1

— «…а также под давлением чрезвычайных обстоятельств и сохраняя полномочия лишь в округе Колумбия, Правительство Соединенных Штатов Америки объявляет о временном приостановлении своей деятельности на территории страны. В соответствии с волей Президента, правительственные чиновники, равно как и представители Вооруженных Сил, поступают в распоряжение губернаторов Штатов либо иных продолжающих действовать институтов местной власти. Да поможет Бог народу Америки…»

Вы прослушали экстренное сообщение, полученное из Комитета по чрезвычайным обстоятельствам территорий Залива. Сообщаем, что Центр медицинской помощи Западного Окленда прекратил свою деятельность. Оказание помощи, включая организацию захоронений в море, производит госпиталь Беркли. Вы слушали последние новости.

Не меняйте настройку радиоприемников, оставайтесь с нами — единственной передающей радиостанцией в Северной Калифорнии. Насколько позволят обстоятельства, мы будем продолжать информировать вас о ходе развития событий.

Стоило ухватиться за выступ в скале и попробовать с усилием подтянуть вверх все тело, как послышался странный, будто встряхнули детской погремушкой, звук. Он сразу же ощутил резкую боль от впившихся в ладонь острых иголок. Инстинктивно отдергивая правую руку, выворачивая шею, обмирая сердцем, увидел кольца застывшей в угрожающей позе змеи. «Не очень большая», — успокаивал себя, когда вжимал губы в ладонь, туда, где у самого основания указательного пальца появилась и начала медленно расти капля его крови. «Не теряй времени, убивая змею!» — вспомнил он.

Продолжая отсасывать кровь, он сполз с уступа. У подножия скалы валялся брошенный молоток. Лишь короткое мгновение он думал, что сейчас уйдет и оставит свое орудие лежать здесь. Поступить так означало поддаться панике, и тогда он наклонился, здоровой рукой поднял молоток и начал медленно спускаться вниз по каменистому склону.

Человек не спешил. Он знал, что нельзя спешить. От резких движений начнет сильнее биться сердце, а значит, быстрее побежит, разнося яд по всему телу, отравленная кровь. Или от пережитого волнения, а может, от страха, но сердце его колотилось так сильно, что торопится он или нет, ровным счетом не имело никакого значения. У первых деревьев человек остановился, достал носовой платок и обвязал им запястье. А потом, с помощью отломанной ветки, свернул платок в нечто напоминающее жгут.

Он снова тронулся в путь и с каждым новым шагом чувствовал, как возвращается утраченное самообладание, как ровнее и спокойнее начинает биться его сердце. Трезво оценивая происходящее, понял, что, пожалуй, не сильно боится. Он молод, он здоров, он хочет жить. Такой укус, даже если учесть, что здесь он совсем один и не может рассчитывать на серьезную медицинскую помощь, вряд ли мог привести к фатальному исходу.

Теперь человек уже видел свою хижину. Рука онемела, и, перед тем как переступить порог, он, вспоминая прочитанное, ослабил жгут, подождал, пока кровь прилила к похолодевшим пальцам, и снова затянул платок.

Резким толчком распахнув дверь, он шагнул в полутемную прохладу, и тяжелый молоток вырвался из ослабевшей руки, с гулким стуком ударился об пол хижины; длинная ручка несколько раз качнулась и застыла в воздухе.

Он выдвинул ящик стола; нашел средство первой помощи при змеиных укусах — это он должен был носить с собой, носить сегодня и всегда. Быстро пробежав глазами наставления инструкции, лезвием бритвы сделал аккуратный крестообразный надрез на месте красных точек, прижал к нему отсос и только тогда лег на служивший кроватью топчан и стал смотреть, как, отсасывая кровь, медленно надувается резиновая груша.

Он не ощущал никаких признаков надвигающейся смерти. Более того, все случившееся продолжало казаться нелепой, ненужной тратой сил и времени. А ведь сколько раз предупреждали его не уходить одному в горы. «Даже без собаки!» — так обычно восклицали эти люди. А он всегда смеялся над ними. Бегающая то за скунсом, то за дикобразом собака — источник постоянного беспокойства, а он никогда не испытывал расположения к собакам… А теперь все эти люди будут говорить: «Мы же предупреждали тебя».

Беспокойно ворочаясь на узкой койке, он понял, что, думая об этом, невольно начинает выстраивать защитную стену от упреков невидимого оппонента. «А может быть, — скажет он, — сама возможность бороться с трудностями и преодолевать опасности привлекает меня более всего». (Красивый ответ, на котором лежал отпечаток прикосновения к героическому.) Но если по-честному, то следовало ответить вот так: «Я люблю быть один, и порой мне просто необходимо отгородиться, уйти от проблем, которые, хочешь ты того или нет, возникают в общении с другими людьми».

Правда, был еще один, простой и, наверное, самый сильный аргумент в его защите. По крайней мере, в течение последнего года он уходил в горы по делу. Выпускник колледжа, он работал над рефератом «Экология Черного ручья», и в его планы входило исследование прошлого и настоящего этой местности с точки зрения совместного сосуществования человека с растительным и животным миром. Из этого вытекало, что он не мог ждать, когда найдется достойный компаньон. Да в любом случае, он никогда не находил и не видел опасности в этом добровольном уединении. Хотя на пять миль вокруг не проживало ни единой человеческой души, раньше не случалось и дня, чтобы он не видел случайного рыбака. Или в медленно поднимающейся по каменистой дороге машине, или просто бредущего по берегу стремительного ручья.

Ну а если он вспомнил о рыбаках, то как давно встречал их в последний раз? На прошлой неделе не встречал точно. Тут он поймал себя на мысли, что не может вспомнить, видел ли вообще рыбаков за те две недели, что провел в своей горной хижине. Правда, однажды, поздним вечером, он слышал шум мотора проехавшей вверх по дороге машины. Тогда ему показалось странным, малообъяснимым, что кого-то нужда могла выгнать из дома и заставить тащиться в темноте по этой крутой дороге. Обычно приезжие на ночь разбивали лагерь на равнине и поднимались в горы, когда рассветало. Наверное, заядлый рыбак решил не пропустить утренний клев на любимом месте.

Да, совершенно точно, за эти две недели он не обмолвился ни с кем и парой слов, и даже не мог вспомнить, что кто-то из людей попадался ему на глаза.

Пульсирующая боль в руке заставила вернуться к происходящему. Рука на глазах вспухала, и он, позволяя крови двигаться без препятствий, снова ослабил натяжение самодельного жгута.

А когда вернулся к прерванным мыслям, ясно понял, что полностью потерял представление, чем живет оставленный внизу мир. У него не было радио. Первое, что пришло в голову, — это паника на бирже или еще один Перл-Харбор. Пожалуй, только это или нечто подобное могло заставить рыбаков отказаться от поездок в горы. В любом случае он не собирался ждать, что кто-то посторонний наткнется на него и поможет. Ему придется надеяться только на себя и собственные силы.

Но и такие перспективы не рождали в душе волнения и страха. При самом худшем раскладе он будет лежать на этом топчане, в этой хижине, где на два-три дня хватит воды и пищи, а за это время опухоль спадет, и он доведет машину до дома Джонсонов — ближайшей в округе фермы. Как медленно тянулся этот день. Он ничего не ел и не испытывал чувства голода, но когда подошло время ужина, заставил себя встать, сварить на бензиновой плитке кофе и выпить несколько чашек. Теперь уже все тело горело и ломило от боли, но, несмотря на боль и выпитый кофе, он забылся тревожным сном.

Проснулся в легких сумерках, проснулся внезапно от стука входной двери. И почувствовал радость и облегчение от мысли, что его нашли и теперь не оставят без помощи. Двое мужчин в городской одежде стояли на пороге. Вполне приличные на вид люди стояли на пороге и, как ему показалось, с заметным страхом оглядывали его дом. «Я болен», — услышал он свой хриплый голос и в ту же секунду увидел, что испуг на их лицах сменяется выражением откровенного ужаса. Как по команде они развернулись и, даже не прикрыв за собой двери, бросились бежать. Вот он услышал шум мотора, который становился все глуше, неразличимей, пока совсем не пропал вместе с уходящей в горы машиной.

Наверное впервые испытав приступ рвущего душу страха и растерянности, человек с усилием привстал, с кровати и прильнул к окну. Машина уже успела скрыться за крутым поворотом, и дорога была тиха и пустынна. Он ничего не понимал. Почему эти люди бросили его, исчезли, даже не предложив помощи?

Он встал. Горы еще скрыты сумерками, но на востоке уже ширилась и росла светло-розовая полоса. Значит, наступает утро, и он дожил до рассвета. Правая рука распухла и пульсировала толчками боли. Но если не обращать внимания на эту боль, он не мог сказать, что чувствовал себя разбитым и больным.

Подогрев остатки вчерашнего кофе и сварив немного овсянки, снова лег на топчан, искренне надеясь, что совсем скоро почувствует себя настолько хорошо, что рискнет сесть в машину и спуститься к Джонсонам, если, конечно, за это время не появится тот, кто поможет ему и не так, как те — конечно же сумасшедшие, пустившиеся бежать от одного вида больного человека.

Надежды не сбылись, потому что весьма скоро он почувствовал себя много хуже, так, словно болезнь повторилась, охватывая его с новой силой. К полудню он начал испытывать настоящий страх. Он метался на койке, когда боль и страх подсказали ему написать и оставить записку о том, что произошло. Конечно, должно пройти совсем немного времени, пока его найдут, да и родители, если в течение нескольких дней он не даст о себе знать, непременно будут звонить Джонсонам. Неуклюже зажимая карандаш пальцами левой руки, царапая бумагу, он выводил нелепые каракули, складывая их в слова. В конце записки написал просто — Иш. Слишком тяжелую работу пришлось бы выполнять, подписываясь полным именем — Ишервуд Уильямс, да и все знакомые просто звали его Иш.

В полдень, услышав шум моторов проехавших мимо машин, он испытал чувства потерпевшего кораблекрушение мореплавателя, с утлого плота глядящего, как проплывают на горизонте дымы далеких пароходов. Машины подъехали к хижине и, натужно ревя на крутом подъеме, проехали не останавливаясь мимо. Он звал их, но к тому времени ослаб настолько, что, без сомнения, его зов о помощи не мог быть услышан. Ведь с расстояния почти сто ярдов дорога, поднимаясь все выше и выше, уходила в горы. Но даже в таком состоянии, стоило начать спускаться сумеркам, он последними усилиями воли заставил себя встать и зажечь лампу. Он не хотел умирать в темноте.

Полный тяжелых предчувствий, неуклюже горбясь, он смотрел на себя в маленькое зеркальце, из-за покатой крыши висящее слишком низко для его долговязой фигуры. Вытянутое лицо всегда было тонким, и, пожалуй, он бы не взял на себя смелость утверждать, что сейчас оно стало еще тоньше. Единственное, что отличало это лицо; от лица прежнего Иша — нездоровый румянец, проступавший даже сквозь плотный загар щек. Большие голубые глаза покраснели, слезились и, лихорадочно поблескивая, дико таращились на своего владельца. Светло-каштановые волосы — и в хорошие времена такие непокорные — теперь торчали в разные стороны, внося последний штрих в портрет больного и жалкого человека — почти мальчишки.

Не испытывая особенного страха, хотя сейчас, как никогда раньше, отчетливо понимая, что стоит на пороге смерти, он вернулся на свою койку. Совсем скоро жесточайший озноб охватил его тело. Внезапно, как и начался, озноб прошел, наверное, лишь для того, чтобы смениться горячечным полубредом. Сквозь красный, застилающий глаза туман он видел, как, ровным светом освещая стены его последнего убежища, продолжает гореть оставленная на столе керосиновая лампа. И еще он видел брошенный на пол молоток. Ручка все так же строго смотрит вверх, застыв в положении столь неустойчивого равновесия. Молоток незаслуженно занимал большую часть его сознания. Обрывки мыслей и восприятий складывались в мозгу, будто писал он завещание — старомодное завещание, в котором подробно описывалась каждая оставшаяся после него вещь. «Один молоток, называющийся ручник-отбойник, весом в четыре фунта; ручка с небольшими трещинами длиной в один фут; со следами воздействия сырости и атмосферных осадков, проявившихся в пятнах ржавчины, но все еще остающийся годным к работе». Иш был очень рад, когда в один из своих походов нашел этот молоток, ставший для него как бы связующей нитью с прошлым. Когда-то давно, сгибаясь в низком туннеле, шахтер выбивал таким молотком дошедший до упора бур. Работать одной рукой, молотком весом в четыре фунта, наверное, все, что мог позволить себе зажатый в каменном мешке человек. Вот почему такие молотки стали звать ручниками. Следуя своим лихорадочным мыслям, он думал, что стоит уделить описанию молотка пару страниц своего реферата. Часы, проведенные в темноте, разве совсем мало отличались от ужасов ночных кошмаров.

Он кашлял, задыхался. Все его тело охватывал то мертвенный холод, то жар лихорадки. И еще, усилив мучения, розовая сыпь высыпала на коже.

На рассвете он неожиданно забылся глубоким сном.

«Этого никогда не было» вовсе не означает, что «этого никогда не будет», так как в противном случае имеют право на существование утверждения: «моя нога не ломается, потому что я никогда не ломал ногу» либо: «я бессмертен, потому что никогда не умирал». Когда популяция насекомых, к примеру саранчи или кузнечиков, без видимых на то причин внезапно достигает непостижимых здравому уму пропорций, а потом также внезапно и совершенно жалким образом возвращается к своему первоначальному состоянию, мы обычно думаем и говорим: «Произошло нашествие насекомых». Количество живых организмов, стоящих на более высокой ступени развития, также подвержено значительным колебаниям. К ним относятся лемминги, постоянно проходящие свой временной цикл развития. Некоторое время вы просто не замечаете диких кроликов, пока они не размножаются в такой степени, что становятся настоящим стихийным бедствием. И вдруг, словно на них нападает мор, — все кролики исчезают. Зоологи склонны думать о существовании некоего биологического закона, а именно, что количество особей в роду есть величина переменная, подверженная колебаниям от высшей до низшей точек. Чем выше ступень развития живого организма, чем медленнее идет процесс его размножения, тем длительнее временной цикл достижения этих точек.

На протяжении почти всего девятнадцатого века африканский буйвол был царем вельда. Если бы в те времена существовала статистика животного мира, она, без сомнения, подтвердила, как десятилетиями происходил постоянный рост численности этого могучего, с таким незначительным количеством естественных врагов зверя. К концу века вид этот достигает своей кульминационной точки и неожиданно падает жертвой страшной болезни — чумы крупного рогатого скота. Буйвол становится удивительной редкостью, а в некоторых районах вымирает полностью. За последние пятьдесят лет вид этот медленно, но все же увеличивается в своем поголовье.

Что касается человека, то, пожалуй, у нас нет веских оснований предполагать, что его минует судьба остального животного мира. И если действительно существует биологический закон «приливов» и «отливов», то будущее человечества можно рисовать в несколько мрачных тонах. За десять тысяч лет, невзирая на войны, болезни и голод, численность человеческого рода росла, и, с каждым годом увеличивая темпы, росла неуклонно. С биологической точки зрения род этот слишком долгое время находился в чрезмерно благоприятных условиях существования и размножения.

Проснулся он поздним утром с ощущением неожиданной и приятной легкости. Он боялся, что будет чувствовать себя хуже, чем прежде, вышло же наоборот. Удушье более не мучило его, и рука не горела. Разглядывая ее, он понял, что опухоль спадает. Вчера, от свалившейся на него какой-то неведомой болезни, он был настолько плох, что забыл даже думать об укушенной руке. Сегодня и рука, и та, другая, болезнь уже не мучили его, словно столкнувшись в единоборстве друг с другом, истощили свои силы и оставили его тело. К полудню голова окончательно прояснилась, и он перестал ощущать особенную слабость.

Наскоро поев, он решил, что сможет добраться до Джонсонов. Не утруждая себя сбором всех вещей, взял лишь фотоаппарат и драгоценные записные книжки. В последний момент, словно повинуясь приказу, поднял молоток, донес до машины и бросил рядом с сиденьем, под ноги. Ехал он медленно и осторожно, стараясь как можно реже прибегать к помощи правой руки.

У Джонсонов его встретила тишина. Он затормозил у бензоколонки, выключил мотор, подождал, но никто не торопился наполнить его бак горючим. В происходящем не было ничего удивительного, потому что бензоколонке, как, впрочем, и многому другому, что находилось в этих горах, владельцы не уделяли чрезмерно много внимания. Он посигналил и стал ждать. Прошла минута, другая, и тогда он вышел из машины и поднялся по шатким скрипучим ступеням дома. Открыл двери и переступил порог комнаты, служившей чем-то вроде домашнего магазинчика, где проезжающие туристы могли купить сигареты и консервы. И здесь не было ни души.

Пожалуй, это его уже удивило. Правда, он не знал, какой сейчас день. Такое с ним случалось всякий раз, когда он забирался в горы и жил сам по себе, не общаясь с внешним миром. Скорее всего, среда. Но с таким же успехом мог быть и вторник или даже четверг. Единственное, в чем он был уверен — сегодня не воскресенье. На воскресенье или даже на весь уик-энд Джонсоны вполне могли закрыть свою лавку и укатить в горы. Они были легки на подъем и не слишком верили расхожим истинам, что хорошая работа приносит радость. Но сейчас, когда туристский сезон был в самом разгаре и торговля шла на удивление бойко, они не могли с привычной легкостью пренебречь своими доходами и оставить лавку надолго. Но даже если уехали, то почему не заперли двери? Да… люди, живущие в горах, — это всегда загадка. Но что бы ни происходило, бензобак по-прежнему оставался полупустым. Насос, как и все вокруг, тоже оказался без замка, и Ишу ничего не оставалось, как самому залить бак десятью галлонами бензина, выписать чек и оставить его на конторке рядом с корявой запиской: «Никого не нашел. Взял 10 гал. Иш».

Он завел машину, вырулил на дорогу и только тогда почувствовал легкое беспокойство. Джонсоны отправились на уик-энд, двери без замков, исчезли рыбаки, машина на ночной дороге, и самое тревожное — люди, которые спасаются бегством при виде другого человека, совершенно беспомощно лежащего на койке в одинокой горной хижине. Но день был тих и ясен, рука уже не донимала болью, а главное, он избавился от той странной болезни, если это была действительно новая болезнь, а не следствие змеиного укуса. Дорога безостановочно катилась вниз, плавно изгибалась вдоль берега стремительного ручья, забиралась в сосновые рощи, и прочь уходила его тревога. Когда же он добрался до электростанции, нелепые и тревожные мысли совсем оставили его.

Корпуса электростанции выглядели, как и прежде. Он слышал гул работающих генераторов и видел вспененные потоки воды, стремительно вырывающиеся на свободу через шлюзы в основании плотины. Среди белого дня плотину заливал свет электрических ламп, и он подумал: «У них столько электроэнергии, что совсем нет необходимости ее экономить».

Он было решил перейти плотину, добраться до машинного зала, встретить кого-нибудь и поделиться своими странными опасениями, которые понемногу стали вновь занимать его мысли, но покойный пейзаж и привычные звуки убеждали в обратном. Людей действительно не видно, но ведь электростанция работала — работала, как и всегда. Ничего удивительного в том, что он не видит людей. Все здесь настолько автоматизировано, что достаточно нескольких человек, которые, по всей видимости, сейчас находятся у пультов машинного зала. Уже отъезжая, он увидел, как из-за здания главного корпуса выскочила здоровенная колли. Бегая на противоположном берегу, она просто захлебывалась неистовым лаем.

«Что за глупая собака! — подумал он. — Чего она так нервничает? Предупреждает, чтобы я не вздумал стянуть главную турбину?» Людям свойственно переоценивать ум и сообразительность братьев своих меньших!

Дорога свернула, и скоро он уже не слышал звуков собачьего лая. То, что он видел собаку, стало еще одним подтверждением обыденности происходящего. Успокоенный, придерживая левой рукой руль, он безмятежно насвистывал. Через десять миль он подъедет к первому на своем пути городку — небольшому городку с названием Хатсонвиль.

Рассмотрим пример крысы капитана Маклири. Этот весьма любопытный грызун населял остров Рождества — крохотный, вечнозеленый кусочек суши в двухстах милях к югу от острова Ява. В 1887 году наука получила первое описание данного вида, в котором отмечались значительный объем и прочность костей черепа, правильный размер высоко посаженных круглых глазных впадин и характерность заметно выступающих скуловых пластин.

Описывая данный вид, натуралист отмечал, что грызуны населяли остров стаями, питались фруктами и молодыми побегами. Остров стал их маленьким миром — крысиным раем на Земле. А натуралист продолжал: «Кажется, они плодились без перерывов круглый год». Наверное, благодаря изумительному богатству тропической природы, даже при таких темпах размножения грызуны не испытывали голода, а значит, не вступали в борьбу за существование с себе подобными. Отдельные особи были чрезвычайно упитанны, с толстым слоем подкожного жира.

В 1903-м на крысиное общество обрушилось ранее неведомое заболевание. Вследствие чрезвычайной плотности обитания, а также из-за тепличных условий развития в обществе, где отсутствовал естественный отбор, все без исключения крысы оказались подвержены заражению и вскоре начали вымирать тысячами. Несмотря на свое великое множество, несмотря на бесконечные запасы пищи, несмотря на чрезвычайно быстрое размножение, вид этот прекратил свое существование.

Машина одолела последний подъем, и отсюда до окраин Хатсонвиля оставалось не больше мили. Перевалив гряду, дорога медленно пошла под уклон, и в этот момент совершенно случайно, каким-то боковым зрением он увидел нечто, заставившее сжаться и внутренне похолодеть. Он резко нажал на тормоза. Вышел на дорогу и, еще не веря, что действительно мог увидеть такое, медленно пошел назад. Он не ошибся. Здесь, на обочине, на приметном месте лежало тело хорошо одетого мужчины. Лежало оно лицом вверх, и Иш видел муравьев, ползающих по этому лицу. С тех пор, как все случилось, прошел, наверное, день или два. Тогда почему он первый, увидевший этот труп? Иш не решился подойти ближе, он не стал и не мог долго смотреть на тело. Единственное, что он должен был сделать, — это добраться до города и как можно скорее найти коронера. Спотыкаясь, он заспешил к машине.

Здесь, под ровный гул мотора — как странно, — но он все больше верил родившемуся где-то в глубине чувству, что увиденное находится выше полномочий коронера, и может случиться так, что нет уже в Хатсонвиле никакого коронера. Он никого не встретил у Джонсонов, он никого не видел на электростанции, на пустынной дороге не было ни одной машины. Единственное; что оставалось реальным, что связывало увиденный им мир с прошлой жизнью; — это электрические огни на плотине и мирный, покойный гул продолжающих свою работу генераторов.

Но у первых домов города его прерывистое дыхание стало ровнее, и он даже позволил себе улыбнуться, потому что увидел копающуюся в пыли обыкновенную курицу, а рядом шесть маленьких желтых комочков. И еще он увидел, как с видимым безразличием переступает по дорожке белыми лапами черная кошка. Черно-белая кошка отправилась по своим делам, как могла отправиться в любой другой, ничем не примечательный июньский полдень.

Марево дневного зноя накрыло пустынные улицы. «Вредные мексиканские привычки наших маленьких городков, — подумал он. — У всех сиеста». И вдруг он подумал, что успокаивает себя, словно тот, кто свистом думает вернуть себе утраченное самообладание и уверенность. Он выехал на главную улицу, аккуратно остановил машину у края тротуара и вышел. Совсем никого. Потрогал дверь бара, она была открыта, и тогда он вошел.

— Привет! — немного срывающимся голосом крикнул в пустоту. Никто не вышел к нему навстречу. Эхо и то поленилось произнести в ответ хотя бы слово.

Двери банка, хотя до закрытия оставалось еще достаточно много времени, оказались запертыми, а он был уверен — и чем больше вспоминал, тем сильнее утверждался в мысли, что сегодня вторник или среда, или в крайнем случае четверг. «Кто же я такой на самом деле? — думал он. — Рип ван Винкль?» Но даже если и так, то, проспав двадцать лет, Рип ван Винкль вернулся в деревню, где были люди.

Дверь скобяной лавки за зданием банка оказалась открытой. Он вошел и снова звал людей, и снова даже эхо не ответило ему. И у булочника он услышал лишь слабый шорох — это где-то в углу копошилась пугливая мышь.

Все отправились смотреть бейсбол? Даже если так, хозяева обязательно закроют двери магазинов. Он вернулся к машине, устроился на сиденье и беспомощно огляделся. Может, он все еще лежит в своей хижине и бредит? Панический страх толкал его вырваться из мертвого города. Он уже был готов спасаться бегством, как мятущийся взгляд его застыл на машинах. Всего несколько машин стояло у края тротуаров — так они всегда стояли в обычный полдень, когда на смену деловой лихорадке приходит ленивая неторопливость. И он решил, что не может просто так взять и уехать, ведь он должен кому-то рассказать о своей находке. Он нажал на клаксон, и непристойный вопль, а может быть, пронзительный крик о помощи рванул застывший в полуденном зное покой улицы. Он просигналил дважды, немного подождал и снова дал два гудка. Снова и снова, дрожащими от поднимающегося прямо к горлу страха пальцами он жал и жал на черный диск клаксона. И еще оглядывался по сторонам, надеясь, что хоть кто-нибудь выйдет на порог своего дома или чья-то голова мелькнет в проеме окна. Пальцы его наконец замерли, и снова вокруг была тишина, только где-то рядом бестолково и громко кудахтала курица. «У бедняжки от страха начались преждевременные роды», — мелькнула глупая мысль.

Раскормленная собака вывернула из-за угла и лениво затрусила к его машине. Без такой собаки не обходится ни одна главная улица маленького города. Он вышел, встал на пути собаки и свистнул.

