Осеннего вечера ветка скрипит. Слепою клюкою, что тычется в ветре, дрожит, надломившись. И жалобы ветви сжимаются в боли, а дерево спит. Осеннего вечера ветка скрипит, тугая, как слива, рудою налита. О ты, всепрощающа, хоть и побита, твой скрип ненасытною смутой омыт. Осеннего вечера ветка скрипит, и тяжкою синью в осеннем закате мой дух колобродит. Прогнили все гати. Нас мир обошёл — истуканом стоит. Безумным пожаром дорога кипит — взвивается пыль. И продутые кроны всю душу обрушат и в пыль, и в полоны тревожного слуха — как ветка скрипит. И — солнце твоё водопадом кипит. Тугой небокрай от густого стенанья, согнувшись, обмяк. О, прими покаянье изгойства (О, Боже, дай есть мне и пить). Солги, что окончился путь мой. Что спит душа, воспарившая в смертном аркане высоких предчувствий. На сердца экране качается вечера ветка, скрипит. Осеннего вечера ветка скрипит. — Ты чуешь, в раздоре живущий с собою? Теперь за святою подайся водою (утайкой послушай — Вселенная спит?). Не спит. Ей ворчать и ворочаться, во — злежа на горячей горошине века. Но гулких шагов оглашается эхо. То, Боже, сияние. То — торжество: надежд и блужданий, предчувствий и на — стижений того, что забыто до срока. Колышется крона, а солнце жестоко, мажором играет в пожарах сосна. То тяга круженья над миром и под косматыми тучами, под кровяными торосами памяти. Господи, с ними пускай породнится надломленный род — приникший под толщей железных небес, из пластика сшитых, стекла и бетона. И песню на ощупь отыщет по тону шелкового голоса (праздник воскрес!). Чернеющей пашней дорога кипит. Не видно и знака от Млечного шляха. Сподобь меня, Боже, высокого краха! Вольготно и весело ветка скрипит.

В том чистом поле, синем, словно лён, где только ты, а более — ни тени, взглянул и замер — вздыбились в смятеньи сто теней. В поле, синем, словно лён. В том чистом поле, синем, словно лён, судил Господь возвысить нашу душу. Послушай поле. Сам себя послушай в том поле. В поле, синем, словно лён. Сто чёрных теней преграждают путь, уже, как лес, растут они, ступают след в след и, удлиняясь, заставляют в тугой клубок стезю твою свернуть. Нет. Выстоять. Нет. Выстоять. Постой. Остановись. Стоять. На этом поле, что словно лён. Познай свою неволю тут, только тут, на родине чужой. В том чистом поле, синем, словно лён, с тобой схлестнулись сто твоих же теней, твоих врагов, грозящихся с коленей тоской расплаты сквозь предсмертный стон. И каждый стон — то твой последний стон, твоей нелепой жизнью обожжённый, как стрелы, возвращаются все стоны на это поле, синее, как лён.

О, не спеши — пусть осень и не ждёт, а мимоходом рощу разоряет, и пламя листьев горькое ползёт, как лис крадётся, а за кем — не знает. Потухший пруд застыл, отклокотав, остекленел, затих — не возмутится. И женщины волхвующей рукав, он для неверья разве что сгодится. Но не спеши, обуглившись до пня, который на холме, как гриб, чернеет, а вспомни, постигая знаки дня, как долгий век твой тихо стекленеет, как плавно усмиряется струя твоих страстей и воплей дикой воли. О Господи, не вижу в чистом поле — вон та межа — Твоя она иль чья? Отклокотав, потухший пруд продрог. А посему не расставляй бемоли на палый лист, на ветви в голой боли, на мёртвый час, на шаг и на поток.

Держи свечу над головою, пока не затекла рука, но и затёкшею рукою свети свечою свысока. Мышей летучих свищут пули! От эха — в холоде щека. Зову ушастых: гули-гули. Как вам, крылатым, без небес? Отверзли очи, кто уснули. О нет, ты не один воскрес! Как в полночь — филиновы вскрики. То бродит землячок-Дантес. О, ловелас косноязыкий, а ну стреляй в меня сплеча. тебе ли подмигнёт свеча?

Гори, душа. Гори, а не ропщи! Чернеет в стуже солнце Украины. Его ещё согреет кровь калины, на чёрных водах след её ищи. Пусть горстка нас. Щемящая щепоть. Лишь для молитв она, для упований. Остерегает доля нас заране: густа, крута калиновая плоть. Но эту кровь и стужа не осушит, и в белом голошении вины гроздь боли на пределе глубины на нас своё бессмертие обрушит.

Там тишина. В тиши сухой и чёрной кругами ходят стаи голубей. И как тут не прибегнуть к ворожбе, коль ночь увязла в сутеми по горло? И кажется: летучие проворно смекают мыши: с чьей начать судьбы? В квадратах жертв — как живопись журьбы — смирение — в тиши сухой и чёрной. Зерцало спит. В зерцале спит свеча, распластанная бабочкой-акантом, в ней боль твоя сияет диамантом. Кровавый зрак отчаянья, отчаль! Стой! Не стирай с зерцала пыльный прах — то страх твой, страх твой, страх твой, страх твой, страх.

