Хлоя лежала, раскинувшись поперек его тела, выжатая, как лимон, измученная, погруженная в забытье более глубокое, чем сон, вызванный его наркотическим снадобьем. Она как будто напрочь лишилась костей, была так расслаблена, что он сомневался, можно ли разбудить ее даже выстрелом.

Он не собирался проверять эти свои сомнения. Он дожил до тридцатидвухлетнего зрелого возраста, зная, что возможность неудачи есть всегда, и он эту возможность учитывал. Если в него попадет шальная пуля, Хлоя обречена, а он здесь именно для того, чтобы не допустить этого. Оказалось, что он вызывал у нее сильнейшее сексуальное притяжение, и он принял это со странным смешанным чувством фатализма и благодарности, и сам отдался ей с той же безоглядной, ничем не сдерживаемой, доверчивой страстью. А теперь она лежит полумертвая от наслаждения, а по его телу все еще пробегают последние задержавшиеся судороги.

Она справится. Она практичная молодая женщина, рожденная для жизни, и как только он исчезнет — либо в сумрачном потустороннем мире Комитета, либо в безоговорочной определенности могилы, — она найдет в себе силы через это переступить.

Но больше никогда и ни с кем у нее не будет лучшего секса.

Это единственное, что он, эгоистичный ублюдок, оставил для себя. Он надеялся и молился, чтобы этого у него не отобрал никто. Она будет спать с другими мужчинами, она выйдет замуж, родит детей и будет достигать оргазма с другим, не с ним. Но никто и никогда не сможет заставить ее тело петь, как пело оно в его руках, и как бы жестоко это ни звучало, он торжествовал.

Он погладил ее руку. Ее кожа была безукоризненно гладкой, изуверство Хакима осталось не более чем забытым ночным кошмаром. Если он когда-нибудь вернется в Комитет, Томасон устроит дикую истерику из-за того, что он извел эту жидкую платину на постороннего человека. Пошел он… Хлоя будет получать все, что он только сможет ей дать.

Включая свободу и безопасность, которые можно обеспечить, только полностью исчезнув из ее жизни.

Моника была последней опасностью. Он так до сих пор и не понял, каким образом ей удалось выжить, но она была самым неуравновешенным человеком из тех, с кем ему приходилось иметь дело за время работы на Комитет. Если точнее — самым неуравновешенным из тех, кто был еще жив. Такие, как она, не долго остаются в деле: нельзя позволять личным чувствам преградить путь, когда выполняешь задачу. Нельзя убивать, если только этого не требует работа, нельзя ненавидеть, нельзя любить.

Но Моника была настолько изъедена ненавистью, что даже умудрилась выжить там, где не выжил бы никто. И вместо того чтобы восстанавливать базу и налаживать деловые связи, она бросилась в погоню за Хлоей Андервуд — просто потому, что знала: так можно причинить боль ему. Выманить его из укрытия, а потом заодно убить и его.

Как только Бастьен остановит Монику, проблемы кончатся, по крайней мере для Хлои. Даже если для надежности ему придется пойти и перерезать глотку Гарри Томасону.

Он знал, когда ее сердце стало помалу прибавлять удары, и по коже прошла слабая дрожь.

Он знал, когда затрепетали ее ресницы, хотя и не видел ее отвернутого лица. Он был странным образом настроен на нее — хотя они спали вместе всего несколько раз, он знал ее тело, ее внутренние ритмы, ее пульс и ее дыхание настолько хорошо, что его собственное тело подстраивалось под нее. Его рука прошлась над ее рукой в легчайшем подобии ласки, и тут же он почувствовал ее мгновенный отклик. Она хотела еще. И — господи помилуй! — он тоже хотел еще!

— Они скоро будут здесь, — тихо сказал он. — Нам надо одеться.

Хлоя повернула голову, чтобы посмотреть на него, и он увидел высохшие дорожки слез на ее щеках, спутанные волосы, полное отсутствие макияжа. Она выглядела моложе, чем всегда, а еще она была невинна — в том смысле, который не имел ничего общего с временем, проведенным ими вместе. Невинность была глубоко в ее сердце, там, где у него не было ничего, кроме пустотелой сердцевины.

— Надо? — Ее голос звучал низко, хрипло, сексуально.

