Хлоя смотрела на Бастьена. Она лежала навзничь на его кровати, в белье и в простыне, а меньше чем двадцать четыре часа назад она занималась с ним сексом. Черт… меньше чем двенадцать часов назад. Она понятия не имела, сколько сейчас времени.

И еще она не могла заставить себя двинуться, дотянуться до него и оттолкнуть. Его темные непроницаемые глаза сузились, когда он наклонился над ней, и на одно безумное мгновение она подумала, что он опять собирается ее поцеловать.

Но он не собирался. Оттолкнувшись от кровати, он выпрямился и отстранился от нее, явно закончив возиться с ее ранами.

— Пойду приму душ, потом подумаю, как достать тебе новый паспорт.

— Мне не нужен новый паспорт.

Бастьен покачал головой:

— Если ты полетишь под своим именем, ты никогда не попадешь домой. Я знаю, что делаю, Хлоя. А ты просто делай то, что я говорю, тогда у тебя будет шанс выбраться из этой переделки живой.

Она уставилась на него.

— Кто ты, черт возьми? — спросила она. — Что ты, черт возьми?

Его слабая усмешка не объяснила ничего.

— Не думаю, что тебе нужно это знать. Попытайся уснуть. Тебе понадобятся силы, чтобы все это зажило.

Подчиняться его приказам ей не очень-то нравилось, но она слишком устала, чтобы сопротивляться. Острая боль утихла, оставив по себе дергающую и ноющую пульсацию во всем теле, и в этот момент сон привлекал ее куда больше, чем истина.

— Хорошо, — неохотно сказала она.

— Что? Ты действительно с чем-то согласилась? Не верю своим ушам.

— Иди ты к черту. — Ее голос был еле слышен.

— Вот это другое дело, — вздохнул он. — Попытайся заснуть. Ругать меня будешь потом, когда проснешься.

Хлое казалось, что она должна немедленно провалиться в сон, но сон все не шел. На улице было пасмурно — если бы она попыталась восстановить в памяти последние несколько часов, она могла бы догадаться, сколько сейчас времени, но возвращаться в прошлое — это последнее, что ей хотелось бы сделать. Она не желала думать о том, что произошло вчера с того момента, когда она оказалась с Бастьеном в его машине. Не хотела вспоминать те мгновения жестокой, подавляющей силы, что пережила она в своей комнате; не хотела вновь испытывать боль и ужас, а более всего не хотела вспоминать, как тело Жиля Хакима обрушилось на нее мертвым грузом. В буквальном смысле мертвым.

Он пытал ее, он собирался убить ее, и она хотела его смерти. Раньше Хлоя считала себя пацифисткой, которая скорее умрет сама, нежели причинит вред кому-нибудь другому, но, когда дело дошло до ее собственной жизни и смерти, все ее благородные чувства испарились бесследно. Если бы у нее было оружие, она убила бы Хакима сама, да еще и получила бы от этого искреннее наслаждение.

Возможно. Сейчас она не знала, что было правдой, а что нет. Ей было слышно, как льется вода в душе. До нее доносился запах мыла, крема для бритья и слабый дразнящий аромат одеколона Бастьена. Нельзя было понять, что за оттенок у этого запаха — нежный, тревожащий, даже… эротичный. Ей не нравились мужчины, которые пользуются парфюмом.

Шум воды стих, и секунду спустя дверь ванной отворилась. Хлоя подняла взгляд и увидела, что Бастьен вышел в комнату совершенно обнаженный, даже полотенцем не обернув бедра. Она резко отвернулась, зажмурившись, и услышала его смех.

— Мужское тело тебя стесняет, Хлоя? — поинтересовался он.

Она проигнорировала его, продолжая крепко жмуриться и прислушиваясь к тому, как шелестит его одежда, как он натягивает трусы, как открывается дверь. Удивительно, но она почти заснула, когда вдруг кровать рядом с ней тяжело просела, и ее глаза раскрылись сами собой.

Бастьен оделся не полностью, но, по крайней мере, выглядел пристойно. На нем были брюки и рубашка, не застегнутая на груди. Странно: она уже занималась с ним сексом, но еще не знала, росли ли у него на груди волосы.

Нет, не росли. Его кожа была гладкой, золотистой… и она закрыла глаза опять, пытаясь отогнать видение.

Он подоткнул вокруг нее покрывало.

