С Потомака на Миссисипи

 

Как-то мне позвонил Том Суинсон из Международного пресс-центра. Для иностранных корреспондентов, аккредитованных в Вашингтоне, Том нечто вроде дядьки или ангела-хранителя, смотря по обстоятельствам.

— Мы организуем поездку по тюрьмам и судам Соединенных Штатов. Если хочешь, присоединяйся, — сказал Том, а затем, не то заманивая, не то поддразнивая, добавил: — Быть может, тебе удастся обнаружить у нас политических заключенных.

Предложение было заманчивым по существу и вызывающим по форме.

— Согласен. Включайте.

…В Международном пресс-центре секретарши Тома поили нас горячим кофе, а Стивен Коэн, помощник государственного секретаря США по правам человека, произнес напутственное слово.

— Есть ли сейчас в американских тюрьмах политические заключенные? — спросил я Коэна.

— Нет.

— А как быть тогда с заявлением представителя США в ООН Эндрю Янга о том, что в американских тюрьмах томятся сотни и даже тысячи политических заключенных?

— Ну, это зависит от того, что подразумевать под данным термином.

— Тогда позвольте перефразировать мой вопрос следующим образом: имеются ли в американских тюрьмах заключенные, считающие себя политическими?

— Сколько угодно. Но это ровным счетом ничего не означает. Они оказались за решеткой не потому, что пользовались свободами, а потому, что нарушали законы.

К нашему диалогу присоединились другие участники «тюремного турне», также желавшие подвергнуть допросу мистера Коэна. Беседа переключилась на несколько иной аспект прав человека. Мои коллеги упорно добивались у мистера Коэна ответа на вопрос: почему Вашингтон оказывает помощь диктаторским режимам, фашистам и расистам?

Мистер Коэн парировал сыпавшиеся на него вопросы с парламентским мастерством — остроумно, но неубедительно. Журналисты слишком хорошо, из первых рук, знали факты, и провести их на мякине было невозможно. На помощь Коэну поспешил Том. Он призвал нас поторапливаться на аэродром.

Бросок видавшей виды «Дакоты» из Вашингтона, столицы Соединенных Штатов, до Батон-Ружа, столицы штата Луизиана, занял с остановками около пяти часов.

В аэропорту Батон-Ружа, весьма непрезентабельном, без алюминиевого лоска и стеклянного блеска, нас встречали судья Вильям Хог Дэниелс и помощник шерифа Эдди, просто Эдди, без фамилии, хотя она у него, конечно, имелась. Эдди, с солидным брюшком, выпиравшим над поясом-патронташем, с моложавой сединой и розовощекостью, был прикреплен к нам в качестве водителя-телохранителя. Автобус, за баранкой которого он сидел, был обычным синим полицейским «воронком» со стальными сетками на окнах. Так что, путешествуя по Луизиане, мы видели ее небо, ее природу и людей рассеченными на мелкие квадратики и ромбики. Во время длительных переездов эта тюремная рассеченность пейзажа вызывала чувство головокружения и тошноты, и мы по очереди устраивались на переднее сиденье рядом с Эдди, вернее, рядом с его револьвером-пушкой, который по здешним обычаям лишь минимально, символически упрятан в кобуру. Того, кто удостаивался этой привилегии, мы называли «капо».

Судья Дэниелс был нашим гидом. Он, правда, уже не судья, но по традиции это звание закреплено за ним навечно до самой смерти и даже после нее. Поэтому, как здесь принято, мы тоже называли его просто «судья», без упоминания имени или фамилии, без добавления, казалось бы, непременного «мистер». На первый взгляд судья Дэниелс — типичный джентльмен-южанин со старомодно галантными манерами, с мягким юмором, с речью нараспев, в которой преобладают покровительственно-патерналистские нотки благодушествующих плантаторов, считающих себя, иногда вполне искренне, ибо человеку свойственно заблуждаться, не рабовладельцами, а отцами большого семейства, состоящего из великовозрастных, но слабых разумом детей, которым нужен глаз и, разумеется, плетка. Для их же собственного блага.

Итак, на первый взгляд судья Дэниелс выглядел типичным джентльменом-южанином. Должен заметить, что в Соединенных Штатах истинные джентльмены водятся только на Юге. На Севере их нет. На Севере одни янки. А янки никак не может быть джентльменом. Вот почему, когда мы называем «янки» всех американцев, мы смешиваем лед и пламя, впадая в упрощенчество, граничащее с невежеством. Так считают, во всяком случае, в Луизиане.

Однако вернемся к судье Дэниелсу. Будучи на первый взгляд типичным джентльменом-южанином, он был отнюдь не столь уж прост и однозначен. Бывший журналист, бывший полковник контрразведки, бывший судья штата, ответственный ныне за рекламу его сельскохозяйственной продукции, Дэниелс представлял собой гибрид консерватора по природе и либерала, вернее, критикана и брюзги поневоле. Консерватизм Дэниелса объяснялся тем, чем он был до того, как стать «бывшим». А его либерализм проистекал от естественного для «бывших» недовольства всем настоящим, от, так сказать, возрастной фронды. Это сочетание делало судью Дэниелса незаменимым гидом. Давая сначала канонически-консервативную картину жизни штата, политической и социальной, он затем невольно разрушал ее брюзжанием и сарказмом.

Как правило, и то и другое Дэниелс обращал в первую очередь ко мне, поскольку я, советский, коммунист, «красный», находился на самом крайнем левом спектре нашей журналистской группы. Он, конечно не скрывал своего несомненного антисоветизма и антикоммунизма, но в то же время из духа противоречия и желчи оставшегося не у дел апеллировал именно ко мне, когда натягивал тетиву своего критиканства. Подтрунивая, например, над моими поисками политических заключенных, он одновременно наводил меня на их след или, восхваляя блага американской демократии, давал весьма сатирические комментарии к ней. Ко всему следует добавить сильно развитое у судьи Дэниелса чувство юмора и товарищества, его желание прихвастнуть перед иностранцами, в особенности перед «европейцами», широтой своих взглядов, просвещенным скептицизмом и, если угодно, светскостью.

Все эти черты характера судьи Дэниелса стали проявляться буквально с первых же минут нашей встречи — с того, как он подсаживал в полицейский «воронок» наших дам-журналисток, со вступительных комментариев к батон-ружскому житью-бытью, пока мы ехали из аэропорта в город.

— Многие не знают, что столицей штата Луизиана является Батон-Руж, — рассказывал судья Дэниелс. — Люди думают, что наша столица — Новый Орлеан. Он больше по населению, является крупным океанским портом, а главное — знаменит на весь мир как столица американского джаза и грандиозный туристский аттракцион, славящийся своими французскими кварталами и февральским праздником-карнавалом «марди-гра». Правда, в этом году «марди-гра» был сорван, как вы, наверное, знаете, забастовкой полицейских, потребовавших повышения заработной платы. Пришлось заменить их отрядами национальной гвардии. Но, поскольку гвардейцы не имеют опыта борьбы с преступностью, а она в Новом Орлеане чрезвычайно высока, а в дни «марди-гра» еще выше, поскольку на него стекаются не только туристы, но и мошенники со всей Америки и даже из-за рубежа, карнавал пришлось свернуть. Нашему туристскому бизнесу и луизианской казне был нанесен чувствительный финансовый ущерб…

Полицейский «воронок», ведомый твердой рукой розовощекого и седовласого Эдди, весело мчался по автостраде. По обе стороны проносились аккуратно рассеченные стальной сеткой на квадратики и ромбики пейзажи пригородов Батон-Ружа, временами субтропические, временами индустриальные. И те и другие были подернуты дымкой: субтропические — испарениями южной флоры, мощно просыпавшейся от недолгого и легкого зимнего сна, индустриальные — ядовитыми парами заводов-гигантов компаний «Экксон», «Эллайд кемикл» и других нефтяных и химических динозавров, отнюдь не собирающихся вымирать, хотя и грозящих вымиранием окружающей среде.

— Так вот, возвращаясь к начатому разговору, — вновь раздался певучий голос судьи Дэниелса. — Новый Орлеан — это Нью-Йорк Луизианы, а Батон-Руж его Вашингтон. В Новом Орлеане делают деньги, в Батон-Руже — политику. Новый Орлеан — биржа, Батон-Руж — конгресс. Кстати, здание конгресса Луизианы, нашего Капитолия, самое высокое в Соединенных Штатах. Вы скоро его увидите и сами убедитесь в этом.

В самом деле, вскоре сквозь все ту же тюремную сетчатку возник, правда еще в отдалении, небоскреб, старообразный, не вытянутый стеклянно-бетонным параллелепипедом, а вонзившийся в небо готически заостренной верхушкой.

— Наш суперкалитолий — детище покойного губернатора Хью Лонга, — говорит судья Дэниелс. — Он был большим человеком и любил все большое.

Добавим от себя, что Хью Лонг был большим расистом. По сравнению с ним даже бывший губернатор Алабамы Джордж Уоллес карлик. Знаменательно, что и тот и другой стали жертвами политического покушения. Лонг был убит, Уоллес навеки прикован к ортопедическому креслу. И тот и другой мечтали стать президентами Соединенных Штатов и распространить на всю страну сегрегационистские принципы не умирающей в сердце каждого истового южанина конфедерации. Имя Лонга и сейчас огромная сила в Луизиане. Живы и процветают и его идеи, его последователи, его сын — всемогущий председатель финансовой комиссии сената, миллионер-эпикуреец Рассел Лонг. Миллионы Лонга вложены в нефтяной бизнес. Поэтому если Генри Джексона называют сенатором от «Боинга», Рассела Лонга величают сенатором от «Экксона», крупнейшего нефтяного концерна в США и во всем капиталистическом мире.

Судья Дэниелс словно читает мои мысли.

— Конечно, у Луизианы самое высокое в Америке здание конгресса. Но штатом реально управляют не законодатели. Вся власть в руках триумвирата нефтяных магнатов, баронов прессы и федеральных судей — говорит он.

Особенно достается от нашего гида последним.

— В отличие от судей штатов, которые избираются, федеральные судьи назначаются президентом пожизненно. Они имеют скверную привычку заживаться на свете до мафусаилова века, блистая невежеством и слабоумием. Они никому не подотчетны — ни властям штата, ни его населению. Их нельзя ни сменить, ни отозвать.

— Как баронов прессы и нефтяных магнатов?

— Совершенно верно.

Я еще раз взглянул на небоскреб законодательного собрания штата Луизиана. Он уже не казался столь грандиозным и доминирующим, как прежде, хотя полицейский «воронок» приближал нас к нему со скоростью шестьдесят миль в час.

Тем временем судья Дэниелс продолжал вводить нас в курс местных дел.

— В Луизиане семьдесят процентов населения — белые, тридцать процентов — негры. А вот в наших тюрьмах восемьдесят процентов заключенных — негры и лишь двадцать процентов — белые.

— Почему?

— Не потому, что мы расисты. Корень подобной диспропорции — разница в уровне образования; У белых лучшая подготовка, чем у негров. Они легче находят работу, высокооплачиваемую и высококвалифицированную. Безработица сильнее поражает негров, в особенности молодых. А большинство преступников как раз и рекрутируется из безработных и молодежи.

— Итак, причина диспропорции в разнице уровней образования. Но в чем причина этой разницы?

— Опять-таки не в расизме, хотя лично я уверен, что интеллектуальные способности негров значительно ниже наших, — прорывается сквозь тонкую личину либерализма заскорузлое плантаторское нутро судьи Дэниелса. — К подобному заключению пришли многие наши антропологи и физиологи, изучая строение черепа и мозговые извилины негров. Об этом же свидетельствуют проводившиеся в наших школах тесты на интеллект.

— По расовому принципу?

— Да, по расовому. Но вам, коммунистам, больше по душе экономические причины. Так вот, пожалуйста: негры беднее белых, поэтому образование, которое они получают, качественно хуже.

— Но ведь это же, по сути дела, заколдованный, порочный круг: негры не могут получить хорошей работы потому, что не имеют хорошего образования, и не могут получить хорошего образования потому, что не имеют хорошей работы. Единственный выход из этого порочного круга — на улицу, а затем в тюрьму, не так ли?

— Почти так. Но это в основном относится к прошлому. С 1954 года начался процесс десегрегации учебных заведений. Разница между качеством образования, которое получают белые и негры в Луизиане, все более стирается. Сейчас у нас в штате два государственных университета — Южный и Луизианский, — одинаково доступных для всех.

— И?

— И, — здесь судью-консерватора внезапно подменяет неудачник фрондер, — все остается по-старому. В Южном университете 95 процентов студентов негры, в Луизианском — 95 процентов студентов белые.

— То есть, сегрегация законодательно отменена, а практически остается? Почему?

— Потому, что свой тяготеет к своему.

— И это главное?

— Негру много легче получить диплом в Южном университете. В Луизианском он не выдержал бы конкуренции с белыми.

— Из-за врожденной умственной неполноценности?

— Можете иронизировать сколько угодно, но факт остается фактом.

— А где поставлено обучение лучше — в Южном или Луизианском университете? И где оно стоит дороже?

— На оба вопроса ответ один — в Луизианском.

— А есть ли в вашем штате другие высшие учебные заведения?

— Да, университет Лойолы и Тулейнский университет. Но они частные, очень дорогие и полностью белые.

Так обстоит дело с «врожденной неполноценностью» негров в Луизиане…

Поздно вечером в отеле «Кэпитол-хауз» в нашу честь был устроен ужин, на котором присутствовала почти вся судебно-тюремная верхушка Луизианы во главе с Полем Фелпсом, начальником всех тюремных заведений штата. Цветных, если не считать официантов, на ужине не было. Ничего не поделаешь, «не доросли».

Не помню, как это произошло, с чего началось, но разговор сосредоточился на личности некоего Карлоса Марсело, главы организованной преступности в Батон-Руже и, кажется, во всей Луизиане. Наши хозяева наперебой, кто с возмущением, кто с восхищением, рассказывали о проделках Марсело, безнаказанно обирающего весь штат. Я поинтересовался, почему же нельзя найти управы на этого гангстера, если все его преступления столь хорошо известны властям.

— Мы знаем, что это он, но не можем накрыть его. Нет доказательств, никто не хочет быть свидетелем, показывать против Марсело. Затеяв дело против него, мы лишь еще больше опустошим нашу казну, увязнув в судебной волоките, так и не выиграв ее, — ответил главный тюремщик Луизианы Фелпс.

Сидевший рядом со мной судья Дэниелс недовольно пробурчал:

— Не нашим следователям-мужланам тягаться с адвокатами Марсело — гарвардскими профессорами права. Кстати, некоторые из них тоже гангстеры, вернее, наследники гангстеров. Сейчас среди королей преступного мира распространилась мода посылать своих детей в Гарвардский и Йельский университеты, самые дорогие и респектабельные в Америке, учиться на юристов. Весьма надежное помещение капитала, скажу я вам. Свой своего надежнее защищает.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что секрет неуязвимости Карлоса Марсело не только в умении заметать следы, терроризировать свидетелей и нанимать дошлых адвокатов. Он пустил настолько глубокие корни в легальный бизнес штата, что вырвать их из луизианской земли местной Фемиде уже не под силу.

— Добавьте ко всему этому еще и то, что недавно Марсело выдал свою дочь замуж за племянника нашего губернатора, — шепчет мне всеведущий судья Дэниелс.

Я понимающе киваю головой, а про себя вношу поправку в структуру власти Луизианы: к нефтяным концернам, баронам прессы и пожизненным федеральным судьям приплюсовываю королей организованной преступности. Получается на первый взгляд странная, разношерстная, но весьма теплая, веселая компания. Недаром еще Максим Горький говорил, что банкир родит бандита. Сейчас в Америке все чаще случается наоборот. Впрочем, от перемены места слагаемых сумма ущерба, наносимого ими обществу, не меняется или, что вернее, увеличивается, возрастает…

Воспользовавшись паузой в бурных прениях по поводу юридической непотопляемости Карлоса Марсело, я спрашиваю мистера Фелпса, имеются ли в подведомственных ему тюрьмах политические заключенные.

— У нас в тюрьмах сидят тупицы и хитрые, черные и белые, бедные и богатые, но политических заключенных среди них нет, — отвечает мистер Фелпс. В голосе главного тюремщика Луизианы явно звучат нотки гордости за разнообразие переданной на его попечение клиентуры.

— А есть ли у вас заключенные, которые считают себя политическими? (Эти два вопроса именно в таком порядке я задавал затем всем «заинтересованным лицам», с которыми мне довелось встретиться в ходе «тюремного турне» по Соединенным Штатам. Получился весьма любопытный, хотя и кустарный, опрос общественного мнения, вернее надзирательско-околоточного, на тему о правах человека в Америке.)

— Таких хоть пруд пруди. Люди, попадающие за решетку, обычно начинают фантазировать. Вы вскоре сами в этом убедитесь. Буквально все заключенные будут уверять вас, что это система толкнула их на преступление, что это система не оставляет им иного выхода.

— Но если судить по социальному и расовому составу ваших подопечных, то так оно и есть на самом деле.

Почувствовав, что атмосфера накаляется, судья Дэниелс решил остудить ее шуткой:

— У нас в тюрьмах есть политиканы, сидящие за уголовные преступления, но нет уголовников, сидящих за политические взгляды, — сказал он.

Раздались нестройные, вежливые смешки. Пытаясь попасть в тон, сострил и мистер Фелпс:

— Вы говорите — политические заключенные. Чепуха, фантазия. Я знаю одного заключенного, который утверждает, что он супермен. Но это еще надо доказать, говорю я ему. Если ты супермен, то почему не можешь перелететь через тюремные стены? То же самое и с так называемыми политическими.

Вновь раздались нестройные, вежливые смешки. Супермен в мифологии американизма не просто сверхчеловек. Это вполне конкретная, хотя и сказочная, личность. Супермена изобрели в годы мирового экономического кризиса два безработных американских художника. В их интерпретации он был заслан на Землю с иных планет, чтобы помогать людям отстаивать добро и справедливость. В «обычной жизни» супермен выдавал себя за скромного репортера газеты «Дейли планет». Но, когда наступало время сразиться с силами зла, он вбегал в ближайшую телефонную будку, сбрасывал будничный костюм, облачался в фантастические одежды и обретал способность летать. Комиксы о похождениях супермена приобрели грандиозную популярность сначала среди детей, а затем и среди взрослых. С появлением телевидения супермен перекочевал с газетных страниц на голубой экран. Телевизионные серии о супермене также имели оглушительный успех. И наконец, на большом экране появился голливудский боевик «Супермен», бьющий все мировые рекорды по кассовому сбору и рекламной шумихе, по финансовым затратам и гонорарам кинозвездам, среди которых Марлон Брандо, играющий роль отца супермена. На премьере фильма в Вашингтоне присутствовал президент США Картер. Видимо, мистер Фелпс тоже был затронут суперменоманией, подсказавшей ему неуклюжую шутку о заключенном, возомнившем себя сверхчеловеком, умеющим летать…

Поздно вечером, вернувшись к себе в номер, я растворил окно, выходившее прямо на Миссисипи. Над рекой, воспетой Полем Робсоном, чей могучий талант был сродни ей, висела непроглядная южная луизианская ночь. Лишь электрические фонари, освещавшие пустынную автостоянку между отелем и рекой, и огоньки на задремавших баржах нарушали чернильную непроницаемость земли, неба и воды. Да еще вдали, где-то на самом заднем плане ночной картины, плясали огненную хабанеру языки пламени над химическими заводами, выхватывая из тьмы похожие на «Большую Берту» трубы и какие-то цилиндрические конструкции, напоминавшие купола модернистских мечетей.

Эта фантастическая картина вновь напомнила мне о супермене. Затем я попытался представить себе заключенного, который выдает себя за него, но не может доказать этого окружающим, ибо не в состоянии перелететь через тюремные стены. Он являлся мне то похожим на Джонни Харриса, то на Бена Чэвиса. Иногда я узнавал в нем суровые черты жертв бунта в Аттике и свинцовую неподвижность Джексона, прошитого пулями тюремщиков из Сен-Квентина. Иногда его образ начинал двоиться, множиться, превращаясь в луизианский вариант брейгелевских слепцов или репинских бурлаков, но только скованных одной длинной цепью. Супермен прилетел на землю, чтобы творить добро. Негров привозили из Африки, чтобы делать из них рабов. Супермену достаточно было добежать до ближайшей телефонной будки, чтобы обрести крылья. Цветным и париям внушают словом и силой, что им, рожденным ползать, летать не дано. А если они думают иначе, то кто им мешает перелетать через тюремные рвы и стены, как супермен или Карлос Марсело?

 

Белые судьи в черных мантиях

Городской суд Батон-Ружа. Комната № 201. На скамье подсудимых сидят восемь иностранных журналистов, включая автора этих строк. За судейской кафедрой вместо одного — как полагается — судьи целых двое. Молодые рослые гиганты, атлетического сложения, кровь с молоком, сущие супермены. Даже бесформенные черные судейские мантии, наброшенные на цивильное платье, не уродуют их ладно, по-спортивному скроенные фигуры. Брюнета зовут Дуг Моро. Он главный городской судья. Имя блондина Боб Уайт. Он просто судья, пока что еще не главный. Вокруг них хлопочет, ликуя и содрогаясь, любуясь и восторгаясь, госпожа Мэри Миллсэп. Она возглавляет департамент суда, ведающий надзором за условно освобожденными преступниками, главным образом несовершеннолетними.

Весьма подробно, пересыпая речь техническими и судебными терминами, Дуг Моро рассказывает нам о том, как борются в Батон-Руже против нарушителей уличного движения. Некоторое время мы вежливо слушаем судью-супермена, затем начинаем ерзать на скамье подсудимых, тихо перешептываться и проявлять иные признаки нетерпения. Лекция судьи Моро для нас неактуальна. И, по правде говоря, не для этого мы приехали в столицу Луизианы.

Воспользовавшись паузой, я задаю свой коронный вопрос:

— Есть ли в ваших тюрьмах политические заключенные?

Судья Моро, явно застигнутый врасплох, несколько мешкает с ответом, а затем говорит:

— Нет. Американцы могут пользоваться любыми свободами, если они не выходят за рамки закона.

— Но политические, как правило, выступают именно за изменение существующих законов.

— Если они добиваются изменения законов в рамках закона, то тогда все о'кэй.

— А если они при этом переедут на красный свет?

— Мы их будем судить, но не как политических, а как нарушителей уличного движения.

— Имеются ли в ваших тюрьмах заключенные, считающие себя политическими?

— Сколько угодно. Это, например, люди, которые утверждают, что на преступление их толкнула система, что корень их злоключений — существующие у нас в стране порядки. Есть и такие, которые попадают в тюрьму как уголовники, а затем политизируются. Вам еще предстоит встреча с нашими заключенными. Они будут уверять вас во всем, в чем угодно. Они будут оспаривать даже объективные научные факты.

Судья Моро пытается подкрепить свои слова наглядным примером. Он дотрагивается до широкого рукава своей мантии и говорит:

— Они будут оспаривать даже то, что моя мантия черного цвета.

— А вы будете оспаривать тот факт, что в вашем городе — столице Луизианы черную судейскую мантию не носит ни один негр?

На помощь судье Моро приходит судья Уайт, фамилия которого переводится на русский как «Белый».

— Жизнь несправедлива, — цитирует он любимое изречение президента Картера. — Не все рождаются богатыми. Не все имеют средства на хорошее образование, на опытного юриста. Но зато все равны перед законом.

— Перед белым судьей в черной мантии?

— Это уже из области политики, а мы, судьи, политикой не занимаемся. Даже ведя избирательную кампанию, мы не говорим о своих политических взглядах.

— Но ведь вас поддерживают те или иные политические партии и группировки?

— Тем не менее.

— Что это, хорошо или плохо?

— Закон — абстракция. Если я начну говорить о нем с политической точки зрения, то, кроме неприятности, ничего из этого не получится.

В словах судьи-супермена есть своя логика, хотя и вывернутая наизнанку. Если в Америке нет политических заключенных, зачем американским судьям заниматься политикой?

Пока мы ведем диалог с белыми судьями в черных мантиях, комната № 201 городского суда Батон-Ружа постепенно заполняется людьми. Преобладают негры. Они занимают длинные деревянные скамейки для зрителей. Это истцы, ответчики, их родственники, адвокаты и свидетели, дела которых должны разбирать Моро и Уайт. Наше вторжение задержало начало судебного разбирательства. Белое меньшинство сосредоточилось на скамьях для присяжных. Это судебные клерки, пришедшие поглазеть на иностранцев из Вашингтона. Какой-то тип усиленно фотографирует. Он явно не из газеты. Типичное лицо профессионального боксера, получившего на своем веку не одну хорошую взбучку, прежде чем уйти на покой, повесить перчатки на гвоздь, а камеру на шею.

Аудитория с напряженным вниманием следит за диалогом. Я начинаю ощущать незримый водораздел, образовавшийся в комнате. Белые клерки на скамьях для присяжных поддерживают судей, негры на скамьях для публики явно сочувствуют вопросам, которые я задаю. Видимо, ощущение водораздела начинает овладевать и белыми судьями в черных мантиях. Чтобы разрядить обстановку, они призывают на помощь почтенного Норберта Рэйфорда. Он образцово-показательная личность: с одной стороны, негр, с другой стороны, адвокат. На примере почтенного Рэйфорда пара суперменов пытается доказать нам, что черные судейские мантии могут носить и люди с черным цветом лица. Дело в том, что на последних выборах Рэйфорд-демократ как раз выступал против Моро-республиканца. Победа, а вместе с ней и кресло главного судьи остались за Моро.

— Сыграл ли расовый фактор какую-либо роль в вашем поражении? — спрашиваю я почтенного Рэйфорда.

— Нет, никакой, — слишком уж поспешно отвечает Рэйфорд и с мягкой улыбкой добавляет: — Просто мистер Моро пользовался большей популярностью среди избирателей. В студенческие годы он был знаменитым футболистом. Да и его отец в прошлом известный легкоатлет. Он даже был олимпийским чемпионом в тридцатые годы.

Раздается смех. Обстановка на мгновение разряжается.

— Возможно, футбольная карьера и впрямь помогла мне, — подхватывает судья Моро. — Впрочем, на сей счет есть и такая притча. Одного индейца, впервые побывавшего на футбольном матче, спросили, каково его впечатление. «Если это игра, то она слишком груба, если же это драка, то она слишком нежна», — ответил индеец.

В комнате городского суда Батон-Ружа вновь раздается смех. Притча всем пришлась по душе.

— Ну а ваша избирательная борьба с Моро была игрой или дракой? — спрашиваю я почтенного Рэйфорда. Смех мгновенно обрывается.

— Ни тем и ни другим, — мягко отвечает Рэйфорд и заискивающе смотрит на Моро.

Попадая с берегов Потомака на берега Миссисипи, из Вашингтона, где негры политическая сила, в Луизиану, где негры все еще тягловая сила, даже невооруженным глазом замечаешь разницу в их поведении. И Луизиане негры, в особенности те, которым как Рэйфорду, есть, что терять, в присутствии белых говорят мягким голосом, заискивающе. Отвечая на вопросы посторонних, заглядывают в глаза белым, как бы осведомляясь, ну как, мол, все ли в порядке, довольны ли вы мною, не напутал ли я чего, не напортачил ли грешным делом? Здесь это называется «дядетомизмом» — от дяди Тома из знаменитого романа Бичер-Стоу. В глазах нынешнего поколения американских негров дядя Том выглядит не бунтарем, а паинькой, готовым сотрудничать со своим хозяином, в котором он видит не рабовладельца, а просвещенного покровителя, чуть ли не отца родного, хотя и строгого, но всегда справедливого.

Рэйфорд из породы «дядетомистов».

— Люди старшего поколения еще помнят негров, запертых в клетках или выполнявших тяжелые каторжные работы в кандалах и наручниках. Сейчас иные времена. Правосудие стало мягким. Могил на тюремных кладбищах все меньше и меньше. Люди выходят на свободу живыми, — говорит он.

Судья Дэниелс, наш Вергилий по луизианскому судебно-тюремному аду, начинает беспокойно ерзать на скамье подсудимых. Видимо, патока почтенного Рэйфорда вызвала у него очередное выделение желчи.

— Иные времена, мягкое правосудие… Все это чепуха. Рэйфорд один из богатейших людей в Батон-Руже. Его дом может посрамить дома многих белых джентльменов. Что знает он о могилах на тюремных кладбищах? Вот посетите «Анголу» и убедитесь сами. «Ангола» — это наша самая знаменитая тюрьма. Люди редко выходят из нее на свободу живыми. Кстати, мой дом победнее рэйфордовского. Его два раза бомбили, чтобы «повлиять» на мои решения…

Дэниелс еще с минуту прислушивался к сладкоречию почтенного Рэйфорда и дуэта судей-суперменов, а затем снова заворчал:

— Наше судебное сословие лжет и клятвопреступничает лишь в одном случае, когда это ему выгодно. Во всех остальных случаях мы сама честность и правдивость…

Атмосфера в комнате № 201 еще больше накаляется. Символически расслоившаяся аудитория — белые на скамьях для присяжных и черные на скамьях для публики — все больше начинает втягиваться в перепалку. Госпожа Мэри Миллсэп, глава департамента по надзору за условно освобожденными и несовершеннолетними преступниками, женским инстинктом понимает, что пора кончать, пока еще не поздно.

— Леди и джентльмены, — обращается она к нам. — Мы и так задержали начало судебного разбирательства. Да и ваш график весьма уплотнен. Давайте оставим судью Моро, я познакомлю вас с моими коллегами и подопечными.

Намек понят. Мы шумно подымаемся со скамьи подсудимых и прощаемся с Моро и Уайтом. Белые судьи в черных мантиях пожимают нам руки. Не знаю, стало ли правосудие более мягким в Луизиане, но если судить по твердым рукопожатиям суперменов-футболистов, то вряд ли…

С подопечными мисс Миллсэп мы познакомились лишь на следующий день, а встреча с ее коллегами была мимолетной. Это были в основном молодые полицейские — парни и девушки, слегка принаряженные под хиппи, видимо, для того, чтобы внушать больше доверия малолетним преступникам.

— Какие виды преступности наиболее распространены среди несовершеннолетних? — спрашиваем мы мисс Миллсэп.

— Угон автомобилей, вооруженные ограбления, мелкие кражи в супермаркетах. Преступления в основном совершают дети бедняков и негры. У них нет денег, а кругом изобилие товаров и машин. И телевидение круглосуточно рекламирует их, вбивая в головы людей мысль о том, что каждый должен обладать автомобилем, домом, холодильником и прочими вещами. Но как обладать ими, если нет денег? Путем воровства и ограблений. Это очень по-американски: раз я должен иметь, я и буду иметь. Не важно как, но буду.

В беседе принимают участие только белые полицейские. Единственный коллега мисс Миллсэп с черным цветом кожи — девушка-полицейский упорно молчит, прислушиваясь к беседе, презрительно поджав губы и столь же презрительно переводя взгляд со спрашивающих на отвечающих.

— Почему так мало негров в полиции Батон-Ружа? — обращаюсь я к ней.

Поскольку вопрос адресован конкретно к ней, а не вообще, девушка-полицейский вынуждена нарушить свое презрительное молчание.

— Трудности с набором. Негры не хотят идти служить в полицию, — лаконично отвечает она и вновь замолкает. Но тон и смысл ответа много просторнее слов.

Для негра, в особенности на Юге, служба в полиции равносильна коллаборационизму с противником. Противник — система, политический и социальный строй, короче, все то, что негры называют с нескрываемой ненавистью «структура власти». Любую и каждую жертву этой структуры они заносят в число политических заключенных. Быть может, с юридической точки зрения подобное обобщение слишком всеядно, но с точки зрения правды жизни оно неоспоримо.

Неожиданно вбегает судебный клерк. Он сообщает, что судья Моро приглашает нас послушать дело, которое он разбирает. Мы, разумеется, соглашаемся. Любопытно посмотреть супермена в действии. Но ожидание оказывается обманутым. Дело гражданское, к тому же мелкое: владелец автомашины судится с авторемонтной мастерской за недоброкачественную починку бампера. Утомленный перелетами, переездами и пересадками, я засыпаю, сначала маскируясь, затем откровенно. Возвращает меня к яви прикосновение чьей-то руки. Это судья Дэниелс.

— Ну, что же это вы, дружище, проспали наглядную, демонстрацию защиты прав человека в Луизиане!

— А чем кончилось дело? — спрашиваю я, пытаясь скрыть смущение.

— В том-то и дело, что судья решил удовлетворить иск пострадавшего. И, знаете, кому он этим обязан? Вам, вам спавшему. Находясь в объятиях Морфея, вы тем не менее повлияли на исход тяжбы.

— Каким это образом? — Я заинтригован, сонливости как не бывало.

— А разве вы не заметили, что в качестве истца выступал негр, а в качестве ответчика белый и к тому же представитель фирмы, поддерживавшей судью Моро в финансовом отношении во время избирательной кампании? Если бы не вы, не видать истцу компенсации за свой бампер.

— Откуда было знать тонкости местной политической кухни?

— Ну теперь-то вы знаете о них, так что жертва пешки, предпринятая судьей Моро, окупилась.

— Во всяком случае, для истца.

— Ну это дело последнее.

«Права человека» — своеобразный пропагандистский бампер, при помощи которого Вашингтон пытается амортизировать соприкосновение с действительностью», — заношу я в записную книжку. Спасибо судьям Моро и Дэниелсу за родившееся в моей сонной голове сравнение…

Из городского суда Батон-Ружа мы отправились в мэрию. Стало припекать, и мы с нескрываемой завистью поглядывали на Эдди, сменившего форму помощника шерифа на легкую весеннюю одежду. Исчез и револьвер-пушка. Вместо него за ремень брюк Эдди был засунут миниатюрный пистолет.

— Револьвер жены, — пояснил Эдди, перехватив мой взгляд. — У нас в Луизиане многие женщины носят оружие. Когда у тебя под боком живут негры, так спокойнее.

Расистская пропаганда, подогревая ненависть к цветным, малюет всех негров как потенциальных насильников. По всей стране, в особенности на глубоком Юге, создаются женские организации, членов которых обучают обращению с огнестрельным оружием. Запуганные, взбаламученные буржуазки, носящие в своих сумочках вместе с пудреницей и помадой пистолеты, служат великолепными дрожжами расизма, прикрываемого благородным флером «самообороны простых граждан против преступности», что на поверку оказывается лишь слегка модернизованным судом Линча…

Полицейский «воронок» доставил нас в мэрию. Мэр Вудро («Вуди») Дюма — «никаких родственных связей с Александрами Дюма, отцом и сыном», видимо, в который уже раз сострил он, — приветствовал нас у выхода из лифта и тут же передал на попечение судьи Элмо Лира.

Подобно своему знаменитому шекспировскому тезке, судья Лир стар и сед. Вот только вместо трех дочерей у него одна — четырнадцатилетняя Мелинда. Я узнаю об этом но со слов судьи, а из предвыборного буклета, который он нам презентовал. Буклет озаглавлен: «Судью Лира в апелляционный суд. Поддержим опытного судью». Лир и впрямь опытный судья и политикан. Впервые он избирался окружным судьей в 1962 году. В 1966, 1972 и 1978 годах он переизбирался, не имея конкурента, хотя никогда не играл в футбол и не мог похвастаться отцом — олимпийским чемпионом. Выпускник Луизианской школы права, так сказать, доморощенного Гарвардского университета, из которого выходит правящая верхушка штата, бывший военный летчик, имеющий восемь боевых наград, бывший помощник генерального прокурора Луизианы, известный адвокат по уголовным делам. Ну как не поддержать столь опытного судью!

Судья Лир приглашает нас в зал, где обычно заседает городской магистрат. Здесь мы впервые за нашу поездку сталкиваемся с телевидением. По-видимому, судья решил использовать встречу с иностранными корреспондентами в своих предвыборных целях. Правда, у него опять нет оппонента — кому охота тягаться с судьей Лиром, — но лишнее паблисити никому и никогда еще не вредило.

Присутствие телевизионной камеры властно диктует формат беседы. Судья Лир залезает на высокую кафедру и разражается длиннющим монологом не о людской неблагодарности, по Шекспиру, а о благах американской демократии, тоже по Шекспиру, однофамильцу великого английского драматурга, долгое время возглавлявшего информационную службу США на заграницу. Из вежливости послушав несколько минут заздравную речь Лира, я перебиваю его своим вопросом:

— Судья Лир, сэр, есть ли политические заключенные в ваших тюрьмах?

— Нет, — по-военному отрезает Лир, — переводя взгляд с меня на глазок телекамеры и обратно.

— А заключенные, считающие себя политическими?

— Есть, — столь же лаконично отвечает Лир и после нерешительной паузы добавляет: — Если бы я оказался за решеткой «Анголы», я бы выдал себя не только за политического, но за кого угодно, лишь бы выйти на свободу.

— И это помогло бы вам?

— Нет, не думаю.

— А что, если осужденные вами люди становятся политическими уже в тюрьме?

— После того как мы выносим приговор подсудимому, мы перестаем интересоваться его личностью и судьбой.

— И это хорошо?

— Нет, мы понимаем, что это плохо.

— Судья Лир, сэр, вот вы сейчас ведете избирательную кампанию. Поднимаются ли в ходе ее вопросы, связанные с правами человека?

— Нет, впрочем, да, вопрос о равноправии мужчины и женщины.

— А у вас есть женщины-судьи?

— Нет.

— Вы занимаете различные судебные должности вот уже с 1962 года. Приходилось ли вам когда-либо за эти годы заниматься проблемами, имеющими хоть какое-либо касательство к правам человека или гражданским правам?

— Нет, не приходилось.

Затем судья Лир пытается втолковать мне, что в Соединенных Штатах правосудие находится вне сферы политики, что судей избирают не по принципу демократ он или республиканец, а по тому, насколько он опытен и честен.

— Опыт и честность — вот мои единственные предвыборные обещания, — гордо говорит судья Лир, косясь в сторону телевизионной камеры.

— Но ведь с приходом к власти той или иной администрации, как правило, меняется состав судей и шерифов?

— Опытные, честные судьи и шерифы есть и среди демократов и среди республиканцев, — отвечает находчивый судья Лир. Затем, словно вспомнив что-то, присовокупляет: — Вы спрашивали меня о теме прав человека в ходе моей избирательной кампании. Я забыл упомянуть, что я за равноправие для всех национальных меньшинств.

— А у вас есть хоть один судья негр?

— В окружном суде Батон-Ружа пока что нет ни одного негра. Но в этом нет ничего страшного. Это ровным счетом ничего не означает. Ведь мы, судьи, представляем не население, а закон.

Элмо Лир по-своему прав. Он и его сословие представляют закон, который, в свою очередь, представляет и защищает интересы господствующих классов. А последние — меньшинство населения. Именно этими ножницами и подстрижена американская демократия.

Судью Элмо Лира сменяет судья Том Пью. Это, видимо, очень больной человек. Он с трудом передвигается, тяжело опираясь на палку-костыль. Том Пью — старший судья по семейным делам, Судя по его виду, по его страдальчески сморщенному лицу, невеселы дела семейные в Луизиане. Слова судьи подтверждают это ощущение.

— Мой мир населен разбитыми сердцами, — говорит он. — Передо мной проходят человеческие жизни от колыбели до могильной плиты, и опыт все больше убеждает меня в том, что в нашей стране институт семьи находится под большой угрозой. И в отношении малолетних преступников наша система оказывается неадекватной. Война во Вьетнаме произвела деморализующий эффект на все наше общество…

То ли судья Пью никуда не избирается, то ли его слова портят музыку, но оператор отключил телевизионную камеру и дремлет, уютно пристроившись на гостевых местах…

Прежде чем покинуть здание мэрии, мы были приглашены в кабинет мэра Вудро («Вуди») Дюма. Мэр угостил нас сандвичами на бумажных тарелочках и кофе в бумажных стаканчиках. Дюма извинился за столь скромное угощение и за столь примитивную сервировку.

— У нас туговато с представительскими, — сказал мэр и, указывая на простецки одетого пожилого мужчину, прислуживавшего нам, добавил: — Если бы не он, нам пришлось бы совсем худо.

Хозяева понимающе засмеялись, а гости стали недоуменно переглядываться.

— В чем соль шутки? — шепнул я судье Дэниелсу.

— А в том, что прислуживающий вам мужлан — мультимиллионер. Мэр придумал для него какую-то фиктивную должность, а он, в свою очередь, предлагает к его услугам кошелек, когда в казне мэрии заводятся церковные мыши.

Я уже иным взглядом покосился на кельнера-креза, который в этот самый момент сгребал со стола использованные бумажные тарелочки, стаканчики, салфеточки и засовывал их в пластиковый пакет, вложенный в мусорную урну. Перехватив мой взгляд, кельнер-крез осведомился:

— Вам еще кофе?

— Да, пожалуйста, — ответил я, хотя вообще-то остерегаюсь употреблять этот напиток. Просто было любопытно. Затем я в порядке эксплуатации эксплуататора сгонял кельнера-креза сначала за молоком, затем за сахаром и, наконец, за сдобными луизиаыскими булочками. Он беспрекословно выполнил все мои требования и даже стряхнул крошки с моего пиджака. Будучи одним из подлинных хозяев города, он мог позволить себе роскошь притворяться лакеем в то время, как его лакеи за его же счет позволяли себе роскошь разыгрывать хозяев города.

— Правда ли, что Батон-Ружем и Луизианой заправляют нефтяной бизнес, бароны прессы, федеральные судьи и организованная преступность? — спросил я мэра, вспомнив рассказы судьи Дэниелса о структуре подлинной власти в его родном штате.

— Чепуха, — резко возразил Дюма — отец города. — Подлинная власть находится в руках народа и осуществляется его законными избранниками.

Здесь кельнер-крез впервые, как мне показалось, оторвался от бумажных тарелочек, стаканчиков, салфеточек и пристально взглянул на «Вуди», мэра Батон-Ружа. Тоже бумажного.

На прощание луизианский Дюма произвел всех нас в почетные граждане Батон-Ружа, вручил соответствующие грамоты, сделанные под пергамент, и ключи города, вернее ключики, размером не более английской булавки. В моей грамоте говорилось, что властию, данной ему городом Батон-Ружем, мэр Дюма «производит Мэлора Стуруа в его почетные горожане и присваивает ему все полагающиеся права и привилегии в знак признания высокого почтения, которым он пользуется в глазах населения Батон-Ружа». Грамота была скреплена золотым гербом города, не настоящим, а наклеенным, бумажным, и рекламным лозунгом — «Батон-Руж — самый быстрорастущий город Луизианы».

Этот лозунг содержал единственно достоверную информацию в лжеграмоте. Все остальное — о правах, привилегиях, высоком почтении и так далее — было ритуально-приятной чушью. Кстати, население Батон-Ружа, в глазах которого я, оказывается, пользуюсь высоким почтением, и в глаза меня не видело, если не считать судей, шерифов и заключенных. Если же кто-нибудь из прохожих и обратил случаем внимание, когда меня возили в полицейском «воронке», то, вероятнее всего, он принял меня за преступника. Хотя, памятуя о реальной батон-ружской структуре власти, это обстоятельство, взятое само по себе, отнюдь не лишало меня права на высокое почтение. Недаром среди многих тысяч заключенных в луизианских тюрьмах представители организованной преступности составляют менее одного процента! Их обычно не держат под ключом. Им преподносят золотые ключи. Не игрушечные позолоченные ключики с английскую булавку, а настоящие, подвешенные к увесистой цепи реальных прав и привилегий. Не прав человека, а прав эксплуатировать и грабить его…

Последним в программе дня было посещение юридического факультета Луизианского университета, своеобразной альма-матер, поставляющей штату служителей Фемиды. Нас принимал декан факультета Уинстон Дэй, на удивление молодой — ему всего тридцать два года — и здоровый парень. Меня так и подмывало спросить его, не занимался ли он в студенческие годы футболом и не был ли его отец олимпийским чемпионом?

Окруженный со всех сторон портретами своих предшественников и меценатов-попечителей, мистер Дэй совершил для нас небольшой исторический экскурс в луизианское право, из которого я понял лишь то, что оно в отличие от права в других штатах Америки зиждется не на английском, основанном на прецедентах, а на французском, основанном на знаменитом «Кодексе Наполеона». (Луизиана, прежде чем она перешла к Соединенным Штатам, была французским владением.)

— В нашем штате право и кухня имеют французский привкус, — сострил мистер Дэй.

Что касается кухни, то он совершенно прав. Что же касается права, то лишь отчасти, формально. Право в Луизиане не французское, впрочем, как не английское или американское, а расистское, не писанное, конечно, а обычное, основанное на прецедентах многовекового рабовладения. Вспомнив рассказ судьи Дэниелса о том, как десегрегация высших учебных заведений ничего не изменила в Луизиане, оставив все по-старому, я спросил декана, сколько негров обучаются на его факультете.

— Процентов шесть-семь, не больше, — ответил мистер Дэй.

— Дорого?

— Не только.

— Трудно?

— Не только.

— Но и?.. — попытался я подстегнуть декана.

— Понимаете, мы, южане, народ консервативный. Контингент наших студентов тоже весьма консервативный. Достаточно сказать, что за все десять лет войны во Вьетнаме у нас здесь не было ни одного студенческого беспорядка. — В голосе декана послышались нотки самодовольства, даже гордости. Казалось, и портреты его предшественников и попечителей-меценатов, прислушиваясь к нашей беседе, горделиво взирают на своего достойного преемника, не учинившего в годы вьетнамской агрессии ни одного беспорядка в стенах университета. Вот это молодец! Бот это пай-мальчик! — А нынешнее поколение студентов еще более консервативно, еще более провинциально и по возрастному составу старше, чем мое, — продолжает декан Дэй. — Они не изучают иностранных языков, не интересуются международной политикой…

— Ну а проблемами прав человека?

— Тоже нет. Скорее сенсационными процессами.

Подтверждение словам Уинстона Дзя я неожиданно нашел в библиотеке возглавляемого им факультета, считающейся одной из крупнейших юридических библиотек в Соединенных Штатах. Прервав молоденькую библиотекаршу, с энтузиазмом показывавшую нам парад сотен тысяч фолиантов юридической премудрости, я спросил, может ли она дать мне картотеку книг о советском праве, в частности о гражданских правах.

— Разумеется, — бойко ответила она и решительным шагом направилась к картотечным каталогам. В течение нескольких минут со всевозрастающим смущением библиотекарша выдвигала и задвигала продолговатые ящики в карточками, но так ничего и не нашла.

Мы возвращались в отель поздно ночью. Плохо освещенный город тонул в кромешной тропической тьме. Казалось, какой-то белый судья-супермен накрыл его своей черной мантией. Я поделился этим ощущением с судьей Дэниелсом. Видимо, ушедший в свои мысли, он не понял меня и невпопад ответил:

— Это молодые судьи любят облачаться в мантии, желая напустить на себя важность. Я, например, никогда не носил этого черного балахона и вел дела в обычном гражданском платье, чтобы быть ближе к народу.

Ближе к народу… Близость эта достигается не платьем. По одежке в лучшем случае лишь встречают. И тем не менее замечание, оброненное судьей Дэниелсом, было весьма показательным. Оно — хотел наш гид того или нет — говорило о том, что люди не считают суперменов в черных судейских мантиях за своих. Ни тех, что назначаются — навязываются федеральным правительством, ни тех, что избираются — навязываются отцами города Батон-Ружа или любого другого.

…Где-то совсем рядом — хоть рукой подать — по-прежнему продолжала глухо стонать старик-река Миссисипи, словно пожизненно, без права на помилование, заключенная в берега Луизианы по приговору белого судьи-супермена в черной мантии.

 

Зарешеченное просвещение

— Сегодняшний день мы посвятим знакомству с постановкой просветительского дела в Батон-Руже, — сказал нам судья Дэниелс, когда на следующее утро мы собрались в холле.

Судья был настроен легкомысленно с ног до головы — от броских башмаков из крокодиловой кожи до фатоватого головного убора, лихо сдвинутого на затылок. Вся его фигура излучала доброжелательность, и тем не менее мы заволновались. Объявленная им программа весьма и весьма отклонялась от цели нашей поездки. И мы решили заявить протест.

— Повремените, леди и джентльмены, повремените и не спешите протестовать, — пропел судья Дэниелс. — Я имел в виду зарешеченные учебные заведения, начиная от школы первой ступени, через колледжи и университеты, и кончая академией преступности — «Анголой».

Мы облегченно, хотя и с некоторым смущением, вздохнули.

Школа первой ступени называлась судебным центром по семейным делам. Нас встретили плакат, гласивший: «Если ты не понимаешь моего молчания, ты не поймешь и моих слов», и старший надзиратель мисс Маргарет Вик. И плакат и надзиратель не располагали к беседе, к многословию. Мисс Вик, правда, принаряженная и завитая, оказалась, несмотря на все ее старания, весьма несимпатичной «классной дамой», чем-то напоминавшей злых ведьм из диккенсовских романов, истязавших всевозможных малюток и мальцов во главе с хрестоматийным Оливером Твистом.

В отличие от обычной начальной школы в этой, зарешеченной, стояла мертвая тишина. Памятуя о плакате-предупреждении, я пытался вникнуть в нее, понять ее затаенный смысл. «Тишина — ты лучшее из всего, что я слышал», — сказано у поэта. Вряд ли он имел в виду тишину детской тюрьмы. Она пострашнее кладбищенской, ибо неуместна, даже противоестественна. Лишь изредка лязгали засовы, вздрагивали железные двери-решетки и откуда-то издалека доносились приглушенные звуки телевизора.

Предводительствуемые мисс Вик, мы двигались — тоже тихо — по коридорам судебного центра по семейным делам. Тюремная тишина оказалась заразительной, и даже вопросы мы задавали вполголоса, словно в доме находился покойник. Впрочем, почему «словно»? Разве загубленное детство не в счет? Стены, украшенные творчеством малолетних заключенных, рисунками, вышивками, наводили еще большее уныние. Под одной вышивкой, бурной и яркой, красовалась табличка с надписью: «Радуги без шторма не бывает».

Символика вышивки и изречения под ней была очевидной, ободряющей, но не убеждающей. О каком «шторме» шла речь? О детской преступности, которая захлестывает Соединенные Штаты? О принявшем эпидемический характер насилии общества и семьи против юношества? (Случаи избиения до смерти детей родителями уже давно перестали быть сенсациями.) Наркомания, бич страны, все чаще и все больше бьет по малолетним. Организованная преступность в погоне за долларами, припудренными героином, давно уравняла в правах несовершеннолетних и совершеннолетних американцев и американок…

Воспоминания невольно переносят меня из Батон-Ружа и Нью-Йорк, в Харлем. Здесь жил и умер Уолт Уондермиер, носивший титул самого юного наркомана Америки. В день смерти ему было двенадцать лет. Его нашли мертвым в общественном туалете. Рядом на полу валялись два пластиковых пакетика из-под героина, шприц и мензурка. Мальчонка был одет в рубашку, украшенную вышивкой-афоризмом. Она гласила: «Мне так хочется укусить кого-нибудь. Я ищу разрядку для своей внутренней напряженности». Весть о трагической гибели Уолта облетела всю страну. Не потому, что смерть от злоупотребления наркотиками здесь в диковинку. Просто (ох, как же это непросто!) Уолт оказался их самой юной жертвой, по крайней мере на тот день (позднее от наркотиков погиб восьмилетний малыш) и по крайней мере из тех, кто был официально зарегистрирован в конторских книгах министерства здравоохранения, образования и социального обеспечения, Бюро наркотиков и ФБР.

Уолта положили в гроб, нарядив в костюм с позолотой, о котором он мечтал всю свою короткую жизнь, но который был не по карману его родителям. Отца Уолта депортировали на Суринам за нарушение иммиграционных законов. Уолт, его пятеро братьев и сестер ютились в одной клетушке и спали в одной кровати. Его подлинным домом была мостовая 116-й стрит. Здесь его отучали от героизма, здесь его приучили к героину…

Уолт был одинок. Но судьбой своей он неодинок в Америке. Лишь в одном Нью-Йорке двадцать тысяч зарегистрированных несовершеннолетних наркоманов. Каждые шесть часов где-то в Америке умирает человек, принявший смертельную дозу наркотиков, и еще чаще — в поисках денег для них. На 116-й стрит в Нью-Йорке и на многих других стрит и авеню американских городов, включая Батон-Руж, открыто торгуют героином — от двух до ста долларов за пакетик, в зависимости от качества, конъюнктуры. В подворотнях и подъездах стоят, покачиваясь, словно пьяные, мальчики и девочки, ровесники Уолта. Глядя на них, начинаешь чувствовать, как и тобою тоже овладевает неодолимое желание укусить, но только не кого-нибудь, а тех, кто лишает американских Уолтов права на шторм и радугу, права на жизнь, заменяя их Шприцем и галлюцинациями, смертью…

В течение некоторого времени Национальный институт здравоохранения США проводил на базе научных лабораторий Флоридского университета изучение акустических характеристик новорожденных. Записывая и прослушивая десятки тысяч метров магнитофонной пленки, экспериментаторы пытались установить закономерность младенческого вокала, чтобы помочь матерям отличать плач, вызываемый голодом, от плача, вызываемого болью. Как сообщил доктор Томас Мюрри, возглавлявший эти опыты, в ходе экспериментов врачи пришли к выводу, что дети грудного возраста склонны скорее смеяться, чем плакать: вызвать у них смех гораздо легче, чем слезы.

Но знаю, как с научной точки зрения, но с простой человеческой это прекрасно и символично. Дети — наше будущее, они рождаются для счастья, их называют цветами жизни. Но как часто сама жизнь топчет эти цветы! Как часто, оторвавшись от материнского подола и сделав первые самостоятельные шаги и большой мир, дети склонны скорее плакать, чем смеяться. Плакать и от боли и от голода, уважаемый диктор Мюрри. В Соединенных Штатах около пяти миллионов детей, страдающих от недоедания. Это исключительно социальная проблема, а не экономическая, ибо Америка производит достаточное количество сельскохозяйственных продуктов для того, чтобы прокормить по только своих дистрофиков, но и голодающее население всего западного полушария. Тем не менее дети плачут от голода. И это не тот естественный плач, который записывает на пленку доктор Мюрри из Флоридского университета. Он так же противоестествен, как мертвая тишина, царившая в батон-ружском судебном центре по семейным делам…

Здесь семейные дела — не дела семейные, а социальные. Тюрьмы издавна называют «университетами». Подобно луизианским университетам, формально десегрегированным, а по существу разделенным по принципу цвета кожи лица, батон-ружская тюрьма для несовершеннолетних тоже изолирует своих узников не стенами камер, не решеткой, а признаками расовой принадлежности. Даже надзиратели, пытающиеся играть и воспитателей, подобраны по «двухцветной» системе. Как сказала нам мисс Вик, в анкетах заключенных имеется специальная графа относительно расовой принадлежности.

— Как у нас, в Южно-Африканской Республике, — заметил мой коллега из Кейптауна. Кстати, йоханнесбургские власти грозятся ему арестом, и он уже третий год не рискует проводить отпуск на родине, превратившись в фактического эмигранта.

Разговор о черно-белом расслоении малолетних заключенных зашел перед абстрактной картиной под названием «Черное и белое», юный автор которой, арестованный за кражу, пытался вложить в нее вопреки законам жанра вполне конкретное содержание. Эта картина напомнила мне новогодние поздравительные открытки, которыми обменивались обитатели городских гетто Америки. По одним лишь этим открыткам, которые куда красноречивее сотен и тысяч политико-экономических статей о положении негров в Америке, можно представить себе, до чего довели черного человека в стране Вашингтона и Линкольна.

Мне особенно запомнилась одна из таких открыток. На ней не было ни умиленной мадонны с упитанным младенцем Христом на руках, ни хороводов вокруг разукрашенной елки, ни прочего мишурного конфетти. Неизвестный художник изобразил на открытке вылезающего из камина белого Санта-Клауса со свиным рылом. Негритянское семейство приготовило ему «праздничную встречу» — отец целится: в Санту из карабина, а сын хлещет его новогодней елкой. Или другая открытка-комикс. «Что купить тебе на рождество?» — спрашивает отец сына. «Пулемет, пистолет, ящик с гранатами, динамитные шашки и коробок спичек», — отвечает сын. «Зачем они тебе?» — снова спрашивает отец. «Чтобы подорвать белого Санта-Клауса»… Такова жизнь, как говорят французы, продавшие Луизиану Соединенным Штатам Америки.

…Большинство малолетних узников находилось в камерах. Ребята, как правило, лежали на нарах и глядели в потолок. Лишь маленькая группа заключенных, собравшись в «комнате отдыха», смотрела телевизионную передачу о похождениях мультипликационного Тарзана.

— Тем, кто ведет себя примерно, мы разрешаем смотреть телевизор сколько угодно. А тех, кто нарушает наш внутренний распорядок, мы лишаем этого удовольствия, — объяснила мисс Вик.

— Вы разрешаете детям смотреть любые программы без разбора?

— Да. Выбор программы зависит исключительно от желания большинства зрителей.

— Сейчас много пишут и говорят о влиянии телевидения на рост преступности среди несовершеннолетних.

— Не знаю. По-моему, ограничивать свободу смотреть телевизор вреднее, — ответствовала мисс Вик.

Филиппика против «ограничений свободы» в устах дамы-тюремщицы прозвучала несколько фальшиво. Но дело не в этом. Как раз за несколько дней до нашего посещения батон-ружской тюрьмы для несовершеннолетних на экраны кинотеатров американских городов вышел новый фильм «Воители» режиссера Уолтера Хилла. Фирма «Парамаунт» оклеила 670 кинотеатров, начавших показ «Воителей», леденящей кровь рекламой. На ней изображены уходящие за горизонт тысячные толпы молодых бандитов-громил. Одни острижены наголо, у других длиннющие космы, перехваченные пестрыми лентами или заправленные в бедуинские бурнусы и бейсбольные шапочки-козырьки. На обнаженные тела наброшены кожаные жилеты. На шеях болтаются всевозможные амулеты. Глаза спрятаны за темными очками. Лица разрисованы, как у клоунов. В руках — угрожающе поднятые бейсбольные биты, традиционное — наравне с пулеметами-автоматами — оружие гангстеров. Под угрожающей иллюстрацией не менее угрожающий текст: «Это армии ночи. Их сто тысяч. По численности они превосходят полицию в соотношении пять к одному. Они могут повелевать Нью-Йорком. Этой ночью они вышли для того, чтобы расправиться с «Воителями».

В Соединенных Штатах реклама не всегда с должной достоверностью отражает качество товара, который она проталкивает на потребительский рынок. О рекламе фирмы «Парамаунт» этого не скажешь. Она вполне адекватно передает дух и букву продукции. Содержание фильма вкратце таково. В одном из парков Бронкса (район Нью-Йорка) происходит своеобразный съезд молодежных банд города. Они составляют заговор с целью постепенного захвата власти над ним. Один из главарей синдиката бандитов призывает своих партнеров-соперников объединиться. Если мы объединим наши усилия, мы сможем хозяйничать в городе, говорит этот «учредитель» съезда. «Идея», видимо, не всем приходится по вкусу, и кто-то убивает «объединителя». Подозрение падает, правда несправедливо, на банду из другого нью-йоркского района, носящую название «Воители». Вся дальнейшая часть фильма посвящена тому, как «Воители», преследуемые другими бандами и полицией, пробиваются через «вражескую территорию» на просторы безопасных песков острова развлечений Кони-Айленд. Одиссея «Воителей» — непрерывная цепь сменяющих друг друга сцен всевозможного насилия.

Затратив шесть миллионов долларов на производство фильма, «Парамаунт» был полон решимости выкачать их плюс существенные прибыли в наикратчайший срок, заманив в кинотеатры самую массовую аудиторию — молодежь. С помощью рекламных ухищрений кинематографический блицкриг «Парамаунта» увенчался успехом. Молодежь валом повалила на «Воителей». Голливуд с удовлетворением потирал руки. На его студиях срочно стали запускаться в производство картины аналогичного содержания.

Однако с первых же дней показа «Воителей» выяснилось, что молодежная аудитория, которая платит при входе долларами, расплачивается при выходе кровью, а иногда даже жизнью. «Воители» стали своеобразными дрожжами, на которых еще больше поднялась волна преступности среди несовершеннолетних, и без того захлестывающая Соединенные Штаты. Показательно, что в большинстве случаев потасовки имели расовую подоплеку.

Драки, поножовщина, перестрелки повсюду волочатся кровавым шлейфом за «Воителями». Сейсмографы от социологии фиксируют, что никогда еще со времен показа «Механического апельсина» Стэнли Кубрика в 1971 году ни один фильм не вызывал такой эпидемии насилия, как «Воители». Несколько кинотеатров вынуждены были убрать броскую рекламу и даже отказаться от дальнейшей демонстрации самой картины. Но в большинстве кинотеатров жажда прибыли возобладала над чувством ответственности. В порядке «компромисса между наживой и порядком» их владельцы стали нанимать специальных охранников, оплачивает которых фирма «Парамаунт». (На какие только жертвы не пойдешь ради бизнеса!) Мне самому пришлось наблюдать этих охранников в действии в вашингтонском кинотеатре «Таундаунтаун». (По данным старшего вице-президента «Парамаунта» Гордона Вивера, посты охраны были установлены в двухстах кинотеатрах.)

Однако, как только первая волна кровавых инцидентов несколько поулеглась, провокационные рекламные плакаты вновь появились на фасадах кинотеатров и в газетных объявлениях. Они ничем не отличались от предыдущих, впрочем, за единственным исключением. «Парамаунт» снабдил жуткую панораму многотысячной гангстерской толпы цитатами из статей ведущих кинокритиков Америки, превозносящих «Воителей» как «шедевр» киноискусства, как «новое слово» в нем. На защиту «Воителей» стало еще одно лицо. Сугубо заинтересованное. Звали его Сол Юрик, автор романа, на основе которого сделан фильм. Защищая экранизацию, Юрик указывал на то «смягчающее вину» обстоятельство, что насилия-де в фильме куда меньше, чем в романе, и значительно меньше, чем в вышедшей одновременно с ним кинокартине «Охотник на оленя», грязном пасквиле на героический Вьетнам.

Режиссер Хилл, безусловно талантливый кинематографист, но страдающий застарелой страстью к показу насилия. Если припомнить прежние ленты Хилла — «Трудные времена» с Чарльзом Бронсоном в главной роли и «Таксист» с Робертом де Ниро, играющим, кстати, главную роль и в «Охотнике на оленя», станет ясно, что творческим базисом этого режиссера в огромной степени служит культ «сильной» личности, культ насилия.

Пытаясь снять с себя обвинения в «социальной безответственности», фирма «Парамаунт» утверждает, что в ходе съемок картины она не имела никаких «тревожных сигналов». Однако это далеко не так. Именно в ходе съемок, проходивших в ночном Нью-Йорке, выявился взрывчатый характер «Воителей». Съемки привлекали, притягивали к себе настоящие молодежные банды, провоцировали бурные столкновения между ними, заканчивавшиеся кровавыми драками. Жизнь «влияла» на искусство, а искусство на жизнь.

История с «Воителями» не исключение, а лишь последний пример сопряжения кино- и телепродукции с преступностью среди молодежи. Аналогичные взрывы насилия наблюдались и при повторной демонстрации на телеэкранах таких фильмов, как «Марафонец», «Желание умереть», и некоторых других. Тщетно общественность, родительские и школьные организации пытаются бороться со всесильными кинофирмами, за спиною которых угрожающе маячат финансирующие их банки и корпорации, крупнейшие в Соединенных Штатах. Столь же неудачными оказываются попытки взнуздать распоясавшихся апологетов насилия с помощью правосудия.

Наиболее нашумевшая из подобных попыток — так называемое «дело Заморы». Летом прошлого года два пятнадцатилетних паренька Рональд Замора и Дэррел Агрелла, жители курортного города Майами-Бич, штат Флорида, захотели совершить прогулку в Орландо, где находится знаменитый «Дисни уорлд» — «Мир Диснея». У мальчиков не было ни машины, ни денег. Тогда они решили ограбить соседку Заморы госпожу Элинор Хаггарт, одинокую 82-летнюю старуху. Согласно показаниям самого Заморы ребята проникли в квартиру Хаггарт и, угрожая найденным у нее револьвером, потребовали денег. Старуха согласилась дать им 415 долларов, но, видимо, пригрозила, что расскажет о непрошеном визите полиции. Тогда Замора застрелил ее через подушку, чтобы приглушить звуки выстрелов. Прихватив деньги и старенький «бьюик» — автомобиль убитой, Рональд и Дэррел покатили в «Мир Диснея», где провели затяжной уик-энд в компании с куклами великого мультипликатора, в окружении всевозможных развлекательных аттракционов.

Но рядовое — к сожалению — убийство, в котором были замешаны несовершеннолетние, неожиданно получило сенсационный оборот, вытолкнувший его на первые страницы американской печати. Эллис Рубин, адвокат Заморы, готовя защиту своего юного клиента, неожиданно обнаружил, что накануне убийства Замора смотрел по телевидению два эпизода — один из уголовной серии «Коджэк» и второй из серии ужасов «Дракула». В них со скрупулезной точностью воспроизводятся сцены убийства, совершенного мальчиками в реальной жизни. Заинтересовавшись этим совпадением, адвокат стал копать поглубже. Выяснилось, что Замора страдал так называемой «телевизионной наркоманией». По свидетельству его матери, Йоланты Заморы, он буквально сутками без еды и сна просиживал перед «ящиком», смотрел подряд все фильмы и серии с насилием и уголовщиной. Особой популярностью у Заморы пользовалась серия «Коджэк» о похождениях крутого нравом полицейского инспектора из Нью-Йорка. Он даже требовал у отца, чтобы тот обрил себе голову наголо, как актер Телли Савалас, игравший роль детектива Коджэка.

К «делу Заморы» были привлечены известные психиатры. Обследовав подсудимого, они пришли к выводу, что он «страдал от длительной, интенсивной, подсознательной телевизионной интоксикации», что он стал жертвой «электронного промывания мозгов, электронного гипноза», что он жил в «фантастическом мире телевидения, которое притупило его понимание добра и зла, заменило ему родителей, школу и церковь. Ему было все равно, что спустить курок пистолета, приставленного к виску человека, что раздавить муху. Он не сознавал, что совершает хладнокровное предумышленное убийство. Он думал, что действует согласно телевизионному сценарию, и только». Любопытно, что сам Замора, давая показания на суде, сказал: «После того как я выстрелил, я ожидал криков и стонов, как это бывает обычно на телевидении. Но ничего подобного не последовало, и я не воспринял все происходившее как реальность». Для него реальностью была не жизнь, а ее искаженное отражение в голубом экране.

Широкое паблисити, которое приобрело «дело Заморы», не на шутку всполошило телевизионные компании, репутация которых и без того подмочена в глазах общественности, обеспокоенной ростом преступности среди молодежи. По иронии судьбы, в данном случае телевидение как бы само себе делало харакири. Дело в том, что суд над Заморой был первым процессом, который от начала до конца транслировался по телевидению после того, как Верховный суд США разрешил установку телекамер в судебных помещениях с экспериментальным одногодичным сроком. Было оказано массированное давление на судью Поля Бейкера, разбиравшего «дело Заморы». Давление сие не прошло безрезультатно. Судья заявил, что он не позволит никакого «обобщенного обвинения в адрес телевидения» и не допустит никаких показаний свидетелей или экспертов «на отвлеченную тему о том, как вообще телевидение влияет на детей». Ничего себе, «отвлеченная тема»! (Кстати, судья в значительной степени привел в исполнение свою угрозу. Он, например, отвел такого свидетеля защиты, как доктор Маргарет Томас, декан Флоридского технологического университета в Орландо, где находится «Мир Диснея», и автора пятнадцати печатных трудов о насилии на телевидении. Мотивируя свой отвод, судья Бейкер заявил, что он «не удовлетворен» качествами доктора Томас как эксперта.)

Наконец был брошен в бой сам крутой нью-йоркский полицейский лейтенант детектив Коджэк, вернее, играющий его роль актер Телли Савалас. Выступая перед присяжными и поглаживая свою знаменитую бритую голову, Савалас утверждал, что сам он лично против показа насилия по телевидению. Поэтому в серии, где он играет, сам он лично ни разу не выхватывал револьвера и ни в кого не стрелял. Бритоголовый актер умолчал, что за него это с успехом и многократно делают другие актеры, играющие других полицейских и разбойников.

«Дело Заморы» кончилось тем, что пятнадцатилетний Ронни получил пожизненное заключение. Иначе и быть не могло, ибо оправдание Заморы было равносильно осуждению телевидения. А телевизионные компании, эти всемогущие «электронные промыватели мозгов», не только не были осуждены хотя бы морально, но даже ухитрились извлечь из процесса выгоду для себя — выгоду рекламную. Из гигантского материала, отснятого на суде, был сделан двухчасовой документальный фильм «Телевидение перед судом». По признанию журналиста Ричарда Ривса, читающего в нем авторский текст «от ведущего», «зритель этого фильма становится жертвой манипуляций, совершаемых телевидением себе на пользу». На меня, когда я смотрел эту ловко склеенную документальную ленту, особое впечатление произвел сам Рональд Замора. Нет, мальчик ничего такого не делал. Он просто сидел на скамье подсудимых, как сторонний наблюдатель. Он словно смотрел телевизор, как это он делал обычно почти двадцать четыре часа в сутки, когда находился на свободе, или, вернее, в плену у телевидения. Но только на сей раз на экране показывали его самого. Фильм был откровенной апологией насилия и не менее откровенной защитой его апологетов. Злая ирония судьбы: «Телевидение перед судом» показывали по каналу Эй-би-си как специальную программу, потеснив для этого одну из любимых передач Заморы «Полицейские истории». Более того, фильм, в котором главным действующим лицом стал поневоле этот несчастный подросток, конкурировал с шедшим одновременно с ним по другому каналу компании Си-би-эс детективным фильмом из злополучной серии «Коджэк». Совпадения, которых нарочно не придумаешь. Совпадения символические и многозначительные…

Телевизионным каналам, показывавшим «Телевидение перед судом», пришлось предпослать вступительным титрам еще один, предупреждавший родителей, что он не для детских глаз. А если родителей как раз в это время не было дома?

Насилие и лицемерие удивительно ладно уживаются друг с другом.

В дни, когда «дело Заморы» не сходило со страниц американской печати, жизнь еще несколько раз подтвердила преступно-трагический характер «электронного промывания мозгов». Сначала в Хэртфорд-сити, штат Индиана, были убиты четыре брата, жившие в трейлере — доме на колесах. Давая показания, убийца заявил, что он скопировал свое «дело» с телевизионного фильма о Чарльзе Мэнсоне, знаменитом главаре шайки «Фрегатов», совершившей целый ряд убийств в Голливуде. Затем в Колумбусе, штат Огайо, четырнадцатилетний мальчик застрелил своего младшего брата в ходе «реконструирования» одного из эпизодов детективного фильма «Грязный Гарри», который они только что посмотрели по телевидению.

Общество сначала само создает монстров, а потом уж пытается обуздывать их… Я невольно вспомнил эту фразу в «комнате отдыха» батон-ружской тюрьмы для несовершеннолетних, где небольшая группа заключенных, сидя у телевизора, смотрела ленту о похождениях мультипликационного Тарзана. Было еще утро, и на экране шли передачи для самых маленьких. До «семейного часа» с убийствами, мордобоем и насилиями было еще порядочно времени.

— Простите, мисс Вик, поступили ли сегодня новые заключенные в вашу тюрьму? — спросил я старшую надзирательницу,

— Да, конечно.

— А сколько?

— Одну секундочку. — Мисс Вик о чем-то пошептались с пожилым стражником, выполнявшим, на мой непросвещенный взгляд, роль тюремного консьержа, а затем сказала:

— Двадцать четыре человека.

— А за что?

Мисс Вик вновь зашепталась с «консьержем», который тут же полез в гроссбух за справкой.

— Убийства, вооруженные ограбления, изнасилования, — ответила она через минуту.

Общество сначала само создает монстров, а потом уж пытается обуздывать их…

«Комната отдыха» была увешана щитами, на которых красовались портреты Джорджа Вашингтона и Авраама Линкольна, нарисованные неумелыми руками заключенных. Под портретами крупными буквами были выведены разные мудрые и, видимо, полезные и уместные изречения этих, несомненно, великих американцев.

— «Ни один человек не имеет настолько хорошей памяти, чтобы быть хорошим лжецом. Грешить молчанием — трусость человека», — прочел вслух высказывание Линкольна судья Дэниелс.

Сделав рассчитанную паузу, он обратился ко мне:

— Ну что же вы трусите, мистер Стуруа? Почему вы не задаете свой вопрос о политических заключенных?

Впервые нашему гиду-судье изменило чувство такта и юмора.

— «Свобода, когда ее посеешь, имеет свойство быстро пускать корни», — продекламировал я вместо ответа афоризм под портретом первого президента Америки Вашингтона и, тоже выдержав паузу, нарочито глядя сквозь судью Дэниелса, спросил старшую надзирательницу:

— Не кажется ли вам, мисс Вик, что высокий уровень безработицы среди молодежи, достигающий семнадцати процентов, и в особенности среди негритянской молодежи, доходящий до трагических тридцати четырех процентов, в значительной степени способствует росту детской преступности?

— О, разумеется! — прощебетала мисс Вик.

Было пора уходить. Все стали прощаться с мисс Вик и пожилым «консьержем»-ключником. А я напоследок — через плечо — взглянул на молчаливую группу ребят-заключенных, смотревших, не отрывая глаз, на телевизионный экран, где рисованный Тарзан раскачивался на рисованных лианах над разрисованной пропастью. Наверное, точно так же — двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю — смотрел своего «Коджзка» Ронни Замора из Майами-Бич.

 

«Ангола», что в Луизиане

— За что посадили тебя в карцер?

— За отказ работать.

— Работать где?

— На хлопковой плантации.

— Но разве работа на свежем воздухе и облегченный режим не лучше, чем круглосуточное сидение в стальной клетке?

— Это смотря как… Я лично предпочитаю быть заключенным в тюрьме двадцатого века, чем невольником на хлопковых плантациях прошлых столетий.

— Но в любом случае ты несвободен. А работа в поле полезнее для здоровья, чем отсидка в карцере. Да и время бежит быстрее.

— Не вам, находящимся на воле, судить о том, как течет время по эту сторону тюремной ограды. И неволя неволе рознь. Одно дело родиться рабом, другое — стать узником. В первом случае ты просто скотина, во втором — у тебя есть хотя бы право выбора между плантацией и карцером. Да и здоровье вещь весьма относительная. В моем положении главное не цвет лица, иное дело — цвет кожи, — заключенный усмехается своей шутке, — а состояние духа. Когда меня заставляют гнуть спину на хлопковой плантации, как это делали в течение многих столетий мои предки, и платят за это всего два цента в день, я начинаю сходить, с ума от злости. Такое ощущение, словно время бежит вспять, и я уже не человек, пусть даже с пятизначным тюремным номером вместо имени и фамилии, а вещь, животное, раб. Хочется биться головой об стенку, кричать во весь голос, умереть…

Разговор происходит в блоке «Д» тюрьмы «Ангола», что в Луизиане. «Ангола» — тюрьма строжайшего режима. Блок «Д» — строжайший блок в строжайшей тюрьме. Его обитатели находятся, если не ошибаюсь, за четырьмя кордонами тюремных решеток, не считая внешних. Прутья решеток необычайно толстые, как в зоопарках на загонах для слонов.

Стоящий рядом со мной начальник тюрьмы Фрэнк Блэкбарн сокрушенно качает головой.

— Дурак, сам себе враг, — говорит он. — Заморочил себе мозги чепухой о времени, текущем вспять, к рабству, и угодил в карцер. У нас в «Анголе» порядок строгий: кто сказал «а», тот попадает в блок «Д». — Мистер Блэкбарн не лишен чувства юмора. Не висельника, а вешателя.

«Ангола», одна из самых мрачных и больших тюрем Америки, находится в нескольких десятках миль от Батон-Ружа, столицы штата Луизиана, и занимает территорию в восемнадцать тысяч квадратных акров. Когда-то здесь была невольничья плантация. Рабы собирали хлопок, пасли скот, занимались рыболовством. «Ангола» была богатой землей и гиблым местом одновременно. Бежать отсюда было почти невозможно. С трех сторон «Анголу» окольцовывают воды Миссисипи, с четвертой блокируют крутые скалы, кишащие ядовитыми змеями.

С отменой рабства «Ангола», невольничья плантация, стала «Анголой»-тюрьмой. Знаменитая «Прокламация» Авраама Линкольна не внесла каких-либо существенных изменений в ее географию — физическую и политическую. Миссисипи по-прежнему преграждает путь беглецам с трех сторон, а с четвертой их по-прежнему подстерегают крутые скалы и ядовитые змеи. Место плантаторов заняли тюремщики, место рабов — заключенные. Их пропорция — 1500 тюремщиков на 4500 заключенных — достаточно красноречиво говорит о строгости существующего здесь режима. И еще одна весьма важная цифра: 85 процентов узников «Анголы» негры. Расизм здесь висит в воздухе как запах магнолий.

Несмотря на большие просторы (сознаюсь, слово не совсем подходящее применительно к тюремной территории), «Ангола», плоская, как поднос, простреливается насквозь в прямом и переносном смысле — невооруженным глазом и вооруженной охраной со сторожевых вышек-башен. Подобные вышки — непременная деталь почти любого тюремного пейзажа. Но в «Анголе» они особенные. Не своей, с позволения сказать, «архитектурой», а бдящей в их скворечнях стражей. Она целиком, поголовно состоит из женщин, как правило, жен тюремщиков или их других ближайших родственниц.

— Почему? — спросил я начальника тюрьмы Блэкбарна.

— По нескольким причинам. Ну, во-первых, нехватка рук. (Это при полуторатысячном персонале?) Нецелесообразно, нерационально и неэкономично держать круглосуточно на сторожевых вышках здоровых мужчин, когда для них есть столько дел на земле. Во-вторых, это отдушина для наших жен. Они живут вместе с нами на тюремной территории и томятся от безделья. Ставя их на сторожевые вышки, мы убиваем сразу двух зайцев: высвобождаем мужчин от непроизводительного труда и женщин — от скуки. К тому же это вторая зарплата для семьи, что не столь уж маловажно в условиях постоянно растущей дороговизны.

— Да, но, убивая двух зайцев, вы учите ваших жен убивать людей.

— Совершенно справедливо. И в этом третий большой плюс использования женщин в качестве охраны на сторожевых вышках. Обучая их обращению с огнестрельным оружием, поручая им следить за передвижением заключенных по лагерю, мы исподволь излечиваем их от страха перед узниками, в особенности неграми. Они уже не чувствуют себя беззащитными, не пытаются отговаривать мужей, заставлять их переменить профессию, покинуть «Анголу». Они как бы тоже становятся ее постоянными жителями. Посмотрите на их коттеджи рядом с тюремными блоками. Они вросли всем своим бытом в ангольскую землю. А это очень важно, ибо, помимо всего прочего, способствует установлению патриархально-патерналистских отношений между нами и заключенными. Вы бы только посмотрели, как они играют с нашими детьми!

