Через три дня меня навестила начальница. До нее из лагеря ко мне в госпиталь приходили только Мин Тхин и Дженис, которые практически ничего не могли сообщить, кроме того, что магазин продолжает работать.

Хорошо знакомая мне Джоан Кросби приняла руководство группой и через Мин Тхин приносила извинения за то, что из-за занятости не в состоянии лично проведать меня, однако по смущенному виду Мин, когда та передавала устное послание, я догадалась, что Джоан воздержалась от посещения вполне сознательно, а вовсе не в силу каких-то объективных причин. Как мне сказали, я не должна беспокоиться и пускаться в бесплодные обсуждения событий в магазине, пока лечащий врач не признает меня совершенно здоровой. А он — неразговорчивый майор со множеством боевых медалей и орденов на безукоризненном военном мундире — как-то странно медлил с разрешением свободно допускать ко мне посетителей. Он лично занимался моей рукой. Всякий раз, меняя повязку, майор неодобрительно качал головой и постоянно советовал мне как можно больше спать.

Мои ноги — особенно правая — тоже пострадали от горячей воды, правда, несколько меньше, чем рука. Накладывая на них повязки, доктор точно так же укоризненно тряс головой и, бормоча, не скупился на упреки.

Он был очень занятым человеком. Госпиталь — единственное лечебное учреждение для британских военнослужащих в Рангуне — был переполнен тяжелобольными бывшими военнопленными, и мне не хотелось понапрасну отнимать у доктора время. Поэтому только из случайной фразы, оброненной мимоходом одной из медсестер, я узнала, что доктор считает мое состояние достаточно серьезным, вызывающим определенную тревогу. Это меня удивило, так как рука причиняла мне лишь незначительные неудобства, а боль в ногах я ощущала лишь при перевязках.

Когда начальницу провели в мою палату — вторая кровать пока оставалась незанятой, а потому я привыкла считать палату своей, — я быстро села и после взаимных приветствий с легким сердцем ответила на все ее вопросы, полагая, что она пришла просто навестить меня.

— Я в полном порядке, сударыня, честное слово. Посмотрите, я свободно двигаю рукой и уверена, что смогу без труда ходить, если мне позволят.

Ответ начальницы буквально ошеломил меня.

— Вики, дорогая, — в ее голосе слышалась и ласка, и жалость, — в конце этой недели вы увольняетесь из армии. Я отправлю вас в Австралию на госпитальном судне, которое отплывает в скором времени. Вы поедете как больная, но с вами на том же корабле будут Дженис Скотт и ее отец, а также некоторые бывшие военнопленные из нашего лагеря, которых вы знаете. Так что вы не останетесь без помощи и присмотра, а я позабочусь, чтобы приказ об увольнении с военной службы был подписан еще до вашего отъезда.

— Приказ об увольнении? — уставилась я на нее широко раскрытыми от изумления глазами, чувствуя, что у меня от растерянности трясутся губы. — Но почему? Скажите: в чем причина? Я не просила об увольнении и не хочу возвращаться в Австралию. Я...

Некоторое время она молча смотрела на меня.

— Разве вам ничего не говорили? — спросила она наконец.

— Мне никто ничего не говорит, — отрицательно замотала я головой. — Существует своего рода заговор, имеющий целью не допустить, чтобы я что-то узнала, это ужасно...

Я остановилась, заметив, что начальница сжала губы, точно слова, которые она собиралась произнести, могли причинить ей или мне боль. Внезапно мне все стало ясно, и я, наклонившись вперед и стараясь сохранять спокойствие, спросила:

— Это из-за тех событий в магазине? Поэтому меня отсылают в Австралию? Мне известно, что погиб человек, и я страшно сожалею об этом, но я не считаю — честное слово, не считаю — себя виновной в случившемся. Знаю: формально я отвечаю за порядок, но, понимаете, у меня не было никакой возможности предотвратить или остановить драку и...

Черты лица начальницы заметно смягчились, и она прервала меня:

