трое дезертиров стоят чуть в стороне, руки их связаны за спиной. Эсэсовцы караулят рядом. В очередной раз испытываю чувство нереальности происходящего. Не надо быть гением, чтобы понять — то, что сейчас произойдет, трагично и ужасно до безумия. Рейх довел собственных солдат до скотского состояния, вынуждая их стреляться или трусливо бежать с поля боя, а потом наказывает за это смертью. Ладно, эти двое… Я их не знаю. Но Стайер! Опытный боец, и тот дрогнул, впал в отчаяние. Сколько можно терпеть издевательства?! Не может нормальный человек постоянно находиться в таких условиях и не сойти с ума, не струсить, не поддаться панике. Мы все тут на волоске от паники.

— Так, — начинает свою речь майор. — В этот переломный момент для всей Великой Германии еще находятся трусливые свиньи, которые предают Родину и нашего фюрера!

«Какой переломный момент, он что, спятил?» — проносится у меня в голове, и я украдкой оглядываю солдат. Лица у всех каменные, мало кто верит в эту чушь. — «Нет никакого переломного момента, просто мы драпаем быстрее ветра!»

— Я не буду произносить пред вами пламенных речей, — продолжает фон Хельц, — каждый настоящий немец все знает и чувствует без лишних слов! Именно в этот момент мы должны сплотиться, как никогда, и ударить по жидо–большевистской гниде и сворам недочеловеков!

«Вот майор загибает», — думаю я, поглядывая на непроницаемое лицо капитана Бауера.

— Каждый солдат должен быть готов отдать свою жизнь за Фюрера!

Он еще что–то несет, но я уже не слушаю этот бред. Думаю о том, что мы опозорили себя в этой войне. И теперь вместо признания ошибок, в надежде хоть на какое–то снисхождение, находятся безумцы, раздувающие затухающие угли, вместо того, чтобы погасить этот костер раз и навсегда. Ведь в этом разгоревшемся пламени мы сгорим все, без исключения…

— Этим дезертирам! Этим трусам, сбежавшим с передовой, — майор меняет патетический тон на приказной и указывает на троих пленных, — уже вынесен приговор. И я хочу, — фон Хельц выдерживает театральную паузу, — увидеть среди вас добровольцев, которые приведут его в исполнение.

«Зря надеешься, тыловая сволочь!»

— Я жду, — майор закладывает руки за спину и, покачиваясь на мысках, оглядывает солдат.

Повисает тяжелая пауза. Даже звуки далекой канонады как–то стихают и уходят на задний план. Минуту ничего не происходит и, когда я уже начинаю подумывать о том, какие действия предпримет фон Хельц, если никто не выйдет, раздается неуверенный ГОЛОСОК:

— Я…

Все вздрагивают и вертят головами, пытаясь увидеть выскочку. Шаг вперед делает блондинчик, несший перед новобранцами бравурные речи, а после визжащий от страха в окопах. Сейчас он стоит по стойке смирно, гордо выпятив грудь. Глядя на него, никто бы не поверил мне теперь, расскажи я, что видел эту свинью с побелевшим от страха лицом, бросившим свое оружие на поле сражения. Настоящий «боец»! Он делает еще шаг вперед… Единственный доброволец… Но майору и этого сосунка достаточно.

— Есть еще герои, как я погляжу, — удовлетворенно произносит фон Хельц, выяснив фамилию юнца и откуда тот родом. — Приговор приведете в исполнение вместе с отделением СС.

— Так точно, герр майор, — орет блондин так подобострастно, что у меня аж заныли зубы.

— У меня все, — фон Хельц одобрительно смотрит на новобранца и, чуть помедлив, разворачивается на каблуках. — Командиры рот ко мне, остальные — вольно. Приступайте.

— Ну, сейчас начнется цирк, — зло сплевывает стоящий за мной Нойманн.

Дезертиры, поняв, что минуты жизни их сочтены, задергались. Стайер лезет грудью на эсэсовцев, забыв, что у него руки связаны за спиной. Он энергично двигает локтями, пытаясь освободиться и врезать кому–нибудь из них по морде, но безуспешно. Получив удар прикладом под дых, он падает на колени, жадно хватая широко открытым ртом воздух. Его страшное лицо искажает гримаса боли, изо рта на китель капает слюна. Второй пленный садится на. землю и плачет. Делает он это беззвучно, отрешенно, лишь слезы текут по его щекам. Третий стоит, как истукан, и невидящим взглядом смотрит в даль — либо он обладает огромной выдержкой, либо помутился рассудком и не понимает, что сейчас произойдет.

Фон Хельц машет рукой, и командир отделения эсэсовцев, молодой парень в звании унтершарфюрера СС, приказывает своим людям подтащить дезертиров к ближайшей воронке. Те быстро хватают пленных под мышки. Стайер хрипит и изрыгает проклятия, за что получает еще пару ударов по голове. Из рассеченной брови на его обожженное лицо стекает кровь. Двое других не сопротивляются. Троицу сталкивают на дно глубокой старой воронки, на четверть заполненной зеленой тухлой водой.

Вот так теперь в вермахте солдатам поднимают боевой дух! Очень удобно — не надо никакой идеологии, пространных речей о величии расы, промывания мозгов… Страх! Все просто — не хочешь сдохнуть, как собака в канаве, — воюй. Смотри и запоминай, что на их месте легко можешь оказаться ты. А страх делает с людьми невероятные вещи, и на войне это очень четко осознаешь. Примеров тому масса.

Нам приходится стоять истуканами и смотреть на дикое абсурдное представление. Никому не хочется оказаться в вонючей яме. Дико жалею, что вовремя не смылся, а остался наблюдать за казнью. При моей работе можно было легко исчезнуть, и уж лучше рисковать своей жизнью у вражеских позиций, чем находиться здесь.

Унтершарфюрер манит пальцем блондинчика, тот быстро подходит, снимая с плеча карабин. Отделение строится возле воронки, взяв карабины на изготовку, и ожидает приказа.

— Побыстрее, — прикрикивает майор. Он явно торопится свалить отсюда. Каждая лишняя минута на передовой — риск быть убитым, а в планы фон Хельца это явно не входит.

— Огонь! — командует унтершарфюрер, и выстрелы звучат одновременно.

Давненько я при звуке выстрела так не вздрагивал…

Все кончено. Я с отвращением смотрю на фон Хельца, на его лице играет довольная ухмылка. Он кивком благодарит унтершарфюрера и оборачивается к нам.

— Вы, истинные немцы, должны помнить — Фюрер смотрит на вас, на своих героев! От командиров рот жду документов на представление к наградам. Хайль Гитлер!

«Мерседес» фон Хельца уже стоит с заведенным двигателем. Майор ныряет в заботливо открытую дверь, водитель бережно захлопывает ее за ним. Обдав нас пылью, машина трогается с места и шуршит шинами по разбитой дороге в сторону штаба. Эсэсовцы спешно запрыгивают в кузов грузовика, и тот следует за «Мерседесом» майора.

Тянусь за сигаретами, но выясняется, что они кончились. Нойманн протягивает мне свою уже прикуренную сигарету. Я хочу его поблагодарить, но в горле першит, и не могу выдавить ни слова. Нойманн все понимает и просто кивает.

Мы возвращаемся на позиции. Я думаю о том, что на войне человеческая жизнь не стоит ничего, и к этому, как ни ужасно, привыкаешь. Но когда твоего товарища вот так обыденно казнят, словно угрюмого русского партизана, невольно берет оторопь. Как после этого можно спокойно жить, обнимать жену, играть с дочерьми? Как?! Что я им скажу, когда они подрастут и спросят:

— Папа, а что ты делал на войне?

— Я, любимые мои, убивал людей. Много убивал. Мы казнили за малейшую провинность, мы обирали нищих, мы сжигали деревни, мы вешали мирных жителей, мы насиловали женщин. А теперь, дочки, ложитесь спать, и пусть вам приснятся добрые сны…

Это должен буду им рассказать, если когда–нибудь увижу их снова?

— Как же так, господин обер–ефрейтор? — подбегает ко мне Земмер. Губы его трясутся, в глазах застыл страх. Ну вот и доказательство того, о чем я думал ранее. Фон Хельц добился своего — парень в штаны наложил и готов на все.

— Успокойся, сынок, — передаю ему окурок сигареты, но парень отрицательно мотает головой. — При нашей профессии волноваться вредно. А что не куришь, так это хорошо.

Мы забираемся в траншеи. Тут все по–прежнему. Грязь, вонь, а на застоявшейся воде причудливые разводы. Это кровь. Чья–то каска валяется в проходе. В ней отверстие от пули. Трупы уже убрали, и на том спасибо. Чувство отрешенности не покидает меня. Русские почти не стреляют, видимо готовясь к новому броску, и от того становится еще хуже. Бездействие давит на мозг, и мысли одна тоскливее другой лезут в голову. Жутко хочется выпить.

— Нойманн, у тебя выпить есть?

— Не–а, я бы и сам не прочь, да где возьмешь, — грустно отвечает Нойманн.

— Пойду к саперам, у них должно быть, — говорю ему я.

— Не забудь про своего старого приятеля, — напутствует меня Нойманн, тыча грязным пальцем себя в грудь.

Проходя по окопам, натыкаюсь на блондинчика. Он сидит один, крепко зажав руками карабин, и смотрит перед собой. Заметив меня, резко поднимается, глаза его злобно сужаются, ствол карабина склоняется в мою сторону. Блондин по–рыбьи открывает рот, желая что–то сказать, но я коротко бью его в лицо. Из рассеченной нижней губы брызгает кровь, блондинчик поскальзывается и падает на задницу. Мысок сапога врезается ему в солнечное сплетение. Он складывается пополам, ловя ртом воздух. Нависаю над ним, хватаю за горло. Он хрипит. Стоит сдавить пальцы… Но я разжимаю их и, вытерев об его китель окровавленный кулак, ухожу.

Теперь надо найти саперов. Наверняка у них есть шнапс, а это единственное, что мне сейчас нужно.

Глава 1

Саперы оказались ребятами понятливыми. Поделились не только бутылкой шнапса, но и сунули мне в придачу банку шпрот и немного хлеба. Хочется промочить горло, забыться хотя бы на время. Только не в одиночку. Поскольку от прямого разговора с Бауером теперь не отвертеться, я направляюсь к нему в блиндаж. Нам действительно следует поговорить по душам, чтобы не держать обиды друг на друга.

Капитан оказывается на месте и, завидев меня, поднимается навстречу.

— Заходи, Курт, присаживайся, — доброжелательно говорит он, указывая на табуретку.

— Я не с пустыми руками, герр капитан, — показываю ему бутылку.

— Совсем не помешает в довершение сегодняшнего дня, — он достает две кружки, ставит их на грубо сколоченный стол. Затем водружает рядом алюминиевую тарелку и выуживает из своих запасов круг копченой колбасы. Режет ее неровными ломтями, после чего садится напротив меня.

Пьем молча, закусывая шпротами, колбасой и хлебом.

— Что происходит с нами? — спрашиваю его, когда еда уже прикончена, а бутылка ополовинена. — В кого нас превратили?

— Мы — солдаты, — близоруко щурясь, поглядывает на меня Бауер.

Я лишь угрюмо хмурюсь.

— Знаешь, я ведь до войны учителем был, — прерывает затянувшуюся паузу капитан.

Удивленно смотрю на него — всегда полагал, что он профессиональный военный. Словно уловив мои мысли, Бауер слегка улыбается, глаза его становятся мечтательными, и резкие черты лица странным образом сглаживаются.

— Да–да, — кивает он, — обыкновенным сельским учителем. Занимался с детьми, старался сделать их добрее, лучше… А теперь… Теперь этих же детей отправляю под пули. Как я, по–твоему, должен себя чувствовать?!

— Не знаю.

— И я вот тоже не знаю. Иной раз, когда чищу пистолет, посещают мысли приставить ствол к голове и нажать спусковой крючок, чтобы избавиться от всепоглощающего отчаяния. Только не могу я позволить себе такую роскошь. Потому что без меня в окопах эти неопытные мальчишки еще меньше дней проживут. Я хоть как–то пытаюсь им жизнь сохранить. Незавидная участь, да? — Бауер горько усмехается.

— Да, — киваю, заново наполняя кружки.

— Думаешь, не понимаю, почему ты сегодня так сорвался?

— Понимаете. Иначе бы мы не сидели сейчас вот так. Да и не пришел бы я к вам, если бы думал по–другому.

Капитан выпивает и закашливается.

— Проклятый шнапс, — морщится он. — Раньше помогал, а теперь и он не берет… Бывало, затуманишь мозг, и вроде все хорошо. Превращаешься в болвана и радуешься. Я историк, Курт, и еще в сорок первом прекрасно себе представлял, чем может закончиться этот поход на Восток. До нас тут Наполеон побывал. И чем ему это обернулось?! Русские медленно раскачиваются, но если растревожить это осиное гнездо — пощады не жди!

— Но почему вы тогда тут?!

— Потому что я немец, — вздыхает капитан. — Я тут со своим народом. У тебя разве есть желание находиться здесь? Вот и у меня нет. Но оба мы выполняем свой долг.

— Д–долг… — скривившись, ворчу я. — Перед кем? Перед неврастеничным…

— Тише, Курт, — Бауер прикладывает палец к губам. — Некоторые мысли лучше держать при себе… Всегда.

— Но посмотрите, что творится вокруг, — обвожу вокруг руками. — Любому дураку ясно, что…

— Да, любому дураку ясно, — прерывает меня Бауер. — Но мы давали присягу и подчиняемся приказам.

— Мы упрямо держимся за проклятую позицию, которая не представляет никакой стратегической важности.

— Фон Хельц пытается доказать, что германский солдат еще может что–то сделать в этой ситуации, — пожимает плечами капитан.

— Как он это доказывает, мы уже видели сегодня. Мы теряем людей зазря. Русские не отступятся, они упрямы. Они злы, как сто чертей, и пощады нам от них ждать глупо. Вот увидите, в случае их прорыва этот самодовольный индюк увезет свою задницу подальше отсюда. А нас оставит стоять до конца, чтобы иваны его догнать не смогли.

— Скажу тебе честно, Курт. Будь моя воля, я бы отступил до нашей границы, а вот там бы уже вцепился в землю и держался бы до конца. Ну а для начала хотя бы отвел войска отсюда на те укрепленные позиции, которые подготовлены в тылу.

Заметив изумление на моем лице, Бауер машет рукой:

— Чему ты удивляешься? До сих пор думаешь, что они остановятся у границы? Нет, дорогой товарищ, они не остановятся, они пойдут до конца, пока не останется ни одного немецкого солдата или пока все мы не сложим оружие. Только так можно еще попытаться спасти наших родных и близких в Германии. Вермахт должен отступить. Мы так нагадили на этой земле, что ждать от русских снисхождения неразумно. Я бы на их месте нас не простил. Нас привели сюда бороться с варварами, а на деле варварами оказались мы сами.

Мы молчим. Действительно, не завидую участи этого человека. Я лишь спасаю собственную шкуру, а ему необходимо еще заботиться о роте отчаявшихся солдат и показывать пример. Тяжелая работенка, ничего не скажешь.

— Герр капитан…

— Курт, прекрати, — Бауер в сердцах машет рукой. — При солдатах обращайся по уставу, но когда мы вдвоем… Зачем? …У меня нет здесь никого, с кем могу говорить так же откровенно, как с тобой. Ты мой друг, Курт, которому доверяю, как себе…

— Договорились, — киваю я. — И что ты собираешься делать дальше?

— Сражаться, стоять насмерть. Я не могу нарушить присягу, как бы глупо это ни звучало.

— Но это самоубийство, оставаться тут!

— Да! Но пока майор фон Хельц не даст приказа к отступлению, мы будем стоять.

Повисает тягостная пауза. Думаю о том, что мы действительно будем стоять, и иного выхода у нас нет. Вернее, есть, но перспектива валяться с простреленной своими же солдатами башкой в вонючей яме, как Стайер, меня пугает.

— Эх, патефона нет, — вздыхаю, переводя тему разговора.

— Чего нет? — не расслышав, спрашивает Бауер.

— У капитана Калле патефон в избе видел. Сейчас бы музыку послушал с удовольствием.

— Музыки скоро у нас будет достаточно, — грустно усмехается капитан.

Разговор дальше не клеится, решаем лечь спать. Едва закрываю глаза, начинает дико болеть зуб. Только этого мне не хватало! Приходится подниматься и полоскать рот остатками шнапса. Челюсть немеет, боль успокаивается и, немного поворочавшись, я засыпаю…

Иваны нападают снова и на этот раз без всякой артподготовки. Едва забрезжил рассвет, всех будят треск наших пулеметов и отчаянные крики. Вылетаю из блиндажа, на ходу застегивая мундир. Следом выскакивает Бауер, в одной руке он сжимает бинокль, в другой МП–40. Вверх взмывают осветительные и сигнальные ракеты, раскрашивая небо яркими пятнами.

— Что случилось?! — орет Бауер, хотя и так все понятно. Небо еще темное, только на горизонте начинает понемногу светлеть. Стелется густой туман, но даже невооруженным взглядом на поле заметны маленькие бегущие фигуры. Пулеметы выплевывают трассирующие пули, и видно, как они валят нападающих.

