Игра в войну
Все его звали Культяпой, иногда Культяшей, потому что левая рука у него была короче правой и почти не действовала, а настоящее имя его было Джеки — так называла его мать. Дом Ингейтов беда не обходила стороной: отец умер, когда Джеки был еще малышом, и отца своего он совсем не помнил. Дядя Том, единственный брат отца, находился в Германии, в лагере для военнопленных. Дядю Тома Джеки считал героем и жаждал его возвращения. И хотя Джеки не помнил его лица, он беспрестанно говорил о своем дяде и хвастался им перед всеми соседскими мальчишками.
Джеки и его мать жили в деревянном домишке неподалеку от бойни и кожевенной фабрики. Рядом было несколько пустырей, где обычно собирались мальчишки. Они играли в футбол и крикет или дрались. Но однажды Ингейт-Культяпа предложил играть в войну. И с тех пор мальчишки, собираясь на пустыре, стали формировать армии.
Культяпа объявил свою армию партизанами. Он был главнокомандующим, адъютантом он назначил Дика Томпсона, добродушного толстого мальчика, который считался очень хорошим борцом, и еще три-четыре мальчишки были рядовыми.
Как-то раз они заняли сарайчик позади заброшенной хибары, а вражеская армия пыталась взять его штурмом. Обе стороны пустили в ход палки, камни и жестянки из-под джема, собранные со свалки неподалеку.
Потом наступил день, когда были вырыты окопы и зажжены костры, чтобы в сумерках видеть лица врагов. Мусор пылал так ярко, что на пустырь сбежались мальчишки с других улиц. Некоторые приехали на самокатах домашнего производства. И у каждого на голове было что-нибудь из военного реквизита — бескозырки без лент, стальная каска или шерстяной шлем «балаклава». Культяпа носил пилотку, которую ему подарил летчик, живший на той же улице, что и он.
Все сражения выигрывал Культяпа. Но уж очень яростно он играл, думали мальчишки, которым здорово доставалось от летящих в них камней. Культяпа был самым метким и драчливым из всех мальчишек этого района, хотя дрался он одной рукой.
Вскоре мальчишки затосковали о более мирных играх. Даже толстому Дику, который так лихо работал кулаками, хотелось поиграть в футбол, а не воевать изо дня в день. Но он побаивался Культяпу. Что, если тот набросится на него и отдубасит своей здоровой рукой? Он, Дик, не переживет такого позора. И потому он вовсю расхваливал Культяшу, делал все, что прикажет ему командующий, и старался изо всех сил, чтобы никому из мальчишек не уступить своей должности начальника штаба партизанской армии.
Однажды днем большинство мальчишек не явилось на пустырь, где маршировали обе армии, то и дело задирая друг друга. Мальчишки убежали почти за милю, на другой пустырь, играть в футбол. Культяпа со своей армией пустился за ними вдогонку. Он кричал: «В атаку!» — и, ворвавшись на пустырь, стал молотить футболистов кулаком.
Несколько мальчиков принялись уговаривать Культяпу.
— Слушай, давай не будем больше играть в войну, — взмолились они. И предлагали ему комиксы, солдатские пояса, жестяные шлемы и даже пачку сигарет.
Культяпа, с укороченной, болтавшейся левой рукой, почти профессионально выбросил вперед кулак правой и презрительно ухмыльнулся им в лицо.
— Подумаешь, трусишки несчастные! Верно, Дик?
Его адъютант надменно хмыкнул.
— Я думаю, мы вдвоем запросто отдубасим этих шестерых. Как вы считаете? — воинственно повернулся к мальчикам толстый Дик, не теряя, впрочем, своего добродушного вида.
Ответа не последовало. Ребята потупились, разглядывая свои башмаки. Но один смышленый мальчишка сунул руку в карман и вытащил американский военно-морской значок.
— Ну, вот что, Культяпа, — начал он. — Возьми это и дай нам поиграть в футбол. Мне этот значок не нужен. На, бери. Настоящий военный значок.
Культяпа не подал виду, что он польщен. Он взглянул на редкостный предмет равнодушным и недоверчивым взглядом эксперта и с притворной неохотой взял его. Он подержал значок на ладони, как бы взвесив его и собираясь отдать обратно, и наконец приколол его к отвороту куртки.
— У моего дяди Тома, — сказал он, — на куртке полным-полно таких значков. И медалей тоже. Он лучший солдат в армии. Только целое войско немцев могло взять его в плен. Они его окружили пулеметами и всяким другим оружием.
Облегченно вздыхая, мальчики стали было отходить в сторону. Культяпа моргнул Дику и окликнул их:
— Эй, все назад! Вы мне нужны!
Мальчики остановились, робко глядя на своего командира.
— Делайте, что я велел, — сказал Культяпа тоном и языком своего любимого киногероя. — Сказано вам — воевать, значит, будете воевать. Вот так.
Культяпа и Дик зашагали к дому Ингейтов. Не взглянув в сторону миссис Ингейт, которая возилась на кухне, мальчики прошмыгнули прямо в комнату Культяпы. Ему не терпелось показать Дику свое новое приобретение — коллекцию военных фотографий, вырезанных из газет и наклеенных на страницы старого задачника.
— Это мне подарил мистер Джонс с нашей улицы, — с гордостью сказал Культяпа.
Дик медленно перелистывал страницы. Взгляд его задержался на фотографии трофейной японской сабли.
— Вот бы мне эту саблю, Культяша, — сказал он, подняв раскрытый задачник.
— Я бы и сам от такой не отказался. — Культяпа помолчал. — Но знаешь, Дик, еще больше мне хотелось бы заполучить хоть одну кривую турецкую саблю. Мистер Джонс говорил, что в прошлую войну турки бились такими саблями. Ну, ты знаешь — в ту войну. Когда воевал твой дед. Такая сабля — вжик! — и рассекает пополам волосок на лету.
— Как думаешь, привезет твой дядя нару немецких сабель? — с надеждой спросил Дик.
— Наверняка, — убежденно сказал Культяпа. Как будто дядя ему написал об этом из немецкого лагеря военнопленных. — И вот увидишь, он еще захватит и пару немецких касок. Ты знаешь каких.
Они с Диком поделят пополам все немецкие трофеи, Культяпа ничуть не сомневался.
Но дядя Том Ингейт, приехавший во время школьных каникул, когда кончилась война, не привез никаких сувениров — ни военных трофеев, ни сабель, ни касок. Он даже не был похож на солдата. Он был невысокий, худой и сутулый. Его темные волосы серебрились на висках. После освобождения из лагеря военнопленных в Германии он какое-то время пролежал в больнице в Англии, но все еще чувствовал себя плохо.
Культяпа не отставал от него. Он забрасывал его вопросами о сражениях.
— Я только в одном и участвовал, — сказал дядя Том. — И мало что видел. Ты о сражениях знаешь больше, чем я.
Он был неразговорчив. Почти все время он, казалось, был погружен в свои мысли. Он сидел в кухне на стуле, слегка наклонившись вперед и положив костлявые руки на колени. Так он привык сидеть часами в лагере для военнопленных.