— О, мое бедное дитя, так вот что вас тревожило все это время? Конечно, в случившемся нет вашей вины. Вы сделали все, что могли... Вы, Мин Тхин и остальные девушки. Все вы вели себя просто героически. Проводилось расследование — это обычная процедура, ведь погиб человек. Но он умер вовсе не от ран, полученных во время потасовки в магазине, и никто не считает вас виноватой. Его сбил грузовик, и водитель занес его в шатер, видимо, надеясь получить помощь, но как раз в тот момент началась свалка. Стоявшие поблизости постарались уберечь несчастного — положили его в свободный угол, и, по-моему, кто-то сбегал за Генри О'Малли. Раненому оказали всяческую помощь, возможную в сложившейся обстановке. Беднягу не затоптали, а последующее вскрытие показало, что у него было повреждено основание черепа. Таким образом, у него почти не было шансов выжить. Как заключила следственная комиссия, смерть наступила в результате несчастного случая и никоим образом не связана с тем, что произошло в магазине. — Услышав мой вздох облегчения, начальница ласково похлопала меня. — Комендант лагеря не только разрешил держать и дальше магазин открытым, но прислал мне поздравления в связи с мужественным поведением нашей команды в сложной и опасной ситуации. Его поздравления я передаю вам, Вики, потому что вы заслужили их больше, чем кто-либо. Я бы сделала это раньше, если бы знала, как вы волнуетесь из-за той истории, но майор Ли настаивал на абсолютном покое. Поэтому я просила Мин Тхин и Дженис Скотт сообщать вам только самое необходимое и не докучать слишком посещениями. Другим же желающим вход в вашу палату был строго-настрого заказан.

— Ах, вот как, — проговорила я довольно вяло, не особенно вникая в ее слова.

Было, конечно, приятно узнать, что следственная комиссия установила истину, сняв с моей души тяжелый камень. Но оставался еще вопрос, касающийся решения начальницы уволить меня из армии, который требовал разъяснений.

— Сударыня, — взглянула я ей в лицо, — почему меня увольняют? С какой стати вы посылаете меня в Австралию? Это из-за моей руки?. . С ней обстоит дело хуже, чем я себе представляла?

Начальница медленно покачала головой, и снова я увидела промелькнувшую в ее глазах жалость.

— Вовсе нет, ваша рука скоро будет в полном порядке. Майор Ли очень доволен и уверяет, что ожог заживает довольно быстро.

— Тогда — почему? — вспылила я. — Почему вы отказываетесь от меня?

— Вики, дорогая, — ее длинные тонкие пальцы крепче сжали мне руку. — У вас будет ребенок. Разве вы не знаете? Вы должны были почувствовать.

— Ре... ребенок? — едва выговорила я. Даже если бы она ударила меня, это не потрясло бы меня сильнее. — Вы не ошиблись? — все еще не веря, произнесла я, запинаясь. — Я, право же, не знала. Не имела... ни малейшего представления. Даю вам слово. Такое... просто не приходило мне в голову.

Мне было все еще трудно поверить. Ребенок... Коннора. Но Коннор никогда не примирится с рождением ребенка, подумала я в отчаянии. Тем более, когда он отвергает меня и наш брак, когда ему ненавистна сама мысль быть привязанным ко мне и когда он обвинил меня в стремлении запереть его в клетке...

Как в тумане — не в полной мере воспринимая собственную речь — я сумела ответить на некоторые вопросы начальницы. Но не могла сказать ей всей правды, не могла сообщить больше того, в чем призналась, когда впервые прибыла в Рангун. Тогда я показала ей письмо Коннора и...

— Вики, необходимо известить вашего мужа.

К своему удивлению, я заметила на ее лице ласковую, материнскую улыбку. Я постаралась тоже улыбнуться и заверить, что непременно извещу Коннора. Начальница прочла его письмо и тем не менее считала, что ему следует рассказать о ребенке. О ребенке, которого он совсем не желает и о котором я ничего не знала... Причем, несмотря на то, что она так же, как и я, нашла поведение Коннора непонятным, начальница почему-то все-таки вообразила, что ребенок вновь соединит нас! Она продолжала говорить — и, видимо, вполне разумно — о том, что мне необходимо сделать, чтобы хотя бы ради ребенка вновь наладить нашу семейную жизнь. Я слушала и молчала; да и что было говорить, когда начальница явно не понимала истинного положения вещей.

Во мне нарастало отчаяние, ведь я теряла единственного друга, которому могла доверить свои самые сокровенные мысли. Начальница была единственным человеком, которому я пыталась объяснить поведение Коннора, и она меня, увы, не поняла. Возможно ли, чтобы кто-нибудь его вообще понял?

— Итак, Вики, дорогая, мне пора.

Сквозь слезы я видела, как начальница поднялась и стояла рядом с кроватью, улыбаясь и протягивая руку, которую я машинально и вяло пожала.

— Не переживайте, — сказала она, — и постарайтесь не волноваться.

Кое-как я изобразила на лице нечто похожее на улыбку.

— Не стану, — заверила я ее, греша против истины. — Больше не буду.

— Если вы любите мужа, то для вас, Вики, наступил момент величайшего счастья. И для него, когда он узнает. Возможно, именно этого ему и не хватало.

Неужели она забыла, спрашивала я себя, впервые за все время знакомства и совместной работы возмущаясь выражением спокойной безмятежности на ее лице, неужели она забыла обстоятельства нашей женитьбы и все, что я рассказывала ей о нашей семейной жизни с Коннором?