— К бою! — что есть силы кричит капитан.

Вскидываю карабин, смотрю в оптику. Иваны очень близко. Принимаюсь стрелять, благо патронов у меня в достатке, хорошо, что вчера нам, наконец, подвезли боеприпасы. Рядом Бауер бьет по русским короткими очередями.

— Что же артиллерия молчит?! — сокрушается он. — Если русские прорвутся сюда, сломят нас!

Будто услышав мольбы Бауера, наша артиллерия вспахивает землю среди врагов. Взрывы взметают вверх снопы земли и тела нападающих. В рядах русских пехотинцев появляются огромные бреши. Солдат рвет в клочья.

— Не зевай! — кричит кому–то капитан. — Свяжитесь с командиром полка, нужно подкрепление!

— Откуда его взять?! — ору ему в ухо.

— Мне плевать откуда!! Иначе не удержимся!

Русские напирают. Видимо, знают, что у нас нет дополнительных резервов, и решают выбить нас, пользуясь численным превосходством. Воистину варварский, но на деле действенный подход. Их задача предельно ясна — как можно быстрее оказаться у нас в траншеях и смешаться с немецкими солдатами. Тогда наша артиллерия будет бесполезна, а в рукопашной они нас передавят, как блох. Еще немного и это русским удастся.

— Приготовить гранаты!!

Стреляю без остановки. Каждая моя пуля достигает цели, но толку от этого мало. Волна русских приближается настолько близко, что начинаем с ними «обмениваться» гранатами. Одна из них рвется совсем рядом. Солдат с оторванной рукой и пробитым осколком черепом валится прямо на меня. Отталкиваю труп, вытираю рукавом лицо от чужой крови. Иваны впрыгивают в наши траншеи, начинается рукопашная.

— Держать оборону! — доносится до меня крик Бауера.

Пехотинцы отбиваются, как могут. Повсюду слышны крики, стоны. Теперь стреляю, не прибегая к оптике, и стараюсь выпустить как можно больше пуль. Пальцы ноют. В самый неподходящий момент опять разболелся зуб. Да так сильно, будто в челюсть вбивают тупой гвоздь. Я морщусь, щека дергается, и это снижает меткость стрельбы.

Самое удивительное, что раньше никогда не мучился зубной болью, а тут на тебе! Вокруг идет яростное сражение, гибнут люди, моя жизнь может оборваться в любой миг, а меня сейчас больше волнует, куда деться от этой кошмарной зубной боли, чем ее заглушить.

Глава 2

Встретив ожесточенное сопротивление на нашем участке, русские немного утихомиривают свой пыл, сбавляют темп. Тех, кто уже забрался в наши окопы, бьют лопатками, колют штыками, расстреливают в упор. Иваны увязают. Каждый солдат и с той и с другой стороны дерется отчаянно, не щадя жизни. Перевес сил на их стороне, но мы стоим грудью. То тут, то там возникают ожесточенные схватки. Гранаты взрываются прямо среди дерущихся.

Наш участок мы пока держим, не подпуская врага слишком близко, но долго это продолжаться не может. Неожиданно появляется Нойманн с пулеметом на плече.

— Не ждали? — объявляет он, проверяя ленту и ставя пулемет на сошки.

— Ты как раз вовремя! — кричу ему радостно.

Нойманн в ответ салютует и прищуривается, целясь в русских.

— Огонь! — сам себе командует он и открывает огонь. Невысокий, с огромным пулеметом, Нойманн смотрится нелепо. Ему пришлось встать на ящик, чтобы высунуться из окопа и получить хороший обзор. Хватаю за рукав пробегающего мимо рядового.

— Будешь помогать ему! — указываю солдату на Нойманна. — Вторым номером.

— Но я… — начинает оправдываться боец, но, посмотрев на меня, осекается.

— Хорошо.

— Действуй!

Сам перемещаюсь правее, стреляю без перерыва, когда очередная граната падает к моим ногам. Выскакиваю из траншеи и бросаюсь на живот, прикрывая голову руками. Грохочет взрыв, меня засыпает комьями земли. Откашливаясь, поднимаю голову. Моего карабина нигде не видно. Черт! Времени на поиски нет. Быстро оглядываюсь. Рядом лежит труп нашего солдата, в руке зажат МП–40. Хватаю оружие, но пальцы мертвеца не желают выпускать пистолет–пулемет. Приходится с силой ударить по застывшей руке каблуком, высвобождая оружие. На поясе убитого два полных магазина к нему. Становится чуть повеселее, даже боль поутихла. Возвращаюсь на свое место и открываю огонь.

Русские продолжают наступление. Если огонь выкашивает передние ряды, за ними вырастают очередные фигуры, и этому нет конца. Иваны укрываются за трупами своих товарищей и яростно обстреливают нас. Неотступное ощущение, что наш конец близок, мешает сосредоточиться. Бауер что–то кричит мне, но из–за грохота не могу разобрать слов.

МП–40 заглох, истощив боезапас. Бросаю его и отбегаю в сторону, оглядываясь в поисках оружия. Я беззащитен, отбиваться нечем, кроме ножа. Нойманн все еще жив и короткими очередями из пулемета отсекает русских. Напарник его лежит, уткнувшись лицом в землю.

Внимание привлекает что–то блеснувшее на земле. Вглядываюсь и вижу свою оптику! Встающее солнце отразилось в стекле прицела. Мое оружие просто отбросило взрывом и присыпало землей. Быстро подхватив карабин, осматриваю его. Все оказывается целым, только приклад треснул, но это сущая ерунда.

Вижу, как русские подбегают к траншеям и прыгают в них. Замечаю нескольких красноармейцев в дальнем конце собственного отсека и понимаю, что пора убираться прочь. Мне одному их явно не одолеть, и инстинкт самосохранения гонит меня подальше отсюда.

Немцы в спешке покидают окопы. Бой проигран, в этом нет никаких сомнений. Нежелающие становиться трупами солдаты выныривают из траншей и, стреляя на ходу, отступают. Среди беглецов вижу маленького Нойманна. Он оставил пулемет и теперь отстреливается из русской винтовки.

Пригнувшись, бегу зигзагами.

— Ты куда?! — слышу резкий окрик. Бауер, укрывшись за чахлым деревцем, ведет огонь по неприятелю.

— Назад! — машу ему рукой.

— Не сметь! Держи оборону! — он явно помешался. Какая на хрен оборона?!

Подбежав к нему, что есть силы кричу:

— Беги! Беги, дурак!

— Стоять! Пристрелю! — орет он в ответ, но я не слушаю этого упрямого осла. Мы покидаем эту позицию. Нет, не так! Мы драпаем отсюда без оглядки.

Единственное, что беспокоит меня в данный момент, так это не получить пулю в задницу. Надеюсь, что русские, заняв позиции, не станут развивать успех и устроят себе небольшую передышку. Ведь мы их тоже сильно потрепали.

Запыхавшись, прячусь между деревьями в небольшой рощице и в бинокль смотрю назад. Все, кто может передвигаться без посторонней помощи, покидают высоту. Раненых, задерживающих движение, бесцеремонно оставляют. Те просят помощи, протягивают руки в мольбах не оставлять их, но безуспешно. Каждый спасает свою шкуру.

Слева от меня в кустарнике раздается треск. Кто–то усиленно пробирался сквозь заросли. Беру на изготовку карабин, но через секунду передо мной возникает закопченная физиономия Нойманна.

— О, старина! — радостно восклицает он. — А я смотрю, ты скачешь по полю. Дай думаю, за тобой пристроюсь.

— Я тоже видел, как ты улепетывал, — отвечаю, тяжело дыша.

— Я отступал согласно уставу, — обижается Нойманн. — Выдавили нас все–таки.

— Да, выдавили, — с ним трудно не согласиться.

— Что теперь делать–то?

— Идти дальше. Но сначала надо найти хоть какого–нибудь командира. Тогда будем считаться подразделением. Меня участь Стайера пугает.

— Вот это ты правильно заметил, Курт, — серьезно заявляет Нойманн, — я как–то сразу об этом не подумал.

— Теперь нам о многом приходится думать.

— Ты о чем? — прищуривается Нойманн.

— Ни о чем, пошли.

Долго плутаем по роще, пытаясь собрать солдат. Мы явно вступаем в заключительную фазу этой «победоносной» войны. В ту фазу, когда каждый будет способен на любой ужасный поступок, лишь бы остаться в живых. Страх порождает самые низкие черты человеческого характера.

Как я и предполагал, русские, заняв наши позиции, успокоились. У них там тоже командиры и начальники, а инициативу проявлять, да еще под градом пуль никому не нужно. Нас собирается около двадцати человек. Старшим по званию оказывается фельдфебель из соседней роты. Устроив небольшой привал, мы двигаемся к штабу полка и резервной линии обороны. Вот обрадуется мне капитан Калле, когда я опять появлюсь там, но выйдя с другой стороны. По дороге к нам понемногу присоединяются другие беглецы и маленькие группы солдат, появляется некое подобие организованности. Из офицерского состава никого нет.

Зуб опять болит со страшной силой, но даже глотка спиртного ни у кого нет. Да что там говорить о шнапсе, если на некоторых солдатах нет даже сапог. Один рядовой бредет в трусах и черной от грязи и пыли майке и тащит на плечах пулемет. Зато на голову надета каска. Милое зрелище: вот он, славный боец вермахта с разбитыми в кровь коленками, босой и в каске. Хоть сейчас награждайте его Железным крестом.

— Ты Бауера не видел? — спрашиваю Нойманна.

— Нет, — отрицательно качает тот головой. — Я, пока бежал, мало что углядел, не до того было.

Только сейчас, когда непосредственная угроза моей жизни прошла, ощущаю страх. Дикий, панический страх. Остался в живых, не получил ни единой царапины. Может, у меня заботливые ангелы–хранители? Это вряд ли. Слепой случай. Вон как тому юнцу, тело которого упало на меня после разрыва гранаты, пробило череп. Брызги крови во все стороны, он даже пикнуть не успел. А ведь тоже, поди, думал, что он единственный и неповторимый арийский мальчик, и ничего с ним не будет. Венец творения Господнего…

Мы продвигаемся через подлесок, кругом растут колючие кусты малины. Мундир от росы весь мокрый. Хорошо, что я спал в блиндаже Бауера не раздеваясь. А то сейчас тоже щеголял бы в нижнем белье.

— О чем задумался? — любопытствует Нойманн.

— Пытаюсь понять, как наша разведка наступление прощелкала.

— А–а, — разочарованно тянет Нойманн. — Я думал, что о смысле жизни размышляешь. Уж больно философская рожа у тебя была.

Приближаемся к месту, где размещается штаб нашего полка. Двигаемся по лесу осторожно, зная, что нарваться на партизан тут проще простого. Они, конечно, лазают там, где потише, но мало ли что. Внимательно смотрю себе под ноги. Тут везде могут быть неприятные сюрпризы. Мы с Нойманном, как наиболее опытные бойцы, продвигаемся в арьергарде, и в случае чего можем прикрыть отход нашей группы.

— А как ты с пулеметом оказался? — интересуюсь у него, чтобы не так тошно было идти молча. Разговор отогнал бы печальные мысли.

— Все просто. Мы с тобой разминулись. Меня ребята из соседней роты к себе позвали. А когда загрохотало, сначала понять не мог, где нахожусь. Побежал вдоль траншеи. Смотрю, парня–пулеметчика гранатой разворотило. Подхватил его пулемет, и дальше.

— А Земмер тебе в этой свалке не попадался?

— Кто это? — удивляется Нойманн.

— Да снайпер молодой, — поясняю я. — Он еще на казни рядом с нами стоял.

— Нет, — подумав, отвечает Нойманн. — Не видел.

В такой мясорубке парень мог и погибнуть. Я, честно говоря, за последнее время прикипел к нему, и совсем не хотелось бы узнать, что мальчишка убит. Из него бы со временем вышел неплохой стрелок.

Фельдфебель предупреждающе поднимает руку, и мы замираем.

Толкаю Нойманна, чтобы он сходил и узнал в чем дело, а сам превращаюсь в слух. От русских мы вроде бы оторвались достаточно далеко, да и посторонних звуков я не замечаю. Этот участок леса выглядит нехоженым, не испоганенным войной.

— Выходим, — сообщает вернувшийся Нойманн. — Фельдфебель послал пару ребят на разведку, что там и как.

— Ты думаешь, что русские и тут прорвались? — тихо спрашиваю его, приложив ладонь к щеке и надеясь таким образом унять ноющий зуб.

— Ничего я не думаю. Мне за каждым кустом иван теперь мерещится.

— Ты, Нойманн, таким раньше никогда не был, — усмехаюсь я.

— А теперь стал, — бурчит он. — Жить вдруг захотелось, знаешь ли. Мы все тут как скот на бойне. Знаешь, когда мне тут в первый раз стало по–настоящему страшно?

— Когда? — Действительно интересно, что случилось с этим бесстрашным парнем, когда произошел перелом. Может, в его словах я найду ответы на некоторые свои вопросы, не дававшие покоя.

— Нас послали в одну деревню искать партизан. Она вся почти разрушена и сожжена была, пара убогих домов осталась. В одной избе бабка слепая жила, что с нее возьмешь. А в другой семья.

— И чего же тебя так напугало там? — спрашиваю, не скрывая иронии.

— Там был здоровенный русский мужик, — не заметив моей подначки, продолжает Нойманн. — Безногий, и поэтому не подлежал мобилизации. Но у него могла быть связь с партизанами и недобитыми красноармейцами, ползающими по нашей территории. Мы допрашивали его, били, пытали. Бесполезно! Он молчал, насупив брови, и только зло глядел на нас своими белесыми глазами. Тогда наши ребята трахнули его жену, прямо на его глазах. По очереди. Он стоял, как скала, и смотрел. Связанный здоровый такой мужик, — Нойманн разводит руки в стороны, показывая его ширину плеч. — Стоит и смотрит. Только желваки играют на скулах. Она орет, а он ни звука. Потом ее застрелили.

— Может, он немой был?

— Не–ет, — отмахивается Нойманн. — Я сам слышал, как он со своей семьей разговаривал, когда мы пришли.

— Вот дела…

— Так вот, — продолжает он. — Ничего от него не добились. Взяли его детей, они визжали как паршивые свиньи, действовали на нервы. Мальчишка и девчонка, мы пристрелили их у него на глазах. Все вокруг в кровище, а он молчит. Мать его, старую бабку, стащили с печки, и закололи ножом — нет реакции.

— И что потом?

— Поняли, что все бессмысленно. Повесили, и дело с концом. А что еще сделаешь? Дальше–то уж некуда! Но главное, что в доме потом нашли тайник партизанский. Оружие, листовки разные. Он мог бы спасти семью, но молчал. Ты понимаешь, Курт?! Одно слово или жест, и мы никого бы и не тронули. Ну, жену–то, может, и трахнули все равно… Но оставили бы в живых. Я тогда сразу понял, что с такими людьми воевать страшно. Мы выхлебаем с этими чертями полные котелки дерьма. Они из другого теста.

Я с ним полностью согласен. Особенно после случая с русским снайпером, не ставшим убивать меня. Эти люди шли на самые дикие с точки зрения цивилизованного человека самопожертвования, что меня самого порой пробивала дрожь. Они совершали отчаянные поступки, не останавливаясь ни перед чем. Их не волновала судьба близких, а на свою им вообще наплевать. Они бросаются под танки, обвязанные гранатами, кидаются грудью на пулеметы…

Случись со мной такая история, которую только что рассказал Нойманн, окажись я в шкуре того русского, сразу бы все выложил, сделал бы все, лишь бы спасти жену и детей. Все возможное и невозможное! Представляю себе эту картину и меня передергивает. Тем более мы должны во что бы то ни стало не пустить их на нашу территорию. А может, Бауер и прав? Если закрепимся у границы, то спасем близких от мести Советской армии? Хотя с русскими ничего не предугадаешь заранее. Если среди них много таких, как тот снайпер…

Глава 3

Штаб нашего полка по–прежнему в этой деревне. Здесь царит полный хаос, как и в прошлый раз. Ничего не изменилось. В спешном порядке полк готовится к удержанию русских сил. О том, что наш участок прорван, командованию, конечно, известно. На нас — ободранных, полуголых, бредущих с опустошенными глазами, местные пехотинцы смотрят настороженно. В их взглядах читаются смешанные чувства. В них видится и сожаление, и товарищеское сопереживание, но среди некоторых улавливаю долю презрения. Тут все понятно: мы не удержались, сдали позиции, и теперь им придется отдуваться за нас. Каждому ясно, что русские будут стремиться развить успех на этом участке фронта. Даже желторотый юнец догадается, что к чему.

Кстати, юнцов здесь хватает. Опять пригнали партию совсем молодых ребят из Германии. Снова эти затравленные взгляды, перепуганные детские лица.

Среди нас, вышедших из леса, практически не было новобранцев. Выжили в основном опытные солдаты. Мальчишки остались лежать на поле боя.

— Ну, надеюсь, тут хоть пожрать дадут, — ворчит Нойманн.

— Я бы на твоем месте особой надежды не питал.