— Ну что, дружок, не пропустил ни одной миски? — спросил он, и сразу теплый тошнотворный комок поднялся к горлу, когда представил, чем могла питаться эта собака. А она, не проявляя дружеских чувств, равнодушно обогнула его и, переваливаясь толстыми боками и держа дистанцию, затрусила вниз по улице. Он не стал подзывать собаку или пытаться подойти ближе. В конце концов, собаки не умеют разговаривать.

«Можно изобразить из себя полицейского инспектора, войти в одну из этих лавок и обшарить все, что только можно», — подумал он. Но потом другая мысль, гораздо лучше прежней, пришла ему в голову. Совсем рядом, через дорогу, была маленькая бильярдная, в которой он частенько покупал газеты. Он пересек улицу, подергал запертую дверь, а когда заглянул в окно, увидел то, что хотел увидеть — газеты на вертикальной подставке.

Жмурясь от бьющего в глаза солнечного света, он смотрел в сумрак биллиардной и вдруг стал различать заголовки. Аршинные буквы газетных заголовков, как во времена Перл-Харбора. Он прочел их: «ОСТРЫЙ КРИЗИС». Какой кризис? С неожиданной для себя решимостью он широкими шагами вернулся к машине, нагнулся и крепко сжал пальцами ручку молотка. А через мгновение уже заносил свое тяжелое орудие над никчемной преградой двери.

И вдруг что-то остановило его. Привычные запреты, мораль его цивилизованного общества, кажется, физически не пускали руку, не давали обрушиться вниз. Ты не должен делать этого! Ты не имеешь права врываться сюда подобным образом! Ты — который считает себя законопослушным гражданином! Он затравленно вскинул голову, уверенный, что сейчас увидит бегущих к нему полицейских. Но вид пустынной улицы вернул прежние желания, а страх пересилил условность запретен. «К черту, — решил он. — Если понадобится, я заплачу за эту дверь!»

С неистовой яростью человека, сжигающего за собой мосты, прощающегося с цивилизацией, он вскинул молоток и что было силы опустил его четырехфунтовую голову на дверной замок. Во все стороны полетели щепки, дверь распахнулась, и он шагнул вперед.

Первый удар он испытал, едва взяв газету в руки «Кроникл», насколько он помнил, всегда была толстенной — тридцать, двадцать страниц, никак не меньше. Эта же, всего с одним разворотом, больше походила на сельский еженедельник. Он посмотрел на число — среда прошлой недели.

Заголовки сказали о главном. От Западного до Восточного побережий все Соединенные Штаты охвачены и потрясены обрушившейся на страну неизвестной науке, невиданной по силе, скорости распространения страшной болезни и росту смертности. Более похожие на догадки, чем на выводы статистики, подсчеты говорили, что от 25 до 35 процентов всего населения уже умерло. Перестали поступать сведения из Бостона, Атланты и Нового Орлеана, что наводило на размышления о прекращении деятельности их информационных служб. Пробегая прыгающие перед глазами строчки, он понял, что голова распухает от смеси фактов, домыслов и слухов, которые, как он ни старался, не мог выстроить в строгий логический порядок. Заболевание имело симптомы кори, но кори сверхъестественной силы, где все проявления и последствия многократно усиливались. Никто с достаточной уверенностью не брался утверждать, в какой части света болезнь зародилась, так как благодаря воздушным сообщениям почти одновременно распространилась на всех континентах, во всех центрах цивилизации, прорывая тщетные попытки карантинных барьеров.

В одном из интервью выдающийся бактериолог утверждал, что вероятность подобной пандемии давно волновала думающих и заглядывающих в будущее эпидемиологов. Как примеры подобного рода приводились случаи из прошлого, не имевшие такого размаха и не унесшие столько жизней, — английская потница и Q-лихорадка. Что касается происхождения, ученый выдвинул три возможных версии. Человек мог заразиться от животного, от нового микроорганизма, возникшего в процессе мутации, или в результате случайной или даже преступной утечки нового бактериологического оружия, разрабатываемого в засекреченных военных лабораториях. Последняя версия приобрела самую большую популярность. С высокой степенью достоверности считалось, что заболевание переносится воздушным путем вместе с мельчайшими частицами пыли, но при этом было непонятно, почему полная изоляция от окружающей среды не приносит положительных результатов.

В интервью, данном по линии трансатлантической связи, мудрец с Британских островов прокомментировал происходящее в своей обычной желчной манере: «За прошедшие несколько тысячелетий человечество изрядно поглупело. Лично я на его похоронах не пролью ни единой слезинки». В другой части света не менее желчный американский критик, наоборот, вспомнил о Боге. «Только Судьба сможет спасти нас. За нее я молюсь часами».

Возможно благодаря страху, но порядок и закон в стране все-таки сохранялся. Правда, писали о воровстве и разбоях, первыми жертвами которых пали винные склады и магазины. Писали, что Луизвиль и Спокан объяты пламенем пожаров, которых некому тушить, из-за высокого уровня смертности в рядах пожарных команд.

Такова сила привычки, но наверняка понимая, что это может быть их последним репортажем и последней газетой, джентльмены пера не отказали себе в удовольствии включить в описание катастрофы так уважаемые ими курьезы и забавные происшествия. В Омахе религиозный фанатик, бегая по улицам голый, возвещал конец света и раскрытие седьмой печати. В Сакраменто местная дурочка, решив, что звери в цирковом зверинце непременно умрут от голода, открыла клетки и в награду за сострадание была жестоко изувечена львицей. Некоторый научный интерес представляло сообщение управляющего зоопарком Сан-Диего, в котором говорилось, что, при прекрасном самочувствии остальных животных, умерли все человекообразные обезьяны и мартышки.

И с каждой новой строкой, физически ощущая, как давит, пригибает его к земле собранный воедино весь страх этой планеты, чувствуя холодный, ошеломляющий ужас одиночества, Иш понимал, что слабеет. Но не в силах отбросить газету он продолжал читать — читать как зачарованный.

Человеческая раса, цивилизация по крайней мере, прощалась с этим миром красиво. Многие, спасая свою жизнь, бежали из городов, но те, кто оставался, как описывали газеты недельной давности, не превратились в толпы обезумевших животных. Цивилизация отступала, но, отступая, смотрела в лицо своему врагу и не бросала на поле боя своих раненых. Врачи и сестры не покинули больничные палаты, и тысячи добровольцев были рядом с ними. Целые города и районы объявлялись госпитальными и карантинными зонами. Прекратилась всякая хозяйственная деятельность, но люди обеспечивались продовольствием из государственных запасов чрезвычайного времени. Чтобы не допустить всеобщего падения морали и облегчить участь еще живых, власти прикладывали все силы по скорейшей организации массовых захоронений…

Он прочел всю газету, а потом снова прочел ее, медленно вчитываясь в каждое слово. А что ему еще оставалось делать? Закончив читать во второй раз, он аккуратно сложил ее, вышел на улицу и сел в свою машину. Сел и подумал, что теперь это не имеет никакого значения, в чьей машине он сидит, потому что с равным успехом может сидеть в любой другой машине. В этом мире перестали существовать проблемы разделения собственности, но он предпочитал находиться там, где уже когда-то находился. Жирная собака опять появилась на улице, но он не стал звать ее. Он сидел и думал, а скорее всего не думал, а просто сидел с отключенным сознанием, в котором беспомощно метались обрывки мыслей, так и не складываясь в законченное решение.

А когда очнулся, солнце поворачивало к закату. Он завел мотор и поехал вдоль улицы, время от времени останавливаясь и давая резкий, пронзительный гудок. Свернув на боковую улочку и продолжая методично сигналить, он объехал городок по кругу. Такой маленький городишко, который можно объехать всего за четверть часа и вновь вернуться к месту, откуда начал. Он никого не увидел, и никто не подал ему ответного сигнала. Зато он видел четырех собак, некоторое количество кошек, много бестолковых куриц и даже одну корову с обрывком веревки на шее, мирно пощипывающую траву городского газона. У парадных дверей нарядного дома, к чему-то деловито принюхиваясь, сидела большая крыса.

Более не задерживаясь в центре, он вернулся к самому, как он теперь уже знал, богатому дому этого города. Не забыв молоток, вышел из машины. Время интеллигентных колебаний и размышлений перед запертой дверью уже прошло, и после третьего свирепого удара путь его был свободен. Как он и предполагал, в гостиной стоял большой радиоприемник. Нигде подолгу не задерживаясь, он поднялся по лестнице, быстро осмотрел верхние комнаты, снова спустился вниз, осмотрел подвал и только тогда вернулся в гостиную.

— Ни души, — прошептал он и повторил громко, вслушиваясь в неожиданно по-новому прозвучавшие для него простые слова: — Ни души.

Он щелкнул клавишей приемника и удивился, что электроэнергия продолжает поступать в дома. Решив, что лампы достаточно прогрелись, осторожно тронул ручку настройки. Тишина… ни музыки, ни человеческой речи, а только треск атмосферных помех больно давили на барабанные перепонки. Он переключил диапазон на короткие волны и снова услышал только писк и скрежет. Хотелось зажать уши ладонями, не слышать более этого космического воя, но он медленно повторял свои поиски на всех диапазонах. «Конечно, — размышлял он, — какие-то станции безусловно продолжают работу, просто они не могут вести передачи все двадцать четыре часа, как раньше».

Он прекратил бесплодные попытки, оставил приемник настроенным на волну мощной, или бывшей мощной, радиостанции и лег на диван. Теперь, в какое бы время передача ни вышла в эфир, он обязательно услышит. Несмотря на ужас происходящего, его не покидало странное ощущение, что все это происходит не с ним, что он просто зритель последнего акта разыгранной на сцене вселенского театра великой драмы. Потом он понял, что это отличительная черта его характера. Он есть, был, когда-то был — а впрочем, какая разница — студентом, будущим ученым, а значит, одним из тех, кто больше умеет и предпочитает наблюдать, чем становиться участником событий.

Вот так, размышляя на чужом диване, в чужой гостиной, он даже получил мимолетное, с некоторым оттенком насмешки над самим собой удовлетворение от оценки произошедшей катастрофы, как доказательство тезиса их университетского профессора экономики: «Беда, которую вы ждете, никогда не случится. Настоящая беда тихой незнакомкой вползает в ваш дом». Содрогаясь от ужаса черных кошмаров, человечество рисовало в своем воображении картины вселенской термоядерной катастрофы — догорающие вместе с их обитателями развалины городов, вздувшиеся трупы животных, почерневшую траву и обугленные деревья… Вышло все по-другому. Чисто и аккуратно, лишь слегка нарушив установившийся порядок, человечество взяли и… убрали с этой земли. «А это, — лениво думал он, — откроет перед пережившими катастрофу, если, конечно, такие остались, новые, интересные возможности существования».

Ему было удобно лежать на этом диване, и вечер был теплым и тихим. Правда, физически он был измучен болезнью и, в не меньшей мере, истощен нравственно. Скоро он спал.

Высоко над головой Луна, планеты и звезды продолжали свой плавный, медленный путь. И не имели глаз они, и не видели. Но с тех давних пор, когда полет фантазии впервые окрылил человека, вообразил человек, что смотрят они вниз на Землю.

И если можем мы еще мечтать, и если этой тихой ночью действительно смотрят на Землю звезды, что откроется глазам их?

И ответим мы, что не изменилась Земля. И если не поднимается дым из печей, дома обогревающих, не дымят заводские трубы, черным застилая небо, не горят ночные костры, путников, но взрываются вулканы, и ветер гонит пламя лесных пожаров. Даже с близкой Луны не увидеть разницу. Все также прекрасна наша планета и светится в этой ночи все тем же ровным голубым светом — и свет этот ни тусклее, ни ярче.

Проснулся он, когда солнце стояло уже высоко. Несколько раз согнув и разогнув руку, с радостью понял, что боль в ней почти прошла, оставив лишь воспоминание да красное воспаленное пятно. И голова не болела и была ясной, а значит, оставила его другая болезнь, если, конечно, это была другая болезнь, а не сопутствующие симптомы змеиного укуса. И неожиданно он вздрогнул, потому что в эту секунду подумал о том, о чем никогда раньше не думал. Без всяких сомнений, он действительно болел этой новой болезнью, но, столкнувшись со змеиной отравой, и болезнь, и яд взаимно уничтожили друг друга. По крайней мере, это самое простое объяснение, почему он до сих пор жив.

Он тихо лежал на диване и был очень спокоен. Разрозненные фрагменты головоломки начали понемногу находить свои места, складываясь в законченную картину. Люди, охваченные ужасом при виде больного, — это несчастные беглецы, понявшие, что нет спасения и чума уже опередила их. Поднимающаяся по горной ночной дороге машина — это другие беглецы, вполне возможно Джонсоны. Мечущаяся колли хотела сказать, что страшные вещи творятся на электростанции.

Он лежал на удобном диване, таком удобном, что даже перспектива оказаться единственным оставшимся на земле человеческим существом не слишком сильно беспокоила и волновала. Возможно, оттого, что все это время он жил в добровольной изоляции от внешнего мира, шок от понимания произошедших в этом мире перемен был для него лишен той драматической окраски и силы, которая безусловно имела место, будь он сам свидетелем мучений и смертей своих близких, своего народа… И в то же время Иш не верил и не было никаких оснований верить, что он единственный человек на этой земле. Население страны сократилось, но сократилось всего на треть — так писали газеты, — и безлюдный Хатсонвиль тому подтверждение. Оставшиеся в живых или разбрелись по всему району, или эвакуированы в какой-нибудь медицинский центр. Прежде чем, стоя над могилой цивилизации, начать проливать слезы по гибели человечества, он должен выяснить, действительно ли разрушена цивилизация и действительно ли погиб человек. И для того чтобы сделать первый шаг на этом пути, он должен вернуться в дом, где жили его родители или — он надеялся на это — продолжают жить его родители.

Приняв совершенно определенный план действий, Иш испытал нечто похожее на умиротворение — чувство, испытываемое всякий раз, когда на смену душевной сумятице приходила хотя бы временная, но все же уверенность в правильности сделанного выбора.

Он встал с дивана и снова безуспешно покрутил ручки настройки длинных и средних волн.

На кухне, распахнув дверцу холодильника, с легким удивлением обнаружил, что тот продолжает работать. Еда в доме была, но не в том количестве, как можно было ожидать. Запасы, очевидно, стали истощаться незадолго до того, как люди покинули дом, оставив полки кладовки полупустыми. Тем не менее он обнаружил полдюжины яиц, почти фунт масла, немного бекона, несколько головок латука, сельдерей и еще какие-то съедобные остатки. В шкафу стояла банка с виноградным соком, а в хлебнице нашелся хлеб — засохший, но не до последней степени. Дней пять назад хлеб этот мог быть свежим, и теперь, с большей вероятностью, чем прежде, он мог представить, когда последний житель покинул город. С таким богатством и привычкой к походной жизни Иш мог развести во дворе костер и приготовить сносный завтрак, но вместо этого включил плиту, ладонью ощущая поднимающееся вверх тепло. Завтрак он приготовил от души, и даже из сухих хлебных корок умудрился соорудить съедобные тосты. Тоскуя в горах по зелени, он всякий раз с жадностью накидывался на нее, когда возвращался. Вот и теперь, к своему традиционному утреннему меню из яичницы, ветчины и кофе он с удовольствием добавил щедрую миску с латуком.

Возвращаясь к дивану, прихватил из изящной, красного дерева шкатулки сигарету. По всему выходило, что существование даже при таких обстоятельствах могло быть вполне сносным. Да и сигарета оказалась не слишком сухой.

После замечательного завтрака и не менее замечательной сигареты он не испытывал необходимости предаваться скорби. Беспокойство и переживания он оставит на потом, не станет изводить себя, пока с точностью не установит, есть ли в этом действительно необходимость.

Сделав последнюю затяжку, он с некоторой веселостью подумал, что теперь можно обходиться без мытья посуды, но, будучи человеком воспитанным и аккуратным, не поленился пройти на кухню и проверить, закрыта ли дверца холодильника и выключены ли конфорки электроплиты. Подобрав с пола уже не раз оправдавший полезное предназначение молоток, он вышел через безжалостно искалеченную парадную дверь.

На улице сел в машину и начал свой путь домой. Не проехал и мили, как увидел кладбище. Вчера он совсем не думал об этом, будто и не догадывался о существовании вот таких, некогда тихих, маленьких кладбищ. А сейчас можно было не выходя из машины увидеть длинный ряд совсем свежих могил и бульдозер возле полузасыпанной широкой ямы. И Иш подумал, что их было совсем немного — тех, кто оставил этот город.

Обогнув кладбище, дорога плавно скатилась с очередного холма и побежала по равнине. От полного одиночества и унылого однообразия пейзажа радость утра стала сменяться прежним подавленным состоянием тоски и неопределенности. В этот момент он страстно хотел, чтобы на вырастающем впереди холме, грохоча кузовом, показался какой-нибудь обшарпанный деревенский грузовичок. Но не было никакого грузовика.

Поодаль от дороги паслись молодые бычки и еще немного лошадей. По обыкновению отмахиваясь хвостами от назойливых мух, не могли знать они, что происходит в этом мире. Над их головами, подчиняясь легким порывам ветра, лениво перебирала крыльями ветряная мельница, а внизу, под желобом поильни, среди истоптанной копытами черной земли маленьким островком зеленела нетронутая трава. Так было всегда — и было все, что осталось.

Справедливости ради он отметил, что уходящая вниз от Хатсонвиля дорога никогда не считалась оживленной, и в утренние часы можно было проехать по ней несколько миль, никого не встретив. На хайвее он почувствовал себя по-другому. Все еще горели огни светофоров, и на подъезде к шоссе он автоматическим движением, повинуясь красному сигналу, нажал на тормоза. Но там, где по всем четырем полосам стремительным, шумным потоком должны были проноситься грузовики, автобусы, легковые, висела тишина.

Он лишь на мгновение задержался на перекрестке и, трогаясь под красный свет, почувствовал легкое угрызение совести от недостойности поступка. Здесь, на хайвее, где все четыре полосы теперь стали его личной собственностью, все, как никогда, приобрело призрачный вид мистического кошмара. Кажется, он ехал в полусне, и время от времени та или иная деталь дороги, фиксируясь сознанием, на мгновение приподнимала серую пелену небытия.

Что-то непонятное ленивой, размеренной трусцой, занимая внутреннюю полосу, двигалось впереди него. Собака? Нет, потому что он различил острые уши, быстрые тонкие ноги и серый, переходящий к брюху в желтое окрас шерсти. Это не сторожевая собака. Это койот среди белого дня спокойно перебирал своими легкими ногами по четырехрядной скоростной автостраде Америки. Странно, как быстро понял койот, что мир уже другой, и этот новый мир теперь дарует ему так много новой свободы. Иш подъехал ближе, просигналил, зверь лишь немного ускорил свой бег, перешел на другую полосу, потом еще на одну и, кажется ничуть не встревоженный, затрусил по полю…

Две машины, слившись в смертельном объятии, перегораживали обе полосы. После таких столкновений всегда остаются трупы. Иш свернул в проезд, остановился. Под одной из машин лежало раздавленное тело мужчины. Иш вышел посмотреть ближе. Хотя асфальт краснел пятнами крови, он не нашел другого тела. Даже если бы он видел в этом поступке смысл, то все равно не смог бы приподнять машину и закопать это тело. Он поехал дальше…

Его мозг не потрудился запомнить название города, в котором он заправлялся, хотя город был большим. Электроэнергия продолжала исправно поступать к механизмам бензозаправки, и ему оставалось лишь опустить в бак шланг и нажать кнопку насоса. Машина слишком долгое время находилась в горах, и он проверил уровень воды и заряд батареи. Одно колесо немного спустило, и когда он нагнулся подкачать его, услышал, как, повинуясь сигналу реле, автоматически включился насос, подающий горючее в резервуар колонки. Человек простился с этим миром, но сделал это так недавно, что оставленное продолжало работать без его хозяйского глаза…

На главной улице еще одного города он сильно и долго сигналил. И совсем не потому, что надеялся услышать ответ. Просто было в этой улице нечто пока неуловимое, придававшее ей более естественный, будничный вид, чем в уже виденных им городах. Машины, застывшие на платных стоянках, и стрелки таймеров, повисшие за красной чертой. Такой могла быть улица ранним воскресным утром, когда люди еще спят, а магазины закрыты, и лишь оставленные с вечера машины напоминают: скоро город проснется. Нет, он приехал сюда не ранним утром, и солнце стояло уже над головой. Не сразу, но все-таки ему удалось понять, что заставило его остановиться, что в спящем городе создавало иллюзию движения. Над ресторанной вывеской «Дерби» горела неоновая реклама — маленькая лошадка, старательно перебирая ногами, все еще стремилась к цели. Если бы не движение, он бы никогда не различил слабое, розовое свечение неона в ярком свете солнечного дня. Он долго смотрел и наконец поймал ритм — раз, два, три. При счете «три» копыта маленькой лошадки прижимались к животу, и вся она начинала стремительный полет в воздухе. Четыре — копыта опускались, ноги, касаясь невидимой опоры, вытягивались, отталкивались… и все повторялось вновь — раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. С безумной целеустремленностью лошадка скакала и скакала вперед, в пустоту, где ее никто не ждал, а сейчас уже никто и не видел бесплодных усилий. Иш смотрел на розовое свечение и думал: «Какая храбрая маленькая лошадка — какая глупая и никчемная тварь. Эта лошадь, — неожиданное сравнение заставило его зябко передернуть плечами, — эта лошадь, словно цивилизация, которой привыкло гордиться человечество. Скачет тяжело, с болью, а конца пути все нет и нет, но зато есть предназначенный час, когда иссякнет энергия, толкающая вперед, и тогда успокоится она, навечно застынет».

Он увидел поднимающийся к небу столб дыма. Сердце скакнуло отчаянно, и, выворачивая руль, он в одно мгновение оказался на перекрестке, свернул и поехал в сторону дыма. Но уже на полдороге понял, что не найдет никого, и мелькнувшая надежда сменилась пустотой. Он доехал и увидел, как пока медленно и лениво лижет огонь стены маленькой фермы. «На то много причин, — думал он, — почему вот так, совсем без людей может начаться пожар». Сама по себе воспламенится куча промасленного тряпья, или останется включенным электрический прибор, или замкнет проводка холодильника. Маленький обреченный дом — начало Страшного Суда. Здесь ему нечего делать, и не было особенных причин что-то делать, даже если бы он мог. Иш развернул машину и поехал обратно, к автостраде…

Ехал он медленно. Время от времени и без особого интереса останавливался и смотрел по сторонам. Иногда попадались трупы, но большей частью вокруг, в застывшем безмолвии, лежала пустота. Очевидно, атака болезни не отличалась стремительностью и не заставляла умирать прямо на улицах. Однажды он проехал городок, где воздух был тяжелым, липким и густым от смрада гниющих тел. Он вспомнил газеты — карантинные зоны, последние пристанища человека, и здесь мертвые будут встречаться чаще. В этом городе поселилась смерть, и поэтому он не стал останавливаться здесь для поисков жизни. Никто из живых не станет задерживаться здесь дольше, чем потребует необходимость.

Когда день подходил к своему концу, одолев крутой подъем, увидел он в лучах уходящего на запад солнца раскинувшийся внизу залив. То там, то здесь над тихими городами поднимался дым, но не казался он мирным, домашним, какой поднимается из печей хлопочущих на кухнях хозяек. Он ехал к дому, в котором, казалось тысячи лет назад, оставил своих родителей. Надежды почти не осталось — разве только дважды случится одно и то же чудо, и чума пощадила не только его, но и его родных.

С бульвара он свернул на Сан-Лупо-драйв. Все здесь выглядело таким же, как прежде, разве что проезды выметены не так тщательно, как того требовал образ Сан-Лупо-драйв. Образец благополучия — улица и сейчас сохраняла свою нарочитую респектабельность. Трупы здесь не лежали на мостовой; такая проза была бы непристойной, немыслимой для Сан-Лупо-драйв. Как и всегда, старая кошка Хэтфилдов уютно дремала на нагретом солнцем камне крыльца. Разбуженная шумом, кошка встала и, великолепно потягиваясь, выгнула спину.

С выключенным мотором он тихо подъехал к дому, где прожил такую долгую жизнь. Дважды нажав на клаксон, он ждал. Тихо. И только тогда вылез из машины и медленно, считая ступени, поднялся на крыльцо и вошел в дом. И уже переступив порог, стал думать, что дверь открыта, и как это немного странно, что ее забыли закрыть.

Тишина, покой и привычный порядок вещей окружили его. Он оценивающе, медленно и внимательно вглядывался в каждую деталь и не видел ничего, что могло смутить и заставить поспешно отвести взгляд. В гостиной он долго искал родительскую записку о том, куда ехать и где их искать. Он не нашел записки.

Наверху почти все выглядело таким, каким он привык видеть всегда, только в спальне неряшливым, пятном бросились в глаза откинутые одеяла и смятые простыни. Скорее всего именно от вида незастланных кроватей поплыли перед глазами стены, и липкий комок тошноты подступил к горлу. Чувствуя, какими ватными, предательски подрагивающими стали ноги, он вышел из спальни.

Цепляясь за перила, снова спустился вниз. «Кухня!» — мелькнула спасительная мысль, и на мгновение, от понимания, что там можно заняться чем-то простым и естественным, прояснилась голова, отступила слабость.

А когда он толкнул ладонью дверь и она, легко поддаваясь, пропустила его вперед, Иша поразило, заставило замереть на месте ощущение движения и жизни. Не сразу, но он понял, что это просто секундная стрелка электрических часов. Вот стрелка деловито добралась до вертикальной черты и начала долгое падение вниз, к цифре «шесть». И вдруг, что это? Затряслось, загудело, забилось, словно в припадке. Иш рванулся нелепо, дико, и когда холодный приступ страха толкал его бежать, краешком сознания понял, что этого не надо бояться, что это просто недовольный вторжением холодильник, и очнулся, понимая, что скрюченными пальцами цепляется за края раковины и его тошнит, мучительно выворачивая внутренности.