Слушая самоуверенные и безапелляционные суждения начальницы, я поняла, что, оценивая ее достоинства, я порядком ошибалась.

— Знаете ли, некоторые мужчины взрослеют слишком долго. Мне кажется, ваш Коннор принадлежит к такому типу людей. Он женился на вас, а потом испугался ответственности. Не падайте духом, Вики, постарайтесь быть великодушной и дайте ему еще один шанс. Теперь вы просто обязаны это сделать. Ребенок ведь и его, и ваш, не забывайте этого. Напишите ему уже сегодня — сразу же после моего ухода — и сообщите эту новость. Напишите, что возвращаетесь к нему. Сделайте это, как бы вам ни было горько, ради меня хотя бы, если не ради него, я прошу вас. Хорошо, Вики?

Я пробормотала что-то похожее на согласие. Она наклонилась, и я почувствовала, как ее губы слегка коснулись моей щеки.

— Мы еще увидимся до вашего отплытия, — пообещала она. — Спокойной ночи, Вики.

Она ушла, а я, оставшись одна, долго лежала с закрытыми глазами. Мысли мои путались, я никак не могла сосредоточиться на чем-то конкретном и была рада, что мне никто не мешает. Я не имела ни малейшего желания следовать совету начальницы и писать Коннору, а отсутствие у меня бумаги и других письменных принадлежностей служило мне удобным оправданием. Разумеется, можно было бы без особого труда нажать на кнопку звонка в изголовье и попросить принести все необходимое, но я и пальцем не шевельнула. Единственное узкое окно палаты выходило на мощеный двор, и я наблюдала за тем, как угасает день и надвигается вечер. На Востоке это происходит очень быстро: внезапно исчезает свет и становится совсем темно. Сумерек там не бывает. Через некоторое время я, скорее по привычке, включила настольную лампу, стоявшую на тумбочке возле кровати. Но что-то случилось с электроснабжением, так как, вспыхнув тускло несколько раз, лампочка потухла. Я лежала в темноте, без мыслей и желаний, пока санитар не внес масляную лампу и ужин на подносе.

Он пристроил поднос у меня на коленях, и я поблагодарила его, но как только он ушел, я переставила поднос на тумбочку и забыла о нем.

Немного погодя в палату вошел в сопровождении медсестры майор Ли. Он молча сменил повязку. Сестра в это время держала ножницы, хирургические щипцы и другие необходимые предметы и весело щебетала, будто стараясь возместить неразговорчивость майора. Из вежливости я изредка отвечала на ее реплики, но с облегчением вздохнула, когда она ушла. Майор же, против обыкновения, уселся на стул около кровати и предложил сигарету.

— Как я вижу, — проговорил он, указывая на поднос, — вы не прикоснулись к ужину. Он вам не понравился?

— Нет, — призналась я, отказываясь от сигареты. — Боюсь, что так.

— Жаль. Вы даже не отведали напитка, который я специально приготовил для вас. Это шотландское виски из личных, тщательно оберегаемых запасов.

— Просто не заметила, — созналась я. Майор взял стакан и втиснул его мне в руку.

— Вы даже не потрудились взглянуть, мое дитя. Выпейте, оно вам полезно.

Подождав, пока я сделаю глоток виски, так заботливо приготовленного им, он затем нарочито безразличным тоном осведомился, известила ли начальница меня о моем состоянии. Я подтвердила, избегая его пристального взгляда, и он хмыкнул.

— Что вы думаете на этот счет? А? Не боитесь?

— Нисколько, сэр, — ответила я, стараясь придерживаться такого же равнодушного тона, но не совсем удачно, потому что отчетливо чувствовала его взгляд, устремленный на мою склоненную голову.

— У вас нет причин бояться, — заметил он с известной суровостью. — У сильной, здоровой женщины нет причин тревожиться из-за предстоящих родов. Ребенок всегда в радость. Для вас и вашего мужа. Эти браки военного времени, связанные с разлукой, довольно необычная вещь. Всякий брак предполагает преданность и взаимную любовь. Надеюсь, что ваш будет именно таким.

— Я постараюсь, — пообещала я без особой уверенности.

— Вы уезжаете в Австралию, не так ли?

— Да, сэр. По крайней мере, мне сообщила об этом моя начальница, по ее словам, это она устроила мой отъезд на госпитальном судне, отплывающем в конце недели.

— Она сделала это по моему совету, — кивнул майор. — По-моему, сейчас это для вас самое разумное. Здесь вы оставаться не можете, моя дорогая, учитывая ваше положение.

— Да, сэр, конечно, не могу.

Я понемножку отхлебывала виски, в душе желая, чтобы он поскорее ушел и оставил меня наедине с моими невеселыми думами. Но он как будто никуда не спешил; сидел, курил, разглядывая меня прищуренными глазами сквозь голубоватые облачка табачного дыма.