— Это как же так? Они тут земельку лопатами рыхлят, лениво окапываются, артиллерии и танков нагнали, а нас с передовой и не покормить.

— Слушай, Нойманн, отстань. Я знаю не больше твоего.

— Тогда дай закурить.

— Нет у меня.

— Чего ты такой злой? — останавливает меня Нойманн.

— Чертов зуб разболелся вчера, — морщусь я. — До сих пор покоя не дает.

— В лазарет тебе надо было сходить.

— Нойманн! — восклицаю я. — Какой лазарет?! Когда? Утром? Пока русские нас мутузили?

— Ну, да, — пожимает он плечами. — Соль можно приложить или сало.

— Вот ты сказал! Где я тебе сало найду?!

— Соль–то можно будет разыскать, я думаю.

— Посмотрим.

Нашему взору предстают хорошо укрепленные траншеи, доты, артиллерия. Здесь все говорит о том, что командование рассчитывает сдержать напор русских. Новобранцы натягивают колючую проволоку и устанавливают противотанковые заграждения. Наш фельдфебель отправился разыскивать штаб, а мы располагаемся на небольшой поляне. Ярко светит солнце, и уже почти не верится, что несколько часов назад мы находились в аду.

Нойманн умудрился раздобыть сигарет, и мы, валяясь на траве, отрешенно покуриваем. Говорить ни о чем не хочется. Закрываю глаза, и тут же всплывают картины недавнего боя.

Господи, сколько подобных моментов я могу вспомнить? Кажется, что кроме этого в моей жизни ничего больше и не было. Словно с рождения живу этой войной. Жена с дочками вспоминается, как сон, приснившийся в череде кошмаров. Великолепное зыбкое, расплывающееся видение, которое никогда не было и не будет правдой.

— Что, девчонки, сдали позиции? — слышу грубый голос и открываю глаза. Перед нами стоит на широко расставленных ногах унтер–офицер. По всему видно, что боец он опытный. В петле виднеется лента Железного креста 2–го класса, к груди приколот черный знак «За ранение», серебряный знак «За рукопашный бой», Штурмовой знак…

— Чего тебе? — устало спрашивает Нойманн.

— Мне?! — театрально изумляется унтер. — Мне интересно глянуть на ваши обосранные штаны.

К нам начинают подходить пехотинцы. Назревает представление, и никто не хочет его пропустить. Солдаты, копавшие рядом с нами траншею, прекращают работу и заинтересованно замирают.

Нойманн медленно поднимается, отряхивает брюки. Делает это он скорее автоматически, ибо мундир его похож на выброшенную на помойку рваную половую тряпку. У унтера, напротив, хоть заношенный и подлатанный, но чистый мундир. Унтер оказывается на две головы выше Нойманна, самодовольная улыбка не покидает его лицо.

— С какой целью интересуетесь, герр унтер–офицер, — хитро прищуривается Нойманн, — не затем ли, что желаете отведать нашего дерьма?

— Что–о? — кривит лицо унтер, и это выражение лица так и остается, потому что Нойманн головой ударяет унтера в челюсть, и тут же ему засаживает ногой в промежность. Унтер заваливается набок, схватившись за пах. Нойманн приседает рядом с ним на корточки и наслаждается муками задиры. Пехотинцы одобрительно галдят. Я даже не двигаюсь с места, зная, что только помешаю Нойманну в расправе над зарвавшимся хамом. Пусть сам развлекается.

— Ты, скотина, еще не видел и доли того, что выпало сегодня нам, — зло нашептывает он в ухо унтеру. — Но ты не ссы, у тебя еще все впереди. И вот тогда уже я буду насмехаться над тобой, свинья. Понял меня?

Нойманн легонько хлопает его ладонью по затылку. Унтер, мучаясь от боли в паху, ничего не отвечает.

— А за беспокойство, я возьму у тебя пару сигарет, да? — Нойманн вынимает из его кармана почти полную пачку, достает две сигареты, и сует их в карман унтеру. Пачку же забирает себе, предварительно передав мне одну сигарету.

— Концерт окончен, товарищи! — обращается он к собравшимся. — Прошу более не отвлекаться и всех вернуться к служению Великой Германии.

Унтер с кряхтением поднимается и, сгорбившись, удаляется под хохот пехотинцев. Нойманн присаживается рядом со мной.

— Не нарывайся особенно, — предостерегаю его я.

— Это он нарывался, — сплевывает Нойманн. — А я защищал честь нашей роты. А ты как бы поступил?

— Хрен знает. Дай лучше прикурить.

— Как зуб?

— Херово.

— Давай выбью, а то я уже завелся! — хохочет Нойманн.

— Пошел к черту, — скривившись в улыбке, отвечаю ему я.

Появляется наш фельдфебель.

— Ну, что? — спрашиваем.

— Доложил о ситуации лично майору фон Хельцу. Он мечет молнии. Орал, что всех под трибунал отдаст за сдачу позиций.

— Он скор на расправу, — сетует Нойманн.

— Если он нас всех под трибунал отдаст, — успокаиваю его я, — ему свою жопу самостоятельно защищать придется. А он этого вряд ли хочет.

Все смеются, а Нойманн спрашивает фельдфебеля:

— И что с нами будет?

— Люди еще прибывают, много раненых. Нас, скорее всего, пополнят личным составом или же передадут в другие роты. А пока чистим перышки, ждем кухню и дальнейших распоряжений.

— Обед будет?! — удивленно присвистывает Нойманн.

— Обещали.

— Хорошая логика у фон Хельца, ничего не скажешь, — не может успокоиться Нойманн. — Мы должны были там все до одного подохнуть, и русские все равно бы заняли нашу позицию. В чем смысл, откуда это баранье упорство? Чего он добивается? Скотина!

— Я так думаю, — вставляю я, — мы живы, и это главное. Займем тут оборону, и здесь уже будем держаться. Наверняка сейчас сюда подтянут и другие силы, дополнительные резервы.

— Возможно.

Признаться, я лично ни во что это не верю. Никто к нам на помощь не идет, мы тут одни, как на необитаемом острове. Надо рассчитывать только на себя и никого больше. Я к этому привык, и с детства надеюсь только на себя, но остальные? Умереть за никому не нужный клочок земли, что может быть печальнее…

— Пойду проведаю тут кое–кого, — поднимаюсь с земли и подхватываю карабин. Я надеюсь увидеть капитана Калле, если он еще туг. Может, он знает что–то большее.

Калле оказывается цел, невредим. Он возится с новобранцами. Выстроил их и отчитывает за внешний вид на потеху ветеранам. Заметив меня, улыбается и жестом просит подождать. Устраиваюсь поудобнее, усевшись на бревно рядом с другими «зрителями» и подключаюсь к просмотру «концерта».

Капитан начинает вешать юнцам такую лапшу на уши, что даже я открываю рот. Он вещает им о долге и чести, о защите Отечества, о солдатском товариществе. Все нормально — он поднимает их боевой дух. Иначе они давно разбежались бы по лесам, надеясь вернуться к маминым юбкам. Правильно он тогда мне говорил, что без веры солдат не солдат. Хотя какая там вера! Калле в данный момент создает перед этими детьми иллюзию, играет на чувстве патриотизма. Но такая уж у него работа. Ветераны, слушая всю эту чушь, лишь угрюмо ухмыляются.

— Вольно! Разойдись! — командует наконец он, и новобранцы опять превращаются в кучку испуганных детей.

— Вот он, герой! — радостно приветствует меня Калле. — Как дела?

Молча отдаю честь. И так все понятно по моему виду.

— У меня, Курт, к тебе разговор есть. Пойдем вон за тот стол присядем.

Мы идем к небольшому палисаднику. Забор сломан, в покосившейся хате разместились пехотинцы. На бельевой веревке сохнет форма, нижнее белье. Солдаты используют любую возможность, чтобы привести себя в порядок и хоть на минуту забыть о том, что им если не сегодня, то завтра предстоит. Человек не может долгое время оставаться в унынии, ему нужна разрядка, или подзарядка, как угодно. Солдаты занимаются хозяйственными делами, кто–то даже убежал купаться на речку, хотя это строго воспрещается. Свободные от работ отдыхают, некоторые строчат письма. Так уж устроен человек — от любых горестей пытается отвлечь свое сознание житейскими заботами.

У невысокой яблоньки в огороде стоят врытые в землю стол и лавка.

— Присаживайся.

— Вы сказали, что есть разговор, герр капитан.

— Да. — Калле вздыхает. — По последним данным, наш полк расколошматили вдребезги, осталось немного людей, и полк, скорее всего, будут пополнять новобранцами. Формирование взводов, рот, и все такое прочее. Слушай, вся эта канонада и у нас тут была хорошо слышна. Страшный был бой?

Я молча киваю. Тот, кто там побывал и сам все поймет, а кто не был — тому не расскажешь.

— Майор фон Хельц настроен на контрудар. Он считает, что мы еще можем на этом участке повлиять на ситуацию. И я в целом с ним согласен. Майор толковый командир и хороший стратег.

«Сколько же вас, дураков?» — думаю я.

— Так вот, — продолжает Калле. — Моя рота тоже в этом будет участвовать, а мне нужны бывалые люди, опытные обстрелянные солдаты. О тебе я уже договорился — пойдешь под мое командование.

«Вот счастье мне привалило»…

— Но я числюсь в роте Бауера.

— Неизвестно, жив ли он. И вообще, сколько человек из вашей роты в живых осталось? Сейчас идет спешная доукомплектация подразделений. А капитана Бауера нет.

Да, судя по тому, как Бауер вгрызался в этот проклятый рубеж обороны, он точно уже мертв. Я бы не дал и десяти процентов, что он выберется.

— Кстати, как там твой парень, ученик, он жив? — интересуется Калле.

— Не знаю. Там такая каша была… Надеюсь, что жив.

— Эх, побольше бы мне таких, как ты и твой ученик, — капитан задумывается, и вдруг его осеняет: — А ты ел?

— Да как–то не до того было.

Капитан подзывает своего пухлого ординарца, что–то шепчет ему, и тот резво убегает.

— Ты, главное, набирайся сил. Время пока есть, — говорит Калле.

Ординарец вскоре возвращается и ставит передо мной миску горячего картофельного супа с куском курицы и огромную жестяную кружку эрзац–кофе. Запах восхитительный. Я накидываюсь на еду. Пока уплетаю суп, капитан достает флягу и что–то заботливо, как родная мать, доливает мне в кофе. Как только я покончил с супом и вылакал кружку щедро разбавленного ромом кофе, Калле протягивает сигарету.

Все, что со мной произошло до этого, уже не имеет значения… Невзгоды и лишения отошли на задний план. Блаженство и истома овладевают мной. Зуб побаливает, но я не обращаю сейчас на это внимания. Лишь одна мысль крутится у меня в голове, пока я затягиваюсь едким дымом — а выдержит ли всю эту вкусную пищу мой бедный желудок. Жаль было бы переводить эти яства, без толку перегоняя их через мой истощенный организм. Калле, посмеиваясь, глядит на меня.

— Откуда такие деликатесы, герр капитан? — спрашиваю его.

— Я же говорю тебе, планируется контрудар, полевая кухня работает на всю катушку, сейчас всех накормят, — сообщает Калле. — Плюс ко всему мои личные запасы да расторопность ординарца.

После еды и кофе с ромом меня клонит в сон. Капитан замечает это.

— Иди в избу, поспи.

— Герр капитан, не могу не задать вам этот вопрос, — я с трудом поднимаюсь с лавки, — отчего мне такие почести?

— Все очень просто, Курт. Я много повидал вояк, но ты один из лучших.

Я не стал вдумываться в слова капитана, ему виднее, наверное, но решаю действительно поспать, пока есть такая возможность, и искренне надеюсь, что столь сытный обед успешно переварится. Иду в избу, тут прохладно, пахнет, как и во всех избах, где расположились на постой солдаты, потом и немытыми ногами. Видя, что я только недавно с передовой, мне уступают место. Завалившись на грубо сколоченную деревянную кровать, тут же проваливаюсь в глубокий сон.

Глава 4

Расталкивает меня Нойманн.

— Что ты трясешь меня?

— Вставай, Бауер вернулся!

— Что–о?!

Быстро вскакиваю, протираю глаза и, схватив карабин, отправляюсь за Нойманном. День в самом разгаре, стоит душная летняя жара. Ветра нет, на деревьях даже листики не дрожат. Смотрю на часы — я поспал всего пару часов.

— Где он?

— Там! — указывает рукой Нойманн. — Ребята его держат.

— Зачем?!

— Бауер рвется к фон Хельцу, хочет отношения с ним выяснять.

— Вот дела! Побежали!

Капитан Бауер выглядит ужасно. Он весь перемазан в грязи и крови, мундир порван. Левая кисть замотана грязной тряпкой, покрытой бурыми пятнами. Он тяжело дышит и вырывается. Двое ребят крепко держат его под локти. Наш фельдфебель, ухватив капитана за грудки, что–то говорит ему.

— Герр капитан! — кричу я, подбегая, и тоже пытаюсь успокоить Бауера, но слова на него не действуют.

Кое–как мы валим его на землю и крепко прижимаем. Минуту он еще тщетно вырывается, но, поняв бесполезность этого, затихает. На всякий случай ждем еще немного, и только потом ослабляем хватку.

— Хорошо, что вроде никто не видел, — замечает фельдфебель.

— Он тут, как дьявол бушевал, — жалуется один из солдат, вытирая разбитый в схватке с капитаном нос.

— Герр капитан, — повторяю я, пытаясь посмотреть Бауеру в глаза. Капитан мутным взором оглядывает меня.

— Ты здесь? — спрашивает меня срывающимся голосом.

— А где же мне еще быть? — стараюсь произнести это как можно веселее.

— Отпустите меня! — хрипит Бауер. — А то всех под трибунал отдам на съедение фон Хельцу.

Он усаживается на траве и смотрит на нас по очереди, нахмурив брови.

— Где моя фуражка?

— На вас ее не было, — говорит один из солдат, разведя руками.

— А каска?

— Ее тоже нет.

— Курт, помоги встать.

Мы с фельдфебелем берем его под локти и поднимаем. Его пошатывает.

— Вы куда–то собрались, герр капитан? — спрашиваю как можно спокойнее.

— Да! Поговорить с напыщенным индюком.

— Подождите, герр капитан, вам нужно хотя бы отдышаться, — пытаюсь его успокоить. — Кто–нибудь, принесите воды капитану!

Воду подносят в котелке, он сначала жадно выпивает половину, а остальное выливает себе на голову. Это Бауера немного остужает. Я киваю Нойманну. Тот, быстро сообразив, достает сигарету, прикуривает ее и сует капитану в зубы.

Капитан жадно затягивается, взгляд его постепенно проясняется. Запал постепенно уходит, Бауер теперь не рвется в штаб к фон Хельцу. Я оглядываюсь. Капитан выбрался не один, привел с собой человек тридцать солдат. Выглядят они еще более ужасно, чем мы. Это люди, которые до последнего патрона сражались в окопах, настоящие воины–смертники. Мы с Нойманном чувствуем себя неловко, за то, что сбежали, тогда как эти ребята сражались с намного превосходящими их числом противниками.

— Герр капитан, — обращаюсь к Бауеру, видя, что тот уже может нормально соображать, — вы вывели людей, но теперь их необходимо покормить, да и вам тоже надо поесть и отдохнуть. А доклад подождет.

— Да, Курт, — капитан оглядывает свое «войско». — Ребятам нужен отдых.

— Вот и правильно, мы распорядимся. Надеюсь, у кашеваров еще что–нибудь осталось.

С этими словами отвожу его в сторону, подальше от штаба. Нойманн в это время отдает распоряжения новобранцам, чтобы те поторопились на кухню за едой. Мы с капитаном присаживаемся в тени березы.

— Как вам удалось вырваться, герр капитан? — спрашиваю его, и тут же об этом жалею. Чувство стыда переполняет меня, ведь я бросил своего товарища и командира. Знаю, что Бауер не будет устраивать скандал по поводу нашего бегства с позиций, но дело не в этом. Все–таки я его предал. Бауер долго молчит, глядя в одну точку. Я его не тороплю с рассказом, просто курю и жду.

— Ты был прав, — нарушает, наконец, молчание Бауер. — Нам надо было отступать еще тогда, наплевав на приказы… Я угробил почти всю роту. У нас кончились патроны, но мы еще долго пытались вернуться в траншеи и драться, отняв оружие у врага. Ничего не вышло.

Капитан мотает головой и крепко сжимает кулаки:

— И я принял решение отступать. Так хотя бы смог спасти остатки роты. Выхода у меня не было, понимаешь, Курт? Если дело касалось бы только меня, то я и шагу не сделал, сдох бы там. Но со мной остались самые преданные бойцы, и я не решился гробить их жизни.

При словосочетании «самые преданные» у меня неприятно колет в сердце.

— А фон Хельц за это заплатит! Жалею, что не послушался тебя. В тебе, Курт, говорил разум. Уже тогда надо было отступать. Я ничего не добился. Только потерял еще несколько мальчишек. И это очередной груз на мои плечи.