Слушая объяснения мистера Блэкбарна, я невольно вспомнил «Хижину дяди Тома». Да, обитатель карцера в блоке «Д» был совершенно точен в своем ощущении времени, текущего вспять к эпохе рабовладения. Ведь здесь, в «Анголе», даже Миссисипи вопреки физической реальности и визуально здравому смыслу тоже течет вспять, находясь в молчаливом сговоре с «утомленными» тюремщиками и их супружницами, сменившими воздушные замки своих девичьих грез на сторожевые вышки самой мрачной и большой тюрьмы Луизианы, а быть может, и всей Америки…

Дом начальника тюрьмы Блэкбарна находится на самой высокой точке холма, господствующего над «Анголой». Мистер Блэкбарн мужчина невысокого роста, видимо, в прошлом кряжистый, а ныне располневший. Щеки словно фунтовые бифштексы. Могучая шея выпирает из воротничка рубашки, который, как легко угадывается, никогда не водил знакомства с галстуком. На голове Влэкбарна ковбойская шляпа гигантских размеров. Здесь такие называют «десятигаллонными» — намек на то, что в них можно влить десять галлонов жидкости. Это, конечно, преувеличение, но шляпа тем не менее впечатляет, и Влэкбарн не расстается с ней, даже садясь за стол. Поверх рубашки егерская куртка. Блэкбарн заядлый охотник. Его дом украшают коллекции ружей, охотничьи трофеи, анималистские картины и фотографии. По многочисленным комнатам самоуверенно разгуливают борзые. Глаза у начальника тюрьмы умные, с лукавинкой. Они многое перевидели. Во рту, наполовину скрытом жесткими рыжеватыми усами, торчит неизменная сигара, толстая и крепкая.

С высоты своего капитанского мостика Блэкбарн горделиво озирает «Анголу» — восемнадцать тысяч квадратных акров земли, охраняемых водами Миссисипи, ядовитыми змеями, тюремными стражниками и их женами-снайперами.

— Вот здесь мы сеем хлопок, здесь пшеницу. А это луга для молочного скота. А это пруд, в котором мы разводим рыбу. Все, что будет у нас сегодня за столом, наше — и овощи, и фрукты, и мясо, и рис, и рыба, и даже хлеб, — говорит Фрэнк Блэкбарн.

Я слежу за движением его правой руки и вижу тучные стада, пасущиеся на лугах, блестящих от только что прошедшего дождя, вижу хлопковые плантации и шеренги виноградных лоз, вижу солнечные блики на водоемах и сельскохозяйственном инвентаре. Классическая пасторальная картина, если убрать сторожевые вышки, колючую ограду и бетонированные блоки — от «либерального» «А» до беспощадного «Д», где томятся люди, предпочитающие цементно-холодную реальность карцеров буколическим воспоминаниям о временах рабства.

Если Фрэнк Блэкбарн больше похож на плантатора, чем на тюремщика» то его жена напоминает скорее полковую даму.

— Вам не страшно жить в окружении нескольких тысяч заключенных? — спрашивает ее кто-то из нашей группы.

— Нет, не страшно. До того как стать начальником тюрьмы в «Анголе», мой муж заведовал большим домом для умалишенных. Там было похуже и пострашнее, — отвечает полковая дама и приглашает всех к столу отведать дары земли и воды ангольской…

За блоком «А» в самом центре лошадиного хозяйства «Анголы» одиноко торчит лачуга-курятник, сработанная из проржавелой жести, местами закрашенной синей краской, покореженной и вспухшей от сырости фанеры и распоротых мешков из-под риса, С потолка, напоминающего скорее решето, чем кров, свисают уздечки. Деревянный пол заляпан цинковыми заплатами. Единственная мебель — нары, заваленные грязным бельем. Воздух пропитан каким-то сладковатым смрадом, в котором перемешались ароматы лампадного масла, кукурузных лепешек, муската, лошадиного навоза и самого пронизывающего и терпкого запаха на земле — человеческого пота. Здесь живет заключенный № 35510 по прозвищу Кокки. Его полное имя — Фрэнк Мур. Он самый старый обитатель «Анголы». Не по возрасту, а по тюремному стажу. Кокки находится за тюремными стенами с 1939 года, то есть более сорока лет.

За все это время никто ни разу не посещал его из «потустороннего» мира. Кокки одинок как перст. Его общение ограничивается лошадьми, за которыми он ухаживает с 1945 года, и собачонкой по кличке Рант, которая всюду следует за ним по пятам, три года назад в рождественское утро у Кокки парализовало левую руку. Сейчас она безжизненно, словно плеть, свисает вдоль туловища. С тех пор Кокки уже не ездит на лошадях, а лишь разговаривает с ними. Они отлично понимают друг друга. Во всяком случае, для Кокки лошадиный язык ближе человеческого. И собачий тоже. Рант, дворняжка из индейской резервации, души не чает в своем хозяине,

Фрэнк Мур абсолютно безграмотен. Он не помнит, за что попал в тюрьму, и не знает, как выбраться из нее. У него нет родственников, которые могли бы похлопотать за него, и нет средств, чтобы нанять адвоката.

— Мне хочется на волю, а адвокаты хотят денег. Вот и некому представить меня совету по помилованию. Все позабыли обо мне, — жалуется Кокки, впрочем, без гнева, без возмущения. Он уже свыкся с положением нечеловека, смирился с ним.

— А ты заслужил волю, Кокки?

— Если на свете есть человек, заслуживший волю, так это я.

Среди тех, кто «позабыл» о существовании Кокки, и начальник всех тюремных заведений Луизианы Поль Фелпс, тот самый Поль Фелпс, который в первый день нашего приезда в Батон-Руж жаловался на безнаказанность главы луизианской мафии Карлоса Марсело и изволил шутить по поводу политических заключенных, сравнивая их с суперменами, способными летать по воздуху.

— Кокки? Я не знаю такого заключенного. Как его настоящее имя? Фрэнк Мур? Не знаю, не слыхал. Он из забытых? У него нет семьи? Тогда нет ничего удивительного в том, что о нем позабыли, — говорит мистер Фелпс.

Кокки не единственный «забытый» в «Анголе». Их здесь так много, что тюремная канцелярия перестала даже вести учет лиц, требовавших пересмотра их дел, сокращения сроков наказания, помилования. А уж о тех, кто по безграмотности не знает, как это делается, и говорить не приходится. Они превращаются, по существу, в пожизненно заключенных. Для внешнего мира они мертвецы, для «Анголы» даже не узники, рабы. Кокки, например, живет не в камере, а в хижине-курятнике, которую ему соорудили лет пятнадцать назад. Законодательство Луизианы не предусматривает никакого контрольного механизма для обнаружения «забытых». В пятидесятых годах губернатор Эрл Лонг создал так называемый «Комитет забытого человека», который за время своей деятельности освободил сто семь заключенных. Но это было двадцать с лишним лет тому назад. С тех пор больше ничего не предпринималось. Комитет распустили, а число «забытых человеков» неизмеримо возросло.

— Это объясняется нашей философией помилования. Помилование в Луизиане не право, а привилегия. Мы соблюдаем права, а привилегии — личное дело заключенных, — объясняет мистер Фелпс.

Итак, в «Анголе» нет бесправных, а есть только привилегированные.

Мистера Фелпса такое положение вещей не смущает. Он считает его вполне естественным. На вопрос, можно ли назвать справедливой систему, которая делает людей узниками только потому, что у них нет, денег и образования, главный тюремщик Луизианы отвечает:

— Быть судиею тому, справедливо сие или нет, не мое дело. И вообще вопрос тут не в справедливости. Просто есть люди, имеющие средства и умеющие ими пользоваться, и люди, у которых их нет. И это относится не только к тюрьмам. Аналогичное положение наблюдается и вне тюремных стен.

Здесь мистер Фелпс абсолютно прав. Вот почему король луизианской мафии Карлос Марсело вместо того, чтобы коротать дни в «Анголе», ворочает большим бизнесом и устанавливает династические связи с истэблишментом американского Юга, а Кокки и тысячи ему подобных впадают в рабство. Вот почему одни становятся сверхчеловеками-суперменами, а другие нечеловеками-невидимками.

Впрочем, слово «раб» мало кого пугает или смущает в «Анголе». Узники свыклись с ним, тюремщики не стыдятся его. «Южные джентльмены», играющие роль современных просвещенных плантаторов, считают, что их патерналистские отношения с заключенными более «гуманны», чем отношения янки-фабрикантов с наемной силой, и уж, во всяком случае, многим заключенным живется лучше в «Анголе», чем за ее стенами.

— Свобода? Что такое свобода? И могут ли они справиться с ней? — спрашивает мистер Фелпс тоном, который подразумевает и подсказывает отрицательный ответ.

Госпожа Пегги Грешэм, заместитель начальника тюрьмы по административным вопросам, суровая дама, чем-то напоминающая кинематографических начальниц гитлеровских концлагерей, рассуждает следующим образом:

— Если у заключенных нет никого во внешнем мире, кто мог бы помочь им, и если тем более они пожилые люди, которые не в состоянии сами о себе позаботиться, то разве не лучше для таких, если бы их вообще не трогали, если бы они оставались здесь навсегда? Выдворять их в открытый мир было бы, возможно, еще более жестоко.

При всей жестокости «свободного мира» в любом его понимании — философском, как западного, и обыденном, как внетюремного, — подобная логика поражает своей бесчеловечностью. И кроме того, кто дал право (или это их привилегия?) леди и джентльменам — тюремщикам рассуждать о сравнительных степенях жестокости и о гуманизме пожизненного заключения, так сказать, явочным порядком? Ведь нельзя забывать, что именно эти леди и джентльмены похитили у «забытых» молодость и зрелость — ведь не стариком же родился на свет божий Кокки, — отняли у них право на образование и на труд, лишили их свободы и человеческого достоинства. И вот сейчас, когда единственное, что осталось им в жизни, это ожидание смерти, «гуманные» тюремщики считают за благо и милосердие не выпускать их, впавших во второе детство, погулять в садик «свободного мира». Тем самым лишают их последнего счастья, все еще доступного им, — хотя бы умереть свободными людьми. Нет, милостивые леди и джентльмены, не вам рассуждать о жестокости мира сего и сокрушаться о загубленных зря человеческих жизнях!

Жестокость всегда ходит в паре с лицемерием. Они как бы орел и решка человеческой подлости… Заключенного № 50038 звали в миру Джеймсом Поиндекстером. В «Анголе» он находится с 1954 года, то есть более 25 лет. Поиндекстеру семьдесят лет, он ходит, тяжело опираясь на палку. Спустя четверть века мягкосердечная Фемида вспомнила наконец о нем и, принимая во внимание его «хорошее поведение», заменила пожизненное заключение на восемьдесят лет тюрьмы!

— Если бы я знал об этом раньше, то, наверное, пытался бы бежать отсюда. А сейчас я уже не способен на это. Ноги не ходят. Восемьдесят лет — на что они мне? Для того чтобы добраться до Пойнт Лук-аута даже мне, калеке, достаточно одного часа.

Пойнт Лук-аут — тюремное кладбище в «Анголе». Признаться, я не обратил на него особого внимания, когда мы осматривали владения Фрэнка Блэкбарна. Да и наши гиды не очень-то стремились задержать нас в этом месте. Впрочем, одна фраза врезалась в мою память.

— Вот это наше кладбище, а рядом с ним стрельбище, на котором практикуются наши жены, несущие караульную службу ка сторожевых вышках, — сказал Фрэнк Блэкбарн, когда мы проезжали мимо Пойнт Лук-аута.

Я мысленно взял на заметку соседство стрельбища и кладбища, чтобы в дальнейшем «обыграть» эту символику в своих записях. Помню, меня несколько удивили размеры кладбища, но я как-то не удосужился спросить об этом Блэкбарна. Хотя «Ангола» считается одной из самых «кровавых» тюрем Америки по количеству междоусобиц и поножовщины со смертельным исходом, объяснить только этим размеры Пойнт Лук-аута, конечно, нельзя. Главная причина — в «забытых». Именно они составляют основное население Пойнт Лук-аута.

Уголовное законодательство США, пожалуй, одно из самых жестоких в отношении длительности сроков тюремного заключения. И с годами эта тенденция еще более усиливается. В Луизиане, например, приговоры к пожизненному заключению словно с конвейера сходят, словно поставлены на поток. Во всех тюрьмах штата 716 «пожизненных», из них 640 — в «Анголе». Таким образом, они составляют здесь 16 процентов всех заключенных!

— Но и эта цифра не дает общей картины. К ней следует приплюсовать еще полторы тысячи узников, получивших двадцать пять лет и выше, — откровенно признается: мистер Фелпс.

Между пожизненным заключением и заключением, скажем, на «популярный» срок в 99 лет нет, по существу, никакой разницы. Дело не только в том, что заключенному необходим мафусаилов век, чтобы осилить эти 99 лет. По закону они приравнены к пожизненному заключению и в том отношении, что право на помилование наступает лишь после пятидесятилетней отсидки. Поэтому понятно, что у узников куда больше шансов попасть в Пойнт Лук-аут, чем оказаться на свободе.

Согласно элементарной логике чем дольше сидит заключенный за решеткой, тем ближе срок его освобождения.

— Это далеко не так, — замечает мистер Фелпс.

— То есть?

— А очень просто. Чем дольше человек находится в тюрьме, тем меньше остается у него на воле друзей и близких, готовых и способных помочь ему. Он постепенно переходит в категорию «забытых». А отсюда до фактического пожизненного тюремного заключения рукой подать.

Но человек не просто переходит в категорию «забытых». Он теряет молодость, здоровье, силу рассудка, превращается в беспомощного калеку. Зачастую он лишается естественной для человека тяги к свободе, начинает бояться ее, бояться мира одиночества, ожидающего или, вернее, поджидающего его за тюремной оградой. Он предпочитает не расставаться с тюрьмой, рассматривая ее как наименьшее из двух зол, уже не как темницу, а как дом призрения, дом для престарелых.

— Это не только проблема Луизианы. Это национальная проблема, — говорит мистер Фелпс.

Да, так оно и есть на самом деле. В Соединенных Штатах исподволь складывается так называемый подкласс «лишних и забытых», сломленных длительной тюрьмой и не способных прокормить себя вне ее стен. Это живые мертвецы, хватающие, в свою очередь, живого. Они бельмо на совести людей и балласт для налогоплательщиков. Они давят и на душу, и на карман, невольно способствуя дальнейшей деградации общества, породившего и поразившего их. Разумеется, и рост преступности в Соединенных Штатах играет здесь далеко не маловажную роль. Но в значительной степени это ужесточение Фемиды вызвано политическими соображениями. За ширмой «законности и порядка» бушует вендетта капиталистического общества против бедных и цветных, против париев, сам факт существования которых вызывает панику и истерию у имущих.

Волна этой истерии подымается все выше и выше. Вот некоторые весьма любопытные статистические данные на сей счет. В 1967–1968 годах тюрьмы штата Флорида приняли 62 узника, приговоренных к пожизненному заключению. С 1976 года количество подобных узников составляет триста человек в год. В штате Нью-Йорк их число выросло с 1971 по 1974 год на 44 процента. Дальнейший скачок был еще более разительным: в 1974 году 173 пожизненных, в 1975 году — 520! В самой Луизиане число пожизненных за последнее десятилетие увеличивается в среднем на сто процентов каждые три года. По признанию мистера Фелпса, «в будущем ожидается еще более драматический рост». Ни в одной стране ни в одно время не было столько заживо погребенных, сколько в тюрьмах современных Соединенных Штатов Америки, этого общепризнанного лидера «свободного мира».

И еще немного статистики. Содержание узников, приговоренных к пожизненному заключению, обходилось налогоплательщикам Луизианы в 1974/75 финансовом году в 1,7 миллиона долларов. В текущем году эта сумма возрастет до 4,5 миллиона долларов. Тюремные власти с ужасом подсчитали: если даже стоимость жизни и число пожизненных не будут расти, что, конечно, фантастическое допущение, содержание 640 узников обойдется штату в сто миллионов долларов за двадцать лет! А ведь в «Анголе» имеются и другие заключенные, приговоренные к астрономическим срокам, превышающим двадцать лет. Их число давно перевалило за тысячу.

Чем дальше, тем хуже. Согласно данным министерства юстиции США Луизиану в недалеком будущем ожидает рекордный для всех штатов рост заключенных. В то время как за период с декабря 1975 по декабрь 1976 года ее население увеличилось на 13 процентов, ее тюремное население возросло на 31 процент. Эта соотносительная динамика роста набирает сейчас все большую скорость. По словам мистера Фелпса, штат уже потратил за последние четыре года сто миллионов долларов на строительство новых тюрем и на реконструкцию старых.

— Для того чтобы шагать в ногу с ростом количества заключенных, нам необходимо строить ежегодно по новой тюрьме, — говорит мистер Фелпс.

Тюремное дело в Америке — большой бизнес, рост которого заставляет зеленеть от зависти почти любую отрасль американской промышленности. Это отнюдь не преувеличение и сказано не для красного словца. Согласно данным «Ассоциации по поддержанию законности и порядка» в 1976 году в США на «борьбу с преступностью» было потрачено 19,7 миллиарда долларов налогоплательщиков. Данных за последние годы не имеется. Но, если учесть, что с 1971 по 1976 год расходы на «контроль за преступностью» возросли по стране на 87 процентов — более ста процентов по федеральному бюджету, 94 процента по бюджетам штатов и 86,1 процента по местным бюджетам, нетрудно догадаться, что расходы на «тюремный бизнес» продолжают, как здесь принято выражаться, «ракетировать к небу».

За долларами стоят люди. Общее число занятых в системе правосудия составляло на октябрь 1976 года 1 079 892 человека.

— Столь непроизводительные расходы миллиардов долларов на содержание миллионов тюремщиков и заключенных рано или поздно вынудят нас к поискам более приемлемых альтернатив. Быть может, даже экономические факторы, в особенности на фоне нарастающего «налогового бунта», помогут объективно в решении проблемы заживо погребенных, заставят суды отказаться от практики приговоров на чрезмерно длительные сроки заключения, — рассуждает мистер Фелпс.

Но подобные рассуждения беспочвенны. Они опровергаются и жизнью и статистикой. Когда администрация попыталась, например, «привести в чувство» почтовую систему страны, так же непроизводительно пожирающую финансовые и человеческие ресурсы, она столкнулась с непреодолимой силой «особых интересов». Рабочие места, организационно укомплектованные в масштабах страны, становятся внушительными избирательными блоками, и отрывать их от долларового вымени равносильно самоубийству для политического деятеля, стремящегося к высшим выборным должностям. Ну а тюремная система в отличие от почтовой еще и аппарат классового господства и подавления. Буржуазия на нем никогда не экономила и в особенности не намерена экономить сейчас, когда ее основы подгнили и поколеблены, когда принуждение стало главной формой «убеждения».

— Мы все говорим, что проблема преступности одна из главных проблем Америки. И тем не менее если завтра среди нас появится, так сказать, юридический Эйнштейн, который сумеет за ночь решить эту проблему, то он и дня не просуществует, как его укокошат. Кто рискнет оставить без работы более миллиона бюрократов? Тюремный бизнес — гигантская сила, — замечает с налетом иронии наш чичероне судья Дэниелс.

Но дело не только и не столько в этом. Тюремный бизнес не просто источник существования бюрократов, он основа существования режима, строя. В Соединенных Штатах он направлен своим острием не против преступности, а против эксплуатируемых. Недаром члены гангстерских синдикатов и «белые воротнички» составляют менее одного процента растущего тюремного населения Америки, «Ангола» не для Карлоса Марсело и Генри Форда. Она для таких, как Кокки.

…Мы покидали «Анголу» поздно вечером, совершив изнурительное путешествие по всем кругам ее ада — от блока «А» до блока «Д». Кстати, в этом последнем блоке произошел весьма любопытный инцидент. Помните заключенного, который предпочел отсидку в карцере работе на хлопковой плантации, напоминающей ему времена рабства? Когда я разговаривал с ним через толстую стальную решетку, подошел мой коллега из Южно-Африканской Республики. Я «представил» друг другу заключенного и журналиста.

— Так вы из ЮАР? — переспросил заключенный.

— Да, из ЮАР, — подтвердил журналист.

— О, примите тогда мои искренние соболезнования. Вот где действительно нет никаких свобод! А вас не арестуют за общение со мной?

Журналист густо покраснел и поспешно отошел от клетки. Когда мы выходили из блока «Д» под аккомпанемент автоматически с лязгом и грохотом захлопывавшихся за нашими спинами запоров, он сказал мне:

— Вы можете себе представить, каково положение на моей родине, если даже этот несчастный, заживо погребенный в «Анголе», посаженный на цепь в карцер, соболезнует мне…

У лагерных ворот мы пересели из огромной тюремной машины мистера Блэкбарна в полицейский «воронок» помощника шерифа Эдди, вдруг показавшийся нам уютным и комфортабельным. И впрямь все на свете познается в сравнении. Эдди взял у охранника свой пистолет, сданный под расписку на время нашего пребывания в «Анголе», и уселся за руль,

— Ну как ангольская академия преступности? — спросил он, не обращаясь ни к кому в частности.

Мы нестройно промычали в ответ нечто невразумительное.

— Мистер Стуруа, а почему вы ни разу не задали в «Анголе» ваш сакраментальный вопрос о политических заключенных? — попытался сострить судья Дэниелс.

— Попав в ад, не спрашивают, имеются ли в нем грешники, ваша честь, — ответил я.

В полицейском «воронке» вновь наступило тягостное молчание. Все прильнули к его зарешеченным окнам, за которыми проносились пышные луизианские пейзажи, еще более сгущенные надвигающимися сумерками и кое-где покалеченные нефтехимическими предприятиями. Как обычно, и природа и техника являлись нашему взору аккуратно рассеченными на квадратики и ромбики стальной сеткой полицейского транспорта…

Батон-Руж штат Луизиана — Вашингтон.

Март 1979 года.

 

Огни Алькатраза

— Куда? На Алькатраз? А на Луну вы случайно не хотите?

Кассир вылез буквально по пояс из своей будки и уставился на меня полувозмущенным-полуиздевательским взглядом.

— Я хорошо заплачу.

— Хорошо заплатите? За что? За страховку судна? За лечение экипажа? Быть может, вы и судебные издержки возьмете на себя? Послушайте, мистер, на кой черт вам сдался этот кусок скалы? Хотите, прокатим вас под «Золотыми воротами» и оклендским Бэй-бриджем, хотите, заглянем на Остров сокровищ или Остров ангелов? Можно сгонять и на военную базу Президио. Но Алькатраз…

«Золотые ворота» и Остров сокровищ звучали заманчиво. Гипнотизировало Президио.

— Ну что ж, если «Бэй круиз» бессильна, придется обратиться за помощью к «Голд коуст круиз», — с наигранным равнодушием заметил я, пытаясь сыграть на знаменитых «волчьих законах конкуренции».

Но мой собеседник даже бровью не повел. Он втянул обратно свое туловище в раковину будки и, видимо, окончательно списав меня со счетов, процедил:

— Валяйте.

Зазывала «Голд коуст круиз», к которому я обратился, не стал иронизировать по поводу полета на Луну, хотя и воззрился на меня как на с Луны свалившегося. Он завел уже знакомую пластинку о «Золотых воротах» и Острове сокровищ, но разговаривать об Алькатразе наотрез отказался.

— Страховая компания «Хэртфорд» объявила, что аннулирует все полисы у тех, кто осмелится лазить на «Скалу». Понятно?

— Понятно, — отозвался я без особого энтузиазма. — Но как же мне быть?

— А вы полюбуйтесь на «Скалу» в телескоп. Все удовольствие — десять центов.

Исходи этот совет от кассира «Бэй круиз», я, несомненно, заподозрил бы его в издевке. Но зазывала «Голд коуст круиз» явно сочувствовал мне и пытался хоть чем-то помочь.

Выкрашенные в серебристый цвет телескопы выстроились словно бутафорские пушки вдоль каменной балюстрады, отгораживающей от океана знаменитый «Фишермэнс воф» (Рыбачий причал) Сан-Франциско. «Взгляните на Алькатраз — федеральную тюрьму сквозь мощный телескоп» — предлагали металлические дощечки, аккуратно прибитые к туловищам гигантских окуляров.

Много лет назад во время первого посещения «Багдада на заливе», как величают Сан-Франциско туристские проспекты, я смотрел на Алькатраз сквозь точно такие же телескопы с Телеграфного холма, украшенного безобразной мемориальной вышкой «Койт-тауэр» и еще более безобразным памятником Христофору Колумбу. Тогда на Алькатразе и впрямь была федеральная тюрьма — самая суровая для самых отпетых. За ее решетками перебывала почти вся мифологическая галерея гангстеров во главе с грозой Чикаго Аль-Капоне и шефом «Корпорации убийств» Луи Лепке по прозвищу Бухгалтер. (Он и был бухгалтером смерти — его «корпорация» отправляла на тот свет людей по заказу и за соответствующую мзду.) Здесь коротали свой век Роберт Стаут, убийца, ставший за годы пребывания на Алькатразе выдающимся орнитологом, и Джордж Барнс, он же «пулемет-Келли».

Статистика повествует, что за все время существования тюрьмы на Алькатразе с нее было предпринято лишь четырнадцать побегов, в которых участвовали тридцать девять узников. Двадцать шесть из них были схвачены стражей, семь убиты, а остальные шесть утонули, не справившись со стремительным течением, бьющим по Алькатразу из-под «Золотых ворот». Тюрьма охранялась ничуть не хуже, чем Форт-Нокс, где покоятся золотые запасы Америки. Тем не менее в 1963 году ее прикрыли. По финансовым соображениям. (Недаром золото в Форт-Ноксе катастрофически убывает.) Федеральные власти в лице покойного Роберта Кеннеди, бывшего тогда министром юстиции, подсчитали, что содержание одного преступника на Алькатразе обходилось в год дороже, чем пятилетнее обучение студента в Гарварде — самом привилегированном университете Соединенных Штатов. Получалось, что гангстеры продолжали грабить страну, даже находясь за семью тюремными замками.

Закрыв островную каталажку и раскассировав ее обитателей по менее прожорливым тюрьмам, правительство решило пустить «Скалу» с молотка, чтобы возместить хотя бы часть понесенных им убытков. Алькатраз был предложен штату Калифорния. Но самый богатый штат Америки не пожелал приобщить к своим обширным владениям двенадцать акров развалин, не имевших притягательного стажа Колизея. На какое-то время Алькатразом заинтересовались отцы города Сан-Франциско. У них возникла идея создать на базе бывшей тюрьмы нечто вроде музея восковых фигур мадам Тюссо с профилирующим уклоном в уголовщину. Но от этой идеи почему-то отказались. Возможно, кто-то здравомысленно рассудил, что преступность в Америке еще далеко не история, а посему в специальных памятниках не нуждается. Их здесь и без того хоть отбавляй.

Тогда совет попечителей острова, созданный для упорядочения его будущего, передал Алькатраз «в порядке эксперимента» в аренду «самому богатому американцу» — техасскому миллиардеру Ханту. Мистер Хант вознамерился установить на острове статую Свободы. Восточное побережье Америки имеет ее. А чем западное побережье хуже восточного? — «обосновывал» свой каприз мистер Хант. По его замыслам, «западная статуя Свободы» должна была превзойти своими размерами восточную. Ведь как-никак, а свободы за это время в Соединенных Штатах усилиями Ханта и К° значительно прибавилось. И чтобы ни у кого на сей счет не оставалось ни малейшего сомнения, Хант повелел открыть у подножия статуи игорный дом, разумеется, также самый большой в Америке, больше, чем любой из тех, которыми владел другой «самый богатый американец» — невадский миллиардер Хьюз, Но «свободолюбивый» мистер Хант явно перебрал. Его техасская бесцеремонность, его слепая вера в то, что деньги не пахнут (запах нефти не в счет), шокировали и возмутили калифорнийцев. Затем последовали неприятные запросы в конгресс. Запахло уже не нефтью, а скандалом и разоблачениями, и совет попечителей неприкаянного острова счел за благо поспешно отказаться от своего «эксперимента».

Спор о будущем Алькатраза затягивался. Остров пустовал, если не считать нескольких сторожей, оставленных при тюрьме как бы по инерции, наподобие солдат, которых забыли снять с караула.

Но была среди соискателей «Скалы» еще одна группа людей, о намерениях которых федеральные власти даже не подозревали. Люди эти не носили громких титулов «самых богатых американцев». Зато они были самыми древними, потомственными американцами — индейцами. Их аукционом был десант, и вступили они на Алькатраз, как вступают в законное наследство.

Однажды ночью — дело происходило в ноябре 1969 года — к островку пристали индейские пироги и китайские джонки, и отряд краснокожих, предводительствуемый Ричардом Оксом, двадцатипятилетним студентом «Стейт колледжа» в Сан-Франциско, поднялся на берег.

Колонисты первым делом сорвали щит, на котором было написано: «Вход воспрещен. Собственность государства». На оборотной стороне щита они вывели новый текст: «Осторожно. Вход воспрещен. Индейская собственность».

— Вы не имеете права! Это федеральная земля! — пытался протестовать один из сторожей, Джон Харт.

— Имеем, старина, имеем, — наседал на него Ричард Окс. — Договор, заключенный в 1868 году между твоим правительством и моим народом, разрешает индейцам занимать пустующие федеральные земли.

Джон Харт, видимо, и слыхом не слыхал ни о каком договоре, но тем не менее решил не ввязываться в правовой диспут. Нежданные пришельцы были настроены воинственно. Под бой тамтамов они совершили ритуальную пляску победы и, как бы подводя итог пререканиям со стражей, укрепили над тюремными воротами плакат: «Эта земля — наша земля!»

Своей покорствуя судьбе, Харт знакомился с новыми хозяевами острова. Церемонией представления дирижировал Ричард Окс.

— Это Эмилиано — из племени апачей, — говорил он нараспев. — А это Большая Голова — навахо, Острая Стрела — махаук, Волчий Глаз — пуэбло, Длинный Нож — ирокез, Медвежья Челюсть — сиу, Змеиная Шкура — хопи, Мускусная Крыса — семинол, Порезанный Палец — альгонкин, Хитрый Волк — чернокожий, Светлая Вода — шошон, Воробьиная Лапка — юта, Острый Нос — шайен…

Было их всего восемьдесят человек. И представляли они двадцать пять различных индейских племен…

Следующий день был объявлен «Днем декларации». Текст декларации, намалеванный на огромной медвежьей шкуре, провозглашал Алькатраз собственностью «коренных жителей Америки по праву первооткрытия». Колонисты великодушно обещали правительству выплату компенсации частично натурой — красным тряпьем, стеклянными бусами, частично деньгами. Размер компенсации устанавливался в двадцать четыре доллара. (Именно за эту сумму в 1692 году Питер Минют «купил» у индейцев племени канарси остров Манхэттен, на котором сейчас высится центр Нью-Йорка.) Колонисты обещали также сохранить в неприкосновенности жилища сторожей, учредив с этой целью специальный «департамент по резервациям». Сами сторожа приравнивались к аборигенам острова. Декларация провозглашала: «Мы предоставим коренному белому населению Алькатраза часть земли в его пользование, а опеку над ней будет осуществлять индейское правительство в лице Бюро по делам белых племен. И будет эта опека осуществляться до тех пор, пока восходит солнце, пока реки впадают в моря. Мы обеспечим аборигенам соответствующий образ жизни. Мы дадим им нашу религию, наше образование, наши обычаи, чтобы помочь им подняться до нашего уровня цивилизации, чтобы вырвать их и всех их белых братьев из состояния дикости и варварства». Декларация объявляла вне закона безработицу и провозглашала право на труд для всех сторожей, болтавшихся без дела на Алькатразе.

Трудно сказать, чего было больше в декларации, намалеванной на медвежьей шкуре, — горечи или юмора? Во всяком случае, одному из сторожей, Гленну Додсону, она пришлась по душе. Он выразил готовность служить новым хозяевам и даже «вспомнил», что в его жилах тоже течет индейская кровь. Зато калифорнийский сенатор Джордж Мэрфи, бывший киноактер и казнокрад, пришел в неописуемую ярость. «Это безобразие, которое может создать опасный прецедент, — возмущался он. — Сначала индейцы заявляют о своих правах на Алькатраз, а затем, того гляди, появится кто-либо еще и предъявит претензии на всю Америку! Так дело не пойдет».

Сенатор Мэрфи явно передергивал. Претензий на Америку никто не предъявлял. Это некоторые господа в Соединенных Штатах предъявляют претензии на мировое господство…

Поначалу власти отнеслись к захвату Алькатраза как к шутке, не очень уместной, не очень вежливой, но все-таки шутке. Они предложили индейцам покинуть остров и назначили соответствующую дату отбытия «первооткрывателей». И вдруг выяснилось, что индейцы не намерены шутить и тем более покидать остров.

Шли месяцы, а над «Скалой» по-прежнему развевалось знамя мужественных хозяев земли, «открытой» Колумбом. Алькатраз стал символом борьбы индейского населения Америки за свободу, человеческое достоинство и равноправие. Все это время мною владела мечта побывать на легендарном острове, познакомиться с его удивительными обитателями, раскурить с ними трубку мира и, конечно, написать о них. И вот Алькатраз передо мной, всего лишь «по ту сторону улицы», как говорят местные рыбаки. Но он по-прежнему недоступен, словно между нами весь Тихий океан, а не узкая голубая лента залива. Зазывала «Голд коуст круиза» даже не подозревал, насколько он был прав, сказав, что любоваться на «Скалу» в телескоп удовольствие на десять центов. Зато муки — на десять миллионов долларов. Хоть видит око, да зуб неймет. Впрочем, и око-то видит не ахти как много.

— Алькатраз — не Луна. Быть может, есть иной путь, помимо телескопа, чтобы свидеться с ним? — спросил я зазывалу после того, как все мои «даймы» исчезли в глотке оптического аттракциона.

Зазывала почесал затылок и сказал:

— Вот что, на шоссе № 101 к северу от Саусалита расположена военно-воздушная база Ричардсон-бэй. Хотя и принято считать, что у Пентагона денег куры не клюют, тем не менее парни с Ричардсон-бэй подрабатывают на туристах. Они сдают напрокат четырехместные вертолеты. Двадцать долларов за пятнадцать минут. Подходит?

— Нет, не подходит, — со вздохом ответил я.

— Цена вполне божеская, — удивился зазывала. — Парни с военно-воздушной базы «Коммодор» берут куда дороже…

Ну как было объяснить зазывале «Голд коуст круиз», что я — советский журналист, что мне негоже являться к индейцам Алькатраза на вертолете военно-морских сил США, если даже свершится чудо, и госдепартамент пустит меня на базу в Ричардсон-бей, а парни с Ричардсон-бэй предоставят в мое распоряжение одну из своих стрекоз?..

— Тогда потолкайтесь среди рыбаков. Авось кто-нибудь из них рискнет и согласится взять вас на Алькатраз. — В голосе зазывалы исчезло прежнее участие. Подозреваю, что виною тому послужила скупость мистера, не пожелавшего истратить двадцатку на вертолет.

— А где их найти?

— На причале, напротив «Ди Маджио», — уже нехотя отозвался зазывала.

«Ди Маджио» оказался таверной на Джефферсон-стрит, принадлежащей Джо Ди Маджио, бейсбольному идолу Америки, одному из мужей киноактрисы Мэрилин Монро. От таверны тянулись в несколько рядов параллельно друг другу деревянные причалы. Они напоминали зубья гигантских граблей, запущенных в морскую лазурь. По обе стороны причалов, словно вычесанные этими граблями соломинки, болтались рыбачьи шхуны. У тружеников моря был мертвый час. Они разбрелись по окрестным тавернам — кто в «Ди Маджио», кто в «Тарантино», кто в «Кастаньолу» — пили пиво, закусывали креветками с лимоном и перченым томатным соусом, лениво перебрасывались отдельными фразами, но в основном молчали. Болтливость присуща рыбакам-любителям, а не профессионалам.

Я подошел к группе рыбаков, завтракавших, сидя на перилах причала. Они ели сосиски, упрятанные в гигантские караваи «настоящего французского хлеба», и отхлебывали виски из горлышек бутылок, обернутых бумажными пакетами. Поздоровавшись с рыбаками и пожелав им хорошего аппетита и улова, я сразу же приступил к делу. Они слушали меня не перебивая. Затем один рыбак, вытирая руки о брезентовую робу, сказал:

— Никто из нас не возьмется переправить вас на Алькатраз, мистер. Во-первых, береговая охрана не пропустит. — Он выразительно кивнул в сторону высившейся в двух шагах от причала штаб-квартиры приморской полиции, обрамленной ракушками бело-голубых катеров. — Во-вторых, индейцы не разрешат вам подняться на остров, а нам — пришвартоваться к нему. В-третьих, подобное путешествие чревато лишением шкиперских прав и лицензии на рыбную ловлю. Так что для нас игра не стоит свеч. Кусок хлеба дороже куска скалы, мистер.

Рыбак кончил загибать пальцы-аргументы и взглянул на меня. По-видимому, на моем лице было написано такое отчаяние, что он сжалился и протянул мне виски:

— За наше общее здоровье, мистер!

Я сделал глоток и скорбно уставился на бутылку.

— Но ведь кто-то же ездит на Алькатраз? Кто-то же возит им еду и питье? — Это были уже не вопросы, скорее мысли вслух, высеченные ассоциативно видом рыбачьей трапезы.

— На остров ходит капитан Джим Маккормик. Индейцы зафрахтовали его шхуну…

— Где этот капитан? Где эта шхуна? — воскликнул я, перебивая говорившего.

— Шхуна болтается у причала неподалеку от таверны «Рыбачий грот», а Джимми, наверное, загорает в своем кубрике.

Я стал поспешно прощаться.

— Да вы не торопитесь, мистер. «Рыбачий грот» в пяти минутах ходьбы отсюда. И Маккормик от вас не уйдет…

Но я уже бежал в сторону «Грота», спотыкаясь о небрежно пригнанные доски деревянного настила пирса.

— Название шхуны «Прозрачная вода», мистер! Запомните, «Прозрачная вода»! — неслось мне вслед…

«Прозрачная вода» мерно покачивалась в гигантском пятне расплывшегося мазута. Я спустился вниз по железной лестнице и прыгнул на борт шхуны. Рыбаки не ошиблись — шкипер Джим загорал в своем кубрике. Он лежал на нарах под портретом, на котором была изображена циклопических размеров женская нога, увитая фантастическими цветами. По-видимому, работа доморощенного Сальвадора Дали.

— Капитан Джим Маккормик? — осведомился я с преувеличенным подобострастием.

— Он самый, В чем дело? — недовольно отозвался шкипер.

Я начал было излагать свою просьбу цветасто, как нога на стене кубрика, но Маккормик тут же прервал меня.

— Без разрешения организации «Индейцы всех племен» я не имею права взять вас ни на борт шхуны, ни тем более на Алькатраз.

— Но, быть может, в порядке исключения, — промямлил я, многозначительно вытаскивая бумажник из заднего кармана брюк.

— Никаких исключений. Видите вот этих? — Шкипер указал кивком головы в сторону двух атлетически сложенных индейцев. Индейцы играли в карты, сидя на голубых пластиковых мешках, туго набитых бельем и одеждой. Они были в синих джинсах и такого же цвета куртках, украшенных со спины красной вышивкой — скрещенными томагавками.

Взглянув на широченные плечи индейцев, перечеркнутые крест-накрест томагавками, я понял, что вести переговоры со шкипером бесполезно. Оставив его загорать под циклопической женской ногой, я подсел к парням и некоторое время делал вид, что наблюдаю за игрой. Затем, улучив минуту, когда один из них принялся тасовать колоду карт, поспешно представился и с места в карьер стал объяснять цель моего визита на борт «Прозрачной воды».

— О'кэй, о'кэй! Мы сотрудники службы безопасности острова, — сказал тот, кто тасовал карты. — Джимми прав. Попасть на Алькатраз можно только с разрешения «Индейцев всех племен». Выдадут разрешение — валяйте. Но только предупреждаем, не надейтесь получить его. Вход в Алькатраз посторонним строго воспрещен. — Было нетрудно догадаться, что под посторонними подразумевались «бледнолицые братья». — Мы уходим к «Скале» через два часа.

Штаб-квартира «Индейцев всех племен» находилась в противоположном конце порта Сан-Франциско у пирса № 40. Поймав такси, я бросился туда. И тут мне наконец повезло. Я понял это каким-то шестым чувством, как только вошел в обширное складское помещение без окон и увидел за единственным столом, стоявшим в углу, молоденькую девушку изумительной красоты, словно сошедшую со страниц дореволюционных изданий Фенимора Купера. На девушке были такие же джинсы и куртка, как и на «сотрудниках службы безопасности», игравших в карты на борту «Прозрачной воды». Правда, она сидела лицом ко мне, и я не мог разглядеть, вышита ли ее спина скрещенными томагавками. Над головой девушки висели портреты знаменитых индейских вождей прошлого — Унглгхе Цута — Красной Рубахи, Хинматона Валаткита — Чифа Джо и Макхфия Лута — Красного Облака. Лица их были гордые, взгляд надменный. Казалось, они с некоторым удивлением и даже неодобрением взирали на девушку за столом. В их времена «скво» занимались домашним очагом, а не делами племени, тем более «всех племен».

На другой стене склада была укреплена огромная картина, выполненная масляными красками. Она изображала Алькатраз, на вершине которого стоял индейский воин. Фигуру воина неизвестный художник написал в аллегорической манере. Она умышленно напоминала статую Свободы и как бы полемизировала с ней. Вместо остроконечных клиньев нимба статуи голову индейца украшал убор из перьев. Вместо факела в поднятой руке его был зажат томагавк. (Вряд ли подобный вариант «западной статуи Свободы» пришелся бы по вкусу мистеру Ханту, с невольным злорадством подумал я, украдкой взглянув на картину.)

Девушка, листавшая в момент моего появления какие-то бумаги, подняла голову и вопросительно посмотрела на меня. В который уже раз за это суматошное утро я принялся излагать свою просьбу.

— А вы действительно из Москвы? Неужели там тоже слышали про Алькатраз? — Девушка с удивлением рассматривала мои «верительные грамоты», которые я выложил перед ней на стол эдаким эффектным веером, — корреспондентские карточки, выданные редакцией, полицейским департаментом Нью-Йорка, пресс-службой ООН, Ассоциацией иностранной печати, а также вырезку моей корреспонденции об Алькатразе — «Добровольные узники», напечатанной в «Известиях» 8 декабря 1969 года.

— А мы с вами, между прочим, коллеги, — сказала девушка. — Я не только член совета «Индейцы всех племен», но и сотрудник журнала «Алькатраз ньюслеттер», который начал выходить вскоре после захвата острова. Зовут меня Венесса, а фамилия моя Мэнкиллер. — Девушка улыбнулась. Не мог сдержать улыбки и я. Грозная ее фамилия — Мэнкиллер (Человекоубийца) никак не вязалась ни с ее нежным обликом, ни с ее романтическим именем — Венесса.

— Тем более, Венесса, вы должны помочь мне. — Утопающий хватался за соломинку.

И Венесса, дай бог ей счастья, не подвела своего коллегу из Москвы. Она выписала мне пропуск на Алькатраз, который обычно выдается только индейцам. За двадцать с лишним газетных лет немало пропусков побывало в моих руках, пропусков, открывавших путь и на важнейшие международные конференции, и в такие недоступные места, как, например, золотохранилища Английского банка. Но быть обладателем подобного «Сезама» мне еще ни разу не доводилось. Пропуск представлял квадратный кусок белого картона. В верхних его углах были изображены голова индейского воина и индейская хижина, в нижних — орел и бизон. Кроме того, Венесса дала мне подписать заявление, гласившее: «В связи с тем, что мне разрешено посетить Алькатраз, я обязуюсь не предъявлять никаких претензий ни к правительству Соединенных Штатов, ни к кому-либо еще в случае получения увечий во время поездки на остров и пребывания на нем», Я поспешно поставил свою подпись, сняв тем самым всякую обузу с совестливой души Вашингтона. (Представители госдепартамента в Сан-Франциско отказались даже обсуждать вопрос о возможности моей поездки на Алькатраз, хотя он и лежит в открытой для советских журналистов зоне.)

Пока Венесса оформляла бумаги — пропуск для меня, индульгенцию для Вашингтона, — я знакомился со штаб-квартирой «Индейцев всех племен». Внешне она напоминала ломбард или скупку в бедном городском квартале. Кругом — до самого потолка — были навалены всевозможные предметы: одежда, обувь, кухонная утварь, посуда, музыкальные инструменты, детские игрушки, медикаменты, матрацы, подушки, спортивный инвентарь, книги, ведра, лопаты, гамаки, консервированные продукты питания, сигареты, ящики кока-колы, брикеты шоколада… В помещении негде было повернуться. Все было заставлено и забито вещами за исключением узенькой «тропинки», которая вела от двери к столу, где сидела Венесса.

— Алькатразу помогает вся страна. И не только индейцы. Мы получаем посылки отовсюду и ото всех — от белых, негров, мексиканцев, пуэрториканцев. Получаем даже больше, чем нужно. Поэтому часть вещей переправляется на остров, а остальное отсылается наиболее нуждающимся племенам, — Венесса вышла из-за стола. Она говорила, прислонившись к арфе с облупленной позолотой. (Интересно, кто прислал эту арфу и почему?) А я слушал Венессу, думал о том, что «ломбард» на пирсе № 40 в Сан-Франциско особого свойства — люди сдают в него не вещи, а долг сопричастности и получают взамен не деньги, а чувство общности. Даже за эту вот никому не нужную, трогательную облупленную арфу. А проценты? Что ж, и они начисляются. Высокие проценты, делающие барахолку с пирса № 40 в Сан-Франциско дороже любого ювелирного магазина с Пятой авеню в Нью-Йорке…

Поблагодарив от души Венессу и еле удержавшись, чтобы не расцеловать ее в обе щеки, я помчался обратно к причалу «Рыбачьего грота». «Прозрачная вода» по-прежнему мерно покачивалась в гигантском пятне расплывшегося мазута, а ее шкипер Джим Маккормик тоже по-прежнему загорал в своем кубрике под портретом циклопической женской ноги. Индейцы со скрещенными томагавками на куртках уже не резались в карты, а грузили на борт шхуны пятигаллонные бутылки с питьевой водой. Они обращались с гигантскими сосудами с такой нежностью, которой обычно удостаиваются только новорожденные младенцы и динамитные шашки. Для Алькатраза проблема воды — вопрос жизни и смерти. Но об этом несколько позже.

— Разрешение получено! — крикнул я индейцам, размахивая над головой заветным пропуском.

— О'кэй. Через пятнадцать минут отчаливаем! — отозвались они.

Кроме, меня, шхуны дожидалась женщина с детьми — двумя взрослыми девочками и мальчуганом в тенниске, на которой была оттиснута вся четверка знаменитых «Битлзов».

— Вы тоже на Алькатраз? — спросила меня женщина. Но по ее глазам я понял, что спрашивала она о другом. «Разве вы тоже индеец?» — говорили эти раскосые глаза.

— Да, на Алькатраз. Я журналист из Советского Союза.

— Советский Союз. Ведь это очень далеко? — спросила опять женщина.

— Очень далеко, — согласился я.

— И мы издалека. Живем в Саутгэмптоне на Лонг-Айленде, а сами из племени команчей. Это все мои дети. Никто из нас еще никогда не ступал на свободную индейскую землю. Вот я и везу их на остров. Старики говорят, что это принесет им счастье.

Малыш с «Битлзами» на груди внимательно слушал свою мать. Девочки застенчиво косились в сторону.

Перед самым отплытием шхуны на пирсе появилась Венесса. Перегнувшись через поручни, она крикнула индейцам, указывая на меня:

— С этим джентльменом все о'кэй! Его можно брать! Когда приедете на остров, скажите Пронзенноному Стрелой, чтобы он отвел его к Чарли! — Затем, повернувшись ко мне, Венесса сказала: — Это на всякий случай. Пронзенный Стрелой — начальник службы безопасности Алькатраза — человек очень осторожный, и как бы чего не вышло. А Чарли — член совета управляющих. Он вам все расскажет и покажет. Чарли живет на острове с самого первого дня оккупации.

Я вновь стал благодарить Венессу, не поленившуюся пересечь ради меня полгорода. В это время к нам подошла какая-то дама и, обращаясь ко мне, произнесла на чистом русском языке:

— Я бывшая сотрудница департамента переводчиков при ООН. Мне тоже хотелось бы поехать вместе с вами на Алькатраз.

— К сожалению, я не ведаю выдачей пропусков, сударыня.

— Ну а вы? — обратилась женщина к Венессе, переходя на английский.

— Такие вопросы решает совет «Индейцев всех племен», — уклончиво ответила она.

— Но ведь шхуна уже уходит.

— Ничего, поедете в следующий раз.

Не берусь утверждать на все сто процентов, но появление бывшей русской переводчицы из ООН на причале у «Рыбачьего грота» вряд ли было исключительно «игрой случая». Видимо, мои метания вдоль ошеломительно прекрасного залива Сан-Франциско не прошли кое для кого незамеченными. Хотя, впрочем, кто знает. Согласно теории вероятности даже шимпанзе имеет шанс отстукать на пишущей машинке все тома «Британской энциклопедии», не допустив при этом ни единой ошибки. Правда, шанс микроминимальный, но все-таки…

Пропустив вперед женщину с детьми, я перебрался на борт «Прозрачной воды». Индейцы убрали трос и оттолкнули шхуну от причала. Шкипер Джим уже стоял у руля, подняв кверху воротник своей авиационной кожанки. Мы стали осторожно лавировать между рыбачьими лодками, протискиваясь к выходу в открытое море. А с причала махали крыльями два моих ангела-хранителя: Венесса из совета «Индейцев всех племен» и незнакомка из… впрочем, не будем уточнять откуда.

Наконец шхуна выбралась из портового лабиринта и, набрав скорость, ринулась навстречу океану. Нас стало обдавать брызгами соленой воды. Девочки спустились вниз, чтобы не замочить свои праздничные платья, а малыш с «Битлзами», вцепившись в подол матери, глядел расширенными от испуга и восторга главами на шалости Тихого, или Великого. Все дальше отодвигался Сан-Франциско, белокаменный, вскарабкавшийся на тысячи холмов. Все ближе становился Алькатраз, красностенный, свивший себе гнездо на вершине одинокой скалы. Мрачные тюремные корпуса и щеголеватый маяк, еще за минуту до этого казавшиеся игрушечными, неожиданно выросли на дрожжах оптического обмана и стали назойливо лезть в глаза. Кричали чайки. Внезапно все исчезло, и мы уперлись в глухую каменную стену.

— Приехали, — крякнул шкипер, гася мотор. Индейцы начали подтягивать шхуну к железной лестничке, ввинченной вдоль скалистого обрыва. Я уже карабкался по ней, когда за моей спиной раздался голос:

— Здесь с нами белый из России. Венесса просила отвести его к Чарли!

Затем уже над моей головой кто-то произнес:

— Добро пожаловать на Алькатраз — свободную и независимую индейскую территорию!

Я запрокинул голову и увидел полуобнаженного гиганта. Это был Пронзенный Стрелой.

Так вот ты какой, Алькатраз, Исла де лос Алькатрасес — Остров Пеликанов, как назвал тебя первооткрыватель — лейтенант испанской армии Хуан Мануэль де Айала.

«Осторожно. Индейская собственность» — предупреждал огромный плакат над пристанью.

— Чарли вы найдете в штабе, — сказал Пронзенный Стрелой, проверив мой пропуск. Мускулистой рукой, татуированной от кончиков пальцев по самое плечо, он указал в сторону небольшой деревянной сторожки, припаянной к скале и наполовину свисавшей над океаном.

Чарли сидел за столом и просматривал бумаги. Я представился, мы обменялись рукопожатием. Некоторое время молча изучали друг друга, как мне показалось, со взаимным любопытством, а затем, не сговариваясь, засмеялись.

— Вы президент Алькатраза? — спросил я его.

— У нас на острове нет ни президентов, ни королей, ни вождей, — ответил Чарли. — Алькатразом управляет совет из семи человек, который переизбирается каждые девяносто дней.

— Почему так часто?

— А потому, что все должны принимать участие в управлении, учиться ему. В этом смысле наш: остров — школа.

— У меня на родине говорят — «кузница кадров», — улыбнулся я.

— Кузница — это правильно. Кузница — это подходит, — согласился Чарли. Поймав мой взгляд, скользнувший по двум тщательно выутюженным черным костюмам, подвешенным к столбу, который стоял посреди комнаты, Чарли сказал:

— На всякий случай. Если власти надумают возобновить переговоры. Но пока в них нет надобности. Пока мы обходимся вот этим. — Чарли погладил свою куртку со скрещенными томагавками.

Нашу беседу прервал Пронзенный Стрелой.

— Чарли, ребята все выгрузили. Ждут тебя. Чарли оперся руками о стол и с огромным усилием приподнялся.

— Подай костыли, — сказал он Пронзенному Стрелой. У него были парализованы обе ноги. — Я скоро вернусь, а вы пока осмотрите остров. Я пришлю Алвина, чтобы он проводил вас.

Чарли и Пронзенный Стрелой ушли. В ожидании обещанного гида я стал прохаживаться по комнате. Штаб у защитников Алькатраза был замечательный. На стене висел черный телефон. Под ним красными буквами было написано: «Горячая линия с Вашингтоном». Ирония подписи заключалась в том, что власти, стремясь отрезать остров от внешнего мира, лишили его электричества и всех средств связи. Черный телефон красноречиво молчал.

Слева от телефона к стене был прикреплен лист ватмана с написанным от руки текстом Билля о правах свободной индейской территории Алькатраз. Его стиль намеренно перекликался с Декларацией независимости. Даже почерк имитировал готическую вязь «отцов-основателей», хранимую под пуленепробиваемым стеклянным колпаком в холле вашингтонского Национального архива. Последний параграф билля гласил: «Алькатраз — идеальный символ. Он — тюрьма, подобно индейским резервациям. Алькатраз — идеальный символ. Он свободен как ветер. Отсюда мы сделаем первый шаг от крайнего отчаяния к надежде на лучшую жизнь».

Под ватманом стоял пюпитр из грубо сколоченных досок. На нем лежала раскрытая посередине огромная конторская книга. Чья-то решительная рука перечеркнула в ней красными чернилами графы прихода и расхода и прочую бухгалтерскую канитель. Вместо них были вписаны четыре новых деления: имя, фамилия, адрес, племя. То была книга посетителей Алькатраза. Остров стал местом паломничества американских индейцев, их Меккой. Около двадцати тысяч человек побывало здесь в течение первых десяти месяцев. Я листаю шершавые страницы книги. От них веет ароматом куперовских романов. Звучные имена, экзотические названия племен — ирокезы, могикане, сиу, апачи, навахо, хопи, шошоны, шайены… Это индейский Антей прикасается к земле-матери, чтобы набраться сил.

Увлекшись изучением книги, я не заметил, как в комнату вошел парнишка лет пятнадцати-шестнадцати. Он остановился у порога и терпеливо ждал, пока я подниму голову.

— Алвин?

— Да. Чарли сказал мне, чтобы я показал вам остров.

— Ну, тогда пошли. Впрочем, одну секунду. Вот только распишусь в книге…-

Я вынул из кармана ручку, но вдруг заколебался.

— А мне можно?

— Думаю, что да, — ответил Алвин, испытующе глядя на меня. Он, видимо, понял причину моей нерешительности.

Я снова склонился над книгой. Имя, фамилия. Все в порядке. Адрес — Москва. Племя. Племя? Я задумался, водя ладонью по шершавой бумаге. Затем написал — коммунистическое…

К тюремным корпусам вела узкая полуобвалившаяся лестница. Ее ступени напоминали изъеденные цингой зубы сказочного чудовища. Мы осторожно карабкались по ним. Впереди Алвин, позади я. Мальчик был гибок как кошка и как кошка лениво-грациозен. И глаза его были полузакрыты, как у кошки. А длинные черные волосы перехватывала красная лента, струившаяся по лбу, словно сабельное ранение. Алвин родился в Неваде, но считает себя коренным жителем острова, поскольку находится на нем с первого дня оккупации.

Мы миновали сторожевую вышку. На ней развевался флаг — государственный флаг Алькатраза, знамя «Индейцев всех племен». На лазурном фоне полотнища были вышиты красными нитками вигвам, а над ним сломанная пополам трубка мира. «Нет мира над индейскими хижинами» — слышалось в шелесте знамени.

— Это мы водрузили его, — сказал Алвин. В полузакрытых глазах мальчика вспыхнула гордость. Он отсалютовал флагу…

Тюремные ворота были распахнуты настежь. Над ними распростер крылья американский орел, вырезанный из дерева и выкрашенный в черный цвет. В когтях он держал герб США с девизом «Страна свободных». Орел скорее напоминал стервятника. Впрочем, и свобода в Америке напоминает нечто иное. Прибитый над входом в тюрьму бывшими хозяевами Алькатраза и умышленно оставленный в неприкосновенности нынешними герб США выглядел злой пародией на самого себя.

Мы переступили тюремный порог. По обе стороны коридора в три этажа громоздились железные клетки. Этажи соединялись между собой винтовыми лестницами, тоже железными и тонкими, как штопор. Наконец-то я увидел воочию эту бесконечную панораму прутьев — тюремных тростников, знакомую по бесчисленным гангстерским кинофильмам. Но камеры были пусты. Гангстеры вслед за пеликанами покинули остров. Надзиратели не вышагивали по мостикам, бегущим вдоль железных клеток. Не громыхали засовы, не звенели цепи, не звучала команда. Кругом было тихо, как в космосе.

Я взглянул себе под ноги. На цементном полу, усеянном гравием, осколками стекла, обрывками бумаги, щепками и тряпьем, огромными красными буквами было написано: «Будь решительным. Не страшись никаких жертв. Преодолевай любое препятствие ради достижения победы». Несколько поодаль был нарисован двухметровый кулак, «Вся власть краснокожим!» — провозглашала подпись под ним.

— Это дело наших рук. Мы разукрасили тюремный пол во время первого пау-вау, проходившего здесь сразу же после захвата острова, — сказал Алвин.

Я собрался было просить его показать мне камеры, где сидели Аль-Капоне, «пулемет-Келли» и другие знаменитые обитатели. Алькатраза, но, увидев надписи на полу, прикусил язык. Стало неловко соваться со всей этой пошлой гангстерской экзотикой к мальчику, витавшему в совершенно иных эмпиреях.

Впрочем, над некоторыми железными клетками значились имена их жильцов, старательно выведенные белой масляной краской. Это были имена президента, министра внутренних дел, директора ФБР, мэра Сан-Франциско, федерального судьи… Были тут и общие камеры для наблюдательных советов ряда корпораций, главным образом электрических компаний, хищнически захватывающих воду у индейских резерваций.

— Это не прошлые, а будущие обитатели «Острова дьяволов», — решил на всякий случай просветить меня Альбин. Он говорил совершенно серьезно.

Я от души расхохотался. Даже слезы выступили на глазах.

— Здесь нет ничего смешного. Мы будем судить их за геноцид.

Я поперхнулся. В устах мальчика, почти еще ребенка, слово «геноцид» прозвучало как-то особенно зловеще. Дети его возраста обычно не знают этого слова. Но Алвин уже знал его. И не только понаслышке. Глаза моего гида еще больше сузились. Красная лента, струившаяся по лбу мальчика словно сабельное ранение, еще больше заалела. По крайней мере, мне так показалось. Я потупил взор и уперся в надпись на цементном полу: «Будь решительным. Не страшись никаких жертв. Преодолевай любое препятствие ради достижения победы».

— Правда твоя, Алвин. Здесь нет ничего смешного, — сказал я после минутного неловкого молчания…

Варварское истребление индейцев — одна из самых жутких страниц в истории Америки. Более ста лет назад, в 1869 году, комиссия, учрежденная президентом Грантом, разразилась покаянным документом, в котором говорилось: «История отношений между нашим правительством и индейцами представляет позорный ряд нарушенных договоров и неисполненных обещаний… История отношений между индейцами и белым пограничным населением представляет собой, как правило, отвратительную цепь насилий, убийств, грабежей и неправды с нашей стороны и, как исключение, дикие взрывы отпора со стороны краснокожих».

Покаявшись и заглушив голос совести, белые цивилизаторы вновь принялись за старое. Так, по приказу губернатора Аризоны были перебиты все апачи, не пожелавшие покинуть свои родные очаги, объявленные «умиротворенной территорией». Генерал Крук, руководивший этой кровавой экзекуцией, говорил: «Хуже всего в этих операциях то, что приходится воевать против людей, на стороне которых право». Но на стороне палачей была сила. А право палачи никогда не уважали.

Еще в начале XIX века, в 1802 году, индейские племена получили заверение от президента Томаса Джефферсона в том, что их права будут уважаться. «Братья, ваш отец, президент, будет во веки веков вашим другом. Он будет защищать вас, своих краснокожих детей, от плохих людей», — говорилось в президентском послании, выдержанном в покровительственно-пренебрежительных лицемерных тонах. Но на протяжении всего девятнадцатого столетия «плохие люди» только и делали, что драли кожу с «детей» Томаса Джефферсона. Американская кавалерия физически уничтожала индейскую нацию, американская администрация добивала ее морально и духовно. Путь первой был усеян трупами, путь второй — живыми трупами. Первая создавала кладбища, вторая — резервации. Палачи точили шашки, лицемеры — языки. Умиротворение «дикого Запада» стало символом дикости «западной цивилизации».

Любители мифотворчества утверждают, что судьба улыбнулась наконец индейцам, когда один из них, Уоллес (Чиф) Ньюмен, стал футбольным тренером Виттиер-колледжа. Среди его питомцев был щуплый паренек, просиживавший большую часть времени на скамье для запасных игроков. Звали паренька Ричард Мильхауз Никсон. В 1946 году тренер вновь понадобился Никсону, который вел свою первую избирательную кампанию, пытаясь попасть в палату представителей конгресса США. Согласно легенде, ныне уже канонизированной, Чиф Ньюмен обещал помочь Никсону, но при условии, что последний «сделает хоть что-нибудь для индейцев».

И вот сто лет спустя после самобичеваний президента Гранта из Белого дома раздались почти аналогичные слова другого президента Соединенных Штатов: «Первые американцы — индейцы — наиболее изолированное меньшинство в нашей стране. Начиная с их первых контактов с европейскими поселенцами, американские индейцы то и дело подвергались угнетению и насилию. Их лишали земли предков и права быть хозяевами своей судьбы. Их история — это частью агрессии белого человека, нарушенные договоры и постоянное отчаяние». Затем следовал пассаж, напоминавший джефферооновское обещание более полуторавековой давности, хотя и не такой цветастый, без отца-президента и его краснокожих детей. «Особые отношения между индейцами и федеральным правительством зиждутся на священной обязанности правительства Соединенных Штатов и имеют чрезвычайную моральную и законную силу», — торжественно провозглашал Никсон. Он, разумеется, не упомянул о том, что первый договор между правительством и индейцами был заключен еще в 1778 году и тоже имел «чрезвычайную моральную и законную силу», настолько чрезвычайную, что индейцы до сих пор гнутся под ее бременем. Зато президент не мог удержаться, чтобы не рассказать индейским вождям, призванным в Белый дом на, всеамериканское пропагандистское пау-вау, о футбольном тренере Ньюмене и об условии, которое он поставил своему бывшему питомцу.

— Сегодня я рад сказать, что мне удалось сделать «хоть что-нибудь для индейцев», — сказал Никсон.

Под «хоть что-нибудь» президент подразумевал свое послание конгрессу о положении коренных жителей Америки. Оно и впрямь было составлено по принципу «хоть что-нибудь». Так, например, индейцам племени таос-пуэблос возвращались 48 тысяч акров земли в штате Нью-Мексико, отнятые у них «без всякой компенсации» в 1906 году, А как насчет остальных земель? Не вдаваясь в глубь веков, укажем, что в 1897 году индейцы владели 146 миллионами акров земли. К 1970 году в их руках осталось всего 56 миллионов. Вернуть 48 тысяч акров из украденных 90 миллионов, это и есть по Никсону «хоть что-нибудь»!

Впрочем, иметь землю еще не значит жить на земле. До 1970 года индейцев как самостоятельную этническую группу даже не считали нужным включать в бюллетени переписи населения. Поэтому никто не знает точно, каково их число на сегодняшний день. Согласно приблизительным данным 452 тысячи индейцев живут в резервациях и еще 200 тысяч в городах. В 1700 году индейское население Америки доходило до трех миллионов человек. Да, геноцид собрал свою страшную жатву — ив долине Огайо, где полегли племена шоуни, и на тракте Джорджия — Оклахома, усеянном трупами ирокезов, и на просторах Южной Дакоты, в скалах которой высечены гигантские гордые профили великих американских президентов, — короче, везде, куда проникли штык, Библия и доллар. Давным-давно сгнил в земле генерал Кастер, прославившийся зверским истреблением индейцев, но в трагической судьбе краснокожих мало что изменилось. Средняя продолжительность жизни индейца 44 года. (Велого американца — 71 год.) Детская смертность у индейцев в два раза, а безработица — в десять раз выше, чем у белых, 40 процентов всех индейцев — безработные. В наиболее бедных резервациях их число доходит до 80 процентов! Средняя заработная плата индейского населения на 75 процентов ниже стандартного прожиточного минимума. 90 процентов их домов считаются непригодными для жилья. Кто-то умудрился подсчитать, что средняя индейская семья проделывает в день одну милю пешком, таская воду для своих домашних нужд.

А просвещение? 42 процента индейских детей из поступающих в среднюю школу не заканчивают ее. Пятиклассное образование — вот их обычный предел. (Это ниже, чем даже у мексиканцев и негров.) Иногда их школы расположены в сотнях миль от резерваций, и индейским детям приходится тратить больше времени на переезды, чем на занятия. Но никакая статистика не может передать тех душевных мук, которые выпадают на долю маленьких индейцев, считающихся «счастливчиками», поскольку они посещают школу. Белые сверстники издеваются над ними, допекают вопросами вроде: «А ты совершил твой ритуальный танец? Как поживает твоя скво? Где привязал ты свою лошадь?» Преподаватели заставляют их писать сочинения на тему: «Почему мы счастливы с тех пор, как в Америке высадились пилигримы?» В самом деле, почему?

— Как можно требовать от индейца, чтобы он считал себя составной частью современной Америки, если в каждой телевизионной программе его изображают или в качестве злодея, или в качестве тупого животного? — спрашивает Рэй Фэдден, смотритель музея племени махауков в северном Нью-Йорке.

Кино и телевидение по-прежнему пекут фильмы о «хороших парнях» — ковбоях, первых поселенцах, солдатах и «плохих парнях» — индейцах. Первые по-прежнему истребляют вторых, и потоки крови заливают экраны — от гигантских панорамных до миниатюрных транзисторных. Весной 1969 года я был в Лос-Анджелесе на ежегодной церемонии присуждения «Оскаров». Роскошное здание «Музыкального центра», где проходило вручение знаменитых золотых статуэток, пикетировала группа индейцев. В руках пикетчиков были плакаты. «Прекратите изображать нас убийцами, дикарями и животными» — значилось на них. Жюри Американской академии киноискусства по-своему прислушалось к этому призыву. Главный «Оскар» был присужден Джону Уэйну, отправившему к праотцам не одну сотню индейцев за свою долгую кинематографическую карьеру.

Тяга индейцев к образованию огромна. Очень важно иметь в виду, что на сегодня из каждых десяти индейцев шестерым меньше двадцати лет. (По рождаемости индейцы вышли сейчас на первое место в США. Она у них в два с половиной раза выше средней.) Наши представления о вождях и старейшинах, степенно раскуривающих трубку мира и вершащих судьбами племен на своих пау-вау, безнадежно устарели. Когда я был на Алькатразе, в совет из семи человек, управлявший островом, входили наш знакомый Чарли Дана, 26-летний индеец из племени чоктау, уроженец штата Оклахома и бывший секретарь центра американских индейцев в Сан-Франциско; семинол Эл Миллер, студент Сан-Францисского колледжа; сиу Джон Труделл, студент того же колледжа; калифорнийский индеец Вернон Конвей, 24 лет; баннок Ла Нада Минс, студентка университета Беркли, 22 лет; сиу Стелла Лич, молодая медицинская сестра, и шауни Джуди Скрейпер, студентка Вашингтонского университета.

— Подъем национально-освободительного движения среди индейцев и переход от пассивного сопротивления к радикальным акциям во многом объясняется резким омоложением наших племен, — рассказывал мне Чарли. — Клоунаде стариков, способствовавших превращению индейцев в туристский аттракцион для белых, приходит конец. Для нас «Великий белый отец» стал «Великим хонки», то есть «Великим барменом из грязного салуна». А тех индейцев, кто не поддерживает нашу борьбу, мы называем «дядя Том-Том». Нам до смерти надоело играть роль услужливого Тонто при Лоун Рейнджере… Наши предки умели молчать с достоинством. Но сейчас этого уже мало. Старики побаиваются раскачивать пирогу. Как бы, чего доброго, не перевернулась! А ведь сейчас даже кричать с достоинством недостаточно. Нужны дела. А для них нужны образованные люди. «Великий хонки» не дурак. Он соображает что к чему. Мы страдаем от «промывания мозгов» куда больше, чем от отсутствия воды или алкоголизма.

Слушая Чарли, я невольно вспоминал тех учителей, что предлагают индейским школьникам писать сочинения на тему «Почему мы счастливы с тех пор, как в Америке высадились пилигримы?». Операция по «промыванию мозгов» носит тотальный характер. По сути дела, она столь же бесчеловечна, как и военные операции генерала Кастора по «вышибанию мозгов» из индейцев. Ведь она преследует ту же цель — держать в рабском повиновении племена краснокожих.

В одном из учебников по истории можно прочесть следующее: «Все племена американских индейцев в ходе своего кочевничества проживали в течение нескольких поколений на замерших просторах Аляски. Это умертвило их ум, убило в них всякое воображение и чувство инициативы». Подобные расистские бредни отравляют сознание индейцев, парализуют их волю. Они и впрямь пострашнее алкоголя и наркотиков. Когда посещаешь резервации, ужасаешься не столько нищете, царящей в них, сколько забитости проживающих там индейцев. Многие из них не осмеливаются поднять на тебя глаза, а тем более пожать протянутую руку. Ведь ты белый, то есть существо высшего разряда.

Этнограф Е. Ньюкамер, долгие годы изучавший жизнь племен хопи в штате Аризона, рассказывает, что «они до сих пор верят в превосходство богов белых над богами индейскими, поскольку белые носят одежду и имеют сверкающие автомобили, а у индейцев нет ни того, ни другого». Уолтер Мондейл, один из немногих, кого искрение заботят судьбы индейского населения (он даже избран почетным вождем племени чиппева), считает, что школы в резервациях «содержат элемент катастрофы», ибо там индейцам прививают мысль об их неполноценности. «Первое, чему их обучают в школах, это то, что они всегда были, есть и будут проигрывающей стороной», — говорит Мондейл. Сенатор Эдвард Кеннеди, возглавляющий подкомиссию по делам образования индейцев, признает, что «наша политика в области просвещения американских индейцев представляет для них национальную трагедию».

Индейцев, посещающих американские университеты, чрезвычайно мало. Их можно по пальцам пересчитать. Даже в Беркли, наиболее либеральном, учатся всего несколько десятков индейцев.

Незадолго до поездки на Алькатраз у меня была встреча с Джеком Эллардом, возглавляющим департамент информации университета Беркли. В живописных техасских сапогах и умопомрачительной рубашке, Эллард опрокидывал все, даже самые дерзкие, представления об ученом муже. Он скорее напоминал исполнителя стилизованных ковбойских песенок из какого-нибудь ночного клуба Лас-Вегаса, И кабинет Элларда в «Спроул-холле» не имел ничего общего с традиционной «кельей ученого». Стены его были украшены старинными фотографиями покорителей «дикого Запада», плакатами. На самом большом из них было изображено пурпурное сердце, взрезанное посредине лезвием безопасной бритвы. Подпись под рисунком гласила: «Забота о всех людях — пытка для отдельной личности». По-видимому, этой пытаемой отдельной личностью и был сам Джек Эллард.

Я попросил мистера Элларда показать мне данные о национальном составе студентов Беркли. Данные были доставлены в кабинет через две-три минуты расторопной секретаршей. В них, между прочим, говорилось, что из 28 тысяч учащихся лишь 52 — индейцы. А вот из Гонконга было 354 студента, из Тайваня — 288. Я обратил внимание Элларда на эти «пропорции». В ответ он только пожал плечами, согбенными в заботах о всех людях.

Не следует думать, что такое положение со студентами-индейцами объясняется исключительно материальными трудностями. В Беркли обучение бесплатное. Индейцы, поступающие в высшие учебные заведения, вынуждены расплачиваться куда более высокой ценой — своим достоинством и национальными особенностями. В Америке вы можете встретить, хотя и весьма редко, индейца — доктора наук или крупного технического специалиста. Но это люди, утратившие, как правило, связь со своим народом, скрывающие свою родословную, стыдящиеся ее. Они живут и вращаются в мире «белых». Они не индейская интеллигенция, а, американская интеллигенция индейского происхождения. Это люди довоенного поколения, люди преклонных лет. Отчаявшись добиться возрождения своего народа, они ограничились борьбой за личное благополучие.

Радикальная индейская молодежь не желает следовать их примеру, Вот почему так резко возросло за последнее время количество «дропаутов» среди студентов-индейцев. После двух-трех лет обучения они бегут из университетов, распознавая в них духовные резервации. Далеко не случайно, что в Билле о правах, принятом «Индейцами всех племен», значительное место занимает требование создания индейского национального университета и культурного центра. В прокламации «Почему мы захватили Алькатраз» на этот счет сказано следующее: «Нашим родителям запрещалось говорить на родном языке. Их загоняли в школы-интернаты и подвергали насильственной ассимиляции. Наших родителей заставляли приобщаться к «цивилизации», помахивая перед их носом в качестве приманки долларовыми бумажками… Одна из причин, толкнувших нас на захват Алькатраза, — это трагедия индейского студенчества в университетах и колледжах. Мы не желаем, как наши родители, проходить через интеллектуальную мясорубку «Великого хонки». Мы не желаем, чтобы нас толкли в общеамериканской ступе и плавили в общеамериканском тигле. Нашим мозгам нужно знание, а не промывание…»

Несколько лет назад, путешествуя по Бирме, я столкнулся с племенем, женщины которого имели неестественно удлиненные шеи, украшенные железными обручами. Чем больше обручей, тем длиннее шеи. Их начинают носить с раннего детства и не снимают до самой смерти. Впрочем, снять обручи с шеи такой женщины — значит убить ее. Дело в том, что с годами шейные позвонки и мышцы атрофируются от бездействия, ибо тяжесть головы поддерживается исключительно обручами.

Воспоминания о женщинах этого бирманского племени как-то непроизвольно, инстинктивно пробудились во мне во время знакомства с индейскими резервациями. Они словно обруч на шее краснокожих, жизнь с которым означает рабство, а расставание — смерть. Первая резервация была основана в Соединенных Штатах в 1853 году. Сейчас число резерваций доходит до трехсот, и в них проживает, как мы уже писали, 452 тысячи человек, то есть подавляющее большинство американских индейцев. Резервации находятся в ведении «Бюро по делам индейцев», которое, в свою очередь, является департаментом министерства внутренних дел США. Среди служащих бюро число индейцев не превышает пяти процентов. Это в основном или подсадные утки, или представительская этнография, сборище тех самых «дядей Том-Томов», которых столь сильно и заслуженно презирает радикальная индейская молодежь.

Согласно федеральному законодательству бюро обязано помогать индейцам «в достижении лучшей жизни». Оно ведает делами просвещения, медицинского обслуживания, охраной «договорных земель и вод», короче, регламентирует любой и каждый шаг индейца от колыбели до могильной плиты, скрупулезно расписанный в 489 параграфах 363 законоположений, касающихся резерваций. Без разрешения бюро индеец не может, например, продать принадлежащий ему клочок земли. Зато бюро может отнять у него детей и передать их или в интернат, или на воспитание приемным родителям — белым. Либеральные критики величают подобную систему «чрезмерным патернализмом». Полная зависимость порождает полную беспомощность. Люди начинают цепляться за кандалы рабства, как за спасательный круг. А такие кандалы — самые страшные на свете. Их не то что начинают любить, а как-то привыкают к ним, сживаются с ними. И, что еще хуже, не как с неизбежным злом, а как с неизменным порядком вещей, раз и навсегда заведенным. Кандалы рабства отягчают. Кандалы рабства, становящиеся спасательным кругом, развращают. Раб-иждивенец — наихудшая разновидность раба. Он безнадежен.

Превращение индейцев в таких вот именно рабов и называется «достижением лучшей жизни» на языке «Великого хонки». Роберт Веннет, первый индеец из племени онеида, назначенный в 1966 году президентом Джонсоном на пост главы бюро, после почти что пятилетнего пребывания в шкуре «дяди Том-Тома», вынужден был выйти в отставку, заявив: «Администрация полностью игнорирует нужды индейцев».

История о том, как республиканская администрация подыскивала преемника Беннету, заслуживает того, чтобы остановиться за ней несколько поподробнее. Облава продолжалась более полугода, но каждый раз «охотники за скальпами» возвращались с пустыми руками. В вигваме, именуемом министерством внутренних дел США, царила растерянность… «Неужели мои предки настолько постарались, что перебили их начисто еще до нашего прихода в Вашингтон?» — терялся и терзался в догадках министр Хиккел. Затем он снова рассылал во все края своих самых прославленных следопытов.

Иногда последние возвращались на Потомак с добычей. Но ликования по этому поводу бывали недолгими. Допросив пленников, их тут же отпускали на волю. Дичь по своей кондиции явно не устраивала министра, и охота продолжалась.

Кого же искали следопыты на пост главы бюро — марсианина? Нет, индейца. Так в чем же дело? Или охота в резервациях запрещена? Нет, индейцы не бизоны, поэтому охотились на них и в резервациях. Но безуспешно.

— Индеец, да не тот, — упавшим голосом говорили бледнолицые чиновники из министерства внутренних дел, когда им демонстрировался очередной Монтигомо — Ястребиный Коготь.

Им нужен был не просто индеец, а индеец-республиканец, да еще такой, который согласился бы занять пост главного «Том-Тома». А это все равно, что отыскать иголку в стоге сена при полном солнечном затмении. Конечно, можно было, не мудрствуя лукаво, назначить на этот пост белого. Но республиканская администрация не захотела отстать от предыдущей — демократической, при которой вышеназванное бюро возглавлял индеец. Пропагандистская ценность подобной затеи была вполне очевидна и для внутреннего потребления (своему человеку индейцы будут доверять охотнее) и для внешнего (смотрите, мол, как мы печемся о развитии самостийности индейцев). Однако, как назло, все кандидаты или оказывались демократами, или отказывались прислуживать.