— Судя по тону вашего голоса, не скажешь, что вы чрезмерно рады возможности вернуться к мужу.

— Извините, сэр, — проговорила я, слегка уязвленная его замечанием. — Меня эта новость выбила немножко из колеи. Понимаете? Я совсем не знала о ребенке.

— Разумеется, — сказал он задумчиво. — Это я обнаружил при обследовании. Потому-то я и попросил вашу начальницу сообщить вам — подумал, так лучше. Но у вас было достаточно времени оправиться от потрясения, и вы должны уже радоваться. Как бы я хотел, чтобы кто-нибудь отправил меня домой к жене и детям. У меня трехлетний сын, и я его еще никогда не видел.

— Как жаль, сэр.

Я искренне удивилась, и меня тронуло, что он упомянул о сыне. Достав бумажник, он извлек из него несколько любительских фотоснимков и подал мне. С фотографии на меня смотрел этакий крепыш в джинсовых штанишках, с аккуратно причесанными светлыми волосами и добродушной улыбкой, которая делала его невероятно похожим на доктора. На другом снимке мальчик сидел на плечах необычайно красивой молодой женщины примерно моего возраста. Она весело смеялась, откинув назад голову и сияя живыми глазами.

— Моя жена, — вздохнул майор. — Мы поженились, как и вы, в разгар войны. Прожили вместе около двух месяцев, а потом меня направили сюда. Узнал о ребенке только за несколько недель до его рождения. Меня все время перебрасывали с места на место, и ее письма не поспевали за мной. Затем пришла телеграмма, извещавшая о рождении сына и о том, что я стал отцом. Я почувствовал себя даже каким-то образом обойденным, потому что в решающий момент я не был там, ничего не знал, не разделил с ней страдания и ничем не помог.

С силой он потушил в пепельнице сигарету, и; наблюдая за ним, я подумала, что начальница, должно быть, посвятила его во многое из того, что я рассказала ей о своей семейной жизни с Коннором. Словно угадав мои мысли, доктор вновь тяжело вздохнул.

— Вы много говорили, когда вас привезли к нам, Вики. И я понял: что-то угнетает вас.

— Говорила? — очень удивилась я. — Я вообще не разговаривала, если, конечно...

— О, да еще как, во сне. После поступления в госпиталь вы около двенадцати часов спали. Ваша рука сильно болела, и мне пришлось дать вам хорошую дозу снотворного. Ваша начальница по моей просьбе лишь восполнила пробелы. Все, что она сообщила, останется между нами, даю вам слово. Врачу необходимо кое-что знать о своих пациентах, чтобы он смог успешно лечить, но существует так называемая врачебная тайна, в силу которой полученные сведения он держит в секрете.

— Да, — сказала я тихо. — Мне это известно.

Майор поднялся.

— Не упускайте своего шанса, он и сейчас у вас есть. Поезжайте домой, у вас будет ребенок. Ваш и мужа. Пусть он разделит с вами радость ожидания, Вики. Что бы ни случилось между вами, что бы ни заставило вас вернуться в армию, а его — остаться в Австралии, все это в конечном счете не суть важно. Если вы по-настоящему любите вашего молодца, то постарайтесь его простить. Теперь он, я уверен, захочет, чтобы вы ему все простили.

Слезы обиды жгли мне глаза. Я чувствовала себя униженной. Только потому, что я вернулась в Бирму, каждый сразу же делал поспешный вывод, будто именно я стремилась расторгнуть брак с Коннором. Объяснять, как все сложилось на самом деле, было бесполезно.

— Итак, — глаза майора буквально сверлили меня, — что вы на это скажете?

— Попробую, — ответила я устало и, проглотив остаток виски, вернула ему стакан. — Спасибо вам, сэр.

— Вам придется приложить немало усилий, а не просто попробовать, — проговорил он строго. — Без надлежащего энтузиазма у вас ничего не получится, вы лишь впустую потратите время. Из того, что вы говорили во сне, у меня сложилось впечатление, что вы дорожите своим браком. Простите, если я ошибся.

— Вы не ошиблись, — призналась я с горечью. — Я действительно хотела бы сохранить его. Всегда к этому стремилась. Отвергает же нашу совместную жизнь он, поэтому я могу только попробовать. Разве не так?