— Спи, Хлоя. Тебе нужно потерпеть эту мазь на себе еще четыре часа, а потом можешь ее смыть, но до тех пор должна просто лежать неподвижно, и пусть лекарство делает свое дело.

Хлоя хотела игнорировать его, но помимо воли ответила:

— Нет такого лекарства, чтобы так быстро залечить то, что сделал со мной Хаким.

— Может, так быстро и не получится. Но по крайней мере, исчезнет физическая боль. От тебя зависит, хочешь ли ты, чтобы осталась еще и боль душевная.

— Зависит от меня? — Она попыталась сесть, но Бастьен не слишком вежливо опрокинул ее обратно на постель.

— Именно от тебя, — твердо повторил он. — Ты молода, сильна и достаточно сообразительна, несмотря на все беды, в которые ухитрилась вляпаться. Если у тебя хватит ума, я думаю, ты выкарабкаешься.

— Какая чуткость! — съехидничала Хлоя.

— Простой здравый смысл. Он тебя резал. Он тебя жег. Но он тебя не насиловал.

— Нет, зато ты насиловал.

Бастьен выругался словами, которых она не должна была знать, даже прекрасно владея языками, — но она знала.

— Как бы ты ни убеждала себя, — помедлив, произнес он, — я, должно быть, на какое-то время оглох. Не помню, чтобы ты говорила «нет».

Хлоя не говорила, и они оба это знали. Она промолчала, и мгновение спустя почувствовала, что он встал с кровати. Она не заметила, что задержала дыхание, почти ожидая, что он опять ее коснется, и выдохнула только тогда, когда он отошел.

— Я вернусь через пару часов. Не открывай дверь, не бери трубку телефона, не подходи к окнам. Не думаю, что про это место кто-нибудь знает, но никогда нельзя быть уверенным, когда тебя ищет столько народу.

Хлоя отвернулась, демонстративно игнорируя его. Ей хотелось лишь, чтобы Бастьен ушел, исчез отсюда — если он скажет ей еще лишь слово, она закричит.

Хлоя услышала, как закрылась входная дверь, защелкнулся автоматический замок, и только тогда открыла глаза. В тускло освещенном номере она осталась одна. Наконец-то. В его постели.

Она осторожно, медленно приподнялась и села, опасаясь за свои раны, но боли не было. Что бы ни представляла собой эта зеленая дрянь, она, по крайней мере, сумела остановить боль, хотя бы на время. Она робко ощупала руку. Вещество образовало нечто вроде восковой корки над каждой полоской шрама, запечатывая ее, но корочка была гибкой и мягкой, и когда Хлоя откинула простыню и встала с кровати, она не почувствовала резкой боли.

Вероятно, в ней было нечто вроде радиоактивной примеси — когда он намазывал ее этой штукой, отчаянно пекло, и она ни на секунду ему не поверила. Но сейчас она чувствовала, что окрепла, а не ослабела, так что хотя бы за это стоило его простить. Достаточно окрепла, чтобы смыться отсюда куда подальше, прежде чем он вернется.

Ее одежда представляла собой груду бесформенного тряпья — ни в коем случае нельзя было выходить в этом на люди. Она бы скорее вышла совершенно голой, чем влезла в его одежду, но инстинкт самосохранения у нее все же оставался. Надеть одежду Бастьена Туссена означает в перспективе больше никогда его не увидеть — что ж, пусть будет так.

Вся его одежда была черной. Ну разумеется — он ведь был не просто чудовищем, он любил театральные эффекты. И не важно, что единственными брюками, которые она могла надеть, оказались свободные пижамные штаны из шелка. Подобно большинству мужчин, особенно французов, он имел узкие бедра, а она в этой части не была обделена.

Вот только французом Бастьен не был. Непонятно, по какой причине она в этом не сомневалась — слишком совершенное произношение, манеры, вообще все, что к нему относилось, только подтверждало сведения, добытые ею в Интернете. Сын производителя оружия из Марселя — ничего удивительного, что он занялся бизнесом по его поставке. Должно быть, от легального вооружения до нелегального его распространения — один шаг.

Женатый сын оружейника, напомнила она себе, вдевая руки в рукава его шелковой рубашки и напрягаясь от предчувствия болезненных ощущений. Шелестящая тонкая ткань едва коснулась ее кожи, и опять это необъяснимое отсутствие боли. Хлоя подошла к окну и осторожно выглянула наружу. Было пасмурно, моросил дождь — похоже, опять могут вернуться недавние ливни. Для снега было еще рановато, а впрочем, мир ведь сошел с ума… Ей казалось, что в мире уже не осталось ничего нормального.