Но вот наконец судьба улыбнулась охотникам. Им посчастливилось отыскать индейца-республиканца, согласного занять декоративный пост в Вашингтоне. Нашли его в совершенно неожиданном месте — в Гринич-Виллидже, районе нью-йоркской богемы. В связи с этим в министерство внутренних дел посыпались звонки: откуда взялись индейские племена в Гринич-Виллидже и не является ли, чего доброго, найденный там кандидат битником или хиппи?

Ответ гласил: нет, не является. Зовут последнего из могикан Луис Брюс. Ему 63 года. Живет он на Десятой стрит в Нью-Йорке и имеет солидную молочную ферму в Ричфилд-Спрингс. Кстати, назвал я его последним из могикан не ради красного словца и не под влиянием литературных ассоциаций, связанных с романами Фенимора Купера, которыми мы все зачитывались в детстве. Во-первых, мистер Брюс и впрямь принадлежит к племени могикан, а во-вторых, он действительно один из последних.

— Моя индейская кровь и принадлежность к республиканской партии представляют редчайшее сочетание, — сказал Брюс на пресс-конференции. — Пожалуй, я один из немногих индейцев-республиканцев в Америке. Недаром для того, чтобы найти меня, понадобилось более шести месяцев охоты.

Брюс родился в резервации Онондага. Отец его был вождем племени. Настоящее имя последнего из могикан — «Агвелиус», что по-индейски означает «Быстрый». Надо сказать, что республиканизм Брюса-Агвелиуса носит весьма своеобразный характер. Так, в 1952 году он поддерживал кандидатуру Эйзенхауэра на пост президента, но одновременно объезжал резервации и выступал против политики Эйзенхауэра по индейскому вопросу. «Индейцы не желают быть гражданами второго сорта. Они хотят сами решать свою судьбу», — говорил Брюс.

Несмотря на своеобразие республиканизма Агвелиуса-Быстрого, министр решил не привередничать. Где гарантии, что ему удастся найти другого? И потом, какое значение имеют убеждения последнего из могикан! Ведь его роль в Вашингтоне исключительно декоративная, так сказать, этнографическая. Политикой по-прежнему заправляют бледнолицые братья.

— Дела, творящиеся в резервациях, ужасны и печальны. Мы создали монстра, — говорит Луис Брюс.

Монстр этот, в свою очередь, создает в резервациях голод, безработицу, болезни. На Алькатразе я встретился с Деннисом Хэстингсом, индейцем из племени омаха. Деннис сбежал на остров из резервации, находящейся в штате Небраска, выстроил себе небольшой вигвам с видом на мост «Золотые ворота», как он грустно шутит, и стал членом «Индейцев всех племен».

— Недавно я вновь посетил свою резервацию. Хотел повидаться с матерью. Боже, что там творится! Только за последний месяц умерло тринадцать человек. И знаете от чего? От простуды и других болезней, от которых в наше время люди уже не умирают…

Президент Никсон и в этом отношении сдержал слово, данное Чифу Ньюмену, — «сделать хоть что-нибудь для индейцев». В своем послании конгрессу Никсон предложил ассигновать на нужды здравоохранения в резервациях десять миллионов долларов. Служба Белого дома сообщала, что вожди индейских племен буквально обрывали президентский телефон благодарственными звонками. Когда я рассказал об этом Хэстингсу, он злобно рассмеялся.

— Жаль, что телефон на Алькатразе отключен — наша «горячая линия» с Белым домом не работает, а то бы я выложил им свою благодарность.

Мы сидели перед вигвамом Хэстингса. Стоявший рядом Чарли Дана, опираясь на один костыль, чертил другим по гравию какие-то цифры.

— Говорят, что бюро кормит индейцев. Враки. Это индейцы кормят бюро. Вот смотрите. — Чарли указал резиновым наконечником костыля на вычерченные им цифры. — Пятнадцать тысяч дармоедов из бюро получают ежегодно около четырехсот миллионов долларов в качестве заработной платы. Было бы куда лучше разогнать их и поделить эти миллионы между индейцами. А никсоновских грошей нам не видать как скальпов марсиан. Его послание еще должно быть одобрено сенатом, где заседают джентльмены, мало чем отличающиеся от генерала Кастера. Ведь нельзя же дать каждому из них в жены Ла Донну!

Чарли как в воду смотрел. Помните, «хоть что-нибудь» — 48 тысяч акров земли, возвращенные племени таос-пуэблос? Клинтон Андерсон, сенатор-демократ от штата Нью-Мексико, который в прошлом уже дважды блокировал аналогичные законопроекты, пообещал провалить и этот никсоновский билль.

К вигваму Хэстингса подкатил на велосипеде Пронзенный Стрелой.

— Угощайтесь, — сказал он, ставя перед нами два картонных ящика — один с кока-колой, другой с шоколадными батонами.

Мы взяли по банке коки. К шоколаду никто не притронулся.

— За успех вашего дела, — сказал я, чокаясь своей банкой с банками индейцев.

— Спасибо. За успех, — отозвались Пронзенный Стрелой и Хэстингс.

— Простите за коку, но на Алькатразе употребление алкогольных напитков в общественных местах строжайше запрещено, — произнес Чарли. Он не извинялся. Просто объяснял.

Алкоголизм — бич резерваций. Когда-то «Великий хонки» расплачивался спиртом за индейские земли. Теперь многие индейцы, не имея земли, пьют с горя, чтобы забыться. «Мы пытаемся утопить в вине наше рабство. Мы свободны только тогда, когда пьяны», — говорит Билл Пенсоньо, председатель Национального совета индейской молодежи. Алкоголизм способствует росту самоубийств. В резервациях число самоубийств в три раза выше, чем в среднем по Соединенным Штатам, а в некоторых даже в десять раз. Всю Америку потрясла история 16-летнего мальчика из резервации Форт-Хилл, штат Айдахо, повесившегося в тюрьме. За два дня до этого он рассказывал сенатору Роберту Кеннеди о своем безвыходном житье-бытье в резервации. Сенатор не успел помочь ему. Впрочем, не успел помочь и самому себе.

Зато «Бюро по делам индейцев» не сидело сложа руки. Поскольку многие индейцы ездят пить в города и гибнут в автомобильных, катастрофах, возвращаясь домой в нетрезвом состоянии, необходимо открыть пивные бары и винные лавки в самих резервациях, решили «гуманисты» из бюро. И открыли. Число алкоголиков и самоубийц возросло еще больше. Так, на Среднем Западе, в одной резервации, где проживают около пяти тысяч человек, 44 процента мужчин и 21 процент женщин — алкоголики, подвергавшиеся арестам. А сколько их, не «подвергавшихся»? Алкоголизм и вызванная им волна самоубийств почти полностью положили конец существованию племени кламатов в штате Орегон. Да, «Великий хонки» — «Великий бармен из грязного салуна» денно и нощно помогает индейцам «в достижении лучшей жизни».

Резервация — это концлагерь. Разница состоит лишь в том, что она не обнесена колючей проволокой. Здесь нет ни сторожевых вышек, ни прожекторов, ни овчарок. Никто не держит тебя под замком. Ты волен идти на все четыре стороны, куда заблагорассудится. Более того, индейцу, покидающему резервацию, выдается денежное пособие в размере 600 долларов и бесплатный билет в один конец до места назначения. Затем бюро списывает его в расход и умывает руки.

Многие индейцы бегут из резерваций. Я уже говорил, что вне их пределов в Соединенных Штатах живут двести тысяч краснокожих. Они сосредоточены, как правило, в больших городах: в Лос-Анджелесе 60 тысяч человек, в Сан-Франциско 20 тысяч, в Фениксе 12 тысяч, в Чикаго 15 тысяч, в Миннеаполисе 12 тысяч и так далее. Но бежать из резервации значит быть убитым при попытке к бегству, хотя, конечно, никто тебе в спину не стреляет. Помните бирманских женщин с железными обручами на шее? За серьезную провинность с них снимали обручи. Они становились совершенно беспомощными, ибо не могли даже ходить. Женщины ложились на землю и умирали от голода и жажды. Отпуская индейца из резервации, власти как бы снимают с него невидимые обручи. Он вступает в новый, большой, неведомый и враждебный мир совершенно незащищенным. У него нет ни образования, ни профессии, ни средств к существованию. Большой город сначала давит на его психику, а затем раздавливает морально и физически. Беглец попадает из огня в полымя. Он вливается или в ряды безработных, или в мир преступников, алкоголиков, наркоманов, начинает попрошайничать. Женщины идут на панель. Обычно индейские кварталы в больших городах не столь компактны, как негритянские гетто. Но там, где они создаются, их называют резервациями. Это островки крайней нищеты, равной которой в Америке не сыскать.

Индеец — дитя природы. Его привязанность к земле носит почти мистический характер. Цивилизация капиталистических мегалополисов претит ему.

— В городе я чувствую себя глубоко несчастливой. Неестественно ускоренный ритм жизни, невыносимый шум, загрязненные вода и воздух. И одиночество, — жалуется Донна Флуд из Далласа.

— Боже, ведь это каменные джунгли! — восклицает Хинет Двуглавый, ирокез из Чикаго. — Каждый человек иностранец для другого. Кругом царит атмосфера недружелюбности, клановости. Люди как автоматы, и только у стойки бара в них пробуждается нечто человеческое.

И конечно, властный зов земли.

— Земля как мать. Деревья как братья. Птицы в небе, рыбы в воде — друзья твои. Они дают тебе жизнь, кормят тебя, доставляют радость, — мечтательно говорит Том Кук, махаук из Нью-Йорка.

Но земля и вода нечто большее для индейца. Они символы свободы. Сложилась эта символика, так сказать, от обратного. Что отнимали всю жизнь у индейцев? Землю и воду. Сначала первые поселенцы — колонизаторы, затем последние проходимцы — монополии. Недаром в опустевшей тюрьме Алькатраза им отведены общие камеры.

Не миновала эта символика от обратного и мрачную скалу в заливе Сан-Франциско. Сразу же после захвата Алькатраза индейцами власти лишили остров воды. Под лицемерным предлогом ремонта они отбуксировали баржу с резервуарами, которые обычно время от времени пополнялись: одни — свежей питьевой водой, другие — технической. «Ремонт» затягивался. Запасы воды, имевшиеся на острове, подходили к концу. Тогда индейцы обратились к некоему Томасу Хеннону, генеральному менеджеру коммунальных служб Сан-Франциско, с требованием ускорить ремонт. Хеннон, которому, видимо, надоело ломать комедию, прямо сказал им, что никакой воды они не получат, что у него имеется приказ свыше, запрещающий подачу воды на Алькатраз.

Весть об этом бесчеловечном акте властей моментально распространилась по всему западному побережью. Дэвид Рислинг, президент просветительской ассоциации индейцев Калифорнии, охарактеризовал его как «еще одну форму геноцида». Прогрессивная общественность Америки была возмущена. Группа инженеров и техников обратилась к правительству с предложением отремонтировать злополучную баржу на добровольных началах и за свой счет. Ответом им был грубый отказ. Катера прибрежной полиции установили «континентальную блокаду» острова, зорко следя за тем, чтобы никто не провозил воду на Алькатраз. Расчет властей был прост как веревка палача — взять защитников скалы измором. Но последние не дрогнули. «Мы скорее умрем, чем сдвинемся с места!» — заявили они. И тут в Вашингтоне призадумались. На горизонте замаячило нежелательное международное паблисити. Некоторые индейские вожди вдруг вспомнили о существовании Организации Объединенных Наций. Общая ситуация также складывалась неблагоприятно для «Великого хонки». В печать только-только просочились сведения о кровавой, резне в Сонгми. И вот на самом вашингтонском верху решили проявить «чувство меры» — имея на руках трагедию Сонгми, не приплюсовывать к ней заморенный жаждой Алькатраз. Впрочем, «чувство меры» было проявлено властями в весьма умеренных дозах. Они так и не возвратили баржу, не отремонтировали резервуары, не возобновили снабжение острова водой. Они лишь сняли с Алькатраза «континентальную блокаду», разрешив индейцам доставлять на остров на свой страх и риск необходимый минимум питьевой воды.

Шхуна, на которой я добрался до Алькатраза, тоже везла воду. Пятигаллонные бутыли украшали этикетки: «Альгамбра — свежая ключевая вода. Пей сколько влезет на доброе здоровье. Многие врачи рекомендуют по восемь стаканов в день».

Позже я спросил Чарли, что это значит.

— В бутылках никакая не «Альгамбра», а самая обыкновенная вода из-под крана, — ответил он, — от «Альгамбры» в ней одни этикетки да тара. Что же касается дозировки, рекомендуемой врачами, то в наших условиях она звучит как издевательство.

Другой член совета острова, Джон Труделл, добавил:

— Алькатраз — классический микрокосм индейской действительности. Воду у нас похищают всюду. Попутешествуйте по резервациям Калифорнии, Монтаны, Нью-Мексико и убедитесь сами. А что они сделали с племенем пейутов в Западной Неваде? Знаменитое Озеро пирамид, кормившее их испокон веков, почти совсем высохло. Электрические компании отводят из него воду для своих предприятий, не считаясь с пейутами, с их правами и нуждами. Экологический баланс озера непоправимо нарушен. Гибнет знаменитая форель, единственный источник существования пейутов.

К нам подошел парень в рубахе, чем-то напоминавшей малороссийскую. Некоторое время он молча прислушивался к разговору, а затем сказал:

— Не могли бы ли вы, мистер, по возвращении в Нью-Йорк подать от нашего имени жалобу в ООН на «Пибоди коул компании? Эта компания забирает питьевую воду у резерваций племен хопи и навахо в Северной Аризоне. Воду канализуют в Неваду для снабжения электричеством Лос-Анджелеса и Феникса. Хозяева компании обманным путем добились согласия у совета племен, который не ведал, что творит, и не представлял последствий сделки, на которую его толкнули люди из «Пибоди». Теперь у нас нет ни воды, ни электричества. Сам я член молодежной экологической группы, организованной индейцами Аризоны и Невады. Мы пишем петиции, обиваем пороги судов и правительственных учреждений, разъясняем своим соплеменникам нависшую над нами угрозу, пытаемся растормошить белую общественность. Но что мы можем поделать против всесильных компаний, против Лос-Анджелеса, который растет как гриб, и засасывает воду как губка?

Пожалуй, ни один город не вызывает такой ненависти у индейцев, как Лос-Анджелес. Этот самый динамичный из американских городов и впрямь растет не по дням, а по часам. Он уже обогнал Чикаго, вышел на второе место в Соединенных Штатах и начал наступать на пятки Нью-Йорку. Лос-Анджелес — средоточие наиболее современных видов промышленности с уклоном в электронику, аэродинамику, ракетостроение. Потребности города в электроэнергии гомерические, а естественных водных резервуаров у него нет. Поэтому Лос-Анджелес хватает воду и электричество где только может, щелкая походя, как орехи, беззащитные индейские резервации.

— «Пибоди коул компани» не исключение, — поддержал Чарли парня в малороссийской рубахе. — Я могу назвать вам две сотни других корпораций во главе с «Дженерал дайнемикс», которые хозяйничают в резервациях. Дело ведь не только в воде. По закону земля, принадлежащая резервациям, не облагается налогами на недвижимость. Вот это и соблазняет бизнесменов. Да и рабочая сила в резервациях почти что даровая, бесплатная. Я знаю одну компанию, которая расплачивается с индейцами, нанятыми ею на тяжелые земляные работы, чем бы вы думали? Зубной пастой!

Да, ничего не скажешь, далеко шагнула со времен первых пилигримов американская цивилизация — от стеклянных бус до зубной пасты!..

Многие думают, что захват индейских земель или скупка их по дешевке — дело далекого прошлого. Как бы не так. Этот процесс, вернее грабеж, продолжается по сей день. Например, сравнительно недавно инженерный корпус вооруженных сил США отобрал у племени сенек значительный кусок земли, чтобы возвести на ней плотину. Власти штата Нью-Йорк приобрели за бесценок землю у племени тускарор для построения искусственного водоема. Громкий скандал разразился вокруг Аляски. Ее жители, индейцы, эскимосы и алеуты, ведут упорную борьбу против захвата их земель властями, начавшегося после того, как в 1959 году Аляска была провозглашена американским штатом. Коренные жители пытаются отстоять свой край, ссылаясь на то, что Соединенные Штаты не покупали Аляску у России в 1867 году, а лишь приобрели права на взимание налогов и на управление территорией. Дело жителей Аляски представляют многие виднейшие юристы страны, в том числе бывший член Верховного суда США Артур Голдберг и бывший генеральный прокурор Рамсей Кларк. Индейцы, эскимосы и алеуты соглашаются продать правительству 90 процентов земли за 500 миллионов долларов при условии, что им гарантируют неприкосновенность оставшихся десяти процентов — около 40 миллионов акров. Но правительство методически сгоняет их с насиженных мест, не помышляя ни о какой компенсации.

Борьба индейцев в защиту своих земель и водоемов пользуется все более растущей симпатией у американской общественности, в особенности среди студенческой молодежи. Конечно, она ведется давно. Но раньше ее как-то «не замечали». Однако сейчас, когда загрязнение окружающей среды приняло в Соединенных Штатах грандиозные масштабы и стало одной из главных проблем, причем не только экономических, но и политических, белые американцы начали заново «открывать» американцев-краснокожих, начали учиться у них любви к природе, умению жить в гармонии с ней. В Билле о правах свободной территории Алькатраз можно прочесть следующие строки: «Каждый день, выходя в море на лодках, мы видим воду, замутненную мусором и отбросами. И наши сердца наполняются печалью. Воздух, окружающий нас, загрязнен. За ним не видно солнца. А ведь солнце дарует нам жизнь. Без солнца земле грозит смерть. Разрушение природы означает разрушение человека».

— Когда мы впервые высадились на Алькатраз, остров напоминал гигантский мусорный ящик, — говорит Джон Труделл. — Кругом все было загажено. Растительность вытоптана. Ни один из тридцати пяти туалетов не действовал. Мы драили «Скалу», как корабль. Но возникла проблема: куда девать мусор, железный лом, отходы? Тюремные власти поступали просто — сбрасывали все в океан. Но мы не можем так делать. Запросили береговую службу, чтобы присылала регулярно баржу-мусоропровод. В ответ получили издевательский отказ. Захотели провезти на остров мусороуборочный «пикап», не разрешили. Ведь мы для них не люди, а человеческие отбросы.

И тем не менее новые хозяева Алькатраза кое-как управлялись. Женщины привели в божеский вид тюремную кухню и столовую, отделенные друг от друга железной решеткой. Снова заработали огромные медные чаны, в которых когда-то варили баланду для гангстеров. На покрытом цементом дворе, где прогуливали заключенных, устроили детскую площадку — загончик с песком, качели. Правда, для этого пришлось убрать колючую проволоку, что стоило неимоверных трудов. Тюремный госпиталь, как наиболее приспособленный для жилья, отписали пожилым. Им же достался блок для особо опасных преступников — в нем сохранились нары, железные, с дырочками, выкрашенные в веселый зеленый цвет.

— Мы отвели этот блок старикам еще и потому, что они безграмотные и надписи на стенах не будут оскорблять их, — сказал мне Алвин, когда мы путешествовали вместе с ним по Алькатразу.

Алвин был прав. Образцы тюремного фольклора, запечатленные на века для будущих поколений на стенах блока, выглядели настолько смачно, несмотря на выцветшие краску и чернила, что спать под их сенью человеку грамотному было бы и впрямь невтерпеж.

Молодоженам достались карцеры, или «холлы», как они именовались на жаргоне их бывших обитателей. В этой разнарядке тоже был свой резон. Молодоженам свойственно уединяться, они еще не готовы делить свое счастье с другими. А в Алькатразе все камеры, хотя и на замке, но нараспашку. Они не имеют четвертой стены. Их заменяет решетка. Исключение составляют карцеры. Кроме того, молодожены, еще не обремененные семьей и семейным скарбом, вполне могли обходиться «однокомнатными квартирами» с минимумом удобств — умывальник, параша, вделанные в стены стол, стулья, нары.

Наконец, новые обитатели Алькатраза объединили в лучших традициях Сесиля де Милля часовню и кинозал и устроили на их месте нечто вроде парламента, Я, правда, не знаю, по какому принципу они рассаживались. Но можно предположить, что «правые» занимали церковные скамьи, а «левые» — кинематографические.

И лишь обшитый дубом роскошный офис начальника тюрьмы остался неиспользованным. Члены совета — руководящая семерка — категорически отказались занять его. Во-первых, давила символика, чувство, которое столь сильно развито у индейцев. А во-вторых, советники хотели жить как все, без привилегий и помпы.

Обо всем этом мне поведал мой островной Вергилий — Алвин, с которым я плутал по семи кругам тюремного ада. Я уже не застал преображенный Алькатраз. Меня встретила мрачная, пустая, ветшающая суперкаталажка. Не дымились медные чаны на кухне. Не копались в загончике с песком дети. Вместо качелей висели обрывки веревки. Не судачили старики в блоке для особо опасных преступников. Не ворковали по карцерам молодожены. Не заседал парламент под сенью креста и экрана. Длинная рука «Великого хонки» и здесь достала индейцев. Лишив остров воды, власти спустя некоторое время прекратили подачу электроэнергии. Тьма и холод завладели Алькатразом.

Защитники острова не сдавались. Они медленно отступали, ведя тяжелые арьергардные бои. С материка были привезены работающие на бутановом газе «печи Колемана» — для отопления и керосиновые лампы — для освещения. Несколько позже на пожертвования индейских племен, живущих в районе Сан-Франциско, были куплены два небольших генератора. Однако сражаться с холодом и мраком гигантской тюрьмы эти генераторы, печи и лампы, конечно, не могли. Тем более что на Алькатразе почти все время дуют пронизывающие ветры.

И вот обитатели острова, покинув тюрьму, переселились в двухэтажное черное и неказистое здание, где раньше помещалась тюремная стража. Его назвали «Аира Хэйес-хаузом», то есть «Домом Аиры Хэйеса», в честь индейца, морского пехотинца, легендарного героя второй мировой войны, водрузившего американский флаг над Иво-Джимой.

— Сейчас наше положение значительно осложнилось, — говорит Чарли. — Дело не в отсутствии электричества как такового. Его нет и в большинстве резерваций. Так что мы к этому уже давно привыкли. Но без электричества нет рефрижераторов, а без рефрижераторов — свежей пищи. Остров сидит на одних консервах. Здесь негде охотиться, и рыба ловится плохо. Стариков мы уже отправили на берег. Осталась одна молодежь. Но у многих дети. Сейчас на Алькатразе около тридцати ребятишек. Месяц назад у одного из наших советников родилась двойня — мальчики. Мы отметили это событие как большой праздник. Ведь они не только первые индейцы, родившиеся на Алькатразе, но и первые за многие века индейцы, родившиеся свободными на свободной земле. Однако детям нужен не только воздух свободы. Нужны вода, витамины, молоко, свежие фрукты, овощи.

— Главное, вода. Без электричества мы еще как-нибудь обойдемся. Но отсутствие воды в определенных условиях равносильно смерти, — добавляет Джон Труделл.

Эти «определенные условия» однажды чуть было не погубили остров. В начале июня под покровом ночи на Алькатраз высадилась группа неизвестных. Пронзенный Стрелой до сих пор не может простить себе эту оплошность. Неизвестные подожгли маяк, дом начальника тюрьмы и тюремный флигель, в котором индейцы оборудовали свой госпиталь. Остров стоял посреди океана, а тушить пожар было нечем. Ценою огромных усилий колонисты изолировали очаги огня, но сами здания спасти не удалось. Я видел их пепелища. Они служат грозным напоминанием о том, что «Великий хонки» не расстается с надеждой выкурить индейцев с Алькатраза.

— Тень террора непрестанно витает над нами, в особенности над членами совета, — рассказывает Чарли, — наши семьи, живущие на материке, стали мишенью постоянных угроз и даже прямого насилия. А что они сделали с Ричардом Оксом?!

Ричард Окс, герой штурма Алькатраза, автор его Декларации независимости и Билля о правах, несколько месяцев провалялся в одной из больниц Сан-Франциско. Он был зверски избит опять-таки «группой неизвестных». Окса доставили в госпиталь в безнадежном состоянии. На нем не было ни одного живого места. Лицо — кровавое месиво, отбитые внутренности, переломанные конечности. Как он выжил, одному богу известно. А его медленное исцеление — тоже чудо.

Но беда не ходит в одиночку. Расисты привели в исполнение одну из своих самых мерзких угроз — убили дочь Окса, маленькую Ивонну. Память о ней, об этой невинной жертве «Великого хонки», бережно хранится жителями Алькатраза. И невозможно без слез наблюдать за детьми острова, когда они, взявшись за руки, водят хороводы и поют песню об Ивонне, написанную индейским поэтом:

Под постоянным страхом смерти живут и родные Чарли — мать и шестеро сестер, родные и близкие других членов совета острова.

— С ними обращаются как с заложниками, — Говорит Чарли. — Мы не напрашиваемся на индейское Сонгми, но и отступать тоже не собираемся. Рано или поздно они придут на остров. Мои предчувствия никогда меня не обманывали. Нас уже объявили преступниками и заговорщиками. Мы вне закона.

— Намерены ли вы сопротивляться?

— Сопротивление будет. Какие оно примет формы, предсказывать не берусь. Но в одно верю свято — они могут убить нас, но не наш дух.

На Алькатразе нет оружия. Пронзенный Стрелой и его дружина располагают лишь томагавками, вышитыми на их куртках. Остров «демилитаризован» индейцами сознательно, чтобы не дать федеральным властям повод для вторжения. Официальные лица и реакционная печать упорно распространяют слухи о том, что якобы индейцы создали на Алькатразе подземный арсенал, что каждую ночь на острове устраиваются пьяные оргии, что в колонии процветают проституция и вандализм, что в суда, проходящие мимо острова, швыряют бомбы, и так далее.

— Все это гнусная ложь, — говорит. Чарли. — Общественность симпатизирует нам. Поэтому власти добиваются дискредитации обитателей Алькатраза, их правого дела. Там, наверху, понимают, что, если клеветническая кампания против нас увенчается успехом, им легче будет расправиться с нами. Никто не вступится, не посочувствует. Однажды, дело было в конце лета, какая-то яхта с туристами подплыла к острову, и ее пассажиры стали насмехаться над индейскими ребятишками, игравшими у пирса. Один из них, разозлившись, схватил свой самодельный лук и выпустил из него стрелу в обидчиков. Стрела упала в воду, не долетев до яхты. Власти немедленно уцепились за этот инцидент и раздули его до размеров грандиозной морской баталии. Разбирательством «дела о стреле» занялось непосредственно министерство юстиции.

И вот тогда индейцы действительно пустили в ход оружие — оружие смеха. Они устроили церемонию «всеобщего и полного разоружения» Алькатраза. Церемония открылась выступлением члена совета острова Ла Нады Минс.

— Насилие не наш образ жизни, — сказала она. — Вот лук, из которого была выпущена злополучная стрела. Других стрел на острове нам обнаружить не удалось. Правда, мы конфисковали два игрушечных пистолета. Поскольку они вызывают приступ паранойи у правительства Соединенных Штатов, каш совет решил провести всеобщее и полное разоружение острова и выбросить в океан все имеющиеся на Алькатразе военные игрушки.

Затем Ла Нада Мине передала лук и револьверы Чарли, и он с торжественным выражением на лице швырнул их в воды залива Сан-Франциско. Кругом все засмеялись. Только владельцы оружия плакали и молили вернуть его им. Однако мольбы малолетних сторонников «гонки вооружений» оказались тщетными.

История с затоплением игрушек стала известна на западном побережье, а вскоре через газеты о ней узнала и вся страна. Юмор индейцев был оценен по достоинству. Их стрела попала в цель, а министерство юстиции — в дурацкое положение. «Дело о стреле» пришлось прекратить…

Ла Нада Минс и сейчас не может удержаться от смеха, вспоминая историю затопления игрушек.

— Как жаль, что вы не присутствовали на этой церемонии, — говорит она, а затем уже серьезно добавляет: — Впрочем, я бы никому не советовала заблуждаться по поводу нашей решимости защищать Алькатраз. Мы люди мирные, но доведенные до отчаяния.

После таинственного ночного пожара и «дела о стреле» совет острова усилил меры безопасности. На бывшем тюремном дворе, у причала и в других местах, где возможна посадка вертолета, были расставлены в шахматном порядке пустые бензобаки и ржавые остовы когда-то синеньких автофургонов-«воронков», на дверях которых до сих пор можно прочесть полустертые и полуизъеденные надписи: «Министерство юстиции» и «Бюро тюрем». Во время соревнований в футбол, баскетбол или волейбол бензобаки и фургоны сдвигаются в сторону. После окончания игр их немедленно водворяют на прежние места. За этим зорко следит Пронзенный Стрелой. Так что, если бы я даже и внял совету зазывалы «Голд коуст круиза» нанять за двадцать долларов вертолет с военно-воздушной базы Ричардсон-бэй или с базы «Коммодор», а последние согласились бы предоставить в мое распоряжение одну из своих стрекоз, вое равно из этой затеи ничего не получилось бы.

Однако есть вещи, против которых одними бензобаками и железным ломом не защититься. Власти применяют против обитателей Алькатраза политику кнута и пряника. «Континентальная блокада» сопровождается хитроумным дипломатическим маневрированием. Смысл его на первый взгляд может показаться несколько странным и неожиданным — Вашингтон хочет узаконить владение Алькатразом индейцами! Министерство внутренних дел, Бюро по делам индейцев, власти штата Калифорния только об этом и мечтают!

Еще в марте 1970 года правительство предложило индейцам следующий план: Алькатраз передается им в аренду на пять лет за символическую мзду в один доллар. По истечении этого срока аренда будет автоматически возобновляться. Более того, индейцам начнут платить сто тысяч долларов ежегодно «за содержание и обслуживание маяка». Что же касается самой территории острова, то на ней будет разбит «Индейский национальный парк-музей».

Обитатели Алькатраза решительно отвергли этот план.

— Почему? — спросил я Чарли.

— А потому, что он начисто перечеркивает смысл и идею захвата острова. Мы пришли на Алькатраз как его законные владельцы. План Вашингтона превращает нас из владельцев в арендаторов. Мы пришли на Алькатраз, чтобы зажечь факел национально-освободительной борьбы, а нам предлагают присматривать за маяком. Мы пришли на Алькатраз в знак протеста против системы резерваций, а нам предлагают создать еще одну — образцово-показательную.

— Парк-музей, — возмущается Ла Нада Микс, — Идиллический уголок, почти что рай, по которому предупредительные индейские гиды будут водить любопытных туристов и показывать им этнографию и экзотику краснокожих — статуи и маски, томагавки и трубки мира, и, конечно же, головные уборы вождей. Как все это противно! Ведь мы не музейные экспонаты, а живые люди. Да и нашим предкам памятники не нужны. Память о них — в наших сердцах. А если кого-либо интересуют головные уборы индейских вождей, то мой им совет: пусть пошляются по кабакам и барам. Сейчас стало модным украшать их портретами «чифов», индейскими религиозными символами, туалетами, утварью. Еще совсем недавно на дверях этих заведений можно было прочесть: «Собакам и индейцам вход воспрещен!» Лично мне подобные надписи кажутся менее оскорбительными, чем пивные бочки, украшенные статуями индейских богов.

— «Великий хонки» привык все решать за нас, — перебивает Чарли экспансивную Ла Наду. — Так было в прошлом. Так продолжает оставаться и по сей день. Разве мистер Хиккел удосужился приехать к нам и спросить, чего мы хотим, чего добиваемся? Он, видите ли, опасается, как бы переговоры с «Индейцами всех племен» не привели к международному признанию Алькатраза? Бред, скажете вы? Нет, это не бред, а образ мышления колонизатора. Он сам придумывает законы и сам вершит по ним суд. До 1924 года индейцы даже формально не были полноправными гражданами Соединенных Штатов. Гражданство нам даровали, впрочем, как и само название — индейцы. Кто-то заблудился к океане в поисках Индии, а расплачиваться за это приходится нам. Ну ладно, черт с ним, с названием. Теперь вот обещают даровать свободу. На своих условиях, разумеется. Но ведь свобода, которую даруют, да еще к тому же обставляют всевозможными условиями, уже не свобода! Она напоминает мне решетки на тех окнах тюрьмы Алькатраза, которые имеют форточки. Вы их, наверное, видели: стальные прутья, вогнутые внутрь, чтобы форточка могла открываться. Так вот, мы хотим разбить решетки, а дядя Сэм — сатане он дядя, а не мне, — милостиво соглашается лишь слегка погнуть их. Парк-музей — это форточка. Кстати, знаете ли вы, как называется разработанный министерством внутренних дел план реоккупации Алькатраза? Операция «Парк». Десантные баржи давно стоят наготове у Острова сокровищ. Ждут только приказа… Операция «Парк»! Неплохо придумано, а?

* * *

Начало смеркаться. Жизнь на острове стала постепенно замирать. Угомонилась детвора. Взрослые разбрелись по домам. Причал опустел. Пронзенный Стрелой объехал на велосипеде свои владения, проверил посты. Затем он уселся на раскладушку, разложенную перед сторожевой будкой, и принялся чинить сетку баскетбольной корзины. В руки ему тыкались щенята, совсем еще новорожденные. Видимо, просили дать поесть чего-нибудь. Их родители — две немецкие овчарки устрашающих размеров, стояли несколько поодаль, зорко наблюдая за Пронзенным Стрелой и своими детенышами. Ушла Ла Нада. Через несколько минут начинался очередной вечерний репортаж радио «Свободный Алькатраз», и ей надлежало просмотреть информацию, шедшую в эфир.

На пирсе остались я и Чарли. Уложив свои безжизненные ноги на костыли, прислоненные к балюстраде, Чарли сосредоточенно молчал, разглядывая их не то с сожалением, не то с укоризной. Молчал и я. Волны равномерными и несильными шлепками бились об остров.

— Древняя индейская легенда гласит, что возрождение нашего народа начнется с острова, расположенного в пасти залива, на западе, — неожиданно произнес Чарли. — Алькатраз полностью отвечает описанию этого острова.

— Ты веришь в легенды, Чарли?

— Я верю в мудрость народа. Алькатраз лишь наконечник копья. Им вполне мог стать любой другой остров и на западе, и на востоке. Им вполне мог стать любой клочок индейской земли даже не в пасти залива, а посреди пустыни. Главное в том, что копье наконец поднято…

Поднятое копье. Мне вспоминается знаменитая статуя Фрэйзера «Конец тропы». Она изображает индейского воина на коне. Всадник и лошадь уперлись во что-то непреодолимое. Позади проигранное сражение; впереди рабство и смерть. Безнадежность сковала их члены, пригнула всадника к гриве коня, а коня — к земле. Это конец тропы. Дальше ехать некуда и незачем. Некогда грозное копье беспомощно свисает вниз, готовое вот-вот выскользнуть из обессиленных рук индейского воина.

Джеймс Эрл Фрэйзер изваял «Конец тропы» в 1915 году для Международной тихоокеанской выставки в Сан-Франциско, посвященной открытию Панамского канала. После окончания выставки статуя, оставленная без внимания, медленно разрушалась. Крошился гипс, обнажался проволочный каркас. Сам скульптор хотел, чтобы его воина отлили в бронзе и поставили на холме Президио, господствующем над заливом Сан-Франциско, напоминанием о жестоком истреблении индейцев американского запада. И вот в конце 1970 года статую приобрел и реставрировал музей истории запада «Ковбой — холл славы» в Оклахоме. Дирекция музея обратилась к президенту с просьбой объявить статую национальным памятником, учитывая ее «символическое значение».

Да, скульптура «Конец тропы», размноженная в тысячах копий и в сотнях тысяч литографий, символична. Резец Фрэйзера как бы подводил итог свершениям сабли Кастера. Кто мог предположить, что индейский воин вновь выпрямится в седле и поднимет копье? Кто мог предположить, что у тропы, заведшей его в тупик, будет продолжение? Кто мог предположить, что на смену медленному угасанию в резервациях придет стремительно распространяющийся пожар национально-освободительной борьбы и некогда смиренные «Том-Томы» с вызовом ударят в боевые тамтамы?

Алькатраз стал наконечником поднятого копья, стал новым символом веры для индейцев, полюсом притяжения для их трехсот разобщенных и раскиданных по всей Америке племен. Пример Алькатраза заражает и заряжает. В Сиэтле индейцы атакуют Форт-Доутон, в Нью-Йорке — остров Эллис. Они высаживают свой десант на Острове гремучей змеи посреди калифорнийского озера Клиа-лейк и захватывают маяк национального лесного заповедника Гайаваты в Мичигане. Вспыхивают волнения в другом национальном парке, Маунт-Лэрсене, и в индейских гетто Миннеаполиса. Проходят бурные демонстрации в Денвере и Кливленде. Апачи из резерваций Джикарилла и навахо из резерваций Рама изгоняют белых чиновников и провозглашают самоуправление. Племя чиппева создает «индейский патруль» — парни в красных куртках неотступно следят за действиями полиции, «наводящей порядок» в резервациях, и не дают ей спуска. В штате Вашингтон племя тулаликов завладевает лососевым заповедником, когда-то принадлежавшим ему. «Нас низвели до уровня дикарей. Даже у медведей в лесу больше прав, чем у индейцев в резервациях», — говорит Джанет Макклоуд, возглавлявшая поход тулаликов на заповедник. В штате Мэн племя пассамаводди воздвигло баррикады на автостраде, проходящей по территории его резервации, и перекрыло движение транспорта.

Конец тропы? Нет, начало борьбы! Борьба обещает быть жестокой, тропа — извилистой. Но индейский воин поднял копье и, что, быть может, еще важнее, поднял голову. Недаром на маяке Алькатраза — один подле другого — укреплены два плаката. «Верните индейцам то, что им принадлежит!» — требует первый. «Я горжусь тем, что я — индеец!» — провозглашает второй. Потомки первых американцев не только изгоняют колониальных чиновников из своих резерваций, они выдавливают из самих себя рабов капля по капле.

Конец тропы? Нет, конец терпению!

Пронзенный Стрелой продолжает чинить сетку баскетбольной корзины и вполголоса напевает:

Я и Чарли некоторое время прислушиваемся к пению Пронзенного Стрелой, Затем Чарли трогает меня за плечо и, кивая головой в сторону поющего, говорит:

— Не верь ему. Не вернется он в отчий вигвам ни этим летом, ни будущим. И голову не спрячет в убор из перьев. И стариком не станет. Если умрет, умрет молодым. Старики уповали на горы. Пересидим за ними бледнолицых, переживем их, учили они нас. Но нам больше не сидится. И есть ли смысл переживать других, если ты сам не живешь, а прозябаешь?

Чарли снимает руку с моего плеча и решительно повторяет:

— Нет, не вернется он в отчий вигвам!

— Не вернется, — искренне соглашаюсь я, глядя на полуобнаженного гиганта, на его изумительно бугрящиеся мускулы и широкую, в татуировках, грудь. — Конечно, не вернется!

Уже совсем стемнело, когда шкипер Джим Маккормик привел «Прозрачную воду» в последний рейс на Алькатраз. Я попрощался с Чарли, прикрепил к куртке Алвина значок с видом Московского Кремля, хотел было сказать им несколько полагающихся в подобных обстоятельствах слов с пожеланиями успехов в борьбе, но, убоявшись пошлости, промолчал и неловко заторопился к скалистому обрыву, у которого болталась шхуна. Пронзенный Стрелой, отложив в сторону баскетбольную корзину, стоял над железной лестничкой, отбирая пропуска у отъезжающих. Он делал это с таким выражением лица, словно пересчитывал скальпы.

— Поехали? — спросил его шкипер.

— Поехали, — отозвался Пронзенный Стрелой. Сан-Франциско летел нам навстречу мириадами мерцающих огней. Они ползли с пляжей, карабкались по холмам и уходили в небо, сливаясь со звездами. Прожектора с военных баз Президио и Окленда занимались рутинной аускультацией горизонта. Было просто невозможно вырваться из этого электрического очарования. Мы проскочили мимо городского пирса, уходящего в океан гигантской запятой.

Здесь шхуна развернулась, и я на какое-то мгновение очутился лицом к лицу с Алькатразом. Остров был погружен в чернильную тихоокеанскую калифорнийскую мглу. Лишь у восточного выступа «Скалы» слабо светились окна. Наверное, в «Доме Айры Хэйеса», — подумал я.

Шкипер выровнял «Прозрачную воду», и Сан-Франциско вновь полетел нам навстречу мириадами мерцающих огней. Но его электрическое очарование безвозвратно исчезло. Город выглядел чудовищно разбухшим вампиром.

* * *

— Куда? На Алькатраз? А на Луну вы случайно не хотите? — вспомнил я саркастическое замечание кассира из «Бэй круиз». До чего же усложнились в наше время критерии прогресса и цивилизации! Как раз в ту самую ночь, когда индейцы, предводительствуемые Ричардом Оксом, высадились на Алькатраз, космический корабль «Аполлон-II» доставил на Луну первых людей. История, оказывается, несмотря ни на что, еще не разучилась шутить.

Другое дело, что ее шутки уже не вызывают смеха…

Сан-Франциско.

Апрель 1970 года

 

Холмы и демократия

Земля держится на трех китах, Сан-Франциско — на сорока трех холмах. Киты, несмотря на свое мифологическое происхождение, демократично равноправны и похожи друг на друга, как две или, вернее, три капли воды. Холмы, несмотря на свое вулканическое происхождение, глядятся сословно — слоеным пирогом; одни повыше, другие пониже. Не от уровня моря с его похожими, как близнецы, каплями-брызгами, а от уровня доходов, с их кричаще непохожим содержанием звонкой монеты и шуршащих акций.

Самый главный холм в Сан-Франциско, безусловно, Ноб-хилл. Он и его обитатели смотрят на остальные холмы свысока. Недаром название холма происходит от слова «набоб», как с презрительным восхищением нарекли своих финансовых тузов и железнодорожных магнатов жители города. На Ноб-хилле живут люди, которые делают деньги на Уолл-стрите запада, то есть западного побережья Соединенных Штатов.

Уолл-стрит запада упирается в Маркет-стрит, шествует по Монтгомери-стрит и расползается по прилегающим к ней улочкам. В отличие от Уолл-стрита востока, находящегося в Нью-Йорке, его западный собрат и соперник выглядит куда веселее. Первый напоминает гигантскую расщелину в скалистых горах, второй — аллею, образуемую могучими ветвистыми деревьями. Впечатление это усиливают штаб-квартиры крупнейших адвокатских фирм, стены которых перевиты декоративными растениями, а карнизы украшены цветочными клумбами. Если Уолл-стрит в Нью-Йорке — каменные джунгли, Уолл-стрит в Сан-Франциско — просто джунгли или ботанический сад. Но этим и исчерпывается различие между ними. Цветы Уолл-стрита запада так же пропитаны кровью, потом и слезами, как и скалы Уолл-стрита востока. Эти цветы и скалы — да простят меня пуристы за подобное сравнение — одного поля ягоды. На Ноб-хилле у ягод сладкий привкус. Чем ниже спускаешься по холмам социального рельефа Сан-Франциско, тем горче становятся они.

Где кровь, пот и слезы, там и золото. Уолл-стрит запада вымощен золотом. Сейчас в переносном смысле, когда-то в прямом. Первые банки были, по сути дела, амбарами, в которых старатели хранили намытый ими золотой песок. Жители Сан-Франциско столь крепко привязаны к пуповине золотоносных жил, что буквально до конца прошлого века не признавали бумажных ассигнаций. В отличие от Уолл-стрита востока, от которого веет неотразимым реализмом Бальзака и Драйзера, Уолл-стрит запада подернут романтической дымкой Роберта Луиса Стивенсона и Брет Гарта. Недаром оба они долгие годы жили и творили в Сан-Франциско и недаром на излете Монтгомери-стрит, в старейшем городском парке Портсмут-плаза, высится колонна, увенчанная фигурой шхуны, одетой в бронзу, — в честь Стивенсона. Но опять-таки реализм Уолл-стрита востока и романтизм его западного собрата великолепно сопрягаются, несмотря на кажущийся стилистический разнобой. Они напрочно зарифмованы законами частнособственнической версификации, в которой золото все покупает, а булат все берет.

Путешествие по Уолл-стриту востока напоминает гангстерские фильмы, путешествие по Уолл-стриту запада — вестерны. Для меня лично это последнее впечатление связано со словами «Веллс Фарго». Сколько раз они мелькали с киноэкранов, красуясь на бешено мчащихся и отчаянно трясущихся дилижансах, за которыми со свистом и гиком неслись на неоседланных конях индейцы и которых брали в полон, пристрелив возницу и перебив охрану, бандиты в широкополых шляпах, именуемые у нас по «недосмотру» ковбоями. «Веллс Фарго». Эти два слова — загадочные и непонятные — звучали как музыка пустыни, как цокот копыт, как щелканье кнутов, как орлиный клекот, как шум водопадов. «Веллс Фарго». Кто это: индейский вождь или беглый каторжник, за голову которого назначен большой выкуп?

Как выяснилось, ни то и ни другое. Просто два предприимчивых дельца, Вильям Фарго и Генри Веллс, основали компанию, связавшую Нью-Йорк с Сан-Франциско, Атлантическое побережье Соединенных Штатов с Тихоокеанским. (Помните, сопряжение реализма и романтизма, каменных джунглей и ботанического сада?) Экспресс-дилижансы Веллса и Фарго отличались скоростью, а главное, надежностью. Даже старатели, подозрительность которых стала притчей во языцех, доверяли им свою душу, размельченную в золотой песок.

С годами «Веллс Фарго» стала буксовать. То, чего не смогли добиться индейцы на неоседланных конях и бандиты в широкополых шляпах, сделали банкиры-конкуренты. Банкротство следовало за банкротством, и наконец «Веллс Фарго» поглотили два еще более крупных хищника — «Америкзн экспресс компани» и «Америкэн траст компани». Первая прикарманила дорожную службу, вторая — банк. От «Веллс Фарго», по сути дела, осталась одна вывеска. Не в переносном, а в прямом смысле слова. Используя себе на благо хорошую репутацию усопшего и исторические сантименты, могильщики «Веллс Фарго» украсили ее вензелями свои бронированные машины, в которых наличность путешествует ныне по улицам Сан-Франциско, Сама же «Веллс Фарго» стала музейным экспонатом, и «великодушные» победители отвели ей помещение-склеп на Монтгомери-стрит, где выставлены золотые самородки, первые карты «дикого Запада», коллекции марок той эпохи, весы, на которых, если верить экскурсоводам, было взвешено 65 миллионов долларов золотом из 87 миллионов, добытых в земле-матушке, и, наконец, почтовая карета, обогнувшая в 1850 году мыс Горн. Не на колесах, а на корабельной палубе, разумеется. (На Уолл-стрите востока вы не найдете музеев обанкротившихся финансовых заведений, ибо в Нью-Йорке считают, что там, где пахнет банкротством, романтикой уже не пахнет.)

Дилижансы «Веллс Фарго» были исключительно первопроходцами. Следы, их колес лишь слегка поцарапали гигантские пространства пустынь, прерий и пампасов. Они словно нанесли на кальку природы и истории штрихи, по которым затем железнодорожные бароны проложили шпалы. Собственно, это и было подлинным завоеванием «дикого Запада», ибо по шпалам двинулись на Тихий океан не только поезда. Двинулся, сметая все на своем пути, сам Уолл-стрит востока. Одной рукой-саблей генерала Кастера и ему подобных он истреблял индейцев, а другой сеял доллары и пожинал прибыли.

Главные персонажи этой драмы — четыре железнодорожных магната — Коллинс Хантингтон, Чарльз Кроккер, Леланд Стэнфорд и Марк Гопкинс, В самом начале я упомянул о том, что Сан-Франциско держится на сорока трех холмах. Сейчас, после некоторых раздумий, хотел бы поправить себя: Сан-Франциско держится на этих четырех именах. Они принесли ему, вернее себе, неизмеримо больше золота, чем было добыто за все годы калифорнийской золотой лихорадки, В 1860 году некто Теодор Джуда заинтересовал «большую четверку» грандиозным проектом прокладки трансконтинентальной железной дороги, которая должна была соединить Атлантический океан с Тихим. «Большая четверка» основала с этой целью компанию «Сентрал пасифик» и двинулась на покорение «дикого Запада». Через несколько лет в Промонтори Пойнт, что в штате Юта, произошла стыковка между «Сентрал пасифик» и «Юнион пасифик». По приказу Кроккера последний забитый костыль был сделан из золота. Но если вы совершите на трансконтиненталке путешествие в прошлое, то легко обнаружите, что сложена она не из золота, а из человеческих костей. Сколько здесь полегло людей! И не только американцев. Латиноамериканские флибустьеры и беглые каторжники из Австралии, китайские кули, рыбаки и горняки из Уэллса, русские эмигранты и немецкие мастеровые, японские поселенцы и французские фальшивомонетчики. Да, сколько их здесь полегло — от Атлантического до Тихого — искателей легкой наживы, но еще больше мечтавших убежать от тяжелой жизни. История строительства этой железной дороги знает даже случаи каннибализма. Но здесь — человек человеку был волк не только и не столько поэтому. И снова хочется поправить себя; нет, не на сорока трех холмах и не на четырех именах стоит Сан-Франциско, хотя тебя и обступают кругом холмы и здания, на которых — где неоном, где золотом — сверкают одни и те же имена: Хантингтон, Кроккер, Стэнфорд, Гопкинс…

Марин-плаза — небольшой парк в самом центре Сан-Франциско. Он как бы служит пасторальным привалом между Марин-сквером, где раньше размещались деловые конторы «большой четверки», а сейчас высится штаб-квартира их наследника «Сазерн пасифик», и Ноб-хиллом, где «большая четверка» возвела себе дворцы и жила припеваючи, поплевывая свысока на весь остальной Сан-Франциско, которому так и не удалось выйти в люди, то есть в набобы.

Восхождение на Ноб-хилл я совершил в компании с репортером местной газеты, который по случайному совпадению живет на Поверти-хилл — холме бедности, есть в Сан-Франциско и такой. Мой спутник задался целью доказать мне демократизм и равноправие холмов Сан-Франциско — от Ноб-хилла до Поверти-хилла, от холма набобов до холма бедняков. Видимо, он был профессиональным очковтирателем.

— Конечно, концентрация власти в руках обитателей Ноб-хилла, равно как и злоупотребление властью, была вопиющей. Но, уверяю вас, никаких классовых трений это не вызывало, — рассказывал он. — Люди богатели столь стремительно, что не успевали приобретать господские замашки и вырабатывать чувство классовой дистанции. Они по-прежнему были на «ты» с кучерами и официантами — своими вчерашними собутыльниками; ходили в одни и те же театры, гуляли в одних и тех же кабаках. Таким был, например, Джеймс Флуд. Прежде чем стать миллионером — он несказанно разбогател на земельных спекуляциях, — Флуд был барменом и кузнецом, мастерил кареты. Но, даже перебравшись на Ноб-хилл, он не забыл своих старых приятелей и, как правило, кутил в обществе барменов и кузнецов.

— Возможно, не спорю. Но разве не символично, что ваш бармен-кузнец-набоб обнес свой дворец на Ноб-хилле массивной оградой, сделанной к тому же из золота? Через такую ограду еще можно перелезть физически, но социально вряд ли. Вделанные в нее гривастые головы львов со стальными кольцами в зубах выглядят не так чтобы уж очень демократично.

— Замашки парвеню, — пробормотал журналист.

— Допустим. Но вот сегодня во дворце Флуда за золотой оградой разместился «Пасифик юнион клаб» — замкнутый клуб финансовой аристократии, число членов которого не превышает ста человек. Надеюсь, вы не станете убеждать меня, что в их числе есть бармены и кузнецы?

— Нет, не стану, — смущенно и несколько недовольно отозвался он.

Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Нашествие «набобов» на Сан-Франциско принесло городу, по крайней мере, две вещи, которыми он славен и по сей день, — кухню и трамвай. В годы покорения «дикого Запада» железнодорожные магнаты путешествовали, как правило, в собственных салон-вагонах, обязательно имевших баню, бар и шеф-поваров, вывезенных из Франции. Очутившись в Сан-Франциско, шефы, вдохновленные обилием даров моря и неконкурентоспособной примитивностью местных кабаков, стали покидать своих патронов и заводить собственное дело. Они-то и создали кулинарную репутацию Сан-Франциско, который по этой части уступает лишь Нью-Йорку.

Попутешествовав по Ноб-хиллу, мы зашли в ресторан «Пудл дог». Этот ресторан старейший в своем роде. А вообще-то «пудл доги» имеются, пожалуй, в любом мало-мальски уважающем себя калифорнийском городе. Ресторан на Пост-стрит, как и его эпигоны, словно повторяет социальную структуру холмов Сан-Франциско. Он делится на две части — общий зал с общедоступными ценами и за астрономические цены отдельные кабинеты, занавешенные бархатными портьерами, расшитыми в стиле барокко, с золотыми канделябрами, серебряной посудой и дорогими кушетками.

— На Ноб-хилл мы с вами не потянем. Давайте обоснуемся в Поверти-хилле, — сказал я своему спутнику после внимательного изучения прейскуранта. Мой чичероне сначала не понял, а поняв, рассмеялся.

— Однако вы злопамятны, — сказал он.

Тем не менее певец равноправия согласился с моим предложением закусить на кулинарном Поверти-хилле.

Теперь о трамвае. Летопись города гласит, что Сан-Франциско обязан им одному из «набобов» — Леланду Стэнфорду, вернее, его супруге. Ее гостям было трудно взбираться на Ноб-хилл на лошадях, и она упросила мужа провести к их вилле трамвай. Человек, который соединил железной дорогой Атлантический океан с Тихим, не мог, разумеется, отказать в подобном пустяке своей благоверной. Призвав в компаньоны партнеров по «Сентрал пасифик», Марка Гопкинса и Чарльза Кроккера, Стэнфорд получил от мэра города Брайанта право на прокладку трамвайной линии на Ноб-хилл. И завертелась карусель.

Вскоре, однако, Гопкинс и Кроккер остыли к предприятию и вышли из дела. Последний никак не мог поверить, что проездная цена в никель (пять центов) может окупить «всю эту затею». Видимо, Кроккер по простоте душевной думал, что трамваем, карабкающимся на Ноб-хилл, будут пользоваться исключительно гости «набобов», и считал, что, учитывая их финансовые возможности, цена на билеты была недопустимо, возмутительно недопустимо занижена. Так или иначе, но Стэнфорд стал почти единоличным владельцем основанной в этих целях «Калифорния-кэйбл рейлроуд компани». И не прогадал. Уже в первый день пуска линии около одиннадцати тысяч жителей Сан-Франциско прокатились в элегантных трамвайчиках, выкрашенных в каштановый цвет и позолоту.

В апреле этого года, когда я приехал в Сан-Франциско, «Калифорния-стрит лайн», наследница компании Стэнфорда, отмечала свое столетие. В городе по этому поводу «Обществом друзей трамвая» был устроен двухдневный фестиваль. Думаю, Леланд Стэнфорд, железнодорожный «набоб», бывший губернатор Калифорнии и член сената США, несколько взгрустнул бы, взглянув одним глазом с того света на фестивальную канитель. Ведь он продал свою компанию в 1884 году швейцарскому банкиру Антуану Борелю. Правда, сделка была исключительно выгодной — двадцать долларов сверхприбыли на каждую акцию, а было их у Стэнфорда тьма-тьмущая, но тем не менее… Ах уж эти «цюрихские гномы»; они всегда не прочь пощипать американских великанов, будь то с Уолл-стрита востока или запада.

Компания Стэнфорда была третьей по времени в Сан-Франциско, открывшей трамвайную линию. Пионером в этой области выступила «Клей-стрит хилл рейлроуд». Ее основателем был регент Калифорнийского университета Эндрю Хэллидай (1878 год). Вторая компания — «Саттер-хилл рейлроуд» (1877 год). Но обе они стали жертвами знаменитого землетрясения 1906 года. Поэтому линию Стэнфорда принято считать старейшей в мире. Жители Сан-Франциско без ума от своего трамвая. Наряду с мостом «Золотые ворота» он узаконенный символ города. Соответствующая статья, равно как и статья, гарантирующая неприкосновенность трамвая, специально вписаны в хартию Сан-Франциско. Никакие землетрясения, никакие новшества в области городского транспорта, даже никакие земельные спекуляции не могли поколебать веселые и легкомысленные, кажущиеся внешне столь неустойчивыми, почти игрушечными трамвайчики.

Разумеется, дело здесь не в одних сантиментах. На одних сантиментах — даже в трамвайчике — далеко не уедешь. Трамвай в Сан-Франциско первоклассный туристский аттракцион, который окунает себя и приносит прибыль. Он проложен на редкость рационально, и его транзитная система цепко влилась в городской ландшафт — от Калифорния-стрит до конечной остановки недалеко от Бич-стрит с его знаменитым кафе «Буена виста», где подают отменный ирландский кофе и где любят прогуливаться калифорнийские сердцееды.

Кстати, о сердцеедах. Открыв трамвайное сообщение с Ноб-хиллом, Стэнфорд сделал политикой компании приглашать вагоновожатыми и кондукторами «исключительно молодых людей приятной наружности, похожих на джентльменов». В результате многие наследницы «набобов» — обитателей Ноб-хилла стали влюбляться в «трамвайных Адонисов», путая расчеты своих родителей на династические браки. Взволнованные мамаши хотели даже настоять на закрытии опасной линии, которая хоть и извивалась лентой, но при случае могла быть прямой, как стрела Амура. Однако более практичные папаши решили трамвай не трогать, а посылать вышедших из повиновения дочерей на восточное побережье «для охлаждения пыла». (Видимо, в этой области реалистический Уолл-стрит востока и романтический Уолл-стрит запада все-таки не совсем сопрягались.)

Землетрясение 1906 года разрушило дворцы «набобов» на Ноб-хилле. Но после того как землетрясение улеглось, в действие пришло землевладение. Оно-то уж постаралось исправить эгалитарные завихрения матушки-природы. На том месте, где стоял дворец Марка Гопкикса, вытянулся небоскреб отеля «Марк Гопкинс» — несколько неожиданное смешение модерна и Ренессанса, испанского и французского (феодального) стилей. Последнее, видимо, было запрограммировано ностальгией железнодорожного барона.

На самой верхотуре отеля, куда можно добраться в стеклянном лифте, скользящем по внешней стороне здания, находится бар «Корона». В годы второй мировой войны в Сан-Франциско сложилась традиция: призванные на войну, прежде чем отправиться в Европу или на тихоокеанский театр, поднимались в «Корону», откуда открывается захватывающий дух вид на Сан-Франциско, и прощались с городом за стаканчиком виски или джина. В годы вьетнамской авантюры все было куда проще. Солдаты уже не поднимались в «Корону», а летели в джунгли прямо с военно-воздушной базы близлежащего Окленда. Туда же доставляли их в цинковых гробах. Тысячи и тысячи холмиков на Арлингтонском кладбище на совести тех, кто взирает на мир с высоты Ноб-хилла и других капитанских мостиков американского неоколониального дредноута.

А в «Короне» по-прежнему шумно и весело. Здесь собираются бизнесмены, прежде чем отправиться в Западную Европу или Японию, в Азию или Африку, в Латинскую Америку или Австралию на покорение новых рынков сбыта, на прорытие новых инвестиционных каналов, на основание новых «многонационалок», дочерние предприятия которых никогда не будут подвержены чарам простого люда.

На месте дворца Джеймса Фэйра, известного по кличке Бонанза Джим, он сколотил свои миллионы на серебряных рудниках Невады, соорудили отель его же имени. Отель напоминает «Диснейленд», но только не для тысяч детей, копающихся в песке, а для десятка взрослых, купающихся в золоте. Флорентийские витражи и зеркала XVI века, римский Колизей в миниатюре и театр на… двадцать мест! Ни я, ни мой спутник не смогли достать билеты в этот мини-театр макси-зрителей. А жаль. Пропала возможность наглядно продемонстрировать ему, почему здесь бархат театральных кресел не прохудился от классовых трений и почему отсутствие лож и галерки еще далеко не свидетельствует о равноправии.

Не пощадило землетрясение и дворец Коллинса Хантингтона. И вновь землевладение взяло реванш. Здесь был разбит великолепный парк. Хантингтона, разумеется. Лишь на месте владений Леланда Стэнфорда оказалось общественное здание — суд. Исчез и замок Чарльза Кроккера. Его доконал пожар, вспыхнувший вслед за землетрясением. Тут землевладение вступило в далеко не святой альянс с религией и масонством. (Где доллар и меч Фемиды, там недалеко и крест.) В результате над Ноб-хиллом был воздвигнут Храм масонов — эдакая гигантская масонская ложа, из которой «набобы» наблюдают за спектаклем, разыгрывающимся по их режиссерскому сценарию там, внизу, в смертном, простонародном и разнородном Сан-Франциско.

Напротив храма вонзился в поднебесье кафедральный собор Грэйс — резиденция главы епископальной церкви Калифорнии. Собор велик, как грехи церкви. Его главный вход — копия «Врат рая» — творения флорентийца Джиберти. На западной башне собора сорок три колокола, так сказать, по колоколу на каждый холм Сан-Франциско. Но звонят они подозрительно мелодично, монотонно-мелодично, так что невозможно отличить пресыщенную одышку Ноб-хилла от голодных спазм Поверти-хилла. Религия — лиса!

Где церковь, там и крысы. Коль скоро речь зашла о церквах, поговорим и о крысах. Как раз в день моего приезда в Сан-Франциско — 10 апреля — газеты сообщили, что нашествие на город этих длиннохвостых, продолжающееся вот уже почти двадцать лет, несколько ослабло, замедлилось, во всяком случае, временно. Нашествие сие носит весьма любопытный характер, по крайней мере для нас, непосвященных, неспециалистов. Как пояснил некто Филип Даффи, представитель департамента здравоохранения городского муниципалитета, в нашествии принимают участие два вида крыс — «кровельные» и «норвежские». Первые, сказал мистер Даффи, атакуют, как правило, зажиточные кварталы. Поэтому их и называют «крысами богатых людей». Вторые — они крупнее, злее и уродливее, если вообще можно применять подобные «эстетические» категории к крысам, — промышляют в районах бедняков. Первых манят усадьбы, где на земле валяются спелые плоды и орехи, где стены оград и домов увиты плющом, где владельцы щедро пичкают породистых собак. Вторые промышляют на задворках, роясь в мусорных кучах, заползая в обветшавшие здания, покушаясь на младенцев в колыбелях, «Норвежские крысы», продолжал мистер Даффи, появились с открытием в Сан-Франциско морского порта, «кровельные» несколько позже. Они, видимо, перекочевали из богатых районов Лос-Анджелеса и Пасадены.

Я вырезал интервью мистера Даффи из газеты «Сан-Франциско икземинер» и при первом же удобном случае показал его моему Вергилию.

— По-видимому, ваши крысы лучше разбираются в классовой чересполосице холмов Сан-Франциско, чем некоторые публицисты и социологи.

Он натянуто улыбнулся.

— Допустим, Но и те и другие одинаково опасны для здоровья людей, одинаково разносят эпидемические заболевания.

— Положим. Мистер Даффи придерживается на сей счет несколько иного мнения. Но суть дела даже не в этом. Если равенство обитателей Ноб-хилла и Поверти-хилла перед землетрясением и чумой и есть идеал американской демократии, то, извините, вы не слишком уж далеко ушли от европейского средневековья.

Разговор происходил в выносном лифте новенького, с иголочки, 29-этажного небоскреба, недавно воздвигнутого на Ноб-хилле на бывшей территории «Бонанзы Джима». С его вышки открывается круговая панорама залива Сан-Франциско. К северу от Сан-Франциско сквозь радугу моста «Золотые ворота» видны очертания графства Марин. Там тюрьма Сан-Квентин, где за решеткой томится заключенный № Б40319, он же Элмер Прат, — негр, активист, приговоренный к пожизненному заключению за свои политические взгляды, неугодные обитателям расистских холмов. И он не один такой в Сан-Квентине (на сей раз власти меня туда не пустили). Сан-Квентин… Здесь был убит «при попытке к бегству» славный сын негритянского народа Джордж Джексон. Его «дело» было использовано для организации судебной расправы над Анджелой Дэвис. Она удостоилась высшей чести в современной Америке. Покойный Гувер занес ее имя в список десяти «наиболее опасных разыскиваемых преступников». Сейчас Анджела живет в Окленде и преподает в Институте искусств Сан-Франциско на Честнат-стрит. При некоторой силе воображения отсюда, с высоты небоскреба, можно разглядеть и Окленд, когда-то столицу «Черных пантер», ставшую затем для многих из них братской могилой. Тех, кого миновала Фемида, пули полицейских настигали на улицах холмов бедноты.

Жители Сан-Франциско называют лифт небоскреба «Бонанзы Джима» «термометром». Издали кабинка лифта, скользящая вверх по застекленной шахте, напоминает ртутный столбик термометра. Я взглянул на своего гида. Даже сквозь постоянный калифорнийский загар его лица чувствовалось, что мой чичероне побагровел. Температура в лифте явно накалилась, хотя кабина скользила по «термометру» не вверх, а вниз. Но лифты небоскребов на Ноб-хилле, как и склоны холмов в Сан-Франциско, подчиняются особым законам, весьма далеким от законов природы и еще более — от законов, провозглашенных в Декларации независимости и Конституции США, подлинники которых хранятся под пуленепробиваемым и светонепроницаемым стеклом в здании Национального архива в Вашингтоне.

Сан-Франциско — Вашингтон.

Апрель — май 1978 года

 

Сто дней без святой Елены

Местечко Пайквиль находится в одном из восточных графств штата Кентукки. Оно расположено на холмах глубинки Аппалачии, сказочно богатой залежами угля, сказочно богатой и бедной одновременно. Вот уже сто дней в Пайквиле не добывают уголь. Вот уже сто дней в Пайквиле добиваются справедливости. Уголь для этих людей — хлеб, жизнь. Уголь для этих людей — чума, смерть. У него, у угля, больше граней, чем у бриллиантов и алмазов, и не все из них сверкают даже на солнце. Грани эти социальные, классовые. Сегодня в их сверкании преобладает гнев. И решимость. И солидарность.

— Армии не могут добывать уголь. Президентские указы не могут добывать уголь. Суды не могут добывать уголь. Только шахтеры могут добывать уголь. Этому учит нас история забастовочного движения в Аппалачии. Поэтому, пока мы не добьемся своего, угля не будет, — говорит с хрипотцой в голосе пожилой шахтер.

Десятилетия, проведенные в забое, изъели его лицо черной мозаикой, навсегда забили легкие угольной пылью.

— Мы боремся за самые изначальные права, за выживание, за наше здоровье, пищу, одежду, — продолжает шахтер, — Вот почему мы едины, как никогда. Контракт, который нам навязывают, годен только на то, чтобы разорвать его в клочья. Это понятно даже мне, неграмотному.

Едины, как никогда… Вот, пожалуй, главный секрет успеха забастовки членов Объединенного профсоюза шахтеров (ОПШ), самой длительной в истории этого профсоюза, всегда шедшего в авангарде американского рабочего движения. Газеты пишут, что забастовка потрясает всю страну. Да, потрясает, но разных людей по-разному. Одних угрозой их прибылям, других — мужеством забастовщиков.

Едины, как никогда… Люди перешли на продуктовые марки-купоны, перестали посещать врачей, прекратили платить взносы за приобретенные в рассрочку предметы. Но, как ни странно, приобретений больше, чем потерь. Забастовка спаяла людей. Они прощают друг другу старые обиды. Воссоединяются семьи. Исчезает пресловутая пропасть между поколениями. Старики пенсионеры делятся с забастовщиками своими крохами, которые они получают по социальному обеспечению за «черные легкие». Такова традиция. Молодежь приумножает ее, свято верная заветам своих отцов.

— Я хочу работать, поверьте мне. Я так сильно хочу работать, что это причиняет мне даже физическую боль. Но я не могу нарушить пикеты. Ведь мой отец с детства был под землей. Если бы я голосовал за контракт, который сварганили там, наверху, то отец поднялся бы из своей могилы и устроил бы мне роскошную взбучку. Если я не буду бороться за то, за что сложил голову мой отец, это будет означать, что прожил он жизнь свою зря, — говорит Поль Фаулер, молодой забойщик с шахты «Старина Бен» в Малкитауне, штат Иллинойс.

— У меня выпали зубы, но не память. Помню, когда мы бастовали в 1946 году, предприниматели повесили над нашей шахтой плакат: «Это Америка. Если она вам не нравится, убирайтесь!» — было написано на нем. Да, это Америка, и многое в ней мне не нравится. Но я не собираюсь никуда убираться. В конце концов, хозяева здесь мы, и мы добьемся своего, — говорит Рой Осборн с шахты «Монтрей» в Альберте.

Голосом Поля Фаулера, голосом Рэя Осборна говорят все 160 тысяч бастующих шахтеров. Все это сказано не для красного словца, все это не преувеличение, не образный оборот, а констатация факта. После того как президент Картер пустил в ход антирабочий закон Тафта — Хартли, в понедельник, 13 марта, когда закон вступил в силу, из 160 тысяч шахтеров в забой спустилось лишь около ста человек! Вот это солидарность!

Правительство рассчитывало на массовое штрейкбрехерство, ожидало кровавых столкновений между «скэбами» и пикетчиками. Президент направил телеграммы губернаторам штатов, охваченных стачкой, с требованием привести в боевую готовность национальную гвардию и полицию. Министр юстиции Гриффнн Белл призвал генеральных прокуроров этих штатов «арестовывать любого, кто будет препятствовать шахтерам выходить на работу». Национальная гвардия и полиция были приведены в боевую готовность, но бездействовали. Тюрьмы напрасно ждали «смутьянов». Напрасно совершали рекогносцировки отряды личных или частных армий шахтовладельцев. Штрейкбрехеров не было. Для этого не понадобилось даже пикетов, кроме тех, незримых, которые несут беспрерывный караул в сердцах отважных горняков. В понедельник, 13 марта, необычная тишина царила на угольных копях от Алабамы до Пенсильвании, от Скалистых гор до Аппалачии. Шахты открылись, но никто не добывал уголь. Сбылись слова пожилого шахтера. Армии не могут добывать уголь. Президентские указы не могут добывать уголь. Суды не могут добывать уголь…

Но тишина, снизошедшая на угольные копи Америки, была предгрозовой.

— Когда конгресс хочет повысить себе зарплату, он берет и просто, без длительных проволочек, голосует за это. Почему там, на Капитолии, никто не голосует за шахтеров? — гневно спрашивает горняк из Моргантауна, штат Западная Виргиния. Ему никто не отвечает. В подобных случаях тишина завладевает и обычно говорливым Капитолием.

— В ноябре 1976 года мы голосовали за Картера. Без нас быть ему сейчас в Джорджии и выращивать земляные орехи. Если он считает предъявляемые нами условия несправедливыми, то, значит, в Белом доме справедливость меряют иным аршином, — говорит шахтер из Вестаберга, штат Пенсильвания, сплевывая табак, который здесь жуют как средство против угольной пыли. Ему тоже никто не отвечает. В подобных случаях тишина опускается и на чертоги Белого дома…

Забастовка членов Объединенного профсоюза шахтеров с первых дней обещала быть неимоверно тяжелой. Ведь забастовщикам предстояло сражаться сразу на три фронта: против шахтовладельцев, против правительства — федерального и штатов и против профбоссов-соглашателей.

На семидесятый день забастовки шахтовладельцы и профбоссы наконец пришли к компромиссу, вернее, попросту снюхались. Проект нового коллективного договора был втихую разработан, согласован и предложен на утверждение договорному совету ОПШ. Формальная процедура должка была состояться в вашингтонской штаб-квартире профсоюза, которая находится всего в двух шагах от Белого дома. Но утром в день голосования штаб-квартиру осадили шахтеры, прибывшие в столицу из разных концов страны. Вспоминаются их гневные лица. Люди были разъярены, иначе не скажешь. Ведь им нанесли удар в спину. С развернутыми знаменами они штурмом взяли бастион измены. Председатель профсоюза Арнольд Миллер, надо ему отдать должное, человек не робкого десятка, и тот побоялся пойти в здание. Члены совета поспешили забаллотировать капитулянтский колдоговор. Попытка заманить бастующих в западню сорвалась.

За событиями в штаб-квартире ОПШ внимательно следили из находящегося поблизости от него Белого дома. Было самое время вмешаться. Администрация взяла на себя роль «честного маклера» между профсоюзом и ассоциацией владельцев битуминозных шахт. В ход была пущена неоригинальная политика кнута и пряника. Сначала министр труда Маршалл пригрозил, что шахтеры, продолжающие бастовать, будут лишены продовольственных марок-купонов. Затем президент, сделав великодушный жест, подписал законопроект о повышении пособий шахтерам-инвалидам. Но ни кнут, ни пряник не возымели желаемого эффекта. Однако профбоссы, как и в первый раз, дрогнули. Они пошли на «трудовое соглашение», от которого на версту несло антитрудовым соглашательством.

Но и это соглашение, сработанное в шесть рук — администрацией, шахтовладельцами и профбоссами, — страдало роковой слабостью. Оно тоже было сочинено без хозяина. А последний еще не сказал своего слова. Дело в том, что проект договора подлежал ратификации всеми шахтерами — членами профсоюза. Предстоял референдум. Вновь была пущена в ход неоригинальная политика кнута и пряника. На сей раз президент не стал подписывать никаких подслащенных законопроектов, а угрожающе заявил, что, если результаты референдума будут отрицательными, он, не колеблясь, применит механизм закона Тафта — Хартли. Роль розничных торговцев пряниками взяли на себя профбоссы. За сорок тысяч долларов они наняли популярного среди шахтеров певца Джонни Пейчека и заставили его «петь в защиту проекта» в одноминутных рекламных передачах. Профсоюзная верхушка во глазе с Миллером вела массированную обработку забастовщиков по девяти телевизионным каналам и пятидесяти радиостанциям. Но все было тщетным. Американские шахтеры — народ музыкальный. Недаром в их среде заквасились такие шедевры рабочего фольклора, как песни «Джон Генри», «Джо Хилл», «Я не хочу ваших миллионов, мистер», «На чьей ты стороне?», и некоторые другие. Они сразу раскусили, с чьего голоса поет Джонни Пейчек, кто заплатил ему (его фамилия переводится на русский как «чек зарплаты»). Массированная радиотелевизионная психическая атака тоже не имела успеха.

Каждому шахтеру был вручен 36-страничный буклет с проектом колдоговора, О его текст могут сломать зубы даже видавшие виды юристы. Но у шахтеров, даже необразованных, имелось шестое чувство — классовый инстинкт, который, как пеленг, выводил их к цели сквозь лабиринты крючкотворства. Они досконально изучили буклет, словно теологи Библию, изучили — символически — при свете шахтерских лампочек во мраке штолен и решили твердо и бесповоротно сказать «нет» предложению о безоговорочной капитуляции.

И вот 4 марта 160 тысяч шахтеров штатов Юта, Миссури, Пенсильвания, Кентукки и других угольных районов Америки двинулись в свои местные профсоюзные штаб-квартиры на голосование. Я наблюдал за этим уникальным референдумом в вашингтонском отеле «Мэйфлаузр», На стенды с таблицами, сооруженные полукругом вдоль трех стен, вносились данные о голосовании по мере их поступления. Первые сведения поступили от профсоюзного локаля № 1984 с границы между Оклахомой и Арканзасом. Он проголосовал против проекта. Это была первая ласточка.

— Подождите, не то еще будет, когда начнут поступать сведения от воинствующих локалей, — сказал мне стоявший рядом репортер одной столичной газеты, уже три месяца подряд освещающий ход забастовки.

И он не ошибся. Голосование было тайным, однако настроения забастовщиков ни для кого не представляли тайны. Многие из них, прежде чем проголосовать, демонстративно рвали в клочья или сжигали буклеты с проектом. Подавляющим большинством голосов в соотношении почти 3:1 шахтеры отвергли капитулянтский буклет. Президент Картер следил за ходом голосования из Кэмп-Дэвида, расположенного в мерилендских горах Катоктин. Как только исход голосования стал ясен, из Кэмп-Дэвида сообщили, что не позже понедельника, 6 марта, Картер прибегнет к закону Тафта — Хартли, поскольку, мол, у него «нет другого выбора». С Капитолия, где обычно президентские инициативы встречаются в штыки, на сей раз загородный, или летний, Белый дом получил, как элегантно выразилась газета «Вашингтон пост», «позитивные импульсы».

В чем основной камень преткновения монументального стодневного противостояния (сто дней исполнилось стачке 15 марта) между шахтерами и шахтовладельцами? Последние в дуэте с правительством распинаются о «великодушии» своих предложений, о том, что они согласны повысить зарплату горнякам даже с учетом возможного обесценения доллара в результате дальнейшего раскручивания инфляционной спирали. А вот, мол, неблагодарные шахтеры продолжают упорствовать. Как же обстоят дела в действительности? Да, проект, забаллотированный шахтерами, предусматривал определенное повышение их зарплаты. Но в Аппалачии деньги далеко не самое главное. Есть вещи куда поважнее. Однако именно в этих жизненно важных областях шахтовладельцы как раз и пытались «прижать к ногтю» свою наемную силу.

Во-первых, хозяева пытались лишить шахтеров права на так называемую «дикую» забастовку, на право устанавливать пикетные линии, если они считают, что возникает угроза их безопасности. «Дикие» забастовки — традиционное оружие шахтеров. В среднем в год они составляют 2,5 миллиона человеко-дней. Так вот, статья II проекта колдоговора предусматривала, что шахтеры могут быть подвергнуты дисциплинарному наказанию или уволены за «незаконную остановку работы или забастовку солидарности». Итак, от шахтеров требовали сдачи их самого эффективного оружия в борьбе против предпринимателей.

Во-вторых, хозяева пытались взять обратно уступку в области здравоохранения, которой шахтеры добились в результате упорной и многолетней стачечной борьбы. Поскольку труд шахтера предельно опасен, горняки отстояли право на свободное медицинское обслуживание. «Когда утром перед уходом в забой я целую жену, она не знает, вернусь я домой или нет», — говорит Бэрни Бэрд, председатель отделения профсоюза в Уолтонвиле, штат Иллинойс. И он нисколько не драматизирует. Совсем еще недавно количество несчастных случаев со смертным исходом достигало здесь почти одной тысячи в год. Проект нового контракта перечеркивал свободное медицинское обслуживание и обязывал шахтеров платить 700 долларов в год за лечение.

В-третьих. Проект основательно вгрызался в пенсионную систему. Лишь небольшое количество шахтеров имеет более или менее сносные пенсии (те, которые ушли на покой после 1975 года). Остальные, их большинство, 81 600 человек, получают лишь 50 процентов от пенсии первой группы. Проект договора узаконивал эти ножницы. Кстати, и здесь сказалась удивительная солидарность шахтеров. «Привилегированные» пенсионеры, те, что помоложе, сомкнули ряды с обделенными, теми, что постарше. «Мы не продаем своих отцов. Кровь погуще контракта. Кровь погуще угля и золота», — говорят они. С ними согласны и работающие. «То, как они обходятся со старыми шахтерами, имеет прямое касательство к тому, как они будут относиться к нам, когда придет наше время уходить на покой», — замечает шахтер Джеральд Хэмрик.