Некоторое время он угрюмо смотрел на меня, а затем, легко и доброжелательно сжав мне плечо, сказал:

— Мужчины — странные создания, Вики. Порой их очень трудно понять. Должна же существовать какая-то причина, заставившая вашего мужа поступить таким образом, хотя, возможно, она просто скрыта от вас. По крайней мере, дайте ему возможность объясниться и все уладить. Если не ради него самого, то хотя бы ради ребенка. Моя жена не получала ответа на письма, которые писала, целых шесть месяцев, но она не поставила мне это а вину и не утратила веры в меня. А я не отвечал, так как думал, что она мне не хочет писать. Я переживал, страшно мучился, воображая самые ужасные и невероятные вещи, которые в моем представлении могли бы объяснить ее молчание. Я был в десантно-диверсионной бригаде, слов нет, но мои товарищи получали письма, которые сбрасывали с самолетов вместе с продовольствием и боеприпасами, и только я один ничего не получал. — Он пожал плечами. — В подобной ситуации нетрудно додуматься до чего угодно, не так ли?

— Да, — согласилась я, — видимо, вы правы.

— Мне, конечно, и в голову не пришло, что у меня оказался тезка — тоже майор и тоже в десантных частях, — который получал и свои и мои письма... и который не имел ни малейшего представления о моем местонахождении. Ах, да что говорить... — Майор направился к двери, устало передвигая ноги, как человек, который продолжает работать, потому что считает это своим долгом. — Служба, знаете ли, зовет; мне нужно осмотреть еще не меньше дюжины пациентов, прежде чем я смогу распечатать письмо от жены, которое пришло сегодня утром. А вы, случайно, не получили письма с утренней почтой?

Я отрицательно покачала головой, чувствуя себя приниженной и неблагодарной, но тем не менее сочла необходимым в свое оправдание добавить:

— Мой муж пишет мне. И я ничего не воображаю, майор Ли. Я...

— Вам только кажется, что вы не воображаете, — заметил он мудро и, повернувшись у двери, полушутливо и полусочувственно отдал по-военному честь. — До свидания, Вики. Несколько ваших друзей из лагеря в Инсайне рвутся навестить вас. Пожалуй, мы их пустим вечером, если вы пожелаете принять их. Как вы? Хотите с ними повидаться?

— Нет, спасибо, — ответила я и отвернулась. — Хочу только одного: чтобы меня оставили в покое, если вы не против.

— Я не против, — заметил он добродушно. — Но для сведения: меня зовут Хью. Я изливаю перед вами душу, а вы обращаетесь ко мне чертовски официально. Когда я слышу ваше «сэр», мне кажется, будто мне не меньше сотни лет. — Доктор ухмыльнулся. — Скажу вашим друзьям, чтобы приходили завтра вечером. Полагаю, что они поймут. Не возражаете?

Прежде чем я успела поблагодарить его, он уже исчез.

Дженис и Генри пришли проведать меня на следующий день к вечеру, электричества опять не было, и я делала вид, что читаю книгу при све, те масляной лампы. Дженис принесла пачку писем для меня, которую она достала из сумки и положила на тумбочку. Сверху лежал конверт с адресом, выведенным почерком Кон-нора, но выглядел он очень тощим, и я даже не попыталась сразу вскрыть его.

Я заметила, как Генри, взглянув на австралийские почтовую марку и штемпель, слегка приподнял брови. Но он промолчал, и я тоже. В течение получаса, которые они провели со мной, я и Генри чувствовали себя довольно неловко. Только Дженис, пребывавшая в отличном настроении, вела себя естественно и раскованно. Она с нетерпением ожидала своего возвращения вместе с отцом в Австралию и, захлебываясь, с восторгом говорила о Сиднее и доме, который ее родители начали строить на Пальм-бич перед войной. Увы, я не могла разделить с ней эти восторги.

— Ты должна, Вики, приехать и погостить у нас, когда дом будет готов, — пригласила она. — Ты и твой муж. Хотя мы, конечно же, встретимся много раньше. У мамы квартира на Роуз-бей. Она немного тесновата, но у нас там бывали веселые вечеринки до того, как папа отправился воевать. Однако самый большой праздник будет, когда мы вернемся домой. И Генри примет в нем участие, правда ведь? Как будет чудесно, когда мы снова соберемся все вместе. Знаешь: я в отряде лишь несколько месяцев, а мне кажется, будто я уже давно всех вас знаю, многие годы. А тебя и Генри — всю мою жизнь.

Во время ее монолога я исподтишка наблюдала за Генри и увидела, как при этих словах у него порозовели щеки. Но он ничего не сказал, а Дженис продолжала непринужденно болтать, не обращая внимания на молчание Генри и на мой угрюмый вид. Она несколько раз упомянула моего мужа, нисколько не сомневаясь, что я так же рада предстоящему возвращению в Сидней, как и она. А один раз она — смотря на меня сияющими и простодушными глазами ребенка — прямо заявила, что это, должно быть, прекрасно, когда у меня нежданно-негаданно появилась возможность возобновить мою семейную жизнь так скоро.