Денег не было — она тщательно обшарила все помещение. Нашла небольшой запас порошка — предположительно героина или кокаина — черт его знает, она в этом не разбиралась, — но никакой наличности. Ни цента, чтобы добраться до противоположного края Парижа. Сориентироваться оказалось достаточно легко — слева возвышалась Эйфелева башня, мрачный город перерезала извилистая Сена. Придется невесть сколько пробираться по улочкам и закоулкам до ее дома в квартале Марэ, но лучше уж так, чем оставаться здесь. Хуже этого ничего быть не могло. Она схватила его пальто — длинный черный кашемировый тренч, масленой мягкостью мнущийся в ее руках. Слабый запах его парфюма раздражал ее настолько, что она чуть было не сбросила его, чтобы не заворачиваться в эту ткань, не чувствовать его запах, не ощущать его тепло.

Но сейчас было не время для театральных жестов. Она пригладила рукой волосы, почувствовала неровные лохмы, подпаленные кончики. С этим она сейчас ничего сделать не могла, но, когда вернется в свою квартиру, попросит Сильвию как-нибудь их подровнять.

Бастьен сказал, что возвращаться в ее квартиру слишком опасно — вот только он слишком много ей лгал, и единственной четко идентифицируемой опасностью в ее жизни был он сам. Кроме того, никто ведь не знал, где она живет. Сильвия сняла крохотную квартирку у одного из своих бывших любовников, и никто из них двоих не числился арендатором. Почта для Хлои приходила на адрес «Братьев Лоран», ее сотовый числился за американским провайдером, и отыскать ее здесь было практически невозможно, если не приложить поистине чрезвычайных усилий. Но она не думала, что они сочтут ее достойной таких усилий.

Это не означало, что она не собиралась возвращаться в Америку. Она ни на секунду не верила Бастьену, но за последние двадцать четыре часа увидела достаточно, чтобы понимать, что непреднамеренно связалась с очень опасными людьми, и если этот человек принадлежит к числу «хороших парней», тогда ей совершенно не хочется сталкиваться с плохими. Самое безопасное место для нее — в горах Северной Каролины, в окружении семьи, защищающей ее от всего и вся. Париж и его окрестности как-то быстро утратили свое очарование.

Бредя по мокрой промозглой улице, опустив голову, завернувшись в пальто Бастьена, Хлоя пребывала в скверном состоянии духа. Ее ноги онемели от холода, но, по крайней мере, туфли не натирали ступни. Забавно, что, торопясь сбежать в Париж, он сделал довольно долгую остановку, чтобы купить ей туфли. Ей не понять, что двигало его рассудком, и она нисколько не желала пытаться. Все, чего она хотела, — как можно дальше уйти от него и всех прочих и чтобы никто ее не нашел.

Она была голодна — собственно, она умирала от голода, и даже воспоминание о Хакиме не способно было ее отвлечь. Она не могла вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как она что-нибудь ела, и к этому времени уже давно держалась только на нервной энергии. А в ее квартире была еда — еда и теплая постель. Завтра она улетит домой первым же самолетом, на который успеет. А в следующий раз, наверное, прислушается к родным, когда они захотят, чтобы она оставалась дома.

Хлоя оказалась права — дождь сменился снегом. На мгновение она остановилась, прислонившись к стене дома, чтобы немного отдышаться. Никто не обращал на нее внимания — люди торопливо шли по улицам, опустив головы, погруженные в собственные заботы. Спустя мгновение она оттолкнулась от стены и продолжила путь. Становилось темнее, и даже на хорошо освещенных парижских улицах она не хотела оставаться в одиночестве дольше, чем требовала необходимость. Поплотнее закутавшись в пальто, она ускорила шаг, пытаясь не обращать внимания на исходящий от пальто слабый аромат одеколона.