И, наконец, пособия для вдов шахтеров. И здесь проект договора предусматривал новые жесткие ограничения. «Мне не суждено прожить долго после ухода на покой. Поэтому я озабочен тем, чтобы моя семья была обеспечена после моей смерти. А они устанавливают нашим вдовам такие пенсии, что их медицинские пособия будут исчерпаны спустя тридцать дней после того, как они отпоют нас», — говорит Боб Кольер, шахтер из Иллинойса. Кроме того, проект договора покушался на традиционное для шахтеров распределение рабочей недели, на их свободное время, на их праздники. Вот почему вопрос о повышении зарплаты ничего не решал для них. «Для жизни в землянках, да еще в нашей глухомани, много денег не требуется. Накопительством мы никогда не занимались, разве что в преддверии забастовок», — говорят они. И шахтеры стояли непреклонно. Забастовка уже обошлась каждому из них в 5000 долларов (добыча угля в стране упала с 13,6 миллиона тонн до 6,6 миллиона тонн). Бастующие за время стодневной стачки не получили ни цента пособия.

…6 марта президент Картер выступил по национальному телевидению и объявил, что приводит в действие механизм закона Тафта — Хартли, предусматривающий принудительное прекращение забастовки на 80-дневный так называемый «охладительный период». Президент говорил из комнаты брифингов Белого дома. Говорил всего десять минут. Лицо его было угрюмым, голос подчеркнуто торжественным, как на похоронах. В заключение своего выступления Картер повторил традиционную формулу, которую провозглашали все его предшественники, прибегавшие к закону Тафта — Хартли. Он заявил, что сила нации в уважении к законам, что он действует в интересах обеспечения здоровья и безопасности народа. Традиционная трафаретная формула неожиданно получила совсем нетрафаретное звучание. Применительно к шахтерам, борющимся на законном основании за свое здоровье и безопасность, она высветила, всю лицемерность властей, вставших на сторону предпринимателей против трудящегося люда, против нации, против народа.

Дальнейшие события развивались по скрупулезно разработанному и обкатанному многолетней практикой сценарию антирабочего законодательства. (Закон Тафта — Хартли был принят в 1947 году при президенте Трумэне. С тех пор он применялся 34 раза, последний раз в 1971 году президентом Никсоном против докеров. Против шахтеров закон применялся дважды, и оба раза они не подчинились ему.) Президент для формы, как это предписывает закон, назначил комитет по расследованию фактов, связанных с забастовкой. Комитет в составе трех человек с кинематографической быстротой «допросил» 50 свидетелей и через сутки с небольшим в три часа ночи положил на стол президента свой доклад. Затем министр юстиции направился в здание федерального суда на Конститюшн-авеню. В его портфеле лежали два увесистых конверта — иск правительства против бастующих шахтеров. Комедия судебного разбирательства была недолгой. Окружной судья Обри Робинсон быстро выдал предписание, которое запросил у него Белый дом и согласно которому бастующим предписывалось вернуться на работу, а владельцам — открыть шахты.

Затем началась комедия, иначе не скажешь, вручения судебных повесток профсоюзным функционерам и шахтовладельцам. Судебные исполнители, используя «попутный транспорт», на самолетах, вертолетах, поездах, автомашинах развозили целые коробки юридической макулатуры. Адресатов была куча — 616 шахтовладельцев и 789 профсоюзных отделений-локалей. Федеральные маршалы буквально сбились с ног, чтобы уложиться в график, разработанный Белым домом.

Но бумажная гроза прошелестела, не испугав и не поколебав шахтеров. Невольно вспоминаются слова знаменитого лидера профсоюза шахтеров покойного Джона Льюиса: «Публика, видимо, не знает, что человек, работающий в угольной шахте, не боится ничего и никого, кроме бога. Он не боится ни судебных предписаний, ни политиканов, ни словесных угроз и поношений. Он не боится даже смерти».

На вручение повесток шахтеры реагировали по-разному, кто гневно, кто с юмором. «Нас могут преследовать, нас могут штрафовать и бросать в тюрьмы, быть может, некоторых из нас ожидает даже смерть, но мы скорее умрем на поверхности, чем полезем в шахты под кнутом закона Тафта — Хартли», — говорит Джим Нюкетелли, шахтер из Коукбурга, штат Пенсильвания. «Ну что ж. Год 1980-й не за горами, придется нам послать Джимми Картера обратно в Джорджию собирать земляные орехи», — шутит председатель локаля № 1591 Рокки Моррис, сидя за кружкой пива в баре, заблокированном огромными, как мамонты, грузовиками. В его шутке вполне определенный политический намек. Локаль № 1591 находится в Чест-Франкфурте, штат Иллинойс, и его избиратели согласны с Моррисом.

Власти побоялись прибегнуть к вооруженному вмешательству. Климат в стране для этого сейчас неподходящий, да и характер у шахтеров не больно покладистый. Штыков они никогда не боялись. Руки у них длинные, что надо, да и память не коротка. Память… Хочется рассказать в связи с этим три эпизода, которые словно перебрасывают незримый мост между прошлым и настоящим, помогая лучше понять смысл происходящего.

Первый эпизод имел место в шахтерском районе, расположенном в юго-восточной части штатов Кентукки и Теннесси. Местный профсоюзный вожак Джо Фиппс предупредил шахтовладельцев: «Помните, я из графства Хэрлан. И если вы попытаетесь силой навязать нам закон Тафта — Хартли, кому-то придется пострадать».

Джо Фиппс намекал на историю, которая приключилась в этих краях в 1922 году. В ожесточенном сражении шахтеры убили двадцать штрейкбрехеров и повесили их тела на деревьях в назидание другим «скэбам».

Второй эпизод. Представитель шахтовладельцев района Кэнава Квин Мортон III заявил, что на этот раз он не мобилизует частную армию штрейкбрехеров. Что означают слова «па этот раз» и римская цифра III после фамилии известного угольного барона Америки? Когда-то его дед Квин Мортон I бросил вооруженных до зубов штрейкбрехеров на спящий шахтерский поселок. Началась бойня. Десятки женщин и детей были убиты в своих кроватях. «На этот раз» Мортон III решил не прибегать к карательным мерам. А что предпримет в следующий раз его потомок Квин Мортон IV?

И, наконец, третий эпизод. Когда губернатор штата Западная Виргиния Джей Рокфеллер, получив инструкции от президента, явился на местный Капитолий, его окружила толпа шахтеров.

— Как на этот раз насчет национальной гвардии, губернатор? Будет повторение Лудлоу или нет? — кричали горняки отпрыску нефтяных королей Америки.

И снова «на этот раз». И снова историческая ретроспектива. В 1914 году национальные гвардейцы, вызванные дедом нынешнего губернатора, владевшим угольными копями в штате Колорадо, расстреляли сорок бастующих шахтеров и членов их семей. Кровавая расправа над горняками потрясла тогда всю Америку. Она легла несмываемым клеймом позора на клан Рокфеллеров. Она навечно запала в шахтерскую память. Слова «Помни Лудлоу!» до сих пор служат лозунгом, девизом, паролем в среде шахтеров.

— Мне нечего сказать на этот счет. Я не вижу здесь никакой проблемы, — сухо ответил шахтерам губернатор, недобро покосившись на них с высоты своего двухметрового роста и своих неисчислимых миллионов.

Нет, проблема есть, и губернатор отлично знал, почему ему нечего сказать. Дело в том, что власти штатов, охваченных забастовкой, и шахтовладельцы не очень-то доверяют своей национальной гвардии, состоящей, как правило, из местных жителей и призываемой в казармы по необходимости. Вот, к примеру, городок Вэйнебург в штате Пенсильвания. Подавляющее большинство личного состава расквартированного здесь 110-го пехотного полка национальной гвардии — шахтеры. Об этом многозначительно напомнил забастовщикам их вожак Дунд, когда возник вопрос, а не бросят ли против них национальных гвардейцев? Вынуждены помнить об этом Рокфеллеры, Нортоны и другие короли нефти, угля и стали. Иногда оружие тоже оборачивается палкой о двух концах.

…В понедельник, 13 марта необычная тишина царила на угольных копях от Алабамы до Пенсильвании, от Рокки до Апиалачии. Шахты открылись, но никто не добывал уголь. Иначе и быть не могло. Ведь армии не могут добывать уголь. Президентские указы не могут добывать уголь. Суды не могут добывать уголь. Не может добывать уголь и закон Тафта — Хартли.

Но тишина, снизошедшая на угольные копи Америки, гремела победным салютом в честь героев забастовки — мужественных шахтеров,

— Сто дней без острова Святой Елены. Мы посильнее Наполеона, — сказал мне, улыбаясь, один из них, несущий вахту в вашингтонской штаб-квартире ОШП. Мы шли с ним по направлению к Белому дому, где начиналась символическая демонстрация протеста шахтеров. Гигантский самосвал сбросил гору угля на Пенсильвания-авеню, прямо напротив резиденции президента США.

— Это, по-моему, единственный уголь, добытый на-гора за последние сто дней, — вновь пошутил мой спутник. Он явно был в хорошем настроении.

Вашингтон.

Март 1978 года

 

Дон-Кихот с улицы Евклида

 

(Хроника одной забастовки)

 

24 декабря

Соединенные Штаты Америки — свободная страна, поэтому здесь каждый празднует рождество и встречает Новый год как ему заблагорассудится. Митч Снайдер, например, решил объявить голодовку. Условия голодовки жестокие, вернее, самоубийственные — Митч не будет принимать никакой пищи, а главное, ни капли жидкости. Врачи утверждают, что в подобных случаях после двухнедельного «поста» смерть не за горами.

Что заставило Митча решиться на подобный шаг?

Для того чтобы получить ответ на этот вопрос, я иду на Евклид-стрит, улицу, расположенную в самой сердцевине негритянских кварталов Вашингтона. Здесь до сих пор можно встретить полуразрушенные, заброшенные здания — шрамы, которые оставили на теле города расовые волнения, вспыхнувшие в 1968 году в связи с убийством Мартина Лютера Книга. В одном из таких домов — № 1345 живут Митч и девять его друзей — активисты «Общества за созидательное ненасилие».

Двери этого дома никогда не запираются. Прямо с лестницы ты попадаешь в довольно обширную комнату, которую целиком заполняет огромный грубо сколоченный деревянный стол. За ним двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю кормят и поят бездомных и голодных обитателей столицы Соединенных Штатов. К стенам прислонены матрацы. Когда на город спускаются сумерки, люди, обнесенные полной чашей на пиру равных возможностей и всеобщего благоденствия, находят здесь ночлег. В студеную пору это равносильно продлению жизни. Днем ее влачат, ночью продлевают…

Когда я вхожу в комнату, Митч сидит за столом. Перед ним банка с апельсиновым соком. На нем белый свитер и зеленая холщовая куртка с погончиками. Сквозь очки в большой черной оправе на меня смотрят близорукие глаза, излучающие одновременно доброту и волю. Другие обитатели дома № 1345 заняты стряпней. Ведь сегодня канун рождества, и непрошеных, но желанных гостей будет больше обычного.

Брать интервью у человека, который вот-вот должен начать голодовку, грозящую ему смертью, поверьте, не столь уж простое дело. Язык, поставленный на тормоз совести, как-то не поворачивается. Превозмогая себя, спрашиваю:

— Митч, почему вы объявляете голодную забастовку?

— Потому, что в мире нет справедливости. Одни имеют много больше того, что им нужно для нормального человеческого существования, а для других каждый кусок пищи — дело жизни и смерти, — отвечает он.

Всего в двух милях от Евклид-стрит, на 38-й улице в Джорджтауне, фешенебельном районе Вашингтона, находится католическая церковь святой Троицы» Ее отцы решили ассигновать около полумиллиона долларов на реставрацию часовни, включая ремонт органа, подаренного церкви конгрессом США. Митч Снайдер и его друзья потребовали от духовенства, чтобы оно выделило хотя бы часть этой суммы на помощь голодным и холодным. Церковники наотрез отказались. Тогда Митч решил объявить голодовку.

— Я буду голодать, пока они не изменят своего решения, — говорит он.

— Вы надеетесь расшевелить их совесть?

— Я не уверен, что она у них есть. Люди, тратящие тысячи на реставрацию гобеленов в то время, как бездомные умирают на улицах, вряд ли отягощены совестью.

— Так на что же вы рассчитываете?

— Ни на что. Но ведь нельзя же молчать, бездействовать. Безразличие — подручный преступления.

Моя новогодняя анкета распадалась на две части: что принес интервьюируемому уходящий год и что ожидает он от нового. Вопросы разные, но ответы на них я получил приблизительно одинаковые. И это не удивительно. Чудес на свете не бывает, и вряд ли число голодных и холодных жителей Вашингтона в новом году уменьшится, а число совестливых толстосумов — в рясах или без оных — увеличится.

В 1978 году Митч и его друзья провели две крупные акции — одну против государства, другую против церкви. Сравнительно недавно они организовали так называемое «движение бездомных людей» и явочным порядком захватили «Национальный центр посетителей» — своеобразную рекламную витрину Вашингтона, расположенную на Юнион-стэйшн, главном железнодорожном вокзале американской столицы. В течение девяти дней сотни бездомных располагались здесь на ночлег. То была действенная демонстрация протеста против бессердечия администрации, выбрасывающей сотни миллиардов долларов на гонку вооружений и остающейся глухой к бедам униженных и оскорбленных. С помощью полиции власти задушили «движение бездомных людей», а его руководителей арестовали. В их числе был и Митч Снайдер.

— Если выживу, пойду под суд, — говорит он.

Впрочем, Митч накоротке с американской Фемидой. С 1972 года он арестовывался ни больше ни меньше как девятнадцать раз. За то, что митинговал перед зданием посольства южновьетнамского марионеточного режима, за демонстрацию перед решеткой Белого дома, за многие другие «за» и «против». Кстати, к антивоенному движению Митч примкнул, тоже находясь в тюрьме. Это было в федеральном централе Дэнбэри, штат Коннектикут, Его соседями по камере и учителями по борьбе были легендарные братья-«протестники» Берригэны — Дэниель и Филипп.

Другая акция: Митча была направлена, как я уже упоминал, против церкви. Ее мишенью стала все та же католическая церковь святой Троицы. В течение сорока двух дней Митч и его друзья голодали на территории собора (правда, они принимали воду), распространяли листовки, вызывающе стояли во весь рост во время службы, когда паства опускалась на колени. Католические отцы, напуганные нарастающим скандалом, обещали пойти на компромисс и выделить определенную часть суммы, предназначенной на «ремонт», для вашингтонских отверженных. Жаны-Вальжаны с Евклид-стрит прекратили голодовку, но церковники своего слова не сдержали.

— Приходится начинать все сначала, — говорит Митч.

— Как относится семья к вашему решению?

— Моя семья поддерживает меня, — отвечает Митч, обводя взглядом сидящих за гигантским квадратным столом молодых людей.

— Я имел в виду вашу непосредственную семью.

— А они и есть моя непосредственная семья.

— Ну а…

— Бы имеете в виду родственников по крови? Да, у меня есть мать и сестра. Конечно, они не в восторге от того, что мне грозит. Но они понимают мои побудительные мотивы и уважают мое решение.

— А церковь?

— Для нее я как бы вообще не существую. Ведь я не орган, не гобелен, а человек.

Митч ведет меня в комнату, где он будет находиться во время голодовки. Камин, заставленный рождественскими открытками, и видавшее виды пианино — вот и все ее убранство. На стене плакат. На нем написано: «Никто не имеет права хранить исключительно для себя то, что ему не нужно и в чем нуждаются другие». Подпись — «Папа римский Павел VI».

— На словах они все понимают, — говорит Митч.

В углу комнаты, ближе к единственному окну, стоит новогодняя елка. Горят лампочки, блестят игрушки. Весело. Весело ли?

— Здесь, под елкой, я разложу матрац, на котором буду лежать во время голодовки. Ничего себе «подарок» под елочкой, а?

Шутка не из веселых. Никто не смеется. У Митча договоренность с друзьями: если он потеряет сознание во время голодовки, они должны спрятать его в надежном месте, чтобы власти не вмешались и не прервали голодную забастовку протеста.

— Когда начинаете?

— В четыре часа пятьдесят одну минуту, — отвечает Митч и, заметив тень недоумения, промелькнувшую на моем лице, поясняет: — Это официально объявленное службой погоды время захода солнца в канун рождества.

Я смотрю на часы, висящие в комнате. Они показывают без пяти четыре. На календаре 24 декабря 1978 года. Начинаю торопливо прощаться. Хочу пожелать Митчу успеха, традиционного веселого рождества и счастливого Нового года, но вовремя спохватываюсь. В данной обстановке подобные слова неуместны. Ограничиваюсь рукопожатием и выхожу на Евклид-стрит.

Самая короткая линия между двумя точками — это евклидова прямая. Но как далеки друг от друга Евклид-стрит и 36-я улица, ночлежка Митча Снайдера и церковь святой Троицы, где когда-то молился президент Кеннеди и прихожанином которой в числе прочих сильных мира сего является сейчас нынешний министр здравоохранения, образования и социального обеспечения Калифано. Две точки на карте Вашингтона, многоточия на карте Америки. Им не стоит удивляться. Ведь Соединенные Штаты — свободная страна, и поэтому здесь каждый имеет право на свою точку зрения, где и как встречать Новый год.

…А над городом хлещет проливной дождь. Он затопляет улицу Евклида и другие стриты и авеню Вашингтона. Без разбора. И в этом году здесь не будет белого рождества. И не только потому, что не выпал снег.

 

2 января

Как, наверное, помнит читатель, я расстался с Митчем Снайдером без пяти четыре в канун рождества, 24 декабря. В четыре часа пятьдесят одну минуту, когда солнце покинуло негостеприимный небосклон над Вашингтоном, Митч начал голодную забастовку протеста против толстосумов в сутанах из католической церкви святой Троицы и ее привилегированных прихожан, составляющих политический и финансовый истэблишмент столицы Соединенных Штатов. «Джентльмены в пальто из верблюжьей шерсти» — так называет их с оттенком презрения в голосе Митч.

Силуэт церкви святой Троицы чем-то напоминает ветряную мельницу, а Митч с усами и гривой волос — Дон-Кихота. Вызов отчаяния, брошенный им, привел в смятение ханжей. Он осмелился погладить их против верблюжьей шерсти, смутил их рождественское умиление собственными добродетелями и новогоднее причащение к мирским радостям. Суровые условия голодовки — ни пищи, ни воды — поселили тень смерти в доме № 1345 на Евклид-стрит, где живут Митч и его друзья из «Общества за созидательное ненасилие»…

Мой следующий визит на улицу Евклида, расположенную в глубинке негритянского Вашингтона, откуда не видно памятников «великому эмансипатору» Линкольну, автору Декларации независимости Джефферсону и другим «отцам-основателям» республики, пришелся на пятый день голодовки Митча. Приходской совет церкви святой Троицы по-прежнему отказывался отписать часть содержания своей пропахшей елеем лицемерия долларовой мошны на, казалось бы, святое и богоугодное дело — помощь вашингтонским беднякам, не имеющим крова, которых здесь называют «стрит пипл» — людьми с улицы. Последние не имеют ничего общего с искусственным «человеком с улицы», сконструированным всевозможными институтами общественного мнения для «статистического удобства». Они не абстракция, а живая, как открытая рана, реальность.

Митч лежал под рождественской елкой на двух матрацах прямо на полу. За пять дней голодовки он сильно осунулся. Черные обводины под глазами и ввалившиеся щеки еще больше усиливали его сходство с Дон-Кихотом. На лице остались лишь усы и глаза. Усы поникшие, глаза неукротимые.

— Как видите, я выполняю предписания вашего отца, — сказал мне Митч вместо приветствия.

Фраза эта требует некоторого пояснения. Во время моего первого визита я рассказывал Митчу о голодовках, в которых участвовал мой отец, находясь в царских тюрьмах. В то время, как неоперившиеся политические начинали голодовку с митингования, неразумно тратя энергию, опытные заключенные ложились, чтобы консервировать свои силы. Действенность голодной забастовки в единстве и продолжительности.

— 36-я стрит пока не подает никаких сигналов. Правда, в последние часы старого года они подбросили кое-какую одежонку нищим, чтобы уклониться от налогов, но это совсем не то. Я по-прежнему полон решимости продолжать голодовку. Если понадобится — до смертельного исхода. В конце концов, голодная смерть нередкий гость среди бездомных. Конечно, никому не хочется умирать. Мне тоже, но…

Митч не доканчивает фразы и опускает руку на книгу, лежащую рядом с ним, как бы приглашая взглянуть на нее. Это жизнеописание Махатмы Ганди. В комнате, где проводит голодовку Митч, холодно. Камин не топится. Так легче, самую чуточку, самую малость легче переносить нестерпимую жажду.

— Жажда настолько сильна, что я не чувствую никакого голода, — говорит Митч.

Друзья трогательно ухаживают за ним, кладут на его лоб освежающие влажные компрессы. Врач Митча отказался быть при нем, чтобы не стать соучастником самоубийства.

— Откровенно говоря, мне не страшно умереть. Страшно другое, что мы живем в стране, где готовы обречь на голодную смерть человека, лишь бы починить церковный орган. — Митч начинает горячиться, а это ему нельзя…

Я уже упоминал о том, что Митч договорился с друзьями: если он потеряет сознание во время своего поста протеста, они должны спрятать его в надежном месте, чтобы власти не вмешались и не прервали голодную забастовку. «Я не хочу, чтобы меня подключили трубочками к искусственному питанию», — говорил он. Друзья сдержали слово. На десятый день голодовки — 2 января — Митч Снайдер тайно исчез из дома № 1345 на Евклид-стрит. Сейчас, когда пишутся эти строки, его новое местопребывание неизвестно, «Похищение» Митча было вызвано не тем, что он лишился сознания, хотя его положение еще больше ухудшилось. И без того слабого сложения, Митч потерял за десять дней голодовки двенадцать килограммов, температура тела резко упала, пульс еле прощупывался. Обезвоживание организма делало свое дело. Церковь святой Троицы отрядила на Евклид-стрит врача, который, в свою очередь, пригласил полицию. Снайдер отказался последовать за ними в госпиталь. Эскулап и «копы» отправились обратно с пустыми руками. Но Митч решил больше не рисковать. План «Похищение» был приведен в действие. Когда я приехал на улицу Евклида, матрацы под рождественской елкой были убраны. У подъезда дома дежурили полицейская автомашина и карета «Скорой помощи». Митча и след простыл…

Исчезновение Митча вызвало смятение на 36-й стрит. Поначалу церковники не приняли всерьез угрозу голодовки. Они, глумясь, сравнивали Сиайдера с капризным, избалованным ребенком, который задержал дыхание и грозится умереть от удушья, если ему немедленно, сейчас же, не купят облюбованную игрушку. Вскоре, однако, на смену легкомыслию пришло озлобление. Я, признаться, был удивлен, насколько откровенно, не стесняясь, выражали его джентльмены в пальто из верблюжьей шерсти и даже леди в дорогих меховых манто.

— Пусть подыхает! Мир без него станет лучше! — истерически кричала какая-то дама в лицо сторонникам Митча, устроившим в предновогоднюю ночь шествие протеста с зажженными факелами перед церковью святой Троицы.

— Распоряжайтесь вашими долларами как вам заблагорассудится, но нашими деньгами будем распоряжаться мы сами, — вопила другая дама. И вообще в эту предновогоднюю ночь под сводами церкви святой Троицы не столько возносили хвалу богу, сколько хулу Митчу. Ведь он покусился на душевное спокойствие бездушных, на совесть бессовестных и, наконец, о боже, на их доллары! Лишил их сна, а теперь хочет лишить денег.

— Шантажист! Вымогатель! — выкрикивали люди в верблюжьих пальто по адресу Митча.

— Крова бездомным! Хлеба голодным! — скандировали в ответ манифестанты.

Преподобный отец Джеймс Инглиш обратился к разбушевавшейся пастве со словами, выдержанными в классическом стиле амвонного лицемерия.

— Как вы уже знаете, — говорил он, — один из членов нашей семьи грозится нам самоубийством. Будучи добрыми христианами-католиками, мы обязаны предположить, что им движут благородные побуждения. Но мы должны горячо молиться за него, молиться за то, чтобы он до того, как нанесет себе непоправимый вред, осознал — библия зовет к жизни, а не к смерти!

— Смерть вымогателю! — прокричал в ответ стоявший рядом со мной «верблюд».

— И как вам только не совестно говорить такое в храме господнем, — обратилась к нему девушка-манифестантка,

…Где-то в Вашингтоне, столице Соединенных Штатов, умирает от «добровольного» голода человек, умирает потому, что тысячи и тысячи его соотечественников лишены самых изначальных гражданских прав — жить как подобает людям, не зная голода, холода, безработицы. Не время корить его за то, какое оружие он выбрал, тем более что Дон-Кихоты выше подобной критики. Сейчас важно другое — помнить, что в отчаянии Митча Снайдера, как в капле воды, отражается океан страданий униженных и оскорбленных париев великой, богатой и могущественной Америки.

 

3 января

Противостояние Митча Снайдера и церкви святой Троицы приобретает все более драматический характер. История голодовки Митча уже перекочевала на страницах газет из городских новостей в общенациональные и даже первополосные. Телевидение, почуяв «жареное» — смерть в отличие от рождения всегда сенсация, — также поспешило возвести эту новость в ранг общенациональных и отрядило своих лучших репортеров-сыщиков на поиски тайного убежища Митча. Поиски эти пока не увенчались успехом.

Упорство церкви святой Троицы, не столько даже ее отцов, сколько влиятельных прихожан, «джентльменов в пальто из верблюжьей шерсти», не на шутку всполошило верхи католической иерархии. Более дальнозоркие прелаты, видимо, начали осознавать, что верблюжье упрямство их богатой паствы может нанести тяжелый удар авторитету церкви. Кардинал Уильям Баум, архиепископ вашингтонский, вызвал на аудиенцию преподобного отца Джеймса Инглиша, пастора церкви святой Троицы. Епископ Томас Лайонс согласился быть посредником между прихожанами и Снайдером. В дело вмешались и представители иезуитского ордена. Они обратились к Митчу с призывом прекратить забастовку и к прихожанам — «пересмотреть программу помощи бедным». В своем ответе главе американских иезуитов Панушке Митч заявил: «Пока люди умирают с голода на улицах Вашингтона, тратить деньги на церковные излишества — грех и преступление». Ответ прихожан также содержал категорический отказ. Ведь доллар сильнее креста, а «джентльмены в пальто из верблюжьей шерсти» могущественнее прелатов в католических и иезуитских рясах. Могущественнее, хотя и не столь дальновиднее. Чтобы поддержать видимость «диалога», офис кардинала Баума потребовал от Снайдера «уточнить финансовые претензии».

Тем временем нарастает волна в поддержку Митча. Своеобразной штаб-квартирой его сторонников стала церковь святого Стефана на перекрестке 16-й стрит и улицы Ньютона. Здесь объявили голодовку в знак солидарности с Митчем двадцать человек во главе со знаменитыми лидерами антивоенного движения в США братьями Берригэн — Дэниелем и Филиппом…

 

4 января

Сегодня поздно ночью собрался совет прихожан церкви святой Троицы чтобы принять окончательное решение по «делу о голодовке мистера Снайдера».

Несколькими часами раньше стало известно, что положение Митча критическое. На пресс-конференции, устроенной «Обществом за созидательное ненасилие», были обнародованы данные лабораторных анализов крови и мочи Митча. Они свидетельствуют о том, что с минуты на минуту следует ожидать начала необратимого процесса разрушения почек. Пресс-конференция была созвана не для того, чтобы попытаться еще раз повлиять на поросшие верблюжьей шерстью души, а для того, чтобы опровергнуть распространяемые церковниками слухи, будто Митч не голодает, а лишь симулирует. На американском жаргоне подобные инсинуации именуют «убийством характера», то есть очернением имени. Ну что ж, церковники вполне логичны: обрекая Митча на смерть физическую, они хотят уготовить ему и нравственную смерть. Так надежнее, так вернее.

Доктор Рэндол, который делал анализы, заявил, что он нарушает клятву Гиппократа, ибо не борется за жизнь больного, а лишь регистрирует его умирание. Странное совпадение — в английском языке слова «Гиппократ» и «лицемер» произносятся почти одинаково…

Решение совета прихожан церкви святой Троицы весьма напоминает «клятву Лицемера». «Будучи христианской общиной, мы подчиняемся лишь суду слова божьего в его церковной интерпретации в традиционном выражении. Посему мы не видим никакого резона подчиниться вашему суду», — говорится в этом решении, составленном в форме ответа Митчу Снайдеру. И далее: «Ваша жизнь свята и неприкосновенна, и мы умоляем вас не превращать ее в оружие». (К этому моменту Митч потерял почти треть своего веса и двадцать процентов влаги. Полиция продолжает розыски его убежища с целью принудительной госпитализации, и друзья Митча уже дважды перевозили его с одной тайной квартиры на другую. Слово «явка» в данном случае не подходит. Митч не в силах сам передвигаться. Большую часть времени он находится в бессознательном состоянии.)

Ах, как жаль, что я не Вольтер и не могу описать, как подобает, ночное аутодафе в Джорджтауне! Двадцать членов приходского совета хором пели осанну собственному великодушию.

— Мы ежемесячно выплачиваем сто долларов обществу «Дадим поесть и другим», кормящему супом нищих с улицы Северного Капитолия!

— Мы сами раз в месяц готовим пищу для бедняков нашей округи!

Ну чем, скажите, чем, милостивые дамы и господа, отличаются эти «джентльмены в пальто из верблюжьей шерсти» от Иисуса Христа? Ведь он тоже мог накормить целую толпу алчущих одним куском хлеба!

Что это за общество, в котором существует общество под названием «Дадим поесть и другим»? А ведь речь идет о самой богатой стране западного мира…

Подводя итоги содержимого рога благотворительного изобилия, член приходского совета Пэт Франклин с наигранной скромностью восклицает:

— Конечно, наши усилия недостаточны. Но, спрашивается, чьи усилия достаточны?

Вы совершенно правы, госпожа Франклин. В вашей стране не только церковь святой Троицы не дает поесть и другим, причем по-человечески, не только сытно, но и с достоинством, ибо не хлебом единым должен быть сыт человек.

Покончив с осанной собственному великодушию, приходской совет переходит к стенаниям. Церкви святой Троицы нужны сотни тысяч долларов:

— Чтобы запасные выходы соответствовали противопожарным инструкциям. (Пусть бедняки горят в геенне огненной.)

— Чтобы соорудить дорожки для прихожан, прикованных к ортопедическим креслам. (Пусть бедняки катятся в тартарары.)

— Чтобы заменить вышедшие из строя кондиционеры. (Пусть бедняки прохлаждаются на морозе.)

— Чтобы установить звукоизоляцию, (Пусть бедняки орут сколько им угодно.)

— Чтобы починить крышу. (Пусть бедняки имеют небо над головой. Так ближе к богу.)

— Чтобы укрепить балконы. (Пусть бедняки устраивают сцены у балкона.)

Президент приходского совета Джон Кэйн даже вспотел, перечисляя все «чтобы», чтобы ответить отказом на призыв Митча Снайдера.

И, наконец, завершающий аккорд.

— Мы знаем, что мистер Снайдер не блефует, грозя нам голодной смертью. Но мы скорее готовы дать ему умереть, чем подчиниться его тирании! — восклицает преподобный отец Джеймс Инглиш.

Да, Америка — «свободная» страна. Она не терпит никакой тирании, никакой диктатуры, никаких ультиматумов, тем более от голодных, требующих пищи, от бездомных, требующих крова, от безработных, требующих занятости, от цветных, требующих равноправия. Свободная Америка готова защищать себя от этих многомиллионных армий «тиранов» когда нужно крестом, а когда и мечом.

 

5 января

Вчера ответ приходского совета церкви святой Троицы — три странички машинописного текста — был вручен «Обществу за созидательное ненасилие». На тайной квартире у кровати умирающего Митча собрались его ближайшие друзья. Среди них были и братья Берригэн. Дэниель только что причастил Митча.

— Это смертный приговор. Голодовку надо прекратить. Если мы поступим иначе, то мы тоже станем соучастниками убийства, — заявил основатель общества Эд Гвинэн.

Решение о прекращении голодной забастовки было принято единодушно. Митч, который в это время находился в сознании, согласился с ним. В час ночи его доставили с конспиративной квартиры в мемориальный госпиталь «Сибли». Врачи немедленно начали борьбу за его жизнь. Он был переведен на внутривенозное питание. Лечащий врач доктор Брасетт заявил, что «к счастью, вмешательство оказалось своевременным». Он также опроверг распространяемые церковными кругами инсинуации по поводу того, что Снайдер якобы плутовал, имитируя абсолютную голодовку. Изложив показания анализов, проведенных уже в госпитале, Брасетт сказал: «Голодовка была стопроцентной — ни крошки пищи, ни капли воды. Еще два-три дня, и конец ее был бы летальным…»

 

6 января

Сегодня я снова на улице Евклида, № 1346. Митча час назад привезли из госпиталя. Он сидит передо мной в глубоком кресле, закутанный в теплое одеяло. На ногах Митча толстые вязаные носки. Он «утеплен» со всех сторон, и тем не менее ему холодно, его знобит. Лицо белое, как только что впервые за зиму выпавший в Вашингтоне снег, но в глазах жизнь — вызов и скорбь одновременно.

В комнате, где он голодал десять дней (еще два дня Митч скрывался в других местах), все по-старому. Нетопящийся камин, заставленный рождественскими открытками, все еще не разобранная новогодняя елка, все тот же плакат на стене: «Никто не имеет права хранить исключительно для себя то, что ему не нужно и в чем нуждаются другие. Папа римский Павел VI». Митч попытался было напомнить эти слова церковникам, и вот что из этого получилось. Да, все здесь по-старому, вот только два новых плаката в проходе. «Никакого ядерного оружия!» — требует один. «Производство ядерного оружия — преступление!» — утверждает другой. И Митч стал старше и мудрее на двенадцать голодных дней. А в остальном все как было.

— Митч, как вы расцениваете итоги вашей голодной забастовки? — спрашиваю я.

— Начиная ее, я преследовал две цели — или заставить церковь святой Троицы раскошелиться в пользу бедных, или же публично разоблачить ее лицемерие. Откровенно говоря, я знал, что первая цель недостижима, что далее моя смерть не разжалобит прелатов. Один из них заявил мне: «Мы хотим свободно распоряжаться своей жизнью и своими действиями». Но, по сути дела, они признают лишь один вид свободы — свободу подавлять неимущих. Их отношение ко мне — своеобразный постскриптум к этой «свободе», не более. В создавшейся ситуации моя смерть теряла активный смысл. Она была бы лишь подарком для врагов.

Митч еще плотнее кутается в одеяло, поджимает под себя по-турецки ноги, осведомляется, хочу ли я кофе, и продолжает:

— Но вот вторая цель, по-моему, достигнута. О нашей борьбе заговорили. Заговорили и о черствости церкви. А главное, внимание общественности было привлечено к проблеме нищеты в нашей стране. Даже газеты вынуждены были написать об этом. А с ними такое, как вам известно, нечасто случается.

— Что разъярило больше всего отцов церкви — то, что вы покусились на их казну, или то, что бы заставили их публично саморазоблачиться?

— Несмотря на всю их скаредность, разумеется, второе. Для них потеря лица страшнее потери долларов. Доллары — дело наживное, а вот как быть с лицом, с которого сброшена маска? Представьте себе, например, преподобного Инглиша, проливающего слезы по поводу голода и нищеты, скажем, в Латинской Америке или Африке. А как у нас дома? — могут спросить его верующие. Как будет он теперь проповедовать заповеди «Не убий» и «Не укради»? Ведь церковь, похваляющаяся своим гуманизмом, обрекла меня на смерть, а вот мои друзья, которых заклеймили фанатиками, даровали мне жизнь. «Не укради»… Но ведь они за органом не видят человека и заботятся о зданиях куда больше, чем о людях!

— А какую позицию заняли официальные власти в вашей конфронтации с церковью?

— Позицию Понтия Пилата. Они сделали вид, что сие их не касается. Ведь у нас церковь отделена от государства, мы светская республика. — Митч иронически улыбается. — Правда, они посылали за мной полицию, и друзьям пришлось похитить меня через крышу. Да вот еще вновь избранный мэр Вашингтона Мэрион Бэрри навестил меня в госпитале. Впрочем, его визит был тоже чисто светским. Никаких обещаний.

Речь заходит о действенности методов борьбы, к которым прибегают Митч и его соратники. Митч считает, что дело не в методах, а в массовости.

Вот если бы голодовку объявило сто человек, а не один…

— Вы думаете, что тогда прелаты пошли бы на попятный?

— Не уверен, но возможно. Во всяком случае, резонанс и возмущение были бы куда шире и глубже. Когда мы начинали движение протеста против агрессии во Вьетнаме, никто не верил в его успех. Но когда оно стало массовым, нам удалось свалить Джонсона. И вы, коммунисты, были в меньшинстве, когда начинали революцию…

— Да, но агрессия во Вьетнаме и царизм в России были побеждены не голодовками.

— Согласен. Но и действия одиночек весьма важны. Мы как бы охраняем, оберегаем тлеющий огонек, пока другие не поднесут хворост и не раздуют пламя.

Митч умеет делать и то и другое. Несмотря на большой упадок сил, он намеревается нагрянуть на церковь святой Троицы.

— В одиннадцать тридцать, к главной утренней мессе. Мы еще поборемся, — говорит мне на прощание с неожиданной бодростью в голосе этот Дон-Кихот с улицы Евклида.

Вашингтон.

1979 год

 

Фашисты

Вашингтон. Инфант-сквер. Угол 9-й стрит и Конститюшн-авеню. Уютная зеленая лужайка. Хоровод деревьев, густые кроны которых отбрасывают тени, столь дефицитные в это жаркое, душное, безветренное июльское утро. Еще выше над деревьями нависли монументальные здания Смитсоновского музея естественной истории и Национальной галереи искусств.

На лужайке копошатся люди. Они привезли в «пикапах» продолговатый складной помост и сейчас заняты его установкой. Одни драпируют его бумагой, другие налаживают микрофон н динамики, третьи водружают плакат. С обеих сторон плаката свисают американские звездно-полосатые флаги. Надпись на полотнище плаката гласит: «Национал-социализм — это для белого человека». И свастика. Черная, жирная свастика.

Свастика красуется и на нарукавных повязках людей, устанавливающих помост. Свастика, заключенная в овальный значок, поблескивает на их груди. Люди одеты в коричневые рубашки при черных галстуках. Черные брюки перехвачены двойными ремнями с громадными медными бляхами. На ремнях болтаются связки ключей, как у тюремщиков. Карманы брюк оттопыриваются от слезоточивых шашек, кастетов, каучуковых дубинок. Ноги людей обуты в тяжелые черные башмаки с крагами-шнуровками. Почти все они в черных очках и черных перчатках.

Наконец помост установлен, плакат водружен, микрофон включен. К нему подходит здоровенный детина с чубом белесых волос. Он постукивает ногтем указательного пальца по мембране, посвистывает в нее и, убедившись, что микрофон дышит, с надсадом объявляет об открытии митинга «национал-социалистской партии белых людей».

Сами «белые люди» — отныне мы будем называть их просто фашистами — в коричневых рубашках и черных штанах окружают со всех сторон помост и застывают в классических позах своих гитлеровских предтеч — ноги в башмаках и крагах несколько раздвинуты, руки в перчатках или скрещены на груди, или заложены за спину, взгляд сквозь очки неподвижно устремлен в пространство.

Согласно листовке, которую сунул мне в руки один из фашистов, повестка дня митинга такова: первый вопрос — почему упаднической системе, которая правит Америкой, не суждено пережить XX век; второй вопрос — почему и как должны бороться белые против негритянской революции; третий вопрос — почему евреи способствуют распаду и гниению белого общества; четвертый вопрос — почему именно национал-социализм является единственным путем к миру, социальному единству, к экономической справедливости и расовому самосохранению в Америке.

В самом деле, почему?

Для ответа на эти «почему» чубатый детина предоставляет слово «идеологу» партии Вильяму Пирсу. Голос его дрожит от благоговения, когда он произносит это имя и в особенности припаянный к нему титул «доктора физики».

Из-за деревьев выходит человек лет тридцати пяти — сорока. В отличие от других на нем обычный серый костюм и белая рубашка. Ведь он «идеолог», а не рядовой громила! Ах, вот каков он, мистер Вильям Пирс, призывавший к физической расправе над сенаторами, проголосовавшими за поправку Купера — Черча, и потребовавший «всадить пулю между глаз сенаторам Фулбрайту, Хэтфилду, Макговерну, всей этой прогнившей банде…»! Разумеется, мистер Пирс не собирается приводить приговор в исполнение собственными руками. Он доктор физики, а не физических расправ, «идеолог», а не палач. Да он и не сможет — даже если захочет — попасть между глаз своим жертвам. Он ужасно близорук. Недаром вместо стандартных черных очков на нем окуляры с выпуклыми, словно от базедовой болезни, линзами.

Черную работу будут делать парни в черных перчатках. Ну хотя бы вот эти, что окружают помост, на котором кликушествует Пирс. Я пытаюсь рассмотреть их лица, проникнуть в их мысли. Почему они пришли на Инфант-сквер? И как дошли до фашизма?

В самом центре цепи коричневорубашечников, под самой сенью микрофона и плаката со свастикой, стоят два худощавых паренька. Откровенно говоря, я не верил, что такие фашисты действительно существовали или существуют. Мне казалось, что они порождение плохой кинематографии, гомерически упрощающей врага, упрощающей до карикатурного неправдоподобия. Но эти волчата словно сошли с экрана. Они скрежещут зубами в пароксизме какой-то иррациональной злобы. Вены на лбу угрожающе вздулись. По лицам то и дело пробегает судорога. Когда толпа, собравшаяся вокруг них, начинает шикать на оратора, парни принимают исходную позицию каратэ, сжимают кулаки и начинают дрожать, как гончие на стойке. Они обливаются потом и брызжут слюной. Из их впалых грудных клеток время от времени вырываются какие-то нечленораздельные звуки. Даже прохаживающийся по рядам коричневорубашечников чубатый детина с опаской косится на них, хлопает их по плечу, вытирает с их перекошенных лиц пот и слюни, шепчет им на ухо нечто успокоительное. На мгновение парни стихают и начинают бессмысленно озираться. Но еще через мгновение отдаются новому приступу бешенства. Фанатики? Безусловно. Но что их сделало такими? Физическая неполноценность, не позволявшая давать сдачи своим более сильным одноклассникам и вытекающая отсюда страсть к револьверу, уравнивающему хилых и мускулистых? Чтение комиксов и «Майн кампф»? Неудачная попытка поступить в колледж? Желание одним махом стать «хозяевами жизни?? Кто знает. Их прыщавые лица выдают половую незрелость. Но сами они уже созрели для проповедей доктора Пирса.

Слева от волчат мужчина лет пятидесяти. Лицо и руки рабочего. Усталое, землистое лицо. Большие, натруженные руки. Можно побиться об заклад, что ни при какой погоде он не читал ни гитлеровскую «Майн кампф», ни «Заратустру» Ницше. Он просто боится и ненавидит «ниггеров». Не потому, что они черные, а потому, что они могут отнять у него место у станка или в кабинке бульдозера. «Ниггеры» — выгодная рабочая сила, дешевая и неорганизованная. Все «ниггеры» скэбы, и их надо давить к ногтю. Скэбы и нахалы. Навязываются в соседи, а это хуже кражи со взломом. Всю жизнь копишь деньгу ка собственное гнездо. Наконец покупаешь его. Радуешься: и крыша есть и недвижимость. Но вот налетают эти вороны, и недвижимость падает в цене, а крыша начинает протекать. Ну как не стать фашистом, когда видишь день-деньской черную харю в белом «кадиллаке»? Нажил, наверное, кучу долларов, скармливая наркотики моим детям и детям моих друзей. У кого просить на него управы? У президента, у босса, у лендлорда? Они сами дерут с тебя твою белую шкуру. Последняя надежда — доктор Пирс. Авось доктор Пирс поможет. Ну и здорово же он кроет всю эту шайку — капиталистов и черномазых, администрацию и зажравшихся интеллигентов.

Стоит рабочий, грустный и грузный. В груди заботы, а на груди фашистский значок. Он не владеет никакими приемами каратэ, как эти сосунки справа, но может скрутить их обоих одной рукой, той самой, на которой сейчас надета повязка со свастикой. Он стал членом «национал-социалистской партии белых людей» потому, что хозяева Америки обращаются с ним как с черной костью. Белый? Да какой он вам белый! Вы получше вглядитесь в его лицо, землистое от забот и черное от угольной пыли…

А вот еще один фашист. Взгляд исподлобья. Усики под Гитлера. Этот для меня не загадка. Не потому, что я какой-то особенный физиономист. Просто лицо его мне хорошо знакомо. Он держит небольшую книжную лавчонку в Арлингтоне и уже несколько раз объявлял себя банкротом. Этот ненавидит евреев — корень всех его бед и злоключений. Это они задавили его своей конкуренцией. Это они довели его до банкротства. Да разве только одного его? Всю страну! Он знает наизусть фамилии всех министров и сенаторов, у которых жены еврейки. Разбудите его посреди ночи, и он перечислит вам без запинки все банки и страховые компании с еврейским капиталом, пересчитает каждый клочок земли на благословенных побережьях Калифорнии и Флориды, который был скуплен в то или иное время уходящими на покой потомками еврея Зюса.

Да, этот для меня не загадка. Мелкий буржуа, разыгрывающий из себя крупную политическую фигуру, выдающий свое бешенство за мудрый зов крови, свою слепоту — на расовую прозорливость. Пущенный по миру большим капиталом, он хочет в отмщение пустить по ветру весь мир, по ветру, несущему радиоактивный пепел и пепел человеческий из душегубок. Нет на свете страшнее и беспощаднее псаря, чем загнанный нуждой лавочник!

Тем временем мистер Пирс отвечает на полдюжины «почему», перечисленных в фашистской листовке. Он начинает с вьетнамской войны, покрывшей позором Америку. Именно позором. Разве назовешь иначе тот факт, что солдаты, представлявшие белую цивилизацию и вооруженные по последнему слову техники, не могли в точение целых десяти лет расправиться с бандами неполноценных и невооруженных вьетнамских крестьян? Почему не сбросили водородные бомбы на их хижины? Потому, что в Вашингтоне засели изменники. К стенке парламентариев, связавших по рукам и ногам президента! Впрочем, последний тоже хорош: его солдат убивали в дельте Меконга, а он, главнокомандующий, терпел антивоенные демонстрации дома?

— Каждый, кто попустительствует этим прокоммунистическим сборищам, предатель своей расы! — орет «доктор физики». Стриженные ежиком волосы угрожающе топорщатся на его узкой черепной коробке.

А что творится дома, в самой Америке, охваченной расовым и моральным декадансом? Негры, которые только на три пятых человеческие существа (будучи ученым, Пирс часто прибегает к цифрам), захватывают один за другим крупнейшие американские города. Мэр Кливленда — негр, мэр Ньюарка — негр, даже мэр Вашингтона, столицы Соединенных Штатов, и тот — негр, да еще по фамилии Вашингтон! Разве это не издевательство?! Белые мужчины работают на черных предпринимателей. Белые женщины рожают детей от черных насильников. Люди, вооружайтесь! Пусть у каждого из вас под подушкой ли, на кухонной плите или в машине лежит заряженный револьвер! Рак не лечат таблетками аспирина. Рак бомбардируют кобальтовой пушкой и вырезают хирургическим ножом. Ответ на коммунистическую, негритянскую и семитскую опасность может быть только один — радикальная социальная хирургия! Или мы вырежем опухоль, которая расползлась по телу Америки, или мы перестанем существовать как страна, как народ, как раса!

Фашисты, замершие перед помостом в классических позах своих гитлеровских предтеч, словно по команде оживают. Они бешено аплодируют апокалипсическому бреду Пирса, их нового фюрера, сменившего Джорджа Рокуэлла, которого пристрелил, как собаку, один из его же единомышленников.

Вокруг помоста начинает собираться толпа. Толпа растет с неимоверной быстротой. Сегодня в Вашингтоне особенно людно. Полным-полно туристов. Вчера отмечался День независимости — гигантское шоу под названием «Чти Америку», поставленное в четыре руки — евангелическим проповедником Билли Грэхемом и голливудским шутом Бобом Хоупом. Шоу одинаково позвало на берега Потомака и «молчаливое большинство» из провинциальных заводей, и радикальную молодежь из центров урбанизма. Первые прибыли в Вашингтон, чтобы почтить Америку, вторые — чтобы выразить свое глубокое непочтение к ней. Сегодня и те и другие отдыхают после жарких схваток. Одни развалились пикниками на зеленой траве парков, в тени деревьев; другие бродят по музеям и галереям столицы, щелкают фотокамерами, едят мороженое, глушат прохладительные напитки.

Но нет мира под вашингтонскими оливами, тем более мира социального. Фашистское сборище притягивает к себе, как магнит, участников вчерашнего шоу «Чти Америку». Некоторое время люди молча слушают оратора, пытаются разобраться в его словах и мыслях, а заодно и в своих собственных. Но вот постепенно начинается «поляризация» аудитории. Первыми приходят в себя хиппи, занявшие передние места и прижатые напирающей сзади толпой почти нос к носу к фашистам.

— Наци, убирайтесь вон из Америки!

— Мясиики! Кровопийцы! Сукины сыны!

— Зиг хайль, фашистские свиньи, зиг хайль!

Какой-то хиппенок, мальчишка лет двенадцати-тринадцати, засунул в рот свисток, выбросил вперед правую руку на манер нацистского приветствия и гусиным шагом дефилирует мимо коричневорубашечников. Последние готовы растерзать дерзкого мальчишку. Особенно хорохорятся волчата в центре. Они становятся и стойку каратэ, грозят вашингтонскому Гаврошу кулаками в черных перчатках. Но ударить его так, и не решаются. Боязно.

Хиппи, что постарше, образуют живую цепь и предлагают включиться в нее всем неграм и евреям, стоящим в толпе. Вскоре цепь становится интернациональной и многорасовой,

— Вот вам наглядное подтверждение правоты моих слов — негры и жиды разлагают белую Америку! — кричит с помоста «доктор физики».

«Молчаливое большинство» в растерянности. По его мнению, фашисты хватают через край. «Молчаливое большинство» предпочитает демократические права и свободы, разумеется, выграненные законностью и порядком. Ему больше по душе проповеди Билли Грэхема, чем кликушество Вильяма Пирса. Оно пока еще не замечает, что у риторики евангелиста и «доктора физики» общие корни. Просто последний ставит точки над «и». Так сказать, договаривает.

И вот «молчаливое большинство» расслаивается. Большинство этого большинства в той или иной степени поддерживает хиппи, вернее, выражает свое неудовольствие фашистам. Меньшинство «молчаливого большинства» переходит на сторону коричневорубашечников. Это в основном пожилые дамы, видимо, с юга и какие-то мордастые типы с ухватками отставных блюстителей порядка. Дамы начинают колотить зонтиками интернациональную цепь, мордастые типы давят на нее своими квадратными плечами. Фашисты галантно аплодируют дамам, а затем препровождают их под руки в безопасное место, за помост, под сень раскидистых деревьев. Глядя вслед этим парочкам, я невольно думаю о том, что вот, наверное, точно так же прогуливались по бульварам Парижа офицеры генерала Галифе и светские дамы после расстрела рабочих баррикад.

Атмосфера накаляется до предела. И когда потасовка уже кажется неминуемой, на сцене появляется полиция. Голубые каски быстро образуют санитарный кордон между фашистами и толпой. Командующий ими пожилой сержант с добрым лицом отца многодетного семейства увещевает толпу разойтись.

— Но почему вы позволяете подобное безобразие?! — кипятится некто с седыми баками, в защитной шапке-козырьке. — Я воевал против фашистов в Европе и не желаю видеть их в Америке!

— Это свободная страна, сэр, — втолковывает ему сержант с лицом отца-молодца. — У них есть разрешение на митинг. И они пока не нарушают порядок. И лимит времени у них еще не вышел.

Сержант поглядывает на свои наручные часы-секундомер.

— А вот лимит нашего терпения на исходе! — продолжает кипятиться некто с седыми баками.

— Я бы вам не советовал потакать хаосу, — многозначительно роняет сержант. Он уже не напоминает доброго папашу. Скорее дрессировщика из бурсы.

Какой-то хиппи в огромном мотоциклетном шлеме с опущенным забралом-очками разводит толстовскую антимонию:

— Сменим ненависть на любовь — ведь мы люди, а не звери. Пусть выйдет из толпы девочка в возрасте Анны Франк, подаст руку одному из парней в коричневой рубашке, и вы увидите, что произойдет!

В толпе происходит движение. После некоторого замешательства вперед выходит девочка, и впрямь чем-то напоминающая Анну Франк. Хиппи-мотоциклист берет ее за руку и подводит к одному из волчат.

— Знакомьтесь!

— Убери прочь это жидовское отродье, а не то… — шипит, задыхаясь от злобы, волчонок. Он мгновенно забывает о стойке каратэ — с вытянутыми руками и сжатыми кулаками — и с отвращением прячет их за спину, чтобы, упаси боже, не прикоснуться к девочке.

— Но ведь она же твоя сестра! — настаивает хиппи — толстовец-мотоциклист.

— Попадись она мне где-нибудь наедине, я бы ей показал, какая она мне сестра, — выдавливает волчонок сквозь зубы, склеенные жевательной резинкой.

Я не знаю, ведет ли дневник девочка, похожая на Анну Франк. Но если ведет, то эту встречу она обязательно запишет в него. На память. Не для себя, конечно. Такое ведь не забывается. А для других.

Наконец время фашистов истекло. (К сожалению, только на этом митинге.) Сержант делает знак рукой «доктору физики», чтобы тот закруглялся. Коричневорубашечники складывают помост, убирают микрофоны и динамики, сворачивают плакат со свастикой. Затем они начинают, пятясь, отступать к своим «пикапам», запаркованным на проезжей части Инфант-сквера. Толпа, сдерживаемая голубыми касками, преследует их по пятам. Вильям Пирс куда-то исчез. Отколовшись от основной группы фашистов, он и его личный телохранитель, чубатый детина, нырнули в рощу и растворились в море зелени.

Жара становится нестерпимой. Вашингтон оплывает, как стеариновая свечка. Так дальше продолжаться не может. И природа и люди жаждут разрядки. И она наступает. Волчата, позабыв о замысловатых приемах каратэ, разламывают на двоих увесистое древко плаката со свастикой. Прошмыгнув между автомобилями, они на какое-то мгновение отрываются от толпы и остаются наедине со своей жертвой, облюбованной, по-видимому, еще заранее. Это мальчишка-хиппенок, тот самый, что подразнивал их, дефилируя гусиным шагом пород строем коричневорубашечников с выброшенной вперед правой рукой на манер нацистского приветствия. Фашисты набрасываются на ребенка и начинают зверски избивать его обломками плакатного древка. Хиппенок заливается кровью. Вид крови пьянит волчат. Бледные и белые, как маски актеров «Кабуки», они продолжают дубасить по голове свою жертву. У ребенка подкашиваются ноги, и он валится на раскаленные плиты тротуара. Фашисты заносят над ним ноги, обутые в тяжелые черные башмаки с крагами-шнуровками. Но, к счастью, автомобильный поток, отрезавший их от толпы, схлынул, и два, высоченных негра, стремительно бросившись вперед, сковали бандитов, обхватив их сзади своими могучими ручищами.

Еще через секунду подбегают голубые каски, предводительствуемые сержантом с добрым лицом. Они дружно наваливаются на негров, пытаясь отбить у них фашистов. И неожиданно отступают. Один из негров вытаскивает из заднего кармана джинсов позолоченную бляху в кожаном портмоне и, даже не пытаясь скрыть своего злорадства, сует ее под нос сержанту с добрым лицом. При виде бляхи сержант сатанеет, но смиряется. Негры — агенты ФБР, и бляха удостоверяет это. Голубые каски нехотя отдают фашистов неграм, Один ведет их к автомашине, другой несет на руках потерявшего сознание вашингтонского Гавроша.

Так вот оно что! Я давно заприметил в толпе этих двух негритянских парней. Да и мудрено было их не заметить. Они на целую голову возвышались над остальными. Когда «доктор физики» нес расистскую околесицу о черных, которые «только на три пятых человеческие существа», я думал, они испепелят его своими взглядами. Странным было только то, что они ничего не кричали, не потрясали кулаками, не рвались к помосту, как остальные. В рваных джинсах, в цветных тельняшках, в сандалиях на босу ногу — типичные обитатели вашингтонского гетто — кто мог заподозрить в них детективов! Они явно дожидались своего часа. И дождались. Они отомстили фашистам «по закону», и в этом была вся прелесть их мести. Наверное, они никогда еще не исполняли свои служебные обязанности с таким рвением и упоением. Даже самозабвением. Главное здесь было не в том, что они скрутили фашистов, а в том, что голубые каски не смогли отстоять их. Недаром доброе лицо сержанта исказила гримаса ненависти.

Иногда и позолоченная бляха ФБР может на что-то пригодиться…

Тем временем остальные фашисты спешно прыгают в «пикапы», отбиваясь от наседающей толпы ногами и палками. Голубые каски задерживают нормальное уличное движение и открывают зеленую улицу фашистам. (Пока что только на углу 9-й стрит и Конститюшн-авеню в Вашингтоне.) Коричневорубашечники, набившиеся в «пикапы», с гиком проносятся мимо Смитсоновского музея естественной истории и Национальной галереи искусств. Настанет время, и они превратят их в руины.

Если только это время настанет…

Вашингтон.

Июль 1971 года

 

Будда из ФБР

Если бы Д. Эдгара Гувера не существовало, его надо было бы выдумать, говорят в Америке, перефразируя знаменитое изречение Вольтера. Впрочем, некоторые вашингтонские остряки считают, что так и произошло на самом деле. Д. Эдгар Гувер — лицо не реальное, а вымышленное, утверждают они. Его породила воспаленная фантазия реакционного журнала «Ридерс дайджест». За несколько лет он стал настолько популярной фигурой, что уже никто, включая самих президентов США, не осмеливался раскрыть тайну его происхождения.

А тайна-де такова. В 1925 году «Ридерс дайджест» опубликовал статью о только что созданном Федеральном бюро расследований (ФБР). Статья была подписана «Д. Эдгар Гувер». Инициал Д означал первую букву слова «джейл», то есть «тюрьма». Имя Эдгар позаимствовали у племянника издателя журнала. Наконец, фамилия Гувер была подсказана пылесосом фирмы «Гувер» (намек на то, что ФБР обещало очистить страну от преступности). И вот с легкой руки «Ридерс дайджест» Д. Эдгар Гувер перекочевал из мифологии в жизнь.

Властям не оставалось ничего другого, как включиться в мистификацию. Из фотографий нескольких агентов ФБР был скомпонован портрет мифического шефа бюро. Вскоре он замелькал на страницах печати. Затем стали подыскивать людей, похожих на этот портрет. Их посылали для участия в торжественных церемониях, для дачи показаний в конгрессе, для выполнения иных представительских функций. Всего с 1925 года было 26 Гуверов, вернее, 26 актеров, исполнявших эту роль. В самом деле, говорят остряки, разве было под силу одному человеку бессменно возглавлять ФБР на протяжении сорока пяти лет? Еще ни одно реальное лицо за всю историю американской бюрократии не занимало так долго столь могущественного поста. Как мог один и тот же человек во плоти и крови руководить ФБР при четырех демократических и четырех республиканских администрациях? Как мог он служить, не переводя дыхания, стольким президентам подряд — Кулиджу, Гуверу, Рузвельту, Трумэну, Эйзенхауэру, Кеннеди, Джонсону, Никсону?

Гувер уже при жизни стал памятником, и не только самому себе, но и всей системе, на страже которой он стоял почти полстолетия. В отличие от статуи Свободы, этот памятник не посещался людьми. Он сам наведывался к ним с ордером на арест или обыск, с металлическими наручниками или подслушивающими устройствами. В его руках была полицейская дубинка, а не факел. Он не светил вам. Он вас просвечивал…

Приход весны в Вашингтон возвещают не только ласточки. Долгие годы столичные старожилы ориентировались и по иным приметам. Обычно каждое утро на углу 10-й стрит и Конститюшн-авеню тормозил бронированный «кадиллак» с пуленепробиваемыми стеклами. Он был настолько тяжел, что под его изящным капотом пришлось установить мотор самосвала. Из «кадиллака» выходили два джентльмена. Оба в пальто несколько старомодного покроя и широкополых фетровых шляпах. Тот, что повыше и погрузнее, — Эдгар Гувер. Второй джентльмен — пониже и постройней, — его правая рука, первый заместитель директора ФБР Клайд Толсон. Когда в столице наступала весна, джентльмены, выходившие из бронированного кентавра — помеси лимузина с самосвалом, шагали к зданию министерства юстиции без пальто, в соломенных шляпах времен тридцатых годов. На них были темные строгие костюмы, из нагрудных карманов которых выглядывали аккуратные треугольники белых платков. Джентльмены двигались со скоростью замедленной киносъемки. Впереди Гувер, позади Толсон, почтительно соблюдавший дистанцию в полтора шага. Ровно в девять утра пара в соломенных шляпах исчезала в министерском подъезде. С этой минуты можно было считать, что весна пришла, независимо от того, какое число показывал календарь и на каком делении застывал ртутный столбик термометра.

Времена года сменяют друг друга. Но Гувер был несменяем. Кто сочтет, сколько раз он посрамил пророков, предсказывавших его скорую отставку? Гувер неизменно заставлял их съедать свои шляпы, будь то фетровые или соломенные. В 1964 году, когда шеф ФБР готовился отметить критический для любого американского служащего день рождения — семидесятилетие, президент Джонсон издал специальный указ, где говорилось, что «в интересах общества» правило об автоматической отставке, наступающей с окончанием седьмого десятка, на Гувера распространено не будет. (Точнее, речь шла не об автоматической, а о принудительной отставке. Обычно в США государственные служащие уходят на покой в шестьдесят пять лет. В семьдесят лет их «уходят».) Один из вашингтонских телевизионных обозревателей острил: «Ходят слухи, что президент Джонсон собирается сместить Гувера. Однако Гувер пока не сообщал, не намерен ли он сам сместить Джонсона!»

1 января 1970 года Джону Эдгару Гуверу исполнились семьдесят пять лет. По Вашингтону вновь поползли слухи о его отставке. Ничего подобного, однако, не произошло. На следующий день Эдгар Гувер прибыл как обычно, на работу в бронированном «кадиллаке». Он поднялся к себе в кабинет и величественно взошел на директорский трон. Начался крестный ход подобострастной депутации федеральных агентов. Прежде чем пожать руку своему принципалу, каждый старательно вытирал ладони чистым носовым платком. Таков был порядок, издавна заведенный в ФБР. Всесильный шеф американской охранки панически боялся подхватить гриппозную или какую-либо еще инфекцию. Ведь его здоровье было священно и неприкосновенно! Он оберегал Америку от иных бацилл. Разумеется, не с помощью чистых носовых платков.

Вместо поздравительного адреса подчиненные поднесли шефу пахнущий типографской краской ежегодный доклад о деятельности возглавляемого им департамента. Прищурив недреманное око, Джон Эдгар Гувер с еле скрываемым наслаждением впитывал победную музыку слов, в подборе и редактировании которых принимал самое непосредственное участие. В докладе говорилось: «Операции ФБР достигли в прошедшем году новых вершин практически во всех аспектах…» Вскарабкавшись на эти вершины, Гувер заявил депутации федеральных агентов, что он будет возглавлять ФБР так долго, как только позволит здоровье, на которое он, слава богу, не жалуется.

Президента Джонсона связывали с Гувером тесные личные отношения еще задолго до того, как выстрел а Далласе обеспечил ему прописку в Белом доме. В течение многих лет они были соседями, жили на одной улице в Вашингтоне, ходили друг к другу в гости. Сразу же после воцарения Джонсона в Белом доме Гувер назначил своим связным при президенте Дика Делоха, третьего человека в ФБР и тоже личного друга Джонсона. Президент и шеф охранки сносились между собой через голову министра юстиции Николаса Катценбаха, являвшегося формально начальником Эдгара Гувера. Рассказывают, что особой популярностью у Джонсона пользовались «рапорты-сплетни», в которых директор ФБР докладывал об интимных подробностях личной жизни политических деятелей включая членов кабинета. «Мало найдется людей, способных удержаться от соблазна заглянуть в подобные доклады», — писал журнал «Нью-Йорк таймс мэгэзин». Во всяком случае, президент Джонсон к их числу не принадлежал.

Будучи осведомленным об особых отношениях между президентом и директором ФБР, Катценбах добился для себя лишь одной «привилегии» — не просматривать и не санкционировать «рапорты-сплетни». Хорошо зная невечность президентов и несменяемость Гувера, министр юстиции не желал марать рук, опасаясь, что впоследствии его могут сделать козлом отпущения. Он настоял на том, чтобы рапорты снабжались грифом «Лично для президента», и на этом основании не заглядывал в них, держась подальше от, греха.

Несмотря на то что формально ФБР считается одним из департаментов министерства юстиции, по существу, это государство в государстве, глава которого подчиняется лишь президенту. «Я мог заставить этих парней (то есть федеральных агентов) сделать все, что нам заблагорассудится, — говорит по этому поводу штатный сотрудник Белого дома, исполнявший долгое время роль связного при ФБР, — ибо они знали, что приказ исходит от самого президента. По одному слову Гувера (через которого передавался этот приказ) они делали все, что угодно».

В качестве примера можно привести использование Джонсоном аппарата ФБР для вмешательства во внутренние дела Доминиканской Республики. Форматно Федеральное бюро расследований не имеет права заниматься разведывательной деятельностью за пределами Соединенных Штатов. Тем не менее Гувер по личному приказу Джонсона поручил своим агентам сфабриковать «свидетельства о коммунистическом заговоре», чтобы тем самым сначала спровоцировать, а затем оправдать интервенцию американских вооруженных сил.

Президент Джонсон и Гувер оказывали друг другу и «мелкие» услуги, так сказать, в личном плане. Директор ФБР проявил несвойственную ему сдержанность в разоблачении темных махинаций Бобби Бейкера, помощника Джонсона, в бытность его лидером демократического большинства в сенате. Президент в долгу не остался. Б другой раз ФБР было поручено расследовать проникновение организованной преступности в игорные дома Лас-Вегаса. Гувер приказал установить подслушивающие аппараты во всех казино, за исключением тех, которые принадлежали его дружку Дель Уэббу. Слух об этом дошел до президента. Гувера вызвали в Белый дом. Оправдывая свое решение, он заявил, не моргнув глазом, что преступная организация «Коза ностра» владеет всеми казино в Лас-Вегасе, кроме игорных домов Дель Уэбба. Президент Джонсон «поверил» ему.

Отношения между предшественником Джонсона на посту президента Джоном Кеннеди и директором ФБР носили более официальный характер. Однажды по просьбе своего брата Роберта, занимавшего пост министра юстиции и считавшегося непосредственным начальником Гувера, Кеннеди пригласил «икону американизма» отобедать с ним. По словам очевидцев, «икона» ошарашила президента длиннейшим монологом о «коммунистической опасности». У Кеннеди пропал аппетит. «Я ни за что в жизни не соглашусь подвергнуть себя вторично подобному испытанию», — говорил впоследствии президент. С тех пор Кеннеди и Гувер уже не обедали вместе.

Не пользовались успехом у Кеннеди и «рапорты-сплетни». Вашингтонский обозреватель Том Уикер рассказывает следующую историю. Один американский посол, питавший необоримую слабость к прекрасному полу, был пойман обманутым супругом на месте преступления. Следуя стандартным водевильным образцам, посол выпрыгнул из окна без брюк. Через несколько дней подробный доклад ФБР о любовных похождениях дипломата был направлен в Белый дом. Никакой реакции в ответ не последовало. Доклад послали вторично. Снова ответом было молчание. Доклад пошел в Белый дом в третий раз.

— Но ведь президент уже видел его, — сказал посыльному О'Доннел, помощник Кеннеди, отвечавший за связь с ФБР.

— И что же? — полюбопытствовал курьер Гувера.

— Президент сказал, что наши послы должны бегать быстрее, — ответил О'Доннел.

Гувер не простил этой насмешки. Буквально на следующий день после убийства в Далласе он потребовал от президента Джонсона отстранения О'Доннела, что и было сделано незамедлительно…

Однажды довелось услышать фразу: «Я знаю, что генеральный прокурор чином выше директора ФБР. Но министры юстиции приходят и уходят, а Гувер остается».

Произнес эту тираду владелец фешенебельного клуба, где обычно обедал Гувер, когда наведывался в Нью-Йорк. Он отвечал на вопрос репортера светской хроники: почему в его клубе лучший столик держится для Гувера, а не для министра юстиции. Не буду гадать, кого из генеральных прокуроров владелец клуба ставил вопреки табели о рангах позади Гувера. Но возьмем самого могущественного из них — Роберта Кеннеди. Сотрудники министерства юстиции до сих пор вспоминают историю о том, как однажды в кабинет директора ФБР заявился монтер и начал устанавливать на его письменном столе телефон.

— Что это такое? — удивился Гувер.

— Прямая связь с министром юстиции, — ответил монтер.

— Я не давал распоряжения на этот счет.

— Распоряжение исходит от мистера Кеннеди, — недипломатично возразил непрошеный гость, вызывающе постукивая отверткой по столу директора ФБР.

До Кеннеди ни один министр не мог осмелиться на такой шаг.

Установление прямой телефонной связи не сблизило, однако, Гувера с Кеннеди. Антагонизм между ними проявлялся во всем, начиная с мелочей. Чопорного шефа полиции, у которого в офисе всегда висел «на всякий случай» вечерний смокинг, коробили замашки президентского брата, заходившего к нему запросто, без пиджака, с приспущенным галстуком, в сорочке с короткими рукавами, да к тому же имевшего скверную привычку садиться на стол во время беседы.

Некоторые утверждают, что визит монтера к Гуверу не остался без взаимности. Как-то раз, слушая доклад одного из своих подчиненных, Роберт Кеннеди неожиданно прервал его:

— А господин директор ФБР знает об этом?

— Думаю, что да, по крайней мере с данного момента, — ответил докладывавший и выразительно покосился на потолок.

В глазах Роберта Кеннеди зажглись бесовские искорки. Он вскочил из-за стола, сложил руки рупором и начал кричать в направлении воображаемого, а может быть и не воображаемого микрофона: — Эдгар! Вы слышите меня, Эдгар?!

Анекдот? Возможно. Но дыма без огня не бывает.

После ухода Роберта Кеннеди из министерства юстиции Гувер стал отыгрываться на его приближенных. Среди них оказался и федеральный агент Билл Бэрри. Директор ФБР понизил его в должности и перевел из Нью-Йорка в провинциальный алабамский городок Мобил. Роберт Кеннеди, только что избранный сенатором от штата Нью-Йорк, позвонил новому генеральному прокурору Катценбаху, бывшему своему заместителю, и попросил иступиться за Бэрри. Катценбах ответил, что поскольку Бэрри известен как личный друг Роберта, ему все равно не будет житья в ФБР. «Пока я министр, я еще могу оказывать ему протекцию. А что будет потом? Лучше Бэрри самому подобру-поздорову подать в отставку, не дожидаясь увольнения». Бэрри так и поступил. Во время президентской кампании 1968 года он был начальником личной охраны Роберта Кеннеди. Был он рядом с ним и в ту трагическую ночь в лос-анджелесском отеле «Амбассадор», когда прогремел револьвер Сирхана Сирхана. Был и не смог предотвратить непоправимое…

Неприязнь к Кеннеди, ненависть к Кингу. Директор ФБР занимался подлинной травлей великого негритянского лидера. Гуверовские агенты следили за каждым шагом Кинга, пытались дискредитировать его. Гунор состряпал фальшивую версию о том, что Кинг якобы являлся «коммунистическим агентом» и даже получал прямые директивы от «советского аппарата». Клевета не прошла бесследно. Президент Кеннеди пригласил Кинга в Белый дом и потребовал объяснений и отречения от тех соратников, которым Гувер приклеил ярлык «коммунистических агентов». Кинг не пошел на это. Тогда Гувер стал добиваться разрешения на подслушивание телефонных разговоров Кинга. Не к чести братьев Кеннеди следует сказать, что они дали согласие. Поклонники клана Кеннеди задним числом уверяют: дескать, разрешение преследовало благие намерения — дать Гуверу возможность самому убедиться на фактах в абсурдности его обвинений в адрес Кинга. Подобная аргументация, по меньшей мере, наивна и лицемерна. Братья Кеннеди не были мальчишками, они были опытными политиками, знавшими Гувера вдоль и поперек.

Получив свободу рук, шеф американской охранки усилил травлю. В ноябре 1964 года Гувер созвал пресс-конференцию, на которой обозвал великого борца за дело негров «самым отъявленным лжецом в стране». В то время слава Кинга, получившего Нобелевскую премию, перешагнула границы Соединенных Штатов, и такое беспардонное поношение его имени стало бить бумерангом по Вашингтону. Белый дом предпринял было вялую попытку урезонить Гувера, но памятник самому себе не снизошел до цоколя власти. Шеф ФБР закусил удила. Выступая в университете Лойолы в Чикаго, Гувер повторил свое гнусное обвинение в адрес Кинга и угрожающе добавил: «Я еще не сказал к миллионной доли того, что мог бы сказать по этому вопросу». Но кое-что он все-таки успел сказать. В частности, обозвал участников движения за гражданские права негров «моральными дегенератами».

Расисты и ультра немедленно подхватили гуверовские измышления. Впрочем, Гувер не ограничился словесами. В прямое нарушение закона он стал поставлять различным печатным органам тексты подслушанных разговоров Кинга. Впервые об этом упомянула газета «Вашингтон пост» 25 февраля 1968 года, незадолго до убийства в Мемфисе. Согласно некоторым версиям провокационные материалы, состряпанные в недрах ФБР, подхлестнули расистов. Кроме того, предав гласности добытые незаконным путем данные, ведомство Гувера совершило уголовное преступление. И хотя сие было ясно как божий день, преступление сошло Гуверу с рук. Нельзя же, в конце концов, требовать от стража закона, чтобы он защелкивал стальные наручники на собственных запястьях!

Ненависть к Кингу была у Гувера врожденной. Расистские взгляды шефа ФБР были общеизвестны. Журнал «Нью-Йорк тайме мэгэзин» приводит следующие слова одного из сотрудников министерства юстиции: «В течение первых тридцати лет пребывания Гувера во главе ФБР никто не смел даже заикнуться перед ним о существовании такой вещи, как гражданские права».

Расизм Гувера был не просто его личным делом. Директор ФБР возвел свои человеконенавистнические предрассудки в официальную политику возглавляемого им ведомства! Федеральные агенты, не докучая расистам южанам, смотрели сквозь пальцы на их бесчинства, закрывали глаза на их преступления. Присутствие ФБР на Юге носило чисто символический характер. Достаточно сказать, что филиал Федерального бюро расследований в Джексоне, столице штата Миссисипи, был открыт лишь в 1964 году, и то исключительно по «дипломатическим соображениям». Это было сделано по настоянию президента Джонсона, примерявшего в то время тогу ревнителя гражданских прав и свобод.

Аналогичную цель преследовало и разведение «белых ворон» — черных агентов в системе ФБР. Они безнадежно тонули в основной массе южной армии Гувера. Здесь даже белых северян можно было пересчитать по пальцам. Агенты ФБР рекрутировались, как правило, из местного населения. Они были плоть от плоти, кровь от крови расистов и сегрегационистов. Одному богу известно, чем отличались они от алабамских шерифов или луизианских маршаллов. Гувер прямо наказывал им: сливайтесь, сравнивайтесь с местной белой общиной, будьте единым сплавом с ней. Вот почему широкий жест президента Джонсона, повелевшего открыть филиал ФБР в Джексоне, который считается не только столицей штата Миссисипи, но и духовной Меккой всего расистского Юга, ударил не по нарушителям гражданских прав, а по неграм, осмелившимся воспользоваться ими. От того, что число федеральных агентов в Джексоне увеличили с десяти до двухсот, законности и свобод на берегах великой старой реки ничуть не прибавилось. Скорее наоборот.

…На следующее утро после убийства Мартина Лютера Кинга министр юстиции Рамсей Кларк приказал Дику Делоху, бывшему в свое время связным ФБР при Белом доме и занимавшему третью ступень сверху на иерархической лестнице гуверовской империи, срочно вылететь в Мемфис и начать расследование преступления. Делох отказался.

— Я не поеду в Мемфис без специального разрешения Гувера, — заявил он.

— Так спросите у него разрешения! — раздраженно воскликнул министр.

Делох отказался сделать и это. Кларку пришлось лично звонить Гуверу и буквально силой выколачивать из него приказ о посылке Делоха в Мемфис. Гувер не торопился. До выстрелов в «Амбассадоре» и траурной мессы в соборе святого Патрика было еще далеко.

Иное дело, когда речь шла об охоте на «Черных пантер». Здесь ФБР проявляло такую прыть, что его жертвы даже не успевали просыпаться живыми. Их добивали в кроватях, как это было, например, в Чикаго. После трагической кончины Кинга «Черные пантеры» стали главной мишенью гуверовской полиции. В одном из номеров бюллетеня ФБР шеф американской охранки, по сути дела, благословил полицейский террор и внесудебные расправы над членами радикальных негритянских организаций. Перечислив потери, понесенные силами «законности и порядка» (семь убитых), Гувер обошел молчанием тот факт, что эти «силы» физически вырезали почти все руководство «Черных пантер», за исключением тех, кому посчастливилось угодить за решетку или бежать за границу.

С того самого изначального дня, когда журнал «Ридерс дайджест» придумал Д. Эдгара Гувера, он, в свою очередь придумал «коммунистический заговор» и тут же принялся спасать от него Соединенные Штаты. Прогрессивные и демократические организации были наводнены провокаторами из ФБР, газеты и журналы — вышедшими из его недр фальшивками, суды и всевозможные комиссии по расследованию антиамериканской деятельности — жертвами политического террора. Даже воскресные комиксы газеты «Дейли ньюс» уступали гуверовским досье по насыщенности «красными шпионами» на каждый квадратный сантиметр писчей бумаги. От них за версту несло психозом и истерией.

Рассказывают, что однажды при встрече Гувера с шефом Скотленд-Ярда, английской сыскной полиции, произошел следующий диалог:

— Какие требования вы предъявляете вашим агентам? — спросил Гувер британского коллегу.

— О, они должны быть широко образованными людьми, имеющими за плечами университет. Они должны хорошо разбираться в политике, искусстве, праве, свободно владеть несколькими иностранными языками…

— Странно, весьма странно. А мы как раз таких и сажаем за решетку, — перебил собеседника Гувер.