Мальчишки со всей улицы потешались над Томом. Осмелев, они поддразнивали Культяпу:
— А мы-то думали, что он привезет сабли!
— И каски!
— Это все прибудет на следующем пароходе, — отвечал Культяпа. — Вы что, мне не верите?
— Когда увидим, тогда поверим, — смеялись мальчики и убегали.
— Твой дядя, наверно, только с мышами воевал! — закричал через улицу кто-то из ребят.
— Единственную медаль, что он получил, только на заднице и носить! — крикнул другой.
Культяпа быстро вытащил из кармана рогатку. Он не зарядил ее камнем и не пульнул, он и воспользовался ею как кнутом. Держа ее над головой, он погнался за мальчиком, оскорбившим его дядю. Мальчик бросился в проулок между домами, но Культяпа его догнал. И вернулся с торжествующей улыбкой.
— Ну, теперь он будет знать, — сказал он Дику, который за все это время не произнес ни слова.
— Да, — сказал Дик.
Культяпу не так уж радовала его победа. В душе он ненавидел своего дядю. Но ему хотелось спасти хоть что-нибудь после этого крушения. За обедом он сказал дяде Тому:
— Ты мне еще не рассказал про свои медали.
— Откуда ты взял, что у меня есть медали?.. Вот смотри. Меня призвали на военную службу…
И тут дядя Том, не переставая есть, опять о чем-то задумался. Покончив с обедом, он уставился на стену, разглядывая нечто незримое для других. Казалось, будто он силится что-то вспомнить.
— Какой-то странный тут запах, — вдруг сказал он.
— Не чувствую никакого запаха, — сказала миссис Ингейт, — А ты, Джеки?
— Я тоже, мама, — ответил он.
Дядя Том втянул в себя воздух.
— Пахнет вроде паленым мясом, — сказал он.
— Это, наверно, с бойни, — пояснила миссис Ингейт. — Мы уже так привыкли, что не замечаем никаких запахов.
— Мне на секунду вспомнился запах, стоявший в нашем лагере, — сказал Том. — Говорили, что где-то поблизости жгут трупы. Русских пленных, которые там умирали. Мертвых-то мне не приходилось видеть. Но я видел, как голодали живые. Охранники бросали им куски конины, вывалянные в земле. Не многим удалось выжить.
В эту ночь Культяпе плохо спалось. Рано утром он побежал в кухню, но дядя Том уже куда-то ушел.
— Твой дядя пошел в больницу показаться доктору, — сказала миссис Ингейт. — Он очень плохо себя чувствует.
Культяпа вышел на улицу. Он сел на край тротуара и принялся читать комикс. День был душный и влажный, очевидно, надвигалась гроза. Небо заволокли тяжелые серые тучи.
Когда появился дядя Том, улица была почти пуста — только трое пожилых пенсионеров стояли неподалеку от дома Ингейтов да Культяпа сидел на краю тротуара. Увидев дядю, Культяпа вскочил и бросился ему навстречу. На лице Тома Ингейта было страдальческое выражение.
— До чего упрямы бывают люди, — сказал он Культяпе. — Меня опять кладут в больницу. Я сказал этому лекарю: дайте мне возможность вернуться на работу. Там, среди товарищей, мне станет гораздо лучше. А он говорит — нет.
Пенсионеры закивали ему, когда он подошел к своей калитке. Он остановился и рассказал им про доктора.
— Если я вскорости не вернусь на работу, — сказал он, — то я уж никуда не буду годиться.
Старички ему посочувствовали.
— Это у тебя пройдет, Том, — сказал один из них.
— Я воевал на англо-бурской войне, — сказал другой. — Когда я вернулся, я весил всего восемь стоунов. А раньше во мне было двенадцать. И не мудрено — сколько времени я не видел приличной пищи. А здесь я снова набрал весу. И чувствую себя не хуже, чем любой из молодых.
Том Ингейт был так расстроен неудачей, что снова и снова принимался рассказывать о своем разговоре с врачом.
Культяпа отвел от него глаза. Дядя позорил его перед всеми.
А небо темнело все больше. Над домами завихрился серый столб пыли, и жаркая улица стала остывать под первыми каплями дождя.
— Дядя, пойдем домой, — нетерпеливо сказал Культяпа, дергая его за полу пиджака.
Но Том не обращал на него внимания. Он все говорил и говорил, а старики только кивали, не успевая вставить ни словечка. Том как будто решил наверстать время, проведенное в молчании, и полностью излить свою душу.
— А я доктору говорю, что…
Но тут в небе вспыхнула яркая молния, над крышей дома громыхнуло, и раскаты грома прокатились вдоль улицы.
Том Ингейт замер на полуслове, будто увидев перед собой привидение. Дрожа всем телом, он вбежал на веранду, заколотил в дверь и колотил изо всех сил, пока миссис Ингейт не впустила его в дом.
— Бедный малый, видно, худо ему приходится, — сказал один из стариков.
— Война никому не приносит добра, — заметил другой.
— Даже генералы не выдерживают, — подтвердил третий пенсионер.
Культяпа злобно смотрел на дверь. Дядя вел себя, как напуганная девчонка, — этого он никогда ему не простит. Скоро все будут перемывать дяде Тому косточки, а он, Культяпа, станет посмешищем для мальчишек. Похоже было, что дядя нарочно все делает так, чтобы Культяпа стал посмешищем их окраины. Культяпа не хотел возвращаться домой, пока там находится дядя Том. Но ближе к обеду голод загнал его в дом.
Том Ингейт, видимо, уже успокоился.
— Не знаю, что на меня нашло, сынок, — сказал он мальчику. — Должно быть, нервы шалят, как говорят доктора.
Культяпа словно и не слышал его. Покончив с едой, он ушел в свою комнату.
Утром, когда он вышел в кухню, дяди не было — он ушел в больницу. Мать встретила его строгим взглядом.
— Почему ты не вышел попрощаться с дядей? — спросила она. — Почему ты так плохо к нему относишься?
Культяпа не мог объяснить почему. И во всяком случае, у него не было охоты откровенничать с матерью. Это было для него чем-то глубоко личным. Но миссис Ингейт догадывалась о том, что происходило у него в душе.
— Ты с самого начала представлял себе все неправильно, — сказала она. — Никто не возвращается с войны таким, как герои в твоих любимых кинофильмах.
Культяпа вышел из дома, не дав ей договорить то, что она хотела. На улице его поджидал Дик Томпсон. Культяпа испытующе поглядел на него, но толстый и добродушный Дик ни словом не обмолвился о дяде Томе.
— Что сегодня будем делать, Культяша? — спросил он.
— Не знаю.
— Может, прошвырнемся в город? — предложил Дик. — На пару пирожков у меня хватит. Пошли, а?
Культяпа помотал головой.
— А ты вроде хотел пойти…
— Нет, — перебил его Культяпа.
— А может, пойдем искупнемся?
— Давай, — согласился Культяпа.
Мальчики, разговаривая, пошли по улице.
— Как думаешь, — смогу я когда-нибудь играть в футбольной команде с моей уродской рукой? — спросил Культяпа.