У Бастьена ушло на дела больше времени, чем он рассчитывал. Фрэнк охотно пошел ему навстречу, особенно когда Бастьен продемонстрировал свою готовность быть щедрым, и пообещал оформить все документы к шести вечера. Они могут остановиться на пути в аэропорт, а чтобы доклеить нужную фотографию, уйдет всего лишь несколько минут. Он отправит ее на самолете «Эйр-Франс» аккурат до полуночи, после чего сможет вздохнуть свободно и заняться делом. Хаким умер несколько раньше, чем планировалось, но особой беды в этом не было, а Кристос пока так и не показался. Когда он уберет отсюда Хлою, появится неплохой шанс спасти задание. Он не совсем понимал, почему должен подождать до тех пор — его редко отвлекали от дела чувства. Просто еще один пример неожиданного поступка, по поводу которого ему придется давать объяснения Комитету. И он не собирался говорить им правду.

Он остановился у кафе и заказал виски с содовой. Монотонно барабанил дождь, потом дождь сменился снегом, а он все сидел у окна, глядел на унылую улицу и ждал.

Мужчина, севший напротив него, выглядел как английский чиновник — скучный, лишенный воображения представитель среднего класса и среднего возраста. Его звали Гарри Томасон, и на самом деле он был безжалостным и бездушным автоматом, который управлял Комитетом, как хорошо смазанной машиной. Он избавился от своего мокрого плаща, положил на стол газету, заказал чашку кофе и только тогда наконец взглянул на Бастьена.

— Что ты натворил, Жан Марк? — спросил он.

Бастьен закурил сигарету, первую за последние двое суток, растягивая удовольствие от спектакля. Гарри, вероятно, имел такое же представление о его настоящем имени, как и остальные, но продолжал называть его псевдонимом Жан Марк, не подозревая, что это специфическое имя — всего лишь кличка любимого кабанчика его тети Сесиль.

Этот Жан Марк, кстати говоря, был весьма представительным кабанчиком. Семья с ее родословной тоже была весьма представительной, и Сесиль с удовольствием втаскивала свою пузатую вьетнамскую свинку в лучшие отели Европы и Азии. Франтоватый кабанчик со скверным характером, Жан Марк в конце концов куда-то пропал, когда Сесиль с матерью Бастьена путешествовали по Бирме. Бастьен потом все гадал: а не закончил ли он свой жизненный путь на чьей-нибудь кухне, сполна расплатившись за тот случай, когда выгрыз кусок из его ягодицы? Это была его вина — ему в то время было двенадцать лет, он скучал, дерзил, устав от того, что его таскали за собой взад и вперед по всему земному шару в качестве приложения к вечным скиталицам Марсии и Сесиль. А поскольку кабанчик всегда получал больше внимания и любви, он решил допекать Жана Марка, когда тот дремал в своей подбитой мехом кроватке.

Жану Марку это не понравилось, и он тяпнул Бастьена за ягодицу, заслужив неприязненное уважение. По крайней мере, хоть свинья его не игнорировала.

К тому времени, как свинка исчезла, Сесиль давным-давно утратила к ней интерес, точно так же как мать Бастьена утратила интерес к собственному сыну много лет назад, вероятно, сразу после того, как его родила. Она очень отчетливо давала ему понять, что он присутствует на этой земле не по ее воле — ее любовник, относившийся к ней как к собственности, отказывался позволить ей сделать аборт, пока не обнаружил, что ребенок не от него. К тому времени, как он от нее отстал, было уже поздно. Марсия находилась в кабинете какого-то шарлатана, умоляя сделать поздний аборт, когда начались схватки, а через три часа родился он.

Его всегда удивляло, почему она попросту не задушила его и не вышвырнула в контейнер для мусора. Или даже еще проще, чтобы не пачкать руки такой грязной работой, той ноябрьской ночью тридцать два года назад не оставила его умирать от голода и холода. Может быть, на какое-то время она поддалась сентиментальности. А может быть, из-за того, что была очень больна, настолько больна, что чуть не умерла, настолько больна, что ее пришлось оперировать, удалить матку и яичники, после чего она уже совершенно точно не могла в будущем вновь пройти через унижение беременности. Он привык думать, что она, лежа в той больничной кровати и боясь смерти, заключила сделку с Богом, в которого притворялась, что верит. Если ее жизнь будет сохранена, она воспитает свое дитя и будет хорошей матерью.

Что ж, ее обещания пошли прахом. Она была скверной матерью. Его воспитали, если можно так выразиться, многочисленные горничные и слуги гостиниц, пока наконец в возрасте пятнадцати лет он не сбежал со старой подругой матери, женщиной вдвое старше его, но чье тело было телом подростка, а сердце… сердце…

Да, сердце у нее было, и она любила его. И может быть, была единственным человеком, который его любил. Он оставил ее в Марокко, когда ему исполнилось семнадцать, — просто ушел в один прекрасный день, когда она отправилась по магазинам покупать ему подарки. Когда они покидали постель, она любила наряжать его в красивую одежду, и он быстро научился ценить шелковые костюмы. Через несколько лет, как он слышал, она умерла, но к тому времени он уже давным-давно разучился испытывать сожаление.