Немного придя в себя, он вышел из дома и сел в машину. Его больше не мутило, но он чувствовал слабость и гнетущее уныние. Можно, конечно, вернуться в дом, открыть дверцы шкафов, порыться на буфетных полках, и там он, конечно, найдет объяснение. Но какой смысл в этом самоистязании? Самое главное он уже знает. Дом пуст, в нем не оставлены мертвые тела, и хотя бы за это он должен благодарить судьбу. И еще, считая себя человеком не слишком впечатлительным и не допускающим даже мысли о существовании духов и привидений, он не мог вспомнить об оставленном на кухне холодильнике и исправно выполняющих свое предназначение часах без некоторого оттенка мистического ужаса.

Что делать — вернуться или завести машину и поехать куда глаза глядят? Сначала он думал, что уже никогда не сможет заставить себя вновь переступить порог этого дома. И лишь потом понял, что как он вернулся сюда, так и его родители, если, конечно, судьба сжалилась над ними, оставив в живых, тоже вернутся сюда, чтобы искать и найти его. Лишь через полчаса, окончательно победив страх и физическое отвращение, он заставил себя вернуться.

И снова он бродил по немым комнатам. Но они говорили с ним беззвучно и немного грустно, как всегда говорят комнаты, в которых некогда жили люди. А иногда какая-нибудь маленькая вещь бросалась в глаза и безмолвно кричала, заставляя мучительно вздрагивать сердце. Тома новой энциклопедии — всякий раз, вспоминая, сколько они стоили, отец стыдливо отводил глаза. Мамина герань в разноцветных глиняных горшочках — растениям давно нужна вода. Барометр — по его стеклянному циферблату отец каждое утро, усаживаясь завтракать, щелкал пальцем. Да, это был совсем простой дом, а какой другой дом мог быть у мужчины, который любил книги и преподавал историю в средней школе, и женщины, которая превратила эти стены в их общий дом и делила себя между Советом ассоциации молодых женщин-христианок и их единственным ребенком. «Он всегда так прилежно и хорошо учится!» Этот ребенок был тайным воплощением их честолюбивых мечтаний, и ради его образования многое приносилось в жертву.

Не сразу Иш понял, что сидит в гостиной. Так он сидел, бездумно переводя взгляд со знакомых кресел на полки с книгами, ощущая, как тоска постепенно уходит.

Уже в сумерках он понял, что с утра ничего не ел. Голод не мучил, но слабость во всем теле могла быть результатом отсутствия еды. Не слишком утруждая себя поисками, он нашел банку консервированного супа и заплесневелую хлебную горбушку. В холодильнике осталось масло и засохший кусок сыра. Буфет подарил немного печенья. Газ в плите еле теплился, но ему все же удалось разогреть суп.

А потом, окруженный сгущающимися сумерками, он сидел на крыльце дома. Несмотря на еду, слабость не проходила, и он понял, что это шок нервного потрясения.

Сан-Лупо-драйв не поленилась высоко вползти на крутой склон холма и теперь могла гордиться открывающимся перед ней видом. И сейчас, когда Иш смотрел с крыльца родного дома, привычный пейзаж казался таким же привычным и знакомым. Очевидно, все то, что предшествовало процессу включения электрической лампочки, было автоматизировано человеком. Все также с ревом неслась вода через плотины гидроэлектростанций, вращала лопасти турбин, и мощные генераторы отдавали электрический ток людям. И наверное, когда все начало разваливаться, превращаясь в хаос смерти, кто-то мудрый отдал приказ не отключать уличный свет. И теперь он мог видеть замысловатую игру света и тени городов восточной части залива, а чуть дальше желтую цепь на Бэй-бридж, а еще дальше размытое вечерним туманом пятно огней Сан-Франциско и уже совсем слабую нитку огней моста Золотые Ворота. Даже светофоры продолжали работать, легкими щелчками сменяя свет красный на зеленый. Высоко над башнями мостов, безмолвно предупреждая самолеты, которые теперь не скоро, если вообще когда-нибудь поднимутся в вечернее небо, вспыхивали и гасли, и снова вспыхивали, пульсируя тревожным светом, сигнальные огни. Но где-то к югу, рядом с Оклендом уже появилось черное пятно. Или предохранители сгорели на линии или отключился автоматический выключатель. Даже огни рекламы пульсировали голубым неоном, трогательно и немного жалко продолжая просить купить, не зная, что уже не осталось вокруг ни покупателей, ни продавцов. Взгляд его застыл на одной. Большие буквы настойчиво командовали — пей, а он не знал, что должен пить, потому что нижняя строчка спряталась за темным фасадом дома.

Завороженно смотрел он на настойчиво посылаемый сигнал-приказ. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. «А почему бы и нет?» — подумал он, пошел в дом и скоро вернулся, держа в руке бутылку родительского коньяку.

Но коньяк не действовал и потому не принес ему радости. «Я, наверное, не из тех, — думал он, — кто получает удовольствие, напиваясь мертвецки пьяным». Сейчас ему больше нравилось смотреть на продолжающий вспыхивать и гаснуть огонь рекламы. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. Сколько времени будет продолжать гореть свет? И что, в конце концов, заставит его погаснуть? А что останется после света? Что ждет веками создаваемое человеком и оставленное после него?

«Мне кажется, — подумал он. — Мне кажется, сейчас я должен думать о смерти, о самоубийстве. Нет, еще слишком рано. Сейчас мы — оставшиеся — похожи на ничтожные атомы, мечущиеся в безвоздушном пространстве, не в силах встретить себе подобных».

И снова, на грани отчаяния, тоска и уныние наполнили душу. Ради чего он оставлен жить? Ради того, чтобы как грязное животное объедаться немыслимыми запасами хранящейся в подвалах каждого магазина пищи? Ради чего, если он даже будет жить хорошо и найдет себе подобных? Ради чего? Конечно, если рядом с ним снова окажутся люди, все будет по-другому. Но смогут ли они стать его истинными друзьями? Собранные подобным образом, могут оказаться скучными, невежественными или даже злобными и жестокими. Он поднял глаза и вновь увидел вспыхивающий с методичной последовательностью огромный знак. Пей — чернота. Пей — чернота. Пей. И снова он начал думать, как долго будет гореть этот огонь, заставляя, предлагая что-то там пить, когда уже не разливают автоматы и не наполняют стаканы продавцы. Невольно для себя он стал выхватывать из памяти другие, увиденные им сегодня вещи; думая, что случится с койотом, который сегодня так лениво и независимо трусил по осевой автострады, и что случится с быками и лошадьми, которые тыкались мордами в желоб с водой и не замечали, как над ними медленно вращает крыльями ветряная мельница. Кто скажет ему, как долго будут вращаться эти крылья?

Вдруг что-то перевернулось в нем, он вздрогнул и вместе с промелькнувшим страхом понял, что снова хочет жить. Да, жить! В конце концов, если он не может стать участником этой жизни, он станет зрителем — зрителем, которого учили не просто смотреть, но делать выводы и анализировать увиденное. Пускай упал занавес на сцене человеческого существования, он получит возможность стать зрителем другого представления, другой величайшей драмы. Тысячелетиями человек, покоряя эту землю, оставлял на ней неизгладимые следы своего существования. Сейчас человек ушел, пока на время, а может так случиться, что и навсегда. Даже если кто-то и выжил, пройдут долгие годы, прежде чем человек снова завоюет эту землю. Что произойдет с существами, населяющими этот мир в отсутствие человека? Вот что он оставлен увидеть!

 

2

Уже лежа в кровати, он понял, что сон не хочет идти к нему. И когда холодные объятия тумана ласкали стены его дома, он чувствовал сначала одиночество, а потом страх, сменившийся ужасом. Он встал с кровати. Зябко кутаясь в махровый халат, сидел перед приемником, лихорадочно вращая ручки настройки. И оставался один, окруженный далеким свистом и потрескиванием атмосферных помех.

С неожиданной решимостью он потянулся рукой к телефону. Снял трубку и слушал длинный тягучий сигнал свободной линии. Доведенный до отчаяния, набрал номер — случайный номер! И слушал, как где-то в далеком доме зазвонил телефон… и еще раз зазвонил. Он слушал и представлял, как должно звучать эхо в пустых комнатах неизвестного и далекого дома. Он насчитал десять гудков и повесил трубку. Он набрал еще один номер, а потом еще один и больше не стал.

А в мятущемся сознании уже родилась новая идея, и, вооружившись мощным фонарем, он стоял на крыльце дома, высоко над всем остальным городом и одну за другой посылал вспышки в темноту ночного неба. Точка — точка — точка, тире — тире — тире, точка — точка — точка. SOS — старый сигнал, мольба отчаявшихся. Но раскинувшийся внизу город молчал, и не было ему ответа. И потому он не сразу понял, что на залитых электрическим светом улицах вряд ли заметят жалкий огонь его фонаря.

Он вернулся в дом. Проникая под самое сердце, сырой туман ночи заставил его дрожать. Он щелкнул переключателем электрического нагревателя и на мгновение услышал, как разбуженно и немного сердито заурчало в его утробе. С поступающей в дом электроэнергией и полным баком трансформаторного масла он не должен мерзнуть. Некоторое время он сидел, вжимаясь в спинку кресла, а потом, решив, что горящие огни дома могут быть подозрительны, встал и погасил их все. Он позволил темноте и туману окутать себя, укрыть в своих объятиях. Но и невидимый, продолжал испытывать страх одиночества и тогда, готовый при первой необходимости сжать его рукоятку, положил рядом с собой молоток.

Дикий неистовый вопль рванул тишину. И пока крупная дрожь сотрясала скрюченное ужасом тело, мозг понял, что это всего лишь блудливый кот домогается любви своей подружки. Обычные ночные дела, которые и в лучшие времена не обходили стороной даже такую респектабельную Сан-Лупо-драйв. Очередной кошачий вопль достиг своей запредельной высоты и внезапно оборвался, сменяясь грозным собачьим рыком и шумом удаляющейся погони. Тихая ночь снова вступила в свои права.

Для них насчитывающий двадцать тысяч лет мир был сброшен со своего пьедестала и лежал в покрытых прахом руинах. Высунув распухшие языки, умершие от мук жажды в загородках собачьих питомников лежали и они — пойнтеры, колли, пудели, игрушечные пекинесы, длинноногие хаунды. А их более счастливые, не запертые решетчатым забором собратья свободно бродили по улицам городов и полям их пригородов, утоляя жажду в быстрых ручьях, в фонтанах, в прудах с золотыми рыбками; охотясь за всем, что уступало им в силе и проворстве и что годилось в еду: за курицей в заброшенном саду, за легкомысленной белкой в городском парке. И с каждым новым днем когти голода, впиваясь в веками воспитанные законами цивилизации табу, заставляли их все ближе и ближе подбираться к местам, где неубранными лежали трупы их бывших хозяев.

Теперь никто не наденет на них красивый кожаный ошейник, не выведет на арену, где серьезные люди озабоченно станут проверять их осанку, форму головы и окрас шерсти. Никогда теперь «Золотой мальчик» — чемпион Падмонта — не превзойдет в значимости последнюю подзаборную дворняжку. Главный приз — имя которому жизнь — перейдет к тем, у кого хватит сообразительности, быстроты лап, силы челюстей; кто сможет быстрее приспособиться к новой жизни, и кто в древней борьбе сильного со слабым найдет способ выжить.

Пичи — несчастный, золотистый коккер-спаниель — слишком глупый, чтобы добывать пищу хитростью, слишком коротконогий, чтобы преследовать жертву, — слабел и медленно умирал от голода… Споту — доброй дворняге, любимцу детворы — повезло; он нашел коробку, полную маленьких котят и убил их всех и был сыт… Нед — жесткошерстный терьер, всегда предпочитавший состояние свободы и независимости красивому поводку, бродяга в душе — кажется, неплохо чувствовал себя в новой жизни… Бриджет — рыженькая сеттериха — дрожала, тряслась и слабенько подвывала, и если кто-нибудь услышал, то оказал бы: это не собака, так может стонать только глубоко несчастный человек; нежная душа Бриджет не испытывала желания оставаться в таком мире, где нет хозяина или хозяйки, кому могла она подарить свою любовь.

К утру в голове его созрел план. В основе его лежала твердая уверенность: там, где жили два миллиона человек, должны остаться живые. Задача простая — он должен найти человека. Кого угодно, где угодно. Другое дело, где искать этого человека.

В надежде, что вдруг повезет и он встретит знакомых, решил, для начала пешком обойти соседние дома. Здесь его ждало разочарование — пустота, признаки запустения, пожелтевшая от зноя трава на лужайках да поникшие к земле головки увядших цветов. По дороге домой он прошел через маленький парк, где когда-то, забираясь на высокие каменные глыбы, играл мальчиком. Два обломка скалы, склоняясь друг к другу, образовали нечто похожее на узкую высокую пещеру. Играя, маленький Иш часто прятался здесь от матери. Вот и сейчас пещера показалась ему таким естественным, первобытным убежищем и защитой от страха и опасности, что он, не раздумывая, заглянул внутрь. Никого.

Он пересек широкую каменную плиту, одним краем плавно уходившую по склону холма, туда, где внизу раскинулся город. Ровная, словно отполированная поверхность камня, как оспинами, была испещрена круглыми ямками, в которых когда-то индианки, орудуя каменными пестиками, толкли зерно.

«Мир тех индейцев умер, — подумал он. — И наш, пришедший ему на смену мир тоже умер. Так неужели я единственный, кого оставили жить?»

Возле дома он забрался в машину и некоторое время, не трогаясь с места, мысленно представлял свой путь, чтобы не пропустить ни одного района, чтобы почти на каждой улице был слышен гудок его машины. Ехал он медленно, каждую минуту сигналил, останавливался и ждал. Ждал и, с любопытством оценивая перемены, наблюдал.

Застывшие машины у края тротуаров, почти никакого беспорядка. На первый взгляд обыкновенные улицы обыкновенного, встречающего раннее утро города. Все как обычно, если… Языков пламени он не видел, но поднимающиеся столбы белесого дыма подсказывали, что город горит. И еще трупы. Неожиданно встречающиеся, редкие трупы тех, кто, наверное, сопротивлялся до конца, кого все равно победила смерть. Возле одного он видел суетившихся собак. Свернув на перекрестке, Иш резко затормозил. На перекинутой через перекладину телефонного столба грубой веревке, неестественно вытянув шею, мерно покачивался труп повешенного. На прикрученной к груди табличке с крупными корявыми буквами Иш прочел одно короткое слово — Вор. Не оглядываясь, он ехал вперед, пока не оказался в торговом центре и здесь впервые понял значение слова «погром». Огромная витрина винного магазина бесчисленными осколками устилала асфальт тротуара и мостовой.

Выехав из центра, он снова, с уже привычной последовательностью, стал подавать сигналы, и вдруг… не прошло и минуты, как до слуха его донесся слабый, приглушенный расстоянием ответный сигнал. «Этого не может быть, — думал он. — Слишком быстро и слишком просто. Это слуховая галлюцинация». Он снова надавил черный диск клаксона, и невероятно, но теперь ясно услышал четко различимый ответный сигнал. Эхо — не сдавался он, чувствуя, как, отчаянно проваливаясь вниз, колотится сердце. Он снова подал сигнал, сначала длинный, потом короткий, замер и наконец услышал — точно услышал — один длинный.

Иш развернул машину и поехал в направлении источника звука, который, по его прикидкам, находился где-то на расстоянии полумили. Проехав три квартала, остановился и снова посигналил. Есть ответ! Теперь он слышал его справа. Лихорадочно выворачивая руль, он повернул, запетлял по незнакомым улицам, уперся в глухую стену, развернулся и поехал назад. Резко засигналил и, теперь уже совсем рядом, услышал ответный призыв. Теперь это было где-то впереди. Иш рванул вперед и, наверное, проехал, потому что следующий гудок услышал позади и справа. Он снова развернулся, выехал на перекресток, за которым, как он знал, начинался небольшой деловой центр. Абсолютно пустая улица с рядами застывших в безмолвии машин. И тогда он подумал, почему так странно, почему так настойчиво подававший ему сигналы не стоит посередине улицы, не машет радостно рукой? Он посигналил и от неожиданности вздрогнул — ответ пришел с расстояния вытянутой руки. Иш распахнул дверцу, выскочил, кинулся к ближайшей машине. За рулем сидел человек. Иш замер, и в ту же секунду сидящий нелепо согнулся и рухнул грудью прямо на руль. Придавленный клаксон задушенно всхлипнул, а тело, покачавшись, снова откинулось на спинку сиденья. В нос ударил густой запах перегара, а потом Иш увидел всклокоченную бороду и красное опухшее лицо доживающего последние часы человеческого существа. Беспомощно оглядываясь, Иш увидел то, что ожидал увидеть — распахнутую настежь дверь винного магазина.

В неожиданном приступе злобы он вцепился в безвольно обмякшее тело. Заплывшие глаза немного приоткрылись, из горла вырвалось невнятное мычание, по-видимому должное означать «Где я?». Иш рванул на себя готовую снова сложиться пополам бесформенную груду мяса, усадил прямо. Почувствовав некоторое изменение позы, человек зашарил рукой, вытащил початую бутылку виски. Иш в ярости выхватил ее, размахнулся, с силой швырнул о поребрик и услышал, как звонко застучали по асфальту разлетающиеся осколки стекла. Злоба на себя, на весь этот мир душила его. Какая злая ирония! Из всех, кто мог выжить, из всех, кого он должен был найти, перед ним сидит паршивый, оплеванный алкаш, который ничего не стоил в том мире, и даже в этом не стоит ничего.

Но когда снова открылись глаза человека и Иш поймал на себе их бессмысленный взгляд, злоба пропала — на смену ей пришло великое чувство жалости. Как много видели эти глаза. В них застыли боль, страх и ужас, который не передать словами. Каким бы грязным и раздутым ни было это тело, где-то внутри его, сжавшись, трепетала израненная душа, и еще было сознание, на которое обрушилось такое, что не под силу хрупкому человеческому мозгу. Заглушить страх, забыться хотя бы на время — вот что оставалось, дабы не сойти с ума.

Теперь они сидели рядом, и от этой близости казалось, что объединяющая их трагедия становится еще сильнее. Воздух тяжело, с хрипам вырывался из легких мужчины. Безумный, переполненный страхом взгляд беспрестанно метался по сторонам. Повинуясь безотчетному чувству, Иш поднял безвольно повисшую руку, нашел пульс, ощущая пальцами слабые, прерывистые толчки крови. Мужчина, наверное, пил, и пил беспробудно, не меньше недели. Сможет ли он протянуть хотя бы еще одну неделю, оставалось большим вопросом.

«Вот ты и получил то, что хотел! — хотелось воскликнуть Ишу. — Ты мог найти очаровательную девушку, доброго интеллигентного мужчину, но тебе досталась спившаяся, потерявшая разум развалина — двуногое существо, которое не спасешь, которому не поможешь».

Некоторое время он сидел неподвижно, бездумно разглядывая грязное ветровое стекло, а потом выбрался из машины. Любопытства ради зашел в магазин. На прилавке валялась дохлая кошка, а пока он на нее смотрел, кошка ожила, и Иш понял — это кошачья манера укладываться так, чтобы принимали их за дохлых кошек. Кошка изучала его с выражением безразличного презрения, совсем как графиня неловкую горничную. Под прищуренным взглядом кошачьих глаз Иш почувствовал себя неуютно, как непрошеный и ненужный гость, и для уверенности напомнил самому себе, что кошки просто не умеют смотреть иначе.

Оглядывая полки, он понял, какое любопытство хотел удовлетворить. Как ожидалось, человек из машины не утруждал себя выбором хорошего виски. Для его целей годилась самая низкопробная, сжигающая внутренности отрава.

Уже на улице он увидел, что его благоприобретенный друг стал обладателем новой, неизвестно откуда взявшейся бутылки и теперь судорожно присасывался к ее горлу. Пожалуй, ему больше нечего тут делать, но все же Иш решился на последнюю попытку. Он облокотился локтями на опущенное стекло и подался вперед. Последняя выпивка пошла человеку на пользу. Взгляд его приобрел немного осмысленное, слегка недоумевающее выражение. Откинув голову, он смотрел на Иша, силился что-то понять и от этого беспомощно и нелепо улыбался.

— При-вет, — выдохнул он, тяжело ворочая языком.

— Как ты? — спросил Иш.

— Ах-барл-ел-лоу! — раздалось в ответ. Пока Иш пытался понять, что должны означать эти звуки, на испитом лице снова появилась жалкая гримаса — улыбка, и вновь зазвучали загадочные звуки:

— М-не з-ат Барел-ле-о-у!

На этот раз Иш понял.

— Тебя зовут Барелло? — спросил он. — Нет, Барлоу?

При звуках второго имени человек закивал, радостно осклабился в дурной гримасе и, прежде чем Иш смог что-то сделать, снова прижался губами к горлышку. Иш готов был заплакать, и не было более ни капли злобы в его душе. Зачем ему имя? Кому теперь интересно имя этого человека? Звучит жалко, но даже в состоянии полной невменяемости мистер Барлоу пытался сделать то, что, непонятно зачем, во всем цивилизованном мире считалось первым проявлением доброй воли.

А потом очень мягко и аккуратно тело мистера Барлоу снова откинулось на спинку сиденья, глаза закатились, откупоренная бутылка выпала из ослабевших пальцев, и желтая, пахучая жидкость полилась на дно машины.

Иш не знал, что делать. Должен ли он остаться рядом с мистером Барлоу, помочь, отрезвить, привести хотя бы в подобие нормального человеческого состояния и вместе делить уготованную им обоим судьбу? Но то, что он знал об алкоголиках, лишало его веры даже в слабый успех и перспективность усилий. И оставаясь здесь, он может разойтись, не встретить другого, более похожего на человека.

— Не уходи никуда, — попросил он обмякшее тело. Попросил на всякий случай, если тело это не потеряло способность слышать. — Обещаю вернуться.

Он обещал вернуться, наверное, потому, что чувствовал за собой нечто вроде маленького долга, который сейчас этим обещанием вернул. Еще он знал — надежды нет. Глаза мистера Барлоу говорили, что тот слишком многое видел, а пульс, что зашел слишком далеко. Иш тронул машину, но, отъезжая, все же окинул взглядом улицу, запоминая.

Что касается кошек, то эти милые домашние существа более пяти тысяч лет, хотя и не без оговорок, мирились с господствующим положением человеческой расы. Те несчастные, которым повезло остаться запертыми в домах, весьма скоро умерли от жажды. Те, что оставались на воле, к борьбе за существование и хлеб насущный приспособились гораздо лучше, чем собаки. Охота на мышей из забавы вскоре превратилась в серьезный профессиональный труд. И еще были птицы, к которым, в надежде удовлетворить приступы голода, кошки научились подкрадываться по всем правилам искусства. Они сидели в засадах у кротовых туннелей на заросших высокой травой городских лужайках, у нор сусликов на пустырях. Мародерствовали на улицах в поисках мусорных бачков, еще не обворованных крысами. Осмелев, выходили за город, где разоряли гнезда перепелов и душили только что родившихся маленьких крольчат. Вот где они встречались с настоящими дикими кошками, и тогда наступала быстрая и неожиданная развязка — более сильные обитатели лесов разрывали городских кошек на части.

В звуке этого автомобильного гудка чувствовалась настоящая жизнь. «Туу — та — ту — туу-у — звучал он. — Ту-у — та — ту — ту-у — у…» У пьяного так бы не получилось. Когда Иш подъехал к источнику этого замечательного звука, то увидел стоящих рядом мужчину и женщину. Они смеялись и призывно махали руками. Иш остановил машину и вышел. Не сходя с места, они ждали его — здоровенный лоб в аляповато-пестрой спортивной куртке и довольно молодая, можно было сказать привлекательная, если бы не начинающее расплываться тело и ощущение какой-то неряшливости, женщина. В глаза бросились кроваво-красное от губной помады пятно рта и унизанные кольцами толстые пальцы.

Иш быстро шагнул вперед и внезапно остановился. «Там, где двое, третий лишний». А лицо мужчины уже не улыбалось, и еще Иш увидел, как рука его медленно поползла вниз и застыла в оттопыривающемся кармане куртки.

— Как поживаете? — спросил Иш, замирая.

— О, мы поживаем очень хорошо, — ответил мужчина.

Женщина лишь раздвинула в улыбке красные губы, но это была не простая улыбка. Иш ясно видел, что она звала его, и почувствовал опасность. — Да, — продолжал мужчина, — у нас все просто отлично. Много еды, много выпивки и есть кого… — Он подтвердил свою мысль красноречивым жестом, глянул на женщину и ухмыльнулся. А та молчала, лишь улыбаясь — раз, другой, — а Иш видел, что его зовут, и чувствовал опасность.

Зачем-то он стал думать, кем могла быть эта женщина в прежней жизни. Сейчас она походила на обыкновенную шлюху — невысокого полета шлюху, у которой внезапно и неожиданно пошли дела. Бриллиантовых колец на ее пальцах хватило бы на хороший ювелирный магазин.

— Кого-нибудь из живых поблизости еще знаете?

А те переглянулись. Женщина снова улыбнулась, кажется, она умела только улыбаться.

— Нет, — наконец сказал мужчина. — Думаю, никого здесь больше нет. — Он немного помедлил и снова взглянул на женщину. — Во всяком случае, сейчас нет.

Иш бросил короткий, настороженный взгляд на его руку, все еще продолжавшую лежать в кармане куртки. И еще увидел, как призывно колыхнулись бедра женщины, как повела она слегка прищуренным взглядом, словно говорила: «Победишь — и я буду твоя». В глазах этой пары Иш не увидел того, что недавно испугало в застывших глазах алкаша. Нет, эти вряд ли имели нежное, чувствительное сердце, но ведь и они прошли через такие муки, которые не вынести ни одному мужчине, ни одной женщине, но муки эти и страдания человеческие сделали их только еще более жестокими. И в ту же секунду, с предельной ясностью понял Иш, что сейчас он так близок к смерти, как никогда ранее.

— Куда путь держишь? — спросил мужчина, и предельно ясен был смысл этой небрежно брошенной фразы.

— Да так, езжу кругом, — ответил Иш, а женщина улыбнулась.