— Еще как, — быстро ответил Дик. — Папа мне рассказывал про одного однорукого шкета, он играл в городской команде.
— Ну да, — сказал Культяпа.
— Ей-богу, правда, — сказал Дик.
Мальчики, весело переговариваясь, сели в трамвай, идущий к пляжу. День стоял ясный и теплый. Ласково светило солнце, его лучи золотили улицы и бросали теплые отсветы на темные фасады домов.
Нет на них управы!
В последние годы Том Сэмпсон доставлял Альберту, своему отцу, немало беспокойства.
— Я хочу поговорить с ним по душам, — сказал Альберт своей жене Эллен.
— А что, Том — мальчик как мальчик, — возразила жена. — Он честный. И никому не мешает.
— Да, как раз! — воскликнул Альберт. — Так уж он не мешает, когда со своими дружками раскатывает взад-вперед по улице на вонючих мотоциклах! Уж эти мне его патлатые дружки! Есть там один — выглядит так, будто месяц не мылся.
Жена только пожала плечами, продолжая возиться на кухне. А он все оттягивал очную ставку с сыном, вплоть до той субботы, когда он пришел домой после партии в гольф. Альберт Сэмпсон был одним из тех удачливых франтоватых дельцов на пятом десятке лет, чьи интересы почти целиком сосредоточились на гольф-клубе, где они проводили день-два в неделю.
Войдя в дом он увидел в гостиной Тома, сидевшего у телевизора. Тому исполнилось двадцать три года, он был рослый и улыбчивый и любил всяческие развлечения. Одет он был небрежно, но не по-домашнему.
Альберт Сэмпсон вошел в гостиную. Стоял теплый вечер, окна были распахнуты настежь, в соседнем доме гремел телевизионный голос, расхваливавший новую марку сигарет. Издалека, от идущего вдоль холмов шоссе, доносился беспрерывный гул машин, и от этих тревожных почему-то щемящих душу звуков некуда было деться. Альберт всегда удивлялся способности молодых не обращать на это внимания.
Альберт Сэмпсон поглядел на Тома, и на его гладко выбритом суховатом лице появилось выражение оскорбленного достоинства и гнева.
— Знаешь что, Том, если ты и твоя компания не прекратите гонять по улицам на мотоциклах, можешь искать себе другое жилье. Я не желаю, чтобы о нас судачили.
— А чего о нас судачить, — сказал Том.
— Много ты понимаешь, — сказал отец. — Ни черта ты не понимаешь, как и вся нынешняя молодежь.
Он пошел было к двери, но, что-то вспомнив, обернулся и метнул на Тома яростный взгляд.
— Не забудь, что я сказал!
— Не забуду, — ответил сын.
Выходя из гостиной, Альберт Сэмпсон думал о том, что ни этот отличный дом, ни великолепный участок не произвели никакого впечатления на Тома, старшего из трех его детей. K сожалению, Том подрастал в менее благополучные времена, он учился в ремесленной школе и получил специальность техника по моторам. Что ж, в этом нет ничего плохого. Альберт Сэмпсон и сам был техником, специалистом по радиоприемникам и телевизорам. Но его сын — простой рабочий и даже не помышляет устроиться получше, ведь такая глупость — отказаться от возможности купить гараж в конце Главной улицы. А он готов был дать ему на это деньги.
Торговое предприятие Альберта Сэмпсона — радиоприемники и телевизоры — процветало. Вскоре после того, как он вернулся из армии, отслужив свой срок на Среднем Востоке и в Новой Гвинее, Сэмпсон сделал вклад в банк и приобрел новый магазин в новом районе на окраине Мельбурна, откуда открывался вид на дальние холмы. В те времена там расстилались пустыри с кое-где протоптанными тропинками и несколько улочек. Теперь там не осталось ни клочка свободной земли. Главная улица, где находился его магазин, была оживленным торговым центром с магазином самообслуживания поблизости. Меньше чем в миле оттуда вырос поселок, где аккуратными рядами выстроились сотни оцементированных домов разного цвета — красновато-серые, светло-зеленые и просто серые.
Лучшие дома стояли на холме. Альберт Сэмпсон приобрел один из лучших, если не самый лучший дом в этом изысканном районе, который иногда называли «Новым Туреком». Дом был в псевдовикторианском стиле с красивым садом, который расхваливали обитатели других домов на этой улице. Это были люди солидные — известный строитель, химик, директор бисквитной фабрики и секретарь одной из правительственных канцелярий. Трое из них тоже были членами гольф-клуба.
Мысли о сыне не покидали Сэмпсона и утром. Он садился завтракать раньше всех, даже по воскресеньям. И прежде, чем отправиться в гольф-клуб, он любил почитать за столом вчерашнюю вечернюю газету «Геральд».
Жена вставала еще раньше. Она поливала цветы, потом ставила на плиту чайник и накрывала стол к завтраку.
— Я говорил с ним, Эллен, — сказал он.
— Да, он мне сказал.
— Вот как?
— Ничего дурного в этом нет, ведь правда? — сказала она.
Эллен была крупная, кроткая женщина; жизнь была к ней необычайно милостива. Для дочери мелкого портного из Футскрея все складывалось лучше, чем она могла вообразить. И она не понимала, почему тревожится ее муж, когда у него все так хорошо.
Дети стали сходиться в кухню, когда Альберт Сэмпсон доел яичницу с ветчиной и прочел почти всю газету. Первым пришел Джек, студент, изучавший в университете искусство и юридическое право. Ему недавно исполнилось двадцать лет; у него была реденькая бородка и прическа на неофлорентийский манер — челка на лбу и короткие завитки сзади.
Потом появилась Полин, любимица отца, студентка педагогического колледжа. И хотя она носила какие-то немыслимые ультрамодные платья, это не вызывало беспокойства у Альберта Сэмпсона, который, как бы оправдывая ее, говорил: «Девчонки — они все такие».
Вскоре пришел Том в полном снаряжении мотоциклиста — голубая парусиновая куртка, обтягивающие джинсы и кожаные сапоги на меху. На пустой стул он осторожно положил свой шлем, защитные очки и транзистор.
— Ты словно из какого-то фильма, — сказал Альберт Сэмпсон.
— Так теперь одеваются все мотоциклисты, — ответил Том.
— Дико одеваются, вот все, что я могу сказать, — заявил Альберт.
— Наши родители тоже считали, что мы одеты очень странно, — заметила Эллен Сэмпсон, стоявшая у плиты.
— Возможно, — сказал Альберт Сэмпсон, — но в наше время…
— Ох, перестань, — перебил его студент Джек.
— Да ешьте же, наконец, — сказала не отходя от плиты Эллен.
Альберт Сэмпсон опять уткнулся в газету, потом обратился к жене: — Помнишь, я тебе рассказывал про того юнца, что хотел открыть магазин радиоприемников и телевизоров почти рядом с моим? Так вот, я взял да купил этот дом.
Он засмеялся.
— Стало быть, зарезал конкурента, — сказал Джек. — Прямо скажем, высокий моральный кодекс.