Не берусь ручаться за подлинность вышеприведенного диалога, но в данном конкретном случае Гуверу можно поверить…

В своем новогоднем послании воинству шпиков директор ФБР предупреждал, что «администрация университетов и колледжей столкнется с новыми беспорядками». Он призывал к репрессиям против «студентов-радикалов», которые в разработанной им негласной таблице «опасных элементов» передвинулись на второе место после Коммунистической партии США. «Они стали более воинственными и во многих случаях проповедуют насильственную революцию», — говорил Гувер. Одновременно он сообщал, что лишь за один академический год было арестовано более четырех тысяч студентов. Я не иронизирую: он употребил именно это выражение — «академический год». Да, одни оценивают итоги академического года по тому, сколько студентов окончило высшие учебные заведения, другие — по тому, сколько студентов было брошено за решетку. О времена, о американские нравы!

В докладе, подводившем итоги первой половины 1970 года, Гувер писал, что организация «Студенты за демократическое общество» стала еще более воинственной, а ее крайнее крыло — «Везермены» («Метеорологи»), — укрывшись в подполье, перешло к террористической тактике уличных боев. По данным Гувера, за это время имели место 1785 молодежных демонстраций протеста. Студентами было захвачено 313 университетских зданий и 281 помещение, где обучались офицеры запаса.

Отнюдь не стремясь прослыть изобретательным, Гувер говорил об «инфильтрации коммунистических агентов» в молодежное движение, особенно в антивоенное движение. Он считал «все эти антивоенные марши» делом их рук. (Когда-то эти руки обязательно оказывались «коминтерновскими».) Он утверждал, что «подрывные группы манипулируют идеалистически настроенной молодежью, эксплуатируют ее искренность».

Инфильтрация? Да, ока действительно имеет место. Но это не «коммунистическая» инфильтрация, а гуверовская. Агенты ФБР засылаются в колледжи и коммуны хиппи, в молодежные организации и кварталы битников. Молодежная печать систематически разоблачала подсадных уток. На ее страницах то и дело публиковались фотографии хиппизированных детективов с надписью: «Осторожно, агенты ФБР!» Один из них, выступивший свидетелем на процессе группы студентов, за которыми долгое время шпионил, жестоко поплатился за азефово ремесло. Он никак не мог жениться. Все девушки отказывали ему. На жалобу с требованием о помощи, поданную им начальству, Гувер наложил резолюцию: «ФБР не брачная контора». Шеф полиции, закоренелый холостяк, не преминул сослаться и на собственный пример. Рассказывают, что отчаявшийся филер решил вновь отпустить волосы и натянуть джинсы. «Жизнь среди хиппи была для меня самой счастливой порой», — заявил он. Молодежь отказалась поверить блудному сыну, усмотрев в его «возвращении» очередной трюк Гувера…

Уверовав в свое божественное предназначение, Гувер ревниво подражал богу. Он даже пытался создавать людей по своему образу и подобию. Вот как звучало напутственное слово Гувера выпускникам академии ФБР, расположенной в Куантико, неподалеку от Вашингтона, в изложении ее бывшего питомца Нормана Элстида:

— Джентльмены, во-первых, следите за своей внешностью. Вы должны быть в консервативном деловом костюме, белой рубашке и черных носках. Особое внимание обращайте на носки, И ни в коем случае не надевайте полосатых галстуков. Директор их не любит. Сейчас вы увидите учебные пособия. На них изображены два вида причесок, которые предпочитает директор. Старайтесь прикрывать лысину, если она у вас есть. И ради бога, сбрейте усы. Директор их терпеть не может…

Теперь становится ясно, на какие жертвы шел Гувер, засылая своих агентов в молодежное движение! Однако вернемся к напутственному слову.

— Джентльмены, входя в кабинет директора, вы должны решительной походкой приближаться к нему и, глядя прямо в глаза, приветствовать шефа хорошо смодулированным и ясным голосом, употребляя одну из двух заранее установленных и апробированных фраз… И ради всего святого, не смотрите вниз. Иногда наш директор стоит на подставке. (Ведь он не простой смертный, а памятник!) Делайте вид, что вы не замечаете ее. Да поможет вам бог!

Еще в молодости, совершая походы на американские фильмы о гангстерах, я всегда удивлялся однообразию внешнего вида гуверовских детективов. Они были одеты в неизменные пиджаки с широкими бортами, из нагрудных карманов которых кокетливо торчали платочки. Они чудом уцелевали во всей своей выутюженной неприкосновенности в любых потасовках — перестрелке или мордобое, На головах детективов красовались столь же неизменные фетровые или соломенные шляпы. (Правда, неприкосновенность нагрудных платков на них не распространялась. Во время кулачных сцен они летали по экрану, словно кольца жонглера.)

Шли годы, менялась мода, становясь все более капризной, броской и непостоянной. Но гуверовские детективы из голливудских боевиков упорно выдерживали свой сквозьвременной характер, по-прежнему щеголяя в широкобортных пиджаках и широкополых шляпах, беспросветно застилая ими экран, уже успевший стать широкоформатным. Не подозревая тогда еще об их генетической устойчивости, унаследованной от самого Гувера, я, грешным делом, считал этих бедняг жертвами голливудских клише и штампов. Каково же было мое удивление, когда, приехав впервые в Вашингтон, я увидел эти клише и штампы во плоти и крови, фланирующими целыми косяками по Пенсильвания-авеню и Конститюшн-авеню. Гротесковый эффект, вызываемый униформизмом гуверовских детективов, бывает особенно силен по утрам, в начале рабочего дня, когда они, похожие друг на друга как две капли воды, деловито проходят через парадный подъезд штаб-квартиры ФБР, Подобно тому как все чечеточники напоминают Фреда Астера, а клоуны — Чаплина, все детективы скроены, по крайней мере внешне, по Гуверу. Он их бог, а следовательно, и эталон.

Разумеется, директора ФБР интересовали не столько прически агентов, сколько их мысли. Униформизм мыслей и чувств — вот подлинный идеал Гувера!

Старая гуверовская штаб-квартира ФБР — одно из наиболее громоздких зданий в американской столице. Бюро имеет около шестидесяти филиалов, разбросанных по всей стране. Под началом Гувера состояло шестнадцать тысяч агентов и еще семь тысяч так называемых «специальных агентов». Гувер управлял железной рукой своей небольшой империей. Он насаждал там униформизм для того, чтобы она сама насаждала униформизм во всех Соединенных Штатах Америки, ибо ФБР не только образец демократии по-гуверовски, но и орудие ее распространения от океана до океана. (За пределами США Гувер не без сожаления передавал эти функции — хотя и не всегда — в руки Центрального разведывательного управления.) В знаменитой картотеке ФБР хранятся отпечатки пальцев чуть ли не всех граждан Соединенных Штатов. Как известно, нельзя найти на земле и двух человек, у которых были бы одинаковые отпечатки пальцев. В этом их ценность как средства опознания личности со стопроцентной точностью. Рассказывают, что Гувер гордился своей уникальной коллекцией. Возможно. Но я сейчас думаю о другом: каково должно было быть на душе у человека, проповедовавшего философию униформизма и пытавшегося всеми силами проводить ее в жизнь, при виде этого подавляющего своим обилием свидетельства разнообразия людской породы? А ведь извилины нашего мозга не менее самобытны, чем узоры на подушечках наших пальцев! Здесь было от чего прийти в отчаяние мистеру Гуверу. Вот почему в необъятных архивах ФБР, кроме отпечатков пальцев, хранятся и «отпечатки» деятельности мозговых извилин — всевозможные досье, включая подслушанные и записанные на пленку телефонные разговоры и зафиксированные диктофонами домашние и служебные беседы. Б среде федеральных агентов эти досье называют «рудой». Добывается из «руды», конечно, не золото, а сталь наручников и тюремных решеток. «Гувер восседает на всей этой куче материала. Нет никаких конкретных данных о том, пользуется ли он им. Но люди думают: «Что там есть обо мне?» А там, вероятно, найдется кое-что почти о каждом. В этом секрет его силы и влияния на Капитолий», — рассказывал один из бывших членов джонсоновского кабинета. Фрэнсис Биддл, возглавлявший в свое время министерство юстиции, сравнивал гуверовские досье со смертоносным стилетом, готовым в любую минуту пронзить спину ничего не подозревающей жертвы.

Сам Гувер предпочитал иное сравнение — с Зевсом-громовержцем, находящимся, однако, «над схваткой». Он утверждал, что ФБР «вне политики».

Но Гувер и его ведомство никогда не находились «над схваткой» даже в рамках официальной двухпартийной политики, движущей государственным механизмом Соединенных Штатов. Тот факт, что Гувер служил при четырех республиканских и четырех демократических администрациях, при восьми президентах, ничего в этом, по существу, не меняет. Ведь система, которой он прислуживал, оставалась неизменной. В пределах же самой системы Гувер выступал в качестве правофлангового. Быть правее Гувера было уже просто невозможно ни политически, ни даже физически.

Да, гуверовское «над схваткой» — миф. Шеф американской охранки был погружен в политическую борьбу с головы до ног. Он вел ее всеми способами — от закулисных интриг до прямых рукопашных атак. В качестве примера «внепартийности» Гувера можно привести его взаимоотношения с двумя сенаторами-однофамильцами — Джозефом и Юджином Маккарти. С первым он жил душа в душу, со вторым был на ножах.

Во время президентской кампании 1968 года Гувер и Юджин Маккарти пошли друг на друга с открытым забралом. Выступая в Портленде, штат Орегон, сенатор Маккарти критиковал культ неприкосновенности Гувера, его фактическую неподвластность министерству юстиции и бесконтрольный статус в правительственной иерархии. «А кто наблюдает за наблюдателем?» — вопрошал он. Гувер немедленно контратаковал. В статье, опубликованной его «семейным журналом» — бюллетенем ФБР, он писал; «Все американцы должны самым серьезным образом отнестись к намерениям и угрозам политического кандидата, открыто заявившего, что в случае победы на выборах он перекроит ФБР, дабы оно отвечало его личным капризам и желаниям». Гувер даже намекал на существование заговора против сил порядка с целью лишить их власти, запугать и отколоть от государственной машины.

Шаг, предпринятый Гувером, был беспрецедентным в истории американских президентских баталий. Их летописцы не припомнят, чтобы директора ФБР и ЦРУ когда-либо прямо и открыто обвиняли кандидатов в узурпаторских стремлениях. Но Гувер не только решился на это вопиющее нарушение неписаных законов буржуазного государственного права, но прибег к явной подтасовке с целью скомпрометировать Маккарти, либеральная платформа которого была ему не по душе. (При всем своем либерализме Маккарти и не помышлял об упразднении ФБР. Выступая в Портленде, он специально оговорился, что «нет никакой необходимости менять все агентство». Он требовал лишь одного — замены Гувера, ибо последний добился такой степени независимости, что стал потенциальной угрозой для нормального функционирования буржуазно-демократических институций.)

Подтасовка, допущенная Гувером, была весьма показательна и в политическом плане, и в чисто психологическом. Ее политический подтекст расшифровывался следующим образом: ФБР — страж Америки против коммунизма. Следовательно, каждый, кто покушается на ФБР, занимается антиамериканской деятельностью и имеет душу в лучшем случае с розоватым оттенком. (В преследованиях сторонников сенатора Маккарти, особенно антивоенно настроенной молодежи, гуверовские детективы сыграли далеко не последнюю роль.) В психологическом плане демарш Гувера показывал, насколько неразрывно слились в сознании директора ФБР его личность и возглавляемое им ведомство.

Нет, Гувер не был «над схваткой». Он был в гуще ее. Его политические симпатии и антипатии, не говоря уже о классовых, были выряжены предельно четко. Он был не просто полицейским, пусть даже самым высокопоставленным, а политиком. А когда нужно, и политиканом. Послушаем, что говорит на сей счет член палаты представителей Джон Руни, возглавлявший подкомиссию, которая среди других дел ведает и бюджетными ассигнованиями на нужды ФБР: «Я никогда не сокращал гуверовского бюджета. Думаю, что никогда не сделаю этого и в будущем. Единственным человеком, осмелившимся на подобный шаг, был мой предшественник Карл Стефэн, республиканец от штата Небраска. Когда Стефэн вернулся в том году домой для перевыборов, он чуть было не потерпел поражение, ибо замахнулся на гуверовские деньги. Возвратясь в Вашингтон, он сказал мне: «Джон, никогда не сокращай бюджета ФБР. Люди не хотят этого». Какие люди? Разумеется, те, что «над схваткой» и «вне политики».

О неограниченной власти Гувера, его слепом антикоммунизме, доходящем до вздорности, и его мании величия свидетельствует и такой курьезный эпизод. Когда конгресс рассматривал представленную на ратификацию советско-американскую консульскую конвенцию (дело происходило еще при президенте Джонсоне), Гувер решительно выступил против нее. Сражаясь почти в одиночку против всего кабинета, включая своего шефа — министра юстиции, Гувер долгое время тормозил продвижение конвенции на Капитолии. Отчаявшись сдвинуть эту «глыбу» с помощью силы, государственный секретарь Раск во спасение чести мундира решил прибегнуть к хитрости. Он распространил меморандум, в котором якобы солидаризировался с Гувером и даже сочувствовал ему, ибо, писал Раск, ратификация конвенции создаст такие трудности для внутренней безопасности США, справиться с которыми ФБР окажется не по плечу. Хитрость сработала. Гувер, задетый за живое — как посмели усомниться в нем! — пошел на компромисс…

Выше я несколько опрометчиво заметил, что из гуверовской «руды» золото не добывают. История о бюджетных ассигнованиях на нужды ФБР, рассказанная с подкупающим простодушием конгрессменом Джоном Руни, сознаюсь, свидетельствует об обратном. Но золото добывается и более прямым способом, Гувер торговал своей информацией, как Собакевич мертвыми душами. Так, например, когда Макнамара в бытность свою министром обороны США обратился к Гуверу с просьбой проверить лояльность сотрудников Пентагона, директор ФБР запросил по девятьсот долларов за каждую душу, независимо от того, пройдет она сквозь его чистилище или будет сброшена в ад,

И все-таки не звонким металлом сильно ФБР, а тихой сапой. Подобно тому, как в Форт-Ноксе хранится золото Америки, в его архивах покоится политический капитал. Джона Эдгара Гувера можно было считать надпартийным только в том смысле, что он сидел на этом капитале…

Однажды Гувер инспектировал тюрьму, где содержались особо опасные преступники. Когда он проходил по коридору, кто-то из арестантов окликнул его:

— Хэлло, Джи-мэн!

Гувер обернулся и пристально взглянул на фигуру в полосатом халате. С минуту он разглядывал ее, стараясь вспомнить, кто это мог быть. Наконец лицо директора ФБР расплылось в самодовольной улыбке:

— Хэлло, Пулемет Келли! Как идут дела?

Келли по кличке Пулемет был одним из самых популярных гангстеров середины двадцатых — начала тридцатых годов. Говорят, что именно он впервые окрестил Гувера Джи-мэном, то есть Гавернмент-мэном. Это прозвище прочно укрепилось за всеми федеральными агентами. Гангстеры тем самым отличали их от полиции штатов и городов, а директор ФБР стал именоваться Джи-мэном № 1.

Легенда о Гувере как о чемпионе по борьбе с преступностью уходит своими корнями в «романтическую» эпоху американского гангстеризма, связанную с Аль-Капоне, Келли, Диллинджером и некоторыми другими бандитами. Гувер ловко использовал гангстерский фольклор для своего паблисити и стал в глазах миллионов американцев символом законности и порядка, «хорошим парнем», неизменно побеждавшим «плохих парней», даже самых хитрых и изворотливых. Кинематограф и детективная литература раздули легенду о Джи-мэне № 1 до общенациональных масштабов, ибо она великолепно укладывалась в стандарты «американского образа жизни».

Как-то Гувер встретился с Ширли Темпл, любимицей публики, голливудской девочкой-кинозвездой. Поглаживая ее курчавую головку, он сказал:

— Щирли, я готов сделать тебе любой подарок. Скажи, чего бы ты хотела?

— Дядя Эдгар, подари мне, пожалуйста, настоящий ручной пулемет, который ты отберешь у гангстеров, — прощебетала голливудская птичка.

Не знаю, сдержал ли свое слово Гувер. Но вот Ширли Темпл, выросшая в большую тетю и сменившая артистическую карьеру на дипломатическую, заседает в ООН в качестве члена американской делегации. Тем же щебечущим голоском, ссылаясь на соображения высочайшего гуманизма, она оправдывает поставки оружия с клеймом «Сделано в США» израильским агрессорам. Думаю, если бы Гувер мог предвидеть будущее маленькой Ширли, он без колебаний выполнил бы ее просьбу.

Обедая в вашингтонском «Мэйфлауере» или в нью-йоркском «Кот Баск», Эдгар Гувер и его первый заместитель Клайд Толсон провозглашали ежегодно один и тот же тост, ставший для них чем-то вроде ритуального обряда. Сначала подымался Гувер и говорил:

— За преступность…

Затем наступал черед Толсона, который доканчивал фразу:

— …чтобы она была искоренена!

Из года в год произносили этот тост Гувер и Толсон, но тем не менее преступность в Америке росла тоже из года в год. По признанию самого Гувера, «в течение шестидесятых годов рост преступности опережал рост населения в пропорции двенадцать к одному. Нот никаких признаков, свидетельствующих о том, что в обозримом будущем эта тенденция пойдет на убыль. Статистика показывает, что в новом десятилетии следует ожидать угрожающего роста преступлений, в частности, связанных с применением насилия».

Таковы факты. В их свете наш чемпион по борьбе с преступностью выглядит безнадежно припечатанным обеими лопатками к ковру, Да, легенда о непобедимом Джи-мэне № 1 весьма резко расходится с действительностью…

«Что они сделали с тех пор, как застрелили Диллинджера?» — гласит крылатая фраза, которую любят повторять критики ФБР. Она требует некоторых комментариев. Гангстер Джон Диллинджер фигурировал в начале тридцатых годов во всех розыскных листах ФБР в качестве «врага общества № 1». Его застрелили ночью 22 июля 1934 года в Чикаго на улице, когда он выходил из кинотеатра. Диллинджер умер в полицейском «воронке». Фотография убитого гангстера и склонившихся над ним федеральных агентов в соломенных шляпах-канотье (в тот год чикагское лето было особенно знойным) обошла первые страницы всех американских газет. Гувер купался в лучах славы. Его пропагандистский аппарат вовсю рекламировал драматическую дуэль между Джи-мэном № 1 и «врагом общества № 1». Но вскоре выяснилось, что смерть Диллинджера не принесла никаких перемен. Гангстеризм продолжал процветать. «Враг общества № 1» перекочевал на тот свет и на голливудский экран, а в жизни его место заняли следующие порядковые номера, числу которых не было конца.

«Что они сделали с тех пор, как застрелили Диллинджера?..» Смысл фразы, ее затаенная ирония заключаются в том, что Гувер и его бюро всегда предпочитали пулеметные фейерверки кропотливой борьбе с преступностью. («О, они до сих пор обучают слушателей своей академии стрельбе из ручных пулеметов!» — насмешливо восклицают критики гуверовской «системы образования».) Может показаться невероятным, но до начала шестидесятых годов ФБР вообще не зело борьбы с организованной преступностью. Из нескольких сот федеральных агентов, прописанных в Нью-Йорке, только два занимались расследованием деятельности гангстерских синдикатов! Более того, Гувер в течение ряда лет настойчиво утверждал в своих писаниях, что никакой «мафии» в Соединенных Штатах не существует, что «мафия» — плод фантазии репортеров уголовной хроники. Лишь после сенсационных разоблачений, сделанных членом «Коза ностры» Джозефом Балаччи, допросы которого транслировались телевидением по всей стране, Гувер и ФБР вынуждены были скрепя сердце признать существование организованной преступности и, в частности, мафии или «Коза ностры», (Замечу в скобках, что самого Балаччи арестовало и «раскололо» не ФБР, а Бюро наркотиков.)

Наивно предполагать, что Гувер и впрямь не знал о существовании гангстерских синдикатов. Конечно, знал, но предпочитал не связываться с ними, особенно после того, как организованная преступность стала проникать в легальный бизнес. (Ведь именно агентами ФБР в 1957 году был накрыт в Аппалачии всеамериканский съезд главарей «Коза ностры». И тем не менее не последовало ни одного ареста!) Обозреватель «Нью-Йорк геральд трибюн» и «Обсервер» Джон Кросби выговаривал в открытом письме Гуверу: «За время вашего руководства Федеральным бюро расследований преступность в нашей стране выросла в гигантских масштабах. Под вашим благожелательным взором синдикаты гангстеров купаются в золоте, окруженные почетом и уважением».

Некоторые считают, что Гувер умышленно держал ФБР в стороне от организованной преступности, опасаясь, как бы его агентов не захватила эпидемия коррупции. Как известно, основной бизнес гангстерских синдикатов — торговля наркотиками и «гэмблинг», то есть азартные игры. Здесь всегда пахнет большими деньгами. А где деньги, там и подкуп. Когда Гувер по предложению министра юстиции Харланда Фиске Стоуна возглавил в 1925 году Бюро расследований, которому придали федеральный статус, оно было насквозь разъедено коррупцией. Поэтому-де Гувер вместо того, чтобы оградить страну от организованной преступности с помощью вновь созданного ФБР, стал ограждать само ФБР от гангстеров. Для оправдания подобной политики он-де объявлял химерой существование преступных синдикатов. Когда президент Джонсон принял решение изъять Бюро наркотиков из системы министерства финансов и передать его министерству юстиции, Гувер буквально встал на дыбы. Он опасался, что Бюро наркотиков может стать троянским конем коррупции. Лишь после того как президент лично заверил директора ФБР, что агенты ненадежного бюро не будут соприкасаться с ее персоналом, Гувер нехотя согласился на опасное соседство. Но до своего последнего вздоха для расследования махинаций торговцев наркотиками и заправил «гэмблинга» Гувер предпочитал нанимать «разовых» агентов со стороны, нежели рисковать собственными. По-видимому, директор ФБР хорошо знал подлинную цену своему воинству!

Однако есть и другая, возможно, более существенная причина. По словам одного из бывших генеральных стряпчих, Гувер рассматривал «зло» сквозь призму своей личной выгоды: «Зло для него — это то, что по плечу ФБР, с чем ФБР может справиться и на чем оно может стяжать себе лавры». В самом деле, наиболее излюбленный род занятий, так сказать, конек ФБР, это… поимка похитителей автомашин! Сие и дешево и сердито. Оно помогает стряпать впечатляющую статистику раскрываемости преступлений. «Федеральные суды завалены делами мальчишек, развлекающихся угоном автомобилей, — пишет «Нью-Йорк таймс мэгэзин». — Согласно данным государственного прокурора более двадцати процентов обитателей федеральных тюрем составляют похитители автомашин». Оперируя недифференцированными статистическими выкладками, Гувер создавал иллюзию эффективности ФБР как борца с преступностью и на этом основании требовал у нашего старого знакомого конгрессмена Джона Руни и его подкомиссии все новых и новых бюджетных ассигнований для своего агентства. «Мы не едим ваш хлеб даром!» — как бы говорил Гувер законодателям, суя им под нос свои статистические шарады. (Уоррен Олни, заместитель министра юстиции и начальник департамента по уголовным делам в годы правления президента Эйзенхауэра, отзывался о гуверовской статистике не иначе, как о «ерунде».)

Похищение автомобилей — для статистики, вооруженное ограбление банков — для романтики. Сейчас в Америке взломом банков занимаются в основном гангстеры-одиночки, гангстеры-любители. Организованная преступность давно распрощалась с периодом «бури и натиска». Рецидивы этой детской болезни в ее среде чрезвычайно редки. Главари гангстерских синдикатов если и проникают в банки, то не с помощью отмычек и пулеметов, а с помощью засекреченных счетов швейцарских филиалов уолл-стритовских контор. Они жаждут пустить в ход не огнестрельное оружие, а деньги. Денег у них хоть отбавляй. Дефицитна для гангстеров не валюта, а респектабельность. Ныне гангстеров в Америке больше устраивает «мирное сосуществование» с законом. Но это не устраивало Гувера. Во-первых, кропотливое расследование финансовых хитросплетений куда сложнее, чем стрельба по движущимся мишеням. Во-вторых, от него рекламы, как от козла молока. Одно дело застрелить вооруженного до зубов звероподобного детину, другое дело, предъявить ордер на арест пожилому благообразному джентльмену с уютной лысиной и почтенным брюшком. Наконец, в-третьих, оно чревато непредвиденными опасностями — чего доброго, можно открыть огонь по своим. Теперь сам черт не разберет, кто банкир, а кто бандит, вернее, и тот и другой являются разными воплощениями одного и того же капиталистического Будды.

Именно это и произошло однажды в Нью-Йорке. Местные агенты ФБР распутали дело небезызвестного Роя Кона и, не спросись у Гувера, передали его непосредственно нью-йоркскому федеральному прокурору Роберту Моргентау. Узнав об этом, Гувер буквально взвыл от бешенства. Дать делу обратный ход он уже не мог, и поэтому выместил злобу на не в меру ретивых агентах — сначала перебросил их в захолустье, а затем отстранил от работы. Оказывается, Гувера связывала с Роем Коном давнишняя дружба, восходящая к временам маккартизма. В те годы Рой Кон был главным юридическим советником в комиссии, возглавлявщейся висконсинским сенатором. Гувер, Маккарти и Кон тесно сотрудничали в «охоте на ведьм», среди которых в качестве крупной дичи фигурировал и бывший рузвельтовский министр Генри Моргентау, отец нью-йоркского прокурора! И вот балбесы из нью-йоркского отделения ФБР умудрились выдать Кона его заклятому врагу. Дело осложнялось еще и тем, что Кон во время ареста занимал пост юрисконсульта фирмы по производству спиртных напитков «Шенли дистиллерс», президент которой Льюис С. Розенстил был личным другом Гувера. А надо сказать, что от финансовых операций мистера Розенстила за версту несло не одним спиртным перегаром.

Пути Гувера и Моргентау скрестились не просто в личном плане. Прокурор Нью-Йорка резко критиковал ФБР на то, что оно не расследует преступления «белых воротничков», а по старинке копается в грязном белье взломщиков. «Кража ценных бумаг и акций на Уолл-стрите, достигшая сорока пяти триллионов долларов, является современной формой вооруженных ограблений банков, — говорил Моргентау, — Она не требует ни оружия, ни автомашин для бегства, ни бравады. Но размеры нелегального богатства, сколачиваемого путем кражи ценных бумаг, настолько велики, что миру Диллинджера такое даже во сне не снилось».

Моргентау помянул Диллинджера, естественно, неспроста. Стрела была направлена в Гувера, и лучник хотел, чтобы публика знала об этом. «Похитители ценных бумаг крадут за один день больше, чем удалось награбить в течение всей своей жизни Диллинджеру, — продолжал Моргентау. — Но тем не менее ФБР почти ничего не предпринимает против них. Эдгар предпочитает заниматься сулящими широкое паблисити делами об ограблении банков. Он но-прежнему срывает своих агентов с расследования организованной преступности и пускает их по следу пустячных грабежей со взломом, с которыми вполне может управиться местная полиция». Достаточно сравнить знаменитые гуверовские списки и объявления о розыске наиболее опасных преступников с перечнем «белых воротничков», занимающихся темными махинациями на Уолл-стрите, чтобы понять — ФБР палит из пушек по воробьям. «Один толковый почтовый инспектор или сотрудник налогового бюро стоит четырех-пяти агентов ФБР», — говорит коллега Моргентау, тоже прокурор одного из больших американских городов.

«Вольности» Роберта Моргентау не прошли даром. Бизнесмены и адвокаты, дела которых он расследовал, имели весьма влиятельных покровителей в Вашингтоне. Сыграли свою роль и внутрипартийные дрязги. (Моргентау — демократ.) Министр юстиции Митчелл, тот самый, которого с Гувером и водой нельзя было разлить, заставил уйти в отставку строптивого прокурора. Его просьбу разрешить довести до конца начатые дела или хотя бы дела, уже находящиеся в производстве, категорически отклонили. Еще бы! Моргентау для того и выпихивали, чтобы он не смог размотать клубок преступлений, нити которого тянулись очень и очень далеко. Благодаря этой передряге уцелел и пройдоха Рой Кон. Суд оправдал его, найдя улики обвинения «недостаточными». Сам Кон бурно опровергал слухи о том, что его спасло заступничество Гувера.

Итак, похищение автомобилей — для статистики, вооруженные ограбления банков — для романтики и «коммунистические заговоры» — для политики. На этих трех китах зиждилась легенда о Гувере — оплоте законности и порядка, Джи-мэне № 1 и спасителе отечества от «красной угрозы». Абсурдная, как библейский миф о непорочном зачатии, она, подобно этому мифу, объявлялась недоступной сомнению, Гувер — что папа римский. Зловещее досье ФБР гарантировало догмат его непогрешимости.

Он привык спускать шкуры со своих жертв и не привык спускать своим критикам. Когда авторы «Доклада комиссии Уоррена» сделали несколько робких упреков в адрес ФБР, проявившего, мягко говоря, некоторую нерасторопность во время покушения на президента Кеннеди в Далласе, Гувер немедленно и публично обозвал их «защитниками футбольной команды, которые, пропустив гол в собственные ворота в воскресенье, пытаются отстоять их в понедельник утром». Члены комиссии во главе с председателем Верховного суда США Эрлом Уорреном тут же прикусили языки.

Лишь раз Гувер почтил присутствием объединенную комиссию конгресса по преступности. Сразу после первого заседания он позабыл дорогу в ее апартаменты и отрядил препираться с законодателями своего заместителя Делоха.

— Делох, — вспоминает один из членов этой комиссии, — возражал против всего, что ставило под сомнение гуверовскую статистику преступности. Он возражал против любых намеков на коррупцию в полицейских органах. Он возражал против наличия связи между ростом преступлений и социальными условиями. Он возражал, возражал, возражал…

…Если бы Д. Эдгара Гувера не существовало, его надо было бы выдумать. Второго такого дубликата американизма и днем с огнем не сыщешь. Каждый день, за исключением субботы и воскресенья, вашингтонская штаб-квартира ФБР «гостеприимно» распахивала свои массивные, окованные сталью двери для туристов. Любой американец, так сказать, человек из публики, мог сам зайти и убедиться: Гувер не иллюзия. Гувер был, есть и будет. Его смерть — факт клинический, а не политический. Гувер бдит. Гувер не ест хлеб даром. Гувер не пускает на ветер доллары налогоплательщика.

Однажды и мне довелось совершить путешествие по туристским кругам гуверовского ада. У входа нас встретили девушки в голубых костюмах, почти как стюардессы, но только менее красивые и не такие длинноногие.

Девушки в голубом рассортировали туристов по группам и прикрепили к каждой по гиду. Гида, доставшегося мне, звали Кэри Хоув. Это был молодой человек невысокого роста, румяный, тщательно причесанный и одетый с иголочки. Манеры его отличались изысканностью продавца магазина дамского платья, разумеется дорогого. Вся его фигура излучала не то вежливую самоуверенность, не то самоуверенную вежливость. По всему чувствовалось, что он сиял отраженным от Гувера светом. Кэри Хоув был превентивно предупредительным и неназойливо вездесущим. В разговоре с ним выяснилось, что он еще не полноправный сотрудник ФБР, а лишь слушатель гуверовской академии.

— Мой уклон не столько оперативный, сколько научно-технический, — сказал Хоув и, как бы извиняясь, добавил: — С одной стороны, это перспективнее, а с другой, все-таки профессия.

Короче, Кэри Хоув оказался не только вполне благонадежным, что само собой подразумевалось для будущего агента ФБР, не только вполне благовоспитанным, что тоже само собой подразумевалось для нынешнего гида ФБР, но и вполне благоразумным молодым человеком.

Итак, вполне благонадежный, благовоспитанный и благоразумный молодой человек повел нас осматривать витрину гуверовского храма. Первым моим впечатлением было, что я попал в огромный госпиталь. Широкие коридоры, стены, выкрашенные наполовину в голубой, наполовину в белый цвет; застекленные и зашторенные двери, скользкие полы, пахнущие дезинфекционными растворами, и вообще кругом специфическая бедная чистота. Сравнение с госпиталем напрашивалось еще и потому, что по коридорам, пустынным и мрачным, время от времени катили тележки на роликах. И хотя на них под простынями лежали не больные и даже не трупы, а нечто, видимо, не подлежащее взгляду посторонних, тебя невольно охватывала предоперационная дрожь.

То и дело попадались таблички: «Здесь работают. Просьба не шуметь. Спасибо за сотрудничество». Сотрудничать с ФБР никому не хотелось. И шуметь было боязно. Говорливая толпа туристов мгновенно сникла. Даже чета из Техаса, без умолку болтавшая до этого на самых высоких регистрах. Только дети оставались по-прежнему жизнерадостными. Им, несмышленышам, было невдомек, куда их затащили родители. Но ничего. Подрастут — узнают. И тоже научатся держать язык за зубами.

Предводительствуемые мистером Хоувом, мы пересекли внутренний дворик министерства юстиции с уютным выносным кафе под разноцветными шатрами-тентами и очутились в очередном предбаннике ФБР или приемном покое, если придерживаться аналогии с госпиталем, или чистилище, если оставаться верным сравнению с адом.

Здесь мистер Хоув обратил наше внимание на диаграмму динамики преступности в Соединенных Штатах: каждые тридцать девять минут — убийство, каждые две секунды — кража и так далее. Под диаграммой был установлен экран-мигалка. Как только в штаб-квартиру ФБР поступает сообщение об очередном преступлении, экран вспыхивает красным цветом, и появляется новая порядковая цифра. Пока мы там находились, экран вспыхнул дважды, Я успел записать зафиксированные на нем цифры: 4 446 800 — 4 446 601 — 4 446 602. Весьма недурно для середины года! (С наступлением каждого нового года мигалка ФБР начинает «свежий» отсчет — от нуля.)

Вдохновленные тем несомненным фактом, что в Соединенных Штатах если и не борьба с преступностью, то, во всяком случае, статистика преступности поставлена на широкую ногу, мы поднялись на второй этаж. Над дверью, ведущей в очередной коридор, красовались весы. Не те, что правосудия, а обыкновенные, аптекарские. Чертоги, раскинувшиеся за этой дверью, принадлежат не божественной Фемиде, а вполне земной криминалистике. По обе стороны коридора расположены всевозможные лаборатории.

Было нечто символическое в той очередности, как открывалась и исчезала эта панорама лабораторий. Словно отдавая почтительную дань священному и неприкосновенному принципу частной собственности, во владениях которой главным удостоверением личности служит чековая книжка, первой шла лаборатория, где анатомируются фальшивые чеки. Нам показали умопомрачительное количество шариковых и иных ручек, которыми пользуются в Соединенных Штатах, и не менее бесчисленные образцы чернил, в которые эти ручки обмакиваются и которыми они заправляются.

— А можно ли с помощью такой вот «ручкотеки» установить, кто разрабатывает и кто подписывает, ну, скажем, военный бюджет страны? — спросил я мистера Хоува.

— Разумеется, можно. Но для чего? Их и без того все знают, — несколько удивленно ответил он.

В том-то и дело, что знают. Знают и главного грабителя — военно-промышленный комплекс, который подделывает бюджет Америки таким образом, что из кармана десятков миллионов извлекаются десятки миллиардов. А кто из фальшивомонетчиков может сравниться с ее величеством инфляцией? Тебе кажется, что в твоем бумажнике полноценный доллар, а он, подлец, оборачивается шагреневой кожей, как только извлекаешь его на свет божий. И что самое обидное, укорачивается этот шагреневый доллар не в результате выполнения твоих желаний, как у Бальзака, а в результате разбоя, творимого королевой-инфляцией.

Конечно, преследование таких преступников, как военно-промышленный комплекс и инфляция, в компетенцию ФБР не входит. Другое дело — их укрывательство.

Идем дальше. Лаборатория, расследующая причины автомобильных катастроф. Лаборатория, где анализируются кровь, слюна, пот и «другие жидкости». Лаборатория, где под микроскопами изучаются такие улики, как следы ног, волосы, обрывки одежды и так далее.

— Это особенно важно для установления того, кто совершил нападение — человек или зверь, — поясняет мистер Хоув.

Человек или зверь! Вы слышите?

Несколько дольше мы задержались в лаборатории, занимающейся разбором творчества авторов, пишущих в анонимно-эпистолярном жанре и имеющих обыкновение отстукивать свои опусы на машинке.

— Сейчас в Америке развелось довольно большое количество шантажистов. Процветают по-прежнему и похищения. Анализируя «почерк» пишущей машинки — каждая из них имеет свой неповторимый «почерк», — иногда можно докопаться до преступника, — говорит мистер Хоув.

С внимательностью профанов рассматриваем вещественные тому доказательства, всякие «ундервуды» и «ремингтоны», наведшие в то или иное время на след того или иного шантажиста.

Наконец мы подошли к последней лаборатории, выглядевшей как оружейная палата или, говоря менее архаично, как арсенал. Здесь были выставлены все типы стрелкового оружия, производившегося и производящегося в Америке, — револьверы, ручные пулеметы, автоматы, ружья, обрезы. Никаких следов атомного, ракетного, бактериологического и химического оружия обнаружить не удалось. Не было и напалма.

— Восемьдесят пять процентов этих экспонатов ФБР приобрело бесплатно на добровольных началах у гангстеров. Остальные пятнадцать процентов тоже бесплатно, но недобровольно, — пошутил наш гид.

Пистолеты и пулеметы мрачно поблескивали вороненой сталью. Даже став лабораторными экспонатами, они не проявляли никакой склонности к юмору. Сейчас их дула не дымились, скованные музейной немотой. Но каждое из них могло рассказать кучу историй, которые заставили бы позеленеть от профессиональной зависти голливудских сценаристов и побелеть от страха любого кинозрителя.

— В этой лаборатории изучают стреляные гильзы, найденные на месте происшествия, и устанавливают, каким видом оружия пользовались преступники, — продолжал давать пояснения мистер Хоув.

Итак, оружие, которое гангстеры когда-то наводили на своих жертв, превратилось в наводчика на самих гангстеров.

На этом закончилось наше хождение по лабораториям — от фальшивых чеков до подлинного оружия. Словно все общество наживы и насилия промелькнуло перед нами в срезе под микроскопом. От фальшивых чеков до подлинного оружия…

Знаменитую картотеку ФБР, где хранится уникальная коллекция отпечатков пальцев, нам почему-то не показали. Быть может, гид исходил из того, что все мы так или иначе уже побывали там и даже оставили свои визитные карточки. Впрочем, почему «быть может»? Мистер Хоув прямо так и сказал:

— Не исключена возможность, что в этой картотеке имеются и ваши отпечатки пальцев.

Произнося эти слова, он обворожительно и лукаво улыбался, давая понять, что шутит. Но шутка, по-видимому, стереотипная — ведь мы были у мистера Хоува не первыми и не последними — успеха не имела. И вполне понятно почему. Кстати, на диаграмме, разъясняющей функции картотеки, значилось, что ко дню нашего посещения штаб-квартиры ФБР число карточек с отпечатками пальцев составляло 197 171 242. Согласитесь, что это весьма недурно для государства с двухсотпятнадцатимиллионным населением.

После того как мы вдоволь нагляделись на диаграмму, внушавшую почтительный трепет своей цифровой всеохватностью мистер Хоув погрузил нас в два просторных лифта и повез в подвальное помещение, где расположены музей и стрельбище.

Музей напоминал рекламные щиты кинотеатров Бродвея и 42-й стрит. Те же персонажи, те же имена, но только без кавычек. Аль-Капоне, Датч Шульц, Бонни и Клайд, кровавая мама Бэркер, Бэби Фейс и, разумеется, гуверовский фаворит Джон Диллинджер. Ему отведен целый стенд. Вот сигара, которую не успел докурить гангстер. Вот револьвер, который он не успел разрядить. Вот его очки. А вот канотье с аккуратно подклеенными полями. Они сломались, когда Диллинджер рухнул на тротуар, прошитый пулями детективов. А вот, наконец, и его пуленепроницаемый жилет.

— В ту роковую ночь Диллинджер был без жилета. В Чикаго стояла страшная жара — 102 градуса по Фаренгейту, — говорит с непонятной ноткой грусти в голосе мистер Хоув.

Как видно, даже прославленные гангстеры не всегда делали погоду. Иногда случалось наоборот.

Музей ФБР — это далеко не только история. Это еще и злоба дня, в первую очередь политическая. Вот, например, стенд, на котором красуются фотографии «десятка разыскиваемых» — наиболее опасных преступников. Но почему на стенде не десять, а одиннадцать фотографий? Быть может, я обсчитался? Пересчитываю. Нет, одиннадцать. Что за чертовщина! Обращаюсь за разъяснением к мистеру Хоуву.

— Да, вы правы. На стенде одиннадцать фотографий. Традиция нарушена по личному распоряжению директора ФБР. Нарушена для лидера «Черных пантер» Рэпа Брауна. Он весьма опасный преступник, хорошо вооружен и способен оказать ожесточенное сопротивление. Вот мы и сделали для него исключение, — с готовностью просветил меня фэбээровский Вергилий.

Стенд под пышным названием «Преступление века» повествует о деле супругов Розенберг, ставших жертвами судебной расправы. Их посадили на электрический стул по обвинению в краже атомных секретов.

— Так значит, если бы не они, русские не могли бы создать свое ядерное оружие? — спрашивает гида техасец в клетчатых шортах и желтой спортивной рубахе.

— Разумеется, нет, — отвечает без промедления и без тени сомнения мистер Хоув.

Блажен, кто верует.

Кстати, в том сезоне в театре «Мюэик бокс» на Бродвее шла пьеса Дональда Фрида «Расследование» — о деле Розенбергов. Пьеса не только художественное, но и документальное опровержение виновности Джулиуса и Этель. Она полностью построена на материалах судебного разбирательства. Актеры Энн Джэксон и Джордж Гриззард, игравшие супругов Розенберг, рассказывали мне, что раньше и они верили в их виновность. Но, проникнув в духовный мир своих героев и изучив все обстоятельства дела, они переменили мнение…

И еще один экспонат музея — стенд под названием «Портрет шпиона». Он посвящен легендарному советскому разведчику полковнику Рудольфу Абелю, «мастер-шпиону», как называл его с оттенком непроизвольного восхищения в голосе наш гид…

Туристский маршрут по ФБР имеет четко разработанную драматургию. Все время вас держат в напряжении, которое возрастает от комнаты к комнате, от этажа к этажу. Взлеты и падения лифтов нагнетают нервическую аритмию, бесконечные коридоры создают чувство потерянности. Вам словно внушают мысль о том, что невозможно укрыться от всевидящих глаз и всеслышащих ушей ФБР. В ваши вены вместе с героином страха как бы вливают глюкозу благонадежности. И, наконец, под занавес раздаются выстрелы. Это катарсис. Но после него разрядка не наступает, ибо разряжаются магазинные коробки, а не нервы. Звуки выстрелов преследуют вас даже после выхода из здания ФБР, и невольно хочется ощупать свое бренное тело, ущипнуть себя за щеку, убедиться, а жив ли я еще?

Полигон, оборудованный в подвальном помещении ФБР, напоминает длинную бетонированную кишку. Он больше похож на камеру пыток, чем на стрельбище. Драматургия маршрута как бы заводит вас в тупик, из которого кет выхода. Разве что на тот свет?

Здесь мистер Хоув передал нас на попечение детектива — инспектора Шмидле. Во внешности детектива не было ничего демонического. Крупный, розовощекий, в голубом двубортном блейзере, он напоминал преуспевающего бизнесмена, чье хобби — парусный спорт.

Мистер Шмидле вежливо приветствовал нас и тут же огорошил небольшой лекцией.

— Стандартным оружием агентов ФБР является пистолет 38-го калибра и автомат 45-го калибра. Агенты-оперативники обязаны владеть ими в совершенстве. Что значит в совершенстве? Посмотрите вот на эту мишень. — Шмидле указал на черную мишень, выполненную в форме человеческой фигуры и размеченную всевозможными цифрами и буквами. — Обратите внимание на секции, помеченные комбинацией «К-2». Это области человеческого тела, попадание в которые смертельно. Идеальный результат — пятьдесят пуль, всаженных в «К-2» после пятидесяти выстрелов.

Затем мистер Шмидле перешел от слов к делу. Он прикрепил к двойному металлическому тросу на роликах вполне девственную мишень и потянул за трос. Мишень, подрагивая, стала удаляться от нас. Шмидле задержал ее на расстоянии приблизительно в тридцать-сорок шагов от себя и вышел на исходный рубеж, отгороженный от нас прозрачным пуленепробиваемым пластиком, к которому мы немедленно припаялись. Он встал за некое подобие дирижерского пульта. На нем были разложены пистолеты и автоматы. Детектив начал стрелять из пистолета 38-го калибра, а завершил серию очередью из автомата 45-го калибра. Стрелял он быстро и уверенно. Гильзы забарабанили железным дождем по пуленепробиваемому пластику, и все мы невольно отпрянули назад.

Кончив стрелять, мистер Шмидле вновь присоединился к нам. Мишень была погружена во мрак, и нельзя было разобрать, как разделал ее детектив. Шмидле, не говоря ни слова, выдержал, по-видимому, заранее рассчитанную паузу, а затем неожиданно включил рубильник. И мы увидели, что мишень изрешечена пулями. Свет эффектно лился сквозь дырочки, усеявшие лицо и грудную клетку черного человеческого силуэта. Детектив с помощью троса притянул его к себе, снял со штатива и передал нам на обозрение. Все пятьдесят дырочек дружно расположились в смертельной секции «К-2». Взрослые в немом изумлении качали головами, а дети стали просить у мистера Шмидло расстрелянные гильзы на память. И он начал милостиво раздавать их, словно кинозвезда автографы.

Раздарив полную пригоршню гильз, детектив-инспектор вновь переключил свое внимание на взрослых.

— Вопросы есть? — осведомился он.

Вопросов не было. Все было ясно.

Лишь какой-то конопатый мальчишка поднял руку.

— Можно ли взять с собою мишень, сэр?

— Конечно, можно, — великодушно разрешил мистер Шмидле, и, свернув силуэт в трубочку, передал мальчику. Тот гордо окинул взором позеленевших от зависти сверстников и, вскинув трубочку на манер автомата, нацелился на них:

— Тра-та-та!..

Мистер Шмидле понимающе усмехнулся…

— Этот полигон показательный. Наше главное стрельбище находится на ферме академии ФБР в Куантико, в штате Виргиния, — раздался за нашей спиной голос мистера Хоува, и мы снова перешли под его опеку.

Мистер Хоув благополучно вывел нас во двор министерства юстиции с уютным выносным кафе под разноцветными шатрами-витринами. В кафе было пусто. Лишь два негра лениво красили в желтый цвет деревянные скамейки. Через окованные сталью ворота выехал черный «кадиллак». Б окне автомобиля промелькнул некто в фетровой шляпе.

— Уж не Гувер ли? — произнес техасец в клетчатых шортах.

— Как же! Гувер — невидимка. Это, наверное, его двойник, — с презрительней снисходительностью откликнулся конопатый мальчишка, тот самый, что выпросил у детектива мишень. По-видимому, он был всезнайка или почти всезнайка.

— А кто охраняется сильнее — мистер президент США или мистер директор ФБР? — спросил он гида.

— Мистер президент США. Но мистер директор ФБР тоже имеет надежную охрану, — ответил тот.

— А когда будет готово новое здание бюро? — не унимался конопатый. Он и впрямь хотел все знать.

— Вот молодец, что напомнил. Сейчас мы строим в Вашингтоне новую штаб-квартиру ФБР, более просторную и современную. Ничего не поделаешь, приходится расширяться.

Все понимающе закивали головами.

— Итак, спасибо за внимание и до свидания. Заходите еще. Или сюда, или уже на новую квартиру. Разумеется, в качестве туристов. — Мистер Хоув улыбнулся во всю ширину своего румяного лица.

Наверное, шутка была стандартной. Наверное, он проводил ею уже не одну группу туристов. И тем не менее она прозвучала необычайно свежо. Своей уместностью…

Прежде чем попасть на полигон ФБР, надо миновать гигантскую карту мира. Ее не назовешь ни географической, ни политической, ни даже электрической, хотя в ней, несомненно, присутствуют элементы и того, и другого, и особенно третьего. Карта сверкает и переливается всеми цветами радуги. Мигают тысячи миниатюрных лампочек. Вспыхивают и гаснут трассирующие линии-стрелки.

И тем не менее, если попытаться дать наиболее сжатое и точное определение этой карты, то им будет — крапленая. Именно крапленая, а не географическая или политическая. Мир социализма выполнен в красном цвете, так называемый «свободный мир» — в зеленом» Синие стрелки изображают основные направления «инфильтрации коммунизма». Карта богато иллюстрирована дешевой пропагандой. Например, рисунок — мальчик за школьной партой с заклеенным пластырем ртом и подпись под ним: «Образование по-коммунистически». Или другой рисунок — женщина опускает бюллетень в урну, а рядом стоит огромный солдат в шинели, меховой шапке и с автоматом в руках. Подпись под рисунком гласит: «Выборы по-коммунистически». И так далее.

В центре этой своеобразной карточной колоды красуется портрет самого Д. Эдгара Гувера. Он строго смотрит на вас и как бы предупреждает: «Не ходите, дети, в Африку гулять!» Впрочем, у дедушки Гувера акул, горилл и крокодилов заменяет одно синтезированное чудовище — коммунизм.

На портрете Гувер отнюдь не выглядит древним дедушкой. Он изображен бравым, пышущим здоровьем мужчиной в соку. Не тот ли это портрет, который был скомпонован ни фотографий нескольких агентов ФБР? Недаром же он выполнен известным голливудским фотографом. Ведь сам-то Гувер не реальное лицо, а миф. А эти ребята из Голливуда большие доки по части всевозможных иллюзионов. Канонический портрет Гувера неизменно сопровождал нас на протяжении всего путешествия по бесчисленным туристским кругам фэбээровского ада. Выполненный то в масле, то в графике, выложенный мозаикой и запечатленный фотокамерой, он бдил. Неусыпно. На одних этажах портрет висел в гордом одиночестве, на других его окружало созвездие почетных грамот и призов, полученных чемпионом по борьбе с инакомыслием за свою долгую карьеру всеамериканского филера.

Родился он первого января 1895 года в Вашингтоне. Учился в юридической школе имени Вашингтона. Жил, работал и умер в Вашингтоне. Жил, работал и умер с мечтой о том, чтобы Америка забыла про Джорджа Вашингтона. С нее вполне достаточно помнить об Эдгаре Гувере.

…Когда экономка директора ФБР нашла своего патрона бездыханным в спальне, многие в Штатах облегченно вздохнули. Пронесло, мол. Ой ли? Ведь будды не умирают, а лишь перевоплощаются… В вашингтонских коридорах власти заменили не Гувера, а лишь того двадцать шестого актера-детектива, который играл его роль по сценарию, сочиненному журналом «Ридерс дайджест».

Теперь ее играют двадцать седьмой, двадцать восьмой, двадцать девятый…

Сценарий тот же…

Вашингтон — Нью-Йорк.

1974 год

 

Шпион № 1

Он умер не в плаще и не от удара кинжалом. Аллен Уэлш Даллес, которого называли шпионом № 1 Соединенных Штатов Америки, тихо скончался в госпитале Джорджтаунского университета от осложнения в легких, вызванного азиатским гриппом.

Во время панихиды, проходившей в пресвитерианской церкви Вашингтона, кто-то вспомнил полушутливое-полусерьезное предостережение о том, что, если по недосмотру апостола Петра Аллен Даллес попадет на небеса, он может учинить там избиение ангелов и уж наверняка подорвет пару-другую звезд, разумеется, первой величины.

— Ну, это уж слишком. Вряд ли далее Аллен Даллес способен развести адское пекло в райских кущах, — возразили в том же полушутливо-полусерьезном тоне говорившему. — Но то, что он зашлет в преисподнюю своих агентов и установит с ней секретную связь, никакому сомнению не подлежит…

Последние годы своей бурной жизни, нашпигованной всевозможными приключениями, Аллен Даллес провел в тиши фамильного особняка в Вашингтоне. Попыхивая знаменитой трубкой, которую он почти никогда не выпускал из зубов, Даллес писал мемуары, редактировал «Выдающиеся и подлинные шпионские истории», книгу, которую «Нью-Йорк таймс» прозвала «антологией современного шпионажа», а в минуты отдохновения перечитывал романы Флеминга о похождениях Джеймса Бонда. Теперь он мог смаковать их. А еще совсем недавно он штудировал Флеминга с профессиональной точки зрения, делал пометки на полях и поручал своим экспертам лабораторное изучение головоломных задумок и фантастической экипировки Бонда, чтобы отделить зерна от плевел. (Именно в результате подобных опытов американская разведка взяла на вооружение бондовский трюк — нож, спрятанный в каблуке ботинка и приводимый в действие скрытой пружиной.)

Иногда его вновь призывали для выполнения «разовых» поручений. Он участвовал в работе комиссии Уоррена, расследовавшей, а точнее, маскировавшей обстоятельства убийства Джона Кеннеди. В 1964 году по поручению президента Джонсона он совершил путешествие по великой реке Миссисипи, охваченной расовыми волнениями, чтобы составить рекомендации для их обуздания. Но то были последние всплески его длительной и бурной карьеры.

Даллес был рожден для шпионажа, как птица для полета. В запутаннейших лабиринтах тайной войны Даллес чувствовал себя как рыба в воде. Все, что знал и умел вымышленный Джеймс Бонд, могло преспокойно умоститься в одном мизинце на руке Даллеса. Но тем не менее он сошел со сцены, напоминая подбитую птицу, рыбу, выброшенную на берег, шулера, которому дали по рукам. И дело тут совсем не в том, что таланта не хватило, что подвели сноровка и опыт, что внезапно отказала пружина, приводящая в действие нож, спрятанный в каблуке его ботинка. Дело в том, что игра, которую вел Даллес, была проигрышной по самой своей сути — он пытался оттянуть назад пружину развития послевоенного мира, и чем больше ему казалось, что он преуспевает в этом, тем больнее и сильнее била она, вырвавшись из его цепких рук, повинуясь одновременно и законам физики, и законам истории.

Кто-то назвал братьев Даллесов — Джона Фостера и Аллена Уэлша — братьями Гракхами «наоборот». Как правило, параллели подобного рода скорее броски, чем точны. Но в данном случае суть исторической миссии братьев Даллесов схвачена верно. «Холодная война» старшего и «тайная война» младшего велись против одной и той же цели — коммунизма. Этот уникальный тандем доминировал в американской политической жизни почти целое десятилетие. Старший пытался разговаривать с нами на языке силы, младший — на языке шпионажа. Старший целился нам в грудь атомными бомбами, младший норовил всадить в спину отравленный кинжал. Религиозный фанатизм старшего и макиавеллистское безбожие младшего были одинаково пропитаны ненавистью к прогрессу, на голову которого они призывали фурий «массированного возмездия». Но возмездие, не менее массированное оттого, что оно было не ядерным, а историческим, настигло их самих. Проповедник и проводник политики «отбрасывания коммунизма» сами оказались выброшенными на мусорную свалку истории.

В этом было нечтоо символическое. Лишь после того, как призрак приближающейся смерти стал затуманивать взор Джона Фостера, его сознание начало проясняться. Он вынужден был признать несостоятельность своей философии. Аллен Уэлш, задумавший весною 1961 года покончить с социалистической Кубой, свернул шею не ей, а себе. Когда воды залива Свиней сомкнулись над разгромленными силами вторжения, выяснилось, что вместе с ними пошла ко дну и карьера Аллена. «Титаник» шпионажа оказался потопляемым. Когда впоследствии Даллеса спрашивали: а не было ли вторжение на Кубу аморальным и незаконным? — он хладнокровно пояснял, что об успешных операциях разведка помалкивает, а ее провалы говорят сами за себя.

Приблизительно в таком же духе сказал о Даллесе и президент Кеннеди: «О ваших успехах умалчивали, о ваших неудачах трубили». Сам Кеннеди был далеко не в восторге от Даллеса. Престиж молодого президента, въехавшего в Белый дом всего за три месяца до того, был серьезно поколеблен кубинской авантюрой. «Даллес — легендарная фигура, — жаловался он своему ближайшему окружению, — а с легендарными фигурами нелегко сотрудничать». Через семь месяцев после разгрома в заливе Свиней Кеннеди сделал Даллеса козлом отпущения.

— Согласно британским законам подать в отставку должен был бы я, — сказал президент шпиону, — но по нашим законам, боюсь, что это придется сделать вам.

Аллен Даллес повиновался. Вашингтон вешал на него одновременно и собак и ордена. Он принимал и то и другое. В 1961 году он принял из рук Кеннеди медаль «За национальную безопасность» и отставку…

С именем Аллена Даллеса связана целая эпоха в истории американской разведки. Это он, по сути дела, превратил ее из хобби любителей в ремесло профессионалов, из узкого клуба в левиафана, неподвластного конгрессу. Анналы истории хранят знаменитый анекдот о том, как Генри Стимсон, бывший государственным секретарем более сорока лет назад, распустил единственный имевшийся в то время в Вашингтоне шифровальный отдел со словами: «Джентльмены не читают чужих писем». Аллеи Даллес был джентльменом с головы до ног, но это не мешало ему читать и чужие письма, и чужие мысли. Ему платили за такую начитанность из неподотчетных фондов. Но отчитываться все-таки пришлось. Правда, несколько позже.

Формально первым директором Центрального разведывательного управления США был генерал Уолтер Кеделл Смит, но именно Даллес стал подлинным создателем ЦРУ.

С 1947 года по поручению президента Трумэна он участвовал в выработке структуры этой организация, возглавлял комитет по изучению ее «возможной эффективности в рамках закона». В 1950 году Смит попросил Даллеса приехать из Нью-Йорка, где он занимался частной адвокатской практикой, на несколько недель в Вашингтон для обсуждения доклада вышеназванного комитета. Несколько недель обернулись одиннадцатью годами. Сначала он стал заместителем директора ЦРУ, затем его главою. Он был неограниченным монархом этого государства в государстве, который не только царствовал, но и управлял. «Я шпион, а не бюрократ, — любил повторять Даллес. — Пусть бумаги пишут другие. Мое дело добывать их». Близкие сотрудники Даллеса рассказывают, что он непосредственно вникал во все детали «срочных операций», если они сулили авантюрно закрученную интригу. Его самоуверенность не знала границ. Границы в жизни и на карте существовали лишь для того, чтобы нарушать их.

Но вмешательства в свои собственные дела Даллес не терпел и никому не позволял. Даже бешеному сенатору Джо Маккарти. Когда последний задумал провести «охоту на ведьм» в заповедниках ЦРУ, избрав в качестве жертвы Вильяма Банди (впоследствии заместитель государственного секретаря), Даллес встал на дыбы, и Маккарти пришлось ретироваться. Столь же неудачной оказалась попытка создания объединенной комиссии конгресса по надзору за деятельностью ЦРУ. Даллес легко похоронил это мертворожденное дитя, презрительно намекнув, что конгрессу, страдающему недержанием речи, нельзя доверять государственные тайны.

…У входа в штаб-квартиру Центрального разведывательного управления укреплен барельеф с изображением Аллена Даллеса, Надпись на барельефе гласит: «Памятник ему — все то, что окружает нас». В каком-то смысле слова эти вещие. Подрывная деятельность, шпионаж и диверсии давно стали непременным атрибутом американского империализма. «Ищи женщину», — говорили французские летописцы, пытаясь найти скрытые пружины истории в страстях человеческих. «Ищи шпиона», — можно сказать о многих событиях, отмеченных дьявольской десницей ЦРУ. Оно бесцеремонно вторгалось во внутренние дела других государств, свергало и назначало правительства, заставляло балансировать мир на грани войны. Джон Фостер Даллес, суровый и аскетичный, шел по проволоке в дипломатическом фраке с именем бога на устах; Аллен Уэлш Даллес, улыбчивый эпикуреец, проделывал тот же трюк при плаще и кинжале (внешне они выглядели добротными твидовыми костюмами) с именем черта, растворявшегося в дыме от его трубки.

Сейчас уже ни для кого не является секретом, что низвержение правительства Моссадыка в Иране в 1953 году было делом рук Центрального разведывательного управления. Аллен Даллес лично планировал эту операцию, получая приказы от нефтяных королей и дирижируя подкупленными крикунами тегеранского майдана. В июле 1964 года ЦРУ спровоцировало гражданскую войну в Гватемале с целью ликвидации режима президента Джакобо Арбенса Гусмана, слишком уж левого по американским стандартам, Когда Эйзенхауэр спросил Даллеса, каковы шансы на успех этого предприятия, последний ответил: «Двадцать — за, восемьдесят — против», но тут же добавил, что в случае промедления шансы еще более ухудшатся. Эйзенхауэр дал свое согласие, и молодчики Даллеса еще раз продемонстрировали перед всем миром, как следует понимать «доктрину Монро» и принцип «Америка для американцев».

Но наиболее ненавистным Карфагеном, которым должен был пасть и тем не менее упорна не собирался делать этого, всегда был для Даллеса мир социализма. «Коммунизм — вот главная опасность, стоящая перед нами, главная опасность нашим свободам, нашим институциям, всему тому, что дорого нам», — патетически восклицал он. Руководимый слепой ненавистью к коммунизму, Аллен Даллес готов был играть с огнем и часто играл с ним, рискуя теми самыми «институциями», в любви к которым он присягал на своем шпионском клинке. Он патологически страшился разрядки международной напряженности. Его ведомство систематически поставляло Белому дому и конгрессу подтасованную информацию о социалистических странах с целью пришпорить гонку вооружений и сорвать мирное урегулирование, если таковое намечалось, Даллес лично руководил подрывными операциями против Германской Демократической Республики. Он один из главных инициаторов превращения Западного Берлина во «фронтовой город». Он принимал самое непосредственное участие в разработке планов подземного тоннеля из западного сектора Берлина в восточный, по которому был проложен бикфордов шнур диверсий и провокаций.

Но тот же Даллес на своем горьком опыте мог убедиться, что шпионы, которых он засылал к нам за стрижкой овец, все чаще возвращались стрижеными, а то и вовсе не возвращались. Наиболее громким, хотя далеко не единственным, фиаско Даллеса было пленение пилота Фрэнсиса Пауэрса после того, как советские ракеты сбили хваленый американский разведывательный самолет У-2. Это произошло в 1960 году, в момент, когда президент Эйзенхауэр находился в Париже, собираясь приступить к переговорам с советскими руководителями. Его министр иностранных дел планировал «встречу в верхах», а оупершпион торпедировал ее тоже в верхах, правда, не дипломатических, а атмосферных. Будучи уверенным, что самолет и пилот погибли, Даллес подтолкнул Эйзенхауэра на прямую ложь, которая была публично разоблачена. Правда, тогда Эйзенхауэр не решился уволить Даллеса в отставку, как это сделал несколько позже президент Кеннеди, поставленный в аналогичную ситуацию после провала вторжения на Кубу, организованного ЦРУ.

Надо сказать, что братья Даллесы вообще были злыми гениями Эйзенхауэра. История с У-2 — великолепное тому подтверждение. Имеется любопытная версия о том, как Аллеи Даллес «продал» Эйзенхауэру план шпионских полетов У-2 над советской территорией. Даллес сыграл на пристрастии президента к гольфу. Он показал ему снимки, сделанные с воздуха с высоты 70 тысяч футов аппаратурой, установленной на борту У-2. На них президент мог отчетливо различить здание и лужайку национального гольф-клуба «Аугуста». Президент все еще колебался. Тогда Даллес, подобно змию-искусителю, обратил его внимание на весьма существенную деталь — на снимках был воспроизведен даже небольшой мячик для игры в гольф, белевший в зелени травы. Это окончательно сразило Эйзенхауэра, и он дал согласие на полеты У-2.

Трудно сказать, насколько соответствует действительности эта версия и не является ли она плодом мифотворчества, которым увлекались поклонники Аллена Даллеса. Но даже если это и миф, в нем весьма метко схвачены характерные черты шпиона № 1: неразборчивость в достижении намеченной цели, знание человеческой психологии, ее тонкостей и слабостей, а главное — авантюристичность. Аллен Даллес был готов играть судьбами мира, словно мячиком для гольфа. Он не видел в этом ничего аморального, если был хоть какой-то шанс на выигрыш. Размеры ставки его не пугали. Ведь по счетам, как правило, платили, а вернее расплачивались, другие.

Как, это и полагается шпиону, Аллен Даллес был человеком с тысячью лиц. Иногда он играл роль университетского профессора, высоколобого интеллектуала. Седые волосы, рассеченные пробором посередине, седые усики и очки без оправы обезоруживающе действовали на собеседника. «Яйцеголовые» готовы были видеть в нем своего и простодушно развешивали уши. Даллес не замедлил воспользоваться этим. ЦРУ искусно проникло в целый ряд высших учебных заведений страны, организовав, свои шпионские филиалы, например, в Центре международных исследований Массачусетского технологического института. Многие ученые, искренне полагавшие, что занимаются чистой наукой и расширяют контакты со своими коллегами из социалистических стран, вдруг обнаруживали, что барахтаются в даллесовских сетях. Агенты Даллеса проникли в Национальную ассоциацию студентов, вкладывая деньги в студенческие обмены и экскурсии и состригая с них разведывательные купоны. Подобная практика продолжалась более пятнадцати лет, пока не была разоблачена в 1967 году левым студенческим руководством. Шокированная профессура бросилась с упреками к «своему» Даллесу, уже пребывавшему в отставке. Но он, приглаживая предательскую седину и поправляя не менее предательские очки без оправы, сухо отрезал: «Мы получали то, что хотели».

Аллен Даллес, как и его старший брат, был своим человеком и в адвокатских конторах Уолл-стрита. Он изучал юриспруденцию в Принстонском университете, подобно Джону Фостеру, и занимался адвокатской практикой на Уолл-стрите в конторе «Салливен энд Кромвел», партнером которой был все тот же Джон Фостер. О старшем говорили, что он выигрывал дела прямой атакой, о младшем, что он обделывал их исподтишка; старший обдирал своих клиентов угрюмо, младший — с энтузиазмом.

Конторы Уолл-стрита, как и университетские колледжи, были респектабельным декорумом и упругим трамплином для супершпиона. В качестве представителя фирмы «Салливен энд Кромвел» Даллес непрестанно колесил по Европе, воздавая богу богово, а кесарю кесарево — делая дела и обделывая делишки. Он стал директором филиала банка Шредера в Нью-Йорке, английской финансовой компании немецкого происхождения. Через банк Шредера он заполучил себе в клиенты «Ферейнигте штальверке» Фрица Тиссена и химический трест «И.Г.Фарбениндустри». Как банкир он сотрудничал с фашистской Германией, как шпион — воевал с ней. Как банкир он выгребал из Германии полновесные рейхсмарки, как шпион — наводнял ее фальшивыми. Надо отдать Аллену Даллесу должное: и то и другое он делал вполне успешно. Моральная сторона проблемы его мало трогала. Он свято верил, что победителей не судят, и не менее свято — в свой успех.

Третье лицо Даллеса — дипломатическое. Собственно говоря, он был потомственным дипломатом. В его роду значились три государственных секретаря — его дед Джон Фостер-старший занимал эту должность при президенте Бенджамине Гаррисоне, его дядя Роберт Лансинг — при Вудро Вильсоне и, наконец, его брат — при президенте Дуайте Эйзенхауэре. Следует упомянуть еще об одном дяде — Джоне Уэлше-старшем, который был послом в Англии и от которого Аллен унаследовал англофильские замашки: твидовые пиджаки, трубку и, разумеется, уважение к Интеллидженс сервис.

Намекая на семейные традиции и рано прорезавшийся талант шпиона-дипломата, некоторые публицисты называли Аллена Даллеса «Моцартом разведки». Он и впрямь был вундеркиндом. По его собственному признанию, его ранние детские воспоминания связаны не с ребячьими забавами, а с американо-испанской и англо-бурской войнами. Он слушал, как рассуждали о них перед камином его сановные предки, и, будучи всего восьми лет от роду, даже ухитрился написать, хотя и с грамматическими ошибками, трактат об англо-бурской войне, который был издан «для служебного пользования» в семейном кругу Даллесов.

О покушении в Сараеве на австрийского эрц-герцога, послужившем стартовым выстрелом к первой мировой войне, Даллес узнал из парижских газет, потягивая аперитив в кафе на Елисейских полях. С берегов веселой Сены он попадает на берега священного Ганга и преподает неизвестно что в английской миссионерской школе. Затем Даллеса видят в Китае и Японии, а несколько позже он объявляется в американском посольстве в Вене. На родине Моцарта «Моцарт разведки» ведет тайную игру с оппозиционными элементами с целью отколоть Австро-Венгрию от Германии. Год спустя его посылают в столицу Швейцарии Берн для сбора разведывательной информации о балканских странах.

После окончания войны Даллес возвращается в Париж и вместе со старшим братом участвует в Версальской конференции в качестве советника американской делегации. Позже он становится сотрудником первого послевоенного посольства США в Берлине. Из Берлина его перебрасывают в Константинополь, а из Константинополя в Вашингтон. В вояжах Даллеса наступает временная передышка. Его назначают главой ближневосточного отдела государственного департамента.

В 1923 году произошло событие, которое сыграло немаловажную роль в карьере Даллеса. Об этом событии стоит рассказать хотя бы вкратце, ибо в нем сказался весь Даллес — его хватка, мгновенная ориентировка, нюх, напористость. Выходя однажды поздно вечером с ужина, Даллес услышал, как мальчишки — уличные продавцы газет, надсаживая горло, обобщали о сногсшибательной «экстре» — неожиданной смерти президента Уоррена Гардинга. Даллес немедленно бросился в госдепартамент. Там никого не оказалось, кроме клюющего носом дежурного клерка. Тогда Даллес отправился на квартиру государственного секретари Хьюза, поднял его с постели, приволок в госдепартамент и начал вместе с ним поиски по телефону вице-резидента Кальвина Кулиджа, которого не было в столице. Кулиджа нашли в Плимуте, где он гостил в доме своего отца. Телефонный аппарат был только у соседей. Их также разбудили и послали за Кулиджами. Между звонками Даллес успел выписать из «Всемирного альманаха» текст президентской присяги. Ее продиктовали по телефону отцу Кулиджа, который, по совету Даллеса, воспользовался своим судейским саном и привел к присяге сына.

Новый президент не забыл услуги, оказанной ему молодым дипломатом… А надо, между прочим, оказать, что потрафить Алдану Даллесу даже в начале его карьеры было не так-то просто. Он отлично знал себе цену и отнюдь не был склонен торговать собой по дешевке. Однажды ему предложили дипломатический пост с окладом восемь тысяч долларов в год, что по тем временам составляло солидную сумму. Возмущенный Даллес немедленно подал в отставку и разразился гневным письмом, которое передал для опубликования в печать, что вызвало немалый скандал. «Я всегда старался жить скромно, — писал Даллес, — но дипломат обязан устанавливать контакты, обязан развлекаться и развлекать других… Ведь общеизвестно, что за обеденным столом и на вечеринке можно добиться большего, чем в офисе». В этом смысле профессия разведчика больше отвечала склонностям Даллеса — сибарита и эпикурейца, любившего хорошо пожить и сорить деньгами значительными, а главное, неподконтрольными…

Со дня приведения к присяге президента Кулиджа и до начала второй мировой войны Даллес успел побывать советником американской миссии в Пекине, экспертом делегации США на трехсторонней морской конференции в Вашингтоне и на столь же бесчисленных, сколь и бесполезных конференциях по разоружению в Женеве. Он играл видную роль в Совете по иностранным делам и лишь его попытка пройти в конгресс от штата. Нью-Йорк окончилась неудачей. (Это была его первая и последняя попытка, Даллес окончательно проникся презрением к выборным должностям и органам, предпочтя кулисы авансцене.)

Я несколько затянул историю странствий Аллена Даллеса, конечно, не потому, что он совершал их в чайльдгарольдовом плаще. Иной плащ был наброшен на его плечи, вернее, дела. Школяр, адвокат, бизнесмен, дипломат, политик, исколесивший весь земной шар, он стал идеальным шпионом, шпионом девяносто девятой пробы, стал ходячим синонимом своей профессии.

Неудивительно, что в годы второй мировой войны шеф стратегической секретной службы Доновен — «Дикий Билл» — поручил именно Даллесу создание подпольной шпионской сети в Европе. Сидя в Берне в особняке пятнадцатого века, Даллес плел сложные и многоплановые интриги, нити которых простирались от гитлеровской рейхсканцелярии в Берлине до опиумных курилен Стамбула. Он имел своих людей в ведомстве Риббентропа, один из которых, по кличке Джордж Вуд, передал ему более двух тысяч фотокопий секретных документов. Его агенты проникли в абвер, контрразведку немецкого вермахта. Через них Даллес напал на след заводов в Пенемюнде, производивших ракеты «фау»; установил контакт с офицерством, готовившим покушение на Гитлера; разоблачил легендарного немецкого шпиона, служившего незаметным камердинером у британского посла в Анкаре; накрыл подпольную радиостанцию, оперировавшую через германское посольство в Дублине, которая передавала инструкции подводному флоту, охотившемуся за караванами американских торговых судов… Всего не перечислишь.

Но была у Даллеса в Швейцарии и иная миссия, миссия дальнего прицела. Воюя с «третьим рейхом», он ни на минуту не забывал о первом в мире социалистическом государстве, своем исконном и главном противнике. В то время как советский народ сокрушал фашизм, Даллес исподволь готовил планы сокрушения социализма. В тогдашнем враге — германском милитаризме его наметанный глаз уже различал будущего союзника, хотя в то время «железный канцлер» Конрад Аденауэр был всего лишь отставным бургомистром Кёльна, находившимся под домашним арестом. Вопреки союзническим решениям, Даллес нагло саботировал курс на безоговорочную капитуляцию Германии. Он стремился спасти с шедшего на дно фашистского корабля как можно больше оснастки для будущих схваток с коммунизмом. Шпионская сеть Шелленберга, кадровое офицерство, тайные склады оружия, стратегические предприятия, в особенности те, интересы которых защищала в мирное время адвокатская фирма «Салливен энд Кромвел», все это учитывалось, приходовалось, укрывалось.

Даллесу не удалось добиться тотального сепаратного мира с Германией. Он довольствовался своим собственным. Я имею в виду операцию под кодовым названием «Восход солнца», закончившуюся капитуляцией германских войск в Италии. Ее планы были разработаны в ходе тайных встреч в швейцарском местечке Аскона между Даллесом и эсэсовским генералом Карлом Вольфом. Даллеса преследовал кошмар появления красного флага в Средиземноморье и на Адриатике, поэтому его условия капитуляции были более чем великодушными.

Тайные махинации шпиона № 1 были раскрыты советской разведкой. Они получили отражение в известной переписке между Сталиным и Рузвельтом. Рузвельт был не первым и не последним американским президентом, которому приходилось, канонизируя ложь, брать под свое крылышко зарывавшегося Аллена Даллеса, расплачиваясь своей репутацией.

…Он умер не в плаще и не от удара кинжалом. Аллен Уэлш Даллес тихо скончался в госпитале от осложнения в легких, вызванного азиатским гриппом. Узнав о его смерти, экс-президент Эйзенхауэр прислал из Геттисберга телеграмму соболезнования, в которой охарактеризовал шпиона № 1 как «преданного слугу общества, чьих выдающихся качеств будет сильно недоставать нации». В телеграмме президента Никсона говорилось, что «благодаря ему мир стал сегодня более безопасным местом».

Древние римляне считали, что об умерших надо говорить только хорошее или просто молчать. Даллес не заслуживает ни того, ни другого. Безопасность на нашей планете может быть достигнута не благодаря, а лишь вопреки шпиону № 1 и следующим за ним порядковым номерам.

Вашингтон — Нью-Йорк.

1973 год

 

«Белые ночи» Гайаны

 

(Хроника одной трагедии)

 

Поздняя запись вместо предисловия

Когда адвокат Марк Лейн, очевидец трагедии Джонстауна, обратился к издательству «Полюлар лайбрэри» с предложением написать книгу о том, что он видел и пережил за один день — 18 ноября 1978 года, главный редактор издательства Пэтрик О'Коннор ответил категорическим отказом. Мотивируя свое решение, О'Коннор заявил: «На тему о Гайане я принимаю заявки только от трех авторов — Мильтона, Данте и Гомера».

Парадокс главного редактора «Популярной библиотеки» нисколько не преувеличивал суть проблемы. Для воссоздания трагедии Джонстауна и впрямь нужны драматическая сила автора «Потерянного рая», могучая фантазия автора «Божественной комедии» и эпическое дыхание создателя «Илиады». Даже, казалось бы, привыкшее ко всему человечество было потрясено вестью из джунглей Гайаны, где более девятисот человек были убиты выработанным в порах капиталистической системы ядом отчаяния и фанатизма.

Подводя итоги бурному, насыщенному многими событиями 1978 году, два ведущих американских телеграфных агентства — Ассошиэйтед Пресс и Юнайтед Пресс Интернэшнл объявили «резню в Гайане» новостью года № 1. Согласно опросу, проведенному институтом общественного мнения Гэллапа, «резня в Гайане» привлекла наибольшее внимание американцев среди событий 1978 года, и о ней знали — слышали или читали — 98 процентов жителей Соединенных Штатов. Что означает эта цифра? По словам самого Джорджа Гэллапа, за все сорок три года существования его института только два события получили в стране больший резонанс — внезапное нападение японцев на Пирл-Харбор в 1941 году и атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки в 1945 году. Несмотря на различие масштабов и исторического звучания этих событий, нетрудно проследить роднящие их корни.

Нижеследующие записи — странички репортерской хроники, отрывки из дневника. Их автор не принадлежит к «большой тройке», упомянутой О'Коннором, и поэтому скромен в задачах, которые ставит перед собой. К тому же со времени последней записи в дневнике прошло достаточно времени. Многое, что было неясным в трагедии «белых ночей», прояснилось. Ярче прорезались насильственные аспекты массового самоубийства в Джонстауне, зловещая роль американской охранки и разведывательных служб, финансовые и политические манипуляции над трупами невинных жертв, попытки высечь из трагедии искры антисоветской и антикоммунистической пропаганды.

Конечно, можно было «обновить» дневник, дописать его мудростью заднего числа. Но тогда он перестал бы быть дневником. А мне хотелось донести до читателя поступь событий так, как они разворачивались, как накатывались волнами на Америку, с противоречащими друг другу цифрами и фактами, со смятением душ и потрясением основ, когда резче обнажаются и характер нации и загнивание общества, когда страна еще не успела опомниться и взять себя в руки, не успела набальзамировать свои жертвы и отредактировать их хождение по мукам.

Время Мильтона, Данте и Гомера еще придет…

Январь 1979 года

 

21 ноября

— Преподобный отец, бывали ли раньше в истории человечества аналогичные случаи массового самоубийства? — спрашивает телевизионный обозреватель католического пастора и профессора теологии.