Его завербовали, когда ему едва перевалило за двадцать, и сделал это человек, очень похожий на Гарри Томасона. Бесчувственный, бессердечный сукин сын, который точно знал, на что могут быть способны парни вроде Бастьена, если их как следует подготовить. А о его подготовке позаботились на совесть.

Политики. Мораль для них не значит ровным счетом ничего. Он вроде бы работал на светлую сторону, но, насколько мог видеть, особой разницы между двумя сторонами не было. Обе стороны громоздили трупы на трупы, и никто из них даже не замечал невинных, попавших между молотом и наковальней, и, если на то пошло, не замечал и он сам. Хлоя Андервуд стала исключением из правила, единственной, о ком ему захотелось позаботиться, прежде чем о ней узнают люди вроде Гарри.

— Ну так что же случилось с Хакимом?

Вот чего он терпеть не мог в Гарри. Если у человека полон рот дерьма, он не может им не плеваться.

— Все пошло наперекосяк. Что я могу сказать?.. — Бастьен погасил сигарету. Он разучился ценить вкус табака — вот еще повод для раздражения.

— Ты можешь сказать, что случилось с той девушкой. Кто она такая?

— Девушка?

— Не валяй дурака, Жан Марк. Ты в этот уикэнд не был единственным агентом в Шато-Мирабель. Эта малышка, американская секретарша, — на кого она работала? Что с ней случилось?

Бастьен пожал плечами.

— Ваши догадки стоят моих. Я думаю, она состояла на жалованье у барона, хотя с тем же успехом могла приехать ради его развлечения. Вы знаете, как барон любит наблюдать, и ему всегда нравилось смотреть за Моникой, когда она с другой женщиной.

Гарри сморщил нос, выражая отвращение человека, ведущего целомудренную жизнь.

— Ты что же, не потрудился выяснить?

— Я сделал все, что мог, босс, — протянул Бастьен, зная, что Гарри терпеть не может, когда его называют боссом. — Но как я ни старался, она ни в чем не призналась.

Гарри пристально посмотрел на него:

— Если ты не смог ничего от нее добиться, тогда я сомневаюсь, было ли вообще что выяснять. Если уж про тебя и можно что-то сказать точно, так это то, что ты лучший дознаватель, какого мы могли заполучить. Лучше, чем кто бы то ни было с той стороны, даже лучше, чем покойный Жиль Хаким. Он вечно старался выжать из своей работы больше удовольствия, чем требовалось для дела. Ну так расскажи мне, что же произошло с нашим старым приятелем Хакимом и что произошло с девушкой?

— Они мертвы. — Бастьен закурил другую сигарету. Ему не хотелось курить — даже «Житан» потеряли вкус, но само действие давало ему время подумать.

— Ты убил их обоих?

— Только Хакима. Он уже расправился с девицей.

— Куда делось ее тело?

Бастьен рассматривал его сквозь плавающий и воздухе дым.

— От нее мало что осталось к тому времени, как Хаким закончил.

— Понятно. — Гарри пригубил свой кофе. Этот человек не пил, не курил и, насколько Бастьен мог знать, не спал с женщинами. Он был машиной, ничем больше. К такой же судьбе готовили и Бастьена. — Несколько рановато, — продолжал он, — но все еще можно спасти, поскольку концы обрублены. Хаким был расходным материалом, но Бастьен Туссен — не расходный материал. Остальные должны приехать в Париж, чтобы закончить переговоры, и к ним присоединится застрявший Кристос. Вы будете их поджидать.

— Вам не кажется, что они могут что-то заподозрить? Поинтересоваться, почему я убил Хакима?

— Они знают тебя, и они знали Хакима. С какой стати это должно их интересовать? Им нужно всего лишь скрепить договоренности, разделить территорию и выбрать нового руководителя. Они могли выбрать Хакима, потому что он был старательным сукиным сыном, но, поскольку он выпал из колоды, я полагаю, Кристосу путь расчищен. А вам придется его остановить.