Можно было, конечно, придумать какие–нибудь успокаивающие слова, но они все равно не имели бы смысла. Ясно одно — ничего не закончилось, и чует мое сердце, что нам еще предстоят жаркие деньки. Но главную вещь я сделал. Удержал разъяренного капитана от встречи с фон Хельцем. Может, этим и спас его жизнь. С майором шутки подобного рода, как я понимаю, не проходят.

Солдаты приносят еду, я сую котелок капитану в руки:

— Поешьте, герр капитан.

— Черт, у меня и ложки нет, — огорчается Бауер.

— Возьмите мою.

— Благодарю, — капитан набрасывается на еду. Я не мешаю, отхожу в сторонку. Боюсь даже предположить, что с нами со всеми скоро будет. Глядя на голубое чистое небо, с горечью думаю, что эти рубежи могут стать последним пристанищем для нас всех. Смерть уже близко, и то, что мы пока играем с ней в игры и умудряемся остаться в живых, ничего не значит. Скорее всего, это она играет с нами как кошка с мышкой, наперед зная, что из ее лап нам не выбраться. Мы барахтаемся в глубокой луже и, зная, что все равно утонем, гребем из последних сил, вместо того чтобы отдаться судьбе и уйти на дно.

От печальных мыслей меня отрывает Нойманн.

— Ты бы сходил к капитану Калле.

— А что такое?

— Ну, он все–таки ближе к штабу, чем мы. А у вас доверительные отношения. Чувствую, жареным пахнет, — и как бы в подтверждение своих слов, Нойманн жадно втягивает носом воздух.

— Прекращай говорить загадками.

— Народ вокруг волнуется. Похоже, предстоит нам марш–бросок на иванов. Кормежку привезли, шнапс. Боеприпасы раздают, обозы подошли. Может, и почта до нас доберется. Тут все признаки наступления налицо.

— Так это и без Калле понятно. К тому же он намекал на что–то подобное. Сформируют подразделения и вперед! Он меня к себе в роту зачислить хочет. Никак фон Хельц не успокоится, не дает ему покоя слава лучшего полководца Третьего рейха. Ему наплевать, что мы подохнем на никому не нужной позиции.

— Присосался к ней, как клещ, — поддакивает мне Нойманн.

— Ладно, поглядим.

Я устраиваюсь за тем же столом, где меня кормил капитан, и осматриваю свой карабин. Оптика, несмотря на все несчастья, осталась цела, а трещина в прикладе оказалась небольшой. Остается только починить приклад, почистить оружие и заново его потом пристрелять. Этим и занимаюсь.

— Разрешите обратиться, герр обер–ефрейтор! — отвлекает меня от работы знакомый голосок. Резко поднимаю голову. Передо мной стоит малыш Земмер.

— Надо же! — восклицаю, удивленно разглядывая своего ученика.

Парень выглядит ужасно. Рожа чумазая, волосы торчат в разные стороны, на правой щеке запекшаяся кровь. Левый рукав кителя оторван, поясного ремня нет, мундир перепачкан черт знает чем. Больше всего меня поражает его взгляд. На меня смотрит уже не мальчик, а настоящий боец, многое повидавший. Последнее сражение прибавило этому парню лет пять, не меньше. Да, война быстро старит людей.

— Присаживайся.

Он аккуратно снимает свой карабин с плеча, приставляет к столу, а затем опускается на лавку.

— Рассказывай! Я уж думал, что тебя и в живых нет.

— Я и сам так думал, — отрешенно произносит Земмер. — Не верится до сих пор, что выбрался живым оттуда.

Понимаю, что лучше пока не беспокоить парня расспросами. Вернулся целый и ладно. Что лишний раз бередить его душевные раны. Мы молчим…

— Что нас ждет дальше? — спрашивает Земмер.

— Мы будем дальше сражаться за Великую Германию, — произношу без особого энтузиазма.

Земмер понуро кивает.

— Не отчаивайся, парень, — хлопаю его по плечу, — пойдем с тобой в паре.

— Как?

— Просто. Нас осталось двое. Фон Хельц вот–вот даст приказ к наступлению. Мы пойдем чуть раньше и займем позицию. Наша задача — ослабить оборонительную мощь противника. А это офицеры, командиры артиллерийских расчетов, пулеметные гнезда, дозоры и прочее. Понял?

— Да, герр обер–ефрейтор! — не сказать, что Земмер сияет, но уныние сошло с его лица.

— Так мы сможем хоть немного снизить процент потерь среди наших ребят. Иди умойся и приведи себя в порядок, отдохни.

Ясно, что от наступления нам не отвертеться. Правильно сказал Нойманн: фон Хельц не отступится от своего и пошлет нас в очередную бойню. Как обычно, рассчитывать приходится только на себя. Раз уж не спастись от всего этого безумия, то нужно хотя бы продумать, как умудриться не пропасть зазря и дать возможность товарищам взять нашу проклятую прежнюю позицию снова под свой контроль.

Помочь разобраться в ситуации мне может Калле, и я отправляюсь на его поиски. Солдаты из его роты подсказывают, что он в штабе у командира полка. Ничего не остается делать, как сидеть на солнцепеке и ждать его. Главное, чтобы Бауер там на совещании не устроил истерики. Я искренне переживаю за его душевное состояние.

Подходит задиристый унтер, которому Нойманн преподал ускоренный курс хороших манер. Он мнется, не знает, как подступиться.

— Еще что–то нужно? — спрашиваю, исподлобья глядя на него.

— Некрасиво получилось, — извиняющемся тоном произносит унтер.

— Бывает, — меньше всего сейчас хочется общаться с этим идиотом.

— Мне ребята сказали, что ты классный стрелок, и многим жизнь спас, — слова даются унтеру с трудом, он явно не специалист в таких вещах, как извинение.

— От меня тебе что надо? — я уже понял причину появления унтера. Он боялся, что во время наступления может схлопотать от меня или Нойманна пулю в спину, и пытается подлизаться. Как ни страшно это звучит, но нам всем здесь приходится бояться не только врага, но и своих. Конфликты разрешаются просто — бах! — и нет человека. Кто будет устраивать расследование, почему и как этот солдат получил пулю в затылок? Я давно уже уяснил это правило — не нарываться на скандалы с сослуживцами. Мне это давалось легко, я никогда не был излишне общительным человеком. Но некоторые, казалось, так и старались нарываться на пулю. И чем дальше мы увязали в этой войне, тем больше разочаровывались в тех истинах, которые нам вдалбливали с детства. Безнаказанность развращает, я это видел не раз.

— Да ничего, в общем–то, — отвечает унтер, поскребывая чисто выбритый подбородок. Он минуту стоит в нерешительности, а потом поворачивается и уходит. Еще год назад он мог бы легко засунуть меня в штрафбат за несоблюдение субординации, а Нойманна за избиение старшего по званию могли бы и расстрелять.

Глава 5

Совещание закончилось, командиры рот выходят из избы, переговариваясь между собой. По их озабоченным лицам видно, что они не в большом восторге от поставленных задач.

Я поднимаюсь, направляюсь к Калле.

— Все решено, — поясняет мне капитан. — Делаем бросок завтра на рассвете. Ты со своим учеником зачислен в мою роту.

— А Бауер?

— Капитан Бауер понижен майором фон Хельцем до командира взвода за невыполнение приказа. Ты что–то хотел?

— Герр капитан, у меня есть кое–какие соображения по поводу завтрашней операции, и я хотел с вами все обсудить.

— Пойдем.

Направляемся в его благоустроенную избу. По пути замечаю капитана Бауера, бредущего, понурив голову. Даже вообразить не могу, что у него сейчас на душе! Понизить этого героя до командира взвода? Человека, который оставался на позициях до последнего! Идиот фон Хельц явно не разбирается в людях.

В избе капитана Калле так же уютно, как и раньше, и патефон цел. Замечаю лежащую на столе фотографию молодой симпатичной женщины.

— Это моя жена, — заметив мой интерес, произносит Калле. — Нравится?

— Красивая, — искренне говорю я. Женщина действительно великолепна: шикарная блондинка в вечернем платье со здоровенным бантом на груди. Калле оказался эстетом во всем.

— Ладно, хватит лирики. К делу. Что ты хотел мне сказать? — спрашивает он.

— Герр капитан, мне нужно взглянуть на карту местности.

— Смотри. Что тебя интересует?

Я склоняюсь над картой. Местность, естественно, хорошо мне известна, слишком долго мы на этом участке топчемся, но важно понять, как фон Хельц пойдет на прорыв.

— Мы выступаем и направляемся вот сюда, — Калле водит карандашом по карте. — По данным разведки, у русских вот тут слабое место. Будем бить здесь.

— Герр капитан, я в этих траншеях как у себя дома. Смотрите, — начинаю ему отмечать на карте, где у иванов могут быть огневые точки: — И учтите, что за сутки они могли легко подтянуть артиллерию. Действовать надо осторожно.

— И что ты предлагаешь, стратег? — ухмыляясь, интересуется Калле.

— Я не командир полка, это ему виднее, как поступать, но мне кажется, что бить надо вот сюда, — указываю капитану место на карте. — Мы в этих окопах уже порядком нахлебались. Вот здесь место узкое, они поставят пулеметное гнездо, не более. Мы с Земмером постараемся дать вам возможность добраться до траншей, снимем пулеметчиков. Во всяком случае, попробуем сделать это.

— Ты молодец, Курт, — улыбается Калле.

— Мы с Земмером пойдем ночью и займем позиции вот тут, — я делаю на карте отметки. — Мы будем чуть в стороне, но на всякий случай предупредите людей. Не хочется быть убитым своими же товарищами.

— Я все понял, — капитан свернул карту и теперь пристально смотрит на меня, — Вижу, ты переживаешь из–за Бауера.

— Да, естественно.

— Он получил по заслугам. Не удержал линию обороны. И еще легко отделался.

— Герр капитан, я тоже там был и скажу вам, что он делал все возможное.

— Понимаю. Но мне это не очень интересно, — капитан всем своим видом показывает, что ему глубоко наплевать на Бауера.

Ни черта он не понимает! Он верит майору фон Хельцу, и в этом его основная ошибка. Этот человек искренне полагает, что мы снова возьмем наши позиции под свой контроль и выбьем русских. И, конечно же, Калле получит за это очередную награду. Да и ведь никак не втолкуешь им, до сих пор живущим в мире иллюзий, что самая важная награда сейчас — это жизнь. Кому сейчас нужны всякие побрякушки?

— Разрешите идти, герр капитан?

— Да, идите.

Выхожу из блиндажа с чувством гадливости. Будто произошло что–то мерзкое. Странно, но зуб перестал болеть. Видимо, мой организм решает, что пока хватит с меня душевных переживаний, и физическая боль в дополнение к ней стала бы перебором.

— Эй, где тебя носит? — окликает меня Нойманн. Он уже порядком пьян и стоит, слегка пошатываясь. На нем новый мундир, и я не сразу узнаю нашего «героя».

— У капитана Калле был.

— Ну ты даешь! Я бегаю, ищу этого засранца, а он все с капитанами общается.

— А ты был у портного? — любопытствую я.

— Нет, — мотает головой Нойманн. — Лучше! Пошел к снабженцам, а там земляк мой сидит. То–се, посидели, выпили. И как костюмчик?

Я осматриваю Нойманна с ног до головы. Мундир не новый, уже залатанный в нескольких местах, но не так уж и плох.

— Наверное, с мертвеца, — говорю я, чтобы хоть как–то подпортить его настроение.

— И что? — разводит руками Нойманн. — А мертвецы не люди? Поносил — дай другому, таково мое представление.

Спорить с ним бесполезно, логика его кажется безукоризненной.

— Бауера видел?

— Нет, — Нойманн подходит ко мне вплотную. Встав на мыски, обхватывает меня за шею и шепчет в ухо, дыша перегаром: — На рассвете выступаем драть жопы русским. Сведения точные, практически из первых уст. Только никому!

Смеясь про себя, отстраняюсь от него.

— Серьезно? — делаю удивленное лицо, хотя дается это с трудом. — А не ты ли будешь командовать?

— Что? — не понимает Нойманн. — Куда командовать?

— Иди проспись, герой, — хлопаю его по плечу. Вот рядом с кем приходится воевать. Один боится пули в спину, другой пьян в дугу, а руководит этим сбродом параноидальный майор, жаждущий крови и славы.

Мне обязательно нужно встретиться с Бауером и поговорить с ним. Капитана я нахожу возле траншей. Он сидит на пустом ящике из–под патронов и делает какие–то пометки в блокноте. Судя по всему, он уже в порядке. Я здороваюсь.

— А, Курт, — поднимает он на меня глаза. — Присаживайся. Сигарету?

— Благодарю, у меня есть. Капитан Калле обхаживает меня последнее время как девушку.

— Ну, я не исключаю возможности, что он немного того… — Бауер делает недвусмысленный жест рукой, намекая на ориентацию Калле, и ухмыляется: — А ты парень у нас видный.

— Учту ваши предостережения и не буду поворачиваться к нему спиной.

Мы смеемся.

— О наступлении уже, надеюсь, слышал? — спрашивает капитан.

— Да.

— И что думаешь?

— Безумие. Онанизм.

— Да, только онанизм дело личное, а фон Хельц хочет сделать его достоянием всего полка.

— Но выбора у нас ведь нет?

— Нет, — вздыхает капитан.

Я рассказываю ему о своих планах.

— Правильно мыслишь. Этот болван Калле не был там, а я каждую извилину в траншеях знаю. Русские не дураки, и посты с дозорами расставили на подходе. Единственное, что нас может спасти, так это внезапность и напор. Ответим им тем же. Но если они артиллерию подтянули, то нам несдобровать. А вы с Земмером большую услугу окажете полку. Только не забывай, что и у них снайперы есть.

— Я помню, — история с убитой лошадью не выходит у меня из головы. — Там у иванов один человек очень опытный.

— Вот и будь настороже.

— Хорошо!

Закончив говорить с Бауером, отправляюсь на поиски Земмера. Надо проинструктировать юнца. Тот ждет меня, сидя на лавочке возле забора.

— Ты готов? — спрашиваю его.

— Да, герр обер–ефрейтор.

— Значит так: мы пойдем с наступлением темноты. Твоя задача сейчас — пополнить наш боезапас и решить вопросы с продовольствием. Перед выходом нам надо хорошенько пожрать и выспаться.

Земмер послушно кивает головой, запоминая указания.

— Если кто будет чинить тебе препоны, скажешь, что выполняешь мои предписания, а если и этого будет недостаточно, то вали все на капитана Калле. Этот довод будет достаточно весомым. Через полчаса жду тебя на этом самом месте, уяснил?

— Так точно, герр обер–ефрейтор.

— Тогда вперед, чертеняка!

Земмер с готовностью убегает, а я прохаживаюсь вдоль лавочки и обдумываю детали предстоящей операции. Дело предстоит хлопотное. Добраться до русских позиций наши солдаты смогут без труда, но что дальше? Будет ли результат от этой вылазки? Без поддержки артиллерии, при малом количестве боевой техники и лишь на голом энтузиазме сможем ли мы отвоевать эти чертовы окопы? Одной храбрости здесь недостаточно. А еще в сердцах многих наших солдат давно поселился страх. Плохое сочетание для победы. Я видел атаки русских. В глазах их читалась ненависть, но никак не страх… И это еще одно доказательство того, что нам тут конец.

Майор фон Хельц находится во власти иллюзий либо полностью сошел с ума. И что самое страшное, я вынужден подчиняться его дебильным приказам. Вспоминаю блондинчика… А вот не вернулся он. Наверняка валяется где–нибудь с разбитой головой и бредовые идеи вытекают из его глупой башки вместе с черной кровью, впитываются в землю. Вот и вся польза от чистокровного арийского парня. Стоило ли рождаться и жить, чтобы стать во цвете лет банальным удобрением для полевых цветов? Хотя, если вдуматься, не такая уж и плачевная участь…

Земмер притаскивает котелки, наполненные горячей едой. Я пододвигаюсь, он усаживается рядом, и мы принимаемся за горячую, обжигающую нёбо кашу. Каска Земмера на треть наполнена патронами. Что ж, парень справился с заданием на «отлично».

После еды с удовольствием закуриваю и выпускаю в вечернее небо густую струю дыма.

— Ну что, рядовой, уяснил боевую задачу? — спрашиваю я Земмера.

— Так точно, герр обер–ефрейтор, — браво отчеканивает мой ученик, невольно заставляя меня рассмеяться. Уж как–то все это картинно получилось. Нас поджидает смерть, уже занесла над нами остро заточенную косу, а мы тут соблюдаем субординацию, играем в начальников и подчиненных. Хотя конец один для всех, будь ты рядовой или генерал.

Смотрю на часы. Пора собираться. Зная местность и понимая опасность всей этой затеи, решаю, что необходимо иметь запас времени.

Пока, не торопясь, готовимся к выходу, подходит чуть протрезвевший Нойманн.

— Удачи вам, ребята.

— Тебе того же.

— Я думаю, нам всем она пригодится, — грустно замечает Нойманн.

Остается доложиться капитану Калле, но в избе ни его, ни ординарца не нахожу. Проходящий мимо солдат сообщает, что командир роты «практикуется» неподалеку. Направляюсь на поиски и вижу столпившихся пехотинцев. Спрашиваю рослого рядового:

— Что тут происходит?