На колымском морозе калина багровеет слезами зимы. Дымным солнцем объята равнина, и собором звенит Украина, намерзая на сводах тюрьмы. Безголосье, безлюдье, безбрежье, только солнце, пространство и снег, колесом покатилось тележьим моё сердце в медвежий ночлег. Где иголками ёлка кричала, и олёнь разрастался во мгле, там сошлись все концы, и начала на чужой, будто отчей, земле.

Сосна из ночи выплыла, как мачта. Груди коснулась, как вода весла, как уст слова — и память унесла, как море волны. И подушка плачет. Сосна плывёт из ночи в царство Бога, и посветился болью дол, и над… И всё — она. Вокруг одна она. Да только тёрном поросла дорога. Сосна растёт из ночи. Плача ниц, из-за тумана светится София. В венце галактик бронзовеет Киев густым сияньем самых близких лиц. Сосна плывёт из ночи, рвётся ввысь, как тень отчизны в пору увяданья, а ты уж за пределом, ты за гранью, где в пляске духов закружила жизнь. Там — Украина. За пределом. Там, левее сердца! С мирового плача сосна из тьмы струится, словно мачта. А Бог устало шепчет: аз воздам!

И до жнив не дожил. Зелен-жата не жал, что любил — не губил, и не жил. И не жаль. Ранних протожеланий заветна межа, ведь напасти со счастьем давно на ножах. Мне любить беззапретно заказано впредь. А не знать бы тебя, белый свет мой, не зреть. В смерть иссмотрены очи. застыла душа. Горний голос пророчит: тебе кантуша в этой жизни не знать. А чёрный бушлат, как отец твой и мать, как жена и как брат.

Была ты так далёко. Дальше, прочь — за образами обморочной дали. И солнце вырастало из печали, и осиянной смерти кралась ночь. Вселенная свихнулась — кувырком века помчались в щель прикрытой двери, и птицы разлетелись златоперьем с ладоней, полных бедами с верхом, и солнце шло, палило насмерть так — передо мною долго восставало, как будто примерялось и не знало уйти ль в зенит, или погрузиться в мрак, или меня в лучах испепелить иль научить в аду сиянья жить.

Кривокрылый взмах! Глубокий, долгий, близкий — всё чужбина! Ну-ка — убеги мороки! За край неба — Украина. Солнце кличу (бесполезно!) кривоглазое. Летим мы в ночь — беспутицу — железной колеёй. О, край родимый! Где ты? Тенью, тени, тени — где-то на краю окраин векопамятные стены, дом, тепло да верви рая. И дороги вседорога, всепрощение, всепогоня. За созвездьем Козерога наблюдай из зэквагона. Лишь бы — быть-пребыть — на свете. Оглянусь окрест — обвыкну. Тьма труда — на тьму столетий. Кривоглазый ворон, хрипну.

На Лысой горе догоранье ночного огня, осенние листья на Лысой горе догорают. А я позабыл, где гора та, и больше не знаю, узнает гора ли меня? Пора вечеренья и тонкогортанных разлук! Я больше не знаю, не знаю, не знаю, я жив или умер, а может, живьём умираю, но всё отгремело, угасло, замолкло вокруг. А ты, словно ласточка, над безголовьем летишь, над нашим, над общим, над горьким земным безголовьем. Прости, я случайно… прорвалась растерянность с кровью… Когда бы ты знала, о как до сих пор ты болишь… Как пахнут по-прежнему скорбью ладони твои и всё ещё пахнут солёные горькие губы, и тень твоя, тень, словно ласточка, вьётся над срубом, и глухо, как влага в аортах, грохочут вокруг соловьи!

Ты тут. Ты тут. Прозрачней, чем свеча. Так тонко, так пронзительно мерцаешь, оборванною щедростью пронзаешь, рыданьем из-за хрупкого плеча. Ты тут. Ты тут. Как в долгожданном сне, платок, касаясь пальцами, тревожишь, и взглядом, и движением — пригожей и пылкой гостьей входишь в мир ко мне! И вмиг — река! Стремительно, как бы из глубины правековой разлуки, поток ревёт, ломая волнам руки, вдоль берегов, встающих на дыбы! Пусть память вспыхнет ливнем иль грозой! Пречистая, святошинского взора не отводи! Не устремляйся в город унылых улиц, площадей… Постой! Ты ж вырвался! Ты двинулся! То ль дождь, то ль горный сель. Медлительно движенье материка, внезапный сдвиг и — дленье, и вечный страх, и рук немая дрожь. Идёшь — тоннелем долгим — дальше — в ил ночной — порошу — снеговерть — метели. Набухли губы. Солью побелели. Прощай! Не возвращайся! Хлынул вниз зелёный свет. Звезда благовествует о встречах неземных. В ночи дрожит и плачет яр. Сыночек мой, скажи, — пусть без меня родная довекует. Прощай! Не возвращайся! Возвернись!