Пастор задумывается. Наступает тягостная минута молчания. Она кажется бесконечной на телеэкране, где обычно все происходит с головокружительной быстротой. Наконец пастор подымает глаза, неуверенно и как-то смущенно смотрит в объектив, хрустит суставами пальцев и негромким голосом отвечает:

— История знает случаи массового самоубийства в Древнем Египте, в период раннего христианства, в мрачные годы средневековья. Но я не могу припомнить ничего такого, что хотя бы в отдаленной степени напоминало ужасную трагедию Джонстауна.

Телекомментатор и теолог молча смотрят друг на друга. Они словно оцепенели. Наконец первый приходит в себя.

— Спасибо, преподобный отец, — говорит он ломающимся, как у подростка, голосом. Затем, взяв себя в руки, уже хорошо поставленным баритоном обращается к многомиллионной аудитории, прильнувшей к телевизорам:

— А теперь давайте перенесемся в Джонстаун…

Давайте перенесемся в Джонстаун и мы.

Джонстаун, небольшое поселение, названное так в честь его основателя — американского проповедника Джима Джонса, находится в 120 милях от Джорджтауна, столицы Республики Гайана, бывшей британской колонии в северо-восточной оконечности Южной Америки, граничащей с Венесуэлой, Бразилией, Суринамом и омываемой водами Карибского моря. Здесь 18 ноября в результате ритуального массового самоубийства погибли 409 человек, среди них дети и женщины. Все они без исключения были гражданами Соединенных Штатов Америки.

Страна, пославшая первого человека на Луну, перещеголяла в мракобесии древнеегипетских жрецов, фанатиков раннего христианства и средневековую инквизицию. Доселе никому не известный, затерянный в гайанских джунглях клочок земли — Джонстаун, имя которого не сходит с уст потрясенных американцев, со страниц газет и журналов, с экранов телевидения, стал символом общества насилия, сопрягшим библейские ужасы с «контркультурой будущего».

Джим Джонс исподволь подготавливал самоубийственный акт в течение всех пятнадцати лет существования основанной им секты, кощунственно нареченной «Народным храмом». После трагедии Джонстауна свидетели, молчавшие под страхом смерти, заговорили. «Самоубийство было составной частью его философии. Каждый, кто вступал в «Народный храм», не только подписывал пакт о самоубийстве, но неоднократно репетировал его под руководством самого Джонса, — говорит один из бывших членов секты Тим Стоен. — Он пускал по кругу какую-то жидкость коричневого или красного цвета и заставлял всех нас пить ее. Затем он говорил, что это был яд и что в течение часа все мы умрем. Он предлагал нам в оставшееся время воздавать ему хвалу, молиться выпавшей на нашу долю чести умереть за него. Час проходил, но яд не действовал. Тогда Джонс объявлял, что это была лишь репетиция, проверка лояльности». Проверка лояльности… Знакомое словосочетание, поломавшее жизнь многим американцам, многих доведшее до самоубийства в эпоху маккартизма.

Это сравнение напрашивается не случайно. По словам Деборы Блэки, в прошлом ближайшей помощницы Джонса, жизнь членов секты была настолько тяжелой, что самоубийство казалось не столь уж страшным. В стенах «Народного храма» их запугивал бесноватый «пророк», за стенами «Народного храма» их преследовала не менее жестокая действительность. Эти два источника страха, мистический и реальный, переплетались с удивительной и отталкивающей естественностью. Цветных членов секты Джонс стращал концентрационными лагерями, которые якобы покроют всю Америку в результате скорого нацистского переворота, стращал их судом Линча и горящими крестами ку-клукс-клана. Белых членов секты Джонс гипнотизировал пугалом ЦРУ. Он говорил, что все они занесены в списки разведывательного управления, которое охотится за ними, рано или поздно схватит их, подвергнет пыткам и убьет. Да, полуправды и истины логически переплетались в проповедях Джонса, питали друг друга, приближая трагическую развязку.

Запугивание сыграло немаловажную роль в том, что Джонсу удалось увлечь за собой в Гайану более тысячи последователей. Эти несчастные и обманутые, покидая Штаты, думали, что выбирают наименьшее из двух зол. Они не понимали, что от общества насилия нельзя просто так убежать, скрыться в непроходимых джунглях, потеряться в непролазных тропиках, земля которых еще не изведала удушливых объятий асфальта. Они не понимали, что, убегая, несут с собой с родины-мачехи ядовитые семена разрушения, что «Народным храм» в Гайане, обещанная им Джонсом «земля обетованная», станет всего лишь микрокосмом большой и недоброй земли.

Репетиции массового самоубийства продолжались и в Гайане. Со временем они все более учащались и вскоре стали проводиться еженедельно. Джонс называл их «белыми ночами». Какая жуткая, кошмарная насмешка! Джонс запугивал свою паству и угрозой надвигающейся высадки наемников, которые, дескать, перережут все население Джонстауна. И вновь полуправды и истины логически переплетались в проповедях «пророка».

«Белые ночи» начинались с раннего утра, начинались с объявления чрезвычайного положения. Поселок просыпался от душераздирающего воя сирен и истерических завываний Джонса, обычно вещавшего по громкоговорителю не менее шести часов в сутки, а в «белые ночи», по существу, непрестанно. Вооруженная охрана — около пятидесяти человек — обходила одну за другой хижины и сгоняла население в центр поселка, носивший название «Аудиториум», где под навесом стоял «трон» Джонса.

— Наемники приближаются к «Народному храму»! Нас ждет неминуемая смерть! — кликушествовал «пророк».

Несчастные беспрекословно выстраивались в длинные очереди за стаканчиком «яда», причем никто не знал, была ли это очередная «проверка лояльности» или настоящая вакханалия массового самоубийства. Детей и женщин, как на тонущих кораблях, пропускали вперед. Многократное повторение «белых ночей» еще больше травмировало паству Джонса, парализовывало ее волю, заставляло смиряться, свыкаться с мыслью о неизбежности насильственного ухода из жизни, превращало людей в скот, покорно идущий на убой. После отбоя к микрофону вновь подходил Джонс.

— Следующая «белая ночь» будет последней! — угрожающе гремел его голос, разбивая, как зеркало, тишину тропических ночей Гайаны.

«Белая ночь» 18 ноября 1978 года стала последней для четырехсот с лишним членов секты и ее главаря Джима Джонса.

Все было как во время репетиций, все, за исключением того, что в подкрашенный лимонад был подмешан цианистый калий. Длинные, грубо сколоченные деревянные столы, за которыми обычно проходят загородные пикники, были уставлены разноцветными кувшинами из пластика, наполненными дьявольским лимонадно-цианистым коктейлем. Наблюдая эту картину по телевидению уже после самоубийства, нельзя было не содрогнуться: валяющиеся на земле лицом вниз сотни трупов и веселые разноцветные кувшинчики и бидончики на деревянных столах.

Как и во время «репетиций», начали с детей. Люди подходили к столам целыми семьями, взявшись за руки, обнявшись. Смертельное снадобье им выдавали доктор-храмовник Лоуренс Шахт и ассистировавшие ему медицинские сестры. Большинство принимало яд добровольно. Тех, кто пытался сопротивляться или бежать, вооруженная стража силой возвращала к столу тайной вечери. Наиболее упорствовавших пристреливали.

Люди умирали в страшных конвульсиях, промучившись пять-десять минут, умирали под аккомпанемент последней проповеди Джонса, воспевавшего «красоту умирания» и обещавшего «скорую встречу и воссоединение» на небесах. Травили не только людей, но и собак.

Согласно показаниям очевидцев последними словами «пророка» были «мать, мать, мать», повторявшиеся многократно. Он обращал их к своей жене, принявшей яд. Погиб и его сын. Второй сын уцелел. Он в тот день, на счастье, отправился в соседний поселок играть в баскетбол. Позже местные власти и сотрудники американского посольства обнаружили тело Джонса на кустарном алтаре. Вскрытие показало, что он умер не от яда, а от огнестрельной раны. Были обнаружены также около миллиона долларов наличными, значительное количество золотых слитков, пачки казначейских билетов, чеки социального обеспечения и более восьмисот американских паспортов, а также целый арсенал военного снаряжения. Судьба тех членов секты, которые, спасаясь от тайной вечери, бежали в джунгли, неизвестна. Скольким из них удалось скрыться, скольких убили при попытке к бегству — тоже знакомое словосочетание, — власти не знают…

Американские военные и военно-санитарные подразделения, высадившиеся в Гайане, вывозили на вертолетах и транспортных самолетах тела своих несчастных соотечественников назад, домой, в Штаты. «Как солдат, погибших во Вьетнаме», — словно сговорившись, вещают репортеры по различным телевизионным каналам. Сходство большое — те же пятнистые, зеленоватые самолеты и вертолеты, те же пластиковые мешки, те же — для некоторых — цинковые гробы, покрытые американским звездно-полосатым флагом, и почетный караул морских пехотинцев на аэродромах. «Как в Сонгми», — говорят свидетели массового самоубийства в Джонстауне американские адвокаты Марк Лейн и Чарльз Гэрри, чудом избежавшие смерти от руки фанатиков. И снова сопряжение — джунглей Вьетнама и Гайаны, резни в Сонгми и отравления в Джонстауне. Это не просто визуальное сопряжение, нет! Между ними прочная причинно-следственная связь, имеющая общие и глубокие корни, ушедшие, расползшиеся раковым метастазом во все ткани общества насилия. И те, что в Гайане, и те, что во Вьетнаме, стали жертвами большого обмана, пали ради ложных ценностей и идеалов, оказались марионетками в руках сил зла, не библейского, а реально существующего на земле…

Выше я коснулся отчасти причин трагедии в Джонстауне, и я еще вернусь к ним. А сейчас несколько слов о поводе, о том, что спровоцировало цепную реакцию массового самоубийства членов секты «Народного храма».

Некоторое время назад член палаты представителей конгресса США Лео Райэн с небольшой группой помощников, телевизионщиков и журналистов отправился в Гайану. Целью его поездки было изучение на месте положения в поселке Джонстаун. Дело в том, что значительное число членов «Народного храма» проживало раньше в Калифорнии, избирательном округе конгрессмена Райэна. Оставшиеся в Штатах родственники членов секты, до которых доходили отрывочные сведения и леденящие кровь слухи о зверствах, чинимых в Джонстауне, обратились к Райэну с просьбой проверить их достоверность, а в случае, если они подтвердятся, помочь вернуть домой попавших в беду.

В пятницу 17 ноября группа Райэна приземлилась на небольшом зафрахтованном самолете на аэродроме Порт-Каитума, маленького городка, расположенного недалеко от Джонстауна. Летную площадку отделяют от «Народного храма» всего пять миль, но из-за густых джунглей дорога туда занимает около двух часов. В Порт-Каитума Райэна встретили представители секты. По совету своих адвокатов Лейна и Гэрри они согласились допустить группу Райэна в Джонстаун. На том и порешили.

Сначала ничто не предвещало трагедии. Джонс встретил конгрессмена сдержанно, но не враждебно. Б честь прибывших был устроен ужин, а затем даже концерт духовной музыки. Правда, обитатели «Народного храма» сторонились непрошеных гостей, а тех, кто подходил к ним, отгоняла стража. Да и сами гости находились под неусыпным надзором. Любая их попытка поговорить с глазу на глаз с сектантами немедленно пресекалась.

Райзн заночевал в Джонстауне. В субботу утром он продолжил свою инспекцию. Он даже произнес речь перед собранием сектантов, в которой заявил, что ему редко доводилось встречать даже в Америке столь счастливых людей в столь счастливых обстоятельствах (!). Но плотина все-таки дала течь. Около двадцати членов секты, поборов страх, признались конгрессмену и журналистам, что хотят вернуться домой, что жизнь в колонии невыносима. Райэн потребовал у Джонса, чтобы он разрешил жалобщикам покинуть храм. Тут все и началось. Джонс ударился в истерику, впал в транс. Затем один из его помощников приставил к горлу Райэна нож. Адвокату Лейну с трудом удалось отговорить его от убийства. Стало ясно, что самая пора поскорее, пока не поздно, убираться из «счастливого Джонстауна».

Райэн, его спутники и сектанты, решившие покинуть храм, отправились назад в Порт-Каитума, где на взлетной площадке их поджидали 19-местный ДХС-6 и пятиместный «Кассена». Райэн решил переправить в Джорджтаун в первую очередь сектантов, считая, что главная опасность грозит именно им. Началась посадка. И вдруг один из сектантов, по имени Лэрри Лэйтон, выхватил пистолет и открыл стрельбу по другим пассажирам. Тяжело ранив двоих, он выскочил из самолета и скрылся.

В суматохе Райэн и его спутники не заметили, как на взлетную площадку выехали грузовой автомобиль и трактор с прицепом. Из них выскочили люди, вооруженные полуавтоматическими ружьями. Раздались выстрелы. Райэн, корреспондент телекомпании Эн-би-си Дональд Харрис, фоторепортер газеты «Сан-Франциско икзэминер» Грегори Робинсон и одна из беглянок, Патриция Парк, были ранены. Остальные бросились врассыпную. Одни побежали в джунгли, другие пытались спрятаться за колеса и фюзеляжи самолетов. Нападавшие вновь погрузились в машины, подъехали ближе и в упор, выстрелами в голову добили раненых. Дав еще несколько залпов по самолетам, убийцы скрылись. Спаниковавшие летчики рванули в небо, оставив живых, раненых и мертвых на опустевшей взлетной полосе Порт-Каитума.

Все вышеописанное я излагаю не по газетам. Все это запечатленное на кинопленку я видел собственными глазами. В группе Райэна был оператор Эн-би-си Боб Браун, который снимал до самого последнего мгновения, пока и его не настигла пуля убийцы-фанатика.

Это трагическое обстоятельство придало какую-то сверхаутентичность и без того жуткому сюжету. Вот Райэн пожимает руку пилоту. Это его последнее рукопожатие. Вот Харрис затягивается сигаретой. Это его последняя затяжка. Вот Робинсон делает снимок своим «никоном». Это его последний кадр. Назавтра его опубликуют во всех американских газетах. Вот подъезжают грузовики, и соскочившие с них люди открывают стрельбу. Изображение начинает дергаться, коситься и наконец обрывается вместе с жизнью Боба Брауна. Это его последний сюжет. Он будет бесчисленное количество раз прокручиваться по телевидению. Не только по каналам Эн-би-си, но и по другим, конкурирующим. Ибо он уже не только частная собственность одной телевизионной монополии-корпорации, не просто проходная лента из последних известий, а общенациональное достояние, место которому в золотом фонде кинотеки общества насилия рядом с любительским фильмом Запрудера, которому удалось запечатлеть момент убийства президента Кеннеди в Далласе на глазах его жены, всей изумленной и потрясенной публики — от Атлантического океана до Тихого. Да, пленке Брауна уже обеспечено место в золотом фонде кинотеки общества насилия рядом с кадрами убийства сенатора Кеннеди в лос-анджелесском отеле «Амбассадор», рядом с кадрами убийства Мартина Лютера Кинга в мемфисском отеле, рядом с кадрами покушения на алабамского губернатора Джорджа Уоллеса в торговом центре провинциально-затрапезного городка Мобил, рядом с бесконечными огнеупорными коробками с огнеопасной хроникой вьетнамской агрессии, со многими другими — имя им легион — целлулоидными свидетельствами далеко не целлулоидных трагедий и драм. Возможно, а скорее всего наверное, Бобу Брауну, Дону Харрису и Грегу Робинсону присудят посмертно, как это положено по традиции, Пулитцеровские премии. Но свершится ли суд над их убийцами? Не над слепыми фанатиками, а вполне зрячими эксплуататорами слепого фанатизма, раздувающими его, чтобы гасить человеческие жизни, человеческий разум? Вряд ли. Вероятнее ожидать дальнейшего пополнения золотого фонда кинотеки общества насилия, где сюжеты пронизаны, как пулей, одним сквозным действием.

…Когда убийцы возвратились с аэродрома в колонию и доложили Джонсу о результатах операции, последнего охватила паника. «Это ужасно, это ужасно. Это конец, это конец», — повторял он, словно сомнамбула. По свидетельству адвоката Марка Лейна, все еще остававшегося в Джонстауне, в планы главы секты входило уничтожение всей группы Райэна и всех примкнувших к нему беженцев, объявленных «изменниками». После того как они покинули колонию, Джонс «предсказал», что самолет Райэна «свалится камнем с неба». «Предсказание» Джонса должен был осуществить его подручный Лэрри Лэйтон, которому было поручено пробраться в самолет под видом беженца и застрелить пилота, когда машина будет уже в воздухе. Лэйтон, по-видимому, поспешил и поднял пальбу еще до старта. Подстраховывавшие его убийцы на грузовиках тоже не успели ликвидировать всю группу Райэна. Убив пятерых и ранив еще десять человек, они вынуждены были ретироваться, поскольку на аэродроме появились гайанские солдаты.

Выслушав донесение своей «зондеркоманды», Джонс приказал всем жителям колонии немедленно собраться в «Аудиториуме» вокруг его алтаря. Операция «Белая ночь» началась.

— Мы все должны покончить жизнь самоубийством, — говорил Джонс своей пастве.

Какая-то женщина в толпе запротестовала. Ее пристрелили. Тщетно Лейн и Гзрри упрашивали «пророка» одуматься и отменить решение о массовом самоубийстве. К ним приставили двух стражей с автоматами, а затем отвели в сторону бараков.

— Мы все умрем. Как это благородно, как это красиво, — говорили стражи — два молодых парня — пожилым адвокатам. Из разговоров с ними Лейн и Гэрри поняли, что смерть грозит и им. К счастью, один из стражников по имени Чарли был раньше клиентом Лейна. Последнему удалось уговорить его отпустить их на свободу.

— Ведь должен же кто-то поведать миру о том, что здесь произошло, — сказал Лейн.

— И то правда, — ответил Чарли. Стражники показали адвокатам дорогу из лагеря — через холм в джунгли, распрощались с ними и направились к месту, где начался ритуал самоубийства. Двенадцать часов просидели Лейн и Гэрри под проливным дождем в джунглях, прислушиваясь к выстрелам и душераздирающим крикам, доносившимся из «Народного храма».

По иронии судьбы, адвокат Марк Лейн — автор известных книг об убийствах президента Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, книг, в которых он доказывал, что и тот и другой стали жертвами организованного заговора, а не пали от рук убийцы-одиночки. Накануне поездки в Гайану Лейн вновь давал показания на сей счет в комиссии палаты представителей по покушениям. (Есть в конгрессе США и такая комиссия!)

Весть о массовом самоубийстве в Джонстауне и об экзекуции в Порт-Каитума потрясла даже привыкших к виду крови, свыкшихся с преступностью американцев. Сообщения об этой трагедии вытеснили с экранов телевидения и с первых газетных полос все остальные новости. Как? Почему? — вопрошают растерянные дикторы и обозреватели. Но ответов на эти вопросы никто не ищет, или, если ищет, то не в том направлении. Далеко не случайно, что сейчас авансценой завладели не социологи, а психиатры, не политики, а эксперты по массовому гипнозу и религиозным культам. Выступая по телевидению и в прессе, они, по существу, сводят все к личности «епископа Джима Джонса», как он любил величать себя, к его «магнетическим способностям» повелевать толпой, подчинять ее своей воле. Все остальное — главное — остается за бортом, топится в психоаналитической галиматье и оккультных разглагольствованиях. Социальные корни трагедии Джонстауна не обнажаются, политические связи самого Джонса затушевываются, отрицаются. Мистика вытесняет реальность по всему пропагандистскому фронту. Средствам информации это выгодно, завлекательно; властям — удобно, отвлекательно. Джонс с того света помогает и тем и другим. Первые зарабатывают на нем деньги, вторые — алиби. И вновь преступление грозит остаться без наказания. Стрелочники не в счет. Арестован всего лишь один человек — Лэрри Лэйтон.

Пока власти заняты поиском стрелочников, давайте попытаемся перевести стрелки трагедии несколько назад, к ее началу и истокам, давайте перенесемся из «Народного храма» в Джонстауне, Гайана, в «Народный храм» в Сан-Франциско, Калифорния, США.

Джим Джонс появился на западном побережье Америки пятнадцать лет назад, уже будучи довольно известным проповедником, приобретшим имя и славу еще в Индианаполисе, штат Индиана, где он основал так называемую «Христианскую ассамблею божьей церкви». В течение некоторого времени Джонс проповедовал в местечке Юкья, Северная Калифорния. Здесь он заложил свой первый «Народный храм». Когда число храмовников резко увеличилось, а влияние Джонса возросло, он перенес свою штаб-квартиру в Сан-Франциско на Гери-стрит. Было это в 1970 году. Так началось феерическое восхождение к высотам власти и политического влияния индианского паренька-фермера, ставшего сначала «волшебным исцелителем», а затем вполне реальной силой в калифорнийских и даже общенациональных масштабах.

К Джонсу, опытному демагогу, обладавшему незаурядными ораторскими способностями и хорошо изучившему социальный срез своей паствы, со всех концов страны стекались так называемые «дрифтеры» — обездоленные и сбитые с панталыку люди, кочующие по Америке без руля и без ветрил, бродяги-хиппи, уголовные преступники, религиозные фанатики, безработные негры, ветераны вьетнамской войны, короче, дно и накипь общества «равных возможностей», осознавшие невозможность утвердить это равенство, а посему ударившиеся кто в бандитизм, кто в мистику. Впрочем, лишенная всех подлинных гражданских прав и свобод, паства Джонса обладала формально одним правом — правом голоса. И именно из него Джонс стал чеканить свой политический капитал.

Вскоре в «Народный храм» на Гери-стрит стали наведываться такие важные персоны, как губернатор Калифорнии Эдмунд Браун, претендующий на кресло президента США, мэр Сан-Франциско Джордж Масконе, мэр Лос-Анджелеса Томас Бредли, вице-губернатор Калифорнии Мервин Даймэлли, и другие капитаны мира политики и бизнеса. Разумеется, в «Народный храм» их влекли не мистические «откровения» Джонса, а его способность поставлять голоса избирателей и организовывать предвыборные шоу. Именно с помощью Джонса Джордж Масконе стал мэром Сан-Франциско в 1975 году. Благодарный мэр не остался в долгу. Он назначил «пророка» главой департамента жилищного строительства Сан-Франциско, дав ему, так сказать, шанс строить рай на земле. И Джонс этим шансом великолепно воспользовался. Он приобрел недвижимость в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе и Мендокино на несколько миллионов долларов. Сейчас мэр Масконе говорит, что его «тошнит», что его «душат слезы», что он «отрекается» от Джонса, Но в свое оправдание мэр заявляет: «Когда Джонс устраивал молебны, к нему стекалось много народа, а политиканы, как известно, не сторонятся больших людских сборищ».

Впрочем, Масконе далеко не единственный американский политический деятель, который пытается сейчас отмежеваться от превратившейся в опасную обузу тени Джонса. Правительство Гайаны предало гласности весьма любопытный документ — своеобразный каталог характеристик благочестия и других добродетелей, коими якобы обладал Джонс. Среди авторов этих характеристик вице-президент Мондейл, министр здравоохранения, образования и социального обеспечения Калифано, сенаторы Генри Джексон, Уоррен Магнасон, Майк Грэйвел и добрая дюжина конгрессменов. Все они, подобно Масконе, отмежевываются от Джонса, характеризуя свои связи с ним исключительно как «светские». Некоторые делают вид, что вообще не слыхали о нем. Любопытно, что правительство Гайаны опубликовало вышеупомянутые документы в виде выдержек из писем в ответ на обвинения американских властей, почему, мол, оно согласилось продать Джонсу земельный участок под «Народный храм». А почему бы и нет, возражают в Джорджтауне, мы лично с Джонсом знакомы не были, а представленные им самые безупречные рекомендации от самых влиятельных политических и государственных деятелей США рисовали его в предельно благожелательном свете. Им просто нельзя было не поверить.

Но вернемся к прерванному рассказу. Джим Джонс, торговавший когда-то обезьянами, чтобы поддерживать свою конгрегацию в Индианаполисе, торгуя голосами избирателей-прихожан, приобрел огромную власть. Его с оттенком восхищения называли «политическим кудесником». В 1976 году в самый разгар президентских выборов именно Джонс был главным зазывалой на митингах, где выступала, агитируя за своего супруга, госпожа Картер, Сейчас, после трагедии в Джонстауне, телевидение вновь прокрутило пленки 1976 года, на которых запечатлены госпожа Картер и Джонс, выступающие совместно на предвыборных митингах, в частности, на торжественном открытии штаб-квартиры демократической партии в Сан-Франциско. «Я был шокирован, что жена будущего президента Соединенных Штатов показывается в публичном месте с таким человеком, как Джонс», — сказал репортеру журнала «Нью-Вест» один из боссов демократической партии. Но чего не сделаешь ради улавливания голосов? Ведь голоса, как деньги, не пахнут. Уже после трагедии «белых ночей» в Гайане госпожа Картер, отвечая на вопросы представителей прессы, подтвердила, что встречалась с Джонсом и даже завтракала с ним.

Казалось, ничто не угрожало карьере Джонса, ничто не могло остановить его дальнейшее восхождение к вершинам, пирамиды власти. Его назначают главой комиссии штата по защите прав человека. (Пустили волка в овчарню!) В знаменитой долине красного дерева в ста милях от Сан-Франциско он возводит себе прибежище «на случай ядерной войны». Он проводит в городские прокуроры собственную креатуру Джозефа Фрайтаса. Закупает 27 тысяч акров земли в Гайане. Вымогает из своих прихожан пять миллионов долларов. И наконец, объявляет себя новым воплощением — инкарнацией Иисуса Христа, хотя последний согласно Библии денег не вымогал и недвижимостью не обзаводился. В современных Соединенных Штатах Христу пришлось бы весьма туго без долларов, землицы и влиятельных дружков в администрации, включая Понтия Пилата.

И тем не менее колосс закачался, закачался под тяжестью бурно прогрессировавшей неутолимой жажды наживы и власти, ради которых он все чаще и во всевозрастающих масштабах преступал грани закона, превращая свои церкви и колонии в камеры пыток, в ад на земле, всяк входящий в который прощался с любой надеждой, а зачастую и с жизнью. В печати, в частности в журнале «Нью-Вест» и газете «Сан-Франциско икзэминер», начали появляться разоблачительные материалы, в которых рассказывалось о произволе, чинимом в «Народных храмах» Джонса. Даже судьи и прокуроры, получившие свои мантии с помощью голосов и денег «епископа Джима», вынуждены были зашевелиться. Когда не в меру любопытные журналисты стали получать письма, угрожающие им смертельной расправой, а на улицах Сан-Франциско стали находить трупы строптивых членов секты «Народного храма», в городе началось брожение. И Джонс решил перебазироваться в Гайану на, так сказать, заранее подготовленные и глубоко эщелонированные позиции…

 

25 ноября

Трагедия «белых ночей» в Гайане отнюдь не завершилась массовым самоубийством. Волны этого ужасного человеческого землетрясения продолжают накатываться на Соединенные Штаты — от беломраморного Капитолия, где заседает конгресс США, до подозрительных вертепов и замаскированных под конгрегации тайных фанатических общин, где укрылись рассеянные по Америке члены «Народного храма». Комиссия палаты представителей по международным делам объявила, что приступает к расследованию «всех аспектов» преступления в Джонстауне, включая поведение госдепартамента и американского посольства в Гайане. Председатель комиссии конгрессмен Клемент Заблоки торжественно клянется, что доведет до конца дело, начатое его коллегой Райэном. Правда, он спешит оговориться, что «это расследование начато не для того, чтобы указывать на кого-либо пальцем». А для чего же?

Из штаб-квартиры ФБР сообщили, что и они начинают самостоятельное расследование, ибо имеются подозрения о наличии «заговора». К тому же убийство конгрессмена — федеральное преступление и посему входит в их компетенцию. Впрочем, правительство Гайаны отказывается пока допустить на свою территорию агентов ФБР, отряженных его директором в Джонстаун. Видимо, у гайанских властей есть на это свои весомые резоны. Отказываются гайанские власти и от похорон жертв «белых ночей», требуя, чтобы их тела были переправлены в Штаты. Но «воздушный мост» действует медленно. В условиях нестерпимой тропической жары трупы разлагаются, источая смрад и зловоние.

Американское посольство в Гайане, госдепартамент в Вашингтоне, мэрию в Сан-Франциско атакуют телефонными звонками и забрасывают телеграммами близкие и родственники членов секты в Джонстауне — живы ли еще они? Где они — в числе жертв массового самоубийства или в числе пропавших без вести в джунглях? Душераздирающие сцены разыгрываются у железных ворот бывшей синагоги на Гери-стрит в Сан-Франциско, где находится штаб-квартира «Народного храма». Люди ждут вестей из далекой Гайаны, а жрецы храма наглухо забаррикадировались, опасаясь справедливого возмездия и самосуда обезумевших от горя.

Джунгли все еще не выдают тайну пропавших без вести, хотя их прочесывают гайанские воинские подразделения и просматривают с воздуха американские вертолеты. Из нескольких сот человек, бежавших в тропические леса, обнаружено пока только семьдесят. Остальные могли оказаться жертвами ядовитых змей и насекомых, хищных зверей. Существует и другая, более правдоподобная версия, что так называемые «пропавшие без вести» были уничтожены еще до массового самоубийства. Эта версия подкрепляется следующим соображением: среди отравившихся почти нет пожилых людей, а американское посольство в Гайане переводило в Джонстаун чеки социального обеспечения для престарелых в среднем на двести человек. Представитель госдепартамента только что заявил: не исключено, что престарелых членов секты пристреливали, а их чеками пользовались другие.

Да, трагедия «белых ночей» в Гайане еще далека до финала. В различных частях Америки люди, когда-то принадлежавшие к секте «Народного храма», со страхом ждут возмездия фанатиков. Джонс заплатил огромные суммы наемным убийцам, чтобы они после его смерти мстили отступникам. Полиция Сан-Франциско не в состоянии выделить охрану для всех, кто требует защиты властей. Так называемый «Центр человеческих свобод» в Беркли — штаб-квартира отколовшихся последователей Джонса, находится под круглосуточным надзором полиции. Затравленные вконец люди не верят уже ни во что, даже в смерть Джонса. В последнее особенно. «Пока его смерть не будет удостоверена путем сравнения отпечатков пальцев, рентгеном или каким-либо иным путем, не допускающим ни малейшей ошибки, мы не поверим, что Джим Джонс погиб в Гайане. У него всегда были двойники, и он очень ловко пользовался ими», — заявили их представители на пресс-конференции, передававшейся по телевидению.

Существует опасность и иного рода. Власти не исключают возможности того, что оставшиеся в Штатах члены «Народного храма» могут повторить обряд массового самоубийства. Подобные опасения не лишены основания. Так, в Джорджтауне одна женщина, узнав о смерти Джонса, перерезала горло троим своим детям, а затем наложила руки и на себя…

— Преподобный отец, бывали ли раньше в истории человечества аналогичные случаи массового самоубийства? — спрашивает телевизионный обозреватель католического пастора, профессора теологии.

Пастор задумывается. Наступает тягостная минута молчания. Она кажется бесконечной на телеэкране, где обычно все происходит с головокружительной быстротой. Наконец пастор подымает глаза, неуверенно и как-то смущенно смотрит в объектив, хрустит суставами пальцев и негромким голосом отвечает:

— История знает случаи массового самоубийства в Древнем Египте, в период раннего христианства, в мрачные годы средневековья. Но я не могу припомнить ничего такого, что хотя бы в отдаленной степени напоминало ужасную трагедию Джонстауна…

Гордись, Америка, ты снова во главе, ты снова впереди мировой цивилизации, далеко впереди!

Сотни корреспондентов, фото-, теле- и кинорепортеров, съехавшиеся со всего света в Джорджтаун и оккупировавшие все отели гайанской столицы, снимают, вещают, освещают корчи гиганта, которого судьба жестоко наказывает, лишая разума, корчи гиганта, который, словно мифологическое чудовище Минотавр, пожирает своих сынов и дочерей. И снова миллион вопросов: как? зачем? почему?

В субботу, 18 ноября, в Джонстауне разразилась трагедия «белых ночей». В четверг, 23 ноября, Америка справляла День благодарения. Резали индеек. Устраивали карнавальные шествия с участием Микки-Мауса, Дональда-Дака и других героев диснеевских мультипликационных лент. Возносили к небу благодарение. За что? За густую, как химические чернила, ночь поздней осени? Но как уверовать в эту спасительную темень, как уверовать и успокоиться, когда здесь, в Америке, любая ночь может оказаться белой, как смерть?

 

28 ноября

Капитан военно-воздушных сил США Джон Москателли, смуглый мужчина в очках в тяжелой роговой оправе, говорил с большими паузами, задыхаясь не то от волнения, не то от царившего вокруг нестерпимого смрада. Окруженный репортерами, капитан-летчик, на плечи которого было возложено нелегкое бремя по связи с прессой, сообщил новую сенсацию, связанную с трагическими событиями в Джонстауне. И даже привыкшие, казалось бы, ко всему, иммунизированные профессиональным цинизмом газетчики ахнули.

— Мы сильно просчитались с учетом трупов, — говорил Джон Москателли, тщетно пытаясь овладеть собой и втиснуть драматическую новость в бесстрастные рамки бухгалтерского стиля. — Ориентировочная цифра покончивших жизнь самоубийством — четыреста с небольшим человек — оказалась значительно заниженной. Дело, в том, что подсчет был поверхностным. Лишь впоследствии мы обнаружили, что под телами, поддававшимися визуальному наблюдению, погребены сотни других. Мы обнаружили это в процессе операции по очистке лагеря. Число пластиковых мешков с трупами перевалило далеко за ожидаемые четыреста, а работы все не убывало…

Джон Москателли беспомощно развел руками, не подымая глаз от земли, видимо, не желая встретиться с наставленным на него в упор глазком телекамеры.

— Ну и сколько трупов вам удалось обнаружить? — посыпались нетерпеливые вопросы.

— Пока что 775.

— Это окончательная цифра?

— Нет. Раскопки продолжаются. Они многопластовые. — Москателли незаметно перешел с бухгалтерского языка на жаргон археологов. — Под трупами взрослого населения Джонстауна мы находим тела подростков, а под их телами трупы младенцев…

«Раскопки» длились еще двое суток. Окончательное количество жертв массового самоубийства в Джонстауне достигло 912 человек! Эта леденящая кровь новость вторично с еще большей силой потрясла Соединенные Штаты. Слабая надежда на то, что добрая половина членов секты «Народного храма» уцелела, бежав в обступившие со всех концов лагерь джунгли, безвозвратно улетучилась. Снабженные громкоговорителями вертолеты, которые летали в поисках несуществующих беженцев над дремучими тропическими лесами, были отозваны на международный аэропорт Тимехри близ гайанской столицы Джорджтаун.

— Просто не знаешь, какое чувство испытывать — ужаса или облегчения, — сказал в связи с этим американский консул в Гайане Дуглас Эллис.

Позор и траур покрыли Америку…

Колония секты «Народного храма» в Джонстауне опустела, вымерла в прямом и переносном смысле этого слова.

Внимание страны переключается на Дувр, штат Делавэр, конечный пункт воздушного моста смерти. Американскую трагедию на некоторое время заслонила американская деловитость. В Дувр понаехало прессы еще больше, чем в Джонстаун. Газеты давали подробнейшие репортажи об операции по транспортировке жертв массового самоубийства, восхищаясь ее точностью, планомерностью, собранностью персонала, его самоотверженностью, сообразительностью, изобретательностью. Возможно, в какой-то степени это была психологическая разрядка после сильного шока. Утопающий хватается за соломинку. Проиграв еще одну морально-духовную битву, Америка пыталась взять реванш в области технологии. Поверженный проповедник — ловец человеческих душ перегримировался в инженера человеческих душ. Но это не меняло, не могла изменить главного — души были мертвые. Инженерный гений не мог оживить их. Он мог их только опознать. Да и то не всех.

Несчастных храмовников погнал на смерть в джунгли Гайаны «американский образ жизни». Возвращал их трупы в джунгли Америки Пентагон. Знакомое, закономерное разделение труда, знакомое по Вьетнаму, закономерное по катехизису — писаному и неписаному — общества насилия. Первой фазой воздушного моста руководил полковник Уильям Гордон, глава оперативного отдела южного командования вооруженных сил США в зоне Панамского канала. «Мы мало что можем сделать для сохранения транспортируемых тел, но зато сама операция послужит хорошей тренировкой для моего персонала», — заявил полковник Гордон. И то правда, ведь нет худа без добра. Жертвам массового самоубийства уже никакие бальзамы не помогут, а вот потренироваться на них подразделениям, несущим службу в зоне Панамского канала, дело весьма нужное, необходимое и, к сожалению, актуальное.

С военными соглашаются и дипломаты. Стоимость воздушного моста — главным образом цена авиационного горючего и дозаправка транспортных гигантов в воздухе — уже достигла десяти миллионов долларов и продолжает драматически расти, словно трупы джонстаунской трагедии. Как заявил помощник государственного секретаря США Джон Бэшнел, «весьма трудно определить, какова будет окончательная цифра расходов, поскольку существуют важные концептуальные проблемы и взгляды на то, что следует рассматривать в качестве таковых». Конечно, продолжал Бэшнел, придется списать в графу расходов и цену воздушной операции, поставки военного снаряжения и дополнительное жалованье персоналу. Однако и в этом есть своя плюсовая сторона. Дальше я перехожу на прямое цитирование. Касаясь «плюсовой стороны», помощник государственного секретаря подчеркнул: «Некоторые члены персонала, на которых была возложена трудная миссия, участвуя в этой операции, получают опыт, приобретение которого обошлось бы куда дороже, если бы для этого были устроены специальные тренировочные учения. Вот почему весьма затруднительно дать точную цифру расходов». Я ничего не преувеличиваю, не добавляю, а скрупулезно цитирую по телеграмме вашингтонского бюро телеграфного агентства Юнайтед Пресс Интернэшнл, опубликованной в газете «Вашингтон пост» 25 ноября.

До чего же ты деловита и практична, Америка, до чего рациональна, что даже трупы своих сынов и дочерей используешь во имя «плюсового баланса»! В стране «желтого дьявола» и впрямь нет более важной «концептуальной проблемы», чем делать деньги, считать и экономить их.

Америка еще не пришла в себя от джонстаунского шока, в разных концах страны сотни, тысячи родственников оплакивают бесцельно, бессмысленно погибших близких, а над их трупами уже идет откровенная торговля, не задрапированная даже легкой вуалеткой лицемерия. Препираются федеральные власти и власти штата Южная Каролина, куда прибывают немногие уцелевшие храмовники. Не успели последние ступить на бетон военно-воздушной базы в Чарльстоне, как губернатор Южной Каролины Джеймс Эдварде объявил, что налогоплательщики штата не обязаны платить за них, что это, мол, забота Вашингтона. А в самом Вашингтоне идет своеобразная игра в «отпихнизм» между государственным департаментом, министерством юстиции и министерством здравоохранения, образования и социального обеспечения. Никто не хочет раскошеливаться. Слезы слезами, а денежки врозь. Госдепартамент спешит выписывать длиннющие счета за кров, питание, транспорт. Член палаты представителей Эдвард Бэрд, демократ от штата Род-Айленд, обратился к министерству юстиции с требованием, чтобы родственники жертв сами положили на бочку десять миллионов долларов за воздушный мост от Джорджтауна, Гайана, до Дувра, штат Делавэр. «Было бы еще одной трагедией больше, если бы бремя расходов было возложено на налогоплательщиков нашей страны», — заявил этот неусыпный страж народной копейки, то есть цента. (Интересно, что происходит с чувством долга у подобных законодателей, когда они вотируют многомиллиардные бюджеты Пентагона на гонку вооружений — на самоубийство, но уже не в масштабах одного Джонстауна, а всего мира? Куда девается тогда их забота о кармане налогоплательщика, о его жизни?)

И наконец, спеша ковать железо, пока оно горячо, крупнейшие издательства собираются выбросить на книжный рынок хронику трагедии «белых ночей». Завлекательные анонсы гласят, что третьего декабря выйдут в свет две книги этого жанра — в издательстве «Бэнтам букс» книга под заголовком «Культ самоубийства: тайная история секты «Народного храма» и массовой резни в Гайане» и в издательстве «Беркли букс» — книга под названием «Джонстаунская резня: свидетельства очевидцев». Подобные книги здесь называют «растворимыми» по аналогии с кофе, то есть подготовляемыми в минимальное количество времени. Автор книг о покушениях на президента Кеннеди и Мартина Лютера Кинга адвокат Лейн также объявил о своем решении написать книгу о трагедии Джонстауна, прозрачно намекнув на то, что у него имеются данные об инфильтрации секты «Народного храма» агентами ЦРУ и ФБР. Бульварная пресса во главе с еженедельником «Нэшнл инкуайрер» буквально охотится за чудом уцелевшими храмовниками, перекупает их друг у друга за жирные гонорары для интервью. Думается, не надо быть оракулом, чтобы предсказать: недалек и тот час, когда заговорит тяжелая артиллерия Голливуда.

Каким резким, кричащим, вопиющим контрастом по сравнению с этим тотальным вниманием к уцелевшей пастве Джонса выглядела пренебрежительная беспечность властей к их судьбе в прошлом, беспечность, оказавшаяся впоследствии фатальной, если не преступной. Как сейчас выяснилось, в почте госдепартамента письма о положении в Джонстауне занимали в количественном отношении доминирующее место! О нем писалось больше, чем даже о важнейших международных проблемах, что тоже весьма показательно. Одним словом, недостатка в «сигналах» не было. Только за январь — август госдепартамент получил более тысячи двухсот писем, в которых рассказывалось, что в колонии «Народный храм» людей держат против их воли, что там господствуют принудительный труд и террористический режим. Не меньше писем поступало и в конгресс США. Наряду с описанием адских условий, царивших в Джонстауне, в этих письмах содержались жалобы на бездействие госдепартамента, на легкомыслие посольства и консульства США в Гайане. А сколько призывов закрыть «Народный храм» в Джонстауне публиковалось в печати, особенно калифорнийской! И все зря. То был глас вопиющего в пустыне. Власти или отмахивались, или отделывались формальными инспекционными наездами к Джонсу, в результате которых появлялись подкрашенные, как яд трагической «белой ночи», отчеты о потемкинской деревне в гайанских джунглях, о ее «прогрессе, расширяющемся строительстве, присутствии духа». (Цитирую по донесению одного из сотрудников государственного департамента США.)

Я не случайно остановился на этой стороне джонстаунской трагедии. Вашингтон заимел привычку бухать во все пропагандистские колокола по поводу вымышленных нарушений «прав человека» в социалистических странах. Сколько крокодиловых слез, сколько чернил проливается по поводу судьбы того или иного «диссидента»! Но вот, обнаруживая в чужом глазу мнимую занозину, Вашингтон упорно не замечает реального бревна в собственном. Сейчас, когда джонстаунская трагедия — свершившийся факт, власти пытаются оправдать свое невмешательство, свое бездействие, между прочим, и жупелом «прав человека». Так, министерство юстиции заявило, что оно решило не проводить расследования о положении в секте «Народного храма», ибо подобная акция явилась бы «нарушением конституционных гарантий свободы религии». Когда в прошлом году покойный конгрессмен Райэн и его коллега Джэймо, демократ от штата Коннектикут, обратились с очередным запросом в министерство юстиции, доказывая с фактами в руках, что в Джонстауне храмовников держат в повиновении при помощи разветвленной системы «промывания мозгов» — от методов гипноза до применения депрессантов и других медицинских препаратов, в ответ заместитель министра юстиции Бенджамен Сивилетти заявил; «Все это не дает, основания для возбуждения преследования согласно имеющимся федеральным, уголовным законоположениям».

Изобретая небылицы о заключении инакомыслящих в советские психиатрические лечебницы, Вашингтон одновременно и пальцем не шевельнул, чтобы пресечь преступное массовое «промывание мозгов» среди американских граждан. Впрочем, «епископ Джим» вполне резонно мог возразить, что его действия мало чем отличались от операций некоторых американских спецслужб. Наконец, сейчас, после завершения воздушного моста Джонстаун — Дувр, госдепартамент и министерство юстиции заявили, что никакого дальнейшего вскрытия трупов проводиться не будет, ибо «нет никаких данных о том, что смерть пострадавших наступила в нарушение законов США» (!). Так «защищает» права человека и так «карает» их нарушителей американская Фемида.

…Это произошло перед черным входом в штаб-квартиру «Народного храма» в Сан-Франциско. Телевидение начало передавать предварительные списки погибших сектантов как раз в тот самый момент, когда к зданию на Гери-стрит подъехал телефургон и репортеры приготовились брать интервью у обитателей «Храма». На контрольном выносном мониторе, установленном на телефургоне, появлялись списки погибших: имена, фамилии, возраст — от двух лет до ста восьми. Перед монитором собралась большая толпа. Две женщины — одна белая, вторая негритянка, заключив друг друга в объятия, всхлипывали и причитали при упоминании каждого знакомого имени. Прильнув к решетке ограды, напрягая зрение, впились в небольшой экран монитора несшие внутренний караул трое членов секты — двое мужчин и одна женщина хрупкого сложения, лет тридцати с небольшим.

Когда передача списков закончилась и толпа стала расходиться, репортер подошел к женщине-дежурной. Звали ее Докси.

— У вас там родственники? — спросил он.

— Да.

— Кто?

— Дочь.

— Ее упомянули в списке?

— Нет. — Женщина с трудом сдерживала слезы.

— Сколько ей лет?

И тут женщина истерически разрыдалась.

— Я… я… Она… она…

— Я вас не понимаю, — безжалостно переспросил репортер.

— Сегодня как раз был день ее рождения, — выговорила наконец женщина.

— И сколько же ей исполнилось или исполнилось бы лет? — репортер был неумолим.

— Двенадцать…

Дочь Докси погибла в Джонстауне. Взрослые дяди в Вашингтоне и Сан-Франциско не ударили и палец о палец, чтобы защитить ее изначальное право человека — право на жизнь. Зато сейчас никто не может обвинить их в том, что они нарушили «право» бесноватого «епископа Джима» проповедовать свои человеконенавистнические бредни, а главное, претворять их в жизнь, сея смерть.

…Поначалу Уолтер и Шарлотта Болдуин, родители жены Джонса, намеревались похоронить останки главы секты «Народный храм» в своем родном городе Ричмонде, штат Индиана. Они даже сделали необходимые приготовления к погребальной церемонии, нашли место на городском кладбище, заказали заупокойную службу в приходской церкви. Но когда до них стали доходить жуткие подробности массового самоубийства в джунглях Гайаны, когда число жертв драматически удвоилось, а затем подскочило до цифры 912, супруги Болдуин решили отказаться от своей затеи. Как сообщил их душеприказчик, тело «епископа Джима» будет кремировано, а пепел рассеян с самолета над океаном. «Так будет лучше и для жителей Ричмонда, и вообще для всех», — сказал он.

Не знаю, не думаю. Можно, конечно, рассеять пепел сожженного тела бесноватого проповедника, но вряд ли это развеет дух его тлетворного учения. Ведь оно плоть от плоти, кровь от крови всего общества насилия. Оно выросло и процветает на его болезнетворной почве и, к сожалению, далеко еще не готово вернуться смиренно, по-библейски, прахом в нее.

Сегодня Америка сжигает то, чему вчера поклонялась. Но где гарантия, что завтра она вновь не поклонится тому, что сожгла?

Вашингтон.

1978 год

 

Зигзаги Зига Зиглара

Место действия — Первая баптистская церковь в Далласе, штат Техас, США. Бремя действия — наши дни, конец семидесятых годов необычайного двадцатого века. Аудитория, состоящая из трехсот священников, впилась глазами в человека, проповедующего с амвона. Странная проповедь и странный проповедник. Начнем с того, что в руках у него не Библия, а двадцатидолларовая бумажка, и изображен на ней не Иисус Христос, а президент Эндрю Джексон. Проповедник сладострастно поглаживает подушечкой большого пальца правой руки по овальному портрету, а затем поднимает над головой, как знамя, зелененькую купюру.

— Принято говорить о холодности к жестокости денег. Но ведь это самая несусветная чушь, которую мне когда-либо доводилось слышать. Взгляните сами: они и не холодные и не жестокие. Они теплые и мягкие, необычайно теплые и мягкие.

Аудитория внимает проповеднику в абсолютном молчании. Тишина под сводами Первой баптистской церкви достославного города Далласа, где застрелили другого американского президента — Кеннеди, такова, что можно услышать всесокрушающий, всепроникающий хруст двадцатидолларовой купюры, звучащей как «Отче наш» мира менял.

Тем временем проповедник продолжает размахивать денежным знаком, словно кадилом. Губы его складываются не то в улыбку, не то в усмешку.

— Хороша, не так ли? — говорит он. — Пригодна во всем и для всего. И форма и цвет — совершенство. И чем больше водится у вас в карманах ей подобных, тем лучше. Я знавал безденежье, и я бывал при больших деньгах. И здесь, перед вами, как на духу, я торжественно провозглашаю — лучше иметь, чем не иметь!

Да, странная проповедь и странный проповедник. Или, быть может, кто-то решил зло подшутить над пасторами-баптистами, съехавшимися в Даллас со всех концов Америки — от Атлантического океана до Тихого, — чтобы принять участие в семинаре «Школа пророков», устраиваемом ежегодно Первой баптистской церковью? Но если это шутка, то она по меньшей мере неуместна в храме, из которого, как сказано в священном писании, Христос изгнал менял. (Изгнал ли? Блажен, кто верует.) И как-то не вяжется кривляние проповедника, размахивающего всесильным, хотя и основательно девальвированным долларом, перед самым носом Христа-спасителя и богородицы, со словами настоятеля церкви преподобного Крисуэлла, который только что призывал с амвона свою паству «вести жизнь распятого на кресте, умертвить в душах и сердцах своих льстивые соблазны и грешную корысть мира сего».

А быть может, странная проповедь и странный проповедник — искушение, ниспосланное небом, чтобы проверить американских священнослужителей? Если это так, то дьявол во плоти явно преуспевает. Обычно хмурые, неулыбчивые пасторы весело и дружно смеются шуточкам кривляющегося на амвоне искусителя, заворожены им (или ассигнациями в его руках?), очарованы и покорены. Он гипнотизирует их, как тореро быка, пользуясь, правда, не красным плащом, а зелененьким долларом.

Отпустив очередную остротку и дав сумрачным пасторам вдоволь насмеяться, коммивояжер Христа вновь настраивается на серьезный лад:

— Слишком уж много моих братьев-единоверцев считают, что у них должны быть длинные постные лица и маленькие бумажники. Как часто, приходя ко мне за советом, они спрашивают: «Как вы можете примирять поклонение доллару и служение Христу?» А очень просто, отвечаю я, бог создал бриллианты для своего воинства, а не для полчищ сатаны. Так что подбирайте их не стесняясь…

Зиг Зиглар — так зовут этого удивительного проповедника из Далласа. Его зигзагообразная жизнь — сколок с «американского образа жизни». Тем она интересна. И поучительна. История о том, как «чемпион по продаже кухонной утвари» стал чемпионом по «сбыту оптимизма», как ловкий коммивояжер, всегда успевавший просунуть ногу в дверь потенциального клиента, пока она не захлопнулась перед его носом, начал с еще большим успехом вдалбливать свою «философию энтузиазма» детям потребительского общества, уже вписана золотыми — в прямом смысле слова — буквами в библию американизма. Это евангелие от Зиглара носит название «Встретимся на вершине» и уже успело разойтись в сотнях тысяч, если не миллионах экземпляров. Это евангелие от Зиглара уже записано на пленку, имеет этикетку «Как быть всегда мотивированным» и успешно соперничает с самыми популярными шлягерами дискомузыки. Это евангелие от Зиглара вновь и вновь звучит с церковных амвонов, университетских кафедр и митинговых трибун по всей Америке, в особенности в ее мещанской сердцевинке и южной глубинке, собирая многотысячные толпы людей, мотивируемых неутолимым желанием, алчным и сладострастным, пробиться наверх, к вершине, на которую уже вскарабкался Зиглар, используя в качестве ступенек человеческую жадность и глупость, хватательные частнособственнические инстинкты.

Сам Зиглар в свои пятьдесят два года уже прочно восседает на Олимпе так называемой «мотивировочной индустрии». Чем больше пессимизм охватывает Америку, тем больше процветает в ней расхожая философия оптимизма. Не от добра, а от худа. Это не крепость духа, а отчаяние утопающего.

Впрочем, в отличие от средневековых чернокнижников капитаны «мотивировочной индустрии» современной Америки научились (или наловчились?) превращать в золото, если не любой предмет, то, во всяком случае, страхи и предрассудки своих многочисленных соотечественников. «Мотивировочная индустрия» не в пример другим отраслям американской промышленности еще не успела обрасти устойчивым статистическим аппаратом, однако, даже по далеко не полным данным, годовой доход от продажи книг и магнитофонных записей вроде зигларовских, от курсов «самоусовершенствования» и советов по почте, «как разбогатеть немедленно», составляет сотни миллионов долларов. Ожидается, что к 1984 году доходы «мотивировочной индустрии» перевалят через три миллиарда долларов. А почему бы и нет? Чем: хуже американцам, тем лучше зигларам. Чем больше утопающих, тем больше соломинок, из которых можно потягивать долларовый нектар.

Зиг Зиглар произрос не на пустом месте. Еще в 1880 году П. Т. Бэрнам опубликовал сборник лекций «Искусство добывания денег». Сборник этот имел оглушительный успех. Людей отнюдь не смущал тот факт, что мистер Бэрнам был известным цирковым импресарио, что его цирк «Бэрнам-Байли» играл для детей прошлых поколений роль современного Диснейленда. Когда речь идет о скорейшем обогащении, человек готов поверить и цирковому клоуну, проповедующему с посыпанной опилками арены, и церковному служителю, занимающемуся цирковой клоунадой с пропитанного елеем амвона. В двадцатых годах место циркача Бэрнама заняли мультимиллионеры Карнеги — Эндрю и Дэйл, а также пройдоха-француз Эмиль Кю. Миллионы американцев, слоено впав в детство или превратившись в сомнамбул, повторяли за ними формулу-заклинание: «Каждый день и во всех отношениях я становлюсь все лучше и лучше». Но заклинание не помогло. Каждый день и во всех отношениях Америка приближалась к оглушительному краху на нью-йоркской фондовой бирже и последовавшему за ним затяжному мировому экономическому кризису капиталистической системы.

После второй мировой войны апостолом «мотивировочной индустрии» стал Норман Винсент Пил. Его книга «Сила позитивного мышления» побила в пятидесятые годы все рекорды сбыта, пропуская впереди себя лишь Библию, а сам Пил стал духовным наперсником будущего президента США Ричарда Никсона. И опять осечка — «позитивное мышление» Пила оказалось бессильным предотвратить Уотергейт.

Принято считать, что на ошибках учатся. Не все и не всегда. Недаром алкоголики, борясь с похмельем, вливают в себя новую дозу спиртного. Вьетнам, Уотергейт, двойная девальвация доллара, энергетический кризис, следующие друг за другом спады и депрессии, неукротимая «галопирующая» инфляция окончательно подорвали веру американцев, в особенности средних классов и мещанства, в, казалось бы, незыблемые постулаты их образа жизни — оптимизм янки, этику успеха как «вознаграждаемого труда» и бережливость «во имя будущего». Раньше у американцев даже существовала поговорка: «Сбереженный цент — заработанный цент». Сейчас инфляция внесла свой жестокий корректив в народную мудрость. Сбереженный цент равен только заработанному полценту. Для прагматически мыслящего американца это означает, что вера в будущее, облаченная в форму сберкнижки, поколеблена, дала трещину до самого основания.

И вот американец, оглушенный крахом «непреходящих ценностей» — центов и долларов, бросается из одной крайности в другую — от прагматизма к гедонизму. Но гедонизм янки — это вам не гедонизм греков или римлян времен упадка. Увлечение наркотиками, расцвет порнографии в кино и театре, превращение дискотек в «танцующие» публичные дома и так далее «при всем при том» лишь поверхностные явления. Гедонизм янки не в растранжиривании, а в приобретательстве. Но ведь так было и раньше, скажете вы. Да, конечно. Но с одной весьма существенной разницей. Раньше, веря в будущее, американец копил методически, по-гобсековски. Сейчас, потеряв эту веру, он пытается копить по курсу дня, то есть урывать все сегодня и для сегодня. Поэтому для него «кадиллак» в гараже и плавательный бассейн во дворе уже и не роскошь и не необходимость, а загробная жизнь при жизни, спасение.

В этой обстановке лихорадочной погони за обогащением — недаром здесь даже появилось выражение «фаст бак» — «быстрый доллар» — «мотивировочная индустрия» расцвела особо пышным цветом. Ее рынок стал, по существу, беспредельным и ненасытным, ибо беспредельно и ненасытно чувство наживы и успеха в индивидуалистическом обществе. Зайдите в любой книжный магазин и взгляните на полки в так называемых секциях «самопомощи». Вы удивитесь обилию книг, обещающих и то и другое — наживу и успех, — причем незамедлительно, по мановению руки. Перелистайте журнал «Успех безграничный», издаваемый чикагским мультимиллионером Клементом Стоуном и бывшим помощником бывшего президента Никсона Дуайтом Чэпином. Вы удивитесь географической широте и геологической глубине распространения эпидемии «высотной болезни» стяжательства.

Именно в этой атмосфере и преуспел Зиг Зиглар, начавший свою карьеру с розничной торговли зеленью в захолустном южном городке в годы великой депрессии и добравшийся до высот Далласа, штат Техас, где у него сейчас роскошный дворец и плавательный бассейн стрелообразной формы. (Об этом пристрастии зигзагообразного Зига к стреловидным конфигурациям мы еще поговорим ниже.) Зиг Зиглар нарасхват. В неделю он произносит пять речей. Гонорар за каждую речь — две с половиной тысячи долларов. График Зиглара уже расписан на несколько лет вперед. Чтобы выдержать его, Зиг исключительно летает, делая в среднем ежегодно триста тысяч миль. Его «Зиг Зиглар корпорейшн», которая раньше называлась «Мы верим», а еще раньше — «Институтом зигманизма» и единственной продукцией которой является он сам и его «философия оптимизма», приносит бывшему зеленщику и торговцу кухонной утварью более миллиона долларов ежегодно. Люди, измученные тщетной погоней за успехом, в особенности мелкие предприниматели, задавленные конкуренцией большого бизнеса, слетаются на «сеансы» Зиглара, как мошкара на свет керосиновой лампы, опаляя крылья и воспаляясь надеждой.

…Отель «Дюпон плаза» в Далласе. Небольшой банкетный зал под названием «Дель Монте рум». Тридцать шесть человек маются в нервном ожидании «пророка». Они прибыли сюда со всех концов Америки, чтобы пройти курс «Богатая жизнь», который он преподает. Боб Росс, безработный актер из Голливуда, надеется, что «пророк» поможет ему «сфокусировать жизнь на успех». Супружеская чета Хит — Гленн и Кэролайн — владеет ресторанчиком в Старквилле, штат Миссисипи. Они надеются, что четырехдневный семинар Зиглара поможет им расширить дело. Косметолог Поль Расмуссен из Мино, штат Северная Дакота, заплатил пятьсот долларов — такова цена четырехдневного курса «Богатая жизнь», чтобы «прочистить себе мозги и изменить жизнь к лучшему».

Аналогичные надежды питают и другие «семинаристы». Продавец автомашин из штата Теннесси говорит, что нуждается в «позитивных взглядах» для большего сбыта своих «шевроле». Тренер футбольной команды из Алабамы надеется, что Зиглар подскажет ему путь к победе в чемпионате штата. Служащий табачной компании из Северной Каролины хочет бросить курить. Преподаватель скоростных методов чтения из Канзас-Сити интересуется скоростными методами обогащения, но «без необходимости напрягаться». Производитель солнцезащитных очков — он из Техаса — «просто» хочет узнать, что такое «богатая жизнь».

Наконец появляется сам «пророк». Он среднего роста, поджар, в хорошей спортивной форме. На нем костюм-тройка из светло-коричневого материала. Из-под рукавов торчат манжеты сорочки, в которые продеты золотые запонки стрелообразной формы. (Мы не забыли коснуться этого хобби Зиглара. Но всему свое время.) Зиглар подходит к черной грифельной доске, обычной, школьной, и пишет на ней мелом три слова: «Здоровье», «Счастье», «Богатство». Затем он расправляет складки американского звездно-полосатого флага, установленного рядом с доской, и предлагает каждому из присутствующих исповедаться, один за другим, вслух и ничего не утаивая.

И вот типичные «средние американцы» — один за другим — выкладывают Зигу свои боли и обиды, рассказывают ему о том, как не смогли поймать за хвост жар-птицу «американской мечты» и как им позарез хочется приобщиться к «богатой жизни». Зиглар слушает их с преувеличенным, наигранным вниманием, восхищается их красноречием и мудростью, хотя они косноязычны и ограниченны, аплодирует им. Для каждого исповедующегося он находит доброе слово, комплимент. У оратора, голос которого был еле слышен, он отмечает «красноречивую жестикуляцию». У другого оратора, стоявшего как чурбан, он обнаруживает «бархатный тембр голоса». Зиг умело разыгрывает роль мягкотелого учителя, ставящего любому и каждому одни пятерки, и аудитория, состоящая из одних «двоечников»-неудачников, постепенно проникается доверием к нему, как говорится, начинает клевать из его рук.

Наконец исповедь всех тридцати шести соискателей богатой жизни завершена. Слово берет сам «пророк». Он провозглашает крестовый поход против «негативизма» — против порнографии и дарвинизма, курения табака и марксизма, употребления алкоголя и коммунизма. Он призывает своих учеников отрешиться от этих «негативистских условностей» и обещает им «позитивное перевоплощение» с помощью курса «богатой жизни».

Разговаривая, оратор быстро передвигается по паркетному полу банкетного зала, покрытому красным ковром стреловидной формы, подходит то к одному, то к другому слушателю, роняет «многозначительные» фразы вроде: «Я такой оптимист, что готов броситься за Моби Диком в простой шлюпке», или: «Если вы желаете собирать апельсины, то не сейте картошку», гарантирует, что «через четыре дня вы начнете меняться буквально на глазах», и уже совсем как заправский фокусник обещает «деньги обратно», если этого не произойдет.

Но наиболее убедительный аргумент в колчане соблазнов Зига Зиглара — это он сам, его судьба, судьба человека, мечтавшего о бывшем в употреблении «шевроле» и разъезжающего ныне в новеньком, с иголочки «линкольн-континентале», судьба прозябавшего в глубинке Миссисипи провинциала баптиста-южанина, ставшего «светским» космополитом, налетавшим три миллиона миль, и мир посмотревшим, и себя показавшим, а главное — судьба американца, умудрившегося стать «важной птицей», не переставая быть «маленьким человеком».

Зиг Зиглар родился в 1926 году в фермерской Алабаме. Отец его, смотритель плантации, умер, когда Зигу было всего пять лет. Оставшаяся без кормильца семья перебралась в Язу-сити. А семья была большая — двенадцать детей и набожная, слабая здоровьем мать. Жизнь в Язу-сити не баловала Зига. С семи лет он пошел торговать зеленью с лотка. «Я был очень щуплым ребенком. Даже в полной ферме, будучи выпускником средней школы, весил не более ста двадцати фунтов. И думал я о себе как о маленьком парне из маленького городка, который всю свою жизнь будет искать маленькое счастье, — вспоминает Зиглар. — И ожидания мои были маленькими. Так, например, в моем представлении «роскошный отпуск» не простирался более двух недель. И представлял я его себе следующим образом: сидишь и едешь в машине так далеко, чтобы… вовремя поспеть домой».

Окончив школу, Зиглар ткнулся сначала во флот, затем в авиацию. Но в воздух так и не взлетел. Война окончилась, и он поступил в университет. Одновременно Зиг торговал сандвичами, чтобы платить за обучение. Но, по его признанию, ни наука, ни торговля сандвичами не привлекали его. Проучившись несколько месяцев, Зиг бросил университет и поступил на работу в «Веарвер алуминум компании в качестве коммивояжера по сбыту кухонной утвари — кастрюль, сковородок, чайников…

Начало было обескураживающим. Первые одиннадцать дней Зиглар тщетно звонил и ломился в двери потенциальных клиентов. Никто не изъявлял желания покупать его кастрюли и выслушивать его аргументы. Лишь на двенадцатый день счастье улыбнулось Зигу. Какая-то женщина купила у него сковороду. Он до сих пор помнит ее фамилию и адрес — госпожа Д. Фримэн, Индиана-драйв, и цену сковороды. «Поздно вечером, возвратясь домой, я ощутил себя самым богатым человеком во всем Вавилоне», — говорит Зиглар.

Но городишко Ланкастер, что в пятидесяти милях к северу от Колумбии, так же напоминал древний Вавилон, как Зиг Зиглар — его самого богатого горожанина. Сковороды и кастрюли ну никак «не шли», н почти три года наш герой щелкал зубами по непродажному алюминию. К тому же он обзавелся семьей. У него родился ребенок…

Однажды, дело было зимой 1950 года, в городе Шарлотте, штат Южная Каролина, компания «Веарвер алуминум» организовала семинар для своих коммивояжеров. Участвовал в семинаре и Зиг Зиглар. Было ему тогда двадцать три года. Как-то по окончании очередного занятия некто мистер П. Меррел, крупная шишка в компании, подозвал к себе Зиглара и сказал ему отеческим тоном:

— Зиг, дружище, я наблюдаю за тобой вот уже два с половиной года и должен признаться, что еще ни разу не видел такого разбазаривания таланта. Если ты узнаешь себе цену, ты можешь стать великим коммивояжером. Более того, ты можешь стать национальным чемпионом «Веарвер алуминум компани» по сбыту кухонной утвари!

Беседа шишки с замухрышкой длилась всего две минуты, Зиг был потрясен уже одним тем фактом, что столь высокое лицо знало его, знало его имя и верило в его звезду. «Всю ночь я вновь и вновь повторял слова Меррела. До него еще никто не выражал такой веры в мои способности. И эффект этого жеста оказался магическим. На следующее утро я проснулся в сиянии моего нового образа и отправился на работу, уже чувствуя себя национальным чемпионом».

Жизнь Зига преобразилась. В течение года он стал коммивояжером № 2 среди семи тысяч сотрудников «Веарвер алуминум компани». На следующий год он уже был самым высокооплачиваемым менеджером по сбыту. А еще через пару лет — самым молодым шефом дочернего филиала компании. (Его рекорды по продаже кастрюль и сковородок до сих пор никем в Америке не побиты.) Зиг уже мог позволить себе роскошь купить «понтиак».

…Снова отель «Дюпон плаза» в Далласе. Идет второй день семинара «богатая жизнь».

— Я молю бога, чтобы он сделал меня мистером Меррелом вашей судьбы, ибо все вы призваны совершить великие деяния. В вас заложены семена успеха, более того — задатки гениальности! — мечет бисер перед затравленными жизнью мещанами Зиг.

И чудо, как это предсказывал кухонный мессия, свершается на глазах. Причем для одного из страждущих даже не на четвертый день, а на второй. Зовут его Эрих Гернер. Он вице-президент гостиничного конгломерата «Холидей иннс интернэшнл». Мистер Гернер просит слова вне очереди, просит и получает.

— В течение полутора дней, проведенных здесь, я принял шесть важных решений, касающихся моего финансового положения. Эти решения, безусловно, гарантируют мне успех до конца жизни. Моя судьба во многом схожа с судьбой мистера Зиглара. У меня всего четырехлетнее образование, но я тем не менее пробился из поваров в вице-президенты. И знаете, благодаря чему? Благодаря кассетам с записями «Как быть всегда мотивированным» мистера Зиглара. У меня шесть магнитофонов, которые мистер Зиглар справедливо считает величайшим инструментом просвещения из всех когда-либо изобретавшихся человеком. Один магнитофон в ванной комнате, другой в кабинете, третий в спальне на ночном столике, два в автомашинах и последний на работе. У меня четыреста кассет, и я непрестанно слушаю их. И магическое слово Зига Зиглара, записанное на них, превратило меня из человека несчастного и без будущего в счастливого и преуспевающего, идущего без страха вперед!

Гром аплодисментов. Эрих Гернер раскланивается. Зиг Зиглар расцветает.

Итак, став мистером Меррелом для мистера Гернера, мистер Зиглар с новым рвением принимается за оставшихся. За часом «кормления позитивностью» следует час «ласки самолюбия и самоуверенности». Все — один за другим — рассказывают о наиболее смешном или наиболее страшном эпизоде из своей жизни. По требованию Зиглара рассказчиков то и дело перебивают бурными аплодисментами и возгласами: «Давайте мотивировать!» Кроме того, у всех на руках карточки, на которых написано: «Мне нравится эта речь, потому что…» Дальше идет прочерк, который должен быть заполнен исключительно позитивным комментарием,

— Еще никто не ставил памятника критикам, — назидательно замечает Зиг Зиглар.

В качестве задания на дом проповедник оптимизма предлагает заполнить «Свиток, моей мечты».

— В этот свиток вы должны внести вещи, которые вам хотелось бы иметь, например прекрасный дом, новый автомобиль, выигрышный лотерейный билет с оплаченным кругосветным путешествием. Когда будете составлять список, не стесняйтесь, мечтайте вовсю, — поясняет домашнее задание Зиг Зиглар.

Следующий день семинара проходит под девизом: «Определение цели — шаг к достижению успеха». Зиг Зиглар фантазирует:

— Представьте себе, что в полшестого утра вас будит телефонный звонок. Вы снимаете трубку и слышите взволнованный, возбужденный голос вашего старого друга: «Эй, старина, у меня для тебя фантастическая новость, Я только что выиграл путевку на отпуск в Акапулько на четверых. Мы выезжаем завтра утром. Нас доставят в Акапулько в специальном самолете, принадлежащем корпоративным боссам. Мы будем жить на вилле одного миллиардера и проведем там четыре феерических дня. Специально для нас выписывают лучшего в мире шеф-повара француза. К нашим услугам будут 60-футовая яхта и лимузин с шофером. И все это уже оплачено. Единственное, что требуется от тебя, быть готовым завтра утром в восемь часов пятнадцать минут. Тютелька в тютельку. Ну как, ты согласен?»

Зиглар прерывает свое повествование и обводит взглядом аудиторию, загипнотизированную видениями «богатой жизни» на далеком — не столько географически, сколько в финансовом плане — Акапулько. Убедившись, что мечты уже перенесли его учеников в это райское место, Зиглар продолжает:

— А теперь позвольте мне задать вам один вопрос. Если кому-нибудь из вас позвонят с подобным предложением, то сколько из вас будет готово к поездке на Акапулько ровно в восемь пятнадцать утра? Как и следовало ожидать, все тридцать пять участников семинара заявляют о своей стопроцентной готовности. Еще бы, в Акапулько, бесплатно, на виллу миллиардера, с яхтами и лимузинами. Какой идиот откажется?!

— Тогда позвольте мне задать вам еще один вопрос, — вновь раздается голос Зига-искусителя. — Разве буду я далек от истины, если предскажу такую картину: повесив телефонную трубку, вы начнете прикидывать: «О боже, какая жалость, ведь у меня, как назло, завтра утром в десять тридцать совещание. Мне надо продиктовать двадцать пять деловых писем. Да и хозяин как раз завтра возвращается в город». Так вот, мой второй вопрос: кто-из вас искренне считает, что он в состоянии за двадцать четыре часа провернуть работу, которая в нормальных условиях занимает два, три, четыре, пять и даже шесть дней?

И снова лес рук. Чего только не сделаешь ради волшебного Акапулько, какие горы не своротишь!

— Тогда, уважаемые леди и джентльмены, позвольте мне задать вам уж совершенно простой вопрос: кто же мешает вам ездить завтра, да и в любой другой и даже каждый день в Акапулько… в ваших мечтах, в вашей фантазии?

Семинаристы обескуражены. Они тщетно пытаются вникнуть в смысл мудрости оракула из Язу-сити, который не менее туманен, чем его великий предтеча из Дельф. А вникать, собственно говоря, особенно и не требуется. Зиг Зиглар торгует воздушными замками в обмен на потогонный труд, а себе в качестве гонорара берет солидные комиссионные.

Подобно опытному полководцу, Зиг никогда не начинает атаку главными силами, а бросает их в бой лишь в решающий момент. Рассказ о встрече с мистером Меррелом — артиллерийская подготовка. Генеральное наступление — рассказ о встрече с самим мистером богом.

Согласно евангелию от Зига бог впервые явился ему в одну из летних ночей 1972 года. Зиг плавал на спине в своем стреловидном бассейне, озирая глазами небосвод, когда всевышний неожиданно заговорил с ним. И Зиг «вторично родился». (Замечу в скобках, что «вторичное рождение» стало сейчас весьма модным среди американских политических деятелей. Многие участники уотергейтского скандала объявили себя «вторично рожденными» христианами после отбытия сроков тюремного наказания. Считает себя «вторично рожденным» и президент Картер. Согласно его автобиографии бог явился президенту, когда он молился одиноко коленопреклоненным в бескрайнем арахисовом поле в своем родном Плейнсе, штат Джорджия. За политиками стали массированно «вторично рождаться» голливудские актеры и спортсмены-профессионалы. Бог, как говорится, милостив.)

«Вторичное рождение» Зига Зиглара подготовлялось исподволь. За неделю до памятного плавания на спине Зиг по дороге в Туллахому, штат Теннесси, встретил женщину-негритянку по имени сестра Джесси. Она занималась чудесным исцелением гангрен и прочих недугов при помощи меда ж масла. Зиг, с детства увлекающийся всевозможными чудотворцами, предложил сестре Джесси поехать вместе с ним в Даллас и вместе отметить 4 июля — день провозглашения независимости Соединенных Штатов, превратив его одновременно в день «зависимости от бога».

— Бог избрал неграмотную и полоумную женщину, чтобы открыть мой разум и мое сердце, — вещал Зиг. — При этом не было никаких взрывов, никаких сверкающих молний» Лишь полное и глубокое постижение. О боже, шептал я, плавая на спине, обратив свой взор к небу, ты создал всю эту вселенную из хаоса и ты когда-нибудь вновь вернешь ее в хаос. И тут я услышал ясный голос бога из ночной темени: «Именно так, сын мой, и никогда не забывай об этом». Одинокая звезда сорвалась с неба и канула метеором в небытие.

Второе свидание «на высшем уровне» произошло несколько дней спустя в техасском городе с вполне подходящим для подобного рандеву названием — Корпус Кристи. Зиг проводил там отпуск. Неожиданно ему позвонил некий джентльмен, который накануне отказался организовать платную лекцию Зига. Теперь он переменил свое решение и предлагал проповеднику выступить перед каким-то международным конгрессом. Вдруг в их телефонный разговор вмешался бог и четко (определение самого Зиглара) произнес: «Вот видишь, Зиг, когда ты доверяешься мне, то я беру на себя все твои заботы и хлопоты и устраиваю их».

Итак, после встречи с Меррелом Зиг стал без осечки продавать свои сковородки и кастрюли, а после встречи с богом — свою философию, а заодно книги и кассеты. Первый этап преображения Зига был неполным. Зиг еще не чувствовал себя ни богатым, ни знаменитым, ни счастливым. Страдал от лишнего веса. Его компания «Мы верим» еле сводила концы с концами. Тогда он торговал еще кассетами, на которых были записаны не его божественные, а коммивояжерские откровения. Их заголовок гласила «Бисквиты, мухи и насосы». (О насосах, как и о стрелах, я обещаю рассказать несколько ниже.)

Звание чемпиона Америки по продаже кухонной утвари уже не удовлетворяло честолюбивого Зига Зиглара. «Я больше не хотел быть путешествующим общим местом», — говорит он. В 1955 году Зиг покидает «Веарвер алуминум компани» и перебирается в Нью-Йорк, где поступает в институт Дэйл Карнеги, основанный автором книги «Как приобретать друзей и влиять на людей». Сам Зиг друзей в Нью-Йорке не приобрел и влиять на людей не научился. Вавилон на Гудзоне оказался для баптиста-южанина слишком уж твердым орешком. Там с лихвой хватало своих собственных проповедников-зазывал и на денежной бирже, и на бирже труда, и на бирже человеческих пороков, страстей и трагедий. Собственно говоря, все они одна-единственная гигантская и всепоглощающая биржа капитализма.

В течение последующих пяти лет Зиг вновь становится «путешествующим общим местом». Он сменяет семнадцать профессий. Торгует всем, чем угодно, — от чудодейственных витаминов до страховых полисов против рака. В 1962 году Зиг возвращается на круги своя — вновь толкает в массы алюминиевые кастрюли и сковородки, но уже для «Саладмастер корпорейшн». Он вновь становится чемпионом Америки в кухонном весе. Расплачивается с долгами. Богатеет, Заводит свое собственное дело — сначала кухонное, затем проповедническое. Но лишь со дня «личной встречи» с богом в плавательном бассейне и телефонного разговора с ним начинается подлинный ренессанс этого одного из самых крупных духовных шарлатанов Америки, одного из чемпионов по «промыванию мозгов».

— Я уже никого ни о чем не прошу. Заказы сыплются на меня как из рога изобилия. Мой календарь заполнен до отказа, — говорит не страдающий чувством скромности Зиг.

Заполненный до отказа календарь оборачивается заполненной до отказа казной. Дворец Зига на улице Дилбек-лейн в северных кварталах Далласа — рукотворное тому свидетельство. Стрелообразный плавательный бассейн, стрелообразный камин, стрелообразный письменный стол, стрелообразные скульптуры… Настала пора объяснить это пристрастие к стреловидным формам. В них заключена двойная символика: путь к добру и поражение зла.

Зигзагообразный Зиг, конечно, грешит против истины, утверждая, что его жизненный путь был прямым как стрела. (А почему не овальным, как сковорода?) Но сие не столь уж важно. Важно другое — его концепция добра и зла. Она дремуча, как леший, и реакционна, как ку-клукс-клан. В ней неистовство инквизиции и религиозное лицемерие. Стрелы Зига густо смазаны ядом и елеем одновременно. Зиг утверждает, что после своего памятного телефонного разговора с богом он в первую очередь разбил домашний бар и запасы шампанского и вылил дьявольское зелье в туалет. Не спорим, возможно. Но опять-таки куда важнее, чьи головы разбивает Зиг, на чьи головы выливает свою «философию энтузиазма»? Не случайно, что, покончив с бутылками, он принялся за книги. В огонь полетели ученые и писатели, древние и современные авторы, которые, по его словам, «отравляют сознание и мозг».

Неистовство инквизиции и религиозное лицемерие всегда ходят в обнимку с ханжеством. Зиг выступает против равноправия женщин под покровом борьбы за чистоту морали и высокую нравственность, «Помните, бог создал женщину лишь для дома и семьи», — назидает он в своих проповедях, Зиг выступает против джаза и рок-музыки. «Нельзя ложиться спать под эту музыку, иначе во сне в вашу душу заползает сатана», — пугает он свою паству. Зиг готов вырубить весь лес науки, культуры и искусства, чтобы уничтожить «дарвиновских обезьян и голых Венер».