— Они, может, и посмотрят сквозь пальцы на смерть Хакима, но у Кристоса в организации слишком много людей. Они обязаны будут отплатить.

— Тогда ты умрешь, — сказал Томасон.

Бастьен даже глазом не моргнул:

— То есть?

— Все очень просто — ты и раньше выполнял дела подобного рода, а даже если и нет, я все равно сфокусировал бы внимание на тебе. Как только они выберут Кристоса, ты поднимешь суматоху, пустишь ему пулю в голову, а кто-то, кого мы уже внедрили, пристрелит тебя. Ты будешь носить на себе пакет с бутафорской кровью и, когда услышишь выстрел, рухнешь как камень. Что означает, что у тебя только одна попытка, и ты должен сделать так, чтобы она себя оправдала.

— У меня никогда не было проблем с попаданием в цель.

— Не было. Итак, Бастьен Туссен будет мертв, и, если я почувствую особый прилив щедрости, могу позволить тебе перед следующим заданием провести небольшой отпуск на юге Франции. Отдохнуть разок за все время.

Бастьен опять закурил сигарету без всякого желания.

— А что насчет оружейного картеля?

— Следующий очевидный выбор — это барон, которым чертовски легко управлять. Мы не заинтересованы в том, чтобы выдавить их из бизнеса. Кто-нибудь все равно будет снабжать международных террористов оружием, и если мы будем наблюдать за картелем, то сможем отслеживать разнообразные мелкие группировки, перехватывать их планы.

— В прошлом апреле я доставил в Сирию детонаторы. Были убиты семьдесят три человека, в том числе семнадцать детей. — Голос Бастьена не выражал ничего, но Томасона было трудно обмануть.

— Только не говори мне, что все еще дуешься но этому поводу! Превратности войны, мой мальчик. Жертвы борьбы против террора. Тебе нельзя становиться сентиментальным, Жан Марк. Ты знаешь математику не хуже меня. Семьдесят три убитых, а спасены тысячи потенциальных жертв. Иногда приходится делать выбор между плохим и худшим.

— Да, — подтвердил Бастьен, глядя сквозь клубящийся сигаретный дым.

— Я доверяю тебе, Жан Марк. Знаю, что ты никогда не солжешь мне, не сделаешь такой ошибки. Если ты говоришь, что эта девушка мертва, я уверен, что так оно и есть. Кроме того, какой смысл тебе врать? Сколько лет я тебя знаю и за все годы ни разу не видел, чтобы ты проявлял хоть какие-то человеческие чувства, хоть какие-то слабости. Ты — машина. Отлаженная, совершенная, не допускающая сбоев.

— Даже машине нужен отдых, — вздохнул Бастьен. — Пусть работу доделает кто-нибудь другой, а я просто исчезну. Йенсен уже наработал прочное прикрытие — он может и сам позаботиться о Кристосе.

— Почему вдруг?

— Потому что я устал.

— Людям нашей профессии не разрешается уставать. Они редко отдыхают и никогда не уходят на покой. Есть только один путь уйти в отставку, ты знаешь, Жан Марк. Путь Хакима.

— Это угроза? — лениво протянул Бастьен, гася сигарету.

— Нет. Всего лишь констатация факта. Картель собирается завтра в отеле «Дени», а послезавтра прибывает Кристос. Предоставляю тебе решить этот вопрос. Всецело доверяю тебе и знаю, что ты сделаешь все, что необходимо сделать.

— Вы уверены?

— Не дразни меня, Жан Марк. Ты знаешь, что поставлено на карту. — Он поднялся, аккуратно складывая свою газету.

— Судьба свободного мира? А разве это не обычное его состояние? — Бастьен не дал себе труда встать. — По-моему, я все это слышу каждый раз. Большинство важнее, чем меньшинство, и всякий прочий вздор в том же духе. Вы слишком много смотрели «Звездный путь».

— По-моему, это называлось «Звездные войны».

— Я знаю, что поставлено на карту, — сказал Бастьен.

— Надеюсь, и не забудешь. Ничего не забудешь.

Бастьен поднял на него взгляд. Его время стремительно подходило к концу, и его не волновало, как это произойдет. Везение и так продолжалось гораздо дольше, чем он рассчитывал, и вряд ли оно еще хоть сколько-нибудь протянет. После первого снегопада его не будет в живых. Вот только снег уже шел.

Но прежде чем до него доберутся, он просто обязан перерезать глотку Томасону. За все хорошее.