— Ты набрался высоких идей в университете, — резко сказал Альберт Сэмпсон, — но это тебе не мешает защищать человека с довольно мерзким моральным кодексом. Нисколько не мешает, верно?
На этот раз вмешалась Полин.
— Не поддавайся на провокацию, папа, — сказала она.
— Не буду, — улыбнулся он дочери. «Какая красавица, — подумал он. — Свободно могла бы получить первый приз на конкурсе красоты».
— Ну что ж, пора в дорогу! — сказал Том, вставая, и взял со стула шлем, очки и транзистор.
Вся семья прислушалась к треску мотоцикла. У Тома был великолепный мотоцикл, делавший больше ста тридцати миль в час.
Надеюсь, с ним ничего не стрясется, — смягченно сказал отец. Он почему-то почувствовал прилив нежности к старшему сыну. Сейчас мотоциклисты стали для него более приемлемыми, чем студенты.
— Том достаточно благоразумен, — сказала мать.
— Чего нельзя сказать о студентах.
Новый дружок Полин, Питер Бэйли, тоже был студентом. Однажды вечером он заехал за ней. Густые космы волос падали на заросшее бородою лицо, на шее висели бусы.
Когда юная пара уехала, Альберт Сэмпсон сказал жене:
— Я думал, что навидался всего на свете, но такого странного существа, как этот Бэйли, я еще не видел.
— Да нет, он ничего, — сказала жена, — Хочет стать адвокатом, как его отец.
Юноша казался ей вполне подходящей партией для дочери, хотя он, быть может, об этом и не помышлял, во всяком случае сейчас. Почти все молодые люди уже женаты, подумала она.
На улице Питер Бэйли сказал Полин:
— Ну и тип твой старик. Он, должно быть, один из последних динозавров.
Она любила отца и тотчас же вступилась за него. Обида не прошла и после театра, и они снова стали ссориться. Потом, на студенческой вечеринке, Питер отошел от Полин, предоставив ей разговаривать с высоким папуасом, Джоном Мэйпуном, аспирантом медицинского факультета. Джону было двадцать четыре года. У него были черные густые волосы, большие темные глаза и ослепительной белизны зубы. Последний год он прожил в Мельбурне.
— Первый раз в жизни я попал в большой город, — сказал он.
Родился он на каучуковой плантации. Его отец собирал млечный сок из каучуконосных растений. В детстве Джон бродил по плантации, собирая самые яркие листья под оголенными деревьями с белесыми искривленными ветвями.
— К нам иногда приезжали дед с бабушкой, — сказал он. — Они принадлежали к полукочевому племени и жили примерно так, как в каменном веке.
В колледже Полин прослушала несколько лекций о Новой Гвинее. Ее зачаровала эта страна. Но почему он выбрал медицину?
— Я не хотел ходить в школу, когда был мальчишкой. Но меня отдали в школу общества миссионеров, и я был в восторге от всего, чему там учили. Так что учился я прилежно. Когда я кончил школу, мне дали возможность поступить в университет. Сначала из-за политики «белой» Австралии я поехал на Фиджи.
— У меня нет времени обсуждать расовую дискриминацию, — перебила Полин.
— В конце концов мне разрешили приехать сюда, — продолжал он.
Уходя с вечеринки, они условились встретиться еще раз. Он работал в больнице, и они стали встречаться в его выходные дни.
— Ты должен прийти к нам, — сказала она однажды. — В воскресенье ты свободен? Приходи к ленчу.
— В воскресенье? Приду.
На следующее утро перед уходом в колледж она сказала, что познакомилась с врачом-папуасом и пригласила его в воскресенье к ленчу.
— Ну что ж, хорошо, — сказала Эллен Сэмпсон.
В тот же день попозже Эллен сказала мужу:
— В воскресенье к ленчу придет дружок Полин.
— Тот театрал, — уточнил он.
— Нет, не он, — сказала Эллен. — Какой-то новый. Папуас. Он врач.
Альберт Сэмпсон помолчал. Во время войны он был в Папуа и в Новой Гвинее. Его дочь — и папуас! Папуас расхаживает по их улице… все представления Сэмпсона о темнокожих и его понятия о зле смешались воедино.
— Нет уж, к себе мы его не пустим, — заявил он.
— Но я сказала — пусть приходит, — возразила Эллен.
— Ну так я сам ей скажу. Вне дома пусть делает что хочет, но дома хозяин — я.
В тот же вечер за ужином он сказал:
— Послушай, Полин, я не желаю видеть у себя в доме этого типа.
Полин встрепенулась.
— Но почему, папа?
— Как я сказал — так и будет, — ответил отец, — Я не желаю объяснять, почему да отчего.
— Он такой славный, — сказала Полин. — Он врач.
— А мне дела нет, кто он такой, — сказал отец.
— Но, папа…
Полин умолкла, опустив полные слез глаза.
— Ну-ка не распускай нюни и будь благоразумной, — сказал отец. Единственное, что его смутило, — это слезы дочери.
— Подаешь молодежи прекрасный пример терпимости, — вмешался Джек.
Вот это и было нужно Альберту Сэмпсону, чтобы вновь обрести свою непреклонность.
— Хватит, я тебя уже послушался, — огрызнулся он.
— Не понимаю, чего ты злишься, папа, — вмешался Том. — Она же говорит, что он славный малый.
— Ты сам не лучше этих студентов, — сказал отец.
— Ну, так в воскресенье я не буду завтракать дома, — заявила Полин.
В комнате воцарилась такая тишина, что слышно было дыхание Альберта Сэмпсона. Затем хлопнула входная дверь.
Он взглянул на жену, но ничего не смог прочесть на ее лице. Ему стало не по себе, но все же он вызывающе поглядел на мальчиков. Покончив с ужином, они тотчас же встали из-за стола.
Потом Альберт Сэмпсон сидел рядом с женой перед телевизором, но никак не мог сосредоточиться на экране, и, надеясь прогнать ощущение неловкости, он повернулся к ней и спросил:
— Ты считаешь, что я погорячился?
— М-м… пожалуй, да… Времена ведь меняются.
Ему не хотелось продолжать разговор, и он не мог сосредоточиться на телевизионной драме, которая, очевидно, начала увлекать его жену. Он решил немного посидеть в саду. На небе светились редкие звезды, и над тишиной медленно плыла маленькая луна.
Он просидел в саду гораздо дольше, чем намеревался, небо заволокли облака, и уже не было видно ни звезд, ни луны. Он встал и пошел в дом.
— Нечего идти у них на поводу, — пробормотал or про себя, но никак не мог отделаться от внутренней тревоги и обрести всегдашнюю уверенность.
© Judah Waten, 1975
Любовь и бунт
Клерк, сидевший за первым столом, работал в этом государственном учреждении почти что двадцать пять лет. Ему недавно исполнилось сорок три года; он поступил на государственную службу, когда ему еще не было пятнадцати. За все эти годы мало что изменилось в его работе, и вообще жизнь его текла без перемен. Всего лишь три раза ему пришлось поволноваться, и каждый раз причина была одна и та же — новый заведующий отделом решил пересадить служащих за другие столы. Клерк, о котором идет речь, привык к своему столу, и мысль о том, что этот стол сменят на другой, была для него непереносима. Его полированный стол просто сиял на фоне государственной мебели, тускло-коричневой и облезло-желтой.