— Лазутчика поймали, — равнодушно отвечает тот, — сейчас расстреляют.

Лазутчиком оказывается бородатый дед лет шестидесяти в рваной заношенной рубахе–косоворотке. Откуда он тут взялся, и где его нашли? Дед стоит, прислонившись к белой покрашенной известью стене, затравленно глядя на нас. Под правым глазом у него расплывается лиловый синяк, из носа на бороду течет кровь. Трое пехотинцев держат его на мушке, а капитан Калле, лениво ковыряясь спичкой в зубах, смотрит на заходящее солнце, будто ничего его больше не волнует. Подхожу к нему:

— Что тут происходит, герр капитан?

— Курт? — отрывается от своего медитативного занятия капитан. — Ты еще не отправился?

— Вот, пришел доложить.

— Хорошо, — произносит капитан, изучающе рассматривая «лазутчика». — Вот, видишь, какого фрукта наши ребята выловили.

— И кто он?

— Лазутчик, конечно. Разве не видно?

Честно говоря, видно не было. Обыкновенный русский мужик, деревенщина. Лицо, покрытое сеточкой морщин, спутанная борода, руки типичного крестьянина — обыкновенный сельский житель, избежавший мобилизации в силу возраста и чудом выживший в этой бойне. Хотя, как тут узнаешь…

— Я бы его допросил, конечно, — говорит, обращаясь ко мне капитан, — но их языка не знаю.

Он медленно расстегивает кобуру и достает «люгер». «Лазутчик», заметив его действия, принимается истово креститься, шепча молитвы на своем языке.

— Вот ты, Курт, снайпер, — продолжает Калле, — но и я кое–что могу. Смотри на его правый глаз.

Капитан быстро поворачивается спиной к мужику, расстояние между ними метров десять. Калле усмехается, подмигивает мне. Резко обернувшись, он вскидывает руку и стреляет.

Пуля вошла старику точно в правый глаз, выбив затылок, и разбрызгав мозги на белую стену. Дед еще секунду стоит с отрешенным лицом и заваливается боком на землю. На стене расплывается большое красное пятно.

— Как? — спрашивает меня капитан.

Что могу ему сказать? Что только что стал свидетелем очередного бессмысленного убийства? Что мы увидели еще одну жертву этой безумной войны? Мало нам смертей?! Но говорить этого я не стал, смалодушничал:

— Меткий выстрел, герр капитан.

— Знаю, — самодовольно отвечает Калле, засовывая «люгер» обратно в кобуру. — Уберите эту падаль, — обращается он к солдатам, и те, взяв труп старика за ноги, тащат его к канаве. Кровь выливается из огромной дыры в затылке, оставляя широкий след на песке.

— Слушаю тебя, — говорит Калле, закуривая сигарету. Складывается впечатление, что он уже забыл о хладнокровном расстреле.

— Мы с Земмером уходим на позиции и ждем вашего наступления. Цели — пулеметные гнезда, командиры артиллерийских расчетов, сержанты и офицеры.

— Отлично.

— Разрешите идти, герр капитан?

— Да–да, иди, — равнодушно машет рукой Калле.

Глава 6

С наступлением темноты отправляемся в путь. Земмер явно волнуется. Я понимаю его состояние — он боится ударить передо мной лицом в грязь.

Часовые заранее предупреждены, и мы без проблем пробираемся к нашим бывшим позициям, занятым теперь русскими. Снова чувствую охотничий азарт, и все переживания отходят на задний план. Мы делаем важное дело, и, не скрою, приятно ощущать себя в некоторой степени незаменимым человеком. Мы с Земмером не просто винтики в огромном механизме. Мы важная деталь этого механизма — специалисты, выполняющие сложную боевую задачу. По крайней мере мы с ним не пушечное мясо.

Минные поля и противотанковые заграждения мы обходим стороной, углубляемся в лес. Я уже неплохо в нем ориентируюсь. Специально беру чуть левее, стараясь выйти прямо к тому месту, которое наметил на карте. Если я прав, то там русские действительно окажутся у нас как на ладони.

Вся затея фон Хельца отдает нехорошим душком, но что мы можем поделать? Раз уж послали нас на бойню, то надо хотя бы попытаться снизить число потерь среди солдат вермахта. А кто, как не я и малыш Земмер сделают это?

Иду впереди, внимательно вглядываясь перед собой. Земмер старается двигаться со мной след в след. По моим подсчетам, до позиции мы должны добраться часа за три. Стоит душная ночь, светит яркая луна. Я бы с удовольствием сейчас шел под дождем, так нас труднее заметить. Проходим больше половины пути, и пока удача сопутствует нам.

Соблюдаем полную тишину, идем молча несмотря на то, что пока еще передвигаемся по «своей» земле. Что ни говори, а природа здесь великолепная, если смотреть на нее со стороны. Есть что–то прекрасное в ее дикой, неухоженной красоте. У русских не бывает полумер. Если мороз, то градусов за тридцать, если жара, то иссушающая. Если болота, то непролазные, и тучи жужжащих комаров в качестве довеска. Европейцу, привыкшему к умеренному климату, сложно в этих местах.

Вспоминается осень сорок первого года. Мы тогда упорно выбивали русских, но сама природа встала им на защиту. Наше триумфальное продвижение вперед тормозила именно окружающая среда, а вовсе не жалкие разрозненные кучки драпающих иванов. Дикие ливни размывали дороги, которые и без того были в отвратительном состоянии. Танковые колонны растягивались на многие километры, горючее заканчивалось, машины глохли на обочинах. Солдаты стаптывали сапоги, плетясь по бескрайним русским полям. Нас изматывала жара, сменяющаяся дикими ливнями. Тот, кто не тащился долгие часы под проливным дождем по скользкой русской дороге в облепленных глиной тяжеленных сапогах, да еще в полной боевой выкладке, никогда не поймет меня.

А зима? Это сущий ад. Я всегда представлял себе преисподнюю как нечто жаркое, как сталеплавильный цех или что–то в этом роде. То есть белые от жара котлы, тягучая оранжевая лава, зыбкое марево от огня, духота и сожженная от горячего воздуха глотка.

Ничего подобного! Ад — это сорокаградусный мороз в русском лесу. Все с точностью до наоборот. Мороз, добирающийся до костей, гноящиеся на холоде раны, чудовищная влажность. Голод, обмороженные ноги, примерзающие к заиндевевшему металлу руки. Оружие, которое отказывается стрелять из–за того, что замерзала смазка. Вот настоящая преисподняя! И, как ни было грустно это сознавать, мы все туда скоро попадем.

У Земмера под ногой хрустит ветка, я замираю.

— Тихо! — шиплю на него. — Аккуратнее ступай.

— Так точно, герр обер–ефрейтор, — шепотом произносит Земмер.

— Давай здесь без всякой строевой ерунды. Меня зовут Курт, понял?

— Так точно, герр обер… Курт, — запинаясь, поправляется Земмер.

— Мы почти подошли уже. Предельная осторожность!

— Я…

Внезапно улавливаю посторонний шум. Жестом приказываю Земмеру замолчать. Где–то впереди негромко разговаривают. На каком языке, понять сложно, и мы превращаемся в слух, пытаясь разобрать речь. Вряд ли это наши, слишком далеко мы уже забрались. Различаю некоторые русские слова. Немного подумав, принимаю решение обойти этих людей — вступать в перестрелку с русским дозором не наша цель. Жестом поманив Земмера, ухожу чуть левее.

Это действительно оказывается красноармейский наблюдательный пункт. Они неплохо устроились. Место выбрано очень удачно. Иваны расположились на небольшом холме, и если бы мы пошли прежним маршрутом, то стали бы для них легкими мишенями. Их выдала самоуверенность. Они считали, что мы долго не сможем оклематься после разгрома и не предпримем попытки атаковать. Хорошо было бы нейтрализовать красноармейцев, но бесшумно подобраться к русским мне кажется проблематичным. Малейший шорох — они начнут пальбу, и что нам тогда останется? Закидать их гранатами, обнаружить себя, дав тем самым русским понять, что мы что–то замышляем?

Решаю не связываться. Сколько там человек залегло, неясно, но когда наши основные силы пойдут, у русских не будет шансов, этот пост попросту сметут.

Нам с Земмером необходимо выйти напрямую к траншеям, устроить там засаду, и я намерен эту задачу выполнить. Скрытые ночной темнотой, мы все дальше забираемся в глубь леса. Теперь двигаемся очень осторожно, понимая, что такие посты, как тот, который нам удалось благополучно обойти, русские могут понаставить где угодно. И пусть они сейчас опьянены быстрыми победами, глупцами их не считаю.

Мы уже подбираемся к русским окопам и можем разглядеть их в бинокль. Иваны не спят. Они запускают в небо осветительные ракеты, многие солдаты бодрствуют, бродят в окопах, особенно не прячась. Столь наглое их поведение раздражает. Русские не боятся ничего и никого. Они оказались настолько беспечными, что не подтянули на эти позиции ни тяжелую артиллерию, ни танки. Теоретически их можно брать голыми руками, вот только… «Эх, ну почему они не французы и не поляки… — проносится в голове мысль. — Мы бы их за полчаса сделали…»

Жестом указываю направление Земмеру, который следует за мной, как тень. Мы почти на месте. Окопы русских просматриваются отсюда великолепно. Земмер находится в метре от меня. Роли распределены заранее, у каждого своя конкретная задача — он в бинокль должен наблюдать за русскими позициями, выискивать командный состав и указывать мне на его местонахождение. Моя работа заключается в ликвидации противника.

Смотрю на часы: до рассвета остается не так уж и много времени. С первой частью нашего задания мы благополучно справились. Теперь надо ждать подхода основных сил. Надо постараться предусмотреть все. Русские, судя по всему, не ждут нападения. Что ж, тем хуже для них. Справа от меня небольшой овражек, который можно использовать для перемещения вдоль позиции. К тому же меня беспокоил русский стрелок. Он был асом, в этом я убедился еще по истории с лошадью. Русский снайпер мог пристрелить меня, но не сделал этого тогда, но это вовсе не значит, что он сохранит мне жизнь и в следующий раз. Маловероятно, что он сейчас находится в засаде и выискивает очередную жертву. И все–таки я не могу избавиться от симпатии к советскому стрелку. Многие, окажись на его месте, не преминули бы воспользоваться ситуацией и нажать на спусковой крючок. Даже я, наверное, не сдержался бы, ведь это редкий шанс — устранить настоящего стрелка–профессионала.

— Курт, — тихо зовет меня Земмер. Уже светает. Поворачиваюсь к нему. Земмер показывает мне два пальца и потом — направление. Смотрю в оптику. Вдоль траншей расхаживает лейтенант. Русские кутаются в брезентовые накидки и ватники, а этот прогуливается в одной гимнастерке. На его здоровенных погонах поблескивают две маленьких звезды. Солнце медленно встает из–за горизонта, но наши пока еще не появились, и я начинаю потихоньку волноваться.

Я показываю Земмеру, что принял к сведению его информацию и буду отслеживать этого лейтенанта. Наверняка он командир взвода или роты. Также мы обнаруживаем неплохо замаскированное пулеметное гнездо. Они хорошо расположились. Перед ними отлично простреливаемый участок, и я в очередной раз подумал, что правильно выбрал место. Пулеметчика сниму без проблем и дам нашим солдатам возможность пройти этот кусок земли с наименьшими потерями.

Земмер немного нервничает. Понимаю его чувства: вот она, выгодная позиция, и лейтенант с пулеметчиком легкие мишени. Почему бы их не снять и не убраться восвояси, выполнив свою задачу? Но этого делать нельзя. Мы не можем начать заваруху, выдав себя. О нашем присутствии тут никто не знает, из этого преимущества нужно получить всю возможную выгоду. Когда по сигналу ракеты наши пехотинцы ринутся на врага, я надеюсь, что наше с Земмером мастерство в значительной степени облегчит им задачу.

Позади нас раздаются выстрелы. Несколько щелчков карабинов, затем разливаются трелями автоматные очереди. Значит, наши добрались до русских дозоров. Там завязывается ожесточенная перестрелка, которая быстро стихает. Как я и предполагал, вермахт смел дозоры. Русские в окопах заметно оживляются. Лейтенант куда–то пропал, и я держу на прицеле пулеметчика. Земмер выразительно смотрит на меня, но я жестом «еще рано» успокаиваю его. Опять противно начинает ныть зуб, боль усиливается до рези в глазах. Как не вовремя, мало других проблем и неурядиц в моей жизни! От боли на секунду крепко зажмуриваю глаза и чуть не взвываю, по щеке течет слеза. Только бы не упустить лейтенанта, пулеметчик никуда не денется.

Пехотинцы быстро наступают, их уже видно. Главное, использовать фактор внезапности, и пока нашим подразделениям это удается. Они стремительно бегут на врага.

В небо взметнулась ракета — сигнал к массированной атаке. Морщась от боли в зубе, указываю Земмеру на свою первую цель и касаюсь своего плеча двумя пальцами, что означает «ищи лейтенанта».

Русские мечутся по окопам, готовясь к отпору. Начинается пальба. «Мой» пулеметчик готовится открыть огонь. Рядом с ним второй номер, но его я разглядеть через узкую амбразуру не могу. Они хотят подпустить пехоту поближе, чтобы бить в упор и наверняка. Тут я им собирался помешать, и не дать их плану осуществиться.

Рассвело, мне хорошо видно сосредоточенное лицо русского пулеметчика. Он облизывает пересохшие губы, выжидает подходящего момента. Прицеливаюсь и задерживаю дыхание. Боль в зубе пульсирует, но я пытаюсь на секунду отстраниться от нее, и плавно нажимаю на спусковой крючок. Грохочет выстрел. Земмер жестами подтверждает, что противник уничтожен. Замираю, надеясь, что все внимание иванов направлено на атакующих, и они не заметят, что по ним работает снайпер.

Наши пехотинцы отважно наступают, ведя стрельбу по вражеским укреплениям. Но русские стреляют яростно, и есть высокая вероятность того, что атака вскоре захлебнется. Чем все закончится, не знаю и знать не хочу. Мне надо помогать нашим. Немного высовываюсь из укрытия. Земмер в бинокль наблюдает за местностью, потом показывает мне два пальца и направление. Значит, русский лейтенант вновь объявился. Теперь он стал моей первоочередной задачей. Необходимо обезглавить его подразделение, посеять среди врагов неуверенность.

Смотрю через оптический прицел на траншеи русских, пытаюсь высмотреть лейтенанта, но он не высовывается. Гляжу на Земмера, тот кивком головы подтверждает, что русский где–то там. Я жду. Тратить патроны на рядовых не буду, иначе могут меня обнаружить из–за простого солдата. Бой разгорается нешуточный. Наши ребята пытаются пробиться к окопам, но сильный огонь противника их сдерживает. Уходят драгоценные минуты. Вот–вот к русским может подойти подкрепление, и тогда операции конец. Солдаты вермахта уже втянули иванов в бой, и теперь я вижу замаскированные гнезда, откуда раздается стрекот пулеметов. Пока русский офицер не высовывается, решаю попробовать снять пулеметчика, засевшего намного правее нас метрах в трехстах. Это сложно, я плохо вижу ивана, только плечо.

Указав Земмеру, что собираюсь поменять цель, располагаюсь поудобнее и, глядя в оптику, принимаюсь прикидывать расстояние. Да, точно — около трехсот метров. Высчитав поправку на легкий ветерок, прицеливаюсь, и замираю. С такого расстояния сложно попасть, но мне достаточно хотя бы ранить его. Плечо для этого вполне подходит, и я стреляю. Русский дергается и пропадает, пулемет смолкает. Еще одним врагом меньше. Оглядываю поле боя и понимаю, что теперь в этой свалке и беспорядочной пальбе русские едва ли станут выискивать снайперов. Это радует, нам проще работать. Но я все равно перемещаюсь немного, а Земмер как наблюдатель остается на своем месте.

Еще немного, и пехотинцы окажутся в окопах. В траншее мелькнул погон русского лейтенанта, и я стреляю, не задумываясь. Времени на выжидания у меня уже нет, не та обстановка. Я редко так поступал, но тут приходится. Попал или нет, мне не видно.

Наши подразделения приближаются. Еще чуть–чуть, и завяжется рукопашная. Но одна мысль, не дававшая все это время покоя, тревожит меня. Почему у русских тут такая слабая линия обороны? Они захватили плацдарм и не удосужились выставить достаточно грамотного боевого охранения? Они, что, потеряли все навыки, приобретенные в этой войне? Это же элементарные вещи! Что если они хотят заманить нас в ловушку?

И тут я начинаю замечать те мелочи, которые раньше упускал. Мы с Земмером шли почти напролом и повстречали только один дозор. Мин русские не наставили и о других оборонительных сооружениях не позаботились. И хотя мне сложно судить в этой перестрелке, но их снайпер, или снайперы, себя пока никак не проявляют.

Нас заманивали сюда — вот единственно верный ответ. Поэтому русские и не спали. Они ждали нас. И я это заметил лишь потому, что пробрался слишком близко к их позициям. Все эти пулеметные гнезда стоят тут только для того, чтобы наши основные силы ввязались в бой, и более того — увязли в нем. Нас провели, как детей.