И тогда Иш повернулся, пошел к машине и уже наверняка знал, что сейчас услышит звук выстрела в свою спину. Но все-таки дошел, сел за руль и уехал…

В этот раз Иш не слышал призывных, звуков автомобильных гудков, но когда свернул на перекрестке, увидел ее, застывшую посередине улицы длинноногую девушку-подростка, с коротко подстриженным ежиком светлых волос. Она застыла на этой грязной улице, как пугливая, грациозная лань застывает на открытой поляне темного леса. Быстрым движением привыкшего к опасности преследуемого животного она подалась вперед и, щурясь от слепящего солнца, пыталась разглядеть, что прячется за ветровым стеклом. А потом повернулась и побежала — побежала легко и быстро, и снова Иш подумал о грациозной лани. А лань нырнула в проем дощатого забора и исчезла.

Он подошел к забору, отодвинул доски и звал ее — звал долго и настойчиво. Ответа не было. А он так надеялся, что услышит из какого-нибудь окна звуки с трудом сдерживаемого смеха или из-за угла дома, словно невзначай, мелькнет край юбочки, и если он увидит такой знак, то все поймет, и тогда у него хватит смелости продолжить преследование. Но кажется, его олененок не собирался заигрывать. Наверное, у девочки уже был свой маленький опыт и она знала — безопасность молоденькой девушки заключена в таланте исчезать быстро и насовсем. Иш побродил кругами еще несколько минут, а когда понял, что уже ничего не случится, уехал…

И снова были ответные гудки, правда на этот раз затихшие раньше, чем Иш смог добраться до их источника. Он безнадежно петлял по соседним улицам, как вдруг в дверях бакалейной лавки увидел древнего старика, с трудом выталкивающего на улицу детскую коляску, доверху заваленную разноцветными коробками и консервными банками. А когда Иш вышел из машины и подошел ближе, он понял, что старик вовсе не такой и древний. Если сбрить эту неряшливую седую бороду, вполне потянет на нормальные шестьдесят лет — никак не больше. Но не только борода, а весь старик был какой-то грязный, неухоженный и, судя по одежде, спал ее не снимая.

Из всех, кого встретил сегодня Иш, старик оказался самым приветливым и общительным. Наверное, потому, что жил один и не искал ни с кем встречи. И может быть, поэтому привел он Иша в свой дом, куда свозил и сносил самые разнообразные вещи — одни полезные, другие — совсем никому не нужные. Мания накопительства в чистом виде овладела стариком, захватила его в свои цепкие объятия, и теперь, свободный от каких-либо ограничений и условностей, он катился к типичному образу скряги-отшельника. А в прошлой жизни старик был женат. И еще был старшим продавцом в скобяной лавке. Возможно, он всегда был несчастен, одинок и, испытывая сложности в общении с другими людьми, замкнут. Сейчас, скорее всего, он был счастливее, чем в прежней жизни, теперь никто не мешал ему, не вмешивался в его жизнь, и он мог свободно предаваться своей страсти, воздвигая вокруг горы материальных богатств. У него были консервы — в аккуратно запечатанных коробках и просто наваленные в бесформенные кучи. А еще дюжина коробок с апельсинами — гораздо больше, чем он сможет съесть, пока все эти апельсины не сгниют. У него была фасоль в прозрачных пакетах; один пакет развалился, и фасолины катались по полу и хрустели под ногами.

А кроме еды у него были коробки — коробки с электролампами, коробки с радиодеталями, виолончель (он не умел играть на виолончели), высокая стопка журналов одного тиража, дюжина будильников и великое множество всякой прочей всячины, которую он собирал без видимой Практической цели, а ради ощущения покоя и безопасности, которое приходило к нему всякий раз, когда новая вещь занимала законное место в коллекции его личной собственности. Старик улыбался, был любезен, оживлен, но Иш чувствовал — перед ним сидит уже мертвец. Потрясение, которое испытал этот человек с неустойчивой психикой, кажется, привело его к черте, переступив которую сходят с ума. Теперь он будет собирать вокруг себя вещи, жить только ради вещей и опускаться все ниже и ниже. Но когда Иш собирался уходить, старик в сильном страхе схватил его за руку.

— Почему это случилось? — безумной скороговоркой зашептал он. — Почему меня оставили?

А Иш брезгливо смотрел на перекошенное внезапно нахлынувшим страхом безумное лицо. На широко раскрытый рот, вскипающие пузыри слюны в углах губ.

— Да, — бросил он коротко и зло, и даже обрадовался, что может вот так, запросто выплеснуть накопившуюся злость. — Да, почему оставили вас, а забрали других — гораздо лучших?

Старик попятился, взгляд его метался по комнате, а страх превращался в нечеловеческий, просто животный ужас.

— Вот чего я боялся! — задушенно вскрикнул он. И опять прошла злость Иша, и опять сменилась она жалостью.

— Успокойтесь! — воскликнул он. — Не надо ничего бояться. Никто не знает, почему вы выжили. Вас не жалила гремучая змея?

— Нет…

— Ну и ладно… Это зависит от иммунной системы. Думаю… никто не понимает ее природы. Ведь даже в самые страшные эпидемии очень многие не заболевают.

Но старик судорожно задергал головой.

— Я, должно быть, великий грешник, — сказал он.

— Но тогда вас должны были… забрать.

— Он, — старик со страхом огляделся по сторонам. — Он готовит мне что-то особенное. — И старик задрожал…

Перед въездом на мост Иш поймал себя на мысли, что совершенно серьезно думает, в каком кармане лежит у него мелочь. И сразу же, в вихре сменяющихся образов представил безумную сцену, где, играя главную роль, тормозит у будки смотрителя, протягивает воображаемую монету и кладет ее в протянутую воображаемую ладонь. Хотя он и притормозил немного в узком проезде, руки все же не протянул.

Он приехал сюда, думая пересечь залив, посмотреть, что творится в Сан-Франциско, но сейчас понял, что именно мост притягивает его к себе. Мост — величественное и дерзкое творение человеческих рук, маленькое чудо сродни «семи чудесам света». Как и все мосты, мост этот олицетворял идею единства и верности. Сан-Франциско — это всего лишь предлог. Иш искренне хотел вновь испытать чувство своеобразной общности с этим символом, так зримо воплощенным в металле и камне.

Сегодня здесь царствовала тишина. Там, где раньше с востока на запад и с запада на восток в шесть рядов неслись навстречу друг другу машины, лишь строгие линии осевых беззвучно спешили к далекой встрече в бесконечности. От нарастающего гула мотора белая чайка, так вольготно устроившаяся на ограждении перил, лениво взмахнула крыльями и, зависнув в воздухе, плавно заскользила, опускаясь к ровной глади воды.

Повинуясь причудливому капризу, он принял влево и беспрепятственно повел машину по встречной полосе. Вырвался из объятий туннеля, миновал высокие башни, и плавные изгибы подвесного моста открылись перед ним во всей своей грандиозной перспективе. Все уже давно привыкли, что мост вечно красили и перекрашивали, вот и сейчас на его главенствующем серо-стальном фоне яркими оранжевыми пятнами выделялся один из несущих тросов.

Неожиданно взгляду его предстала картина, заставившая вздрогнуть от удивления. Аккуратно припаркованная у самых перил, глядя на восток, застыла маленькая зеленая двухместка. Он было проехал мимо, но любопытство взяло верх, и, исполнив плавный свободный разворот, Иш затормозил рядом с замершей машиной. Открыл, заглянул внутрь. Никого! Отчаявшийся, чувствуя, как пожирает его болезнь… неужели бывший владелец остановился, перегнулся через перила и… А может быть, не так? Просто сломалась машина, и хозяин, а может, и хозяйка, махнули проезжавшим мимо или пошли пешком? С приборного щитка свисают ключи. На рулевой колонке регистрационная карточка — Джон С.Робертсон, Окленд и номер дома на Пятьдесят четвертой улице. Маленькая машина маленького человека с маленькой улицы. А теперь, уважаемый мистер Робертсон, собственность ваша принадлежит мосту!

Только снова въезжая в туннель, Иш подумал, что, по крайней мере, мог проверить версию аварии простым поворотом ключа зажигания. Но ведь это ровным счетом уже ничего не значило, а вот то, что он возвращается в Ист-Бэй, это уже значило. Разворот у зеленой двухместки — просто маленький эпизод по пути к его цели. Ведь он уже давно понял, что не поедет в никакой Сан-Франциско…

Как и обещал, Иш вернулся на улицу, где утром разговаривал, если это, конечно, можно назвать разговором, с мистером Барлоу. Он нашел его. Раскинув руки, человек лежал на тротуаре перед дверью магазина. «В конце концов, — отметил Иш, — существует предел тому количеству спиртного, которое может вместить в себя человеческий организм». А вспомнив глаза, понял, что не должен сильно горевать.

Хотя в здешних окрестностях собаки не попадались, мысль оставить тело в таком незавидном положении была Ишу не по душе. Как-никак с мистером Барлоу они знакомы и даже разговаривали. Но где и каким образом устроить похороны, казалось задачей выше его понимания. И тогда в соседнем промтоварном магазине он взял стопку простыней и аккуратно укутал в них тело. Затем поднял мистера Барлоу, перенес к машине, усадил на переднее сиденье, аккуратно поднял все стекла и плотно захлопнул дверцу. Теперь у мистера Барлоу будет свой мавзолей — надежный и долговечный.

Он не стал произносить прощальных слов, решив, что слова будут здесь неуместны, но просто смотрел через стекло на аккуратный сверток из свежих простыней и думал о мистере Барлоу, который, конечно, был хорошим парнем, но, к сожалению, не смог пережить трагедию разваливающегося прямо на его глазах, казалось, такого незыблемого мира. А потом, наверное посчитав сей жест благородным, Иш снял шляпу и некоторое время постоял с непокрытой головой.

Когда придет тот день, как в древние времена, когда не стало грозного царя и плененный народ ликовал, проклиная память его, — когда придет тот день, скажут ли ели в радости и воскликнут ли кедры: «С тех пор, как ты заснул, никто не приходит рубить нас». Воскликнут ли, радуясь, олени, лисицы и перепела: «И ты сделался бессильным, как мы! И ты стал подобен нам! Тот ли это человек, который потрясал землю!»

«В преисподнюю низвержена гордыня твоя со всем шумом твоим; под тобой подстилается червь, и черви покров твой».

Нет, никто не скажет таких слов, и не останется тот, кто будет думать о них, и Книга Пророка Исайи останется непрочтенной и потому покроется прахом. Только дикий олень станет выходить на свет из темной чащи леса и не будет знать, почему осмелел так, и лисята будут играть у высохших фонтанов городских площадей, и перепелки откладывать яйца в густой траве у солнечных часов.

День подходил к концу, когда, по большому кругу объехав район, где слишком густо лежали людские тела и от смрадных испарений мутилось сознание, он наконец добрался до своего дома на Сан-Лупо.

Теперь Ишервуд Уильямс знал многое. Большая Драма — как он стал называть происходящее — еще не подошла к финалу, и потому не стоит соединять свое будущее с первым попавшимся на пути живым существом. Лучше подождать и присмотреться, поскольку все, кого он видел сегодня, в большей или меньшей степени оказались нравственно и духовно сломлены.

Понемногу принимая отчетливые очертания, новая мысль, а вместе с ней и новое определение — Вторая Смерть — возникли в его сознании. Потому что многие из тех, кого пощадила Великая Драма, станут жертвами несчастий, от которых были надежно защищены развитой цивилизацией. Имея в своем распоряжении неограниченные запасы спиртного — одни сопьются. Где-то уже гремят выстрелы и человек убивает другого человека; где-то кончают жизнь самоубийством. Многие, совсем как тот грязный старик, так бы и прожили до естественного конца свои серенькие жизни, но случилась катастрофа — и душевное потрясение и неспособность приспособиться заставят их переступить черту, за которой будет лежать пропасть безумия. Эти вряд ли протянут долго. Многие станут жертвами несчастных случаев и умрут в боли и одиночестве. Другие умрут от болезней, которых некому будет лечить. В биологии существует понятие о точке критического состояния популяции, и если количество особей одного вида, уменьшаясь, переходит назначенную критическую точку — весь вид вымирает.

Так выживет ли человечество? Вот один из тех занимательных вопросов, дающих ему силы и желание жить. Правда, итоги сегодняшних наблюдений не вселяли радужных надежд. И действительно, если все оставшиеся в живых похожи на встреченных, стоит ли желать продолжения жизни такому человечеству?

Усаживаясь утром в машину, он был подобен Робинзону, готовому со слезами радости разделить любое человеческое общество. К вечеру он укрепился в мысли и решении, что лучше останется в одиночестве, и продолжаться тому одиночеству столько, пока не встретит он истинно родственное по духу существо, а не тех, кого предложил ему сегодняшний день. Неряшливая женщина, пожалуй, единственная, кто, по крайней мере, делает вид, что желает его, но в молчаливом приглашении скорее угадывалось вероломство и смерть, чем искреннее желание близости. Ну хорошо, нашел бы он оружие и из-за угла размозжил голову ее другу… Что бы он получил взамен? Физическую близость, удовлетворение? Только от одной этой мысли его начинало подташнивать. Что касается другой — той молоденькой девочки — для знакомства с нею нужно иметь веревку и медвежий капкан. И как в истории со стариком, скорее всего, она окажется сумасшедшей.

Да, пожалуй, Великая Драма не имела своей целью сохранить на Земле лучших представителей человечества, а те, кто прошел «Страшный Суд», остался и выжил, — не стали от этого лучше.

Он приготовил еду и поел, без интереса, вяло ковыряясь вилкой в тарелке. После чего попробовал читать, но слова имели столько же аромата и прелести, сколько и его пища. Он отложил книгу и снова думал о мистере Барлоу и других. В зависимости от характеров, в той или иной степени, но все встреченные им, постепенно теряя нравственные начала, разваливались как личности. А кто скажет, сохранил ли он разум? Испытал ли он и страдает ли он от душевного потрясения? В поисках успокоительного решения отстранение и методично исследовал Иш возможные изменения своего собственного «Я». Через некоторое время, взяв в руки карандаш, решил записать, почему и благодаря каким достоинствам в состоянии он продолжать жить и даже испытывать радость от этой жизни, в то время как множество других будут лишены этого элементарного человеческого права.

Без колебаний, решительно вывел первый довод:

1. Есть желание жить. Хочу увидеть, что произойдет с миром в отсутствие человека. Географ.

А после некоторого раздумья приписал еще несколько строчек:

2. Всегда предпочитал одиночество. Не испытываю необходимости в общении с другими людьми.

3. Вырезан аппендицит.

4. Относительно практичен, но не педант. Люблю путешествовать; могу жить без городских удобств.

5. Не испытал всех ужасов катастрофы, не видел, как умирали близкие.

Поэтому избежал самого страшного из всех потрясений. Он прервал свои записи и долго разглядывал последнюю строчку. По крайней мере хотелось надеяться, что хоть она справедлива. Застыв в тяжелой неподвижности, он смотрел на лежащий перед ним лист бумаги и думал. Он мог записать еще ряд своих положительных качеств, такие, как умение творчески мыслить, а значит, быстро приспособляться к внешним изменениям. Он мог записать, что любит читать, а значит, обладает могучим средством, заключенным в способности, переключая сознание, отгораживаться от окружающего мира и, уменьшая напряжение, расслабляться. Одновременно с этим он был не просто читателем: умение анализировать, умение практически применять прочитанное вооружало бесценным инструментом в познании мира, а значит, увеличивало шансы на выживание.

Пальцы его сжали карандаш, стоило лишь на мгновение подумать, следует ли к достоинствам отнести свободу от предрассудков и суеверий? Это могло стать ключевым пунктом, иначе, как тот старик, будет он постоянно думать и бороться со страхом от одной Мысли, что случившееся бедствие есть результат прихоти какого-то разгневанного Бога, который — как когда-то Великим Потопом, а на этот раз чумной эпидемией — решил снова очистить Землю от скверны, оставив Иша (правда, не осчастливив его обладанием жены и детей), как древнего Ноя, снова наполнить жизнью пустоту. Но такие мысли открывали путь к безумию. Конечно, если человек начинал думать о себе как об избранном, он невольно начнет думать о себе как о Боге — а за этим лежало безумие.

«Нет, — думал он. — Что бы ни случилось и когда бы ни случилось, я никогда не поверю, что я бог. Нет, я никогда не стану богом!»

А пока непрерывный поток мыслей будоражил его сознание, он с удивлением понял, что предвкушение предстоящего одиночества придает ему силу, вселяет уверенность и, что совсем странно, даже доставляет удовольствие. В прошлой жизни все его переживания и неудобства были в основном связаны с людьми. От одной мысли о танцах он покрывался холодным потом; он никогда не умел смешивать виски с содовой; никто никогда не предлагал ему вступить в студенческое братство. В добрые старые времена отсутствие подобных достоинств являлось серьезной помехой. Теперь, и это он с удивлением понял, «недостатки» становились достоинствами. Когда участие в многолюдных людских собраниях становилось неизбежностью, чувствуя неспособность принимать живое участие или вмешиваться в чужие разговоры он отступал в тень и оттуда слушал, запоминал и критически переосмысливал чужие слова и мысли. Вот и теперь он вполне переживет отсутствие живого общения и снова сможет тихо сидеть, смотреть и ждать, что произойдет. Его слабость стала силой. Такое может испытать слепой среди зрячих в мире, неожиданно лишенном света. В таком мире несчастным зрячим останется лишь бестолково сталкиваться друг с другом в поисках выхода, а слепец будет у себя «дома» и теперь из того, кто нуждался в помощи, сам превратится в надежного поводыря.

Но стоило ему оказаться в постели, и когда в темноте холодные щупальца тумана, поднимаясь с залива, снова сжали в объятиях дом на Сан-Лупо, былая решимость отступила, и состояние одиночества уже не казалось таким простым, безопасным удовольствием, как представлялось в его радужных мечтаниях. И снова великий страх накрыл его, и заставил корчиться тело его, и слушать звуки темноты, и думать об одиночестве и о том, что может случиться и с ним, когда в двери его дома постучится беда, которую назвал он Вторая Смерть. И тогда страстное желание в бегстве искать спасение пришло к нему. Он чувствовал, что должен уехать — уехать далеко; он должен все время двигаться и делать это как можно быстрее, чтобы всегда быть впереди страшной неизвестности, которая, возможно, уже пустилась за ним в погоню. И в поисках оправдания своему мистическому ужасу он решил, что болезнь могла и не захватить все Соединенные Штаты, и где-то осталось в живых маленькое человеческое сообщество, которое он обязан найти.

 

3

К утру ощущение ужаса от одиночества немного притупилось, оставив, и наверное навсегда, глубокие корни страха. Он осторожно поднялся с постели и стал судорожно глотать, ощупывать горло, боясь, что вдруг началась ангина. Он лелеял и оберегал себя, как может лелеять и беречь себя только престарелый ипохондрик. Спускаясь по лестнице, он побелевшими от напряжения пальцами цеплялся за перила, внушая себе мысль быть предельно осторожным, так как даже подвернутая лодыжка может закончиться мучительной смертью.

Не теряя времени, он начал немедленные приготовления к бегству и, всякий раз приступая к чему-то определенному — хотя план его в основе своей был лишен какого-либо здравого смысла, — ощущал прилив сил, покой и возвращение душевного равновесия. Его машина была уже давно не новой, поэтому он начал с того, что среди сотен застывших у обочин дорог машин стал искать достойное цели средство передвижения. Большинство машин стояло без ключей зажигания, но в одном из гаражей поиски его увенчались успехом в виде пикапа с ключом и полным соответствием его практическому вкусу. Он повернул ключ, и мотор послушно заурчал, тронул педаль газа — и здесь все оказалось в полном порядке. Уже на выезде Иш почувствовал легкое неосознанное беспокойство. Он вовсе не жалел расставаться с собственной машиной, беспокоило что-то другое. Наконец он вспомнил. Вернулся к старой машине, забрал молоток, перенес в пикап, бросил под ноги и только тогда выехал из гаража.

Возле магазина сделал короткую остановку, перекусил крекерами с сыром, а заодно захватил немного консервных банок. Он понимал, что в любом городе сможет без труда набрать любых продуктов, но некоторый запас все же лучше иметь под рукой, прямо в машине. После посещения других магазинов Иш стал обладателем спального мешка, топора, лопаты, плаща, сигарет, еды из расчета на несколько дней и бутылки хорошего бренди. Вспомнив опыт предыдущего дня, заехал в охотничий магазин и выбрал оружие на все случаи жизни: карабин, охотничье ружье, небольшой пистолет, который сможет носить в кармане куртки, и охотничий нож.

Заканчивая погрузку, он невольно огляделся по сторонам и, наверное, впервые за все это время серьезно подумал о собаках. За последние два дня он видел много собак и пытался не думать о них, так словно тварей этих не существовало. Иша раздражал их жалкий вид, казалось, собаки так и не поняли, что уже произошло и что продолжает происходить. Одни медленно умирали от голода, другие, наоборот, были сыты и довольны жизнью. Одни, поджав хвосты дрожали от страха, другие, демонстрируя собственную значимость, рычали и скалили клыки. Этот пес был похож на маленькую гончую — с длинными свисающими ушами, белый, с красно-коричневыми пятнами. Наверное, бигль, хотя он не мог сказать с уверенностью, потому что плохо разбирался в собачьих породах. Пес стоял на безопасном расстоянии, метрах в трех от машины, махал хвостом, тихонько и жалобно поскуливал.

— Пошел прочь! — чувствуя, как защемило сердце, прикрикнул Иш, грубостью помогая выстроить глухую стену против вдруг нахлынувшей жалости, потому что любое проявление жалости и привязанности к животному когда-то заканчивается переживаемой вместе с его смертью болью. — Пошел прочь! — повторил он. Но вместо этого пес сделал вперед осторожный шаг, потом еще один, вытянул передние лапы, положил на них морду и стал смотреть на человека виноватыми, о чем-то беззвучно просящими глазами. Длинные, уныло повисшие уши усиливали выражение безысходной собачьей тоски. Со всей очевидностью пес говорил: «Ты разбил мое сердце». Неожиданно для себя Иш улыбнулся и подумал, что это, наверное, его первая за последние дни улыбка, если не считать той горькой усмешки, когда он смотрел на укушенную змеей руку.

Он вернулся к действительности от ощущения, что пес, в одно мгновение почувствовавший перемену в настроении человека, уже трется о его ноги. Но стоило Ишу взглянуть вниз, как тот в испуге, или изображая испуг, кинулся прочь. Демонстрируя какие-то свои собачьи ужимки, стремительно промчался по кругу, улегся на землю, снова примостил морду между вытянутыми вперед лапами, коротко пролаял и закончил представление протяжным воем, как поступают выследившие добычу гончие. И снова Иш улыбнулся, и на этот раз это была добрая, широкая улыбка, и пес снова почувствовал его настроение, и тогда принялся описывать стремительные круги, ловко менять направление, показывая, что будет делать, когда выследит несчастного зайца. Закончив демонстрацию своих широких возможностей, уже без тени страха подбежал к ногам Иша, потерся о них и застыл, ожидая ответной ласки и словно спрашивая: «Ну как, понравилось мое представление?» Понимая, что от него ждут, Иш опустил руку и, немного злясь на себя, потрепал собаку по голове, ощущая пальцами гладкую собачью шерсть. Довольным повизгиванием пес выразил полную признательность и удовлетворение.

При этом хвост его с такой стремительностью метался из стороны в сторону, что, казалось, все тело и длинные уши пришли в наполненное радостью движение; глаза умильно закатились, открывая белые полукружия — все вместе создавая образец высшей собачьей преданности и обожания. Смешные уши и морщинки на морде говорили о любви с первого взгляда: «Вот единственный и неповторимый человек, который нужен мне в этом мире!»

И что-то случилось в душе Иша, потому что почувствовал он радость и необъяснимую легкость. Он присел на корточки и, уже не стесняясь проявления чувств, гладил собаку по голове. «Вот и хорошо, — думал он. — Хотел я того или нет, но я нашел себе собаку. — А потом мысленно себя поправил: — Я имел в виду — собака нашла меня».

Он открыл дверцу пикапа, пес, не раздумывая, прыгнул на переднее сиденье и устроился на нем совсем как дома. Зайдя в магазин, Иш вынес коробку с собачьими галетами и покормил собаку с руки. Животное брало еду без каких-либо заметных проявлений признательности и благодарности. «Вот для чего нужен человек. Если ты обзавелся человеком, совсем не обязательно так часто демонстрировать ему свою признательность». Только сейчас Иш понял, что никакой это не пес, а самая настоящая сучка, и тогда, усмехаясь, громко произнес:

— Вот вам типичный пример акта обольщения.

По пути он заехал домой, собрал кое-какие мелочи: немного одежды, бинокль, несколько книг. Огляделся, думая, что еще может понадобиться в путешествии, которое возьмет да и приведет его на другой край страны, и, ничего не придумав, просто пожал плечами.

Зачем-то открыл бумажник и понял, что является обладателем суммы в девятнадцать долларов пятерками и однодолларовыми бумажками. Наверное, в этом мире уже никогда не потребуются деньги; и он было собрался бросить бумажник в угол, но все же оставил. Наверное, просто привык ощущать в боковом кармане знакомую тяжесть и без этой тяжести чувствовал себя неуютно. Скорее всего, деньги не смогут причинить ему вреда.

Без особой надежды он написал записку и оставил ее на самом видном месте круглого стола в гостиной. Если родителям суждено вернуться, они будут ждать его возвращения или оставят свою весточку, где их следует искать.

Держась за дверцу машины, он еще раз, уже на прощание, окинул взглядом Сан-Лупо-драйв. И конечно, опять не увидел ни одной живой души. Правда, дома и деревья выглядели как и прежде — их не коснулись перемены, — а вот лужайки и сады явно нуждались в заботливой человеческой руке, а еще больше в простом глотке воды. Несмотря на ночные туманы, летняя калифорнийская засуха вступала в свои законные права.