— Я хотела сказать, что война закончилась быстрее, чем кто-либо из нас мог предположить в самых смелых мечтах. Для тебя, Вики, это будет второй медовый месяц.

Дженис, очевидно, не имела никакого представления о причинах моего внезапного увольнения из армии, и Генри — какие бы ни строил предположения — не расспрашивал меня, за что я была ему очень благодарна. В присутствии Генри я чувствовала некоторую застенчивость и неловкость, вероятно, потому, что наши роли переменились. Теперь я была больной, а Генри — навещал меня, в то время как раньше — если не считать того вечера, когда он угостил меня виски — он, в известном смысле, нуждался в моем утешении и поддержке. И эта его потребность в помощи окрашивала и обуславливала мои чувства к нему. Сперва я удивилась: с какой стати он' захватил с собой Дженис, но в следующий момент я уже радовалась тому, что он так поступил, поскольку наедине со мной он непременно задал бы мне множество вопросов, на которые мне было бы нелегко ответить.

А в данной обстановке Генри при всем желании мог немногое сказать, поскольку Дженис трещала, как сорока, не переставая. Но даже в тот редкий момент, когда Дженис переводила дыхание, после того как сообщила мне, что две девушки из нашей команды переводятся на Суматру и на Андаманские острова, Генри успел лишь добавить, что на Суматру уезжает Мин Тхин.

— О, да, — возбужденно подхватила Дженис, отдышавшись, — Мин вне себя от радости. С ней уезжают Лейладж и Бетти Вайнер. А Джоан Кросби назначена начальником участка на Суматре. Все говорят, что если бы ты осталась, то выбрали бы тебя. Назначение связано с повышением в чине, а ты ведь служишь дольше Джоан. Жалеешь, что не осталась?

Я сделала вид, что не расслышала вопроса, однако в действительности я очень сожалела. Если говорить честно, известие задело меня сильнее, чем я могла предположить. Было больно думать, что мои друзья отправятся на новые места без меня. До этого момента я ничего не имела против ребенка. Теперь же я с горечью обнаружила, что ненавижу его и все, связанное с ним, ненавижу Коннора, который — быть может, сам того не желая — посадил меня в клетку, из которой нет спасения. Если бы наш брак был нормальным, хотя бы таким, каким его обрисовал майор Ли, и разлука бы произошла не по его или ее воле, возможно, мне было бы легче примириться с ребенком. Но наша семейная жизнь с Коннором нисколько не походила на нормальную, мы расстались потому, что Коннор вполне сознательно и преднамеренно отказался удержать меня возле себя, и ребенок — его ребенок — представлял собою одно из тех случайных явлений, которого он, вероятно, вовсе не предвидел.

Невольно я взглянула на лежащее сверху письмо Коннора. Оно дразнило и манило, и мне захотелось — правда, без всякой реальной надежды, что мое желание осуществится, — чтобы оно сильно отличалось от прежних писем. Подняв глаза, я встретилась с пристальным взглядом Генри, в котором отражались и гнев, и боль. Он улыбнулся, стараясь скрыть свою озабоченность, и, вставая, прервал Дженис на полуслове:

— Думаю, мы уже порядком тут надоели, пошли, Дженис.

Я не пыталась их удержать, а возражения Дженис, заявившей, что она еще не рассказала и половины запасенных ею новостей, не возымели действия. Генри не обратил внимания на ее протесты, а я заверила ее довольно равнодушно, что меня вполне устраивает и половина. Не успела закрыться за ними дверь, как санитар внес мое вечернее какао и сообщил, что электроснабжение восстановлено. В подтверждение он включил настольную лампочку и унес масляную лампу. В унылом настроении я при непрерывно мерцающем свете выпила какао и взяла конверт с письмом Коннора, принуждая себя наконец прочитать его. В верхней строчке стояло только мое имя, без всяких префиксов или ласковых эпитетов. Затем в трех или четырех абзацах он перечислял различные празднества и вечеринки, на которых он присутствовал, людей, с которыми встречался, а также красочно описывал разные удовольствия, выпавшие на его долю. К горлу снова подкатил большой твердый комок. Перевернув листок, я прочитала следующие строчки:

«Не думаю, Вики, что есть смысл затягивать этот фарс. Наша женитьба была ошибкой. Давай смотреть правде в глаза. Если ты пожелаешь прекратить ломать комедию, я сделаю все, что в моих силах, чтобы посодействовать тебе... Ты, несомненно, знаешь, что я имею в виду...»