— Земмер! — ору я. — Уходим отсюда!

Парень непонимающе глядит на меня.

— Отходим в сторону! Они нас сейчас накроют! Так уже было!

Земмер быстро ползет за мной. Надо срочно уходить, вот–вот вступит в дьявольскую игру советская артиллерия. Мы отходим на безопасное, как мне кажется, расстояние и укрываемся за небольшим бугорком. Траншеи иванов отсюда просматриваются плохо, но наши пехотинцы видны как на ладони.

Четко вижу, как капитан Калле подгоняет своих солдат. В бинокль можно разглядеть его напряженное лицо. Он что–то кричит, размахивая пистолетом, и указывает на русские позиции.

И тут ударяет русская артиллерия! Я вжимаюсь в землю. Иваны бьют точно и прицельно. Что там на поле боя творится, не вижу, но уши мои пронзают истошные вопли. Земля содрогается, взрывы, крики, все смешалось в дикую музыку смерти. Сколько это продолжается, не знаю — время тянется медленно. Меня трясет, словно в лихорадке. Господи, как бессмысленно гибнут люди. Я уже много дерьма повидал на этой войне, но сейчас все окружающее походит на истребление, бойню. Майор фон Хельц упрямо губит своих людей.

Когда грохот идет на убыль, я осторожно высовываю голову. То место, где мы еще недавно находились с Земмером, превратилось в изрытую снарядами грядку. Ученик с благодарностью поглядывает на меня. А на поле боя творится кошмар! Поле перепахано вдоль и поперек, усеяно телами наших солдат и страшного вида кровавыми тряпками. Все, что осталось от моих товарищей. Дикие вопли сменяются стонами раненых. Они умирают там, беспомощные жертвы чужой воли, и никто им уже не может помочь. Но это не самое ужасное. Едва стихла артиллерия, русские выскочили из своих укрытий и набросились на оставшихся в живых, закалывая их штыками. Кое–кому из пехотинцев удается укрыться в воронках, оврагах. С дикими криками «Ура!» русские несутся на жалкие остатки нашего полка, чтобы стереть их с лица земли.

Я должен им хоть чем–то помочь, спасти хоть кого–то.

— Земмер! Бей!

Ученик и сам уже сообразил, он целится в русских. Мы стреляем одновременно. Потом еще раз. Но русская пехота смешивается с солдатами вермахта. Завязалась кровавая резня. В ход идет все, что попадается под руку: штык, саперная лопатка, приклад карабина, ножи, кулаки. Солдаты так быстро перемещались, что мы рискуем попасть в своих. Но мне все же удается сделать еще один выстрел. Оставшиеся в живых пехотинцы бегут. Да, кое–кому удалось выжить под градом снарядов, но лишь для того, чтобы тут же быть нанизанным на русский штык. Наши бегут без оглядки, побросав оружие, оглушенные, раненные, доведенные до отчаяния, фактически растоптанные русской пехотой. Единственное их желание сейчас — убраться подальше от этого страшного места. Нам тоже надо уходить.

— Земмер, быстрее. Тут нам больше делать нечего.

На его вымазанном глиной лице застыла полнейшая растерянность, но он послушно кивает.

Глава 7

Возвращаемся на наши позиции. Тут царит атмосфера полного отчаяния. Вермахт в нашем лице потерпел полное поражение. Катастрофическое. Остатки полка спасло лишь то, что фон Хельц догадался установить заградительный отряд. Когда русские бросились догонять отступающих немцев в надежде закрепить успех и вырваться вперед, их встретил массированный пулеметный и минометный огонь. План иванов воспользоваться ситуацией и продвинуться вперед, провалился, и они ретировались. Но надолго ли?

Все это узнаю у Нойманна, которому чудом удалось остаться живым. Но это касается только его физического здоровья. Нойманн сидит, остекленевшими глазами глядя перед собой, вертит в руках патрон и молчит. Мне удалось раздобыть шнапса, и я вливаю в него порядочную порцию. Он не сопротивляется. И это старый вояка, побывавший не в одной ожесточенной схватке! Что же говорить о новичках, для которых первый их бой оказался таким кровавым. Хорошее боевое крещение, ничего не скажешь.

— Мне повезло, струхнул я сразу и позади пристроился, — Нойманн так и сидит, не меняя позы, и говорит, глядя себе под ноги. — Бауер послал новобранцев впереди.

Меня как по голове ударяет от этих слов! Капитан Бауер, этот учитель, глубоко переживающий смерти немецких мальчишек, бросает впереди всех роту необстрелянных, обделавшихся еще на подходе к русским траншеям юнцов?! Все это никак не увязывается с образом мыслей нашего капитана. Или он тоже сошел с ума, как фон Хельц? Они все тут умалишенные, может, что–то такое витает в воздухе на советской земле, что все рано или поздно слетают с катушек? Да как он мог так поступить?!

От этих размышлений меня отрывает Нойманн:

— Благодаря им мы выжили… Все благодаря этим мальчишкам.

— Что?!

— Если бы он вперед послал ветеранов, то тогда бы никто вообще не выжил. С «желторотиками» русские бы быстро разделались. А так видишь, я сижу тут, живехонький.

Он горько усмехается. И тут я понимаю, что Бауер совершил, и почему он принял такое нелегкое решение. Господи, я даже представить себе не могу, что творилось у него на душе, когда он гнал новобранцев под русские пули.

Бауер знал и понимал, что вся эта глупая затея фон Хельца обречена на провал. Они все там полягут, капитан нисколько в этом не сомневался, но для него — любой приказ следует исполнять. Перед ним была дилемма — положить всю роту или дать возможность хоть кому–нибудь спастись. А так у них был хоть минимальный шанс. Более опытные бойцы шли позади новичков, а те стали чем–то вроде щита. Русские пули косили молодых мальчишек, но ветераны могли достигнуть траншей. Боевой опыт, умение сражаться давали возможность старым воякам сломить врага в окопах.

И при отступлении ветераны не метались по полю, как необстрелянные птенцы, и потом валились замертво, сраженные русскими пулеметами, а отходили слаженно. Бауер сохранил этим закаленным в боях людям жизни, пожертвовав новичками. Я и раньше не завидовал его участи, но теперь…

— Подожди… Но ведь фон Хельц разжаловал его до командира взвода. Почему же он вел роту в бой?

— Смиловался этот гондон перед самым боем, опять над ротой его поставил. Идиот, а понимает, что от такого командира больше пользы, если он роту поведет.

— Бауер выжил?

— Да. Ранило его слегка, и кажется, контузило. Он же вместе с «желторотиками» вперед пошел.

Одна из изб отведена под полевой госпиталь. Тут занимаются исключительно тяжелоранеными, требующими немедленных операций. Хотя какие могут происходить тут операции — сплошная ампутация конечностей, да вытаскивание пуль и осколков.

Бауера я не нашел, зато встречаю нескольких ребят из нашей роты. Все они измучены, и я не лезу к ним с расспросами. Мне гораздо лучше их, я избежал мясорубки, ну а больной зуб — это не так страшно. От стонов раненых и умирающих становится совсем тошно. Не всякий, кто покинул поле боя, доживет до завтрашнего дня. Кое–кто отдаст концы здесь, в лазарете.

— Курт, — кто–то окликает меня, и я оборачиваюсь. Это один из бойцов роты капитана Калле. — Старый волк, ты живой?

— Пока живой, — пытаюсь говорить уверенно, но голос дрожит. — Как ты сам?

— И не спрашивай, вон видишь, зацепило, — солдат показывает руку, до локтя замотанную серыми бинтами. — Осколок вошел. Хорошо хоть кость не задета. Хочешь на него глянуть? Здоровенный, я его у хирургов отобрал.

— Давай крепись, — говорю ему и уже собираюсь уйти, но солдат придерживает меня за рукав:

— Ты, Курт, везде бываешь, с офицерами на дружеской ноге.

— Ну и что?

— Скажи, может, знаешь, что с нами теперь будет? — пехотинец понижает голос. — Что в штабе говорят?

— Извини, ничего не знаю. Кстати, а что с Калле? Что–то его не видно.

Вместо ответа солдат показывает на крупные темные пятна крови на своем кителе. Я вопросительно смотрю на пятна, ничего не понимая.

— Это все, что осталось от капитана. Я рядом был, когда его разворотило. Прямое попадание. Я осколок в руку схлопотал и упал, а на меня кусок туловища капитана свалился, — солдат брезгливо морщится. — Вот его кровью и забрызгало.

Сочувственно качаю головой. Догордился майором фон Хельцем наш бравый капитан Калле, эстет и ценитель красивых женщин. Что ж, он отдал дань восхищения майором до конца. Только оценит ли майор все его старания. Ну, во всяком случае, Калле оказался не трусом. Видел, как он бойцов в атаку гнал под пулями, а не бежал назад, навалив полные штаны. Честно говоря, я не ожидал от Калле такого бесстрашия.

— А ординарец его, пухлый?

— Свинья эта тыловая? — кривится солдат. — Он один из первых драпать начал. Получил свою порцию свинца в спину, трусливая скотина.

— От русских или от своих?

— Кто знает, — пожимает плечами пехотинец, хотя и так понятно, что ему все известно. Ординарцев на фронте никто не жалует. Вечно чистенькие, гладенькие и сытые прячутся за спинами своих непосредственных командиров, пока остальные воюют. Связываться с ординарцем опасно, он может и нашептать своему командиру о недругах. Может, этот толстяк дорогу кому перешел? Но мне его смерть, по большому счету, безразлична. Мне он и тогда еще не понравился.

— Давай, набирайся сил, — я протягиваю ему сигарету.

— А шнапса у тебя нет случайно? — простодушно спрашивает солдат.

— Не наглей.

Шнапс у меня есть, но берегу я его для Бауера. Но капитана и след простыл. Отправляюсь на поиски полевой кухни в надежде, что кормить нас все–таки будут. Кормежка есть, как обычно скверная, но ее опять много.

Вспоминается случай, как на наших глазах весной сорок второго года русский Ил сбросил бомбу на кухню. Мы как раз готовились к ужину. В воздухе витал аромат горохового супа, наши пустые желудки издавали трели, которые один из пехотинцев называл «симфонией голода». Вечерело, весеннее небо было подернуто небольшими тучками. Наша рота томилась в предвкушении сытной еды. Мы курили и трепались о разной ерунде. И тут услышали рев русских штурмовиков. Их звено неслось достаточно высоко, и они летели не по нашу душу. Но один штурмовик отделился и спикировал. Он пронесся над нами, как вихрь, и устремился дальше. Но все же успел сбросить бомбу. Она летела с пронзительным свистом. Спасаясь, мы разбежались в разные стороны. Бомба упала прямо на полевую кухню, расколотив ее вдребезги и оставив солидную воронку. Одно колесо мы потом нашли метров за двадцать в канаве. Котел разворотило, и все его содержимое расплескалось по весенней жиже. Повар отошел по нужде, это его спасло. Я не думал, что летчик рассчитывал так «удачно» попасть в нашу кухню, ему просто повезло. Но факт оставался фактом — целое подразделение осталось без ужина. А может, он действительно был настоящим асом и обладал при этом своеобразным чувством юмора. Не знаю, как на самом деле, но проклинали мы его на чем свет стоит. Ночь прошла под урчание пустых животов. А утром в соседней деревне нашими солдатами был вырезан весь оставшийся немногочисленный скот — две тощих пегих коровы и полуживая, безобразно блеющая коза. У одной женщины нашлась курица. Также были подчищены все амбары, солдаты забрали муку и картофель. В общем, местное население лишилось всего. И это было весной, когда на огороде ничего еще не росло. В деревне оставались маленькие дети. Тогда мы обрекли эту деревню на голодную смерть…

Пока я ем, вслушиваюсь в разговоры солдат. Хочется понять всю картину случившегося. Люди, которые сейчас понемногу отходят от шока, едят, начинают беседовать, хотя еще недавно побывали в настоящем аду. Но они оживают.

Мне повезло с моей профессией, иначе я гнил бы сейчас на том поле. Либо сидел в прострации и, вперяясь взглядом в одну точку, пережевывал бы это дерьмо, называемое кашей, удивляясь, как меня не разорвало на куски. Хотя на все воля Господа. Не подумай я об уловке русских, нас с Земмером тоже бы накрыло.

— Эй, Хорнст, а наш Дылда, что, не вернулся? — спрашивает один солдат.

— Укоротили Дылду, ровно на голову, — отвечает другой. — Подчистую.

— А ты видел, как эту свинью Калле разорвало? Ужас!

— Не, я в воронке в штаны наваливал и ничего не мог видеть.

Еще немного, и они отойдут от всего этого, набьют брюхо и завалятся спать, если выдастся такая возможность. Ведь завтра, а может, уже и сегодня снова повторится это нескончаемое сумасшествие. И боль, и кровь, и яростная борьба за жизнь. Ты только что видел, как погиб твой товарищ, и ты чувствовал жгучий огонь в груди и дикую ярость, но спустя какое–то время вспоминаешь об этом, как о чем–то очень печальном, но боль утраты уже не сжигает твое сердце. Остается только страх.

— Жаль, молодняк почти весь покосило. Теперь самим окопы рыть.

— Зато наедимся.

— А мне Мартин денег должен был…

— Иди у иванов попроси. Они тебе вернут.

Цинизм, но иначе не выжить. Мне почему–то вспоминается рассказ Бауера о застрелившемся в блиндаже парне. Тот мальчишка, видимо, не смог научиться вот так абстрагироваться от всего, ведь это нелегко дается — отпускать шуточки после того, как ты чудом выжил, и ужасов, которые видел. Этому надо научиться, вытолкнуть всю боль из себя, забыть о ней на какое–то время. Но только на время, ибо она обязательно вернется в кошмарах, обуздать которые еще никому не удавалось.

— На меня иван летит, а у меня карабин заклинило…

— И что?

— Ничего, в страхе бросаю карабин и бегу от него. А у русского штык сантиметров сорок, и вот–вот моей жопы коснется.

— А чего он не стрелял?

— Может, патроны кончились.

— Убежал?

— Ну, видишь же, сижу тут, и жопа цела.

Да, четырехгранный русский штык — штука опасная. Входит в тело глубоко, как в масло, но рана от него маленькая. И как следствие — обильное внутреннее кровотечение. А русские умеют обращаться со своим оружием, научились. И в рукопашном бою иван — опасный враг.

Больно смотреть на осунувшиеся лица солдат. Хотя я, наверное, и сам выгляжу сейчас не лучше. Я мечтаю о ванне и бритве. И, конечно же, о спокойном сне. Люди долго могут обходиться без пищи, но если они неделями недосыпают, то превращаются в безумных болванчиков, которые ничего не соображают. О какой боеспособности этой армии можно говорить? Я сам порой хотел завалиться, уснуть на траве и послать все к чертовой матери, пусть меня русские прикончат во сне. Стыдился потом этих упаднических мыслей, но избавиться от них не мог.

Что говорить, это уже не та могущественная армия. Не те бравые солдаты, которые, переполняемые гордостью за Великую Германию, печатали шаг по улочкам Франции. И это уже не та армия, которая победоносно прошлась по Советскому Союзу и почти добралась до Москвы.

Теперь это кучка голодных, затравленных псов, которые пытаются спасти свои шкуры и подобрать кость, чтобы не сдохнуть с голоду. Они озлобленно огрызаются, щерят гнилые клыки, но укусить уже никогда не смогут. Мне тоже тяжело, ведь я один из этих животных, такой же забитый, голодный и потерянный.

Глава 8

Отправляюсь на поиски Бауера. Один из солдат рассказывает мне, что видел капитана около избы Калле. В ней его и нахожу наконец. Капитан сидит за столом и курит сигарету, выпуская дым в потолок.

— Проходи.

— Я опять с гостинцем, — улыбаюсь.

— Хорошо, — капитан указывает на стул напротив себя.

— За наших мальчишек–новобранцев, — поднимает кружку Бауер и тут же опрокидывает все содержимое себе в глотку.

У него перевязано плечо, и выглядит он паршиво, крути под глазами, лоб исцарапан. Но при этом Бауер чисто выбрит, и от него пахнет одеколоном. Заметив мой удивленный взгляд, капитан произносит:

— Наследство Калле, — усмехается он, обведя руками избу. — Воспользовался его бритвой, чтобы хоть немного стать на человека похожим. Тяжело бриться одной рукой, я тебе скажу.

Он на секунду задумывается, а потом продолжает:

— А ты, Курт, прав — у капитана неплохой патефон. Он теперь по праву принадлежит мне. Теперь я единственный старший офицер, оставшийся в живых после боя, за исключением командира полка, конечно. Все подразделения обезглавлены. Третьей ротой, вернее, тем, что от нее осталось, командует пожилой фельдфебель. Хороший карьерный рост для деревенщины, не правда ли?

— Такие кадровые перестановки мы уже с вами наблюдали не раз, герр капитан.

— Да, не спорю, но не в таких масштабах, — закуривает новую сигарету Бауер. Он на удивление спокоен, я ожидал увидеть развалину, заламывающую руки, бьющуюся головой о бревенчатые стены. Но Бауер, казалось, не беспокоится ни о чем, не переживает о гибели этих парней, несмотря на то, что прошло всего несколько часов с момента полного фиаско. Или, может, он глубоко запрятал свои чувства, засунул их в самые удаленные уголки души, чтобы оставаться в здравом уме? Я всегда уважал Бауера, но теперь просто поражаюсь его выдержке и хладнокровию.