Хотя полдень уже давно миновал, он решил отправляться немедленно. Он нервничал, ему не терпелось начать движение, а переночевать — переночевать он сможет в любом городке по пути.

Как с кошками и собаками, так и с взлелеянными человеком цветами и травами случилось то, что должно было случиться. Клевер и изумрудная трава лужаек пожухли, зато пошли в рост одуванчики. На клумбах увяли и осыпались влаголюбивые астры, а сорняки процветали. Высох, испарился живительный сок камелий, и следующей весной не будет у них почек. Свернулись листочки на кустах роз и побегах глициний — так всегда они готовятся к долгому периоду летней засухи. Метр за метром, завоевывая все новые пространства на террасах, лужайках и клумбах, ползут вперед стрелы дикого вьюнка. Как уже однажды было, когда, разгромив императорские войска, орды варваров хлынули на незащищенные провинции, так и сейчас жестокие сорняки глушили изнеженные руками человека хрупкие творения природы.

Ровно гудел мощный трудяга-мотор. Все утро следующего дня, пугаясь то прокола шины, то отказа тормозов или рулевой системы, или появления скота на дороге, он двигался с преувеличенной осторожностью, стараясь держать стрелку спидометра на отметке в сорок миль.

Но мотор не мог смириться с такой скоростью — не для этого строили его и проектировали, и часто Иш замечал, что, сам того не подозревая, гонит машину на скорости пятьдесят, а то и все шестьдесят миль.

И с каждой новой пройденной милей прочь отступало уныние. В ничем не примечательном придорожном пейзаже он находил своеобразную прелесть, да и сам процесс движения становился для него великим врачевателем и утешителем. Где-то глубоко внутри он понимал, что состоянию покоя и внутреннего комфорта обязан прежде всего, хотя и недолгой, но все же существующей возможности не принимать никаких решений. А пока он опускал занавес перед оставленной за спиной одной картиной природы и открывал занавес перед другой, надвигающейся на него из-за ветрового стекла, пока он просто крутил баранку и асфальт шоссе плавно катился под колесами машины, он мог не думать о будущем, не решать, как он должен жить и стоит ли вообще продолжать жить. Необходимость думать и решать в его новом состоянии ограничивалась лишь способностью плавно вписаться в крутой дорожный поворот.

И еще сучка бигля лежала рядом. Время от времени она клала ему морду на колени, а большей частью просто спала, и близость еще одного живого существа дарила ему новые ощущения покоя и комфорта. В зеркальце заднего обзора, наверное, уже никогда не появится силуэт идущей на обгон машины, но он все равно продолжал изредка бросать на зеркальце короткие взгляды — скорее по привычке, чем по необходимости. Зато он видел отражение карабина и ружья, а еще дальше, на багажных сиденьях, высокую стопку коробок с едой, а поверх них спальный мешок. Он был мореплаватель, в одиночку вышедший покорять бурное море и потому запасшийся всем необходимым, и еще ему казалось, что он единственный спасшийся после кораблекрушения и тогда понимал отчаяние обреченных на гибель жертв равнодушной стихии.

Шоссе № 99 вело его по долине Сан-Хоакина все дальше и дальше к югу. Хотя он и ехал достаточно медленно, но кажется, побил все возможные рекорды дальности. Ведь теперь не нужно тормозить за большим трейлером или останавливаться перед светофором (многие из них продолжали исправно работать), или снижать скорость перед въездом в город. Несмотря на мучившие опасения и мрачные предчувствия, связанные с физическим состоянием его машины, Иш должен был признаться, что путешествовать по Девяносто девятому в такой обстановке гораздо приятнее, чем покрываться потом в бешеной гонке среди суматошного столпотворения летящих во всех направлениях машин.

Людей он не видел. Ни одного. Если бы он поискал в городах, то наверняка кого-нибудь нашел, но в нынешней ситуации не видел в поисках необходимости и смысла. Встретить какого-нибудь несчастного одиночку он мог в любое время. Теперь перед ним стояла другая задача — узнать, остались ли люди, которых пощадила катастрофа, которые продолжают жить вместе.

А дорога серой лентой продолжала стелиться по бескрайней равнине. Виноградники сменялись фруктовыми садами, на смену им шли дынные бахчи, и потом снова виноградники, и бесконечные хлопковые поля. Наверное, опытный глаз фермера и здесь бы сразу отметил следы запустения и отсутствия руки человека, но для Иша все это великолепие казалось таким же, как прежде, как было всегда.

За Бейкерсфилдом он оставил Девяносто девятое и свернул на извивающуюся серпантином дорогу к перевалу Техачапи. Поля остались позади, уступив место пологим склонам с дубовыми рощами, и чем выше поднимался он в горы, тем меньше оставалось лиственных деревьев, на смену которым пришли вздымающиеся высоко в небо стройные стволы желтых сосен. И здесь никого не было. Но Иш не чувствовал признаков отсутствия людей, потому что в здешних местах всегда было пустынно. Он достиг перевала и смотрел с высоты гор туда, где еще далеко впереди начиналась пустыня. Здесь сильнее, чем прежде, начали мучить его дурные предчувствия. И хотя солнце стояло еще высоко, он сделал остановку в маленьком городке Мохаве и начал приготовления.

Пересекая эти двести миль пустыни, даже в Старые Времена люди брали с собой воду. И еще он знал о существовании больших перегонов, и если машина отказывалась двигаться вперед, человек должен был идти целый день, чтобы добраться до ближайшей дорожной станции. Если что случится сейчас, он будет лишен даже этой призрачной возможности, потому что никто не придет ему на помощь.

И тогда он отправился на поиски хозяйственного магазина. Тяжелая дверь оказалась надежно запертой на большой висячий замок. Иш разбил окно молотком и пробрался внутрь, магазина. Он взял только три канистры и наполнил их водой из крана над раковиной. Тонкой струйкой, но вода все же продолжала течь. К запасам воды он добавил одолженную в бакалейной лавке четырехлитровую бутыль красного вина. Но покоя не наступало, и тяжелый груз мрачных мыслей о неизбежной встрече с пустыней все сильнее отравлял его существование. Он снова медленно проехал по главной улице и бездумно, не имея никакого представления, что ищет, смотрел по сторонам, как неожиданно взгляд его остановился на застывшем на обочине мотоцикле. Черно-белый мотоцикл — один из тех, на которых несут службу дорожные патрули. Несмотря на мрачные предчувствия, растерянность и страх, он испытал приступ малодушия. Угнать мотоцикл, принадлежащий дорожному копу, — это, пожалуй, вершина немыслимого.

Когда на смену угрызениям совести пришла твердая решимость, он вышел из машины, с минуту повозился у мотоцикла, нашел его в полном порядке, сел за руль и медленно для пробы прокатился по дороге.

А потом целый час, под палящими лучами солнца, сооружал настил из досок, загонял мотоцикл в пикап и крепко увязывал его веревками. Теперь он мог чувствовать себя моряком, с кораблем и шлюпкой, на которую можно пересесть, если корабль вдруг вздумает затонуть. Но даже такая предусмотрительность не принесла облегчения, и черные мысли продолжали мучить его дурными предчувствиями. Он поймал себя на том, что время от времени оглядывается через плечо. Уставшее солнце медленно спускалось к горизонту, и вместе с солнцем Иш тоже ощутил безмерную усталость. Он собрал холодную и гадкую еду и жевал ее, испытывая отвращение и усиливающиеся приступы страха. Закончив ужин, отправился в продуктовый магазин, принес банку с собачьими консервами и вывалил их биглю. Собака приняла это выражение доброй воли как должное и, поев, свернулась на переднем сиденье машины. Иш сел за руль; вдвоем с собакой они разыскали на вид приличный мотель, а там комнату с незапертой дверью и зашли туда друг за другом — сначала человек, а уже потом собака. Из крана над раковиной сочились лишь редкие капли. Вероятно, подача воды в маленьком городе не была так автоматизирована, как в большом, и система не могла существовать без присмотра человека. Иш кое-как сполоснул лицо, улегся на кровать, а собака свернулась на полу.

И снова ночные страхи липкими, холодными пальцами оплели его душу, и он не мог уснуть. Собака постанывала во сне, и тогда сердце его сжималось в груди и проваливалось от страха. В эти мгновения становилось еще страшнее. Иш встал с постели, прошел к дверям комнаты, подергал ручку, проверяя, надежно ли заперта дверь, хотя не понимал, кого и чего он должен бояться и от кого так крепко запирать двери. Он подумал, что, может быть, стоит сходить в аптеку и там найти каких-нибудь снотворных таблеток, но только одна эта мысль страхом пригвоздила его к месту. Он уже начал подумывать о бренди, но зловещий пример мистера Барлоу заставил отказаться и от этой затеи. Вскоре он все-таки заснул, но спал беспокойно. Проснулся совершенно разбитым, и даже нежаркое раннее утро лишало его остатков мужества решиться преодолеть иссушенную солнцем землю пустыни. Он думал вернуться назад, он думал поехать на юг, в сторону Лос-Анжелеса, уговаривал себя, как здорово будет посмотреть, что происходит в тех краях. Но он знал и другое — все эти интересные и заманчивые идеи не что иное, как нелепые отговорки, оправдание собственной нерешительности, малодушные уловки, дабы уйти от исполнения продуманного плана, и остатки гордости в его душе не позволяли бездумно, просто так сворачивать с однажды уже избранного пути. Единственное, в чем он уступил собственным страхам, — стало решение отправляться в путь, когда солнце начнет клониться к закату. Оправдываясь, мысленно привел довод обычной предосторожности — и в нормальные времена люди, избегая дневной жары, пересекали пустыню ночью.

Издерганный страхом, в сумбурных попытках и мыслях, что бы еще предпринять для собственной безопасности, он провел еще один беспокойный день в Мохаве. А когда солнце коснулось отрогов западных гор, он и собака — каждый на своем привычном месте — тронулись в путь.

Он не проехал и мили, но уже почувствовал, как пустыня, охватывая его, отрезала все пути к отступлению. Лучи низкого солнца, задерживаясь в коротких листьях и гроздьях цветов маленьких деревьев св. Джошуа, отбрасывали длинные, причудливые тени. Вскоре спустились сумерки, и он уже не видел пугающих его теней. Он включил передние фары, и мощный конус света выхватил из темноты дорогу — пустынную, теперь всегда пустынную дорогу. В зеркальце заднего обзора он никогда не увидит нагоняющих его огней другой машины.

А потом пришла ночь, а вместе с ней росла и, усиливаясь, продолжала расти его тревога. Даже ровный гул мотора не успокаивал, а, наоборот, заставлял думать только о плохом. И хотя ехал он медленно, но, повинуясь тяжелым предчувствиям, еще больше сбросил скорость и думал — думал о спустивших колесах, думал о перегревающемся моторе, о подтекающем где-то масле, и что все это заставит его брести утопая в песке, а потом медленно умирать от жажды. Кажется, он даже перестал верить в свой страховой полис — черно-белый мотоцикл с багажным сиденьем…

Он так медленно ехал, что прошла, кажется, вечность, прежде чем на обочине появилась маленькая пустынная станция, где в прежние времена можно было подкачать бензина, обзавестись запаской или просто утолить жажду. Теперь за маленькими оконцами поселилась темнота, и он знал — не будет там помощи. И он проехал мимо. Белые столбы света от фар освещали уходящую ровную полосу дороги; двигатель гудел ровно и мягко, а человек все продолжал изводить себя мыслями, что же будет, если мотор заглохнет. Ехал он долго и без остановок, так что в конце концов даже собака начала жалобно скулить и беспокойно вертеться на своем сиденье.

— Заткнись! — грубо прикрикнул он, но собака продолжала скулить и вертеться. — Ну хорошо, хорошо, — согласился Иш и, даже не утруждая себя съехать на обочину, остановил машину. Вышел сам и, придерживая дверцу, выпустил собаку. Поскуливая, та немного побегала кругами, вздернула кверху морду, совершенно неожиданно разразилась оглушительным лаем и на полной скорости метнулась в темноту.

— Назад! Вернись назад! — крикнул он, но собака, не придавая значения и не обращая внимания на испуганный человеческий вопль, с громким лаем исчезла во мраке пустыни.

Стоило ей прекратить подавать голос, как непроницаемая тишина обступила Иша, и, слушая эту немую тишину, он понял, что исчез еще один звук — это, застывший в ленивом бездействии, замолк мотор. Объятый диким страхом, он метнулся к машине и дрожащими пальцами надавил кнопку стартера. Довольно постукивая, мотор снова ожил. Он стал думать о нечистой силе и, решив, что нечистая сила, конечно, видит его, а он нет, погасил все огни и остался сидеть в темноте. «Господи, что за наваждение такое», — горестно думал он.

Приглушенные расстоянием и потому совсем слабые, снова донеслись до него звуки собачьего лая. Бигль, наверное, ходил кругами возле своей добычи, и от этого звуки то затихали, то становились чуть громче. Иш решил бросить ее. Ведь с самого начала он не собирался связывать свою судьбу с собакой. Если эта мерзкая сучка оставила его одного в пустыне ради первого попавшегося кролика, что он должен этой гадкой твари? Иш тронул машину. Проехал немного, всего несколько метров, а потом снова остановился. То, что он сейчас делал, походило на трусливое бегство. Скорее всего, собака не найдет в пустыне никакой воды и конец ее будет мучителен. Взяв собаку, он, как всякий порядочный человек, должен нести ответственность за судьбу животного, хотя эта тварь и так достаточно пользуется им по своему усмотрению… Человеку было очень плохо: он дрожал от тоски, страха и одиночества.

Минут через пятнадцать Иш понял, что собака вернулась. Он не слышал как, просто понял, что вернулась и теперь лежала рядом и, вывалив розовый язык, тяжело дышала. И тогда неуправляемый, просто дикий приступ злобы нахлынул на него. Он думал о тех смутных и от этого кажущихся еще более страшными опасностях, которые могла навлечь на него своим безрассудным поведением эта собака. Если он не может бросить ее одну в пустыне медленно умирать от жажды, он сделает так, чтобы собака не мучилась. Человек вышел из машины, сжимая в руке винтовку.

Но стоило опустить глаза и посмотреть на собаку, он увидел, что бигль по-прежнему лежит уткнув морду в передние лапы, и бока ее вздымаются в прерывистом после долгого бега дыхании. Она не потрудилась пошевелиться, но Иш все равно увидел большие глаза и белый ободок там, где заканчивалось глазное яблоко. Насладившись погоней за кроликом, она вернулась к своему человеку — человеку, которого сама выбрала и который не обманул ее ожиданий и оказался удивительно полезным существом, давая вкусную пищу из консервных банок и привозя в такую замечательную страну, где живут настоящие кролики, на которых можно по-настоящему охотиться. Вовсе не желая того, Иш рассмеялся.

И со смехом этим беззаботным лопнула внутри струна, сковывающая тело, и распрямились плечи, сбрасывая груз тяжкого страха. «Так чего теперь боюсь я? — спросил он. — Кроме смерти моей, разве еще что-нибудь случиться может? Так ведь это уже случилось, и не осталось на земле человека. Так почему я должен бояться смерти? Или существует на земле что-то страшнее?»

Он почувствовал бесконечную легкость. Не в силах более оставаться на месте, давая возможность каждой малой частице тела разделить счастье освобожденного сознания, сделал несколько легких пружинистых шагов, остановился и снова радостно рассмеялся.

Груз страха оставил его плечи, но разве только страх переживал в пустыне одинокий человек? Сейчас он открыл для себя великий смысл Свободы. Он прямо взглянул в глаза Судьбе, сделал шаг вперед, ударил ее по лицу и крикнул: «Я не боюсь тебя, Судьба!»

И сделав так, он решил, что если будет жить, то проживет жизнь без страха. Человек, переживший вселенскую катастрофу, не должен жить в страхе.

Не раздумывая, повинуясь безотчетному порыву, он вернулся к машине, скинул веревки и как ненужный хлам сбросил на землю свой черно-белый мотоцикл. Теперь никогда — никогда он не станет дрожать за свою жизнь! Пускай Судьба благоволит осторожному. Пусть будет так — но трудно играть по ее правилам. Он будет рисковать, он возьмет от жизни все и будет, сколько ему осталось, наслаждаться жизнью без страха. Есть ли смысл жить взаймы у Судьбы?

— Собирайся, принцесса, — насмешливо сказал он. — Пора трогаться.

И стоило ему произнести эти слова, он понял, что наконец-то дал имя собаке. Это было хорошее имя, и то что не блистало оригинальностью, было тоже хорошо, потому что связывало со старым миром, и еще потому, что была она Настоящей Принцессой, а человек — ее слугой, которому за усердные труды полагалась лишь одна милость — не думать все время о себе.

«Нет, — решил он. — Никуда больше сегодня не поеду». Освобожденный от страха, он должен испытать себя. Человек вытащил спальный мешок, развернул и лег на песок под призрачной защитой куста мескито. Принцесса пристроилась рядом и, уставшая от беготни, быстро и крепко заснула. Среди ночи человек проснулся и долго лежал без сна, но в покое и тишине. Он многое испытал и многое видел, а сейчас обрел покой, который теперь его никогда не оставит. Принцесса стала тихонько подвывать сквозь сон, и он видел, как дергались ее лапы, будто снова мчалась она в погоне. Потом успокоилась, и человек тоже заснул.

А когда проснулся, лимонно-желтый рассвет вставал над песчаными холмами пустыни. Он замерз, да и прижавшаяся к спальному мешку Принцесса, наверное, тоже. Он поднялся с земли с первым лучом восходящего солнца.

Это пустыня — дикое место. Началась она давно — очень давно. И оставалась пустыней, пока не пришел человек. Человек приходил сюда весной, оставляя на месте стойбища камни очагов да легкие следы среди кустов мескито — но призрачны были те следы, и кто мог сказать, что это следы человека… Это много позже проложили они железные дороги, протянули провода и построили длинные прямые дороги. Но в сравнении со всей пустыней, кто скажет, что здесь был человек? Отойди на десять шагов от стальных рельсов или от бетона шоссе — и снова заструится под ногами песок вечной пустыни. Прошел отпущенный срок, и, оставив пескам деяния рук своих, ушли люди.

Временем наполнена пустыня. Тысячелетие мира — всего лишь день для нее. Медленно струится песок, и даже мелкие камни перекатывает сильный ветер, но незаметны глазу перемены. Бывает, налетит раз в сто лет ураган, обрушит потоки воды, и, переворачивая валуны, с ревом понесется вода по руслам высохших рек. Пройдет еще десять веков, разверзнется земля, выплеснет потоки черной лавы, и снова в безмолвии застынет земля.

Медленно менялась пустыня трудами человека и также медленно будет стирать со своего лица следы трудов его. Вернешься через тысячу лет и все там же увидишь камни очагов и длинную дорогу, уходящую к горизонту, где расходятся острые, словно лезвия ножа, горы. Не ржавеет железо в песках, лишенных влаги, — значит, не только камни, но и стальные рельсы увидишь здесь через тысячу лет. Ну а медные провода — медные провода здесь будут бессмертны. Вот такая она пустыня — дикая местность. Медленно отдает и медленно забирает обратно.

Стрелка спидометра дрожала на отметке восемьдесят, а он все гнал и гнал машину, наслаждаясь первобытным, пьянящим ощущением свободы, и пугливая мысль о лопнувшем колесе никогда не лишит его ощущения этой свободы. Чуть позже он сбросит скорость и будет внимательно вглядываться в проплывающие мимо картины природы, и его тренированный глаз географа с интересом будет отмечать следы драмы человеческого ухода. Но здесь, на вольных просторах, не слишком заметны были эти следы.

У Нидлса стрелка указателя топлива медленно скатилась к нулевой отметке. Насосы на заправочной станции не работали — не было электроэнергии, и после недолгих поисков, на окраине города, он наткнулся на склад с горючим и наполнил бак прямо из бочки. И снова поплыла под колесами машины дорога.

За Колорадо-ривер раскинулась Аризона, и шоссе, поднимаясь вверх, запетляло меж отвесных стен каменных утесов. Здесь он наконец-то увидел скот. Полдюжины молодых бычков и две коровы с телятами, пригнув головы к желобу поильни, стояли почти у самой обочины. Он остановил машину, вышел, и только тогда животные подняли головы и стали смотреть на человека — лениво, без любопытства. Если в этой глуши скот не пасся вдоль дорог, он месяцами не видел человека. Дважды в год появлялись в здешних местах пастухи-ковбои, сбивали его в стада и гнали в неизвестность. Уход человека ничего не изменит в жизни скота, разве только больше его станет. Возможно, тогда перестанет хватать на всех травы, но еще раньше понесется в каменных теснинах ущелий многократно повторенное эхо волчьего воя. А это значит, начнется борьба за существование, и теперь не человеку, а волкам решать, сколько скота будет пастись в степи. Иш не сомневался, что пройдет время — и волки, и скот вступят в равновесное состояние, и скот в отсутствие человека не исчезнет с этой земли.

А дальше, у старого шахтерского городка Оутмен он увидел двух осликов. Может быть, незадолго до катастрофы их выпустили погулять в окрестностях, а может быть, они уже давно одичали и бродили сами по себе, он не мог сказать, но были ослики гладкими и упитанными. Иш вышел из машины, попробовал подойти к ним ближе, но ослики, сохраняя безопасную дистанцию, тут же проворно отбежали подальше. Возвратясь к машине, он спустил тявкающую Принцессу, и та, с молодецкой удалью и с поразившим еще в пустыне оглушительным лаем метнулась к невиданным животным. Маленькие ослики оказались не из робкого десятка. Опустив уши, угрожающе растянув губы, так что обнажились большие желтые зубы, взбрыкивая копытами, ослик-самец перешел в стремительную контратаку. И в ту же секунду, растеряв боевой задор, Принцесса с поджатым хвостом покинула поле сражения, трусливо бежав под защиту человека. А Иш подумал, что волки станут обходить стороной осликов, и, наверное, даже пума пожалеет, что рискнула напасть на такого маленького храбреца.

Дорога круто пошла вверх. С вершины перевала, бросив прощальный взгляд на Оутмен, он поехал вниз и там впервые за все время пути столкнулся с дорожным заносом. Совсем недавно — два, а может быть, три дня назад — видно, жестокая гроза прогремела в отрогах гор, краем захватив и здешние места. И тогда вспенилось быстрой водой старое русло реки, забило, песком трубу под полотном дороги, и, не находя выхода, поднялась вода и, продолжая нести песок и мелкие камни, накрыла дорогу. Иш вышел из машины. В добрые времена приехали бы сюда дорожные рабочие, убрали песок, прочистили трубу, и никто бы не вспомнил о шалостях природы. А сейчас труба оставалась забитой, и пока еще тонким, всего в несколько дюймов, слоем песка покрывало дорогу. Иш присел и увидел, что воде удалось подмыть основание дорожного полотна. Всего сантиметров пятнадцать земли вымыло из-под слоя бетона, но придет еще один ураган, и еще больше песка нанесет на дорогу, и еще больше земли вымоет из-под полотна. Пройдет совсем немного лет — и вздыбится разломами бетон, и скроется серая лента дороги под высокими грудами песка и мелкого камня. Но все это ждет дорогу впереди, а пока занос еще не стал серьезной преградой, оставляя на песке ровную колею следов, человек поехал дальше.

«Как крепка и как слаба связующая нить дороги», — думал он, воображая, как долго сможет путешествовать так, как делает это сейчас… Ночь он провел в кровати, принадлежавшей лучшему мотелю Кингмена.

Тысячи веков скот, лошади, ослики — все они жили собственной жизнью и выбирали собственные пути в лесах, степях и пустыне. А когда набрал силу человек, то лишил их свободы — заставил коров и быков, лошадей и осликов служить его целям. Но не стало человека, и снова двинулся скот по указанному самой природой пути.

Ревели, требуя воды, бились напрасно привязанные в тесных стойлах длинных сараев коровы и, обессилев, лежали тихо. Запертые в загоны, медленно умирали тонконогие чистокровные жеребцы.

А на свободных выгонах, предоставленные собственной воле, набирали силу беломордые херефорды; и даже на фермах, ломая изгороди, освобождали себя быки и коровы и разгуливали свободно. Свобода объединила их: и коров, и лошадей, и осликов…

Как в древние времена, уходили ослики в пустыню. Раздувая ноздри, вдыхали сухой восточный ветер, взбрыкивая копытами, скакали по пыльным впадинам высохших озер, в скульптурной неподвижности грациозно застывали на огромных каменных валунах, раскиданных на склонах холмов, мощными челюстями перемалывали ветки колючего кустарника. И рядом с ними мирно уживались дикие бараны.

Лошади отправились на сухие степные равнины. Они щипали зеленую траву весны, наполненную зрелыми семенами траву лета, сухую траву осени, а зимой, обросшие косматой шерстью, разгребали копытами снег и отыскивали под ним прошлогоднюю траву. Вместе с ними паслись стада антилоп-вилорогов.

Быки и коровы ушли на поиски зеленых лугов и тенистых лесов. В подлесках коровы прятали новорожденных телят, пока телята не набирали силу и не начинали ходить вслед за матерями. Бизоны стали их близкими соседями и соперниками. Могучие быки яростно воевали за право владения этой землей. Пройдет время, и, наверное, тяжелые быки победят более мелких сородичей, и бизоны уйдут на земли их прежней родины. И если такое случится, займут быки зеленые просторы лесов и обретут рай на земле.

Электроэнергии в Кингмене уже не было, но водопроводные трубы еще продолжали делиться водой. Подключенная к газовым баллонам, плита в баре мотеля тоже работала, и давление газа оставалось в норме. Без электроэнергии потеряли всякий смысл холодильники, и потому Иш не стал обладателем яиц, масла и молока. Но не пожалев времени на разведку полок соседнего магазина, он приготовил по теперешним временам восхитительный завтрак из консервированного виноградного сока, консервированных сосисок и лепешек с патокой. И еще сварил кофе в большом кофейнике и выпил его с сахаром и консервированным молоком. Принцесса довольствовалась своим обычным блюдом из собачьих консервов. После завтрака, вооружившись молотком и зубилом, Иш пробил бензобак ничейного грузовика и, подставив под хлещущую струю двадцатилитровую канистру, наполнил ее доверху, а затем перелил бензин в свою машину.