Звали клерка Элвин Ньюберри. У него было рыхлое белое лицо и поредевшие иссиня-черные волосы. Он до сих пор был не женат и жил вместе с родителями в уютном домике за аккуратно подстриженной кипарисовой оградой. Родители тоже в свое время работали на государственной службе. До ухода на пенсию отец служил инспектором в одном из правительственных ведомств, а мать до замужества была учительницей. Элвину, единственному своему отпрыску, они отдали всю любовь, на какую были способны; они не отказывали ему ни в чем — разумеется, насколько позволяли их скромные средства, — и старались, чтобы он получил образцовое воспитание, как и подобает сыну учительницы и сотрудника одного из правительственных ведомств.
Во всем здании вряд ли можно было найти служащего, поглощенного своей работой больше, чем Элвин Ньюберри. Когда он, с помощью штемпелей, похожих на маленькие молоточки с резиновыми цифрами на одном конце, проставлял на страницах гроссбухов разные суммы, когда он писал краткие уведомления о просроченных платежах или заглавными буквами выводил слово «выбыл» на папках, уже не интересующих канцелярию, он как бы погружался в невероятно увлекательный мир и сидел как прикованный за своим рабочим столом с утра до начала шестого и позже всех вставал со стула. Государственная служба была его жизнью — другой жизни он не знал.
Каждый день начинался с того, что Элвин доставал из сейфа нужный гроссбух и клал на свой стол. Потом он брал нужный ему штемпель с полочки, где стояли в ряд штемпеля, двадцать одна штука с цифрами от единицы до двадцати. Он прижимал резиновый штемпель к пропитанной красными чернилами подушечке, затем ребром ладони смахивал со страницы гроссбуха мельчайшие пылинки и неизгладимо и навеки запечатлевал в соответствующей графе уплаченную сумму! Рядом лежала стопка квитанций: свидетельства о подлинности суммы, обозначенной в гроссбухе. Если Элвину случалось заметить хоть малейшее расхождение в цифрах, на лице его появлялось выражение глубокой озабоченности, и он немедленно принимался составлять срочную докладную записку заведующему отделом о небрежности такого-то клерка из другого отдела. Наконец, удовлетворенный своим посланием, которое он переписывал несколько раз, он запечатывал его в большой конверт с грифом его отдела и опускал в ящик, висевший на двери снаружи. Во второй половине дня мальчишка-рассыльный вынет конверт и вручит адресату.
Курьеры и сидевшие за ближними столами молодые клерки потихоньку хихикали над Элвином. Однажды, вдруг поняв, что над ним насмехаются, он молча смерил насмешников гневным взглядом. Он не мог уразуметь, почему они избрали его мишенью для шуток, но в то же время смутно догадывался, что это, наверно, как-то связано с его увлеченностью работой и полным равнодушием к постоянным разговорам о повышении жалованья и сокращении рабочего дня.
И все же Элвин был уязвлен и обрел самоуважение только тогда, когда заведующий отделом, мистер Эдуард Фаусетт, остановился у его стола и знаком пригласил его пройти в свой застекленный со всех сторон кабинет.
Оба они поступили на службу одновременно, хотя мистер Фаусетт был на несколько лет старше Элвина. За стеклянными стенами начался разговор; клерки украдкой поворачивали головы в их сторону. Встретив ничего не выражающий взгляд заведующего отделом, они быстро наклонялись над бухгалтерскими книгами. Казалось, от взгляда заведующего не ускользало ничто. Со своего вертящегося кресла он озирал всю канцелярию, клерков за письменными столами, и машинисток за пишущими машинками, и полированную стойку с узорчатой железной решеткой, отделявшую клерков от клиентов, которые забрасывали их вопросами. К стеклянному кабинету заведующего вели несколько ступенек, и все пути вели к его столу; даже канцелярские запахи запахи пота, пудры, духов, чернил и сандвичей с яичницей и луком просачивались внутрь через чуть приоткрытую дверь.
Мистер Фаусетт питал большую симпатию к старым своим сослуживцам, которые без малого четверть века: работали в том же помещении, что и он. Из всех этих людей, поступивших на службу в одно и то же время, один только Эдвин безнадежно застрял в своей колее. Министры приходили и уходили, чиновники сменялись, высокие чины всех родов проходили через департамент, подымаясь вверх по служебной лестнице, и сам мистер Фаусетт надеялся вскоре заменить начальника, он метил на место одного из заместителей, который, по выражению клерков, «чахнул за своим столом». «И что-то надо придумать для Элвина», — решил мистер Фаусетт.
— Как ты отнесешься к тому, чтобы перейти к стойке, Элвин? — спросил он.
— К стойке, — взволнованно повторил Элвин.
— Ну да, к стойке, — сказал мистер Фаусетт.
— Вы очень добры, — сказал Элвин.
— Да нисколько, — ответил мистер Фаусетт.
Элвин поднялся, собираясь уйти; мистер Фаусетт медленно встал и окинул своих подчиненных холодным, бесстрастным взглядом. Потом, лукаво улыбнувшись Элвину, вдруг зазвонил в колокольчик, всегда стоявший у него на столе, под рукой. Колокольчик звенел точь-в-точь так, как звенит колокольчик на дверях мелочной лавки где-нибудь на окраине города, но, услышав этот звон, две молоденькие машинистки сразу перестали болтать и хихикать, и тотчас же привычно застучали их машинки.
Неделю спустя мистер Фаусетт опять остановился возле стола, за которым сидел Элвин. Мистер Фаусетт принял окончательное решение, а Элвин, видимо, нет.
— С завтрашнего утра я перевожу тебя за стойку, Элвин.
— Вы думаете, я справлюсь, Эдуард? — спросил Элвин, не в силах представить себе, как он сможет работать не за своим столом и без всяких бухгалтерских принадлежностей.
— Возможно, что и нет, — рассудительно произнес мистер Фаусетт. — Но все же попробуй.
— Еще раз спасибо, Эдуард.
И все-таки у него так не лежала душа к работе у стойки, что он справлялся кое-как. Разговаривая с незнакомыми людьми, он то и дело запинался, противоречил сам себе и часто призывал мистера Фаусетта, который выходил из своего стеклянного кабинета, чтобы помочь ему советом.
Но он оказался неспособным учеником. Стоило мистеру Фаусетту отойти, как Элвин встряхивал головой, тщетно стараясь вспомнить то, что ему только что втолковали. А запоминать приходилось очень много. Мистер Фаусетт всегда казался суровым, но в то же время умел быть приветливым и доброжелательным. Мистеру Фаусетту нравилось внушить какому-нибудь просителю, что он мог бы категорически отказать в его просьбе и передать его дело прокурору, однако он этого не сделает, во всяком случае сейчас, и даст ему возможность поправить свои дела, хотя, вероятно, он этого не заслуживает. Элвин не следовал примеру своего начальника — он иногда забывал класть отчеты в папку с особым шифром.