Зиг суперпатриот, как американский легион, помноженный на комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Он считает, что Соединенные Штаты разлагаются изнутри системой социального обеспечения и государственным вмешательством в свободное предпринимательство. Он обвиняет руководство страны в «бесхребетности» за то, что оно поддерживает дипломатические отношения с социалистическими странами и не поддерживает гонку вооружений на «необходимом уровне». Бывший чемпион по продаже кухонной утвари, он все нахальнее и настойчивее лезет на политическую кухню. Он грозится подвергнуть «строжайшему экзамену на американизм» всех будущих кандидатов в Белый дом и конгресс. «Бог, с именем которого я веду бой за оптимизм и мораль, и здесь предназначил мне особую роль», — многозначительно намекает зигзагообразный Зиг, ощерившийся стрелами антикоммунизма и реакционного мракобесия…

Шаманство в банкетном зале «Дель Монте рум» далласского отеля «Дюпон плаза» — это, так сказать, микромир Зига Зиглара, это Зиг в миниатюре, Зиг-лирик. Эпические полотна Зиг малюет на многотысячных ралли, на гигантских митингах под открытым небом, где он проводит свои сеансы охмурения.

…«Колизей» в Шарлотте, штат Северная Каролина. Еще вчера здесь под его куполом выступали цирковые акробаты, жонглеры и клоуны. А сегодня их потеснили артисты несколько иного жанра — акробаты, жонглеры и клоуны «мотивировочной индустрии». Вот патриарх «позитивного мышления» Норман Винсент Пил. Ему уже далеко за восемьдесят. Его бережно, чтобы не рассыпался, подсаживают на сцену. Рядом с ним еще один столп всеамериканского «мотивирования» — Кэветт Роберт из Феникса. У него тоже «свиток годов на рогах», но он держится молодцом и даже произносит речь о том, что «единственное капиталовложение, которое всегда окупается, — это самоусовершенствование». Впрочем, поклонение божеству самоусовершенствования не мешает старине Роберту делать бизнес, не отходя от кассы. Толкнув речь, он тут же начинает толкать свой курс «гуманизации», записанный на пленку и стоящий 860 долларов штука. (Кстати, именно Кэветт Роберт вдохновил Зига Зиглара на написание ставшей ныне классикой «Встретимся на вершине».)

А вот еще один столп — Поль Харви. Сегодня его конек — безработица. Он костит безработных Америки как бездельников и паразитов, которые даром едят ее хлеб. Заодно Харви прихватывает и Ральфа Нейдера, прославившегося разоблачением грязных махинаций автомобильных концернов-гигантов.

Десять тысяч коммивояжеров и домохозяек в теннисных туфлях (наиболее отсталая и реакционная прослойка прекрасного пола), заплативших пятнадцать долларов за билет, бешено аплодируют оратору. Они ненавидят и боятся безработных. И еще больше боятся безработицы.

Реет на искусственном ветру кондиционеров звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов Америки, и, осеняемые им, сеют псевдооптимизм, ура-патриотизм столпы «позитивизма».

Наконец крещендо и финал. Слово предоставляется самому Зигу Зиглару — звезде первой величины даже в этой галактике акробатов, жонглеров и клоунов массового очковтирательства. Он затмевает всех в своем белоснежном костюме, в белоснежном воротничке, на который насажена хитрая голова-котелок, сработанная не «Веарвер алуминум компани», не «Саладмастер корпорейшн», а «американским образом жизни», на его кухне. И благодарный Зиг, поглаживая атлас звездно-полосатого флага, первым делом отдает дань этому образу, по подобию которого он создан и пытается пересоздавать других.

— Три миллиарда человек на Земле хотели бы стать вашими соседями. Три миллиарда человек буквально готовы отдать правую руку на отсечение, лишь бы пользоваться теми правами и свободами, которые вы воспринимаете как само собой разумеющееся, — восклицает Зиг, видимо, позабыв о тринадцати миллионах безработных, которых только что предавал анафеме Поль Харви.

Аудитория бешено аплодирует, стучит в знак согласия тяжелыми башмаками коммивояжеров и теннисными туфлями домохозяек.

— История моей жизни — это история вашей жизни, — продолжает тем временем Зиг Зиглар. — Я не думаю, чтобы в этой аудитории нашелся хотя бы один человек, в шкуре которого я бы не побывал. (По-английски: в башмаках которого я бы не ходил.) И я не верю, чтобы в этой аудитории нашелся хотя бы один человек, испытавший столько банкротств, столько разочарований, сколько их выпало на мою долю, испытавший страхи и неуверенность в себе, равные моим.

Когда аудитория полностью проникается чувством общности своей планиды с планидой Зига — она тоже пытается просунуть башмак коммивояжера и теннисную туфлю домохозяйки в не желающую распахиваться перед ней дверь всеобщего благоденствия — Зиглар начинает рассказ о своем житие, канонический рассказ о восхождении маленького человека к вершинам славы и богатства. Несколько дольше обычного он задерживается на благословенной встрече с мистером Меррелом. Ведь она произошла именно здесь, в этом городке, в прекрасной Шарлотте почти тридцать лет назад! За мистером Меррелом — с неизбежностью темы рока в греческих трагедиях — следует мистер Всевышний: сначала сцена у фонтана, то есть у стреловидного бассейна, а затем телефонный разговор Небо — Земля. Ораторское крещендо нарастает.

— Если бы я мог уделить каждому из вас хотя бы секунду с глазу на глаз, я бы сказал вам, как сильно и безраздельно любит вас господь бог, как страстно он желает вам успеха. С тех пор как на Земле зародилась человеческая жизнь, ее населяли десять миллиардов людей. (У Зига слабость к миллиардам и миллионам — миллиардам людей и миллионам долларов.) Но еще не было и никогда не будет таких, как вы. Вы особые, им редчайшие, вы уникальные, вы действительно нечто неповторимое!

Десять тысяч редчайших коммивояжеров и особых домохозяек вне себя от восторга и восхищения собственной уникальностью. А Зиг Зиглар продолжает подливать масла в огонь:

— Верьте во всемогущество господа бога! Это наиважнейшее из всего, что может посоветовать вам любой оратор с любой трибуны. И если вы искренне поверите в бога, то я, друзья мои, гарантирую вам то, что вынесено в заглавие моей книги — мы встретимся на вершине успеха!

На этих льготных условиях аудитория готова поверить хоть в бога, хоть в черта немедленно, не размышляя. И она тут же, столь же немедленно вознаграждается встречей с Зигом Зигларом. Правда, встреча эта происходит не на мифической вершине, а за вполне реальными кулисами «Колизея». Зиг удобно расположился за столом-конторкой и бойко торгует своими откровениями — книгами «Встретимся на вершине» (цена 8 долларов 95 центов) и «Исповедь счастливого христианина» (цена 6 долларов 96 центов), а также набором кассет «Как быть всегда мотивированным» (цена 80 долларов) и «Зиг Зиглар о заключении сделок» (цена также 60 долларов). Он раздает автографы, дарит улыбки, обменивается рукопожатиями… Торговля ложными надеждами и лживыми обещаниями за полновесные доллары идет бойко… Зиг Зиглар, знает, как заключать сделки с богом и коммивояжерами, с чертом и домохозяйками… Мерно и гордо колышется на искусственном ветру кондиционеров звездно-полосатый флаг земли обетованной — Соединенных Штатов Америки…

Балаган, подобный тому, что имел место в «Колизее» города Шарлотта, штат Северная Каролина, повторяется в Мемфисе, Нэшвилле, Тулзе, Цинциннати, Чикаго и Солт-Лейк-Сити. Бродячий цирк «мотивировщиков» (недаром их знаменитый предок П. Т. Бэрнам был известным цирковым импресарио!) кочует по Америке не первый год, Его премьера состоялась еще в 1976 году в Канзас-Сити. С тех пор «мотивировщики» дали бесчисленное количество представлений во всех уголках страны, кроме северо-востока, известного своим безбожием, поклоняющегося «желтому дьяволу», так сказать, непосредственно, без маклерских услуг «мотивировщиков».

Балаган «мотивировщиков» — успешное финансовое предприятие. Как говорится, кесарево кесарю, а богу богово. И «кесари» с именем бога на устах гребут доллары лопатами. Они не видят в этом никаких противоречий, никаких конфликтов с совестью. «Согласно американской концепции свободного предпринимательства бизнесом надо заниматься для прибылей. Мы так и поступаем», — констатирует, а не оправдывается Клемент Стоун, издатель журнала «Успех безграничный», один из главных продюсеров «мотивировочных» шоу. Сам Стоун добился воистину безграничного успеха. Его состояние оценивается в — шестьсот миллионов долларов! Он даже издал книгу — в красном переплете! — своих афоризмов.

Правда, у балагана Стоуна и Зиглара есть весьма серьезный конкурент — балаган Сэма Купера. Этот джентльмен «христова возраста» — ему тридцать три года — является президентом компании «Очеловечивание» (читай: «Околпачивание») с резиденцией в Мемфисе. Когда-то Купер и Стоун выступали вместе, под одним цирковым шатром, но потом, не поделив прибылей, разругались и разошлись. Шоу «Очеловечивание» приносят Куперу ежегодно десять миллионов долларов. «Люди нуждаются в том, чтобы их время от времени, вновь и вновь продавали и перепродавали стране и богу», — утверждает Сэм Купер.

И они, обманутые, ожесточившиеся, пытаются взять реванш, обманывая, в свою очередь, себе подобных. Ведь недаром в подавляющем числе это мелкие торговцы, промышляющие сбытом содержимого «маленькой корзинки» — помады щ духов, лент, кружев, ботинок… Большой бизнес Америки питается мелкой социальной плотвой торгашества, поглощая и разоряя ее. (Только в этом году в Соединенных Штатах обанкротилось более десяти тысяч фирм.) Недовольство мелкого буржуа умело отводится от подлинных причин его злоключений и столь же умело канализируется против сил демократии и прогресса. «Очеловечивание», по Сэму Куперу и Зигу Зиглару, это все тот же исконный принцип частнособственнического общества — «человек человеку волк», лишь слегка задрапированный, прикрытый фиговым листом «мотивирочной» демагогии…

И снова отель «Дюпон плаза» в Далласе… Идет четвертый, заключительный день семинара «Богатая жизнь». Зиг Зиглар объявляет слушателям, что сегодня, под занавес, он раскроет им секретную формулу своего успеха и что, овладев ею, они тоже через двадцать один день излечатся от всех и всяческих жизненных неудач. «Секретная формула» Зига состоит из четырех ингредиентов:

Ингредиент первый — необходимо переменить на сто восемьдесят градусов ощущение, с которым ты просыпаешься утром. Вместо того чтобы проклинать будильник, следует бить в ладоши и повторять: «О, бой, какое великолепное утро, какой великолепный день для бизнеса!» Затем следует петь, стоя под душем, оптимистические песни, и день начнется с позитивной ноты.

Ингредиент второй — «создание символов». Необходимо переменить свой словарь в позитивном направлении, например, остановку называть «двигалкой», послабление — «покреплением» и так далее в том же духе.

Ингредиент третий — вмонтировать в себя «гироскоп успеха». «Если вы хотите быть оптимистами, то ведите себя как оптимисты, — поясняет Зиг. — Например, поднимая телефонную трубку, не говорите просто «алло», а «алло, какой прекрасный день!».

Ингредиент четвертый — «питание разума». Бреясь или готовя завтрак, надо слушать «мотивировочные» записи Зига и каждый день читать его книги, по крайней мере, пятнадцать-двадцать минут перед сном. В качестве «дополнительной литературы» Зиг рекомендует «Себялюбие» Роберта Шуллера, «Психокибернетику» косметолога Максуэлла Мальца, «Думай о себе как о стройном» Фрэнка Бруно и «Мечтай о норковых шубах» Мэри Краули.

Так выглядят четыре ингредиента секретной формулы успеха Вига Зиглара. Трудно поверить в то, что нормальные люди верят, в нее, что практичные до мозга костей американцы, ведущие счет каждому центу, платят за подобную чушь пятьсот долларов, не считая расходов на кассеты и книги. Но это так, и это свидетельствует не столько о доверчивости или умственной ограниченности, сколько об отчаянии зигларовской клиентуры. Как же надо разочароваться в жизни, чтобы питать разум «мотивировочной» баландой! Мы много пишем о наркомании в Соединенных Штатах, но этот вид наркоманки куда опаснее. Здесь, как говорится, медицина бессильна. Власти же не преследуют торговцев подобными наркотиками, они объявляют их героями «американского образа жизни». Это заговор. Это круговая порука.

…Во второй половине дня устраивается банкет — выпускной вечер слушателей курсов «богатой жизни». Зиг Зиглар торжественно вызывает одного за другим тридцать пять обобранных и оболваненных им «средних американцев». Они подходят к «пророку» и получают из его рук дипломы. Затем произносят краткие прощальные речи, посвященные удивительным метаморфозам, которые произошли с ними за четыре дня «обучения». Безработный голливудский актер уже мнит себя Марлоном Брандо, подписывающим многомиллионный контракт. Миссисипский ресторатор видит свое имя в неоновом сиянии над всеми питейными заведениями Америки. Футбольный тренер из Алабамы обнимает невидимый кубок мира, завоеванный его командой. Конечно, пройдет немного времени, и наступит горькое похмелье, а видения «богатой жизни» рассеются как дымок марихуаны. Но — и это самое ужасное — подлинное протрезвление так и не наступит. Обманутые Зигом пойдут к Сэму, а обманутые Сэмом — к Зигу. Произойдет смена лжепророков, и только, от перемены которых, как от перемены места слагаемых в арифметике, сумма жизненных лжеистин не изменится.

…Последним берет слово сам Зиг Зиглар. У него тоже есть сокровенные мечты, и он делится ими со своими учениками. Он мечтает о том, чтобы его курс «Я могу» (вариант «Богатой жизни») преподавался во всех школах Америки. (Сейчас его преподают «только» в 500 учебных заведениях.) Он мечтает о ежедневной одноминутной радиопередаче «Заряд Зига Зиглара на день», своеобразной гимнастике оптимизма, радиопередаче, которую будут транслировать по всей стране. Он мечтает написать новую книгу «Зиг Зиглар заключает сделку» — еще одно евангелие успеха, чтобы вытянуть Америку «за волосы» из омута инфляции и спада.

На столе перед размечтавшимся Зигом стоит покрытый хромом обыкновенный водяной насос, помпа. Вот и пришел наконец момент выполнить обещание рассказать о нем. Поглаживая помпу, Зиг ораторствует:

— Это история жизни, история Америки, наша с вами история… Однажды — дело происходило в Южной Алабаме — два друга ехали по степи. Было неимоверно жарко, и друзей мучила жажда. Вдруг они наткнулись на заброшенный насос вроде этого. — Зиг вновь любовно поглаживает стоящую перед ним помпу. — Один из друзей по имени старина Бернард качал качать ручку насоса. Качал он долго и упорно, до боли в спине, обливаясь потом…

Здесь Зиг и сам начинает бешено качать хромированную помпу. Она остервенело лязгает и грохочет, заглушая слова «пророка», продолжающего свой рассказ:

— Но вода так и не появлялась. Старина Бернард собрался было уже бросить качать, как друг остановил его. «Бернард, старина, — сказал он, — не сдавайся. В этих краях Алабамы вода находится очень глубоко под землей, и если ты прекратишь качать сейчас, она вновь уйдет вниз. Попытайся еще, потерпи еще немного». Старина Бернард послушался совета друга, качнул еще разок-другой, и что же — вода забила фонтаном!

Зиг Зиглар входит в раж, а хромированная помпа ходит ходуном под его руками. Ее нестерпимый скрежет заполняет «Дель Монте рум» и рвется наружу, дальше. Аудитория загипнотизирована словами Зига, лязгом помпы.

— Разве эта притча не история вашей жизни?! — кричит Зиг, пытаясь перекрыть грохот водяного насоса. — Никакая помпа не выдаст вам секрета того, сколько раз надо ее качать, чтобы потекла вода. Просто надо качать и качать без устали, но с энтузиазмом. И в конце концов ваше усилие, ваше рвение, ваше терпение будут с лихвой вознаграждены!

Зиг Зиглар неожиданно меняет ритм. Он уже не рвет и не мечет, не дергает остервенело за рукоять помпы. Он движет ею легко, мягко и размеренно. И слова его тоже начинают литься легко, мягко и размеренно:

— После того как полилась вода, ваше дело в шляпе. Вам достаточно поддерживать постоянное давление, и только. И воды у вас будет так много, что хоть залейся. Вы даже не будете знать, что с нею делать, куда девать. Точно так же обстоит в жизни с успехом и богатством. Они не зависят ни от вашего возраста, ни от вашего образования, им безразлично, белый вы или черный, католик или протестант. Они плоды данного вам от бога права свободно трудиться в поте лица своего и получать за этот труд все, чего бы вы ни пожелали!..

Вот, оказывается, где зарыта собака! (Так же глубоко, как вода в степях Южной Алабамы.) Вот в чем соль — не земная, а политическая — зигзагообразных притч Зига Зиглара! Он пытается доказать недоказуемое, ибо в обществе, где господствует эксплуатация, труд не может быть свободным, не может быть владыкой. И не случайно право на труд даже не провозглашается конституцией США и уж тем более не гарантируется.

Недавно директор «Совета Карнеги по проблемам детей» Ричард де Лоун опубликовал книгу-исследование «Будущее маленьких: дети, неравенство и ограниченность либеральных реформ». В ней рассказывается о судьбе двух символическо-статистических ребят — Джимми и Бобби, Оба они второклассники с одинаковыми способностями и прилежанием, но с различным будущим. У Бобби в четыре раза больше шансов поступить в колледж, чем у Джимми, и в двенадцать раз больше шансов окончить его. У Бобби в 27 раз больше шансов получить работу, которая, когда ему исполнится сорок лет, будет обеспечивать ему доход, получаемый «высшими десятью процентами общества». Шанс Джимми — да и то один из восьми, — что он, быть может, будет иметь средний доход.

Почему такое неравенство, откуда такая несправедливость? Ведь Джимми и Бобби одинаково усердно и успешно качают помпу наук, «юношей питающих»? Причина, говорит де Лоун, заключается в «арифметике неравенства, которое существует в Америке». Отец Бобби — преуспевающий адвокат, отец Джимми — частично безработный сторож. Если Джимми цветной, то вышеприведенная статистика успеха еще больше сдвигается в пользу Бобби. А если мы заменим мальчика Джимми девочкой Джэммой, то ножницы успеха станут почти прямолинейными, разумеется, с концами в разные стороны. Социальное происхождение, раса и пол играют большую роль в достижении успеха, чем способности и решимость, пишет де Лоун. «Годы социальных реформ мало что изменили в этом положении. Они лишь формальная дань идее равных возможностей для всех американцев», — признается автор, один из крупнейших авторитетов по проблемам образования и занятости. Не гены, а безработица и нищета определяют судьбу миллионов американских Джимми, утверждает де Лоун. «Расти неравноправным — величайшее наказание бедности… Дети безработных и нищих, наблюдая за судьбой своих родителей, проникаются чувством, что и для них в этом обществе нет места».

Еще немного статистики из книги де Лоуна. Четырем процентам американских семей, находящихся «наверху», принадлежит 37 процентов всего личного богатства страны. Доля средней семьи из двадцати процентов, находящихся «внизу», составляет ноль! 25 процентов семей из тех, что «наверху», владеют сорока процентами всего национального дохода. 25 процентов, находящихся «внизу», — что-то между 5–6 процентами. Лишь один из пяти американцев подымается на высшую, чем у его родителей, социальную ступень благодаря своим индивидуальным качествам и усилиям.

Так обстоит дело с водяным насосом Зига Зиглара в действительности. Я, конечно, мог бы привести куда более разительные факты и данные, но ограничился книгой Ричарда де Лоуна умышленно. Ведь он директор филантропического фонда тех самых Карнеги, которые, заработав сотни миллионов долларов и став стальными королями Америки, пытались убедить своих соотечественников, что сие каждому из них по плечу. Надо лишь научиться искусству «приобретать друзей и влиять на людей». В свое время и Зиг протирал штаны в институте Карнеги в Нью-Йорке.

…Зиг Зиглар, возбужденный финальной проповедью и вспотевший от непрерывного качания помпы, сбрасывает пиджак, расстегивает жилет и приспускает галстук, В его глазах, прикрытых очками в тяжелой роговой оправе, странный блеск, в котором слились фанатизм пророка и хитреца коммивояжера.

Я перевожу взгляд на аудиторию, околдованную, загипнотизированную, зачарованную. Она напоминает толпу придворных из андерсеновской сказки, толпу, которая не видит или не хочет видеть, что король гол. Ведь это факт, совершенно элементарный, простой» обыденный факт — из насоса Зига, несмотря на все его остервенелые усилия, вода не течет. И тем не менее люди видят не то что воду, а молочные реки и кисельные берега.

И вдруг меня осеняет. Ведь помпа Зига совсем не помпа, не насос. Это хромированный символ американской демократии, которая обещает, но не дает. Прислушайтесь к его лязгу. Чем он отличается от предвыборных речей кандидатов в Белый дом и конгресс, от пустопорожней по существу, но соблазнительной по форме трескотни буржуазных политиканов? Прислушайтесь к его лязгу. Так мелют языком реформаторы дома и дипломаты на международных форумах, рядясь в тогу защитников прав и свобод всего человечества.

Будь на то моя воля, я бы поместил водяной насос Зига Зиглара рядом с оригиналом Декларации независимости, который хранится в Национальном архиве США в Вашингтоне. Это было бы весьма поучительное, символическое соседство, отражающее тот долгий и зигзагообразный путь, который проделала американская демократия от Джорджа Вашингтона до Зига Зиглара.

А пока здесь, в Далласе, в банкетном зале отеля «Дюпон плаза», тридцать пять «средних американцев», наэлектризованные лязгом водяного насоса, совсем не отдаленно смахивающего на станок, печатающий фальшивые доллары, вскакивают в едином порыве с кресел и диванов и под управлением Зига-дирижера запевают «Боже, благослови Америку», словно они уже вступили на землю обетованную «богатой жизни».

«Боже, благослови Америку», — истово, как в трансе, поют вновь обращенные. И, глядя на них, я думаю, как правы были древние, считавшие, что если бог хочет наказать человека, то он лишает его разума.

«Боже, благослови Америку», — истово, как в трансе поют ее обманутые дочери и сыновья под лязгающий аккомпанемент водяного насоса Зига Зиглара.

Даллас — Шарлотта — Вашингтон.

Август 1979 года

 

Трагикомическая судьба Лэрри Флинта

6 марта 1978 года в небольшом городке Лоуренсвиле, штат Джорджия, выстрелом из ружья «магнум» 44-го калибра, с которым обычно охотятся на крупных оленей, был тяжело ранен Лэрри Клэкстон Флинт, король «империи непристойностей», состоящей из ряда порнографических изданий и сети ночных притонов.

В Лоуренсвиль Флинта занесли дрязги судебные. Здесь, как, впрочем, и во многих других городах Соединенных Штатов, против него было возбуждено дело по обвинению в распространении непристойной литературы. «Король» и его адвокаты возвращались после обеденного перерыва в зал суда, когда неизвестный открыл по ним пальбу не то из автомобиля, не то из стоявшего поблизости заброшенного здания. Флинт получил три пули в живот и был немедленно доставлен в местный госпиталь. Здесь ему сделали две операции подряд. В течение семи часов хирурги штопали «короля», удалили у него селезенку и часть двенадцатиперстной кишки. Состояние Флинта продолжало оставаться критическим.

Здание госпиталя «Баттон Гвиннет», где между смертью и жизнью находился Флинт, было окружено полицией и его личными телохранителями, которые беспечно оставили своего патрона, путешествующего по Джорджии, и лишь после покушения присоединились к нему. Сюда началось паломничество со всех концов Америки религиозных фанатиков и королей порнобизнеса. «Противоположности сходятся», — острят репортеры. «Приемный покой госпиталя напоминает цирковую арену», — сообщает корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс. У изголовья больного попеременно дежурят две женщины: президент журнала «Хастлер» — жемчужины империи Флинта — госпожа Алтея Флинт, она же супруга потерпевшего, и госпожа Рут Стэйплтон, знаменитая евангелическая проповедница и «волшебная исцелительница», сестра президента Картера. (О том, как пути этих двух женщин скрестились у койки раненого Флинта, мы расскажем несколько ниже.)

В лучших традициях религиозных мелодрам за отлетающую душу «короля» идет ожесточенная борьба между силами света и тьмы. Воинство последних возглавляет еще один король порнобизнеса, «закоренелый грешник и атеист», издатель сенсационно непристойного журнала «Скру» Эл Голдстин. Против него, как и против Флинта, возбуждены судебные дела в нескольких городах. А по другим процессам он уже успел отбыть тюремные заключения. «Закоренелый грешник и атеист» явился в пуританский Лоуренсвиль в сопровождении свиты телохранителей (на ошибках учатся) и в пуленепробиваемом жилете.

«Силами света» верховодит некто Майкл Худ, глава религиозной секты с труднопроизносимым названием Свами Паранаханза Муктананда. Худ и его антураж, пользуясь замешательством, царившим в первые часы после покушения, захватили холл госпиталя. Закатив глаза и содрогаясь в исступленном трансе, они причитали:

— Лэрри Флинт! Лэрри Флинт! В нас вселилась исцеляющая божественная сила! Восстань с одра болезни и смерти и приди к нам!

Силы порядка приняли сторону сил тьмы. Элу Голдстину с его телохранителями и пуленепробиваемым жилетом было разрешено остаться в госпитале. А вот Майкла Худа и его антураж не только попросили удалиться, но и взяли под стражу, предъявив им вполне заслуженное обвинение в нарушении общественного спокойствия. Худ, в свою очередь, обвинил полицию в сговоре с дьяволом.

— Они не дали мне возможности снизослать исцеляющую божественную силу на Флинта, уврачевать его раны и поднять с операционного стола, — жаловался репортерам выпущенный под залог Худ.

Тем временем поиски покушавшегося или покушавшихся продолжаются. Технические эксперты изучают отпечатки шин перед зданием суда и отпечатки пальцев на рамах заброшенного здания, откуда согласно некоторым показаниям стреляли в Флинта. Потеет и баллистическая экспертиза. Как сообщил следователь Ральф Макги, оказывается, через двадцать минут после того, как было совершено покушение, в мэрии Лоуренсвиля раздался телефонный звонок и некто, пожелавший остаться анонимом, прокричал в трубку: «Иисус Христос приложил к этому свою руку!»

Не знаю, как в отношении покушения, но к трагикомической судьбе Лэрри Флинта сие можно отнести без всякой натяжки. И вот почему.

«Символ ходячей непристойности», как величают иногда Флинта, начинал свою карьеру в городе Колумбусе, штат Огайо. Начинал с малого — с так называемых «гоу-гоу баров», где за стойкой пьют посетители, а на стойке танцуют мастерицы стриптиза. Дела в «гоу-гоу барах» шли хорошо, число их росло, кассовые аппараты щелкали в такт каблучкам танцовщиц. На часть выручки Флинт основал скромный еженедельник, нечто вроде туристского справочника-гида по «горячим точкам» ночной жизни Колумбуса. И вот со временем — на удивление коротким — из этого скромного путеводителя выросла гигантская порноиздательская империя. Ее коренник — журнал «Хастлер» выходит тиражом в три миллиона экземпляров. Другой журнал, «Шик», имеет полумиллионный тираж. В общем, годовой доход всей империи Флинта составляет двадцать миллионов долларов. Соответственно изменился и образ жизни «символа ходячей непристойности». Из курятника — в прямом смысле этого слова — он переселился в замок «эпохи и стиля» Тюдоров, утопающий в розовых садах, с мраморными ваннами-банями сердцевидной формы, завел парк дорогих лимузинов и личный реактивный самолет-лайнер.

За успех надо платить. Я имею в виду, естественно, не баснословные суммы, в которые обходилась Флинту его «сладкая жизнь». Нахальство «короля», который, по словам газеты «Вашингтон пост», «раздвинул горизонты порнографии до пределов невозможного», стало вызывать возмущение даже, казалось бы, уже ко всему привыкшей Америки. Б феврале прошлого года суд города Цинциннати приговорил Флинта к тюремному заключению сроком от семи до двадцати пяти лет «за публикацию и распространение непристойных изданий». Флинт был выпущен под гигантский залог, но уже не для продолжения «сладкой жизни», а для просиживания штанов на скамье подсудимых в разных концах страны, ибо его издания наводняют всю Америку от Атлантического океана до Тихого.

Как-то прошлым летом Лэрри Флинт выступил по телевидению в программе компании Си-би-эс под названием «60 минут». (Уголовные преступники типа Флинта — желанные гости не только в судах, но и на телевидении.) Жалуясь на непрекращающиеся преследования со стороны мадам Фемиды, Флинт сказал, что ему хотелось бы разобраться в своей беспутной жизни и докопаться до истины о самом себе: «Кто я есть на самом деле?» Продюсер этого шоу Джон Вершба как бы невзначай «посоветовал» запутавшемуся в сетях судебной волокиты Фликту обратиться за помощью к Рут Стэйплтон, проповеднице-евангелистке, якобы обладающей волшебным даром исцеления больных.

Совет пришелся Флинту по душе. Трудно сказать, во что он больше уверовал — в волшебный дар исцеления проповедницы или в ее реальные родственные узы с президентом США. Во всяком случае, историческая встреча грешника и святой состоялась в загородном клубе близ Фэйетвиля, штат Северная Каролина, где живет госпожа Стэйплтон. Затем встречи участились. Прошлогодний День благодарения проповедница провела в Колумбусе, в греховном логове, в знаменитом замке «эпохи и стиля» Тюдоров, утопающем в розовых садах, с мраморными ваннами.

По словам бойкого на язык Флинта, подобный шаг потребовал от проповедницы большой смелости. «Она не знала, что ее ожидает, и напоминала первых христиан, брошенных на съедение львам на арене римского Колизея», — вспоминал впоследствии «король» порнографии. Однако и это противостояние грешника и святой закончилось вничью: львы не съели христиан, христиане не укротили львов.

В конце ноября прошлого года реактивный лайнер Флинта занесло каким-то ветром в город Сан-Антонио, то ли по делам издательско-порнографическим, то ли по делам судебным, которые к тому времени окончательно переплелись. Когда Флинт вышел из самолета и направился к зданию аэропорта, его атаковали два проповедника-фундаменталиста и спросили, не согласится ли он помолиться вместе с ними. Флинт неожиданно для себя — во всяком случае, он так утверждает — согласился. И вот все трое тут же на бетоне аэропорта, что называется, не отходя от кассы, стали на колени и начали возносить горячие, как солнце Калифорнии, молитвы всевышнему. Молитвы, видимо, были услышаны, ибо Флинт почувствовал «реальное, драматическое присутствие бога».

Потрясенный снизошедшей на него благодатью, Флинт немедленно позвонил в Новый Орлеан, где находилась его благоверная супруга Алтея, и поспешил поделиться с ней радостью своего прозрения. Но благоверная Алтея никакой неземной радости не испытала. Напротив, ею овладело вполне земное беспокойство. Правда, сначала она подумала, что ее муженек по обычаю или, будучи навеселе, шутит, и решила ответить шуткой на шутку.

— Быть может, бог и вошел в твою жизнь, но двадцать миллионов долларов ежегодного дохода покинули ее, — прокричала Алтея в телефонную трубку из Нового Орлеана в Сан-Антонио.

Но в Сан-Антонио эта шутка успеха не имела. Флинт настаивал на том, что он «вновь родился». Тогда бедная Алтея перепугалась, решив, что ее муж свихнулся. Она так прямо ему и сказала.

— Уж не сошел ли ты с ума? — несся ее полный ужаса голос из Нового Орлеана в Сан-Аитонио.

После телефонного разговора с женой Флинт велел немедленно седлать своего реактивного коня. Находясь уже в небе, поближе к вновь обретенному богу, в десяти тысячах метров от грешной земли, где-то между Денвером и Хьюстоном, Флинт связался уже по радиотелефону с госпожой Стэйплтон, находившейся в своем религиозном центре в Далласе. Было около полуночи, когда проповедницу подняли с кровати. «Он говорил со скоростью 90 миль в час. Спросонья мне показалось, что он обезумел. Но, несмотря на его бессвязную речь, я поняла — произошло нечто чрезвычайно важное», — рассказывает Рут Стэйплтон.

Следующие три дня проповедница и возродившийся из порнографического пепла Феникс христианства провели вместе, служа молебны на евангелических сборищах в Монтгомери, Хьюстоне и Далласе. Наконец Флинт решился публично объявить о том, что он окончательно порывает с прошлым и посвящает всего себя без остатка богу. Проповедница и раскаявшийся грешник договорились приурочить соответствующую торжественную церемонию к ассамблее евангелических церквей в Брэсвуде. Флинт явно нервничал, как во время полицейских рейдов по его «гоу-гоу барам».

— Что вы скажете членам ассамблеи? — спрашивал он свою наперсницу.

— Я еще сама того не знаю, — отвечала она. — Ну а вы?

— И я тоже не знаю,

Но на людях Флинт нашелся. Он покаялся «перед всеми женщинами Америки» и попросил у них извинения за то, что обращался с ними «как с куском мяса». Далее Флинт клятвенно обещал, что превратит журналы «Хастлер» и «Шик» из порнографических журналов в рупор слова божьего, а свою издательскую империю — в филантропический религиозный фонд. Клятвы и покаяния неизменно перемежались хвалой в честь всевышнего и его первой жрицы на земле госпожи Рут Стэйплтон.

По пути в Колорадо снова в реактивном самолете проповедница совершила над Флинтом обряд крещения.

На церемонии присутствовала примкнувшая к ним Алтея, по-прежнему безутешная в своем горе и грехе. После обряда крещения Флинт впал в транс, затем забылся коротким, но глубоким сном. Проснувшись, он рассказал присутствующим, что ему привиделся вещий сон: к нему явился апостол Павел. Флинт припал к апостольским стопам и пообещал принести ему в жертву все, включая свою бесценную подругу жизни Алтею.

Сон был в руку для госпожи Стэйплтон, но не с руки для госпожи Флинт. Она ударилась в слезы и стала молить проповедницу:

— Верните мне моего Лэрри! Верните мне моего Лэрри!

Однако проповедница оказалась не из уступчивых и не вернула Алтее ее Лэрри. Правда, она, как могла, успокаивала полусоломенную вдову и даже преуспела в этом. Поплакав и попричитав, Алтея смирилась с неизбежным. «Мне пришлось привыкнуть к мысли о том, что я буду номером два в жизни Лэрри, а бог — номером один».

Сообщение об историческом перевоплощении Лэрри Флинта, состоявшемся в воздухе, было немедленно передано на землю. Об этом позаботился сам обращенный, лихо скрестив религиозное таинство с газетным паблисити. Прямо с борта самолета он связался с репортером «Вашингтон пост» Руди Мэкса и дал ему интервью, то и дело прерывавшееся рыданиями.

— Бог нагоняет страх. Его невозможно постичь. В него можно только слепо верить, — кричал сквозь слезы и пространство Флинт, — Я подаю в отставку с поста исполнительного президента компании «Лэрри Флинт знтерпрайзис» и передаю бразды правления в руки моей жены Алтеи.

Затем к телефону подошла Рут Стэйплтон:

— У меня такое ощущение, будто последние 72 часа я нахожусь в эпицентре гигантского циклона. Да, да, обращение Лэрри — факт. Правда, Алтея несколько обескуражена и не может примириться с ним. Но, надеюсь, со временем она поймет и примет обновленного Лэрри…

Здесь в разговор вновь вмешался Флинт:

— Не горюй, мед ты мой, — сказал я жене. — Где-то я прочел, что 92 процента людей верят в бога. Не знаю, так ли это на самом деле. Но, во всяком случае, в порнографию верит куда меньшее количество людей. Так что можешь не беспокоиться — мы как-нибудь проживем, как-нибудь сведем концы с концами…

На следующее утро интервью Флинта вместе с историей его возвращения в лоно Христа было опубликовано на целых двух полосах «Вашингтон пост». Аналогичная информация появилась почти во всех без исключения газетах и журналах — и серьезных, как «Нью-Йорк таймс» и «Ньюсуик», и бульварных, как «Нэшнл инкуайрер» и «Пипл». «Событие дня» было подано с сенсационной помпой радио и телевидением. В информации преобладали сироп и умиление, в комментариях — уксус и цинизм. Авторы последних гадали, кто больше выиграл от заоблачной сделки — Рут Стэйплтон или Лзрри Флинт, укротительница или укрощенный? Согласно общему мнению выиграли оба. Первая, спасая душу закоренелого грешника, еще более приумножила свою славу проповедницы, прорицательницы, исцелительницы, короче, сотворительницы всевозможных чудес. Второй, дав себя окрестить, завязал знакомство с «первым семейством» Америку заполучив важную протекцию, столь необходимую в период хождения по судебным мукам, то есть инстанциям, и, конечно же, грандиозное паблисити, ибо что ни говори, а верующих в бога и впрямь все-таки больше, чем верующих в порнографию.

Вернувшись на землю, «рожденный вторично» Флинт приступил к реорганизации своей «империи непристойностей» в царство божие. Печать шаг за шагом хронометрировала эти метаморфозы, сообщая о них «всему человечеству»:

Лэрри Флинт решает заменить одного из главных героев серии комиксов «Хастлера» Честера Молестера, то есть Честера — приставалу к маленьким девочкам, Честером Протектором, то есть Честером, защищающим этих малюток.

Лэрри Флинт решает закрыть основную секцию «Хастлера», публикующую фотографии женщин в чем мать родила, ту самую секцию, которая принесла ему реальное богатство и сомнительную славу.

Лэрри Флинт отправляется в Каноссу, то есть в Хьюстон, на всеамериканский женский конгресс и вновь публично приносит извинения перед слабым и прекрасным полом. Он буквально бухается на колени перед Глорией Стейнем, Беллой Абзуг, Фло Кеннеди и другими руководителями феминистского движения в Соединенных Штатах и молит у них прощения за грехи прошлого. Церемония покаяния повторяется перед конгрегацией верующих женщин, собравшейся в том же Хьюстоне, который является не только космическим, но и религиозным центром Америки.

Лэрри Флинт дает аудиенцию своему бывшему коллеге, другому королю порнобизнеса, Элу Голдстину, который желает непосредственно убедиться, не рехнулся ли часом его ближайший друг? Нет, не рехнулся, успокаивает его Флинт и многозначительно добавляет: «Большой парень, который там, наверху в небе, находится на нашей стороне». Флинт не уточняет — то ли случайно, то ли намеренно, — на чьей же это стороне, праведников или порнографов?

Лзрри Флинт встречается с другим не менее знаменитым «рожденным вторично» грешником. Зовут его Чарльз Коулсон. Да, да, это тот самый Коулсон, которого принято считать злым гением экс-президента Никсона и главной пружиной Уотергейтского дела. Коулсону повезло меньше, чем Флинту. Он «открыл бога», уже находясь за тюремной решеткой. Коулсон несказанно рад, что его полку раскаявшихся грешников прибыло. После встречи вновь обращенных на высшем уровне Коулсон делает заявление для печати, в котором между прочим говорится: «Когда грешник возвращается в лоно Христа, ангелы на небе плачут от счастья. И сегодня я тоже плачу вместе с ними от счастья. Испытав на себе издевательства и насмешки, скептицизм и цинизм, я верю, ни один человек не сделает признаний, которые сделал Флинт, если он не верит в них искренне. Я думаю, что спасение Флинта — дело рук самого господа бога, и еще многие флинты мира сего испытают подобные превращения». И вся христиански лицемерная Америка, читая эти слова в газетах, слушая их по радио и телевидению, умиляется и, умилившись всласть, присоединяется к плачу на реках вашингтонских, присоединяется к рыдающим в небе от счастья ангелам, к уголовному преступнику и одному из главарей затейщиков Уотергейта, к оптовому торговцу непристойностями, некоронованному королю порнографов Америки. Да, вот это тайная вечеря! И вряд ли кто-нибудь из мастеров Возрождения, будь то раннего или позднего, смог бы воссоздать ее на своих полотнах.

Лэрри Флинт становится вегетарианцем. Затем начинает питаться одними плодами. И постится, постится, постится. Дни поста он проводит на Багамских островах вместе со своим вновь обретенным другом, комическим актером Диком Грегори. Молитвы очищают его душу, клизма — желудок. (После покушения хирурги поведают миру о том, что, если бы не посты, диета и клизма, то раны, полученные Флинтом в Лоуренсвиле, могли бы оказаться фатальными.)

Флинт расширяет свою издательскую империю, скупая налево и направо респектабельные провинциальные газеты и журналы, одни в меру либеральные, другие не в меру консервативные. Вскоре их у него набирается до дюжины. Но хотя верующих в бога больше, чем верующих в порнографию, вновь приобретенные журналы приносят только убытки, и их приходится поддерживать за счет греховных доходов «Хастлера».

Лэрри Флинт посещает Лос-Анджелес. Он едет на фотостудию в Калвер-сити, где стряпают порнографические иллюстрации для «Хастлера», сделавшие его мультимиллионером. Возмущенный грязью и мразью фотостудии в Калвер-сити, Флинт предлагает Алтее «бросить все и уехать на вечное жительство в Акапулько». Алтея с трудом отговаривает мужа от «ухода». Лимузин с Лэрри и Алтеей скользит мимо магазина спортивных товаров, расположенного по соседству с греховной студией. У Флинта возникает новая идея. «Давай купим этот магазин, поселимся в нем и станем торговать теннисными туфлями», — говорит он Алтее. Но Алтея и здесь неумолима. Не для того эта бывшая золушка подцепила порнографического принца, чтобы променять золотые туфельки на матерчатые теннисные!

Лэрри Флинта распирает от филантропических потуг. Он помещает стоящее десятки тысяч долларов рекламное объявление на целую полосу в «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и еще в двадцати крупнейших газетах страны. В объявлении говорится, что Флинт начинает поход за вечный мир, за искоренение голода и за излечение от рака сенатора Губерта Хэмфри. (Последний был еще жив тогда, но дни его были уже сочтены.)

Конечно, не все идет у Флинта гладко. Бывают и срывы. Так, устроенная им встреча между Рут Стэйплтон и Элом Голдстином закончилась вничью. «Я как был закоренелым грешником и развратником, так им и остался», — заявил не без некоторого кокетства Эл Голдстин представителям печати, кстати, не спортивным обозревателям, а политическим.

Но еще больший конфуз приключился на съезде Национальной ассоциации религиозного радиовещания, который проходил в вашингтонском отеле «Хилтон». Флинт с превеликой помпой прибыл в столицу, чтобы принять участие в работе съезда и выступить перед его делегатами на тему «Секс и насилие в печати и телевидении». Номер в «Хилтоне» Флинту дали, а вот трибуну нет. Более того, исполнительный секретарь ассоциации Бен Армстронг заявил, что Флинта вообще никто не приглашал на съезд. Но Лэрри не растерялся и устроил импровизированную пресс-конференцию в гостиничном холле. Мне довелось быть на ней. Лэрри был великолепен. Лэрри метал громы и молнии. Лэрри клеймил лицемеров.

— Я знаю, почему ассоциация взяла назад свое приглашение, — говорил Флинт, глядясь в линзы телевизионных камер. — Некоторым ее высокопоставленным членам пришлось не по вкусу мое замечание о том, что я предпочитаю по воскресным утрам дома терпимости церквам, ибо первые осуществляют расовую интеграцию более решительно…

Переждав, пока смолкнет одобрительный смех и улягутся поощрительные аплодисменты, Флинт продолжал:

— У меня создалось впечатление, что устроители съезда испугались, как бы я не отхватил у них кусочек пирога. Напрасные страхи. Я хоть и являюсь вторично рожденным христианином, но мой бизнес — бизнес, а не религия. Так что отцы религиозного радиовещания могут не беспокоиться… Я же на них не в обиде за то, что они захлопнули дверь съезда перед моим носом. Обретя бога, я обрел и внутренний покой. Это не рекламный трюк. Видите ли, я пал настолько низко, что падать дальше было просто невозможно. Оставался единственный путь — наверх, к богу. Я его проделал. И если я по-прежнему сутенер, то исключительно сутенер бога на земле.

Умри, Флинт, лучше не скажешь!

Далее «сутенер бога на земле» вкратце коснулся политических вопросов.

— Если бы у находящегося в Белом доме брата моей доброй феи была бы хоть толика ее благодати, то все проблемы, стоящие сейчас перед Вашингтоном, были бы незамедлительно решены.

Воспоминания о доброй фее вызвали слезы на глазах Флинта.

— Не пишите о ней ничего плохого. А уж если вам будет невтерпеж, пишите обо мне. Я кое-как управлюсь…

Тут рыдания окончательно задушили преображенного рыцаря-сутенера, голос его дрогнул и сел. Пресс-конференция была прекращена…

Но хронометраж жития Лэрри Блэкстона Флинта продолжался. Газеты, журналы, телевидение, казалось, вели один непрекращающийся рассказ, или, вернее, многосерийную передачу, состряпанную по избитым голливудским рецептам, главные ингредиенты которых секс, религия и насилие. (Последнее материализовалось позже — в небольшом, всего семь тысяч жителей, городке Лоуренсвиле, штат Джорджия.)

Хронометраж жития Лэрри Блэкстона Флинта врывался какими-то нервическими, гротескными позывными, как соло шутов в трагедиях Шекспира, в сообщения о забастовке угольщиков, о демонстрациях протеста против нейтронной бомбы, о падении доллара на международных денежных рынках, о разоблачениях грязной политики плаща и кинжала, проводимой ЦРУ к ФБР, о росте цен и падении жизненного уровня, о росте преступности и падении нравов, прочих скандалах, которым Уотергейт подарил концовку, но которым не видно конца, о попрании гражданских прав и человеческого достоинства, о бурях социальных и климатических, о «крылатых ракетах» и бескрылой внешней политике, о подводных «трайдентах» и поднебесном «шатлле», об опасных генетических экспериментах и безопасных социальных реформах, о визитах Садата и Бегина, о сенатских бдениях по Панамскому каналу, о налогах простых американцев и наложницах американцев знаменитых и о еще многом-многом другом, к чему на первый взгляд житие Лэрри Блэкстона Флинта не имело ровно никакого отношения и тем не менее с чем оно органически сопрягалось, наперекор здравому смыслу, повинуясь смыслу высшему, как несколько позже впились в его брюшину свинцовые инородные тела. Впрочем, так ли уж инородные? Свинцовые точки и многоточия щедро рассыпаны по библии американизма, и они выглядят в ней не менее естественно, чем бубенчики на колпаках шутов из шекспировских трагедий, чем водоросли на теле Офелии, далеко не инородном в притче о Принце Датском…

Все с понятным любопытством и нетерпением ожидали выхода в свет очередного номера журнала «Хастлер», со страниц которого вместо порнографических помоев должен был заструиться религиозный елей. И вот долгожданный номер появился на прилавках газетных киосков. Публика стала расхватывать его, словно чудо-пилюли от рака. Но каково же было ее разочарование — впрочем, многие при этом облегченно вздохнули, — когда перед ее глазами предстал старый, хорошо знакомый «Хастлер» с изобилием обнаженной натуры.

Спеша рассеять подозрение одних и недоумение других, Флинт сообщил, что виной тому недостаточно поворотливая техника печатания. Мол, каждый номер запускается в производство за три-четыре месяца вперед, а посему график выхода «Хастлера» не смог угнаться за графиком обращения своего издателя. Естественно, возникли ножницы, которые и настригли старое порнографическое содержание. Видимо, так будет продолжаться еще некоторое время, пока оба графика сольются наконец воедино. В ходе пресс-конференции, на которой Флинт давал объяснения по этому поводу, я не удержался и бросил реплику:

— По-видимому, нынешний «Хастлер» можно сравнить со звездой, которая уже погасла, но свет от которой все еще продолжает струиться на нашу планету.

Флинту это сравнение очень понравилось, и он полностью с ним согласился. Я тщетно пытался отыскать на его лице следы иронии и до сих пор не могу ответить на вопрос: был ли он серьезен, или виртуозно владел чувством юмора?

Но вернемся к погасшему «Хастлеру». Черепашьи темпы типографской техники были лишь отговоркой. Главной причиной его порнографической косности, сопротивлявшейся религиозным метаморфозам, был бизнес, а его главной жрицей — Алтея, супруга «вторично рожденного».

Вот тут-то и настало самое время поговорить особо об Алтее. Она этого, поверьте, вполне заслуживает.

Родилась Алтея в Колумбусе, штат Огайо, в семье инспектора местного автомобильного завода «Дженерал моторс». Мать Алтеи работала медицинской сестрой в госпитале для умалишенных. Приходилось ей приглядывать и за своим мужем, который был несколько не в себе с тех пор, как вернулся со второй мировой войны. (Он служил в артиллерии.) Родители Алтеи поженились, когда ее матери было всего пятнадцать лет. Отец отличался патологической ревностью: не позволял матери иметь друзей, читать книги и журналы, ходить в гости.

Когда Алтее исполнилось восемь лет — она была младшим ребенком в семье, — отец застрелил мать, тестя и знакомого матери, а затем покончил жизнь самоубийством. В момент этой кровавой драмы Алтея, ее брат и сестра находились в школе.

— До сих пор помню, как в нашу классную комнату вошел директор. Лицо его было мертвецки белым, глаза красными от слез, — рассказывает Алтея. — Директор вызвал меня в коридор. Я собрала свои вещи и покинула классную комнату, охваченная предчувствием, что больше никогда не вернусь в школу. В коридоре нас уже ожидали брат и сестра. Директор поведал нам ужасную новость. Сестра расплакалась. За ней я. Брат не плакал. Он у нас вообще никогда не плачет…

Так с восьми лет, оставшись круглой сиротой, Алтея начала скитаться сначала по родственникам, затем по домам для беспризорных. Жизнь ее надломилась. В семье она была фавориткой. Ей с рождения пророчили особое будущее, даже имя дали особое, греческое — Алтея, что в переводе означало Исцелительница. А в сиротских домах всех стригли под одну гребенку и в прямом, и в переносном смысле. Одинаковая одежда, одинаковая пища, одинаковое обращение.

Алтея познакомилась с Флинтом, будучи семнадцатилетней девушкой. К тому времени она осталась без гроша и без всяких средств к существованию. Десять тысяч долларов, полученные в наследство от родителей, были пущены ею на ветер в течение нескольких месяцев после выхода из сиротского дома. Она «экспериментировала» с героином и другими наркотиками, покупала себе золотые туфли и экстравагантные парики, чтобы выглядеть по моде «Вампиреллой», а стоили эти забавы совсем не дешево. Старшей сестре удалось пристроить Алтею танцовщицей в один из «гоу-гоу баров», принадлежавших Флинту. Там-то и сошлись их пути.

— При первой же встрече с Лэрри, с первого же взгляда я поняла, что мы одного поля ягоды. Он стал моим отцом, мужем, любовником, другом, деловым партнером, короче, всем на свете.

Но если Лэрри и Алтея и стали Ромео и Джульеттой, то стали они ими на свой манер — порнографическими Ромео и Джульеттой. Рассказы об их взаимных изменах, оргиях и будуарных похождениях наводняли бульварную печать и колонки светской хроники печати «серьезной». Исповедуя «свободную любовь» как форму «свободного предпринимательства» и «честной конкуренции», Алтея устраивала «постельные состязания», бросая вызов тем танцовщицам «гоу-гоу баров» и тем фотомоделям «Хастлера», к которым, как она подозревала, ее муженек испытывал слабость. И непременно выходила победительницей…

Кроме женских чар, Алтея обладала несомненной деловой хваткой. Она непосредственно ваялась за редактуру «Хастлера», приумножив по волшебному мановению руки его дешевую популярность и далеко не дешевые доходы. Это ей принадлежала наделавшая много шума «журналистская новация» — фоторепортаж о кастрации, опубликованный два года назад в «Хастлере». Даже видавшие виды протагонисты насилия и секса дрогнули, решив, что «это уж слишком». Редакционную почту «Хастлера» засыпали письма протеста и возмущения. Но Алтея и глазом не моргнула, бровью не повела. «Раз они говорят о нас — неважно что — значит, они интересуются нами, А это главное», — изрекла верховная жрица порнографии, И была она, черт ее побери, абсолютно права! Восхищенный супруг и издатель назначил совсем еще юную Алтею своей заместительницей и положил ей щедрое жалованье — 100 тысяч долларов в год. (Для сравнения скажу, что годовое жалованье главного редактора «Нью-Йорк таймс» Розенталя составляет 125 тысяч долларов.)

Помимо «Хастлера», Алтея взяла в свои тщательно выхоленные и филигранно наманикюренные руки и другие деловые предприятия империи Флинта. И тоже успешно. Она основала весьма процветающую компанию «Лейжа тайм продактс» («Предметы свободного времени»), занимающуюся торговлей по почте всевозможными порнографическими аксессуарами. Внесла Алтея свой вклад и в искусство моделирования нагишом на разворотах «Хастлера», разумеется, за умопомрачительные гонорары. Вскоре о ней стали говорить — с веским на то основанием — как об одной из самых богатых женщин Америки.

— Говорят, что в нашей стране порнография эксплуатирует женщин. Ко мне это не относится. В моем случае все происходит наоборот, — философствует Алтея…

Теперь попятно, почему Алтее не улыбалась роль кающейся порнографической Магдалины, которую ей хотели отвести в трагикомедии «вторичного возрождения» Лэрри Флинта с помощью чудотворной проповедницы и исцелительницы Рут Стзйплтон.

Сначала Лэрри пытался предпринять робкие попытки обратить свою неукротимую подругу жизни в христианскую веру и посадить ее на строгие вегетарианские посты. Но не тут-то было. Коса вновь нашла на камень. Алтее храм божий внушал такое же отвращение, как и сиротский, дом. К тому же на нервной почве она стала приналегать на еду и заметно пополнела, потеряв когда-то изящные формы «Вампиреллы» — юной танцовщицы из «гоу-гоу баров» Колумбуса.

Но трезвый расчет и деловая хватка остались при Алтее. Пока Лэрри располагался по правую руку от бога, Алтея располагалась по правую руку от Лэрри. Пока Лэрри обсуждал теологические тонкости с сестрой президента, Алтея обсуждала порнографическую злобу дня с редколлегией «Хастлера». А было это не из легких занятий. Религиозные метаморфозы босса не на шутку всполошили подданных его империи. Я уже упоминал о его проекте превратить героя комиксов Честера Молестера (Честера-приставалу) в Честера Протектора (Честера-покровителя). Когда создатель Честера художник Дуйэн Тинсли узнал об этом, он пришел в неистовство. Особенно его задело то, что босс, не посоветовавшись с ним, объявил о предстоящей перемене в судьбе Честера в телевизионном интервью, данном компании Эн-би-си по программе «Тудэй». «Меня выставили на посмешище перед двадцатью миллионами телезрителей! Со мной обошлись не как с художником, а как с вьючным животным!» — бесновался Тинсли. Пришлось вмешаться Алтее, чтобы успокоить задетое самолюбие творческой личности и заверить ее, эту самую личность, что в Америке никому не дано попирать свободу творчества, никому, даже Лэрри Флинту и Рут Стэйплтон.

По меткому и едкому замечанию одного вашингтонского журналиста, если Рут стала буфером между Флинтом и злом, то Алтея взяла на себя роль буфера между Флинтом и добром. Образовался своеобразный равнобедренный треугольник, своеобразный параллелограмм противодействующих сил, уравновешивающих друг друга, «как в жизни». Впрочем, почему «как в жизни»? Ведь это и есть самый настоящий, самый реальный, самый первородный в чистом, незамутненном виде «американский образ жизни», с крестом, перевитым лозой лицемерия, из которой в случае надобности можно делать великолепные розги.

В отличие от природы Флинт отнюдь не внимал равнодушно добру и злу, эквилибрируя ими, как веерами, на проволоке жизни. Добро в лице Рут приносило паблисити, респектабельность, связи, надежду избежать тюрьмы. Зло в лице Алтеи приносило доходы, удовольствия, власть, надежду избежать сумы.

Флинт оставил за собой пост председателя совета директоров компании «Лэрри Флинт знтерпрайзис», а пост исполнительного президента передал Алтее. Соответственно выросла и ее зарплата. Сейчас она получает полмиллиона долларов в год, став одной из самых высокооплачиваемых женщин в Америке. (Для сравнения скажу, что годовое жалованье президента Соединенных Штатов в два раза меньше.) Алтея восприняла как должное свое новое положение. Сейчас она не без удовольствия и, как мне кажется, не без известного, хотя и скрытого злорадства ставит себя в один ряд с самыми знаменитыми женщинами в издательском мире Америки — с владетельницей «Вашингтон пост» Катериной Гром, с бывшей хозяйкой «Нью-Йорк пост» Доротти Шиф, 0 легендарной Ифигенией Сульцбергер из «Нью-Йорк таймс», с не менее легендарной «мамой Баф» Чэндлер из «Лос-Анджелес таймс» и, наконец, с писательницей и дипломатом Клэр Бут Люс, женой покойного главы издательской империи «Тайм». Намекая на судьбу Катерины Грэм, муж которой сошел с ума и застрелился, Алтея жеманно цедит сквозь зубы:

— Сейчас я лучше понимаю Кэй, понимаю, через какие муки пришлось ей пройти. Я надеюсь, что буду такой же удачливой, как и она, взяв издательское дело в свои руки. Или возьмем Клэр Бут Люс. Все мы — тесное общество сестер, объединенных одинаковой судьбой. Мы не только продолжаем доставшийся нам в наследство бизнес, но делаем его еще более процветающим. Вот подлинные памятники, которые мы ставим нашим мужьям!

Представляю себе, что творится с «тесным сообществом сестер», когда до их утонченного слуха (в случае с Ифигенией — уже на том свете) доходят подобные тирады Алтеи. Представляю себе, как искажаются гримасой презрения лица этих аристократок, этих высших представительниц правящей элиты Америки, перед которыми трепещут президенты и министры (послеуотергейтский Никсон вполне серьезно утверждает, что пост президента компании «Вашингтон пост» могущественнее поста президента США), перед которыми заискивают губернаторы и мэры, перед которыми падают ниц писатели и художники и приседают в низких поклонах актрисы и балерины, перед которыми ползают на брюхе добивающиеся переизбрания сенаторы и конгрессмены, когда гулящая девка из «гоу-гоу баров» Колумбуса, бывшая наркоманка и стриптизница, дитя сиротских домов и нудистских фотостудий, навязывается им в партнерство на равной ноге, навязывается в интимные задушевные подруги, заражая их изысканные будуары, пропитанные ароматом утонченных духов, отталкивающей вонью матраца из приютского изолятора и притягательным запахом греховного, хотя и по-своему трудового пота от двадцатичетырехчасового вращения бедрами в свете раскаленных юпитеров.

Ко «тесному сообществу сестер» негоже воротить носы. «Тесному сообществу сестер» поделом. Алтея — их дитя, пусть даже незаконнорожденное, но все-таки дитя. Она ветвь их генеалогического древа, плоть от плоти, кровь от крови, хотя, подобно заурядной дворняге, не может проследить своей родословной дальше ближайшей подворотни. Нет, Алтея не втерлась, не протиснулась, не пробралась в «тесное сообщество сестер», а вошла в него с парадного хода, вошла с высоко поднятой головой, вошла по праву, единственно реальному праву, существующему в Америке, которое не только провозглашается, но и гарантируется. И осуществляется. По праву денег, больших денег, которые в отличие от матраца из приютского изолятора не пахнут. Вознесение Алтеи из грязи в князи, как и вознесение Лэрри из порнографа в святые, — детали одной и той же мозаики, сцены из одной и той же человеческой трагикомедии, имя которой — все тот же «американский образ жизни».

По иронии судьбы Лэрри впервые познакомился с Библией благодаря… Алтее! Когда Флинты переехали в новый замок «эпохи и стиля» Тюдоров, утопающий в розовых садах, Алтея, при всей своей раскрепощенности, все-таки пожелала, чтобы <<в доме была Библия, как у всех». До «обращения» Флинта к Библии никто не прикасался и не читал ее ни при какой погоде. После «обращения» Лэрри завел карманную Библию, с которой он никогда не расстается, а Алтея стала заглядывать в Библию «семейную», чтобы, как она утверждает, «говорить на одном языке с мужем».

— Сейчас я обсуждаю с ним апостола Павла или цитаты из Генезиса, как когда-то издательские, дела.

Но Алтея, не любящая витать в эмпиреях, пытается выжать «практическую пользу» и из Библии. Ока хочет скрестить «Хастлер» и священное писание и вывести новый гибрид, новый сорт религиозной порнографии, служащей одновременно и богу и мамоне.

— Мы намереваемся иллюстрировать ближайшие номера «Хастлера» эротическими картинами о грехопадении Адама и Евы, — говорит Алтея.

— Алтея, а не хотели бы вы сами «вторично родиться»?

— Нет уж, покорно благодарю. Когда-то в минуты отчаяния я подумывала о монастырской келье, но сейчас, когда Лэрри посвятил себя богу, я вынуждена полностью посвятить себя Лэрри и «Хастлеру». Ведь должен же кто-то присматривать за лавочкой, пока Лврри беседует с всевышним? И потом, откровенно говоря, в глубине души я верю в старый добрый «Хастлер». Пусть Лэрри верит во вновь обретенного бога, я по-прежнему верю в прибыли.

Алтея как Антей — она непобедима своей прочной привязанностью к грешной земле. И к земельной собственности.

Чтобы создать идеальные условия для бесед Лэрри с богом, Алтея решила сделать ему (Лэрри) подарок под прошлое рождество — купить райское местечко, достойное «вторично рожденного». Как стервятник из поднебесья, она кружила на вертолете над и впрямь райскими кущами Эвергрина, штат Колорадо, этого отгороженного от остального мира скалистыми горами заповедника для богатых, о котором говорят, что «там люди живут не в домах, а на собственности».

Зоркий взгляд Алтеи остановился на великолепном гнездышке, вкрапленном в самой сердцевине Эвергрина. Она приказала пилоту приземлиться. Внизу ее уже поджидал «кадиллак» с маклером по продаже недвижимости. Гнездышко оказалось великолепным и изнутри, обставленным: со вкусом экзотической мексиканской мебелью и американским антиком.

— Я тороплюсь. Моему мужу необходимо уединенное место для чтения, — сказала Алтея владельцу гнездышка.

— Ваш муж, он что, писатель?

— Нет, издатель. Он издает журнал «Хастлер».

— Черт побери!

— Он только что обрел бога, и ему необходимо читать Библию, много читать.

— Черт побери, ведь это же великолепно! Моя жена член общества христианских ученых. Каждую неделю у нее собираются люди для молебнов. Мы будем рады такому соседству!

Сделка заключена. Купчая скреплена. За полмиллиона долларов гнездышко становится собственностью Флинта. Теперь он может спокойно, не отвлекаясь злобой дня, беседовать наедине с богом, наслаждаясь видом скалистых гор штата Колорадо, А подвижнице Алтее не до красот природы, не до бесед со всевышним. Сделав мужу рождественский подарок, она вновь садится в вертолет и летит в Колорадо-Спрингс в свой отель, куда уже прибыла из Колумбуса редколлегия «Хастлера», все еще находящаяся в смятении растрепанных чувств. Сам босс отсутствовал по уважительным причинам. Он находился в это время в Айова-Сити, штат Айова, на религиозном сборище, проходившем под девизом «Думай позитивно!».

Поручив Алтее копание в прозе жизни, Лэрри занялся самым модным и дорогим времяпрепровождением в современной Америке, самым эксклюзивным хобби, гарантирующим широкую рекламу в печати и маленькую дырочку от пули в теле. (В конце концов Флинт получил и то и другое.) Называлось это хобби: «Кто убил президента Кеннеди?» Флинт объявил вознаграждение в один миллион долларов тому, кто наведет на след заговора против Кеннеди и предоставит соответствующие улики. В том, что президент стал жертвой заговора, Флинт не сомневался ни минуты. Он считал, не будучи, впрочем, оригинальным, что Кеннеди был устранен убийцами, имевшими связи с ЦРУ и ФБР. Флинт издал специальное приложение к своему журналу, выпущенное миллионным тиражом, в котором отстаивал эту версию. Одновременно он создал расследовательскую группу в составе семи человек во главе с известным адвокатом Марком Лейном, автором ряда книг о покушении на президента Кеннеди, и финансировал ее розыски, которые велись по всей стране.

Как и следовало ожидать, увлечение подобным хобби привело к заболеванию манией преследования. (Она уже давно стала родом профессионального недуга среди тех, кто жаждет приоткрыть завесу над далласской трагедией.) Опасаясь покушения на свою жизнь, Флинт завел телохранителей и купил огромного черного пса, сущего дьявола, которого словно нарочно окрестил «мистером Магнумом». М-ра Магнума не было рядом с хозяином в тот роковой день в Лоуренсвиле, когда Флинта сразили три пули, выпущенные из «магнума» 44-го калибра, валящего наповал гигантских лосей и оленей. Не было и телохранителей. «Лоуренсвиль — дремучее захолустье. Там тихо и приятно. Охрана будет не нужна», — сказал Лэрри Алтее перед поездкой в суд. Тишина дремучего захолустья оказалась обманчивой…

В самом начале нашего повествования мы оставили Лэрри Блэкстона Флинта в лоуренсвильском госпитале «Баттон Гвиннет». Через несколько дней, когда состояние раненого несколько улучшилось, его перевезли в Атланту и поместили в госпиталь университета Эмори. Там ому сделали еще одну операцию. Врачи считают, что жизнь Флинта вне опасности, но что он, видимо, будет парализован ниже пояса. «Как губернатор Уоллес», — говорит с затаенной гордостью в голосе неунывающий Флинт.

Вместе с раненым из «Баттон Гвиннета», Лоуренсвиль, в Эмори, Атланта, перекочевал и весь его антураж — телохранители, приживалы, шуты, адвокаты, репортеры газет и телевидения. По-прежнему у изголовья Флинта идет ожесточенная борьба за его чуть было не отлетевшую душу между силами света и тьмы, между ангелами на коне и ангелами падшими. Первых возглавляет все та же евангелическая проповедница и «волшебная исцелительница» Рут Стэйплтон, вторых — Алтея.

Если госпиталь «Баттон Гвиннет» напоминал цирк, то госпиталь Эмори больше смахивает на выездную редакцию журнала «Хастлер». Бывший корреспондент «Ньюсуика» Эндрю Джаффе, которого Флинт переманил, чтобы поручить ему ведение дел во вновь приобретенных газетах, выполняет роль пресс-секретаря при раненом боссе, держит связь с печатью, делает заявления, дает пресс-конференции. Телеграммы с «искренними соболезнованиями» поступают со всех концов Америки — от религиозных организаций и порнографических издательств, от губернаторов и сутенеров, от политических деятелей и проституток. Госпожа Рут Стэйплтон сообщила, что ее брат — президент Соединенных Штатов горячо молится за Флинта.

Прибыл в Атланту и адвокат Марк Лейн. На очередной пресс-конференции, устроенной Эндрю Джаффе, он заявил:

— Покушение на Лэрри Флинта имеет идентичный модус операнди с покушениями на президента Кеннеди и доктора Мартина Лютера Кинга. Об этом говорит весь мой четырнадцатилетний опыт расследования политических убийств.

Лейн отмел как не выдерживающую никакой критики версию печати о том, что во Флинта стрелял религиозный фанатик, возмущенный нахальным вторжением порнографа в божественные сферы. Намекая на ЦРУ и ФБР, Лейн сказал:

— Имеют место умышленные попытки помешать расследованию, которое я веду вот уже в течение месяца по поручению Флинта. Правительство хочет заткнуть нам рот, потому что мы хотим доказать: Ли Харви Освальд действовал не один.

Когда присутствовавшие на пресс-конференции репортеры высказали сомнение по поводу подобных мотивов покушения на Флинта, Лейн категорически отпарировал:

— Органы массовой информации всегда не правы. Подумайте сами, в течение всего каких-то двенадцати секунд неизвестные успели произвести несколько выстрелов, покинуть здание, сесть в автомобиль и исчезнуть. Так хорошо и профессионально спланированная операция непохожа на баловство любителей из Лоуренсвиля.

Покушавшиеся — считают, что их было двое, мужчина и женщина, — не схвачены. Несколько человек, задержанных полицией по подозрению, были отпущены после того, как доказали свое алиби. Тем не менее следственные органы утверждают, что они располагают «солидными уликами» и настойчиво идут по следам преступления. Не менее настойчиво идет по следам полиции Марк Лейн, начавший свое собственное расследование дела о покушении на Лэрри Флинта.

Сам издатель «Хастлера» допускает обе версии покушения: и со стороны властей, чтобы смешать пробитые пулями далласские карты, и со стороны религиозных фанатиков, ненавидящих его порнографическую деятельность, окруженную с некоторых пор нимбом святости. Обе версии его устраивают, облагораживают, возвеличивают.

— Если покушение, совершенное на меня, привлечет достаточное внимание к проблеме непристойности, быть может, мы будем иметь наконец свободную печать в нашей стране, — провозглашает Флинт с больничной койки, намекая на то, что он подвергается судебному преследованию, ибо пытается осуществлять свое конституционное право на свободу слова и печати. — Меня больше всего печалило, что народ Америки не верил, когда я говорил о своей готовности умереть за принципы, на которых зиждется наша страна.

Тут вмешивается Алтея и просит его поберечь проповеднический запал до более подходящих времен, а заодно поберечь и силы.

— Воды! — шепчет Флинт потрескавшимися губами.

Дежурный врач говорит, что больному пить воду запрещено, и предлагает взамен лекарство.

— А оно содержит сахар? — спрашивает Флинт.

— Да, но это вам полезно, — отвечает врач.

— Он у меня абсолютный вегетарианец. Он не потребляет даже сахар, — объясняет Алтея.

Флинт утвердительно кивает головой, а врач, улыбаюсь терпеливой иронической улыбкой, указывает на сосуд с глюкозой, подвешенный над кроватью больного и подсоединенный тонкой трубочкой к его венам.

Символическая картина!

Лэрри просит Алтею посидеть у его изголовья, пока он спит.

— А то еще, чего доброго, перестану во сне дышать, и никто этого не заметит…

Алтея, как «мистер Магнум», верно несет караул у постели отходящего ко сиу повелителя.

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. И пошло. Он капля, в которой отражается океан. Вернее, страна, раскинувшаяся между Атлантическим океаном и Тихим, и стиснутая между Библией и «Хастлером».

Вашингтон.

Март 1978 года

 

Аукцион интеллектуалов

 

Язык мой — враг мой

В те дни или, во всяком случае, на тот один-единственный день нью-йоркский отель «Американа» следовало бы переименовать в «Вавилонскую башню». Многоязыкий говор звучал под его сводами — от древних вымерших и замерзших языков прошлого до языка будущего, весьма проблематичного и туманного. На паркете бального зала ломались копья по определению постмодернизма в западной литературе. В соседнем холле проходила схоластическая дискуссия о том, допустима ли четкая периодизация сменявших друг друга культур. А рядом группа дервишей из секты джеррахи исполняла ритуальный античный танец суфи — то был апофеоз семинара по устному творчеству народов Азии.

В тот день отель «Американа», или, вернее, «Вавилонская башня», был местом ежегодного сборища Ассоциации современных языков. Около десяти тысяч человек — правоверных, дипломированных «язычников» собралось здесь со всех концов Соединенных Штатов, чтобы поговорить всласть и по душам о времени и о себе на языке, доступном и понятном для всех.

Какой же язык объединил тьму лингвистов в стенах «Американы»? («Тьма» равняется десяти тысячам.) Английский? Эсперанто? Ни тот, ни другой. Великим объединителем тьмы лингвистов был язык нужды. Дело в том, что, по уже давно сложившейся традиции, ежегодная сессия Ассоциации современных языков не столько научный симпозиум, сколько биржа труда, на которую люди отправляются не в поисках истины, а работы. (Хотя, быть может, в этом и заключается истина.) Вот почему самыми популярными и читаемыми манускриптами на сессии были не редкие письмена, обнаруженные археологами, не блестящие доклады ученых с мировым именем, а объявления о работе, которыми были оклеены буквально все стены отеля. (Разумеется, предложение — щемящее душу «ищу» — многократно превосходило спрос.) Эта наскальная письменность конца семидесятых годов двадцатого века нагоняла густую, беспросветную тоску. Недаром делегаты сессии окрестили стену с объявлениями «Стеною плача». А один из них заметил с юмором висельника:

— Чтение объявлений на стене — последний шаг перед тем, как начинаешь лезть на стену.

Большинство делегатов было как раз из тех, кто занес ногу для последнего шага…

Устроители сессии сделали все, что могли, ради помощи безработным докторам наук. Они выступили в качестве своеобразной сводни между мужами, которых, в отличие от пушкинских юношей, науки не питают, и администрацией американских университетов и колледжей, которые выпускают из своих стен докторов лишь для того, чтобы не впускать их обратно. («Стены плача» имеются не только в одной «Американе», но и по всей Америке.) Однако свидание первых с последними — оно носило форму собеседований, интервью — было грустным и непродуктивным. Оно лишь подтвердило и без того ясную для всех истину — шансы на занятость практически равны нулю. Было невмоготу смотреть на ученых, судорожно расхватывавших стандартные формы «Информации по найму», обещавшей одно место на триста соискателей, с зарплатой меньшей, чем у ассенизатора.

«Стена плача»… Знакомство с ней служит весьма красноречивым комментарием к мифологии общества «всеобщего благоденствия», где даже самое изначальное из прав человека — право на труд, то есть на достойное существование, превратилось в фикцию, в бессмысленную и бесполезную бумажонку «Информации по найму». Правда, кое-где на мрачной палитре нет-нет да и промелькнет «светлое» пятнышко. Университету Манитобы нужен специалист по украинской грамматике; открылась вакансия преподавателя английской литературы в… Эль-Риадском университете в Саудовской Аравии; Принстон интересуется знатоками древнеяпонского языка. Негусто. А вот нечто более осязаемое. Центральное разведывательное управление объявляет наем желающих «реферировать» для него зарубежные издания. Всем хорошо известно, какие «референты» получаются из тех, кто клюнул на приманку ЦРУ.

— И «стены плача» имеют уши, — острили делегаты сессии Ассоциации современных языков по поводу завлекательных объявлений ЦРУ.

Джордж Камамис не желает быть «рыцарем плаща и кинжала». Он всю свою академическую карьеру посвятил служению иному рыцарю — рыцарю печального образа Дон-Кихоту. Доктор филологических наук Джордж Камамис — специалист по творчеству Сервантеса. Вот уже пять лет, как он перебивается случайными заработками, разумеется, не по специальности. К сессии (вернее, к аукциону) в «Американе» он готовился давно. Разослал всем потенциальным работодателям перечень своих научных трудов и журнальных публикаций, включая испанские. Адресатов было более чем предостаточно — целых сорок пять. Откликнулись лишь два — Каньон-колледж в Огайо и Окксидентл-колледж в Лос-Анджелесе. Когда Камамис подошел к столику, за которым сидел представитель первого колледжа, то оказалось, что он уже восьмидесятый по счету соискатель. Второй столик был пустым. Представитель Окксидентл-колледжа уже свернул паруса надежды. Прождав более часа в напряженном ожидании, специалист по Сервантесу вновь отправился к «Стене плача».

Беда Камамиса состоит в том, что он «сверхквалифицированный сорокавосьмилетний ученый», объясняют работодатели, то есть не подходит по образовательному и возрастному цензу на место простого учителя, а другого для него нет. И вот ученый в расцвете сил и знаний вместо своего любимого Сервантеса читает ненавистные «Информации по найму» и рассылает по всей Америке резюме своих трудов. Коллеги мягко, соболезнующе подтрунивают над ним:

— Чудак, зачем ему тратиться на почтовые отправления? Ведь и без того совершенно ясно, что человек с его данными, ищущий работу, — это законченный, стопроцентный Дон-Кихот!

Но судьба Джорджа Камамиса еще не из самых трагических. Куда хуже сложилась жизнь Роя Частека, специалиста по драматургии позднего Ренессанса. Он зарабатывает на кусок хлеба, торгуя своей кровью. Профессиональный филолог стал профессиональным донором.

— Безработица — вот вампир, который сосет мою кровь, — говорит Рой.

Трагедии современной Америки не менее жестоки и кровавы, чем трагедии Ренессанса, пусть даже и позднего…

А вот еще один Дон-Кихот из Калифорнии. Он осторожничает и не называет своего имени. Впрочем, в остальном он откровенен, и в словах его чувствуется ожесточенность:

— Мне пришлось занять шестьсот долларов, чтобы приехать сюда. Еще сорок долларов я заплатил Ассоциации за право участия в ее сессии. И номер в «Американе» обходится мне в пятьдесят долларов за сутки. И все без толку. Искал работу, нашел долги. Разговоры о том, что личные достоинства являются мерилом успеха в нашем обществе, — сущая чепуха. Посмотрите вокруг себя, и сами убедитесь в этом.

Я последовал совету калифорнийского Док-Кихота. По холлам «Американы» толпами бродили как неприкаянные никому не нужные доктора никому не нужных наук.

— Видимо, придется менять профессию. Ведь я не дервиш и одними залклинаниями не просуществую, — говорит калифорниец и, сделав паузу, добавляет: — Язык мой — враг мой.

Я не спорю. Ему виднее. Он полиглот…

 

Мыслю, следовательно — существую

Обслуга вашингтонского «Хилтона» — швейцары, гардеробщики, уборщицы, — обычно придерживающаяся философского взгляда на жизнь (их вполне можно причислить к древнегреческим школам циников и скептиков), впервые за долгое время вышла из равновесия и стала проявлять отнюдь не философское нетерпение. Виной тому была клиентура столичного «Хилтона», которую в те дни составляли сплошь философы, не доморощенные, а дипломированные. Любители, простите за невольный каламбур, невзлюбили профессионалов. По очень веской и с их точки зрения уважительной причине — профессионалы оказались весьма прижимистыми клиентами.

— Никто не дает таких мизерных чаевых, как философы, — скулили любители.

— Челядь «Хилтона» зарабатывает много больше, чем мы, — оправдывались профессионалы.

А собралось их в прославленном отеле ни больше ни меньше как две тысячи человек! Причем богатых, как Платон, среди них было кот наплакал. (Признаюсь, не совсем философский термин.) Остальные скорее смахивали на Диогена, только что вылезшего на свет божий из своей знаменитой бочки. Сходство это усугублялось могучей растительностью на их лицах и невзрачным состоянием их видавших виды хитонов и туник современного кроя.