В городе встречались мертвые тела, но в жарком и сухом климате Аризоны трупы не разлагались, а, высыхая, превращались в мумии. И если смотреть на эти современные мумии не сильно приятно, их запахи не оскорбляли обоняние.

За Кингменом покатилась сухая земля, где однообразие пейзажа изредка скрашивали ряды аккуратных маленьких сосен-пиньонов. Если не считать бетонного шоссе, человек не оставил здесь других следов своего пребывания. Не было телефонных столбов вдоль дороги, да и сама дорога не везде защищалась изгородями от скота, и Иш видел уходящие вдаль, покрытые зеленой после недавних дождей травой выгоны да редкие точки маленьких деревьев. Он знал, что с увеличением поголовья скота резко изменилась вся здешняя природа, и с уходом человека эти изменения несомненно станут еще более разительными. Вполне естественно предположить, что если замерли конвейеры скотобоен, значит, до невиданных ранее размеров вырастет поголовье скота, и, еще до того как появится достаточное количество хищников, чтобы установить так любимое природой равновесие, вытопчут быки всю траву до голой земли; и шрамы оврагов поползут по лицу этой земли и изменят его до Неузнаваемости. Но, что тоже возможно, через открытую теперь мексиканскую границу заползет сюда страшный бич скота — ящур, и тогда исчезнет скот на многие годы. А может быть, недооценивает он быстроту, с которой начнут плодиться волки и пумы? Но в чем Иш был действительно уверен — пройдет двадцать пять или пятьдесят лет, земля успокоится, придет в равновесие и постепенно примет прежний облик тех времен, когда не ступала еще на нее нога белого человека…

Первые два дня он жил страхом, и страх заставил его бежать из родного дома. Сейчас великий покой воцарился в его душе. И покой этот стал реакцией на тишину окружающего его мира. Тишина захватила его. Он провел в одиночестве и тиши гор много дней, но никогда не задумывался о природе этой тишины, принимая ее как должное, и, конечно, не представлял, сколько шума может производить человек. Существовало много определений Человека, теперь он даст ему еще одно — «животное, производящее шум». А сейчас в этом мире жил лишь едва различимый гул его мотора. Не было необходимости сигналить, не ревели моторами трейлеры, не гремели на стыках поезда, не взрывалось ревом самолетных двигателей небо над головой. В маленьких городах не свистели свистки, не звенели колокола, не кричало радио, не разговаривали люди. И если причина, породившая тишину, стала смерть — это все равно была тишина.

Он ехал медленно, но не страх был тому причиной. Если что-то интересовало его, он останавливал машину и удовлетворял любопытство; и на каждой остановке загадывал, что услышит на этот раз. Часто, даже в городах, заглушив мотор машины, не слышал ровным счетом ничего. Иногда до слуха его доносились птичья трель, или деловитое жужжание насекомого, или легкий порыв ветра в кронах деревьев. Однажды, испытав огромную радость, он услышал отдаленные раскаты грома.

К полудню Иш добрался до страны желтых сосен и вздымающегося, на севере пика с белой, искрящейся на солнце шапкой не тающих снегов. В Вилльямсе он видел сияющий свежей краской трансатлантический экспресс и не видел человека. В затянутом дымом пожаров Флагстаффе он тоже не встретил человека.

За Флагстаффом, вывернув из-за крутого поворота, шум его мотора вспугнул двух ворон, и они тяжело и неохотно поднялись в воздух, оставив что-то бесформенное лежать на дороге. Он очень боялся увидеть, что клевали на дороге эти черные большие вороны, но оказалось, всего-навсего овцу. Вороны клевали распростертое на бетоне хайвея тело овцы, и красные сгустки крови запеклись на ее распоротом горле. Там еще были овцы, и дальше — слева и справа от дороги тоже лежали овцы. Иш прошел немного вперед и насчитал их двадцать шесть.

Собаки или койоты? Это он не мог сказать, зато мог ясно представить, как все происходило. Овец гнали по лугу, без жалости набрасываясь на отставших и оказавшихся с краю плотно сбитой ужасом смерти овечьей отары.

Чуть позже, повинуясь невольному капризу, он свернул на дорогу, ведущую к Национальному музею Орехового каньона. Он остановился рядом с чистеньким домом смотрителя на краю глубокой лощины, где в самой низине теснились полуразрушенные дома Обитателей Гор. До сумерек оставался еще час, и он с каким-то мрачным удивлением ходил по узкой тропинке и разглядывал то, что осталось от старых домов прежних людей. Потом он поднялся наверх и заснул в доме, стоящем на самом краю каньона. В здешних местах, видно, уже отгремели первые летние грозы, и немного воды затекло через порог прямо в дом. А так как некому было убирать ее, маленькая слегка поблескивающая лужица медленно разрушала деревянные доски пола. И еще прольются дожди, и с каждым годом все заметнее станут следы их, пока не настанет день и не разрушится аккуратный дом, стоящий на самом краю каньона; и когда рухнет, не отличишь его от старых домов, что ютятся сейчас на уступах скал. И обломки одной цивилизации смешаются с обломками другой, и не различишь их.

Не долго, но все же сохранятся отары. И хотя убийцы будут убивать без причины, лишь ради желания утолить жажду крови, все равно не исчезнут за день миллионы и за месяц тоже не исчезнут, и тысячи новых ягнят родят их матери. Что значит пятьдесят или сто убиенных для миллиона! Не без основания, правда, думая о погибели рода человеческого, говорили люди: «Овца без пастыря своего», но придет день, и исчезнут овцы…

Потому что, беспомощных и беззащитных, занесет их снегом в зимние бураны; отойдут жарким летом от воды, потеряют дорогу и, по природе своей слишком глупые найти обратный путь, станут умирать от жажды; застанет их весенний паводок, и понесет кипящая вода сотни тел; в глупости своей или от страха окажутся на гребнях скал и будут падать оттуда и лежать на острых камнях ущелий грудами окровавленного мяса. И с каждым днем будет прибавляться число их убийц — одичают собаки и соединятся в жажде крови с волками, койотами, пумами и медведями. Пройдет время, и огромные стада превратятся в жалкие кучки испуганных существ — и тогда не будет больше овец.

Тысячи лет назад они признали человека своим господином и защитником и потому потеряли быстроту, проворство и чувство независимости. Сейчас, когда не стало пастыря, и их не станет.

На следующий день путь его пролегал по широким равнинам перевала Скалистых гор — страны альпийских лугов и овечьих пастбищ. И снова он видел тела овец там, где гнали койоты их отары. Один раз показалось ему, что на далеком склоне холма видит бешено мчащуюся плотную серую массу, но не был уверен, что не показалось.

А однажды совсем странная картина открылась его взору. На заросшем высокой травой лугу, возле быстрого ручья мирно паслось стадо. Иш закрутил головой, не веря, что сейчас может увидеть фургон, а рядом самого пастуха, но увидел только двух собак. Не стало пастуха, но, повинуясь веками выработанному инстинкту, собаки продолжали выполнять свой долг, не давали овцам разбрестись, держали их у воды, на хорошем пастбище; и без сомнения, отгоняли ночных воров, приходящих вынюхивать здесь легкую поживу. Он остановил машину и, не выпуская Принцессу, дабы не испортить мирную идиллию, через окно смотрел на овец и собак. Завидев машину, собаки-пастухи отчаянным лаем встретили незваных гостей и забегали вокруг отары, сбивая в единое целое немногих отбившихся. Держа дистанцию в четверть мили, ближе собаки не подходили и настроены были весьма враждебно. Как и в больших городах, где после ухода человека продолжал пульсировать по проводам электрический ток, так и здесь, на зеленой земле альпийских лугов, собаки какое-то время будут продолжать пасти овец. Но, думал Иш, не продлится такое долго.

А дорога все катилась и катилась по бескрайним равнинам. «Федеральное № 66» — прочел он на дорожном указателе. В давние времена это был великий путь — дорога, по которой Оки — переселенцы из Оклахомы — шли искать счастья в Калифорнии. Тогда об этой дороге слагали песни, а сейчас пустынной стала дорога. Не промчится автобус с большими буквами «Лос-Анжелес» на борту, не проревет мощным мотором трейлер, начавший свой путь на востоке и стремительно мчащийся на запад, не проползет, дребезжа стареньким мотором, доверху забитый нехитрыми пожитками древний автомобиль сборщика фруктов, не пролетит, сверкая хромом и лаком, автомобиль с туристами, спешащими посмотреть ритуальный праздник индейцев, даже тощая кляча, запряженная в фургон индейца-наваха, устало не протащится по обочине дороги.

Он спустился в долину Рио-Гранде, пересек мости въехал на длинные улицы Альбукерка — самого большого оказавшегося на его пути города после Калифорнии. Иш ехал по улицам, сигналил и ждал ответа. Ответом ему была тишина, да и ждал он не слишком долго.

Ночевал он опять в мотеле, на этот раз на склоне пологого холма западной части города, откуда можно было увидеть весь город. Но он не видел его, потому что не горел свет и город прятался во мраке ночи.

А утром, перевалив горы, спустился вниз, в страну одиноких холмов и бескрайних равнин. Сумасшедшая жажда скорости вновь овладела им, и он гнал машину на пределе ее возможностей по прямой, уходящей к горизонту дороге. Одинокие холмы остались далеко позади, промелькнул и исчез указатель границы штатов — он уже в Техасе, вернее, в его малой части — плоской стране с нелепым названием «Длинная ручка кастрюли». Нещадно палило солнце, а вокруг, насколько хватало глаз, простирались колючие от стерни поля, с которых люди, перед тем как умереть, собрали пшеницу. Переночевал он на окраине Оклахома-Сити.

По объездной дороге обогнув утром город, Иш выехал на Шестьдесят шестое, ведущее к Чикаго. Но не проехал и двух миль, как лежащее на шоссе дерево перегородило ему дорогу. Он вылез из машины и, решая, что делать, неуверенно пошел навстречу неожиданному препятствию. Конечно, тут не обошлось без урагана, одного из тех, что внезапно, без предупреждения обрушиваются на эти открытые всем ветрам голые равнинные земли. Огромный тополь, росший у одинокого фермерского дома, сначала, наверное, накренился, а потом рухнул, перегородив всю дорогу грудой зеленых ветвей и искореженных сучьев. Понадобится полдня, не меньше, прорубить проход в этом первозданном хаосе. И вдруг с неожиданной ясностью он понял, что стал свидетелем важной сцены той Великой Драмы, в которой он отвел себе роль внимательного зрителя. Шестьдесят шестая — великая дорога! И эту дорогу перекрывает случайно упавшее дерево. Человек, без сомнения, справится с этой преградой и прорубит себе свободный путь, но завтра упадут новые деревья, и новые преграды встанут на пути человека. Весенние грозы слоем липкой глины покроют дорогу, мягкая земля обвалится оползнем из-под ее основания, паводком сметет мосты через реки, и всего через несколько лет путешествие в современном автомобиле из Чикаго в Лос-Анжелес станет предприятием не менее опасным и долгим, чем в запряженных быками крытых фургонах первых переселенцев.

Он думал объехать дерево полем, но почва после недавних дождей оказалась слишком мягкой, раскисшей. Дорожная карта подсказала выход. Если вернуться назад, то через десять миль он окажется еще на одной асфальтированной дороге, которая потом снова выведет его на хайвей. Так он и сделал и, развернув пикап, тронулся на юг.

А когда ехал, понял, что не видит особого смысла возвращаться на Шестьдесят шестую. Новая дорога, хотя и не такая знаменитая, тоже вела на восток, и, насколько он понимал, оба направления его вполне устраивали. «Наверное, — думал он, — упавшее дерево изменит весь ход развития будущего человеческого общества. Я мог оказаться в Чикаго, и там что-то могло произойти. Теперь произойдет что-нибудь другое».

Итак, волею слепого случая путь его пролегал по землям Оклахомы. И пустынной была та земля, разве что на склонах круглых холмов, как и прежде, высились гиганты дубы, а под ними на возделанных полях равнин росли посеянные человеком кукуруза и хлопок. Высоко поднялись кукурузные стебли — выше сорняков, и урожай мог быть хорошим, а вот хлопчатник под тяжестью сорных трав медленно задыхался.

Жаркая погода разгара лета заставила освободиться от некоторых условностей, принятых для человека цивилизованного общества, правда, брился он каждый день, но совсем не потому, что беспокоился за свою внешность — просто так ему было удобнее. А вот волосы свисали вниз неопрятными, длинными прядями. Однажды он решился и обрезал их ножницами. Его одеждой стали джинсы и рубашки с открытым воротом. Рубашки он менял каждое утро — старую выкидывал и надевал новую. Где-то он забыл свою серую «федору», но один из оклахомских универмагов помог обзавестись дешевой соломенной шляпой. Именно такие шляпы в жаркую пору предпочитали носить оклахомские фермеры.

Где-то в полдень Иш пересек границу с Арканзасом, и хотя прекрасно понимал, что границы эти вещь весьма условная, неожиданно ощутил разительную перемену. Куда-то вдруг исчез сухой воздух равнин, и, словно в парную баню, окунулся он во влажную духоту. Разница в климате не замедлила сказаться на растительности, двинувшейся в наступление на дорогу и стены домов. Усы плюща и розовых кустов покачивались на окнах, свисали с карнизов и крыш террас. От этого казалось, что маленькие дома стали еще меньше и робко прячутся в зелени леса. Даже заборы превратились в зеленую живую изгородь. Исчезла четкая разделительная линия между бетонным полотном дороги и окружающим ее миром. Из каждой трещины на дороге пробивались зеленые ростки травы и сорняков. Не обращая внимания на строгие разделительные линии, выползли с обочины молодые побеги кустов черной смородины. В одном месте длинные усы вьюнка достигли осевой и там встретились с вьюнком, стелющимся с другой стороны дороги.

Поспели груши, и он набрал их в одном из садов, внеся некоторое разнообразие в свою консервированную диету. Вторжение в чужой сад вспугнуло кормившихся упавшими плодами свиней. Ночь он провел в Норт-Литл-Роке.

Надежно запертые в свинарниках, умрут чемпионы выставок — призовые хряки. А в соседних с ними загонах, требуя мучное пойло, будут жалобно взвизгивать толстые поросные свиноматки. Но на многих фермах, невзирая на заборы, вырвется на волю годовалая молодь, и ничего ей не нужно будет от человека. В жару они находят у берегов рек невысыхающие лужи и закапываются там, и лежат в грязи, вздыхая от счастья. А стоит повеять в воздухе прохладой, они бредут в дубовые рощи и наедаются желудями. Сменится несколько поколений, и станут тоньше их ноги, будут острее клыки. Перед бешенством их разъяренного хряка поспешно отступят даже волки и медведи. Как и человек, поедают они мясо и птицу, клубни, орехи и фрукты. Они выживут.

Утром следующего дня, не прошло и часа в пути, как на выезде из маленького города вздрогнул Иш от неожиданности, когда взгляду его открылась непривычная теперь картина — выполотый огород и любовно ухоженный сад. Он остановился, пошел на разведку и впервые за все время пути нашел то, что с некоторым допущением можно было назвать социальной группой. Все они были черные — средних лет мужчина, женщина и маленький мальчик. Стоило лишь раз взглянуть на женщину, чтобы без сомнений сказать — скоро их станет четверо. Все они робели. Мальчишка прятался за спинами взрослых — ему было одновременно страшно и любопытно. При этом он не забывал что-то постоянно искать у себя в голове и, судя по достаточно красноречивым движениям, ничего иного, кроме вшей. Женщина тупо молчала, отвечая на вопросы, обращенные непосредственно к ней. Мужчина снял с головы соломенную-шляпу и нервно теребил пальцами ее обломанные края. Причиной тому жара или испуг, но по его блестящему лбу катились крупные капли пота.

От смущения их более чем невнятный говор стал еще более невнятным, и Иш с трудом угадывал даже знакомые слова. Было ясно, что люди не знают никого, кто бы жил по-соседству, и вообще мало что знают, так как со времени катастрофы боялись или просто не видели необходимости уходить далеко от дома. Это была не семья, а союз трех оставшихся в живых. Целых три человека, вопреки всем законам теории вероятности, выжили в одном маленьком городе.

Вскоре Иш понял, что стоящие перед ним люди страдали не только от вызванного катастрофой душевного потрясения, но в равной степени и от последствий системы запретов, узаконенных воспитавшей их социальной средой. Это выражалось в растерянности, смешанной с долей страха, и как в присутствии белого человека они жались друг к другу, с трудом вспоминая простые слова, робко прятали и отводили глаза.

Не обращая внимания на явную растерянность хозяев, Иш из чистого любопытства решил посмотреть, как они устроились в новой жизни. Хотя все дома этого города были открыты для них, семья жила в неказистой лачуге, принадлежавшей до катастрофы женщине. Иш не стал переступать порога, но через раскрытую дверь увидел старую расшатанную кровать, под стать ей такие же стулья, сваренную из листов железа печь, засаленную скатерть на столе и мух, жужжащих над остатками ничем не прикрытой еды. Все, что находилось снаружи, выглядело намного симпатичнее. Сад, с гнущимися под тяжестью плодов ветвями фруктовых деревьев; поднявшаяся выше человеческого роста кукуруза, и даже маленькое тщательно ухоженное хлопковое поле, хотя за все сокровища мира Иш не смог бы ответить на вопрос, что они собираются делать с этим хлопком. Очевидно, что эти трое просто тянули привычную лямку, делая то, что должны были делать люди их мира, и в трудах этих находили себе спасение.

Водились у них куры, и в загородке хрюкали свиньи. Стоило Ишу увидеть свиней, как откровенное и болезненное смущение хозяев стало настолько очевидным к не требовало долгих раздумий понять — свиньи эти перекочевали сюда из загонов соседа-фермера, отсюда и страх, что белый человек предъявит им счет за бессовестное воровство.

А Иш попросил лишь немного свежих яиц и за дюжину вручил хозяину одну из своих долларовых бумажек. Подобный обмен произвел на них неизгладимое впечатление, и деньги были приняты с превеликим удовлетворением. Через четверть часа, исчерпав все возможности нечаянной встречи, Иш, к заметной радости хозяев, усаживался в машину.

Какое-то время, не трогаясь с места, он сидел, положив обе руки на руль, и криво усмехался. «Стоит мне остаться, — думал он, — и здесь я стану вроде маленького царька. Черным это, конечно, не понравится, но благодаря усвоенным жизненным принципам, думаю, скоро они с этим смирятся. Будут выращивать для меня овощи, свиней и кур, а у меня скоро заведется корова или даже две. Они будут выполнять любую; какую я только потребую, работу. Да, здесь я бы мог пожить маленьким царьком». Но идея эта, быстро промелькнув, тут же, не оставив и следа, исчезла; и он стал думать о том, что черные приспособились к этой жизни гораздо лучше. Он, как нищий бродяга, жил подаяниями того, что оставила после себя цивилизация, а эти жили на земле, как жили всегда, кормясь трудами рук своих, создавая все, что требовалось им в этой жизни.

Из почти полумиллиона всевозможных видов насекомых, пожалуй, лишь несколько дюжин заметно испытали на себе последствия ухода человечества, и только три вида, известных науке как человеческие вши, оказались под угрозой полного вымирания. Настолько древним и благородным был сей союз, что удостоен чести стать одной из самых характерных черт человека, отличающих его от всех прочих особей животного мира. Антрополога утверждают, что изолированные друг от друга племена чешутся, ловят и страдают от одного и того же вида паразитов, и одновременно с этим отмечают, что человекообразные по всем законам должны переносить те виды паразитов, которые обитают в местах их рассеивания.

Появившись на свет сотни тысяч лет назад, вши удивительно достойно приспособились к тому миру, который называется человеческое тело. Существуют они тремя племенами, каждое из которых считает своей законной вотчиной определенную и строго обозначенную территорию: волосы, одежду и интимные места. Несмотря на расовые и этнические различия, сия триада прекрасно сохраняет баланс сил, демонстрируя своему хозяину яркий пример возможности мирного сосуществования. Следование такому примеру оказало бы честь любому человеческому сообществу. Но в способностях такой идеальной адаптации к человеческому телу вши пренебрегли возможностью приспособиться к миру другого живого организма.

Вот почему падение человека в конечном итоге стало и их крушением. Чувствуя, каким холодным и неприветливым становится их мир, вши выползали населить другой — теплый и гостеприимный, не находили его и умирали. Какой жалкий финал миллиардов живых организмов.

Мало кто всплакнет на похоронах Человека Разумного. Canis familiaris, что означает «собака обыкновенная», как личность, наверное, издаст два-три жалобных стона, но как представитель вида, вспомнив все пинки и проклятия, чрезвычайно скоро успокоится и побежит присоединяться к своим диким собратьям. Ну а Человеку Разумному останется лишь утешать себя мыслью, что на его похоронах будет трое воистину искренне скорбящих.

Стоило подъехать к мосту через бурно несущую свои коричневые воды реку, он обнаружил, что единственная полоса, по которой собирался он добраться до Мемфиса, наглухо перекрыта развернутым поперек дороги трейлером.

Чувствуя себя как плохой мальчишка, который знает, что за свой дурной поступок будет примерно наказан, но неспособный отказать себе в удовольствии сделать гадость, Иш, не обращая внимания на дорожные знаки, перебрался через железнодорожные пути на встречную полосу и поехал в Теннесси по дороге, которая в добрые старые времена должна была вести законопослушного гражданина в Арканзас.

Но так и не встретив никого из этих законопослушных граждан, весьма быстро добрался до Теннесси и все по той же встречной полосе выехал с подъездных путей моста. Встретивший его тишиной безлюдный Мемфис мало чем отличался от уже виденных городов, разве что южный ветер нес с собой дух зловонных испарений, осязаемо поднимающихся над густонаселенным районом Бил-стрит. Если это стало отличительной особенностью южных городов, Иш не хотел больше ни одного из них. И желая снова и как можно скорее оказаться в сельской местности, он увеличил скорость.

Еще не скрылись за горизонтом очертания Мемфиса, как южный ветер принес с собой тучи, а вместе с тучами проливной дождь. Ехать под дождем занятие скучное, утомительное, неблагодарное, а так как спешить ему было особо некуда, Иш укрылся в мотеле на краю ничтожного городка, даже не потрудившись узнать, какого именно. Газ на кухне горел голубым ровным пламенем, и он приготовил свое традиционное блюдо — яичницу. Большая яичница из хороших свежих яиц всегда удовольствие, но, покончив с ней, Иш ощутил какое-то невнятное беспокойство. «Стоит подумать, — сказал он себе, — все ли я ем, что положено есть нормальному здоровому человеку?» Возможно, ему придется не полениться и заехать в аптеку для приобретения каких-нибудь витаминных таблеток. Позже он выпустил Принцессу, и та совершенно неожиданно и без предупреждения бесследно исчезла в косых струях дождя, и о продолжении ее существования Иш мог лишь догадываться сначала по протяжному подвыванию, а потом, когда она напала на след, по звонкому отрывистому лаю. Он был глубоко возмущен, по опыту зная, что может прождать и час и больше, пока Ее Величество не удовлетворит все свои желания и не соизволит вернуться. Вернулась Принцесса не через час, а несколько раньше, при этом страшно попахивая скунсом. Он запер ее в гараже, и там собака жалобным и одновременно горьким воем демонстрировала свое отношение к воистину постыдному поведению человека.

Продолжая испытывать беспокойство и нечто подобное томлению духа, Иш улегся в постель. «Должно быть, это последствия нервного потрясения, о котором я просто не задумывался. Или это одиночество доконало совсем, — думал он. — Или, может быть, секс поднял свою уродливую голову?»

Стресс способен сыграть с человеком весьма злые шутки. Он вспомнил кем-то рассказанную историю про человека, у которого на глазах в дорожной катастрофе убило жену, и человек этот месяцами не испытывал никакого полевого влечения.

Мысли его вернулись к неграм. Женщина — далеко не молоденькая, да к тому же на сносях — вряд ли могла возбудить в нем даже отдаленный намек на желание. Потом он стал думать об их образе жизни, о том, как инстинктивно сделали они правильный выбор, найдя в земле свою защиту и спасение, и даже немного позавидовал им. Потом Принцесса завыла из гаража, и, обругав ее последними словами, человек отвернулся к стене и заснул.

Но и утром Иш не перестал чувствовать беспокойство и неутоленную жажду того, о чем не имел ни малейшего представления. Ветер продолжал гнать по небу рваные, низкие облака, но дождь на какое-то время прекратился, и он решил не трогаться в путь, а пойти просто прогуляться. Перед тем как выйти, открыл дверцу пикапа, и взгляд его неожиданно остановился на бесполезно пролежавшей в машине, с тех самых пор, как он покинул Калифорнию, винтовке. Без каких-либо определенных целей Иш повертел ее в руках, а потом сунул под мышку и, посвистывая, зашагал по дороге.

Принцесса, низко опустив голову, трусила в нескольких метрах сзади, потом учуяла след и, вероятно забыв о недавних унижениях, с радостным лаем скрылась за холмом.

— Смотри, не так, как вчера! — напутствовал он ее вослед.

Сам же человек шел без определенной цели, разве что немного размять ноги и, если повезет, найти сад со спелыми фруктами. Вот почему вид пасущихся на лугу теленка и коровы сначала не пробудил в нем никакого определенного интереса. Эта картина не содержала для него ничего примечательного или необыкновенного, так как он видел коров и телят, пожалуй, на каждом лугу штата Теннесси. Исключение составляло лишь одно обстоятельство — сейчас он являлся обладателем заряженного ружья и, кажется, начал понимать, какие именно смутные мысли вертелись в его голове.