Он поверить не мог, что ему так быстро захочется ее опять. Хорошо, что в ближайшие часы ему придется либо умереть, либо исчезнуть. Теперь, когда он сам разрушил свою защиту, ему было все труднее и труднее восстанавливать ее вновь. А ведь их жизнь зависела именно от его хорошо отточенных навыков, в числе которых не было места уязвимости.

— Надо, — повторил он, отбрасывая волосы с ее лица.

Хлоя потянулась, поймала его руку, прижала ее к своим губам и стала целовать. У него на запястье были отметины ее зубов, на том месте, которым он прикрыл ее рот, чтобы заглушить вырвавшийся у нее крик, и теперь она слизывала кровь. Это доставило ему странное, глубокое удовлетворение. — Если у нас есть хоть малейший шанс выжить, мы должны быть готовы.

— Малейший шанс? Насколько это возможно?

Он пожал плечами:

— Случаются вещи и вовсе невероятные.

— Ты ведь можешь мне солгать.

— Зачем?

Хлоя оторвалась от него и села на постели. Она была прекрасна в лунном свете и больше не ощущала неловкости. Он тоже оставил на ней отметины — любовные укусы на одной стороне груди, красноту на бедрах, которую он натер подбородком. Это заживет. На них обоих все должно зажить.

— Если все равно придется умереть, не будет большого вреда, если ты солжешь мне, — сказала она. — В конце концов, это не будет иметь значения, а я умру счастливой.

— Я не собираюсь позволить умереть ни одному из нас. А в таком случае куда может завести нас ложь?

— Если ты ухитришься сохранить нам обоим жизнь, я обещаю, что все забуду. Просто скажи мне, что я тебе нравлюсь.

— Именно потому, что мы можем умереть, так важно говорить правду, — ответил он, не притрагиваясь к ней. — А говорить тебе, что ты мне нравишься, значит попусту тратить время. Я бы не пересек океан, не покинул убежище, не нашел тебя, если бы ты была мне безразлична.

Ее нежная неуверенная улыбка так ударила его по сердцу, что могла бы его разбить, если бы оно у него было, это самое сердце.

— Тогда солги еще что-нибудь получше. Скажи, что любишь меня.

— Тебе нельзя лгать, Хлоя, — ответил он. — Я люблю тебя.

Его слова дошли до нее не сразу. А потом, разумеется, она им не поверила — он видел это по сомнению в ее прекрасных карих глазах.

— Я не должна была просить тебя, — с несчастным видом сказала она, пытаясь отодвинуться. — Просто забудь…

Он так резко рванул ее обратно к себе, что она потеряла равновесие и упала на него, и тогда он обхватил ее лицо ладонями и держал так неподвижно, вглядываясь в ее глаза. Печальные, бесхитростные, болезненно искренние глаза.

— Я люблю тебя, Хлоя, — повторил он. — И ничего опаснее со мной случиться не могло.

— Я ведь не из тех, кто хочет тебя убить, — прошептала она.

— Сегодня — может быть, и нет. — Он слабо улыбнулся. — По крайней мере, это некоторая перемена в наших обычных отношениях. — Он легонько поцеловал ее, затем оттолкнул от себя.

Он не собирался давать ей возможность сказать еще хоть слово, задать хоть один вопрос. Он не жалел о том, что признался, — если он умрет, будет жаль, если он это скроет от нее. Она ему не поверила. И он не мог понять, что почувствовал при этом — облегчение или досаду. Наверное, она считает, что он солгал ей и признался в любви исключительно по причине собственного мягкосердечия. Даже после всех тех дней, что они провели вместе, после всего сделанного им и виденного ею, она еще думает, что он способен лгать из сострадания. Но состраданию не было места в его жизни, а ложь для него — всего лишь один из способов добиться того, что нужно.

Они быстро оделись в темноте. Из комнаты не было видно, начало ли светлеть небо — рассвет должен был наступить около шести утра, но вскоре он разольется над холмистым горизонтом. И непонятно было, прекратился ли снегопад. Монике наверняка хотелось покончить со всем до того, как наступит день, и она с компанией должна была находиться где-то неподалеку. У Бастьена не было ни единого доказательства, но инстинкты его работали на полную мощность.

Он оставил свет у входа — обычный свет в пустующей усадьбе, который хозяин зажигает для того, чтобы отпугнуть грабителей. Свет погас, и мгновение спустя послышался приглушенный взрыв. Он почувствовал холодное удовлетворение.