— Мне пришла в голову одна идея, — продолжает капитан. — Ведь только на войне можно так быстро забраться по карьерной лестнице. В мирное время человек должен стараться, лезть из кожи вон, строить козни, делать гадости, подсиживая других. А тут все просто — пуля решает все. Причем ты не виноват, не ты же нажимал на спусковой крючок. Твоя совесть чиста. Ведь так?

— В чем–то вы правы, — замечаю я. Мне кажется, что капитан нарочно говорит на отвлеченные темы, чтобы не касаться того, что нас больше всего беспокоит. Или я просто не понимаю, к чему он клонит.

— Не в «чем–то», а во всем. Лучшие кадровые офицеры гибнут, но это их прямой долг перед Отчизной, и тут все понятно. Они давали присягу защищать Родину, и умереть за нее для них почетно. Но на их места приходят необученные болваны. Тупицы, которые не имеют должной подготовки, разные нарциссы и просто люди, абсолютно не способные командовать. Что тогда происходит с армией?

— Кризис, герр капитан, — отвечаю, понимая, что Бауер вовсе не хочет знать моего мнения и не ждет от меня ответа.

— Конец приходит этой армии, Курт! — Бауер дергает в волнении раненой рукой, и его лицо искажает гримаса боли. Он вскакивает и расхаживает по блиндажу. — Конец нам всем приходит. Тебе, мне, и другим соплякам, которые придут на место тех мальчишек, которых я сегодня на рассвете угробил!

— Но вы выполняли приказ майора фон Хельца.

— Ах, оставьте, — переходит на «вы» капитан. — Я действительно пытаюсь забить себе голову успокаивающими мыслями, что это не я этих детей убивал, а русские, и не я их туда послал, а фон Хельц. Но есть факты: я туг сижу, а рядом чудесный патефон, который мы с вами можем завести и послушать, ну, например, Марлен Дитрих. А там, — Бауер указывает рукой в сторону русских позиций, — куча бездыханных тел молодых мальчишек. И это не русские их убили. Их убил я, фон Хельц, и нам подобные.

Капитан касается пальцами кружки, я ее тут же наполняю. Бауер снова опрокидывает ее залпом и, даже не поморщившись, продолжает:

— А из них могли вырасти великие ученые, прекрасные врачи, учителя, разумные политики, наконец! Я же срубил на корню эти маленькие деревца, которые еще не успели принести плодов. И кого я взамен оставил в живых? Кучку профессиональных убийц, людей, научившихся за последнее время только одному — истреблять себе подобных! Безжалостные убийцы и насильники! Вот кто мы все! И ты тоже, Курт!

Капитан усаживается за стол и пытается прикурить сигарету здоровой рукой, но она у него сильно трясется, и он никак не может поднести огонек к сигарете. Свет мерцающего пламени ярко освещает его лицо, и оно кажется страшной маской. Я помогаю ему, чиркнув своей зажигалкой.

— Но почему вы сделали такой выбор?

— Да потому что теперь надо спасать Германию, и сделать это могут только такие, как ты!

— Какие, герр капитан?

— Сильные, опытные и понимающие, что происходит. Иначе Германии конец. А в данной ситуации только мы можем спасти нашу Родину и наших близких. Ты же женат, у тебя две дочери, и ты будешь стоять за них до конца и, следовательно, нужен Германии. Будешь действовать разумно, используя весь свой опыт и умение.

— Мне кажется, герр капитан, что вы все–таки несколько сгущаете краски. Зачем вы вините себя? Ведь приказ отдавал фон Хельц.

— Я не хочу больше слышать об этой скотине! — вскрикивает капитан. — Тем более что мне еще предстоит сегодня лицезреть эту рожу на совещании в штабе полка!

Бауер с силой проводит ладонью по лицу, кажется, что он вот–вот заплачет. Я чувствую себя неловко, ведь он долго держался, но тут его накрывает. А может, это и хорошо, что с моей помощью прорывается его душевный нарыв, желтоватый мутный гной его душевных переживаний вышел наружу.

— Ты знаешь, Курт, — капитан поднимает на меня влажные глаза, — а ведь я хотел сегодня погибнуть. Я шел с этими юнцами и молил Господа, чтобы он послал мне смерть. Но Господь отвернулся. Он нарочно оставляет меня в этом дерьме, чтобы я дальше мучился, и это моя кара. Он оставил меня гореть в этом аду, и я боюсь, что это навеки.

Бауер роняет голову на грудь. Ему очень плохо, и я понимаю, что мне пора уходить. Я прошу разрешения уйти, но капитан, казалось, не слышит меня. Он погряз в своих мыслях, и что–то тихо шепчет. Возможно, он общается со своими демонами. Я с облегчением выбираюсь из избы. У меня трясутся руки.

Бреду по нашим позициям и натыкаюсь на чистенький, похожий на грузного жука «Мерседес» майора. Водитель фон Хельца сосредоточенно ковыряется в двигателе. Я встаю у него за спиной и наблюдаю, как он там что–то подкручивает, чертыхаясь, то и дело вытирая грязной промасленной тряпкой лоб. Водитель меня некоторое время не замечает, а я его не отвлекаю. Потом он отрывается от машины и поворачивается.

— О, Курт, привет! — радостно приветствует он меня и протягивает грязную руку, но вовремя спохватывается и убирает ее за спину.

Я киваю:

— Передохни.

— Да, не помешает. Жара–то какая, черт! — мы закуриваем.

— Как колымага твоя? — я хлопаю по нагретому летним солнцем капоту «Мерседеса», ощущая ладонью горячий металл.

— Пока ездит, — вздыхает водитель. — У меня вся жопа в мыле. Случись что с машиной, майор с меня три шкуры сдерет, наизнанку вывернет и опять наденет.

— Он скор на расправу, — поддакиваю. — Тяжелая у тебя служба.

— А то, — отзывается водитель, — балансирую между штрафной ротой или того хуже.

Что может быть хуже штрафной роты, я уточнять не собираюсь. Заглядываю в салон и вижу на заднем сиденье «Мерседеса» добротный пузатый чемодан из темно–коричневой кожи и несколько тюков.

— Что это, майор в отпуск собирается? — как бы между делом лениво спрашиваю я, зевнув и потянувшись.

— А ты не в курсе? — удивляется водитель.

— Не–а. А почему я должен все знать? Мне никто ничего не докладывает. Тут порой не знаешь, чего ждать в следующую секунду. Это ты у нас все знаешь, ты же рядом с таким высоким начальством.

— Уезжает майор. Штаб переносят отсюда, — лицо водителя светлеет от моей грубой лести.

— Далеко?

— Километров за десять. В глубь линии обороны.

Я чешу затылок и угощаю водителя сигаретой:

— А полк?

— Полк стоять будет и дальше. Судя по всем данным, русские планируют прорыв на этом участке фронта. Тут грядут тяжеленькие деньки, — водитель сконфуженно осекается, понимая, что я–то остаюсь здесь, а он вместе с фон Хельцом удаляется подальше от бомбежек, туда, где не стреляют и можно целыми днями симулировать трудовую деятельность, копаясь в двигателе.

Конечно, нигде нельзя застраховаться от опасности. Можно нарваться на партизан или диверсионную группу. Русские снайперы тоже не дают расслабиться. Но там риск минимален, а тут каждую минуту нас ждет смерть. А майор–то зашевелил задницей! Понял, что тут будет прорыв и решил убраться подальше. Ведь мы для него лишь марионетки, а он наш кукловод. А за нитки можно дергать и за пять, и за десять километров отсюда, сидя в просторной избе. Скотина!

— Понятно. Ты смотри, аккуратнее, сейчас на дорогах постреливают. — Я хлопаю его по плечу. — До темноты–то успеете? Когда отправляетесь?

— Не знаю. Они совещание устраивают с командирами рот. Как закончат, так и двинемся.

— Слушай, а у тебя шоколада случайно не завалялось?

— Для тебя, может, и есть, — улыбается водитель и лезет в бардачок. Вымениваю у него за несколько сигарет небольшую плитку и убираю ее в нагрудный карман.

— Ну, удачи тебе!

— Счастливо, Курт!

Все ясно. Эта тварь бежит, как крыса с тонущего корабля. Он уже наделал ошибок, но останавливаться на достигнутом не собирается. Да, у нас здесь укрепленные позиции, расставлены мины и заграждения, велика вероятность, что мы сдержим на этом участке напор русских. Но тогда, какого черта ему бежать? Оставайся со своим полком. Или он опять что–то затеял? Может, чувствует, что тут разразится что–то страшное? Скорее всего, так и есть.

Я благодарен водителю, что он по своей доброте душевной или глупости мне все рассказал.

Подбегает запыхавшийся Земмер.

— Герр обер–ефрейтор, нас с вами вызывает к себе капитан Бауер, — произносит он. — Срочно!

— Хорошо, пойдем.

Двигаемся вдоль наших позиций, и я смотрю на брошенную местными жителями деревеньку с покосившимися избами, где сейчас хозяйничают солдаты вермахта. Мне не хочется верить, что скоро и здесь все превратится в пепел. Сколько я таких мест уже видел, и все равно сердце замирает. Жить для того, чтобы убивать все живое, выжигать, сровнивать с землей, в этом ли смысл человеческого предназначения? Что же нас ждет на небесах? Даже страшно подумать, ибо Бауер был прав, когда говорил, что мы и тут давно находимся в аду. И уже неважно, кто из нас поднесет факел к соломенной крыше одной из этих изб. Мы сеем зло и пожинаем его чудовищные всходы. Но кто это все остановит? Кто отважится сделать первый шаг? Уж точно не я. Для этого я слишком слаб. Не физически — духовно. А вот Бауер смог бы.

У меня не выходят из головы его слова: «Вот только так мы и сможем их спасти». Но почему он рвался на русские штыки вместе с «желторотиками»? Хотел получить пулю в лоб, потому что не смог застрелиться, как тот мальчик в блиндаже? Ждал избавления и хотел, чтобы его пристрелил русский? Тогда чего стоят его слова? Просто сотрясание воздуха.

Мы входим в избу и по форме докладываем о прибытии. Трудно поверить, что Бауер еще некоторое время назад был морально раздавлен. Он по–прежнему выглядит уставшим, измученным, но теперь я вижу в нем боевого офицера, готового к дальнейшим действиям. До нашего прихода он, видимо, занимался изучением карты. На меня Бауер смотрит как обычно, будто ничего не было, и я не видел его истерики.

— Прошу, — приглашает он нас приблизиться к карте.

— В данный момент у нас серьезная нехватка сил, — произносит он официальным тоном, — но и в такой ситуации мы должны делать все, от нас зависящее. Вот здесь, — капитан указывает нам место на карте, — русским легче всего пройти. Они сейчас усиленно перегруппировываются и готовят массированный удар. Заняв наш участок, они будут иметь огромное преимущество. Они фактически вклинятся в нашу линию обороны. Дыры нам залатать нечем, и они это прекрасно знают. Последнее время русские обо всем прекрасно осведомлены. — Бауер морщится и гладит свой локоть.

— Как рука, герр капитан? — участливо спрашиваю я.

— Не отвлекайтесь, обер–ефрейтор, — сурово смотрит на меня Бауер. — Необходимо внимательно следить за местностью и уничтожать диверсионные группы русских. Задача весьма сложная. И, конечно, в первую очередь охрана командира полка. Понятно?

— Так точно, герр капитан, мы с рядовым Земмером тотчас отправимся на позицию.

— Не «мы», а рядовой Земмер, — чеканя каждое слово, произносит капитан: — Он будет вести наблюдение на западном участке. Есть распоряжение майора фон Хельца об усилении именно там. Есть разведданные, что русский снайпер, или даже группа стрелков, собираются произвести на нашем участке зачистку. Им дано задание устранять наш командный состав, лишая подразделения командиров, и сея панику в наших рядах.

— Но… — начинаю я.

— Никаких «но», — обрывает меня Бауер, пристально и жестко посмотрев мне в глаза: — Вам не ясен приказ?

— Ясен, герр капитан, — я непонимающе взираю на Бауера.

— Отлично, — резюмирует капитан. — Вы, рядовой Земмер, отправляетесь в распоряжение взвода охраны на западный участок. Будете заниматься личной охраной майора фон Хельца.

— Так точно, герр капитан, — рапортует Земмер.

— Рядовой свободен, приступить к выполнению боевой задачи.

Земмер, выходя из блиндажа, чуть медлит и смотрит на меня удивленным взглядом, но я еле заметно киваю ему «иди». Ученик повинуется и удаляется.

— Что происходит, герр капитан? — спрашиваю я, когда Земмер вышел.

— Что ты имеешь в виду, Курт? — непонимающе вскидывает брови Бауер.

— Надеюсь, я могу говорить откровенно?

Капитан секунду медлит:

— Да.

Мне кажется, что он стыдится того, что показал при мне свою слабость и теперь подчеркнуто официален.

— Что происходит? Почему вдруг такая забота об этом идиоте?

— О чем вы говорите, обер–ефрейтор? — он опять переходит на «вы».

— То, о чем мы с вами ранее говорили. Я хочу знать. Хватит играть в кошки–мышки. Мы все тут слишком истощены, чтобы делать вид, будто ничего не происходит.

— Мне кажется, обер–ефрейтор, — капитан говорит медленно, будто подбирая слова и тщательно взвешивая каждое из них, — вы забываетесь. Я могу вас даже арестовать за несоблюдение субординации.

— Арестуйте, — я непреклонен, ибо должен узнать правду. Меня охватывает злость.

— Ладно, Брюннер, — устало вздыхает Бауер. — Чего вы от меня хотите?

— Зачем вы посылаете Земмера прикрывать жопу фон Хельца, когда для нас и так дел невпроворот?

— Это приказ майора. Я не могу не подчиниться приказу.

— Очередной идиотский приказ этого…

— Курт, я простой солдат, — сдавленно отвечает Бауер. — Вы ждете от меня слишком многого.

— Но вы, надеюсь, согласитесь со мной, что фон Хельц — безмозглая тупица? И, знаете ли вы, что он трусливо уезжает отсюда за десять километров?

— Да, соглашусь, и конечно знаю, что штаб переносится. Но пока он командует полком, мы будем выполнять его приказы. Откуда бы он их ни отдавал.

— Вы хотели сказать «остатками полка», герр капитан?

— Не придирайтесь к словам. Итак: ваша задача, как опытного стрелка и солдата, отлично ориентирующегося на местности, занять позицию на восточном участке по своему усмотрению и устроить наблюдательный пункт на предмет выявления лазутчиков и диверсионных групп противника. Особое внимание уделите вражеским снайперам. Обнаруженные группы тут же ликвидировать всеми доступными средствами. Кстати, если вам это интересно, то майор хотел, чтобы именно вы занимались его охраной. И мне стоило большого труда убедить его, что вы нужны на другом участке.

— Я должен этим гордиться, герр капитан?

— Не иронизируйте, Брюннер, вам это не идет.

Понимаю, что вести дальнейшие разговоры бесполезно, отдаю честь и выхожу из блиндажа.

Глава 9

Сборы не занимают много времени. Я примерно представляю место, где можно устроить засаду. Там находится небольшая возвышенность, откуда прекрасный обзор, видны как наши позиции, так и подступы к ним.

Во избежание различных недоразумений предупреждаю ребят и указываю им на карте, где буду находиться. Пригнувшись, короткими перебежками добираюсь до небольшой рощицы. Стараюсь действовать быстро, но аккуратно, не исключая возможности, что русские снайперы ведут наблюдение за нашими позициями.

Понятно, что приказ об усилении западного участка Бауеру отдал фон Хельц, трясясь исключительно о своей заднице. Он подстраховывается, как может. Самое удивительное в этой ситуации то, что к западному участку нашей линии обороны очень сложно подобраться незамеченным. Там открытая местность, заграждения и натыкано множество мин. Едва ли русские будут так рисковать, посылая на верную гибель опытного человека — они и без этого нас выгонят отсюда взашей. Весь вопрос только во времени. Но в данный момент фон Хельцу там ничего не угрожало, и Бауер это знает. Поэтому капитан и послал малыша Земмера туда, где опасность нападения минимальна, и в этом он прав. На меня Бауер рассчитывает и отправляет туда, где вероятность появления русских намного выше, и я, конечно, его не подведу.

Пройдя рощицу, останавливаюсь. Дальше начинается открытый участок местности, я решаю не торопиться и осмотреться. Русские могут уже давно наблюдать за нами, и тут надо держать ухо востро.

Все кажется спокойным, ветер слегка шевелит кусты и ветки деревьев. Но я выжидаю еще полчаса и лишь потом по–пластунски пересекаю поле. По–прежнему вокруг тихо. Забираюсь на возвышенность и занимаю позицию. Как и предполагал, обзор здесь отличный. Не только наши позиции как на ладони, но и подступы к ним. Что ж, мне остается только наблюдать. Бауер прав — они должны появиться хотя бы для того, чтобы разведать подступы, а может, даже постараться взять «языка». Русские просто так напролом не пойдут. За годы войны они многому научились.