Аккуратно пристроив винтовку на перекладине забора, он с удивлением обнаружил, что в прорези прицела ясно видит коричневый бок теленка чуть пониже лопатки. Стрелять с такой дистанции — работа для мясника. Он мягко нажал на спусковой крючок, оружие рявкнуло, при отдаче больно стукнув прикладом в плечо. Когда затих звук выстрела и наступил миг тишины, он услышал сдавленный хрип теленка. Тот стоял на широко расставленных, но уже начавших подрагивать ногах, и тонкий ручеек крови вытекал из его ноздрей на землю. Потом теленок рухнул как подкошенный.

При звуке выстрела корова отбежала на несколько метров в сторону и стояла там, удивленно и неуверенно поводя мордой с большими блестящими глазами. Иш понятия не имел, на что способны коровы, защищая своих детенышей. Тщательно прицелившись, он и ей попал под лопатку, и когда корова опрокинулась набок, исключительно из соображений милосердия выстрелил еще дважды.

Теперь пришлось пойти в мотель за охотничьим ножом. Вернулся он, продолжая держать под мышкой заряженное ружье. Подобное поведение с некоторой точки зрения выглядело весьма забавным. До сегодняшнего дня человек совершенно не думал об оружии, но сейчас не расставался с ним, словно объявив войну всему живому, искренне страшился возмездия. Тем не менее, когда добрался до места, где оставил лежать корову и теленка, и перелез через забор, то не встретил никакого сопротивления или противостояния. Теленок, к его великому стыду, все еще дышал. Без особой радости, как неприятную обязанность, он перерезал ему горло. Иш никогда не был охотником и, более того, никогда не занимался разделкой туш, поэтому дело у него не очень спорилось, а точнее, получалось из рук вон плохо. В конечном счете, вымазавшись по локоть в крови, он ухитрился откромсать печенку. А когда она все-таки оказалась в его руках, стало ясно, что нести ее не в чем, разве только в этих самых руках. Пришлось снова соединить окровавленную массу с внутренностями и пойти за кастрюлей. А когда вернулся, прогнал ворону, уже пристроившуюся клевать глаза его добыче.

Когда в очередной раз Иш оказался в мотеле, он был настолько перепачкан в крови и смешавшейся с ней грязи, что все желание съесть благополучно доставленную в кастрюле печенку пропало начисто. Он кое-как умылся и, так как дождь снова забарабанил по крыше, сел на кровать и бездумно уставился в угол. Вернулась Принцесса и стала настойчиво просить впустить ее. Ну а так как за сегодняшний день, растеряв запах скунса, она немного проветрилась, Иш впустил ее. Жалкая, совершенно мокрая, исцарапанная колючками шиповника, грязная, с занозой в лапе собака, высунув язык, растянулась на полу. Он тоже улегся на кровать, безучастный ко всему, эмоционально выжатый, но по крайней мере избавленный от состояния неудовлетворенности. А дождь все лил и лил, не переставая, и, наверное, через час после всего случившегося он понял, что им овладело новое чувство — откровенной скуки.

Встал, пошарил по углам, нашел полугодовой давности журнал и посвятил себя чтению статьи о проблемах взаимоотношений мальчиков и девочек с моралью, что истинной любви прежде всего мешает отсутствие свободных квартир. В его нынешней ситуации подобные истории были так же актуальны, как и повествования о строительстве пирамид. Он прочел еще три статьи на моральные темы и пришел к выводу, что рекламные объявления — чтение все же более занимательное. Ни одна из более десятка прочитанных рекламок, с учетом его потребностей в нынешней ситуации, не имела ровным счетом никакого практического смысла прежде всего потому, что предназначалась не отдельному человеку как личности, а человеку как представителю какой-либо социальной группы. Например, вы обязаны бороться с дурным запахом изо рта не потому, что дурной запах изо рта является симптомом болезни зубов или дурного пищеварительного процесса, а потому, что, если у вас дурной запах изо рта, девочкам не понравится с вами танцевать, а приятели начнут избегать вести с вами беседы.

Но по крайней мере, журнал отвлек его от занятий самоедством. К полудню Иш почувствовал голод и, когда взглянул на мирно покоившуюся в кастрюле печенку, обнаружил, что воспоминания об окровавленном, медленно умирающем теленке начисто выветрились из его головы. И тогда он поджарил замечательный сочный кусок и сжевал его с превеликим аппетитом. Кусок свежего мяса — вот, оказывается, в чем он действительно нуждался. Глядя на жалобные глаза Принцессы, он и ей дал попробовать.

После удавшегося ленча человек испытал прилив новых чувств глубокого удовлетворения и внутренней свободы. Подстрелить теленка не великий охотничий подвиг и, уж конечно, не способ добывать себе пропитание. Хотя такой вид деятельности где-то более приближен к реальной жизни, чем процесс открывания консервной банки. И кажется, сейчас он сделал первый шаг к расставанию с ролью попрошайки, живущего плодами чужого труда, и на один шаг приблизился к состоянию, в котором находились встреченные им негры. Утверждать, что акт разрушительного убийства стал актом созидательным, было бы нелепым парадоксом, но где-то в душе он думал именно так.

Забор можно рассматривать как вещественную реальность и одновременно как символ. Между скотом и урожаем забор есть реальность, но между рожью и овсом всего лишь символ, потому что овес и рожь никогда не смешиваются друг с другом. Это из-за заборов разделилась земля на куски и кусочки. Луг резко обрывается и становится вспаханным полем по одну сторону забора, чтобы снова стать лугом, но уже по другую; за неровной линией забора бежит дорога, а за дорогой сад, и потом еще забор с лужайкой и домом, а потом еще забор, прячущий хлев. Но когда рухнут заборы и как символ, и как реальность, не станет более кусков и кусочков, и тогда не отличишь их, ибо все смешается, все сольется в единое, и будет все, как в начале.

И еще равнодушнее стал он к бегу времени. Зарядили дожди, и дороги были уже не такими гладкими и прямыми, как на Западе, и потому он не вел машину подолгу. Более того, исчезло раньше все время гнавшее его вперед желание спешить. Будто выполняя скучную обязанность, держа направление на северо-восток, проехал он холмы Кентукки, пересек пойму Огайо-ривер и въехал в Пенсильванию.

Теперь у него появился интерес самому добывать себе пищу. Собирал молочные початки на заросших травой кукурузных полях, поспевшие ягоды и фрукты. Время от времени находил в огородах не поеденный червями латук. Искал морковку и ел ее сырой, потому что очень любил сырую морковку прямо с грядок. Подстрелил поросенка и из дробовика двух куропаток. А однажды, заперев бурно протестовавшую Принцессу в машине, провел два счастливых часа, выслеживая стаю индюшек, каждый раз стремительно убегавших, стоило приблизиться ему на дистанцию выстрела. В конце концов, ему повезло подкрасться незамеченным и свалить здоровенного индюка. Еще несколько недель назад это были совсем домашние птицы, но жизненная необходимость спасаться от лисиц и диких котов сделала их такими пугливыми и осторожными, будто прожили всю свою жизнь эти птицы в диких лесах.

А когда на короткое время прекращались дожди и выглядывало солнце, становилось жарко, и тогда он скидывал одежду и купался в приглянувшейся реке. Вода из трубопроводов стала казаться протухшей, и он пил из ручьев и набирал воду из колодцев и еще думал: должно быть, и большие реки очистились от отравленных стоков городов и заводов.

Он привык и перестал удивляться виду больших городов и даже научился определять: полностью пустынны и покинуты они, или если поискать, то найдешь одного или двоих оставшихся в живых. Винные магазины большей частью были разграблены, в некоторых банках тоже были видны следы посещений человеческих существ, которые, кажется, даже сейчас не потеряли веру в волшебную силу денег. На улицах можно было встретить случайную свинью или собаку и гораздо реже кошку.

Даже в этой, достаточно густонаселенной части страны он встречал сравнительно мало беспорядочно лежащих мертвых тел, и запах смерти был слабее, чем он ожидал и боялся. Большинство ферм и маленьких городков были просто оставлены их последними обитателями, ушедшими в надежде на помощь в большие города или бежавшими в горы, там надеясь избежать инфекции. На окраинах каждого большого города он видел холмы вывороченной земли, здесь, наверное, до последнего дня трудились бульдозеры. И когда наступили те последние дни, много тел осталось лежать неубранными, но было это вокруг объявленных карантинной зоной госпиталей. Нос тут же предупреждал его о близости таких мест, и он торопливо объезжал их стороной.

Встречавшиеся ему на пути люди жили в основном в одиночку и очень редко парами. Словно привязанные, не покидали они своих родных мест. Иногда люди, кажется, действительно хотели, чтобы Иш остался, но никогда не выражали желания поехать вместе. А он так и не мог найти того, с кем бы хотел разделить будущее. Если очень понадобится, у него еще будет время вернуться.

В сельской местности, как это ни странно, он замечал больше изменений. С этим можно было не согласиться, но на полях кукуруза росла вместе с сорняками, и пшеница была не убрана, и стояла, низко наклонив спелые колосья, а кое-где уже начало сыпаться на землю зерно. Скот и лошади бродили там, где им хотелось бродить, а это означало, что начали рушиться заборы. Там, где заборы были прочны, нетронутыми стояли кукурузные поля, но в большинстве случаев скотина находила себе путь через оставленные человеком преграды.

А однажды утром он пересек Делавэр-ривер, ехал по земле Нью-Джерси и только тут понял, что после полудня может добраться до Нью-Йорка.

 

4

В полдень Иш выехал на Пуласки Скайвей. Однажды — ему было пятнадцать — он проезжал здесь с отцом и матерью. Тогда поток летящих машин поверг его в состояние панического ужаса. Грузовики и легковые автомобили, ревя моторами, казалось, возникали отовсюду и так же неожиданно, как появлялись, исчезали бесследно, словно по невидимым спускам уходили вниз под землю. Он еще помнит, как, озабоченно вглядываясь в дорожные знаки, крутил головой отец и как, нервничая, давала советы мама. Ну а теперь на переднем сиденье спала Принцесса, и он сам, постепенно увеличивая скорость, мчался по «Небесному пути».

Пока еще далеко, но уже заметные, светло-серыми пятнами выделялись на фоне низких облаков башни небоскребов. Здесь только что закончился ливень и для середины лета было прохладно.

Когда Иш увидел эти башни, странное смятение овладело им. Пожалуй, теперь он знал наверняка то, что смутно чувствовал, но не мог объяснить даже себе — почему подсознательно он стремился в Нью-Йорк. Для каждого американца именно здесь находился центр всего мира. По тому, что случилось в Нью-Йорке, он и без дальних путешествий будет знать, что случилось везде. «Падет Рим, и вместе с ним падет весь мир».

На въезде в Джерси-Сити он остановился посередине «Небесного пути» и стал изучать «клеверный лист» дорожного указателя. И не взвизгнули за его спиной тормоза, ни один автомобильный сигнал не заставил нервно вздрогнуть, ни одно проклятие не сорвалось с губ водителя грузовика, ни один полицейский не заорал в мегафон. «По крайней мере, — думал он, — жить стало гораздо спокойнее».

Издалека донеслись до него звуки — дважды пронзительно вскрикнула птица, морская чайка наверное, и снова тишина, только слабое бормотание застывшего в ленивом бездействии мотора его машины — едва различимое, сонное бормотание, как жужжание пчел на медовом лугу. В последний момент он передумал въезжать в город по туннелям. Без присмотра они могли оказаться затопленными, а в нем все еще жил маленький страх оказаться в ловушке. Иш повернул на север, пересек мост Георга Вашингтона и оказался в Манхэттене.

Протянувшемуся вдоль берегов двух своих рек городу суждена еще долгая жизнь. Камень и кирпич, бетон, асфальт и стекло — время милосердно к ним. Разве только дожди оставят темные кляксы, появится кое-где зеленое пятно мха, или травинка пробьется в трещине асфальта. Ослабнут петли оконной рамы, начнет дрожать она, бессильная противиться порывам ветра, и когда-нибудь сорвется и рухнет вниз. Ударит молния, и обрушится плитка карнизов. Зарядят дожди, подмоют фундамент, накренится стена, и вскоре обвалится, засыпав улицу обломками кирпича. После зимних морозов придет мартовская оттепель, и будет трескаться и отслаиваться камень. Дождевая вода будет стекать в люки по водосточным стокам, и если засорятся люки, вода все равно побежит по водосточным стокам, но теперь уже в реки. Заметет снегом улицы, и будут лежать никем не тронутые высокие сугробы. А весной растает снег и талой водой тоже устремится по водосточным желобам. Как и в пустыне, год здесь будет часом в ночи, век днем станет.

Город та же пустыня. С закованной в бетон и асфальт земли также катятся дожди в реки. Сквозь трещины разве только бледная травка пробьется, но ни дерево, ни виноградная лоза, ни высокая трава не пустят здесь своих корней. Тенистые деревья, некогда украшавшие широкие авеню, зачахнут без опеки человека в своих мелких и тесных каменных карманах. Даже олень и кролик станут пугливо обходить стороной пустые улицы; пройдет время, крысы и те уйдут из этих мест. Только способные летать найдут здесь приют. Птицы будут вить гнезда на высоких крышах, а утром и вечером через разбитые окна будут вылетать и влетать в дома летучие мыши. И длиться тому долго, очень долго.

Он выехал на Бродвей, думая доехать по нему, не сворачивая, прямо до Баттери. Но на пересечении со Сто семидесятой дорогу ему преградил чрезвычайно официальный знак «ДВИЖЕНИЕ ЗАКРЫТО», со стрелкой, показывающей объезд по восточной стороне. Он мог, не обращая внимания на знак, продолжать ехать прямо, но неожиданно почувствовав настоятельную необходимость выполнить приказ неизвестного ему начальника, свернул налево, выехал на Амстердам-авеню и уже по ней продолжил свой путь на юг. Судя по запаху, Медицинский центр стал одной из последних опорных баз в сражении за человечество, и знак указывал направление объезда.

Непривычной тишиной встретила его и Амстердам-авеню. В этих пространствах, соединивших в единое целое камень, бетон, известь, штукатурку; в этих похожих на пещеры норах, которые назывались человеком «квартиры», где-то обязательно должны жить люди. Пусть, как он уже понял, катастрофа захватила весь мир, пусть в перенаселенном Манхэттене болезнь должна была свирепствовать с еще большей жестокостью, пусть то, что он называл Второй Смертью, будет иметь более страшные последствия именно в городах, но он уже знал и другое: люди все-таки выжили, и конечно же, среди миллионов населявших Манхэттен тоже кто-то обязательно должен выжить. Но он не стал утруждать себя сигналами автомобильного гудка — одиночки не представляли для него сейчас никакого интереса.

Так он и двигался — молча, квартал за кварталом. И везде неподвижный покой встречал его. Ветер разогнал облака, и солнце стояло высоко над головой. Но тротуары были пусты, словно луной стало солнце, а стрелки на часах показывали три ночи. Но даже и ночью он встретил бы полицейского или желтое такси. Пустая детская площадка осталась позади.

Редкие машины застыли вдоль тротуаров. Он помнил, что отец вез его по нижнему Манхэттену воскресным утром, и тогда даже Уолл-стрит казалась безлюдной пустыней. Сейчас все здесь выглядит, как в то воскресное утро, только гораздо страшнее.

У входа на Льювинсонский стадион две тощие, копошащиеся в отбросах собаки стали в этом застывшем городе первыми увиденными им живыми существами. И еще стайка голубей в соседнем квартале — совсем крошечная стайка вспорхнувших к небу птиц.

Продолжая медленный путь, оставил он за спиной красный кирпич Колумбийского Университета и остановился перед громадой все еще не завершенного Собора. Его не достроили сегодня, и, значит, таким он останется всегда.

Иш прикоснулся рукой к дверям храма, они поддались, распахнулись широко, он сделал шаг вперед, и, рожденная страхом, мелькнула догадка, что главный неф будет завален грудами тел тех, кто в последний час молился здесь Богу. Но тишиной забвения встретили его своды храма, и тогда он пошел по боковому нефу, мимо апсид, вмещающих в себя маленькие часовни, куда могли войти англичанин, француз, итальянец и все другие, кто населял этот огромный многоязычный город, и преклонить колени в молитве и восхвалении Божества. Солнечный свет струился сквозь запыленные стекла, и все здесь было так же прекрасно, как прекрасно было всегда. И тогда испытал он страстное желание самому пасть на колени перед алтарем. «И нет безбожников в „лисьей норе“», — вспомнил он. А сейчас весь мир стал огромной «лисьей норой». Но после того, что свершилось в этом мире, на какие муки он был обречен, не мог верить Иш в любовь Бога, в милосердие к человеку и всему человечеству.

Он вернулся в главный неф и, оглядываясь, поразился и униженным стал от величия его. И вот таков конец великих устремлений и желаний человечества… Что-то перехватило горло, и он вышел на пустынную улицу, забрался в машину и тронулся в свой скорбный путь.

От Соборной он свернул на восток и, не обращая внимания на дорожные знаки, въехал в Центральный парк и там по Ист-драйв дальше к югу, наверное думая, что в летний воскресный день люди обязательно отправятся в парк, как привыкли ходить в парк в любой другой обыкновенный летний воскресный день. Но никого не увидел он. В тот первый приезд мальчика Иша поразило множество белок, но сейчас не было даже белок. Голодные собаки и кошки свели с ними последние счеты. Зато на лугу мирно щипал траву бизон, а совсем рядом с бизоном лошадь. Он проехал мимо Метрополитен и видел «Иглу Клеопатры» — теперь вдвойне осиротевшую. Возле памятника Шерману свернул на Пятую авеню, и обрывок стихотворной строчки всплыл в памяти: «И тщетными станут все ваши победы».

Зеленый овал Центрального парка — остров на острове — будет жить. Потому что есть на нем живая земля, впитывающая струи дождя, и есть солнце, греющее эту землю. Сначала высоко поднимется здесь трава и будут падать в нее семена деревьев и кустов, а птицы принесут другие семена. Пройдет два года, пройдет три года, и молодые гибкие побеги новых деревьев появятся на этой земле. Пройдет двадцать лет, и уже непроходимыми джунглями молодой поросли станут они, и каждое дерево будет стремиться к солнцу, расти ввысь, чтобы кроны братьев не застилали света. И неприхотливые ясень и тополь — те, кто всегда жили и рождались на этой земле, — станут расти быстрее и лишат влаги и света нежные растения, посаженные здесь человеком. И уже не найдешь здесь дорожки для верховой езды; толстый ковер прелой листвы укроет тропинки. Приходите сюда через сто лет и попадете в настоящий лес, и никогда не мелькнет мысль, что когда-то давно здесь были люди, разве что арка над туннелем, ставшим странной пещерой, напомнит о них. И будет тогда олень бродить в чаще, и дикий кот охотиться на кролика, и окунь резвиться в озере.

Высокие витрины магазинов моды, а в них единственные обитатели — застывшие в нелепых позах, одетые в легкомысленные одежды, сверкая поддельными бриллиантами — мертвые куклы-манекены. И не было другой жизни на Пятой авеню — лежала она перед ним безлюдная и покойная, как главная улица Подунка ранним воскресным утром. Витрины большого ювелирного магазина зияли провалами разбитых стекол. «Бедняга, — думал Иш. — Надеюсь, он хоть нашел их приятными на вкус… Нет, наверное, он из тех, кто любит красивые камни только за то, что они красивые. Он, наверное, похож на ребенка, собирающего камешки в прибрежной волне песчаного пляжа. Если со всеми своими рубинами и сапфирами он умер счастливым, мир праху его». — Одна маленькая неприятная деталь нарушала безмолвную идиллию Пятой авеню. — «Лежит труп в хорошем состоянии, — отметил он. — Пятая авеню даже труп сделает прекрасным».

Встревоженные шумом единственного мотора, со ступеней Рокфеллер-центра взлетели голуби. Без видимой цели, повинуясь лишь непонятному капризу, на углу Сорок первой он вышел из машины, остановив ее на самой середине авеню.

Он шел по восточной части улицы и поражался, какими широкими стали ее тротуары. Вошел в Центральный вокзал и замер ничтожным карликом среди неохватных пространств исполинских размеров зала.

— О-о-о-о! — крикнул он громко, и радости детства вспомнились человеку, когда, отраженное от свода, наполнило пустоту раскатистое эхо. И всё…

Он вышел на улицу, и там, сверкнув лучом солнца, привлекло его внимание стекло вращающейся двери. Он толкнул ее лениво и оказался в вестибюле отеля. Строй диванов и кресел вел прямо к конторке портье.

Двери мягко покачивались за его спиной, и неожиданно глупая идея подойти к полированной стойке и вступить в дискуссию с воображаемым клерком на мгновение овладела им. Он звонил… да, Канзас-Сити для этой цели подойдет. «Да, и вы же подтвердили, что этот номер останется за мной! Какие могут быть извинения?» Но мимолетное желание тут же угасло. Когда пустыми стоят тысячи номеров, когда не стало бедного портье, — кто знает, где он сейчас? — шутка уже не казалась смешной.

Всё как всегда, и как было всегда, и лишь одно маленькое отличие бросилось в глаза. Кресла, диваны, пепельницы, мрамор пола — все это покрывал тонкий слой сероватой пыли.

Может быть, не имея на такие вещи наметанного глаза прилежной домохозяйки, он раньше никогда не обращал внимания на пыль, или здесь действительно скопилось слишком много пыли… Какая разница! Отныне и всегда пыль станет его надежным спутником, частью его жизни.

В машине он переключил скорость, пересек Сорок первую и, медленно продвигаясь вперед, продолжил свой путь к югу. На ступенях библиотеки, вытянув вперед лапы, лежала толстая серая кошка — карикатура на каменных львов над ее головой.

За Флатирон-билдигс он выехал на Бродвей и, никуда не сворачивая, доехал до Уолл-стрит. Здесь они вышли оба, и Принцессу тут же заинтересовал след на тротуаре. И это Уолл-стрит! Странно, но ему нравилось в одиночестве мерить шагами ее пустоту. Немного внимания, и он увидел зелень травинок, пробивающихся в трещинах водостоков. Он вспомнил семейную историю о том, как их предок — первый голландский переселенец — владел в этих краях большой фермой. Когда начинала расти арендная плата, отец всегда приговаривал: «А ведь жаль, что мы расстались с этой фермой на Манхэттен-айленде». Теперь Иш мог забрать эту землю обратно. Хотя пустыня из бетона, стали и асфальта, пожалуй, будет самое последнее место, где бы пожелал сейчас жить человек. Он бы, не раздумывая, обменял ферму на Уолл-стрит на десять акров земли в долине Нала или даже на маленький угол Центрального парка.

На Баттери он остановился и смотрел, как воды залива сливаются с океаном. Здесь закончилась его дорога.

Где-нибудь в Европе или Южной Америке, или на каком-нибудь острове, наверное, живут люди, но не добраться ему туда и не найти их. Здесь, на этом самом месте, триста лет назад сошел на берег его голландский предок. А сейчас Ишервуд Уильямс замкнул здесь круг времени.

Статуя Свободы… «Свобода! — горько подумал он. — Гораздо больше, чем могли представить те, кому пришла в голову идея поставить здесь даму с факелом».

У песчаной косы Губернаторского острова покачивался большой океанский лайнер. Прижала его к берегу приливная волна, а когда схлынула, врезался корабль громадным днищем в песок, накренился под безумным углом, да так и застынет здесь навечно. Еще до отплытия из Европы невидимой поднялась по его трапам смерть, и когда один за другим умирали пассажиры и команда, он отчаянно стремился добраться до порта — порта, который встретил его безмолвием, и не увидел корабль приветственных огней маяков, и ни один буксир не вышел встречать его. И тогда последний оставшийся на мостике, зная, что нет уже живых отдать якорь, направил его дрожащую громаду на илистую банку отмели. Здесь теперь будет покоиться он, и волны намоют вокруг преграды его корпуса груды ила, и через сто лет скроет его, превратив в поросший тростником холм в центре маленького острова, и деревья поднимутся вокруг него.

При повороте на Ист-сайд Иш задохнулся от поднимающегося над госпиталем Беллевью смрада, повернул на запад, но у Пенсильванского вокзала и близлежащих отелей запах смерти стал еще невыносимей, и он с трудом добрался до Одиннадцатой авеню, и поехал прямо на север. Повернул на Риверсайд-драйв и только сейчас заметил, как низко опустилось солнце, повиснув над трубами Джерси, из которых уже не взметнутся, оскверняя небо, столбы черного дыма. От размышлений, где провести вечер и ночь, оторвал его громкий возглас:

— Эй, подождите!

Взвилась Принцесса безумным лаем, вздрогнув от неожиданности, остановил Иш машину, оглянулся назад и увидел мужчину в подъезде жилого дома. Не выпуская Принцессу, Иш вышел к нему навстречу.

А тот, заранее протягивая руку, ждал. Не примечательного вида, если не считать гладко выбритых щек, средних лет, начинающий полнеть человек, улыбаясь, ждал встречи с другим человеком. И показалось Ишу на мгновение, что услышит сейчас традиционное приветствие, каким на пороге маленького магазина хозяин встречает дорогого посетителя: «Добрый день, сэр. Чем могу быть полезен вам сегодня?»

— Меня зовут Абрамс, — сказал человек. — Мильт Абрамс.

Иш пробормотал свое имя и, когда закончил, вздохнул с облегчением, потому что отвык произносить эти звуки, и потому странными казались они. Закончились представления, и Мильт Абрамс повел его в дом. В славной квартирке на третьем этаже, за низким столиком для коктейлей рядом с шейкером и пустыми стаканами ждала их светловолосая, хорошо одетая, привлекательной наружности дама лет около сорока.

— Познакомьтесь с миссис, — произнес Мильт Абрамс, и по тому, как он замялся, Иш понял, что нейтральное «миссис» призвано скрыть смущение мистера Абрамса. Катастрофа вряд ли одновременно пощадила и мужа и жену, и поэтому подобного рода предрассудки казались явной нелепостью. Но недаром Мильт Абрамс производил впечатление «типичного представителя», которого даже в подобных обстоятельствах могли волновать такие глупости. Миссис, о которой шла речь, глядела на Иша с улыбкой, причиной которой вполне могли служить неудобства, испытываемые Мильтом.