Особенно трудны для него были переговоры с женщинами. Однажды утром, когда какая-то молодая женщина, задолжавшая банку, просила отсрочки платежа и вдруг расплакалась, Элвин с трудом сдержал слезы, лицо его искривилось от жалости, правой рукой он нервно потирал лоб и не мог выговорить ни слова.
И вдруг он услышал за спиной хихиканье молоденьких конторщиц. Элвин покосился на них через плечо, словно актер, опасающийся, не освищет ли его публика.
Молодые женщины появились в отделе недавно. Они сидели за длинными столами, раскладывая в алфавитном порядке квитанции на получение денег — работа, которую прежде делали мужчины. Женщины хватались за любой предлог, чтобы бросить работу, поболтать и похихикать. Приметив Элвина, они стали часто о нем говорить и подшучивали над ним, когда он проходил мимо. Когда Элвин отказался наконец от работы у стойки и вернулся за прежний свой стол, он старался не смотреть в сторону женщин. Если б он мог забаррикадироваться от них стеной из толстых гроссбухов, он бы непременно это сделал.
Однажды вечером, после обеда, когда служащие приступили к сверхурочной работе, одна из молодых женщин, пообедавшая в соседнем отеле и опоздавшая на работу, внезапно остановилась перед столом Элвина. Даже не взглянув на него, она вынула из сумочки крохотное зеркальце и губную помаду, неторопливо сняла шляпу, пригладила волосы, накрасила губы и, наивно склонив головку набок, бросила на него дразнящий и волнующий взгляд. Потом вдруг прижала к губам тонкие пальчики с красными, наманикюренными ногтями и послала ему воздушный поцелуй. Молодые женщины за столами дружно захохотали, и только возмущенный звон колокольчика из стеклянного кабинета мистера Фаусетта заставил их умолкнуть. Элвин почти уткнулся пылающим лицом в какую-то подшивку. И весь вечер до конца работы он не поднимал глаз от подшивок, которым вскоре предстояло отправиться в подвал вместе с остальными «скончавшимися» папками.
Но с тех пор эта молодая женщина не выходила у него из головы. Звали ее Джун Смитуик. Не в силах удержаться, он то и дело украдкой бросал на нее взгляды. А она всегда их перехватывала. Иногда она чуть заметно улыбалась ему; иногда дерзко подмигивала и со смехом оборачивалась к своим подругам. Он слышал ее смех, но не обращал на него внимания; какая-то внутренняя сила заставляла Элвина ловить ее взгляды.
Однажды он вообразил, что она к нему неравнодушна. Быть может, даже влюблена. Это, конечно, невероятно, и все же мысль эта льстила и радовала. Ему казалось, что молодые люди, которые насмехались над ним, смотрят теперь на него уважительно и вообще совсем иначе. Быть может, они догадались, что он завоевал сердце Джун? Но это, конечно, не удержит их от попыток покорить ее. Элвин их прекрасно понимал. Конечно, в Джун Смитуик было нечто такое, что притягивало мужчин. Она вся такая нежная и округлая, кожа у нее казалась золотистой, а волосы цвета темного меда. От нее веяло ароматом крепких духов; она часто вынимала пудреницу, приглаживала волосы и проводила по губам помадой. Даже у самых хмурых старых клерков прояснялись лица, когда она проходила мимо их столов.
Однажды зимним утром она пришла очень бледная и пожаловалась на головную боль.
— Ты бы пореже выходила по вечерам, Джун, — сказала одна из ее подруг.
Днем у Джун Смитуик начался озноб, хотя она и другие девушки сидели, прислонясь спиной к горячим батареям отопления. Каждый раз, когда открывалась какая-нибудь дверь, в комнату врывался холодный воздух, и клерки ворчали и чертыхались. Тусклый серый свет просачивался сквозь единственное окно, выходящее в небольшой дворик, окруженный высокими кирпичными зданиями. Казалось, одному только мистеру Фаусетту было уютно в своем стеклянном кабинете с горячими батареями.
Близилось время утреннего чая, когда Джун вдруг обхватила голову руками и уронила ее на стол. Все мгновенно бросили работу. Элвин первый вскочил со стула и подбежал к ней, но, не зная, что делить, стоял и смотрел на нее, пока двое сотрудников не подняли ее на ноги и не увели из комнаты. В полной растерянности Элвин вернулся к своему столу. Он прилежно листал страницы лежавших перед ним толстых гроссбухов, но в глазах его мелькала скрытая тревога.
Все утро, пока Джун лежала в дамской комнате, он беспокойно ерзал на стуле, или вставал из-за стола и ходил по комнате, пли нерешительно останавливался в проходе, устремив взгляд на «женский» стол. Но как только Джун вернулась, Элвин снова принялся за работу с легким сердцем и в праздничном настроении. Он улыбался про себя от восхитительно радостного ощущения в душе.
Однажды, когда она приблизилась к его столу, он сказал дрожавшим от волнения голосом:
— Надеюсь, вы себя лучше чувствуете, мисс Смитуик.
— Да, спасибо, гораздо лучше, — ответила Джун. — Спасибо, что вы старались помочь мне, Элвин, — непринужденным тоном продолжала она. — Право же, все это пустяки, — И Джун улыбнулась.
Ее улыбка показалась Элвину такой очаровательной, что все вокруг поплыло перед его глазами, словно он хватил добрую порцию хмельного.
На следующий день он несколько раз смело подходил к столу Джун, хотя и говорил мистеру Фаусетту, что он завален работой. Почти касаясь щекой ее щеки, он наклонялся над ней, чтобы дать какой-то важный совет.
Через несколько дней он преподнес ей плитку шоколада.
— Какой вы милый, Элвин, — сказала она, и на губах ее затрепетала легкая улыбка.
Он густо покраснел и бросился к своему столу. Он сел, но вместо того, чтобы раскрыть очередной гроссбух, стал думать о будущей своей жизни. Ему непреодолимо хотелось сделать Джун предложение. Но он недаром прослужил все эти годы на государственной службе; ему была чужда беспечность, свойственная рабочему люду. Пока он не продвинется по службе, жениться ему нельзя.
Он решил поговорить со своим старым другом, мистером Фаусеттом. Он встал из-за стола и направился к стеклянному кабинету. Краешком глаза он увидел озорную улыбку на лице Джун. Он нервно заморгал, и шаги его стали неуверенными. Решимости его как не бывало, его доводы в необходимости повышения по службе казались совсем неубедительными. И в конце концов, мистер Фаусетт дал ему возможность повышения, переведя его за стойку, а он с этой работой не справился. И к тому же с чего он взял, что Джун хочет выйти за него замуж?
И все же он вошел в стеклянный кабинет и изложил свою просьбу.
— Я уверен, — сказал Элвин, — что неплохо справился бы с работой в отделе корреспонденции.
Мистер Фаусетт сочувственно выслушал его, но все же не удержался и напомнил Элвину, что он не справился с работой у стойки.