Можно было пробраться еще немного дальше, там место удобнее, но я не хочу рисковать. Вся эта бесполезная и бессмысленная бойня вывела меня из равновесия. Не то чтобы я трушу, просто не хочется просто так становиться покойником. Глупо умереть из–за блажи командира полка и никогда не увидеть жену и дочек. Нет уж, увольте! Бауер говорил разумные вещи — мы действительно должны отойти, подготовить серьезную линию обороны и встретить врага во всеоружии. Только тогда мы сможем остановить русских. А здесь, затыкая дыры, перетягивая силы с одного участка фронта на другой, мы попросту теряем людей. Но фон Хельц настолько обезумел, что не видит, что творится вокруг. Мы теряем лучших командиров, убиваем мальчишек ротами, превращаемся в скот. А нашему «стратегу» этого мало, он готов погубить здесь всех, но доказать, что мы еще можем сражаться на этой земле. Не можем!

Еще раз внимательно оглядываю пространство вокруг. Тишина. Становится любопытно, что происходит у нас. Четко вижу, как пехотинцы готовятся к обороне, стелется дымок, поднимающийся вверх от полевой кухни. Командиры собираются на совещание. Замечаю Бауера, он идет к штабу сутулясь, на лице полнейшее разочарование в происходящем, апатия. Перевожу окуляр бинокля чуть левее. Интересно посмотреть, как ведет себя мой ученик.

Земмер, судя по всему, чувствует себя прекрасно. Он и без меня знает, что этот участок совершенно безопасен, и он там нужен исключительно для галочки. В оптику вижу его абсолютно спокойную физиономию. Земмер болтает о чем–то с солдатами, и если бы я захотел его сейчас снять, то легко попал бы в глаз, даже не попортив «шкурку». Он открыт и, кажется, забыл все премудрости, которые я вбивал в его молодую, но, как оказывается, дурную голову.

Просто идеальная мишень! Голова торчит из траншеи, рядом с ним унтер–офицер с зажатой в зубах тлеющей сигаретой. На автомате прикидываю расстояние, делаю поправку на ветер и представляю, что сейчас размозжу Земмеру его глупую башку. И всего–то каких–нибудь пятьсот метров. В глаз я ему все–таки, может, и не попаду, но череп точно разворочу. Ученик хренов! Расслабился и стоит, травит байки, какой он герой. Для себя решаю, что по возвращении устрою этому сосунку серьезнейшую порку.

Русские активности не проявляют и нашими делами не интересуются. Напрашивается два вывода: либо они уже и так всю нашу диспозицию знают, заранее проведя разведку, либо просто плюнули на это дело. Им и так понятно — вермахт выжимает из себя последние силы. Мы пятимся назад, спасая задницы, бросая раненых, обозы, технику. Один массированный удар, и они опять нас выдавят и будут выдавливать дальше.

В кустах справа что–то зашуршало, и я резко поворачиваюсь в ту сторону. Направляю карабин и вглядываюсь в оптику, сердце бешено заколотилось… Птица. Она выпархивает из кустов и, шурша крыльями, улетает. Уф! Еще раз внимательно осматриваю подступы к нашим позициям. Все тот же пейзаж. На поле лежит труп солдата. От жары он начал раздуваться, коричневое обезображенное смертью лицо, вместо одного глаза пустая черная глазница, и только ярко белеют зубы. Немец он или русский — не понять. Мы все отличаемся друг от друга только пока живы, а смерть нас уравнивает. Мы превращаемся в куски гниющего мяса, разлагаемся, как и заложено природой, и уже не имеют смысла никакие бравурные идеалы, стремления, цели. Конец один.

Помню, как позапрошлым летом маршем пересекали какое–то поле, взбивая ногами белый песок. Он оседал у нас на волосах, скрипел на зубах, и никуда от него нельзя было деться. Солнце палило нещадно. Пот лился по спине, въедаясь в форму, и оставляя на ней белые разводы. Мы умирали от жажды. Вокруг валялась разбитая техника. Ржавели русские, «тридцатьчетверки». Телеги, перевернутые вверх колесами, какие–то тряпки, одежда. На дороге лежал детский ботинок. Маленький коричневый ботиночек, брошенный в спешке при отступлении беженцев. При виде него у меня тогда защемило сердце. В первый раз тогда что–то щелкнуло у меня в голове. То ли укол совести, то ли чувство стыда за все содеянное нами, не знаю. Но мне впервые показалось, что я в своей жизни что–то не так делаю. Мы все что–то не так делаем.

И трупы. Горы трупов по обочинам. Там до нас были жаркие бои, и мы искренне радовались, что все произошло без нашего участия. В канаве валялся труп русского солдата. Он лежал на спине, раскинув руки. Он был в одном сапоге, виднелась желтая грязная пятка. Пальцы рук неестественно скрючены, будто он перед смертью жадно хватался за жизнь, сопротивлялся, не хотел умирать. Немецкая пуля обезобразила его лицо, превратила в мерзкую маску. А на иване ничком лежал немецкий пехотинец, сраженный русской пулей. Жара успешно помогала разложению, еще немного и трупы станут одним целым, превратятся в единую безобразную субстанцию. А после их вместе вберет в себя земля. Смерть объединила их, показав, насколько абсурдным было противоборство этих двух молодых людей, двух бессмысленных идеологий…

Смотрю в бинокль на наши позиции. Совещание еще не закончилось. Солдаты наслаждаются передышкой от войны, крови и боли. Земмер уже не маячит в окопе. Куда–то успел подеваться. Нет, он точно схлопочет у меня, после того как я вернусь! Сколько их уже полегло… Один Штайнберг, если бы не его тупая самоуверенность, мог принести вермахту огромную пользу. Ах, Земмер, глупый щенок!

Совещание наконец–то подошло к концу, офицеры выходят из избы. Не знаю, что там происходило, но лица у всех удрученные. Они расходятся по своим подразделениям. Капитан Бауер останавливается на крыльце, задумчиво глядит вдаль. Мне в оптику хорошо видно его осунувшееся и постаревшее лицо. Он долго пытается прикурить сигарету, а затем с такой силой бьет стоящее на крыльце ведро, что оно, переворачиваясь в воздухе, отлетает метра на четыре. Капитан морщится и бредет к своей избе.

Все ясно, полк остается на позициях и должен дальше сопротивляться натиску русских. Понятно одно — мы все покойники. Я знаю, что на этом участке иваны достаточно сильны, и нам их не сдержать. Чертов фон Хельц не даст нам отступить, он будет упорствовать и дальше. Судьба полка висит на волоске. Моя судьба тоже. Думаю о жене и дочках. Больше всего на свете я хочу сейчас увидеть их, обнять, но, боюсь, мне этого сделать не суждено…

На подступах к нашим позициям по–прежнему мертвая тишина. Земмер на посту до сих пор не виден, и я мечтаю надрать ему задницу. У штабной избы начинается суета. К крыльцу подъезжает «Мерседес» майора, водитель выскакивает и подобострастно открывает заднюю дверцу.

Фон Хельц выходит из дома. Все его движения преисполнены достоинства. Он выглядит безукоризненно, будто вышел не из грязной русской избы, а из ложи театра после спектакля. Вглядываюсь в его гладко выбритое лицо и пытаюсь найти проявления хоть каких–нибудь чувств. Меня могли успокоить нахмуренные брови, опущенные уголки рта, или тяжелый взгляд. Нет! Этот человек выглядит совершенно спокойно. Он напоминает мне моего соседа, который работал в ночную смену на заводе, днем отсыпался и под вечер входил вот так во двор: отдохнувшим, выспавшимся и готовым к общению.

Майор неторопливо направляется к своей машине, лениво похлопывая неизменным стеком. Он оказывается в перекрестии моего прицела, я вижу, как губы фон Хельца шевелятся. Он напевает песню! Майор у меня в перекрестии прицела, я разглядываю его. Может, в первый раз за свою богатую практику я полностью отстранился от окружающего мира, и мной всецело теперь владеет моя цель. Только она! Сейчас меня можно легко застать врасплох, я не замечаю ничего вокруг. Весь мир сузился до того, что я вижу в прицел. Больше ничего не существует. Сам не замечаю того, что не просто разглядываю фон Хельца в оптику, а готовлюсь к выстрелу. Поигрываю пальцем на спусковом крючке, а левая рука поудобнее перехватывает деревянное ложе. Ведь столько раз я и мой карабин становились одним целым, и сейчас опять ищу единения с ним.

Понимаю, что настал момент в моей жизни, когда точно знаю, что мне делать. Так бывает, когда пытаешься навести резкость, глядя в бинокль. Контуры расплывчаты, туман, и вдруг, лишь немного повернув колесико, ты видишь окружающий мир ярким, контрастным, четким до боли в глазах. Может, это и есть прозрение, не знаю.

На удивление, чувствую себя спокойно. Не волнуюсь, дышу ровно. Просто слежу в прицел за этой холеной рожей и жду подходящего момента. Ублюдок заслужил смерть. Он бежит с этого рубежа в надежде спастись и не знает, что погибель ожидает его тут. Он никуда не уедет. Сотни его солдат сложили голову на этой земле, и он не станет исключением. Я не дам ему уйти. Отомщу за бессмысленные смерти сотен мальчишек.

Этим выстрелом я спасаю многие жизни. Я много убивал, и не всегда, спасаясь от непосредственной угрозы собственной жизни. Дошло до того, что даже стал считать свои убийства ремеслом, профессией. Господи, в каком мире мы живем, если считаем эти ужасы нормой? Живем в этом дерьме, и еще умудряемся шутить, веселиться. Ведь если задуматься, то выращено целое поколение уродов, умеющих только одно — убивать! Не сеять, не пахать, не строить! У–би–вать! Если в это вдуматься, то становится страшно до дрожи.

Я должен сделать еще один выстрел, и, возможно, для меня он будет последним. Заберу эту жизнь, чтобы спасти много других. Мы с этим человеком одной крови, но у нас разные взгляды на жизнь. Как снайпер, могу четко сказать — жизнь бесценна, как бы это глупо ни звучало из моих уст. На моем карабине не хватит места, чтобы поместились все зарубки. И я, как Штайнберг, когда–то втайне гордился своими победами, но сейчас только осознал — это мое проклятие, я поплачусь за все мной содеянное. Может, не сейчас, может, чуть позже. Но все равно кара постигнет меня. И майор фон Хельц не избежит своей участи.

Он уже подходит к машине, довольный, гордый собой. Фон Хельц стоит у «Мерседеса», но медлит садиться в машину. Он оглядывает наши позиции, как бы прощаясь с ними и вместе с тем с нами… На его лице появляется легкая усмешка, и я понимаю, что момент настал.

Я нажимаю на спусковой крючок.

Пуля входит ему ровно в лоб. Это хороший выстрел. С такого большого расстояния я попал точно туда, куда целился. Словно Господь направил меня, помог сделать это. Фон Хельца отбрасывает на машину, новенькая фуражка отлетает в сторону и падает в пыль. Мне кажется, что она летит целую вечность. Майор медленно оседает в пыль, голова свешивается набок. Труп фон Хельца напоминает тряпичную куклу. Он больше не кукловод, он превратился в марионетку, у которой обрезаны все ниточки. Водитель в панике мечется над телом и кричит, зыркая глазами в разные стороны. Я сделал то, что велела моя совесть. Я выполнил свою миссию.

Резкая зубная боль так неожиданно пронзает челюсть, что я резко вздрагиваю, и в тот же миг что–то сильно обжигает мне ухо. Припадаю к земле и замираю. В меня стреляли! Чувствую, как горячая кровь течет по щеке. Жжение сильное, но не могу пошевелиться, мне надо выждать еще некоторое время, пусть тот, кто стрелял, думает, что я мертв.

Боль нестерпимая, кажется, что мне отстрелили полголовы. Немного подождав, отползаю назад, достав бинт надрываю упаковку и прикладываю его к ране. Пуля оторвала кусок уха. Надо срочно убираться отсюда. С меня хватит!

* * *

На обратном пути не прячусь и не таюсь, мне совершенно наплевать на окружающую действительность. Кажется, выскочи сейчас из зарослей русские, просто стоял бы столбом, ожидая своей участи. Что бы со мной ни произошло после смерти фон Хельца, меня это не интересует.

Добравшись до наших позиций, не сразу соображаю, когда меня окликает часовой. Хорошо, что он знает меня в лицо, а то мог бы и пристрелить. Обстановка на нашем участке и так напряженная, а тут еще и смерть командира полка наверное всполошила всех.

Спрыгиваю в окопы и сажусь, прислонившись к деревянной стенке. Жутко болит зуб, адским пламенем горит ухо, а в голове полнейшая пустота и туман. Как же мне все осточертело! Кто–то сует мне сигарету, флягу, но я отмахиваюсь и пытаюсь подняться. Мне помогают.

— Где капитан Бауер? — спрашиваю я.

— В штабе. Майор фон Хельц убит русским снайпером.

— Да? — мутным взором обвожу солдат. — Когда это случилось?

— Только что.

Повернувшись, бреду вдоль траншей к штабу. У автомобиля фон Хельца невольно замедляю шаг. Труп уже убрали. Окидываю взглядом то место, где еще недавно находилось его тело. На песке темные пятна. За рулем «Мерседеса» сидит водитель, положив руки и голову на руль, и рыдает. Что ж, ему есть о чем горевать — он потерял теплое местечко.

Медленно, стуча каблуками по поскрипывающим доскам, поднимаюсь по крыльцу.

Заглядываю в дверной проем, в избе полно народу, стоит галдеж. Мне не хочется туда заходить, я возвращаюсь на крыльцо, присаживаюсь, и выуживаю из пачки сигарету. Она последняя. Закуриваю и механически сминаю пустую пачку в руках.

В дверях появляется Бауер.

— Что ты здесь делаешь, Курт? Почему покинул пост? — спрашивает он. В голосе слышится раздражение.

— Не видите, я ранен, — огрызаюсь я, не оглядываясь.

— Майор фон Хельц погиб, — произносит капитан.

— Как? — пытаюсь сделать удивленное лицо, хотя мимика моя со спины капитану не видна.

— Русский снайпер. Пуля вошла точно в лоб, — отчеканивает Бауер, спускаясь с крыльца, и пристально разглядывает меня.

— Значит, вас можно поздравить, герр капитан?

— С чем? — теперь удивляется Бауер. Вид у него несколько потерянный.

— С новой должностью. Вы как самый старший по званию офицер теперь примете должность командира полка, не так ли? Помните, что вы говорили о карьерной лестнице?

— Да–да… Я пока как–то об этом не думал, не до этого сейчас, — растерянно говорит капитан. — У тебя кровь, кто это тебя?

— Думаю, тот же русский снайпер.

— Давай быстро в лазарет, — приказывает Бауер.

— Разрешите доложить, герр капитан, — подбегает запыхавшийся Земмер. И где этого чертяку носило? Вспоминаю, что хотел устроить ему хорошую трепку, но сейчас нет сил. Обязательно сделаю это позже.

— Слушаю вас, рядовой, — оборачивается к нему Бауер.

— Я снял русского снайпера, герр капитан! — гордо произносит Земмер и весь светится от собственной значимости, разве что хвостом не виляет.

— Не понимаю, изъясняйтесь точнее, — хмурится капитан.

— Я следил за местностью на своем участке и тут увидел блики вон с того холма, — Земмер очень волнуется и постоянно глядит то на меня, то на Бауера. — Я тихо ушел с позиции и решил подловить русского стрелка. Выбрал место, как учил обер–ефрейтор Брюннер, залег, замаскировался и стал дожидаться момента, когда он себя проявит.

— И что? — спрашиваем мы с капитаном одновременно.

— Он проявил, я выстрелил на вспышку, и — хоп! — точно в цель, — щелкает пальцами Земмер.

— Та–ак. Где находился снайпер? — Бауер кряхтя, присаживается рядом со мной, достает из планшета карту и протягивает ее Земмеру. Тот некоторое время водит грязным пальцем по карте и, наконец, радостно тыкает в то место, где еще недавно располагался я на восточном участке.

«Вот тебе и щенок»!

— Вы отличный солдат, Земмер, — встает и хлопает его по плечу капитан. — Да, именно оттуда и был произведен выстрел в майора фон Хельца. Ну что ж, буду писать рапорт о вашем награждении! А теперь ступайте.

Довольный Земмер козыряет и удаляется. Бауер долго и внимательно смотрит мне в глаза. Я не отвожу взгляда.

— Я не хотел при нем говорить, — Бауер немного медлит, — но мне кажется, что вы плохо обучаете стрельбе своих подопечных. Должен вам сделать замечание, обер–ефрейтор Брюннер.

С этими словами он закладывает руки за спину и собирается войти в избу.

— А что будет с нашим полком, герр капитан? — говорю я ему вслед.

Он оборачивается, щурит свои близорукие глаза и произносит:

— Как командир полка, могу вас заверить, что завтра мы оставляем эти позиции.

Лезу в карман за сигаретами и с удивлением обнаруживаю в руке пустую мятую пачку. Бросаю ее в пыль. Зубная боль меня больше не беспокоит. Пусть болит. Черт с ним…