— Они пришли, — пояснил он. — И у них, похоже, минус один.

— Ты о чем?

Он не видел Хлою в теперь уже полной тьме, но расслышал слабую нотку страха в ее голосе, нотку, которую она пыталась от него скрыть.

— Я устроил в системе безопасности маленькую диверсию. Я знал, что они попытаются отключить ток, но тот, кто в действительности сделал это, больше уже ни на что не способен. Остается Моника и максимум еще четверо.

Хлоя не спросила у него, откуда он это знает, — просто приняла как должное. Если она сумеет сохранить это неестественное для нее послушание, они, возможно, получат дополнительный шанс в бою.

Она опять натянула на себя бесформенные тряпки, и все же он видел под мягким флисом сильные и чистые линии ее тела, как будто способен был видеть сквозь ткань. Женщина не должна выглядеть так сексуально в мешковатой домашней одежде. Женщина не должна выглядеть так сексуально, когда столько людей с таким упорством стараются ее убить.

Прозвучал второй приглушенный взрыв, и от яркой вспышки в комнате шарахнулись тени. Он вновь смог увидеть ее лицо, настолько тревожное и неуверенное, что ему опять захотелось ее поцеловать.

— Что это было?

— Гостевой домик. Они превосходно информированы и знают, что именно там ты должна была находиться. Надеюсь, их стало еще на одного меньше, но утверждать это не могу.

— Гостевой домик горит? — вскрикнула Хлоя, бросаясь к окну. — Там все, что я берегла…

Он поймал ее за запястье и оттащил в тень. Моника и ее наемники наверняка распределились вокруг дома и наблюдают за окнами, высматривая признаки чьего-либо присутствия. Малейшего движения будет достаточно.

— Планы меняются, — произнес он. — Я должен уйти.

Она уставилась на него, не понимая:

— Ты должен уйти? Ты меня покидаешь?

— Ты только стеснишь меня. Пока я буду охотиться на них, ты должна прятаться. Будет лучше, если мне не придется в это время беспокоиться еще и о тебе. Если у меня все получится, я за тобой вернусь.

— А если нет?

— Тогда, моя радость, прощай. Я отправлюсь прямиком в ад и не рассчитываю тебя там встретить, — горько пошутил он.

— Значит, мы не расстанемся.

Чего-то подобного он и ожидал. Хлоя была полностью одета, за исключением обуви, на лице застыло знакомое упрямое выражение, и он знал, что у него есть одна, и только одна, возможность сберечь ее жизнь.

В затемненной спальне ему было достаточно легко незаметно достать то, что он припрятал здесь раньше. Он знал ее лучше, чем она сама, знал, что она будет протестовать, и был достаточно безжалостен, чтобы сделать то, что нужно было сделать. Он подступил к ней во тьме, и в первый раз она не вздрогнула, не отступила. Она бы поцеловала его, если бы он попросил, она бы сняла одежду и вновь легла в постель — и как же он хотел, чтобы все в жизни было так просто! Но нет, не было.

— Прости, любовь моя, — пробормотал он, погладив ее по щеке. И прежде чем она сообразила, что происходит, он одним движением залепил ей рот клейкой лентой, а когда ее руки взметнулись, чтобы оттолкнуть его, поймал их и обмотал веревкой. Теперь она уже боролась в полную силу — но он был гораздо сильнее и больше и быстро связал ее, опрокинув на пол, не обращая внимания на то, как она выкручивалась. Ему не было необходимости глядеть ей в глаза, он и так знал, что в них бушует ярость. Может, это поможет ей избавиться от мыслей о нем.

Он поднял Хлою и поставил на ноги, и она попыталась ударить его связанными руками, но только потеряла равновесие, и он подхватил ее прежде, чем она упала. Ему бы следовало ударить ее, нокаутировать, но он не мог заставить себя проделать это с ней еще раз. Даже если это фактически означало проявить к ней милосердие.

— Не сопротивляйся, Хлоя, — прошептал он ей на ухо. — У меня нет выбора. Когда я покончу с ними, приду и освобожу тебя. Если же нет, то кто-нибудь найдет тебя вскоре. Пусть только это будет не Моника.

Она была не в состоянии его услышать, да он на это и не рассчитывал. Он поднял ее, перебросил через плечо, как мешок с картошкой, и покинул комнату, тень из теней в преддверии рассвета.