Ежегодный форум американских философов, если верить здешней прессе, — зрелище для богов, своеобразный пир (по Платону), где столы ломятся под тяжестью интеллектуальных лакомств, где любая проза жизни возвышается до кантовского чистого неба, становясь трансцендентальной, имманентной и черт знает еще какой! На первый взгляд это подтверждается даже поверхностным наблюдением. Так, в книжном киоске наряду с непременным набором полупорнографических романов Роббинса и Уоллеса я обнаружил Аристотеля и Спинозу. (По окончании форума Аристотеля и Спинозу безжалостно убрали. Роббинс и Уоллес остались. Истина абсолютная всегда пользуется приоритетом перед истиной относительной.) Да и гомон, который стоял в «Хилтоне», резко отличался от обычной сухой трескотни заезжих бизнесменов и щебетания залетных туристок. Кругом звучала семантическая многоголосица и экзистенциалистская заумь. А чего стоили только одни семинары, например, на тему: «Находится ли ваша зубная боль в вашем же зубе?» или «Почему люди предпочитают удовольствие боли?» (Недаром говорится, что на вопросы, заданные одним глупцом, не в состоянии ответить и сотня мудрецов.)

Особой популярностью, во всяком случае у дилетантов, пользовался семинар «Философского общества по любви и сексу». Он проходил в утренние часы, что вызывало поток шутливых замечаний. («Любовь и секс — разве это не ночная тематика?») Но популярность семинара не выдерживала испытания временем, даже самым мимолетным. Как только председательствующий объявлял, например, что очередное заседание посвящается определению любви в «Симпозиуме» Платона, дилетанты или спасались повальным бегством, или мужественно и откровенно засыпали, видимо, наверстывая сон, упущенный в результате ночных практических занятий.

Выступая на одном из семинаров «Философского общества по любви и сексу», профессор Дональд Леви из Бруклин-колледжа развивал уже успевшую обрасти библейской бородой теорию о том, что вся человеческая деятельность мотивируется любовью, включая любовь к ближнему.

Его заявление было встречено в штыки и дилетантами и профессионалами. Один из последних вспомнил в связи с этим анекдот из жизни Шопенгауэра, считавшего, что мир — лишь его представление. Почтенная супруга субъективного идеалиста, не выдержав столь унизительного отношения к факту реального существования ее персоны, попыталась выцарапать глаза мужу-философу. Он, естественно, был удивлен и возмущен ее поведением и выразился соответствующим образом, на что супруга, не лишенная чувства юмора, ответила: «Это была не я, это было твое представление». Так вот, продолжал оппонент бруклинского профессора Леви, разговоры о любви к ближнему, как о главном мотиве человеческой деятельности — фикция. Грубая реальность выглядит совершенно иначе. Не углубляясь в дебри отвлеченных материй, оппонент в качестве наглядного примера привел «Невольничий рынок», раскинувший свои шатры под сводами вашингтонского «Хилтона».

«Невольничий рынок» в «Хилтоне» — аналог «Стены плача» в «Американе». Ежегодный форум американских философов, как и ежегодные сессии американских словесников, собирается главным образом для того, чтобы помочь витающим в эмпиреях заработать на хлеб насущный. Ибо одно дело обсуждать «Пир» Платона, а другое — быть обнесенным на пиру пресловутого «всеобщего благоденствия». Ибо боль зубная, головная, душевная и прочие заключается не в зубах, головах и душах философов, а в общественном миропорядке капитализма, который необходимо не только объяснить, но и изменить. Ибо люди — и дилетанты и профессионалы — предпочитают удовольствие боли, и вопрос «почему?» должен прилагаться не к этой естественной человеческой потребности, а к тому, почему в Соединенных Штатах, провозгласивших в своей Декларации независимости как одно из наивысших прав человека «поиск счастья», даже поиск работы оказывается тщетным, как поиск человека Диогеном с зажженным фонарем в руках при утреннем свете!

«Невольничий рынок» в «Хилтоне» был самым многолюдным местом на ежегодном форуме американских мудрецов. Здесь посетителей толпилось куда больше, чем на семинарах «Философского общества по любви и сексу» и даже чем в кафетерии «Горячая сдоба моей мечты», специально открытом для делегатов. (Обычные рестораны «Хилтона» были им не по карману.) Оно и понятно, так как «горячая сдоба» их мечты — это работа по профессии, по призванию. А более семисот участников форума, то есть одну его треть, составляли безработные. Но торговля на «Невольничьем рынке» шла далеко не бойко. Многие представители крупнейших университетов страны даже поснимали с лацканов своих пиджаков опознавательные жетоны, чтобы не привлекать к себе внимания страждущих и укрыться за анонимностью от злобы дня и суеты сует. (Именно злобы, а не любви.) Что же касается ловцов душ из мира большого бизнеса, то они презрительно воротили нос от представителей «априорных наук», составлявших подавляющее большинство «невольников», выискивая в их толпе специалистов по кибернетике, программным анализам и так далее, которые в отличие от своих «чистых» собратьев отличаются не только прикладной надежностью, но и политической благонадежностью. Ничего не поделаешь, оправдывались ловцы душ, отставание даже на год в области компьютеров грозит поражением в конкурентной борьбе, а в философии что год, что тысячелетие — все одно.

Да, тяжело быть в Америке философом, тем более безработным. И еще тяжелее сохранять при этом философское спокойствие, тем более если мир не твое розовое представление, а пронзительная мрачная реальность, не просто феноменология духа, а куча детей, которых нужно кормить и поить, растить и учить.

Кстати, о детях. Была иа «Невольничьем рынке» и специальная детская площадка. Нет, до детоторговли в американской философии, в отличие от проституции, наркомании и кинематографа, дело еще не дошло. Просто в некоторых семьях род занятий стопроцентно философский, и родители, отправляясь на свой съезд в Вашингтон, вынуждены были захватить с собой и младшее поколение. Для него-то и организовали детскую площадку. Пока взрослые решали проблемы бытия и неустроенности быта, малыши резвились под присмотром трех нянек-активисток. Были среди них и братья Тонг из Вильямстауна — шестилетний Поль и двухлетний Джон.

— У меня и папа и мама философы, — важно оповещал всех желающих послушать шестилетний Поль, облаченный в форму футбольной команды своего родного города. Говорил он это, так сказать, в информационном плане, лишь констатируя факт, без особой гордости за своих ученых «предков», без какого-либо сыновнего энтузиазма.

— А что за философы они у тебя? — поинтересовался кто-то из репортеров.

— Не знаю, просто философы, — ответил Поль.

— А тебе самому хотелось бы стать философом, когда вырастешь? — последовал еще один вопрос.

— Нет, — кратко и решительно ответил шестилетний Поль.

— Устами младенца глаголет истина, — невесело пошутил кто-то. — Ну что за существование у нас, философов?

— Исключительно философское, — подхватил шутку бородач в темно-коричневом кожаном пиджаке. — Вот я, например, мыслю, следовательно — существую. И только…

* * *

P.S. Обе ежегодные сессии — и философов, и филологов — состоялись в канун нового, 1979 года. Но, к сожалению, время здесь не у всех движется вперед. Оно здесь понятие относительное.

Нью-Йорк — Вашингтон.

Январь 1979 года

 

«Звезды» Джорджа Лукаса и других

Есть в Голливуде кинотеатр, известный под названием «Китайский театр» мистера Манна. Это, пожалуй, самая знаменитая «киношка» во всех Соединенных Штатах. Ее слава зиждется не на архитектурном своеобразии — здание театра имитирует древний китайский храм, — а на традиции. Здесь в «золотую пору» Голливуда устраивались премьеры фильмов-боевиков. «Китайский театр» как бы катапультировал их на завоевание мировых экранов.

Перед входом в кинотеатр находится собрание наиболее уникальных и диковинных автографов кинозвезд. Это отпечатки их пяток и ладоней, оставленные на еще податливом цементе, а затем затвердевшие навеки «для потомства». Такими плитами — автографами великих и популярных (последних больше) киноактеров вымощена довольно-таки значительная площадь, окружающая «Китайский театр».

Недавно к отпечаткам конечностей кинематографических божеств прибавились новые, принадлежащие Арту-Дету и Си-Трипио. Не напрягайте памяти, пытаясь вспомнить этих актеров, и не стыдитесь пробелов в вашей эрудиции. Арту-Дету и Си-Трипио не люди, а роботы, вернее, большие игрушки, имитирующие роботов в не совсем научном, но зато вполне фантастическом фильме «Войны звезд» Джорджа Лукаса. Право поставить свои автографы рядом с отпечатками пяток и ладоней мастеров кино, прошлого и настоящего кинематографические роботы, как это ни странно на первый взгляд, вполне заслужили. Популярность Арту-Дету затмевает славу Греты Гарбо, а успех Си-Трипио даже не снился Гарри Куперу в самый расцвет его артистической карьеры.

Можно не сомневаться в том, что если бы наши роботы были живыми существами и имели достаточно расторопных агентов-антрепренеров и адвокатов, то и их гонорары намного превосходили бы гонорары наиболее высокооплачиваемых голливудских звезд. Не буду голословным. Кассовый сбор, который дает прокат «Войн звезд», приближается к 400 миллионам долларов. Это пока что мировой рекорд. Еще 200 миллионов долларов дала продажа игрушек и пластинок по мотивам фильма. (Здесь особенно чувствуется, что «контрольный пакет акций» находится в руках дуэта роботов. Большинство игрушек воспроизводит в миниатюре Арту-Дету и Си-Трипио, а большинство пластинок — их скрежет и отрывистый, как морзянка, говорок.)

Однако появление отпечатков стальной пяты кинематографических роботов перед «Китайским театром» в Голливуде закономерно еще и потому, что оно хотя и символически, но весьма точно отражает новый период, или, если угодно, новую моду в американском кино, именуемую некоторыми критиками полусерьезно-полупрезрительно «галактической». Нечто подобное уже случалось в истории кинематографа Нового Света в 30-х годах. Я имею в виду популярные фантастические серии Флэша Гордона и Бака Роджерса. Но нынешняя «галактическая эпидемия» не знает себе разных ни по финансовым масштабам, ни по количеству охвата аудитории. «Войны звезд» вытащили из долговой ямы компанию «XX век Фокс», а идущий сейчас на экранах страны с оглушительным успехом фильм «Близкая встреча третьей степени» — о посещении Земли инопланетянами совершил то же чудо для компании «Коламбия пикчурс».

Как иронизируют в салонах Беверли-хиллз, «галактическая эпидемия» восстановила на Уолл-стрите доверие к Голливуду, к его кредитоспособности» Дело в том, что постановка галактических феерий, нашпигованных умопомрачительными техническими трюками, весьма дорогостоящее предприятие. «Войны заезд» обошлись и 8 миллионов долларов, а «Близкая встреча» — в 18 миллионов. Сейчас компания «Уорнер коммюникейшнз, инк» готовит фильм «Супермен», где Марлон Брандо будет играть роль отца Супермена-Сверхчеловека на вымышленной планете Криптон. Цена производства — 20 миллионов долларов. Компания «Уолт Дисней продакшнз, инк» начинает съемки картины «Космическая станция № 1» — о знаменитых «черных дырах» во вселенной. Цена этой кинематографической «черной дыры» — 10 миллионов долларов. «Юниверсал пикчурс» совместно с «Парамаунт пикчурс» намеревается выпустить новую экранизацию знаменитого романа Герберта Уэллса «Война миров». Цена экранизации — 15 миллионов долларов. Приведенные выше примеры не исключение. Но вот, несмотря на по меньшей мере экстравагантные бюджеты галактических боевиков, осторожный Уолл-стрит с готовностью финансирует легкомысленный и расточительный Голливуд, причем и тот и другой стригут купоны.

Наряду с кинематографом активной разработкой «галактической жилы» занято телевидение. Точнее было бы сказать, что эти соперники решили заключить временное перемирие и даже вступили в союз. Как-никак, а ведь и в геометрии параллельные линии пересекаются в бесконечности. И вот «Парамаунт» объявляет, что он снимет двадцать новых эпизодов телевизионной серии «Стар трек» — о космическом путешествии фантастического корабля «Энтерпрайз». Тысячи «болельщиков» этой серии, которая прекратилась в 1968 году, устроили в Лос-Анджелесе съезд. Они «бурно приветствовали» решение «Парамаунта». (Старые серии «Стар трека» по-прежнему идут на телеэкранах Америки и 117 других стран.) Как заявил вице-президент «Парамаунта» Ричард Фрэнк, «новое шоу, будет стоить много дороже всего того, что появилось на телевидении до сего времени». Подымет это, разумеется, и цену рекламы.

Телевизионная компания Эн-би-си готовит к предстоящему сезону «реанимацию» серий, основанных на комиксах прошлого, героем которых был фантастический персонаж Флэш Гордон. «Реанимированный» Флэш покидает нашу планету и отправляется на звезду Монго, чтобы спасти вселенную. Другая ведущая телевизионная компания, Си-би-эс, решила вытащить из нафталина еще одного космического героя прошлого, Бака Роджерса, и запустить в производство серии о его новых похождениях. Одновременно вместе с «Парамаунтом» Си-би-эс готовит восьмисерийный телефильм по роману Уэллса «Во времена комет».

Помимо «реанимации» старых сюжетов, романов, героев, на экраны кино и телевидения под влиянием огромного успеха «Войны звезд» и «Близкого знакомства» хлынули широким потоком ленты 50-х годов: все эти «Тайные планеты», «Пришельцы с Марса», «Они», «Нечто», «Завоеватели из космоса» и прочий галактический ширпотреб. За ним последовали картины 60-х годов, которые отличает более высокий художественный уровень. Я имею в виду такие фильмы, как «2001: космическая Одиссея», «Планета обезьян», «Фаренгейт 451» и некоторые другие. Короче, ныне кино- и телеэкраны Америки населены звездами столь же плотно, как, скажем, Млечный Путь.

Чем объяснить этот феномен? Объяснения ему здесь даются самые разнообразные — начиная с чисто прикладных — коммерческих, кончая отвлеченно-философскими. Одни утверждают, что «галактические фильмы» — мода сезона, пришедшая на смену фильмам-катастрофам вроде «Землетрясения» и «Башни ада», а также «сатанинским фильмам» («Изгоняющий дьявола») и фильмам ужасов с животными в главных ролях («Кинг-Конг», «Челюсти» и др.). Доля истины в подобных утверждениях, безусловно, присутствует. «Отработав», «отжав» те или иные сюжеты, Голливуд отбрасывает их, как только они перестают пользоваться спросом, а следовательно, перестают приносить доходы. «Очередным сильным течением в кино и телевидении стали научно-фантастические фильмы с уклоном в космические путешествия, — говорит Сэмюель Акрофф, председатель «Америкэн интернэшнл пикчурс, инк». — Этот жанр захватил воображение кинопромышленности. Дьявол наскучил публике, а кровавые мелодрамы о психопатах стали дешевыми и надоедливыми». По мнению исполнительного вице-президента «Коламбиа пикчурс индастриз, инк» Дэвида Бигельмана (он только что подал в отставку в связи с денежными махинациями), «публика уже не клюет на ультранасилие в фильмах и требует чего-то нового».

И эта констатация не лишена определенных резонов. Но почему все-таки обращение именно к «галактической» тематике и чем это обращение отличается от аналогичных поветрий 30, 50 и 60-х годов? И вот тут вступают со своими объяснениями уже не кинокритики, а социологи, психологи и философы. Большинство из них считает, что нынешний «галактический цикл» ближе всего по своей сущности к циклу 30-х годов, когда фильмы на космические темы были в основном развлекательными, были своеобразной формой эскапизма, ухода от реальной действительности — мирового экономического кризиса и депрессии, особенно поразивших Соединенные Штаты.

Что касается научно-фантастического цикла 50-х годов, то он, по мнению специалистов, был более «политизированным». Вот что пишет, например, автор известной книги «Америка в призме кино» Майкл Вуд; «Не секрет, что многие научно-фантастические ленты посвящены концу света. В 50-х годах эта тема являлась подспудным отражением страхов перед атомной и водородной бомбами. Не будет преувеличением сказать, что фильмы 50-х годов, по сути дела, об этих бомбах, что действующие в них инопланетяне и вышедшие из повиновения роботы — лишь несколько подретушированные портреты реальных ученых, которые создали средства уничтожения человеческой цивилизации».

Наконец, «галактический цикл» 60-х — начала 70-х годов. В нем, по мнению социологов, больший упор делается на философские моменты, главным образом на одиночество и отчужденность индивидуума, получающих символическое выражение в космическом одиночестве человеческой цивилизации. Герои фильмов этого периода, например, «Человек, который упал на Землю», «Заддос» и телевизионная серия «Бегство Логана», как правило, одиночки, борющиеся за выживание во враждебном окружении.

Итак, нынешний «галактический цикл» согласно принятой здесь схеме лишен политических обертонов фильмов 50-х годов и философских — фильмов 60-х годов. Он как бы повторяет развлекательный цикл 30-х годов, но на более высоком технологическом витке. Старые фильмы показывали технику будущего весьма примитивно. Сейчас техническая сторона вышла на первый план. Недаром, утверждают специалисты, сюжет вынужден был потесниться, уступив место на авансцене техническим трюкам и замысловатым аксессуарам. Кстати, именно они резко повысили постановочную стоимость фильмов, стали главной приманкой для зрителей, самодовлеющими аттракционами, подминающими под себя искусство кино как такового. (Недаром:, когда здесь говорят: «Мы идем на фильм такого-то мастера», то сплошь и рядом имеют в виду не режиссера, а специалиста по трюкам, который все более становится равноправным соавтором кинокартин «галактического цикла».) Логическим завершением этого процесса как раз и является превращение роботов в кинозвезд и даже их «коронование» перед «Китайским театром» в Голливуде. Как видим, американский кинематограф уже приступил на практике к созданию «цивилизации роботов». «Эти фильмы порождают неприятное ощущение: то, что нам казалось далеким будущим, оказывается, совсем не за горами, во всяком случае, много ближе, чем нам этого хотелось бы», — меланхолически замечает тот же Майкл Вуд в журнале «Американское кино».

Периодизация научно-фантастических фильмов и ее обоснование американскими критиками и социологами, хотя и содержат много точных оценок и наблюдений, все же страдают схематизмом, односторонностью, недостаточной глубиной. Если прибегнуть к аналогии с естествознанием, то она скорее классифицирует по Линнею, чем по Дарвину. Здесь нет места для подробного разбора данной проблемы. Но на некоторых ее аспектах все же стоило бы остановиться хотя бы в беглом, перечисленческом плане. Начнем с того, что эскапизм, бегство от действительности — тоже политика, причем вполне определенная. Поэтому утверждать, что фильм «Войны звезд» аполитичен — значит зарывать голову в песок. Не соответствует фактам и то, что «галактическая тематика» появилась как реакция на перенасыщенность фильмов насилием и сексом. Вернее было бы сказать, что эти «слоны», на которых зиждется американский коммерческий кинематограф, приобрели космические масштабы. По признанию президента «Парамаунта» Майкла Эйснера, новая экранизация романов Уэллса будет основана как раз «на комбинации военной технологии, насилия и секса». А критик Эдгар де Лессепс добавляет, что главное в новом «галактическом цикле» не наука, а технология как таковая, технология ужасов и насилия, технология страхов, «вызывающих из подсознания монстров». Наконец, мнимая аполитичность новой волны в кинофантастике опровергается и сохранением традиционного деления героев на «хороших парней» и «плохих парней». И хотя в роли последних выступают не индейцы, негры, «красные», а символически отвлеченные мутанты, инопланетяне и другие носители «космического тоталитаризма», их легкую политическую замаскированность зритель разгадывает без труда.

…Вторжение роботов в американский кинематограф обогащает казну Голливуда, но оскудняет его таланты. Словно в насмешку, жизнь спешит копировать фантастику, повторяя набивший оскомину сюжет: роботы, постепенно выходя из повиновения, начинают повелевать людьми — своими создателями, в данном случае — режиссерами.

В этом смысле весьма показательна и поучительна судьба Джорджа Лукаса, поставившего фильм «Войны звезд», пока что никем не превзойденный шедевр «галактического» кино. Лукас несметно разбогател. Его доля с прибыли от «Войн звезд» достигла 80 миллионов долларов! Казалось бы, надо радоваться, но Лукас, молодой, талантливый режиссер, забеспокоился. Он почувствовал себя в шкуре мифического царя Мидаса, которого боги наказали тем, что исполнили его желание: все, к чему бы ни прикасался Мидас, превращалось в золото. Мидас умер от голода, ибо пища становилась в его руках драгоценным, но отнюдь не съедобным металлом.

Лукас, подобно Мидасу, почувствовал надвигающуюся угрозу, правда, не своему желудку, а творчеству. А угроза эта и впрямь серьезная. Аппетит, как известно, приходит во время еды, и вот «XX век Фокс», вдохновленный космическими прибылями от «Войны звезд», решил запустить целую серию аналогичных фильмов — «Войны звезд-2», «Войны звезд-3» и т. д. числом до десяти с «пульсацией» один фильм в два с лишним года, причем последний будет поставлен в символическом 2001 году. (Для переклички со знаменитой лентой Стэнли Кубрика.)

Эта идея уже начала претворяться в жизнь. Следопыты кинокомпании рыщут по белу свету в поисках «неземной» натуры — от непроходимых джунглей Центральной Африки до ледяных пустынь Лапландии.

Оказавшись перед перспективой беспросветной кабалы вплоть до начала третьего тысячелетия, Джордж Лукас решил предпринять кое-какие оборонительные меры, бросив в бой доставшиеся ему с неба миллионы. Для начала он создал целых четыре корпорации! Первая — «Стар ворс корпорейшн» — будет занята непосредственным производством многосерийных «Войн звезд». Вторая — «Спрокет системс инкорпорейтед» — будет поставлять «специальные эффекты» для фильмов на космические темы. Третья — «Блэк фэлкон лимитед» — займется выпуском книг, пластинок, игрушек и прочей «остаточной» продукции от фильмов Лукаса. Наконец, последняя корпорация — «Мидуэй продакшнз» — будет ставить серьезные фильмы Лукаса.

Сам режиссер определяет свою стратегию следующим образом: первые три корпорации дают деньги, позволяющие четвертой производить качественные, по терминологии Лукаса, «хорошие» картины в обстановке творческой независимости от главных голливудских фирм. Фактор независимости весьма важен для Лукаса, у которого уже имеется «травмирующий опыт» ведения дел с голливудскими магнатами «с позиции слабости». Несколько лет назад он поставил фильм «Американское граффити», единодушно признанный критиками одной из лучших картин последнего периода в Соединенных Штатах. Однако продюсер и прокатчик — фирма «Юниверсал» по коммерческим соображениям «постригла» уже смонтированную ленту. Лукас в отчаянии даже отказался от авторства. (Кстати, первым предприятием новой фирмы «Мидуэй продакшнз» будет выпуск неадаптированного варианта «Американского граффити».)

Помимо «реабилитации» фильма «Американское граффити», Лукас в рамках своей новой миссии помогает, причем бесплатно, режиссеру Фрэнсису Коппола, создателю «Крестного отца», в монтаже грандиозного фильма «Апокалипсис сейчас», который даже в сокращенном варианте будет идти более четырех часов.

Каковы перспективы похода за независимость, за свободу творчества, предпринимаемого Джорджем Лукасом? Внешне как будто бы неплохие. Во-первых, сам режиссер пока что мужественно «переваривает» миллионы, свалившиеся с неба на его голову. Он по-прежнему ездит на старой машине дешевой марки, носит потертые джинсы и стоптанные башмаки, не якшается со светским обществом Голливуда, облюбовавшим райские уголки Беверли-хиллз и Малибу, имеет скромный дом в Сан-Франциско вместо роскошной виллы в Лос-Анджелесе.

Но недаром народная мудрость гласит, что по одежке только встречают. Невольно вспоминаются встречи с Бобом Диланом, первым бардом Америки. Было это несколько лет назад. Боб жил в неказистом домишке в Гринич-Виллидже (богемный квартал Нью-Йорка) и одевался как вполне заурядный «хиппи», хотя на его счету в банке уже лежал не один миллион долларов. В мой нынешний приезд я застал Дилана уже в Беверли-хиллз, не в неказистом домишке, а в вилле, которая больше смахивает на замок и где без особого труда можно устроить рысистые испытания. Но главное не в этом, ведь по одежке только встречают. Главное в том, что резко изменилось творчество Дилана. Сентиментальные романсы пришли на смену песням протеста, а сам народный бард отгородился от народа высокими стенами голливудского замка.

Однако вернемся к Джорджу Лукасу. Он не первый и, видимо, не последний из тех западных кинематографистов, которые пытаются убить одним выстрелом двух зайцев, или, точнее, жить в двух измерениях: делать кассовые, коммерческие ленты и с их помощью финансировать серьезные фильмы. Но тот, кто вступает в сделку с Мефистофелем, вынужден продать ему свою душу. Лишь гётевскому Фаусту под силу вырваться из этой дьявольской кабалы, да и то с великими жертвами. Невозможно ставить порнографические фильмы, а затем оплачивать ими картины о большой любви. Невозможно ставить человеконенавистнические фильмы, а затем оплачивать ими картины о гуманизме. Невозможно потому, что создателя, пытающегося даже из лучших побуждений играть на нескольких досках, настигает творческая эрозия, его талант разъедает цинизм, его слово теряет вес, а он сам — моральный кредит у зрителя. Старенький автомобиль, потертые джинсы и стоптанные башмаки превращаются из блажи в лицемерие. Сквозь них, как сквозь рваный хитон Диогена, просвечивает уже тщеславие, не позиция, а поза.

Да, «желтый дьявол» не дает художнику свободы творчества. Когда Пигмалион попросил богов оживить созданную им скульптуру и боги выполнили его просьбу, Пигмалион дорого заплатил за это: он лишился творческого дара. Судьбу мифологического Пигмалиона разделили многие представители западной культуры, тщетно пытавшиеся, кто по простоте душевной, кто из хитрого расчета выпить вино, не откупоривая бутылки. Джордж Лукас хорошо осознает опасность, которая подстерегает его на пути к заветным цементным плитам голливудского «Китайского театра». Недаром он решил отстраниться как режиссер от работы над новыми сериями «Войны звезд». «Войны звезд-2» будет ставить Ирвин Кершнер, а сам Лукас, «если все будет о'кэй», как он замечает с иронической улыбкой, вернется к «галактической» теме лишь на десятой серии, то есть через двадцать с лишним лет во все том же символическом 2001 году.

Ну что ж, поживем — увидим…

* * *

Кто не слышал о «Променаде славы» на бульваре Голливуд в городе Голливуд, кинематографической столице Америки? Кто не знает о единственном и неповторимом тротуаре, сложенном из плит древесного угля, на которых красуются звезды из солидной бронзы, а под ними имена звезд телевидения, радио, грамзаписи и, конечно же, в первую очередь кино.

Это слова из баллады «Целлулоидные герои» Рэя Дэвиса, заводилы популярной рок-группы «Кинкс» — «Судороги».

«Променад славы» целлулоидных героев протянулся приблизительно на пять акров в центре Голливуда, по обеим сторонам тротуара бульвара Голливуд и пересекающей его Вайн-стрит. Бронзовые звезды на плитах бульвара доходят до авеню Сикамор, где расположена церковь — голливудская конгрегация. Перед церковью высится гигантский крест, на котором распяты укрепленные на табличках все 50 штатов Америки. Крест так и называется «Кросс о фте Стейтс». Тут же еще одна надпись: «Единая нация под богом». Слова на черном щите, выложенные белыми буквами, утверждают: «Выбор принадлежит тебе».

Право выбора звезд для «Променада славы» принадлежит торговой палате города Голливуд. В официальной истории проекта говорится, что променад был задуман для «возрождения Голливуда, как мировой столицы развлечений и волшебства». При помощи городских властей Лос-Анджелеса и с привлечением владельцев недвижимостью, расположенной вдоль бульвара, был вымощен тротуар, рассчитанный на 2518 «звезд». Строительство уникального тротуара было закончено в 1961 году.

В последний раз мне довелось пройтись по «Променаду славы» нынешним апрелем. Это было грустное путешествие. Возрождение Голливуда как «мировой столицы развлечений и волшебства» не состоялось. Умопомрачительные доходы кинобизнеса никак не отражаются на благосостоянии города, если не считать за таковое рост преступности, наркомании, разврата. Грязные улицы, ветшающие дома, огромные массы попрошаек, наркоманов, душевнобольных, каких-то темных личностей, куда-то зазывающих и что-то предлагающих. Беспорядочно снуют запуганные старожилы и растерянные туристы, словно частички броуновского движения или мириады пылинок, выхваченных тонким солнечным лучом, проникающим сквозь дверную щель или проем незадернутых гардин. Воздух напоен сомнительными ароматами, которые источают сомнительные забегаловки, где на американских плитах готовят пищу всех стран мира — дешево, но сердито….

Люди в джинсовых комбинезонах, ловко орудуя электропилами и гигантскими садовыми ножницами, подпиливали, подрезали сучья деревьев, несущих почетный караул на «Променаде славы». Ветви валились охапками на плиты древесного угля, хороня под собой бронзовые звезды и имена их носителей. Старожилы шагали по ветвям, издававшим жалобный хруст, не глядя себе под ноги. Туристы разгребали сучья, пытаясь прочесть имена своих кумиров — целлулоидных героев. Первые шли как сомнамбулы, ничего не замечая, вторые — спотыкались на каждом шагу, словно слепцы с брейгелевских полотен. Равнодушие первых, как и любопытство вторых, было вполне понятно, даже оправданно, и тем не менее раздражало, злило. «Так проходит слава мира», — вертелось в голове, а к ногам стелились не по-апрельски желтые листья с болезнетворных ветвей, безжалостно ампутированных парнями в джинсовых комбинезонах.

Не все 2518 специальных плит, которыми вымощен «Променад славы» на бульваре Голливуд и Вайн-стрит, «заселены». Я насчитал что-то немногим более 1600 «обитаемых звезд» в голливудской галактике. Остальные — вакантные — или пустуют в ожидании будущих владельцев, или испещрены мелом и углем «временной пропиской» — автографами туристов и влюбленных. С тех пор как я в последний раз был здесь, звезд явно прибавилось. Некоторые из них не светят, не греют и уже напоминают таинственные «черные дыры» вселенной, хотя девственная бронза неопровержимо свидетельствует о том, что зажглись эти звезды совсем недавно. Ничего не поделаешь, инфляция в Америке захватила не только экономику.

Делаю мысленные «зарубки» на память. На бульваре Голливуд звезды обрываются у Тауэр-авеню: с одной, стороны, кинорежиссер Стэнли Крамер, с другой — король больших джаз-бандов, кларнетист Бени Гудмэн. Отмечаю новацию в развилке Вайн-стрит. Целых четыре плиты отведены экипажу «Аполлона-11» — Армстронгу, Олдрину, Коллинзу, первым землянам, ступившим на Луну. Если судить по символу — квадрат с усиками, изображающий телевизор с антеннами, — знаменитые астронавты проходят на «Променаде славы» по рубрике голубого экрана. Считается, что для кинематографиста бронзовая звезда на «Променаде славы» не менее почетна, чем золотая статуэтка «Оскара», ежегодно присуждаемая Американской академией киноискусства. Это, конечно, преувеличение. И все-таки… Выше я уже упоминал, что право зажигать звезды на «Променаде славы» принадлежит торговой палате города Голливуд. Она заполняет вакантные плиты бульвара, руководствуясь квотой — не больше двенадцати звезд в год. Но еще с библейских времен известно, что получается, когда менял пускают в храм.

Здесь я позволю себе по возможности краткое, но крайне необходимое отступление. Торговые палаты, в особенности в небольших городах Америки, — весьма специфическая институция. Они выступают в роли самозваных стражей традиций, понимаемых в лучшем случае как консерватизм, но оказывающихся на поверку реакционностью. По своей правизне торговые палаты с полным на то основанием претендуют на место где-то между американским легионом и «обществом Джона Бэрча».

Критерии пресловутого «стопроцентного американизма» применяются торговой палатой Голливуда и при определении кандидатов на прописку по «Променаду славы». Наиболее вопиющим примером политического мракобесия палаты было ее нежелание установить на бульваре звезду в честь Чарли Чаплина, великого киноактера и режиссера. Более десяти лет ожесточенно сопротивлялись голливудские менялы требованиям деятелей кино и широких общественных кругов положить конец позорящей страну вендетте против Чаплина. Мне довелось писать об этом в «Известиях» еще в 1972 году.

Гильдия американских киноактеров и американское театральное общество единодушно выдвинули покойного Робсона в качестве кандидата на бронзовую звезду «Променада славы» в 1978 году. Но отборочный комитет торговой палаты Голливуда под председательством некоего Уильяма Хертца решительно отвел кандидатуру Робсона, бесстыдно заявив, что он, дескать, «не отвечает высоким стандартам», которые требуются для прописки на «Променаде славы»!

— Я не думаю, что мистер Робсон отвечает необходимым критериям, — заявил Хертц. — Во скольких кинофильмах он снимался? Сколько его пластинок было продано? Какие артистические награды он имел? Уверяю вас, политика тут ни при чем.

Хотя в искусстве критерии качества имеют примат над количеством, мы тем не менее можем напомнить «забывчивому» мистеру Хертцу, что Робсон снимался в тринадцати фильмах и выступал в 26 театральных постановках, что его Отелло, которого он играл в 40-х годах на Бродвее, до сих пор держит рекорд среди шекспировских постановок в Соединенных Штатах. Робсон выступал в этой роли 296 раз. Можно напомнить и о том, что кинофильм «Император Джонс» по пьесе Юджина О'Нила, в котором Робсон играет заглавную роль, входит в золотой фонд американского и мирового кино. Наконец, какой торговой палате под силу подсчитать, сколько пластинок с песнями Поля Робсона было выпущено и до сих пор выпускается по всему свету? Неужели все это неизвестно мистеру Хертцу? Конечно же, известно. Хертц, один из руководителей компании кинотеатров «Манн», прекрасно осведомлен о личности Робсона. Его заявление о «критериях» — неуклюжая и лицемерная попытка скрыть политическую подоплеку произвольного решения торговой палаты кинематографического града Голливуд. История с отводом кандидатуры Робсона стала известна благодаря публикации в газете «Дейли вэрайети», наиболее влиятельного печатного органа в мире американского театра и кино.

Репортаж, написанный Уиллом Ташером, носил иронический заголовок: «Никс Поль Робсон: недостаточно знаменит». Публикация немедленно вызвала бурю протестов в артистических кругах Америки. В адрес торговой палаты Голливуда посыпались гневные письма и телеграммы. Киноактер Бен Верин предложил, чтобы его звезда, уже украшающая тротуар «Променада славы», была передана Робсону. Аналогичное предложение сделал и другой популярный киноактер, Джеки Купер. Через газеты и телевидение он объявил, что отказывается от своей звезды в пользу Робсона, и потребовал выкорчевать свое имя, если не найдется места для имени Поля Робсона.

Мэр Лос-Анджелеса негр Том Брэдли сделал следующее заявление: «Я обеспокоен и опечален подобным решением. Как можно отказать Робсону в звезде, одному из самых почетных символов Голливуда, в звезде, которую он сорвал с неба еще при жизни?» Репортеры местного радио провели блицопрос «человека с улицы» — своеобразный референдум «за» или «против» звезды Робсона. Когда людей спрашивали об этом, то их первой реакцией было, что их разыгрывают, настолько диким казалось им решение торговой палаты Голливуда.

Отцы кинематографической столицы, не ожидавшие столь бурной реакции, всполошились. Упорствуя в своем постыдном и несправедливом решении, они попытались спасти лицо и обратились с длиннющим посланием к гильдии американских киноактеров к американскому театральному обществу. В послании они лицемерно сетуют на то, что их якобы сделали жертвами незаслуженных и язвительных инсинуаций, сплетен и слухов, распространяемых «от Тихоокеанского до Атлантического берега». Обдав грязью всех и вся, торговая палата Голливуда в заключение цинично предложила «попытаться выставить» кандидатуру Робсона как-нибудь в следующий раз. Я, в свою очередь, попытался связаться по телефону с торговой палатой, чтобы получить у ее членов интервью по поводу несчастливой звезды Робсона. Но мне ответили, что на сей счет палата отказывается от каких-либо дальнейших комментариев. Особенно упорно играет в молчальника и невидимку мистер Хертц. Вашингтонские коллеги «успокаивают» меня тем, что и их постигло подобное же фиаско…

Кстати, в нынешнем году чести получить звезду на «Променаде славы» удостоились артист Питер Фрэмптон, диктор Дик Уиттингхилл, рок-группа «Би Джис» и… Микки-Маус! Знаменитый мышонок объявлен здесь символом неунывающих янки, своеобразным дубликатом «оптимистического американизма». В нынешних невеселых условиях, когда зима тревог катит в глаза американца, он готов уцепиться за что угодно: будь то соломинка или хвостик Микки-Мауса. Кроме того, у торговой палаты были и свои специфические резоны. Опрос, проведенный по заказу ряда коммерческих фирм, установил, что фигурка Микки-Мауса в качестве рекламного символа вызывает наибольшее доверие потребителей, пропуская впереди себя лишь каноническую фигуру дядюшки Сэма с клинообразной бородкой и в цилиндре, да и то лишь если у дядюшки Сэма явно выраженные черты Авраама Линкольна!

История с незажегшейся звездой Поля Робсона весьма показательна. Она симптом, характеризующий «дух времени», вернее, душок вновь поднявшего голову в Америке воинствующего антикоммунизма. Подобно тому, как травля Чаплина отразила мрачную эпоху «гонения на ведьм» в Голливуде, эру маккартизма и разгула произвола, чинившегося печально знаменитой комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, посмертное унижение памяти Поля Робсона — проявление рецидива все той же реакции. Давно установлено: усиление антисоветского крена во внешней политике Вашингтона неминуемо сопровождается ужесточением репрессий против демократических сил внутри страны. Так было в конце сороковых — начале пятидесятых годов, так происходит и теперь.

Сенат проголосовал и за поправку, требующую специального разрешения госдепартамента на выдачу въездных виз лицам, являющимся членами коммунистических партий. В свое время эта мера была введена по настоянию реакционной профсоюзной верхушки США и лично президента АФТ — КПП Джорджа Мини, пытавшегося изолировать американское профсоюзное движение от контактов с профсоюзами социалистических стран. Мера сия была отменена после подписания Хельсинкских соглашений, ибо противоречила идее свободного обмена людьми между Востоком и Западом. Ныне ее воскрешают из мертвых, вернее полумертвых. И это делают те самые сенаторы, которые имеют смелость обвинять Советский Союз и другие социалистические страны в нарушении духа и буквы Хельсинки! Нелишне подчеркнуть, что соответствующая поправка, внесенная сенатором Говардом Бейкером, была подвешена к законопроекту о военной помощи иностранным государствам!

…В Голливуде разгар лета. Нестерпимая жара плавит все, даже плиты из древесного угля и впечатанные в них бронзовые звезды на «Променаде славы». Знаменитый лос-анджелесский смог опрокинулся незримым куполом над кинематографической столицей Америки, лишив ее свежего воздуха. Люди, страдающие астмой и сердечными болезнями, отсиживаются по домам, спасаясь от приступов удушья и инфарктов при помощи кондиционеров. В городе мертвый сезон. Шумные премьеры начинаются ближе к осени. Но осенние листья уже ложатся на голливудскую конгрегацию — церковь, оплетая крест пятидесяти штатов Америки и надпись, легкомысленно утверждающую о «единстве нации под богом». А под ФБР?

Осенние листья устилают «Променад славы», закрывая от людского взора звезды и имена их носителей.

Роятся в размягченной от нестерпимого жара голове слова из баллады «Целлулоидные герои» Рэя Дэвиса, заводилы популярной рок-группы «Кинкс» — «Судороги».

Голливуд — Лос-Анджелес — Вашингтон.

Март — июль 1978 года

 

Снимите с полки «холодную войну»…

На весь до пределов раздвинутый экран — звездное небо. Мерцают планеты, переливаются галактики. По экрану скользят, исчезая в поднебесье, титры, скользят, не задерживаясь, кроме одного, последнего. Он предупреждает, что фильм озвучен методом «сенсурраунд» и поэтому администрация не несет никакой ответственности «за физические и психологические последствия» для зрителей.

«Сенеурраунд» вещь действительно впечатляющая. Он создает в зале полную звуковую иллюзию того, что происходит на экране. А на экране в данном случае происходит межгалактическое побоище между силами добра и зла. Силы добра представлены совокупной человеческой цивилизацией, силы зла — цивилизацией роботов, именуемых «кайлонами». Благодаря «сенсурраунду» кажется, что армады реактивных самолетов проносятся не где-то, а как раз над вашими головами, что чудовищные взрывы порядка многих мегатонн происходят не в космосе, а здесь, в кинотеатре. Все вокруг дребезжит и сотрясается. Но самое неприятное — сердцебиение, которое вызывают реактивные тамтамы галактических истребителей.

Фильм, где происходит все это, называется «Звездный линкор «Галактика». Я смотрел его на утреннем сеансе в кинотеатре в пригороде Вашингтона. Аудитория в подавляющем большинстве состояла из детворы не старше двенадцати-четырнадцати лет. Ребята, надо отдать им должное, держались в общем молодцом. Я зарегистрировал всего лишь пять случаев детской истерии, закончившейся слезами и выводом из зрительного зала.

— Взрослые проявляют куда более повышенную нервозность, — сказал мне одетый в красную ливрею билетер…

Пошел я на «Галактику» не для того, чтобы испытать крепость своих нервов и эффективность метода «сенсурраунд». Подтолкнула меня на это не страсть к острым ощущениям, а заметка в газете «Вашингтон пост». Ее автор — кинокритик, разбирая фильм, как бы невзначай обмолвился о том, что галактические переговоры между представителями человеческой цивилизации и «кайлонами» словно скопированы с советско-американских переговоров об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-2).

Кинокритик «Вашингтон пост» оказался прав, впрочем, с одной, но весьма существенной поправкой. Галактические переговоры между людьми и «кайлонами» и впрямь напоминали советско-американские переговоры об ОСВ-2, но только не в их реальной форме, а в извращенной интерпретации противников соглашения из семейства вашингтонских «ястребов». Коварные «кайлоны», подобно «коварным Советам», предлагают доверчивому президенту галактического союза нечто вводе разрядки космической напряженности. Командующий вооруженными силами разумных цивилизаций — его многозначительно зовут Адама — тщетно предупреждает президента не попадаться на удочку «кайлонов», Они-де хотят не мира, а лишь паузы для подготовки к нанесению первого нокаутирующего удара, чтобы раз и навсегда покончить с Соединенными галактическими штатами. Президент категорически отказывается верить своему командующему и заключает вопреки его предостережениям пакт с «кайлонами». Нетрудно догадаться, что правда оказывается на стороне Адама, а не президента. «Кайлоны» наносят предупреждающий ракетно-ядерный удар и полностью уничтожают Соединенные галактические штаты. Единственный уцелевший звездный линкор «Галактика», которым командует прозорливый, наученный горьким опытом Адама, одиноко несется в поисках новой планеты, пригодной для человеческого существования.

Детали переговоров люди — «кайлоны» еще более приближают нас к «ястребиной» версии процесса выработки соглашения об ОСВ-2. Недаром критик Кэри Арнольд пишет о фильме как о «шоу, выдержанном в звучании «холодной войны». Не проходит незамеченным для американского зрителя и подбор актеров на роли доверчивого, президента, плохих советников и «трезво мыслящего» командующего. В связи с фигурой последнего некоторые даже вспоминают генерал-лейтенанта Эдварда Рауни, который на переговорах по ОСВ-2 в Женеве представлял объединенную группу начальников штабов США. Генерал Рауни «относится критически» к выработанному проекту соглашения и согласно официальным данным собирается в недалеком будущем подать в отставку, чтобы получить свободу рук для гласной критики ОСВ-2. (Он уже подал заявление в Вильсоновский международный центр о предоставлении ему стипендии для проведения «научно-исследовательской работы».) Другие считают прообразом галактического Адама вполне земного Поля Нитце, руководителя так называемого «Комитета по существующей опасности», резко выступающего против ОСВ-2. Адама, вернее, играющий его актер Лорни Грин, подобно Нитце, седовлас, с резкими чертами лица.

Но, конечно, поиски столь прямых параллелей и ассоциаций наивны. Это скорее игра в «угадывание», практикуемая склонной к сенсационности печатью. Куда важнее дух, пафос кинофильмов типа «Звездный линкор «Галактика». Их дух — дух «холодной войны», пафос — нагнетание военной, антисоветской истерии, облаченной в данном конкретном случае в маскарадный и модный костюм социально-научной фантастики. Продюсер фильма Глен Ларсон, он же автор сценария, не скрывает того, что его детище — чемодан с двойным дном. В его голливудском офисе, расположенном в «Черной башне», как называют штаб-квартиру киностудии «Юниверсл», на письменном столе стоит стеклянная банка с предупреждающей надписью «цианистый калий». Но лежат в ней конфеты. Сие словно символизирует «творческий метод» Ларсона, который он сам характеризует как «черный юмор». В действительности же все как раз наоборот: в конфетной упаковке приключенческого, научно-фантастического жанра заключен цианистый калий человеконенавистничества.

Любопытная деталь — «Звездный линкор «Галактика» родился поначалу как телевизионная серия и лишь затем перекочевал с голубого экрана на широкоформатный. Почему? А потому, поясняет Ларсон, нервно постукивая по склянке с надписью «цианистый калий», что «наблюдать за концом цивилизации куда более эффектно и приятно в кинотеатре, оборудованном системой «сенсурраунд», чем в гостиной вашей квартиры». Но тогда, следуя логике, а вернее — «черному юмору» мистера Ларсона, было бы еще «эффектнее и приятнее» наблюдать за концом света не в кинотеатре, пусть даже оборудованном системой «сенсурраунд», а в реальной жизни, если, конечно, таковая еще останется после тотальной ракетно-ядерной катастрофы. Наверное, скорее всего, вероятно, так оно и будет — мистер Ларсон искренне обидится на столь далеко заходящую интерпретацию логики его «черного юмора». Но таковы уж законы инерции, тем более в мире большого бизнеса, где главное — делать деньги. Неважно, на чем — на цианистом калии или на леденцах.

Тот факт, что современный американский кинематограф предпочитает «леденцам» лед «холодной войны», далеко не случаен, как не единичен и сам фильм «Звездный линкор «Галактика». Наряду с ним на экранах кинотеатров идет еще одно творение Ларсона — «Бак Роджерс в XXV веке». По жанру это тоже научно-фантастический фильм. Бак Роджерс — лицо не новое. Он герой комиксов, которые появлялись почти ежедневно на страницах американских газет с 1930-го по 1967 год. Бак Роджерс стал неотъемлемой частью американского псевдонародного фольклора. А ныне Ларсон перенес его с газетных колонок на киноэкран.

В фильме Бак Роджерс — астронавт. Его погружают в сон в нашем столетии. Пробуждение настукает через пять веков, когда Роджерс возвращается на Землю, которую поразили какие-то глобальные катаклизмы. Развитая цивилизация, вернее ее клочок, сохранилась лишь в пределах гигантского метрополиса, возникшего на радиоактивных руинах Чикаго. Называется он в фильме федеральным директоратом. Директорат — цитадель — огражден от внешнего мира хитроумной технологией. А сам этот внешний мир, опустошенный и разгромленный, делится на две части: первая — государство Анархия, которую населяют примитивные лешие, и вторая — империя Дракония — тоталитарное общество, основанное пришельцами с иных планет. Правители Драконии пытаются обмануть руководство федерального директората лживыми заверениями о своем миролюбии. Эта часть фильма также списана с «аргументов» противников ОСВ-2. Несмотря на фантастический антураж и сказочные мотивы, символика фильма торчит, как ослиные уши. Нетрудно догадаться, кто есть кто в этом кинематографическом комиксе. Федеральный директорат долженствует изображать Соединенные Штаты Америки, Дракония — мир социализма, Анархия — все остальное человечество.

По этому же нехитрому рецепту сработан еще один новый фильм. Я имею в виду картину «Столкновение звезд». Пересказывать ее содержание бесполезно. Во-первых, это сплошная бессмыслица, а во-вторых, мало чем отличается от вышеупомянутых. Она тоже из серии «соленых». (Непереводимая игра слов — ОСВ по-английски СОЛТ, что одновременно означает и «соль».) В финале картины мудрый император, роль которого играет Кристофер Пламмер, спася демократию в космических масштабах, многозначительно предупреждает: «Сейчас все спокойно, но нет сомнения, что темные силы вновь покажут свое лицо». Короче, будьте начеку, держите радиоактивный порох сухим.

Итак, три кинофильма со схожими сюжетами и «моралью», премьеры которых совпали с окончанием подготовки соглашения об ОСВ-2 и кануном Венской встречи в верхах. Случайное ли это совпадение? Было бы, конечно, наивным упрощать данную проблему до вульгаризации: мол, противники ОСВ-2 подняли где-то в Вашингтоне или Нью-Йорке телефонную трубку и срочно заказали голливудским студиям соответствующую продукцию, а те, рады стараться, выдали на-гора антисоветскую символику, облаченную в прозрачную тунику научной фантастики. Связи Голливуда с банками Уолл-стрита и военно-промышленным комплексом посложнее беспроволочного телефона, хотя имеют один общий идеологический кабель. Но недаром законы диалектики учат, что случайность является одной из форм проявления закономерности. Голливудские «случайности», несомненно, из этой породы.

Социальный заказ империалистических монополий Голливуду носит не разовый, а перманентный характер. В его реестре разработка темы «советской военной угрозы» в контексте с темой «нельзя верить словам и добрым намерениям Советов» занимает одно из важнейших мест. Делается это на фоне извращенного показа внутренней структуры Советского Союза и других социалистических стран, причем за основу, как правило, берутся злобные антикоммунистические пасквили покойного английского писателя Джорджа Оруэлла. Его печать легко усматривается и в «кайлонах», и в «Драконии», и в других аллегорических изображениях мира социализма, который преподносится американскому зрителю как тоталитарный внутри и агрессивный вовне. А это очень важно для идеологов антисоветизма, ибо если до сознания американцев дойдет правда о нашей стране, о ее социальном строе, которому изначально чужды агрессия и война как средство политики и наживы, для которого мир естествен и нужен как воздух, тогда рухнут краеугольные камни, на коих зиждутся мифы о «советской военной угрозе» и «коварстве коммунистов». А допустить подобного крушения идеологи антисоветизма ни за что не хотят и поэтому безжалостно, словно Хиросиму, бомбардируют сознание американцев всеми имеющимися в их распоряжении средствами. А средства эти, скажем прямо, неограниченны.

В кинофильме «Бак Роджерс в XXV веке» жестокие властители мифической Драконии используют в своих темных целях так называемый «шлем амнезии», который, будучи надетым на голову человека, лишает его памяти и воли. Так вот, антисоветская пропаганда с применением средств массовой информации, включая такие могучие рычаги, как телевидение и кино, как раз и является подобным «шлемом амнезии», но только не мифическим, а вполне реальным, который пытаются напялить на американца, надвинуть ему на глаза, чтобы он не смог увидеть мир таким, как он есть на самом деле, чтобы затуманить его память, ослабить его волю и сделать податливым любой лжи и дезинформации. Да, идеологический «шлем амнезии» куда опаснее экспериментов, проводившихся над людьми в недрах ЦРУ. Во-первых, это не эксперимент, а практика, а во-вторых, не единственный эксперимент, а массовая практика, практика массового антисоветского психоза.

Размеры идеологического «шлема амнезии» воистину необъятны. Более семисот коммерческих телекомпаний, возглавляемых «тремя китами» — «Американ бродкастинг компани» (Эй-би-си), «Каламбия бродкастинг систем» (Си-би-эс) и «Нэшнл бродкастинг компани» (Эн-би-си), — почти ежедневно на постоянной основе потчуют американцев серийными передачами, научно-фантастическими и приключенческими по форме и антисоветскими, антисоциалистическими по содержанию. Так, сейчас только по вашингтонскому телевидению девятый канал показывает серию «Чудесная женщина», двадцатый канал — серию «Бионическая женщина», «Космос 1999» и «Стар Трек», седьмой канал — уже знакомую нам серию «Звездный линкор «Галактика», пятый канал — серию «Человек стоимостью в шесть миллионов долларов». По другим каналам идут серии «ЮФО» и «Невозможная миссия». Огромное количество эпизодов этих и им подобных серий построено именно на антисоветской тематике. Они буквально кишат или «красными» агентами и шпионами, или их прозрачно-аллегорическими космическими суррогатами. И, как правило, все эти телевизионные монстры пытаются перехитрить простодушных и доверчивых американцев, обмануть их бдительность, а затем покорить или разрушить Соединенные Штаты Америки. Название знаменитой кинокомедии «Русские идут!» и впрямь стало позывным сигналом американского телевидения.

Волна антисоветизма поднимается особенно высоко там, где телевидение смыкается с кино. Но, прежде чем перейти к конкретным фактам, приведу отрывок из беседы с вице-президентом одной из крупнейших американских кинокомпаний. Беседа состоялась, сравнительно недавно, во время моего посещения Лос-Анджелеса и Голливуда, в связи с ежегодным присуждением, премий «Оскара». Мой собеседник пытался утверждать, что антисоветизм Голливуда — дело далекого прошлого, канувшего в Лету вместе с эпохой маккартизма. Он говорил, что обратное впечатление создается телевидением, прокручивающим старые голливудские ленты.

— Им это ровным счетом ничего не стоит. Достаточно лишь сказать киномеханику: «Снимите с полки «холодную войну», — пошутил мой собеседник.

Снимите с полки «холодную войну»… До чего просто, не правда ли? И снимают. И еще как снимают! Просматриваю программы, перелистываю «тиви гайд» — верховный телевизионный кондуит Америки. То и дело мелькают знакомые ленты, старые и не так чтобы уж очень, а некоторые даже еще не успели запылиться на полках. «Кремлевское письмо» и «Русская рулетка», «Товарищ Икс» и «Девушка с Петровки», «Посольство» и «Дипкурьер», «Остановите поезд 349» и «Фантастическое путешествие», «Не пейте воду» и «Зеркальная война», «Анастасия», «Николай и Александра», хичкоковские «На север с северо-запада» и «Топаз», «Казино «Рояль» и «Ледовая станция Зебра», «Шпионы» и «Гамма-люди», «Мозг стоимостью в один миллиард долларов» и «Грешные сны Паулы Шульц»… Все не перечислишь. Уж слишком она длинна, эта голливудская полка «холодной войны»! А что касается дат, то они самые разнообразные вопреки утверждениям моего «информированного» собеседника — от начала пятидесятых до конца семидесятых годов, как, например, фильм «Телефон», который правильнее было бы назвать «Испорченным телефоном». Подсчитано, что в среднем по американскому телевидению показывают один-два антисоветских фильма в неделю. Причем в данном случае речь идет лишь о «художественных» картинах. А ведь к ним следует еще приплюсовать не менее внушительное число «документальных» лент. (Я беру определения «художественный», «документальный» в кавычки потому, что эта продукция, как правило, не блещет ни тем, ни другим.)

Конечно, среди американских деятелей кино и телевидения есть большие, честные и прогрессивные мастера. Но, к сожалению, они в меньшинстве и не они делают музыку. Крупный план заполняют джентльмены, снимающие с полки «холодную войну» и напяливающие на головы американцев «шлемы амнезии», джентльмены, подающие миф о «советской военной угрозе» и другие антисоветские измышления в оглушительной оркестровке пропагандистского «сенсурраунда».

В тот самый момент, когда я дописывал эти последние строки, раздался голос жены, звавшей меня немедленно к телевизору. По четвертому каналу телекомпании Эн-би-си передавали очередную научно-фантастическую дребедень, сильно приправленную антисоветизмом. В ней, как у Якова, было много товару всякого. Навалом. И советский спутник, который по приказу Пентагона сбивают над Лос-Анджелесом новейшей американской ракетой, и лазерные «лучи смерти», и бомбы, сделанные из антиматерии, и прочая им подобная чертовщина. Лучший постскриптум к этому памфлету трудно было бы и придумать. И тем не менее хочется закончить его по-иному: призвать джентльменов с разгулявшейся больной фантазией сорвать с головы «шлемы амнезии», заткнуть глотку крикливому «сенсурраунду» и вымести с полок «холодную войну». Пока не поздно. Пока еще есть время.

Лос-Анджелес — Голливуд — Вашингтон.

Июнь 1979 года

 

Сан-Франциско в апреле

Утверждают, что в Сан-Франциско круглый год держится приблизительно одинаковая температура. Солнце излучает тепло, океан несет прохладу, а природа, словно опытный фармацевт, смешивает их таким образом, чтобы людям не было ни жарко, ни холодно. Все это справедливо в отношении одиннадцати месяцев. Ио вот апрель — исключение. И хотя оно, это исключение, не отражается в столбиках термометров и метеосводках, его наличие несомненно. Человеческая кровь, видимо, чувствительнее ртути, ж в апреле жителей Сан-Франциско бросает то в жар, то в холод. Здесь нет никакого противоречия, просто каждый реагирует на апрель соответственно своему темпераменту — одни торопится жить, другие задумываются о бренности бытия.

Началось это с апреля 1906 года, точнее с 18 апреля, а еще точнее — в пять часов тринадцать минут утра, когда жителей Сан-Франциско разбудил беспорядочный звон церковных колоколов, щемящий душу треск раскалывающейся кирпичной и каменной кладки и оглушающий грохот рушащихся зданий. Знаменитое землетрясение, превратившее Сан-Франциско в развалины, считают самым крупным зарегистрированным стихийным бедствием, которое когда-либо обрушивалось на Североамериканский континент. Говорят, что-то треснуло и сдвинулось, пустившись в дрейф, в ложе Тихого океана — я не силен в сейсмических науках, — и водная стихия, несясь со скоростью семь тысяч миль в час, сметая все на своем пути, ворвалась в город. Повалился маяк на Пойнт-Арене, опрокинулись и затонули рыбацкие шхуны, поезда сорвало с рельсов, мириады погибшей рыбы, всплыв на поверхность, превратили океан в гигантскую несъедобную уху. Затем начался пожар.

С тех пор между Великим и Сан-Франциско установились отношения, напоминающие бурную связь между Везувием и Помпеей. Город живет, пока океан дремлет, город замирает, когда океан просыпается. Жизнь эта взаймы. Поэт писал о том, как он и его сердце ни разу не дожили до мая, хотя испытали сто апрелей. В Сан-Франциско знают, что не доживут до мая, если на их долю выпадут еще несколько апрелей, подобных тому, 1906 года. Вот почему здесь апрель наиболее интенсивный месяц. Во всем чувствуется какое-то бесшабашное, отчаянное веселье. Бесшабашно цветут вишни, отчаянно — рододендроны. Малые запускают разноцветных змеев в небо, взрослые исключительно зеленого змия в себя. И то и другое делается бесшабашно, отчаянно. Это еще не пир во время чумы, это пир в ожидании ее.

В Сан-Франциско не спрашивают: будет ли землетрясение? Вопрос, который здесь задают, звучит так: когда? Нынешний апрель был моим четвертым апрелем в Сан-Франциско, Это не совпадение. Я с умыслом выбираю апрель, ибо в это время года город глядится особенно выпукло, укрупненно, как бы под увеличительным стеклом. Страсти человеческие — добро и зло — поляризуются, как в шекспировских трагедиях, вынося «за такт» все несущественное, мелкое, мелкотравчатое, и суета сует, которая отцеживается под апрельским прессом, приобретает драматический оттенок, не переставая, впрочем, оставаться суетой сует. Последнее обстоятельство весьма важно, ибо масштабы должны не искажать перспективу, а приближать ее. Попытаюсь пояснить эту мысль примером. Я был в гостях у одного поэта. Принял он меня радушно. Стол был накрыт, что называется, по первому разряду: звонкий хрусталь, дорогой фарфор.

— Ничего путного из него не получится, — сказал мне о хозяине другой поэт, с которым мы возвращались домой после ужина.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Вы обратили внимание на хрусталь и фарфор? — ответил он вопросом на вопрос.

— Быт, вещи, мещанство? — попытался «догадаться» я.

Поэт недовольно поморщился.

— Чепуха, стереотипы. Дело не в том, что у него хрусталь и фарфор, а в том, что он хранит их не в буфете, а на полу. Боится землетрясения…

Но будь дамоклова меча апреля, покоились бы хрусталь и фарфор нашего поэта в надлежащем месте, и раскусить натуру их владельца было бы намного сложнее…

Как и в прошлые приезды, я нанес ритуальный визит местным сейсмологам. Славные они парни, эти сейсмологи, и чем-то напоминают врачей-терапевтов и хирургов: терапевтов, когда заняты аускультацией океанского дна, хирургов — когда пересыпают шутками апокалипсические предсказания землетрясения, грозящего расколоть Сан-Франциско, как грецкий орех. Согласно официальному докладу сейсмологов, именуемому неофициально «рабочим документом страшного суда», повторение землетрясения, равного по силе землетрясению 1906 года, обойдется Сан-Франциско в десять тысяч человеческих жизней, около полумиллиона получат тяжелые ранения и увечья, Чайна-таун — знаменитый китайский город — будет полностью разрушен, небоскребы, «возможно», уцелеют, впрочем, не все и не целиком.

Сейсмологи снабдили меня кучей проспектов, брошюр и прочей литературы, которую я с трудом дотащил до ближайшего кафетерия, где обычно подкрепляются ученые мужи, занятые хронометражем движения океанского дна в северном направлении — в среднем два дюйма в год — движения, приближающего Сан-Франциско к неминуемой, как тема рока у Софокла, катастрофе. Здесь за обедом на бумажных салфетках сейсмологи чертили мне для наглядности маршрут коварного дрейфа и протянувшуюся на шестьсот с лишним миль предательскую трещину, окрещенную не то дефектом, не то виной святого Андреаса. (Я так и не удосужился спросить их, почему.) Затем сейсмологи без всякого уважения к святому Андреасу, страдающему, несмотря на свою святость, дефектами, вытирали этими салфетками губы и пальцы, и я, глядя на их уверенные, рациональные движения, на их твердые руки, вновь вспоминал хирургов.

Смятые бумажные салфетки, расчерченные метастазом землетрясения и раскрашенные всевозможными соусами, говорили моему сердцу куда больше, чем научные проспекты. Простите, но от них веяло какой-то рассудительностью, уверенностью, даже мужеством. Человек должен жить по-человечески, даже находясь на пороховой бочке, как бы говорили они. Негоже помирать раньше срока не от землетрясения, а от страха перед землетрясением. С каким удовольствием обменял бы я мусор недоступных моему разумению брошюр на эти салфетки. Но было нельзя, неловко, хотя, думается, сейсмологи поняли бы меня и не осудили. Они показались мне из породы тех людей, которые не хранят на полу хрусталь и фарфор.

Таких в Сан-Франциско большинство. Разве иначе поднялся бы из пепла этот белокаменный красавец, разбросав по своим сорока холмам, словно сахар-рафинад, дома, кабаки, банки, разбросав, а затем вновь связав петлями дорог и вышивками парков? В Сан-Франциско не принято говорить о землетрясении, как в доме повешенного о веревке. Когда институт геополитических исследований попытался было провести опрос на эту тему, его постигло полное фиаско. Около восьмидесяти процентов жителей города и его окрестностей, протянувшихся вдоль залива Сан-Франциско, отказались отвечать на заданную тему и вернули анкеты незаполненными.

Да, в Сан-Франциско не принято говорить о землетрясении. Но отсюда вовсе не следует, что о нем не думают. Думать о землетрясении куда тяжелее, чем говорить о нем.

Вспоминается посещение Сан-Франциско в 1969 году. Тогда город, расположенный в заливе, бурно переживал свой очередной апрель. Распространился слух, что в ночь на 18 апреля в результате землетрясения Сан-Франциско, а возможно, и вся Калифорния исчезнут в волнах Тихого океана. Началась паника. Для того чтобы пресечь истерию, мэр города Джозеф Алиото с явным вызовом объявил: 18 апреля в пять часов утра у парадной лестницы Сити-холла состоится празднество, посвященное землетрясению 1906 года. К удивлению Алиото, около десяти тысяч человек, как раз столько, сколько должно погибнуть, по расчетам сейсмологов, пришли к мэрии. Началась феерия. Казалось, полиция вместо рутинного слезоточивого газа применила веселящий. Люди пили, пели, танцевали. Уличные актеры явно отбивали у исповедников паству, которая предпочла балаган часовне. Некий оратор под оглушительно-одобрительный гул толпы провозглашал:

— Я без ума, все мы без ума от нашего города, который способен смеяться над собой и веселиться перед лицом неминуемого конца!

В то утро в Сан-Франциско хрусталь и фарфор дребезжали от землетрясения, вызванного не силами природы, а необоримой силой человеческого оптимизма…

Нынешний апрель был много спокойнее. Меньше паники, но и веселья меньше. Красный Крест выпустил по традиции очередное издание руководства под заглавием, которое в переводе звучит примерно так: «Что такое землетрясение и как с ним бороться?» В кинотеатрах, тоже по традиции, показывали ленты, посвященные землетрясению. {Самая популярная из них — фильм «Сан-Франциско», в котором неотразимый Кларк Гэйбл, пробираясь сквозь развалины, находит сначала столь же неотразимую Жанет Макдональд, а затем обретает куда менее аппетитного бога.) Повинуясь традиции, я прошелся мимо отеля «Палас». 18 апреля 1906 года здесь остановился гастролировавший по Соединенным Штатам Энрико Карузо. Предание гласит, что администратор гостиницы застал великого итальянского тенора охваченным паникой. Карузо сидел в кровати и раскрытыми от ужаса глазами наблюдал, как танцуют по полу вывалившиеся из шкафов сорок пар его обуви. Администратор попросил певца взять себя в руки и спеть что-нибудь из окна, чтобы хоть как-то успокоить бесновавшуюся внизу толпу. Голос отказывался повиноваться Карузо. Он несколько раз начинал петь, но срывался или фальшивил. Однако в конце концов соловей взял в нем верх над трусом. Божественный голос зазвучал над безбожно обезображенным Сан-Франциско. И свершилось чудо. Люди стали приходить в себя. Утверждают, что никогда — ни до, ни после — Карузо не пел столь блестяще, столь вдохновенно, как в утро 18 апреля 1906 года…

На сей раз Карузо в «Паласе» не было. Окна отеля выглядели буднично, как бесцветные глаза филистера. Впрочем, не было и необходимости в Карузо. Сорок холмов, на которых стоит Сан-Франциско, ходуном не ходили.

В 1969 году, когда мэр Алиото устроил сатурналию у подножия Сити-холла, в летописи Сан-Франциско произошло событие, которое с не меньшей силой подчеркнуло жизненность города. Буквально накануне годовщины землетрясения было закончено строительство 52-этажного небоскреба на Керни-стрит, который и по сей день самое высокое здание в городе. Здесь разместилась главная, или мировая, как любят выражаться американцы, штаб-квартира крупнейшего во всей капиталистической поднебесной банка — «Бэнк оф Америка». Забравшись под козырек небоскреба в ресторан «Корнелия рум», напоминающий подвешенный в поднебесье аквариум, я любовался панорамой Сан-Франциско.

Ресторанный аквариум вибрировал, вибрировал слегка, но вполне достаточно для того, чтобы дать толчок беседе о землетрясении. Моим собеседником был местный бизнесмен. Он рассказал историю дедушки Джианнини, который с помощью городских зеленщиков и цветочников, вернее, манипулируя их вкладами, основал «Бэнк оф Итали». Землетрясение 1906 года чуть было не положило конец существованию банка. Он оказался на грани разорения. Единственный капитал, оставшийся в распоряжении Джианнини, состоял из золотых слитков стоимостью в восемьдесят тысяч долларов, спрятанных под паркетом в гостиной. Слитки были немедленно пущены в ход. За кассу встал сам Джианнини. Собственно, никакой кассы уже не было. Ее заменяли две бочки и перекинутая через ник доска. Давая погорельцам рискованные ссуды под грабительские проценты, Джианнини выкрутился. Со временем — в течение полустолетия — «Бэнк оф Итали» превратился в «Бэнк оф Америка», крупнейший банк Соединенных Штатов. Зеленщиков и цветочников Сан-Франциско это процветание, простите за каламбур, не коснулось.

Перебив собеседника, я заметил, что как раз в эти дни министерство финансов США объявило о начале продажи золотых запасов страны для поддержания пошатнувшегося доллара.

— Уж не собирается ли ваше казначейство повторить чудо дедушки Джианнини? — спросил я.

— Вряд ли это ему удастся. Долларовая лихорадка посерьезнее тихоокеанской расщелины.

— Вы имеете в виду дефект святого Андреаса?

— Нет, врожденные дефекты нашей экономической системы.

Мне показалось, что ресторанный аквариум на верхотуре «мировой» штаб-квартиры «Банк оф Америка» завибрировал сильнее обычного…

Повторяю, тот апрель в Сан-Франциско был сравнительно спокойным. Меньше паники, но и веселья меньше. Зато больше какого-то неосознанного беспокойства, щемящего предчувствия и томительного ожидания какой-то беды, не мгновенной, как гром среди ясного неба, а подползающей медленно, как удав к кролику, и посему еще более пугающей и невыносимой. И, конечно, знамения, ибо Сан-Франциско вольнодумен и легкомыслен, как Дон-Жуан, лишь до того момента, пока не появилась статуя Командора. Затем он становится суеверным, как донна Анна.

В том апреле «статуй Командора» в Сан-Франциско было хоть отбавляй. Ежегодный фестиваль цветения вишни, проходивший в «Японском центре» города, был омрачен новым обострением американо-японских отношений. Речь шла не столько о вишнях, сколько о протекционизме, о заносчивой йене, несбалансированном торговом сальдо, предстоящем визите премьера Фукуды и прочих «ягодах», явно отдающих горчинкой.

Вновь объявился так называемый «зодиакальный убийца», который вот уже в течение нескольких лет терроризирует город. На его счету тридцать семь нераскрытых убийств. В последнее время о нем не было слышно. Но вот в конце апреля газета «Сан-Франциско кроникл» получила от него весточку. «Я снова среди вас, — говорится в письме, нацарапанном печатными, от руки буквами. — Убивать людей куда занятнее, чем убивать животных. Я с нетерпением ожидаю хорошего кинофильма о себе. Интересно, кому поручат изображать меня?» Как видно, «зодиакальный убийца» не только опасен, но и тщеславен и к тому же прекрасно осведомлен о нравах и вкусах Голливуда.

Знамения, знамения. 11 апреля вспыхнул пожар на сорок третьем этаже башни гостиницы «Хилтон». Клубы черного дыма, простроченного огненными искрами, заволокли Эллис-стрит и Мэзон-стрит, скрыв от глаз пешеходов охваченную пламенем хилтоновскую башню. Жизнь словно прокрутила в реальности кадры катастрофы из кинофильма «Адская башня», который был снят в этом городе несколько лет назад. А ночью того же дня были похищены драгоценности на рекордную для Сан-Франциско сумму в два с половиной миллиона долларов. Сценарий ограбления был вполне голливудским. Буквально на следующий день некая Филлис Тейлор зарезала своего пятилетнего сына и отравила десятилетнюю дочь, заподозрив, что они «дети сатаны». Выяснилось, что убийца не какая-нибудь темная баба, а ученый-химик из исследовательской лаборатории местного филиала «Дженерал моторс». И в этой трагедии, американской трагедии, было нечто голливудское, на популярную сейчас тему об «эксорсисме», то есть «изгнании дьявола». Нет, недаром, совсем недаром и неспроста ждет «зодиакальный убийца», когда голливудская «фабрика снов» увековечит его кровавые похождения в Сан-Франциско! Интересно, кому поручат эту роль и за сколько?

Но самые страшные знамения были еще впереди. Неожиданно разнесся слух, что городская святыня — картина «Сан-Франциско, июль 1894 года» будет продана с молотка и навеки покинет берега Байя де магнифисенция тременда. На всякий случай я поспешил попрощаться с ней. Она выставлена в антикварной лавке «Джон Хауэлл букс» на Пост-стрит. Картина принадлежит кисти художника Джорджа Генри Бэрджесса. Бэрджесс был англичанином. Он родился в Лондоне в 1830 году в семье врача. Приехав в Сан-Франциско, Бэрджесс посвятил всю свою жизнь этому городу, рисуя его урбанистические пейзажи и именитых жителей.

Картина «Сан-Франциско, июль 1894» — вершина и квинтэссенция творчества Бэрджесса. Художник изобразил в ней на гигантском полотне в романтизированной и героической форме любимый город в годы пика знаменитой «золотой лихорадки». Когда картина была закончена — в полдень 2 июля 1894 года — Бэрджесс пригласил в свою студию группу оставшихся в живых пионеров эпохи «золотой лихорадки». Пристрастные судьи одобрили работу Бэрджесса и выдали ей грамоту, одновременно и похвальную, и охранную.

Мистер Хауэлл, массивный мужчина с львиной гривой посеребренных волос, охвачен возмущением и энтузиазмом, И то и другое вполне объяснимо. На пожелтевших листах стоят выцветшие подписи Вашингтона Бартлетта, молодого морского офицера, поднявшего в 1846 году американский флаг над только что отбитым у Мексики городом Йерба Буэна, как окрестил в конце XVIII века будущий Сан-Франциско некий английский ботаник, покоренный местной растительностью. (Йерба Буэна — хорошая трава, растительность.) Вот подпись Альфреда Робинсона, перу которого принадлежит один из шедевров ранней калифорнийской литературы «Жизнь в Калифорнии до завоевания». А вот подпись Уильяма Шермана, банкира, ставшего генералом в годы гражданской войны между Севером и Югом и прославившегося знаменитым походом на Джорджию.

Подписи па грамоте читаются как названия улиц города: Джордж Хайд — его именем названа Хайд-стрит, С. Гаф — его именем названа Гаф-стрит, Томас Коул — его именем названа Коул-стрит, X. Эллис — его именем названа Эллис-стрит, Уильям Дэвис — его именем названа Дзвис-стрит и так далее. В центре картины Бэрджесса оживленный перекресток улиц Монтгомери-стрит и Калифорния-стрит, где когда-то стоял дом Лейсдесдорфа, первого именитого негра-горожанина Сан-Франциско, морского волка, бизнесмена, владельца отелей, домов терпимости, ранчо и другой недвижимости. Сейчас на этом месте одно из отделений «Бэнк оф Америка».

Подобно тому как охранная грамота бережет картину, сама картина оберегает город. Она его талисман. Так, во всяком случае, считают суеверные жители Сан-Франциско. Вот почему их так страшит возможная утрата полотна.

— Я бизнесмен, и мне не до сантиментов. Но даже я готов продать картину себе в убыток, если найдется покупатель, который, согласится оставить ее в Сан-Франциско, — говорит мистер Хауэлл.

Черт подери, на какие только жертвы не пойдешь, лишь бы уберечь свой город от землетрясения!

И наконец, последнее знамение, самое ужасное. Произошло оно как раз в день моего приезда в Сан-Франциско. Композитор Джордж Кори покончил жизнь самоубийством, приняв яд. Было ему пятьдесят пять лет. Обеспокоенные долгим отсутствием Кори, соседи взломали двери его квартиры и нашли на полу бездыханное тело композитора. Песни Джорджа Кори распевают по всему миру. Они принесли славу таким вокалистам, как Билли Холидей, Пзрл Бэйли, Нэнси Вильсон, Фрэнк Синатра, Тони Беннет, и многим другим, которые, в свою очередь, приумножили популярность мелодий Кори.

Джорджа Кори называли соловьем Сан-Франциско. По праву. Он родился и умер в этом городе. Он воспевал его улицы и мансарды, его мосты и небоскребы, его заливы и холмы, его людей, красивых и мужественных. Соловей свил себе гнездо на одном из самых знаменитых холмов Сан-Франциско— Ноб-хилле, куда по Пауэлл-стрит и Калифорния-стрит взбегают, весело звеня, живописные трамвайчики. Отсюда, свысока, он глядел на неповторимую панораму города и слагал песни в его честь. Одна из них была официально объявлена в 1969 году гимном Сан-Франциско. Слова ее были совсем не гимновые, впрочем, как и название: «Я оставил мое сердце в Сан-Франциско». Блудный сын покидает свой город, скитается по белу свету, но сердце его, прикованное к Сан-Франциско, зовет скитальца домой с высот холмов. И зов этот внушает ему надежду на возвращение в сияющих лучах золотого солнца. Песня была написана в 1952 году и с легкой руки прославленного шансонье Тони Беннета вскоре завоевала весь мир. По словам композитора, даже четверть века спустя она приносила ему ежегодно пятьдесят тысяч долларов авторских.

Но еще больше песня Кори обогатила его город. Она способствовала притоку туристов, которые вместе со своими сердцами оставляли в Сан-Франциско и доллары. Одних это радовало, других печалило. Среди последних был автор текста песни поэт Дуглас Кросс. «Она привлекла десятки тысяч людей в наш город и тем самым способствовала переменам, которые подтачивают Сан-Франциско. Он сейчас уже не тот город, о котором мы сложили песню», Дуглас Кросс умер в 1976 году.

Самоубийство «соловья» в самый канун очередной годовщины землетрясения произвело шоковое впечатление на суеверных жителей Сан-Франциско. Муниципальные власти, находясь под свежим впечатлением утраты, издали наконец обещанную карту убежищ на случай землетрясения и выделили — тоже наконец — ассигнования на осуществление так называемого «ордонанса по укреплению парапетов». Ордонанс этот был принят еще шесть лет назад после обследования, которое показало, что при повторном землетрясении главной причиной человеческих жертв будут падающие балконы и горгульи — выступающие водосточные трубы, имеющие формы фантастических фигур. (Влияние готической архитектуры весьма сильно в Сан-Франциско.)

Но и карта убежищ, и «ордонанс по укреплению парапетов» — припарки для мертвого, если святой Андреас снова захочет продемонстрировать во всем блеске свою всеразрушающую дефективность.

— Если вы окажетесь в то время не в том месте, вас уже ничего не спасет, — философски замечает Эд Джойс, директор городской службы «Скорой помощи и чрезвычайного положения».

И все-таки фатализм жителей Сан-Франциско по отношению к землетрясению — веселый фатализм. Иное дело социальные, а не стихийные бедствия — безработица, инфляция, преступность. Их неизбежная данность или данная неизбежность никого не веселит. Вот почему, как это ни парадоксально на первый взгляд, синдром землетрясения имеет определенную терапевтическую ценность. Он отвлекает людей, служит отдушиной, своеобразным катарсисом — разрядкой. Снявши, мол, голову, по волосам не плачут.

Веселый фатализм. Вновь вспоминается поездка в Сан-Франциско в апреле 1969 года, когда город у берегов сказочного залива жил ожиданием неминуемой катастрофы.

В газете «Сан-Франциско кроникл» раздался телефонный звонок.

— Будьте добры сказать, в котором часу начнется завтра землетрясение? — осведомился чей-то женский голос.

— К сожалению, я не располагаю подобной информацией. Вам следовало бы поговорить с тем джентльменом, что наверху, в небе, — ответила телефонистка.

— О'кэй, тогда соедините меня с ним, — прокричал все тот же женский голос.

Такие люди не держат на полу хрусталь и фарфор.

Сан-Франциско — Вашингтон.

Апрель — май 1978 года