Да, подумала я безрадостно, мне хорошо известно, что он имеет в виду. Хотелось бы только знать, что сказал бы исполненный самых благих намерений Хью Ли, если бы прочитал это письмо, меня так и подмывало нажать на кнопку моего звонка, пригласить его и показать ему послание Коннора. Любовь, напомнила я себе, должна быть взаимной, только тогда она что-то значит. Свет, вспыхнув в последний раз, погас. Вполголоса выругавшись, я сунула письмо Коннора под подушку. Я его не дочитала, но концовка, вероятно, ничем не отличалась от остального текста, кроме того, в подобном состоянии духа я не чувствовала большой охоты к дальнейшему чтению. Другие письма могли вполне подождать. К ним у меня тоже не лежало сердце.

В дверь тихо постучали, потом она приоткрылась, и показалось тусклое белое пятно человеческого лица.

— Вики, — услышала я голос Генри, — я вернулся. Не мог оставить вас один на один с тем письмом.

Он ощупью добрался до кровати, и я почувствовала, как его рука шарила по одеялу, ища мою руку.

— А где Дженис? — спросила я придушенным шепотом.

Наконец он отыскал мою руку и сжал ее.

— Дженис? — переспросил он таким тоном, будто слышит это имя впервые. — О, я отправил ее обратно в лагерь. Мы приехали сюда на джипе, и она на нем уехала.

— А как же вы доберетесь до лагеря? — спросила я. До лагеря от Рангуна было целых пятнадцать миль.

— Не волнуйтесь, — нетерпеливо затряс головой Генри, — доеду на попутных... или дойду. Дорогая, три с половиной года я провел, работая, как кули, и привык преодолевать пешком большие расстояния. Вас не должно это беспокоить.

Мы оба молчали и неуверенно смотрели друг на друга в полумраке. Я едва различала лицо Генри, но ясно видела его блестевшие глаза и губы, которые улыбались, выражая бесконечную нежность и любовь. Он дотронулся до моей щеки и сказал:

— Вы плакали, Вики. Прочитали письмо, да?

— Да, прочитала. Пока не вырубилось это чертово электричество.

С лица Генри медленно сползла улыбка.

— Письмо, как и все предыдущие, я полагаю? Какой-нибудь прелестный рисуночек на этот раз?

— Никаких рисунков.

Комок застрял в горле, и я безуспешно пыталась его проглотить. Жалость и доброта Генри сделались для меня совершенно невыносимыми.

— Генри, пожалуйста, уйдите. Вы ничем не в состоянии помочь.

Его сильные пальцы больно сдавили мою руку.

— В самом деле ничем? Вики, вы должны дать мне возможность вам помочь. Я этого хочу, разве не понимаете? Ведь я люблю вас. Вы это знаете, дорогая.

— Бесполезно говорить о любви. У вас нет никаких шансов, Генри. Я должна вернуться. Меня отправляют в Австралию.

— Я в курсе. Дженис рассказала мне, что вы уезжаете на госпитальном судне. — Он выпустил мою руку. — Я ведь тоже там буду. Мы, Вики, поплывем вместе.

Я ждала, что он скажет дальше; хотелось знать: известно ли ему о ребенке. Если нет, то мне следовало просветить его, так как факт моей беременности коренным образом мог изменить ситуацию для меня, правда, это, по-видимому, мало касалось Коннора.

— Вики, — ласково произнес Генри, — вам вовсе не нужно возвращаться к нему, если вы не желаете. Я уже говорил вам о своих чувствах, дорогая. Я люблю вас, и мне хотелось бы, чтобы вы мне поверили.

— Вы даже не имеете представления, просто не понимаете, почему меня отсылают из армии, — наконец решилась открыться я. — Генри, мне сказали, что у меня будет ребенок. Коннор...

Неожиданно вспыхнул свет, и Генри резко выпрямился. Мы смотрели друг на друга, моргая от яркого света, и я всматривалась в его лицо, словно видела его впервые. Он глядел серьезно, без тени удивления или возмущения, хотя я уловила мелькнувшую в глазах боль, которая сразу Напомнила мне об Алане. Такая же боль была и в глазах у Алана много недель назад — или это было только вчера? — когда я прощалась с ним.

— Дорогой мой Генри, добрый мой Генри, — сказала я, наклоняя голову, чтобы не видеть, как он страдает, — вот почему у вашей любви нет будущего. Я замужем за Коннором, он мой муж, и у меня родится от него ребенок.

— А вы написали ему? — спросил Генри глухим голосом.

— Нет, я... еще не писала. Я...

— Вы решили вернуться к нему?

Фактически я еще ничего не решила. Я только выслушала начальницу и майора Ли, советовавших ради ребенка возвратиться к Коннору. Теперь же поставленная перед необходимостью ответить на прямой вопрос, я кивнула головой.

— Да, решила.

— Из-за ребенка? — настаивал Генри.

— Да, — призналась я.

— То есть если бы не ребенок, вы бы не вернулись, верно?

— Нет, не вернулась бы... по крайней мере, до тех пор, пока Коннор сам не позвал бы меня.