Хлоя перестала бороться, устроив маленькую передышку, но ровно до тех пор, пока не осознала, куда именно он ее несет. Вниз по лестнице, где двумя маршами ниже скрывалась чернильная темнота подвала. Бастьен почувствовал, как по ее телу заходили волны крупной дрожи, когда ею вновь овладела клаустрофобия, но не обратил на это внимания. Всегда есть цена, которую приходится платить. Но когда он открыл дверь в подвал, которую взломал раньше, она стала изворачиваться с такой силой, что он не удержал ее, и она с приглушенным воплем рухнула на бетонный пол.

Он не мог позволить себе тратить время на нежности. Он затолкал ее в крохотную нишу — там было достаточно места для нее, но не для него. Но он мог коснуться ее, прижать ладонь к ее покрытому испариной холодному лбу, мог провести большим пальцем по виску в бесполезной попытке успокоить.

— Это лучшее, что я мог придумать, Хлоя, — прошептал он. — Закрой глаза и не думай про темноту. Думай о том, как будешь меня лупить, когда выберешься отсюда.

Она дрожала, и он сомневался, что она вообще слышит его слова. Он видел достаточно, чтобы знать, что сейчас глаза ее расширены от ужаса, — но ничем не мог помочь.

Внезапно он нагнулся и прижался губами к серебристой ленте, что заклеивала ее рот, — странный поцелуй без соприкосновения губ, вызванный непреодолимым желанием. И на мгновение ее дрожь стихла, и она подалась к нему, отвечая на поцелуй.

— Прости, — сказал он. И, отступив назад, закрыл за собой прочную деревянную дверь, заперев Хлою там, в этом тесном гробу без света, оставив ее наедине с ее наистрашнейшим страхом.

Он почти ожидал, что она начнет биться о деревянную дверь, пытаясь выбраться. Но наступившее молчание было глубоко и холодно, как смерть.

Он поцеловал дерево, беззвучно попрощавшись, и вышел наружу, в предрассветный холод, готовый убивать.

Хлоя не могла дышать, не могла думать. Она не осмеливалась пошевелиться от ужаса, что может сделать что-нибудь, что подвергнет опасности Бастьена. Она скорчилась на полу, связанная, с заклеенным ртом, в полном мраке, в тесной каморке, и всеми силами старалась удержаться от крика. Зная, что этот крик никто не услышит.

Она слегка подвинулась и сквозь волны ужаса услышала, как что-то покатилось по холодному, твердому бетонному полу, что-то металлическое. Если бы ее руки были связаны за спиной, она не смогла бы ничего нащупать, а так она пошарила вокруг, пытаясь сосредоточиться на поисках, а не на чернильной темноте. Звук был такой, будто это что-то пустотелое и металлическое, вроде гильзы, но она знала, что это нелепо. Должно быть, что-то другое.

Ее связанные руки сомкнулись вокруг тонкого металлического цилиндрика, и в первое мгновение она не могла сообразить, что это такое. Откуда-то изнутри к горлу поднимался истерический смешок. Он что, был настолько безумным и настолько французом, чтобы оставить ей губную помаду? И тут до нее дошло.

Яркий свет озарил крохотное пространство, тонкий луч карманного фонарика. Она почувствовала, как понемногу разжимаются тиски охватившей ее паники, и, откинувшись, прижалась к твердой стене, пытаясь контролировать дыхание. Еще через мгновение она осознала, что клейкую ленту, закрывавшую ее рот, можно содрать, и сделала это, даже не застонав от боли, когда отрывала ее от кожи. Он должен был знать, что она сообразит рано или поздно. Но к этому времени она уже достаточно успокоилась, чтобы понимать, что малейший изданный ею звук может лишь подвергнуть опасности их обоих.

Она подергала было веревку, стягивающую запястья, но такого послабления он ей не сделал. Веревка была завязана крепко, равно как и на лодыжках. Она была в ловушке, но не во тьме. Все можно перетерпеть, пока есть хотя бы тоненький луч света. И если по прошествии времени он за ней не вернется, тогда рано или поздно вернутся родители, и она сможет закричать, и кто-нибудь придет и освободит ее.

Ход рассуждений казался ей ненормальным, но Бастьен готовился к любому развитию событий. И теперь все, что от нее требовалось, — сохранять спокойствие и ждать. Ждать, когда он вернется за ней.