— Я потому говорю об этом, — сказал он, — что это может обернуться не в твою пользу. Ты же знаешь, как трудно уговорить наше начальство.
— Знаю, — безнадежно вздохнул Элвин. — Но мне так нужно повышение. Прибавка к жалованью. По личным причинам… — добавил он и беспомощно развел руками.
Он не смог продолжать и отвел глаза, чтобы не видеть сочувственного взгляда мистера Фаусетта.
— Я сделаю все, что смогу, — сказал мистер Фаусетт. — Я сегодня с ним поговорю.
На следующий день мистер Фаусетт остановился возле сидевшего за столом Элвина и что-то шепнул ему на ухо. Элвин встал и пошел вслед за мистером Фаусеттом к двери. Они спустились на первый этаж и подошли к кабинету начальника департамента.
Начальник, пожилой человек с копной серебристо-седых волос, смерил Элвина взглядом, повернулся на своем вращающемся стуле, поглядел вверх, на высокий потолок, и отпустил несколько добродушных шуточек насчет отдела мистера Фаусетта. И наконец его выцветшие глаза остановились на Элвине.
— Я с радостью поддержал бы ваше повышение по службе, Ньюберри, и перевел в отдел корреспонденции, — сказал он. — Но при нынешнем положении дел я далеко не уверен, что мы можем лишить отдел мистера Фаусетта человека с вашим опытом. — Он взглянул на заведующего отделом. — Послушайтесь моего совета, Ньюберри, и подайте ваше заявление через несколько месяцев. Поймите, что я должен думать об отделе в целом.
Элвин сидел очень прямо, не сводя глаз с начальника.
— Все зависит от того, переведут ли меня в отдел корреспонденции сейчас.
Начальник откашлялся. Неожиданно изменившимся голосом, в котором появились жесткие нотки, он сказал, что сообщит свое решение в конце недели.
Вернувшись, Элвин принялся за работу с удвоенной энергией, ни одна секунда его рабочего времени не проходила зря — он беспрерывно заносил в гроссбухи поступившие суммы, писал докладные записки о неправильных платежах и подшивал бумаги в папки. Но его точила тревога. Он ждал решения начальника. И время от времени его начинали терзать сомнения в том, что Джун к нему неравнодушна. Надо было пригласить ее куда-нибудь вечерком и сделать предложение, корил он себя. Тогда бы все стало ясно. А теперь он то и дело устремлял на нее пристальные взгляды, надеясь прочесть на ее лице, что она всецело принадлежит ему. Но ничего такого на ее лице он не увидел.
Джун Смитуик лениво развалилась на своем стуле с подушечкой на сиденье и шепотом переговаривалась со своими соседками, которые обращались к ней, как к первой даме королевского двора. В сумрачно-свинцовой атмосфере конторы прозвенел приглушенный взрыв смеха. Джун помахала рукой Элвину, и он быстро опустил глаза на свой стол.
Курьер принес ему письмо от Начальника. В двух строках Начальник уведомлял, что в настоящее время повышение в должности не представляется возможным, и советовал ему возобновить свою просьбу попозже, к концу года.
Элвин, еде переводя дыхание, бросился к мистеру Фаусетту.
— Тут я ничем не могу помочь, Элвин, — сказал заведующий отделом. — Боюсь, что вам придется набраться терпения.
— Но я не могу ждать полгода, — сказал Элвин.
Мистер Фаусетт только пожал плечами.
Элвин Ньюберри, вернувшись к своему столу, кипел от возмущения. «Неужели я не заслужил внимания, — думал он. — Ведь я никогда еще ничего не просил». Он обдумывал разные планы и наконец решил написать письмо Начальнику. Он вытащил из ящика своего стола целую стопку бумаги со штампом «Срочная докладная записка» и начал писать. Лист за листом он исписывал своим аккуратным почерком, и каждый лист летел в корзинку для мусора. Он забыл о своей работе, его гроссбух лежал на столе нераскрытый, в голове его сталкивались противоречивые мысли, он старался найти слова, которые убедили бы Начальника изменить свое решение. Наконец он составил письмо, перечитал его несколько раз, прежде чем запечатать конверт.
«Начальнику Департамента.
Сэр!
Убедительно прошу Вас передать мое дело на рассмотрение в Апелляционный суд. Я уверен, что, если все факты, изложенные в моем прошении, станут известны Суду, моя просьба будет удовлетворена. Жду положительного ответа.
Остаюсь уважающий Вас
Элвин Ньюберри».
Начальник отказался передать его прошение в Апелляционный суд. Согласно пункту 86 закона, Начальник имеет право отказаться от передачи дела на рассмотрение Суда. Он посоветовал Элвину заняться этим попозже, как он ему уже говорил.
Несколько минут Элвин молча смотрел на это письмо, потом решил, минуя Начальника, обратиться прямо в Суд и вопреки правилам написать своему депутату в парламенте. Никогда в жизни он еще не вел себя так напористо, но ведь и в таком положении он еще никогда не бывал. Но ох какой далекой и неприступной казалась Джун в ту минуту, когда он протянул руку, чтобы взять перо и написать в Суд и Члену парламента! Стопка бумаг на краю стола заметно выросла, а проволочная корзинка для докладных записок была пуста. Гроссбух лежал на полке сбоку стола вместе с сандвичами, мылом, полотенцем для рук и флакончиком со слабительным порошком.
Но даже когда Элвин отправил свои письма, вместо одной стопки квитанций стало уже две, проволочная корзинка оставалась пустой, штемпели так и стояли на полочке, а нераскрытый гроссбух покрылся мельчайшим белым порошком от несварения желудка.
Все это мистер Фаусетт заметил издали и подивился про себя, что же делает клерк. Утром, проходя мимо стола Элвина, он шутливо спросил:
— Что, работа вам осточертела, Элвин?
— Я готовлю заявление для подачи в Суд, Эдуард, — сказал Элвин. — Это дело трудоемкое. Много писанины.
— Верно, верно, — сказал мистер Фаусетт, встревоженный поведением сослуживца. — Но вы уверены, что вы на правильном пути?
— Я хочу добиться справедливости, — сказал Элвин. — Начальника необходимо проучить.
Мистер Фаусетт не верил своим ушам. Если уж Элвин говорит такие вещи, значит, мир перевернулся. Мистер Фаусетт задумчиво пошел в свой стеклянный кабинет. Строго говоря, ему следовало бы построже обойтись с Элвином за то, что тот стал работать кое-как. Но мистеру Фаусетту этого не хотелось. Рано или поздно Элвин придет в нормальное состояние.
Начальник позвонил, когда мистер Фаусетт сидел в своем кабинете, раздумывая об Элвине. Начальник только что узнал о письме Элвина к Члену парламента и заодно и о его апелляции в Суд, что было противозаконно, так как Суд не станет рассматривать дело без разрешения на то Начальника. И вообще, все это равносильно неподчинению. Это особенно серьезный случай, поскольку дело касается такого опытного государственного служащего, как Элвин Ньюберри. Он намерен уволить его на неделю, а потом решить вопрос о его будущем.
Мистер Фаусетт кашлянул.