— А он просил вас приехать? — Генри презрительным жестом указал на пачку писем, лежащую на тумбочке. — Написал об этом в письме, которое вы только что получили?

Перед моим мысленным взором вновь возникли строчки последней страницы письма Коннора. «Наша женитьба была ошибкой. Давай смотреть правде в глаза. Если ты пожелаешь прекратить ломать комедию, я сделаю все, что в моих силах... Ты, несомненно, знаешь, что я имею в виду...» Нет, он не позвал меня, а, наоборот, предложил покончить с нелепым, ошибочным браком. Хотя на этот раз не прислал миленького рисуночка... Я заглянула в глаза Генри. Этот человек был ласков, добр, благороден и обладал силой, которой не было у Алана. Я отвергла Алана; неужели мне суждено отвергнуть и Генри?

Я почувствовала, как он взял меня за плечи и заставил приподняться, пока я не приняла сидячего положения. Затем ласково, но настойчиво приподнял двумя пальцами мой подбородок, заставив посмотреть ему прямо в лицо.

— Вики, — сказал он, — когда я говорил вам о своей любви, я не кривил душой, и вы это хорошо знаете. То, что вы ожидаете ребенка, ничего не меняет. Ничуть не влияет на мои чувства и ни на йоту не убавляет моей любви к вам. Все изменить способно только одно: если вы заявите, что любите Коннора, а не меня. Но сейчас я не хочу, чтобы вы даже задумывались над этим вопросом. Ведь я в непосредственной близости, а он далеко, к тому же вы совершенно выбиты из колеи и пребываете в полной растерянности, у вас столько проблем. Тем не менее я хочу, чтобы вы знали и помнили о моих чувствах. Обещайте мне.

— Я... я обещаю, — проговорила я, проникаясь к нему искренним состраданием и благодарностью за его непоколебимую преданность. Губы Генри прильнули к моим. Его поцелуй, как и улыбка, был насквозь пронизан состраданием и добротой.

— Если, дорогая, — заметил он тихо, — вам когда-нибудь понадобится плечо, чтобы выплакаться, то я к вашим услугам, и у меня всегда достаточный запас носовых платочков, И я поцеловал вас именно так. Просто подумалось, в такой обстановке вы захотите, чтобы я поцеловал вас только так. Я не ошибся?

Я молча наклонила голову. Одна из медсестер заглянула в палату и, увидев Генри, мягко заметила, что, хотя часы для посещения больных строго не регламентированы, ей кажется, ему, если он ничего не имеет против, лучше позволить мне приготовиться ко сну.

Генри немедленно поднялся.

— Я уже собрался уходить, сестра. Но я буду вам очень благодарен, если разрешите побыть вместе еще пять минут.

— Хорошо, доктор, — ответила сестра, улыбнувшись. — Но не дольше. Уже почти десять часов, у нас скоро обход с дежурным врачом.

Генри заверил сестру, что не задержится. Прощание было коротким. Я уже преодолела свое малодушное желание поплакать на плече, которое он милостиво предложил, и он это, видимо, почувствовал.

Сестра вернулась и, обращаясь к Генри, сообщила:

— Там кто-то ждет вас.

Когда Генри выходил, я заметила в дверном проеме стоявшую в коридоре девушку и узнала в ней Дженис. Она хмурила брови и поджимала губы, но при виде Генри черты ее лица сразу расправились и просветлели.

— Боже мой, Дженис, вам не следовало ждать, — упрекнул он ее.

— О, я решила, что мне лучше подождать. Правда, я не думала, что вы задержитесь так долго, — ответила она ласково.

Тут Генри прикрыл дверьми продолжения разговора я не слышала.

Пока сестра хлопотала возле меня, я размышляла: уж не влюбилась ли малышка Дженис в Генри? Ведь любила же Рейн Алана, а я ничего не подозревала, пока она сама не рассказала мне.

— Перевернитесь, пожалуйста, — попросила сестра. Я послушно повернулась на другой бок, думая при этом, что жизнь — это, в сущности, фантастическое переплетение противоречий и сложностей. Я вспомнила одно из стихотворений Одена, которое мне часто читал Коннор и которое я полюбила. Оно вошло в сборник сочинений поэта, даже в госпитале я не расставалась с ним. Вместе с другими моими книгами сюда его принесла из лагеря Мин Тхин. Когда сестра закончила готовить меня ко сну, я попросила ее не выключать настольную лампу. После ее ухода я достала из тумбочки томик стихов Одена и дрожащими пальцами открыла нужную страницу. А вот и «Рождественская оратория»:

Я отложила книгу и взяла письмо Коннора. Когда я перечитала последние строки, тоска сжала мне сердце и захотелось умереть...