Потому что он должен вернуться, хотя бы разверзся ад, — так ведь они договорились между собой? Она должна верить в это, иначе даже спасительный луч крохотного фонарика не удержит ее от крика.

Должно быть, сейчас уже больше четырех. Она понятия не имела, сколько времени они провели в постели — время тогда утратило свое значение. Он говорил ей, что покроет поцелуями каждый миллиметр ее тела. Он так и сделал. Он занимался с ней любовью с такой изощренной нежностью, с такой повелительной мощью, с таким сводящим с ума неистовством, что даже теперь еще она чувствовала потрясение, смятение… Возбуждение.

Свет был ровным и ярким, но батарейка рано или поздно разрядится. Она не знала, способен ли слабый луч фонаря выбиться из подвала через какую-нибудь щелочку, и не хотела рисковать. Потому что, если они ее найдут, они получат оружие, которое смогут использовать против Бастьена, а она не могла этого позволить.

Хлоя покатала крохотный цилиндрик в ладони, потом решительно нажала кнопку на его конце. Густая, удушающая тьма сомкнулась вокруг нее, точно плотное одеяло, и она сделала глубокий судорожный вдох. И закрыла глаза, отказываясь поддаваться тьме. Она сидела скорчившись, в молчании, в одиночестве, и ждала.

Здесь можно было даже заснуть, хотя сама мысль об этом казалась невероятной. Внезапно Хлоя вздрогнула, безошибочно различив шаги, спускающиеся по старой лестнице. Ее охватил прилив сумасшедшей надежды.

Она начала было звать его по имени, но тут же прикусила губу, стараясь, чтоб даже дыхания ее не было слышно. Это был не Бастьен. Кто бы ни обшаривал темный подвал, он двигался очень тихо — она едва различала легкий шелест шагов.

Будь это Бастьен, она бы вообще ничего не услышала.

То ли ее глаза привыкли к темноте, то ли в крохотном чуланчике чуть посветлело. Она увидела перед собой свои ладони, связанные запястья и обрывок клейкой ленты, но фонарик куда-то делся. Она сделала движение, едва заметное, совсем чуть-чуть пошевелилась, стараясь не производить никакого шума, но тут что-то прокатилось по ее животу и спустя мгновение звякнуло, ударившись о бетон, громко, точно удар судьбы.

Она перестала дышать, молясь. Господи, пожалуйста, пусть они не услышат! Пусть это будет Бастьен, пусть это будет кто угодно, только бы не эта безумная женщина, которая хочет ее убить по причинам столь безрассудным, что она ни за что не поверила, если бы запах крови из отеля «Дени» не наполнял ее ноздри еще и сейчас, столько месяцев спустя.

Без всякого предупреждения дверь в крохотный чулан распахнулась, и кто-то встал в проеме, силуэтом выделяясь в тусклом свете, сеющемся из двери, ведущей в подвал. Силуэт был совершенно незнакомый — высокий, болезненно худой и лысый человек. Она не двинулась. Возможно, Бастьен призвал его на помощь.

— Так вот ты где, дорогуша! — Голос Моники, исходящий от фигуры, похожей на мертвеца, переполняла зловещая радость. — Я знала, что рано или поздно тебя найду. Выходи, поиграем. — Она протянула тощую, но чудовищно сильную руку к связанным запястьям Хлои, ухватила и выволокла ее в подвал, бросив себе под ноги.

Затем она опустилась с ней рядом на колени, и Хлоя разглядела больше подробностей. Она была не лысой — волосы были сбриты. И Бастьен не ошибался — ей действительно выстрелили в лицо, отстрелив левую сторону челюсти. Прошло четыре месяца, а процесс заживления едва начался. Но тут не помогли бы и четыре года.

— Красота, верно? — проворковала Моника.

— Это не я сделала, — дрожащим голосом выговорила Хлоя.

— Уж конечно не ты. Я вообще сомневаюсь, что ты способна спустить курок, никуда не годная маленькая дуреха. Понятия не имею, кто это сделал — то ли люди грека, то ли люди Бастьена, то ли мои собственные. Это не имеет значения. Я просто обрубаю лишние концы. Ты последняя. Больше никого не осталось.

Ледяной тошнотворный ужас подкатился к горлу Хлои.

— Ты о чем говоришь?!

— А как ты думаешь о чем? Бастьен мертв.