— Быть может, вы сначала побеседовали бы с нам, сэр, — начал мистер Фаусетт.
— Нет, — отрезал Начальник.
Приказ об увольнении вступит в силу во второй половине дня. Он пошлет мистеру Фаусетту официальное уведомление, а мистер Фаусетт сообщит о нем Ньюберри.
Когда принесли приказ, мистер Фаусетт не подошел к столу Ньюберри, как обычно, а послал за ним курьера. Избегая встречаться взглядом с Элвином, он вручил ему бумагу от Начальника.
Элвин медленно прочел холодные казенные слова, предававшие его позору, и положил бумагу на стол. Сделав над собой небольшое усилие, он твердым голосом произнес:
— Вот, значит, как со мной поступают после стольких лет службы.
— Мне очень неприятно, Элвин, — сказал мистер Фаусетт, и сказал очень искренне. Он всегда старался не думать плохо о Начальнике и оправдывать его в душе, но сейчас ничего не мог с собой поделать. И все же, как бы отнесся к неподчинению он сам, если б стал депутатом или, быть может, со временем даже Начальником?
— Когда-то я думал, что у нас есть права, — сказал Элвин, — Я ошибся.
Он умолк. В комнате стало так тихо, что он отчетливо слышал свое жесткое дыханье. Тишина длилась больше минуты. И вдруг Элвин схватил письмо Начальника со стола и, разорвав его на мелкие клочки, швырнул в корзинку для мусора, стоявшую возле вертящегося стула, где сидел мистер Фаусетт. И, встав из-за стола, Элвин вышел из стеклянного кабинета.
Не сказав никому ни слова, Элвин сорвал со спинки стула свой старый и рваный рабочий халат и, затолкав его, а потом и все остальное свое имущество в портфель, быстро встал из-за стола. Он бросил тоскливый взгляд на Джун, понявшую, что происходит нечто необыкновенное.
— Куда вы уходите, Элвин? — спросила Джун, подойдя к нему.
— Отлучусь на время, — сказал он. — Надеюсь, ненадолго. Потом все расскажу.
— Я сама хотела вам кое-что сказать, — проговорила Джун.
— О! — воскликнул он. В мозгу его сверкнула радостная мысль, что сейчас она скажет о своей любви к нему. Но это только ухудшит его положение.
— Подождите, я очень спешу, Джун, — сказал он. — До свиданья.
Он не смог втолковать своим родителям, что произошло. Это просто невероятно, что именно Элвина хотят уволить. Пока он не получил письма от Начальника, приказывающего прибыть для расследования его дела, он старался не разговаривать с родителями и не встречать их укоризненные взгляды.
В то утро, когда было назначено расследование, он торопливо отправился к месту своей бывшей службы и пришел на четверть часа раньше, чем ему было назначено. Стоя в вестибюле, он здоровался со своими сослуживцами, наблюдал за проходившими мимо людьми, и его томила тоска по своей канцелярии. Не в силах побороть свое желание, он поднялся к узорчатой железной решетке и стоял, глядя внутрь, на мучительно знакомую обстановку. Он надеялся увидеть Джун, но на стуле за ее столом сидела другая, совсем незнакомая девушка. Ни минуты не колеблясь, он направился к боковой двери канцелярии и вошел. Его бывшие сотрудники положили свои авторучки и поздоровались с ним. Он кивнул, словно второпях, и пошел прямо к своему прежнему столу. Делая вид, будто что-то разыскивает, он быстро обшарил ящик, часто поглядывая в сторону «женского» стола. Он решил, что Джун, наверно, в дамской комнате, но ждать он больше не мог. Сейчас начнется расследование. Он взглянул на противоположную стену — там на железном кронштейне висели часы. Меньше чем через пять минут он должен быть в кабинете Начальника. Он побежал в стеклянный кабинет. Мистер Фаусетт обрадовался Элвину и посоветовал ему покаяться в своей ошибке.
— Ты не обижайся, Элвин, но я уверен, что, если ты будешь вести себя разумно. Начальник восстановит тебя в должности.
— Я буду требовать справедливости, — заявил Элвин, напряженно разглядывая сквозь стекло клерков и женщин-помощниц. — Что-то я нигде не вижу Джун Смитуик, — вдруг сказал он.
— Разве ты не знаешь? — спросил мистер Фаусетт. — Она уволилась.
— Ушла! — воскликнул Элвин. И вспомнил, что она пыталась что-то ему сказать.
— Она нашла себе другое место, — сказал мистер Фаусетт.
— Ну что ж, — сказал Элвин. — Мне, пожалуй надо идти.
— Желаю удачи, — сказал мистер Фаусетт.
— Ушла, — бормотал про себя Элвин, подымаясь по лестнице. Не так уж трудно было бы ему узнать, куда она ушла. Тот же мистер Фаусетт сказал бы, если б он его спросил. Только вряд ли он спросил бы.
В минуту искренности он признался себе, что он себя обманывал. Она ушла, ничего не попросив ему передать, ни привета и ни слова о своем новом месте. Он почувствовал пустоту в сердце и в то же время — некоторое облегчение. Теперь ничто не связывает его с прежней работой.
Он разговаривал с Начальником и его заместителем с искренним раскаянием, и вместо того, чтобы произнести те гордые и смелые слова, что он произносил про себя во время увольнения, он признался, что нарушил правила, вымаливал прощение и просил, чтобы его взяли на прежнее место.
Начальник, недолго пошептавшись со своим заместителем, охотно предоставил Элвину прежнее место.
Элвин вернулся к своему столу и приступил к работе. Две стопки квитанций быстро растаяли, проволочная корзинка беспрерывно заполнялась докладными записками, а штемпели, похожие на молоточки, сновали по страницам гроссбухов. Но Элвин теперь уже не делал больше, чем от него требовалось. Теперь он даже бросал работу, чтобы послушать о предстоящем собрании государственных служащих, которые требовали сокращения рабочего дня. Теперь он старался не смотреть на «женский» стол. Его тайна была погребена глубоко в его сердце, он не хотел пробуждать воспоминания. Но это было почти невозможно. Когда ему случалось поднять глаза от стола, он неизбежно встречался со взглядами женщин, сидевших за сортировочным столом.
Проходили месяцы, и он против своей воли стал замечать, как часто сменяют одна другую молодые женщины.
Из тех, кто был при Джун, осталось совсем мало. Некоторые вышли замуж. Элвин помнил девушек, которые обходили столы и собирали деньги на подарки уезжающим товаркам.
Однажды, весенним утром, на стуле, где раньше сидела Джун, он увидел новую молодую девушку. Было в ней что-то такое, что почему-то напоминало ему Джун, хотя внешне она ничуть на нее не походила. Это была рослая, дюжая женщина, светловолосая, широкобедрая и полногрудая. Он посматривал на нее все чаще и чаще, по в отличие от Джун она не отвечала ему взглядами. Только однажды она бросила на него незаинтересованный, равнодушный взгляд, отвергший его навсегда. Но даже это не охладило его интерес. Верный служащий государства, он однажды испытал, что такое любовь и что такое бунт, и никогда уже не смог стать прежним.