— Зовите меня Анн, — сказала она, продолжая улыбаться. — Давайте выпьем! Теплое мартини — единственное, что я вам могу предложить. Ни кусочка льда во всем городе Нью-Йорке! — По-своему, но и она была типичной представительницей города Нью-Йорка.

— Я говорю ей, — вступил в разговор Мильт. — Я не устаю повторять ей снова и снова — не пить этого. Теплое мартини — отрава.

— Нет, вы только подумайте, — не обращая внимания на замечания об отраве, упорно продолжала развивать свою мысль Анн. — Провести все лето в Нью-Йорке и без единого кусочка льда! — Судя по отставленным в сторону пустым стаканам, ей все же удалось преодолеть нелюбовь к теплому мартини.

— А я, пожалуй, предложу вам нечто получше, — оживился Мильт. — Открывая бар, он широким жестом указал на полки, заставленные амонтильядо, французскими коньяками и ликерами. — И они, — торжественно объявил Мильт, — не требуют никакого льда.

Очевидно, Мильт понимал толк в напитках, и бутылка коллекционного коньяка оказалась тому основательным подтверждением. Холодная солонина из банки под «Хеннеси», конечно, совсем не то блюдо, о котором можно было мечтать, но вино было настолько хорошо и было его настолько много, что к концу вечера счастливым дурманом наполнилась голова Иша. И Анн к тому времени стало уже совсем хорошо.

Как мило проходил этот вечер. Они играли в карты при свечах — бридж на троих. Они пили ликеры. Они слушали музыку — пластинки на поскрипывающем переносном патефоне — прекрасном изобретении человечества, не требующем электрической энергии, приводимом в действие несколькими легкими поворотами рукоятки завода. Они говорили — говорили о том, о чем принято говорить в такие покойные, милые вечера… «Эта иголка так скрипит… Ах, мой трюк с дамой пик не прошел… Налейте мне, пожалуйста, еще вина».

Как все это напоминало детскую игру в притворство. Вы притворяетесь, что за окнами вашего дома кипит жизнь, вы играете в карты, потому что игра в карты при свечах приятна и доставляет вам удовольствие; вы не предаетесь воспоминаниям; вы не говорите о том, о чем, вероятнее всего, должны говорить люди, оказавшиеся в таких обстоятельствах. И это было прилично и правильно. Нормальным людям — а Мильт и Анн безусловно являлись нормальными людьми — не следует беспокоиться как о прошлом, так и о далеком будущем. К их счастью, они жили настоящим.

Однако по случайно брошенным фразам, когда разговором занимали паузы между сдачами карт, пока разливали вино, Иш сумел собрать воедино большую часть осколков их разбитой прежней жизни. Мильт на паях владел маленьким ювелирным магазином. Анн была женой человека по имени Гарри, и жили они так хорошо, что каждое лето позволяли себе проводить на пляжах Мэйна. Забавы ради постоять за прилавком фешенебельного парфюмерного магазина в период Рождественской покупательской лихорадки — вот единственная работа, которую когда-либо за деньги выполняла Анн. И теперь эти двое занимали апартаменты, которые даже Гарри со всеми своими доходами вряд ли мог позволить. Правда, электричества не стало почти сразу же, потому что тепловые электростанции Нью-Йорка не могли существовать без людей, но водопровод по-прежнему работал исправно, освобождая от многих проблем гигиенического толка.

Словно выброшенными на необитаемый остров, оказались они на Риверсайд-драйв. Бродвей, со своими хорошо сохранившимися продуктовыми и винными магазинами, ограничивал границы их передвижения на востоке, а на западе преградой стала река. Наверное, они гуляли по Риверсайд-драйв — полмили туда и полмили обратно. Это и был их мир.

Они не считали, что кто-то еще мог остаться в живых в этом замкнутом пространстве, а представления о происходящем в остальном городе у них было ничуть не больше, чем у Иша. Для них восточные улицы казались такими же далекими, как, к примеру, Филадельфия, а слово «Бруклин» звучало так же загадочно, как Саудовская Аравия.

Время от времени они слышали шум моторов проезжающих по Риверсайд-драйв машин и даже видели некоторые. Но осторожность не позволила приблизиться ни к одной, потому что одиночество и неспособность защитить себя поселило в их душах страх от одной мысли, что сделают с ними случайные бандиты-гангстеры.

— Но все вокруг оставалось так тихо и покойно, что я действительно начал испытывать непреодолимое желание просто увидеть кого-либо, — робко признался Мильт. — А вы были один, и совсем не похожи на бандита, и номер вашей машины не городской…

Иш было хотел сказать, что даст им пистолет, но вовремя передумал. Оружие с такой же легкостью может не только решать, но и создавать проблемы. Вне всяких сомнений, Мильт вряд ли за всю свою жизнь хоть раз нажал на спусковой крючок, а главное, не производил впечатление человека, который сможет этому научиться. Что касается Анн, то она относилась к типу тех экзальтированных особ, в чьих руках оружие может при определенных обстоятельствах оказаться одинаково опасным как для врага, так и для друга.

Несмотря на полное отсутствие привычных развлечений: концерты, театры, кино, вечеринки с коктейлями, несмотря на отсутствие этого великого шоу — проплывающего перед глазами нескончаемого людского потока, — Анн и Мильт не производили впечатления умирающих от скуки. Они играли в карты — крибидж на двоих, — назначая крупные, но, естественно, мифические ставки. В результате Анн задолжала Мильту несколько миллионов. На своем маленьком патефоне они слушали бесконечные пластинки — джаз, фолк, танцевальные ритмы. Они читали тома приключенческих романов, которые одалживали в соседних библиотеках и которые невозвращенным, ненужным мусором валялись теперь по всей квартире. Как Иш мог догадываться, в физическом плане они находили друг друга привлекательными.

На их лицах он не заметил выражения скуки, но и особой радости от жизни там не было тоже. Скорее пустота, которую не заполнить книгами, пластинками и любовью. Порой ему начинало казаться, что и двигаются они, словно бредут в густом тумане. Люди, лишенные надежды. Нью-Йорк — весь их мир — исчез бесследно и никогда при их жизни не станет прежним. Не проявляя интереса, они безучастно слушали, когда Иш пытался рассказывать, что происходит в других штатах. «Падет Рим — падет весь мир».

Утром следующего дня Анн опять пила мартини и продолжала жаловаться на отсутствие даже крошки льда во всем городе Нью-Йорке. Они уговаривали его погостить еще, они даже уговаривали его остаться навсегда. Они говорили, что, без всяких сомнений, он найдет для себя в городе Нью-Йорке приличную девушку, и тогда они смогут играть в бридж вчетвером. Они были самыми милыми людьми, каких только Иш встречал где-либо после катастрофы. Но, к сожалению, он не испытывал желания оставаться с ними, даже если найдет девушку для бриджа и прочих нужд. Нет, он поедет назад, на Запад.

Но стоило ему отъехать от дома, обернуться назад и увидеть их, одиноко стоящих у подъезда и машущих ему на прощание, он чуть было не вернулся остаться с ними еще немного. Они нравились ему, и Иш жалел их. И с ненавистью гнал прочь мысли, что станет с ними, когда ударят морозы, и сугробы вырастут в проходах между домами, и северный ветер, как по трубе, понесется по Бродвею. Не будет в эту зиму центрального отопления в Нью-Йорке, но будет много льда, и не придется больше пить теплое мартини.

Он сомневался, смогут ли они пережить зиму, даже если сожгут в камине всю мебель. Вполне возможно, что какой-нибудь трагический случай произойдет с ними, или простуда свалит их с ног. Они были похожи на породистых коккер-спаниелей или пекинесов, некогда на концах поводков гулявших по городским улицам. Мильт и Анн — это дети города. Когда умрет город, вряд ли надолго смогут пережита они его смерть. Им придется понести жестокое наказание, которое, как он знал, природа накладывает на любой живой организм, ограничивающий свою жизнедеятельность какой-либо одной средой. Мильт и Анн — владелец ювелирного магазина и женщина, игравшая роль продавщицы духов, — они слишком хорошо приспособились к прежней жизни и никогда не научатся жить в новых условиях. Если измерять приспособляемость оставшихся в живых человеческих существ по единой шкале, они находились на противоположном конце от арканзасских негров, которые с необычайной легкостью вернулись к существованию на земле, давшей им силы выжить и продолжать жить счастливо.

Улица изогнулась поворотом, и теперь он знал, что не увидит их больше никогда, даже если повернется. Теплой влагой наполнились его глаза… прощайте, Мильт и Анн.

 

5

Держа путь на запад, возвращаясь домой, как он называл это, Ишу порой начинало казаться что он праздный турист, ради собственного удовольствия затеявший это длинное путешествие на другой край страны. Человек и собака ехали в машине, и без счета сменялись похожие один на другой такие покойные, безмятежные дни.

Он пересек черноземные поля Восточной Пенсильвании, где колыхались темного золота колосья несжатой пшеницы и кукурузные стебли поднимались в рост человека. А когда добрался до пустынного федерального шоссе, нога сама вжалась в педаль акселератора, и он опьянел от ощущения скорости, и гнал машину вперед и вперед, даже на аккуратно огороженных каменными барьерами поворотах не сбавляя скорости, зараженный простой радостью свободы, что давало ему ощущение бешено мчащейся машины. Так он добрался до Огайо.

К этому времени плиты на кухнях мотелей уже не работали — не было газа, но он уже стал владельцем двухконфорной бензиновой плитки, и она служила ему верой и правдой. Когда позволяла погода, он останавливался на опушке леса и там разводил огонь, и готовил себе пищу. Консервы, которые дарили ему открытые двери магазинов, по-прежнему составляли основу его рациона, но он не отказывал себе в удовольствии забираться за початками на кукурузные поля или приносить к своему костру овощи и фрукты, конечно, когда удавалось все это найти.

Он бы еще не отказался от яиц, но бесследно исчезли курицы, словно их никогда и не было. И домашних уток он тоже не видел давно. Оставалось предполагать, что ласки, кошки и крысы начисто извели всю мелкую птицу, слишком одомашненную и потому слишком глупую, чтобы жить без защиты. Правда, однажды он слышал гортанную перекличку цесарок и два раза видел гусей, спокойно плавающих в тихой воде прудов на скотных дворах. Он подстрелил одного, но старый гусак оказался настолько жестким, что в конце концов, перепробовав и бензиновую плитку и огонь костра, Иш отчаялся приготовить из него что-нибудь съедобное. В лесу иногда попадались индейки, и, только благодаря удачному стечению обстоятельств, ему удалось подстрелить одну. Если бы Принцесса была тренирована на птиц, он бы мог попробовать охотиться на фазанов и куропаток. И хотя глупая собака постоянно исчезала в погонях за бесчисленными кроликами и зайцами, ни один из них не оказывался на расстоянии выстрела Иша. В конце он уже стал подумывать, что все эти невидимые зайцы не что иное, как плод разгоряченного собачьего воображения.

На пастбищах водилось много скота, но воспоминания об однажды сыгранной роли разделывающего тушу мясника вызывали в нем отвращение, тем более что в жаркую погоду он не испытывал особой потребности в мясе. Иногда он видел совсем немногочисленные группки пасущихся овец. Когда путь его пролегал через болотистые низины, он порой чуть было не наезжал колесами пикапа на свиней, которым, видимо, доставляло громадное удовольствие разваливаться где-нибудь в тени на холодном и пустынном бетоне автострады. Тощие собаки по-прежнему бродили по заброшенным улицам городов. Он почти не видел кошек, но иногда слышал по вечерам их душераздирающие вопли и отсюда заключил, что кошки не отказались от удовольствия ночных забав.

Объезжая стороной большие города, он упрямо продвигался в западном направлении. Индиана, Иллинойс, Йова — мимо кукурузных полей, через маленькие, вымершие городки, залитые солнцем и пустынные днем, погруженные в сумерки и пустынные вечером. И все время наблюдал, как в стремлении к реваншу наступает на следы, оставленные человеком, дикая природа. Пока еще хрупкий побег тополя на некогда ухоженной, а теперь заросшей травой и сорняками лужайке перед домом; конец оборванного телефонного провода, свисающий на полотно дороги; следы засохшей глины, где проходил хитрый енот, чтобы окунуть свою пищу в фонтан у здания суда, прямо под памятником солдатам Гражданской войны.

Встречались и люди — теперь все чаще вдвоем или втроем. Разъединенные молекулы некогда единого целого начали находить друг друга. Как утопающий хватается за соломинку, так и они обычно держались за те крошечные пятнышки мира, с которыми связывала их прежняя, до разразившейся трагедии жизнь. Как и раньше, никто из них не выказывал желания поехать с ним, но иногда люди предлагали ему остаться. И никогда он не сожалел об отказе. Встреченные им люди находились в полном физическом здравии, но чем чаще он встречал их, тем все больше и больше утверждался в мысли, что духовно все они уже давно мертвецы. Он достаточно хорошо знал антропологию и мог вспомнить подобного рода примеры, хотя гораздо меньшего масштаба, уже имевшие место в истории развития человеческого общества. Достаточно уничтожить культурный слой, в котором жили люди, и чаще всего испытанное душевное потрясение будет иметь необратимые последствия. Лишите человека семьи, работы, друзей, церкви, развлечений, привычных забот, надежды — и он превратится в живого мертвеца.

Вторая Смерть исправно продолжала свою работу. Однажды он видел женщину, чей разум померк. Остатки одежды говорили о недавнем высоком положении и достатке, а сейчас она с трудом могла заботиться о себе и вряд ли сможет пережить эту зиму. Некоторые из выживших рассказывали о тех, кто покончил жизнь самоубийством.

Глядя на людей, он думал, что его сознание и сам он оказались в меньшей степени подвержены эмоциональным срывам, вызванным тяжестью одиночества. Иш относил это на счет неослабевающего интереса к ходу развития событий и особенностям своего характера. Он часто вспоминал о некогда записанных на листе бумаге качествах, которые давали ему право приспособиться к новой жизни.

Порой, в машине или вечером у огня, в воображении его возникали эротические образы. Он думал об Анн с Риверсайд-райв — ухоженной изящной блондинке. Но она исключение. Обычно встреченные им женщины были неопрятны, иногда просто грязны, с тупыми, застывшими в духовном безразличии лицами. Порой их словно прорывало, и тогда они начинали беспричинно смеяться, и смех этот скорее походил на истерику. Некоторые были доступны, но всякий раз, стоило лишь представить, он чувствовал, как моментально пропадало всякое желание близости. Последствия нервного потрясения — так решил Иш. Не нужно торопить события, пройдет время, все уляжется, и он тоже изменится.

Равнины Небраски пылали золотом несжатой пшеницы. Спелое зерно скоро начнет осыпаться, потеряют тугие колосья свой червленого золота блеск, сморщатся, потемнеют. Упавшие на землю зерна на будущий год сами, без помощи человека дадут всходы; но по краям полей уже набирает силу другая трава, и на невспаханных полях расти она будет быстрее. Иш знал, что трава эта скоро образует плотный дерн и вытеснит пшеницу.

После нестерпимого зноя равнин, Эстес-парк встретил его долгожданной прохладой. Он жил здесь неделю. Целое лето никто не тревожил рыбу в здешних ручьях, и форель брала великолепно.

Потом начались горы, а за ними снова заросшие полынью солончаковые пустыни. За пустыней, не сбавляя скорости, мчался он по Сороковому шоссе навстречу перевалу Доннер, и только за ним понял, что земля впереди окутана дымом лесных пожаров. «Какой сейчас месяц? — спросил он себя. — Август? Нет, скорее начало сентября. Самый плохой месяц — месяц, когда начинаются пожары». И тогда он подумал, что некому будет бороться с огнем, когда молнии сухих гроз начнут поджигать леса.

В ущелье Юба Иш попал в самое пекло. Низкие языки пламени стелились по обе стороны дороги, но шоссе было широким, и, не чувствуя особенного жара, он все же решил прорваться вперед. Все шло хорошо, пока за одним из поворотов он чуть было не въехал в упавшее на шоссе, горевшее тугим, высоким пламенем дерево. И тогда вернулся к человеку забытый страх — страх, который, казалось навсегда, сбросил он той памятной ночью в тишине и мраке пустыни. Страх одиночества и неспособности в одиночестве противостоять и победить опасность.

Ничего не оставалось, как попытаться развернуть машину. Он рванул назад, потом снова вперед, и тогда, протестуя против беспорядочных, вызванных страхом и волнением суетливых рывков, заглох мотор. Человек все же взял себя в руки и, когда мотор ожил, задним ходом выехал из огня.

В относительной безопасности уверенность снова вернулась к нему. Он доехал до пересечения с «Калифорнией-20» и решился на новую попытку. Здесь огонь тоже подбирался к обочине, но не был так силен. Ехал Иш медленно, аккуратно объезжая горевшие на бетоне сучья и ветви деревьев, и сумел все-таки выбраться из огня. А по-настоящему испугался, когда дорога вывела его на гребень горы и увидел он, что горит везде, что вся земля под его ногами объята пламенем. А ведь он счастливчик — ему снова повезло.

После дневных волнений он решил провести ночь в покое и прохладе гор, но, боясь оказаться отрезанным огнем, двинулся дальше и развернул спальный мешок лишь внизу, в парке раскинувшегося у подножия гор маленького городка. Темнота ночи накрыла его. Это расстроило и огорчило, ведь он так надеялся, что в Калифорнии обязательно увидит свет уличных фонарей. Наверное, зря надеялся, потому что бушующие лесные пожары если не повсеместно, то на больших территориях разрушат линии электропередач.

Так он лежал без сна, в духоте, беспокойстве, продолжая ощущать впитавшийся горький запах дыма, и думал о том, что оказался в ловушке, что отрезан от остального мира этими горами и пожарами. И если лишенный пищи огонь догорит и погаснет, то заваленные упавшими деревьями и оползнями с лишенных растительности склонов дороги через Сьерры станут непроходимыми.

Но наступило утро, и, как часто бывало, ощутил человек прилив новых сил. Если он в ловушке, то согласен иметь ловушкой всю Калифорнию, и если Сьерры станут непроходимыми, то дорога через пустыню на многие годы останется открытой. Он был готов тронуться в путь, когда Принцесса, в очередной раз доказав порочность своей натуры, издала короткий вопль и исчезла по следу мифического зайца. Злясь, он ждал ее задать трепку, но подлая собака исчезла надолго, и тогда он изменил планы и полуголый провалялся в тенистой прохладе деревьев. Выехали они уже после полудня.

В сумерках остановил Иш машину на гребне холма и, как в прошлый раз, в волнении смотрел на раскинувшиеся внизу города. И огромная радость смешивалась с волнением, потому что залиты светом были те города. А он так давно не видел горящей электрической лампочки, что уже забыл, где в последний раз видел этот свет. Все тепловые электростанции прекратили вырабатывать электроэнергию почти вслед за катастрофой, но и небольшие гидроэлектростанции просуществовали недолго. И теперь к радости, делая ее еще сильнее, примешивалось чувство гордости за свои родные места — ведь это могли быть последние электрические огни во всем мире.

На какое-то мгновение ему захотелось думать, что все виденное есть дурной сон, каприз горячечного воображения; а теперь он возвращается к нормальной жизни в наполненный людьми мир городов.

Пустынное, насколько хватало глаз, шоссе избавило от иллюзий. И тогда он стал смотреть на города трезвым, оценивающим взглядом. И увидел, что еще больше черных пятен появилось там, где аварии нарушили единую систему энергоснабжения. Исчезли огни над мостом Золотые Ворота, или он просто не видел их из-за стелющегося над заливом дыма пожаров.

Иш свернул на Сан-Лупо-драйв, и то, что увидел он в мерцающем свете уличных фонарей, оставалось таким же покойным и добропорядочным, как и прежде. «Сан-Лупо-драйв отныне и во веки веков!» — мысленно воскликнул он и с внезапной ясностью понял, что он, оказывается, такой же, как все, и тоже привязан к крошечному пятнышку этой земли, и уехал отсюда лишь для того, чтобы, как почтовый голубь, снова вернуться под крышу родного дома.

Он открыл входную дверь, включил свет и в надежде увидеть перемены настороженно замер. Ничего… Он знал, что будет именно так, но все же надеялся. И странно, но когда умерла надежда, не ощущал какой-то особенной горечи или боли, а лишь усталость и пустоту.

«Увядший желтый лист, — повторил он строчку из какой-то театральной пьесы, так и не вспомнив, из какой именно. — Но настанет день…»

Принцесса с неожиданным проворством метнулась на кухню, поскользнулась на гладком линолеуме, ноги ее разъехались, и, издав комичный, растерянный вопль, с трудом сохранила равновесие. Мысленно поблагодарив собаку, в который раз помогшую снять нервное напряжение, он пошел следом. А Принцесса уже деловито обнюхивала плинтуса, но Иш так и не понял, что взволновало собаку.

«Ладно, — думал он, возвращаясь в гостиную. — Странно, отчего я стал таким бесчувственным, но если уж такое произошло, хотя бы спасибо, что рядом никого нет, что я один и не перед кем притворяться. Наверное, это часть того, что уже пережито, или что еще предстоит пережить».

Записка продолжала лежать на том же самом месте — чистая и незапыленная, будто оставленная еще вчера. Он взял ее, скомкал в кулаке, бросил в камин, чиркнул спичкой. Целое мгновение не решался, а потом поднес спичку ближе, язычок пламени робко лизнул уголок бумаги, еще секунда, и бумажный комок вспыхнул весь разом. Таков конец!

И не будет в поколении этом ни отца, ни матери, жены, и ребенка, и друга. Но будет, как в легенде о том, как создали боги людей из камня и создали людей из зубов дракона; и все люди не знали друг друга, и незнакомыми были их лица, и не видел человек в человеке близкого себе.

Утро следующего дня он решил посвятить обустройству своей будущей жизни. То, что пища не проблема, он знал, и первое, что сделал, доехал до ближайшего торгового центра и ходил по улицам, лениво заглядывая в витрины магазинов. Везде на славу поработали крысы и мыши, оставив после себя прогрызенные коробки, смешанную в беспорядке и разбросанную по полу еду. Перед одной витриной, при виде разноцветья фруктов и овощей — свежих и восхитительных, какими могут быть только свежие фрукты и овощи, он застыл в немом изумлении. Не веря глазам своим, смотрел Иш сквозь покрытое толстым слоем пыли стекло. А потом, сначала с раздражением, а потом с восхищением перед искусством неизвестного мастера, понял, что всей яркости и силе впечатления обязан бумажным апельсинам, яблокам, помидорам, авокадо, которыми в былые дни хозяин украшал витрину магазина.

Через недолгое время он набрел на продуктовый магазин, наверное специально защищенный от грызунов и на первый взгляд сохранивший былой порядок. Аккуратно выставив оконную раму, Иш забрался внутрь.

Хлеб оказался полностью несъедобен, и даже в плотно запечатанных коробках с крекерами вел сытную жизнь жук-долгоносик. Но сухофрукты и все, что хранилось в жестяных и стеклянных банках, было таким же замечательным, как и прежде. Укладывая оливки, он услышал шум включившегося компрессора холодильника. Из любопытства открыл его и с удивлением обнаружил прекрасно сохранившееся масло. Обрадованный столь приятной находкой, тщательно обследовал морозильные камеры и нашел мясо, замороженные овощи, мороженое и даже компоненты для приготовления зеленого салата. Унося добычу, плотно закрыл окно, в надежде что хоть один магазин избежит участи быть разграбленным крысами.

Дома, снова возвращаясь к размышлениям о будущем, лишний раз укрепился в мысли, что поддерживать жизнь на примитивном потребительском уровне не составит особенного труда. Еда, одежда — пожалуйста, магазины ломятся от всего, только не ленись — и ты сыт, обут и одет! Вода с прежней силой вырывается из водопроводных кранов. Газа нет, и если бы он жил в краю необыкновенно лютых морозов, можно было позаботиться о запасе какого-нибудь топлива. А сейчас пищу он прекрасно готовит на бензиновой плитке, и если зимой не будет хватать тепла камина, достанет еще этих бензиновых плиток и получит столько тепла, сколько пожелает. В итоге своих размышлений Иш ощутил такой приступ самодовольства, что даже немного испугался, не превращается ли он в однажды встреченного полусумасшедшего старого скрягу?

В те дни, когда в воздухе витала смерть; в те дни, когда цивилизация неверной походкой двигалась к своему концу, — в те дни люди, управляющие потоками воды, взглянули в глаза друг другу и сказали: «Если настигнет нас болезнь и умрем мы, у тех, кто переживет нас, должна быть вода». И вспомнили о плане, когда боялись войны и падающих на детей их бомб. И тогда открыли они задвижки, отодвинули затворы, и вода побежала свободно от огромных горных дамб, по туннелям, чтобы наконец попасть в резервуары и, повинуясь законам земного тяготения, в дома человека. «Теперь, — сказали они, — когда не станет нас, вода будет продолжать течь, и будет течь, пока не проржавеют трубы. Но сменятся поколения, прежде чем случится такое!» И умерли они. И умерли достойно, как честно выполнившие свой долг на земле, и лежали тихо, покойно и гордо.

Умерли люди, но сохранилась святая благодать воды, и никто не страдал от жажды. И пусть лишь одинокий путник бредет теперь по безлюдным улицам городов, не иссякнет дарующий жизнь поток воды.

Сначала Иш боялся, что начнет медленно умирать от скуки, но шли дни, и он понял, что его вполне устраивает нынешнее полупраздное времяпрепровождение. Жажда активной деятельности, выразившаяся в бегстве на восток, постепенно угасала. Теперь он много и подолгу спал. Иногда с удивлением замечал, что, оказывается, сидит и бездумно смотрит в одну точку. Это состояние вялой апатии, когда не хотелось ни двигаться, ни думать, пугало, и усилием воли он заставлял себя заняться каким угодно делом.

На его счастье, бытовые условия, хотя и относительно комфортные, все же требовали времени и приложения каких-то усилий.

Он должен был готовить пищу, и вскоре заметил — если должным образом после каждой еды не мыть посуду, то появляются муравьи, и потом уборка становится занятием на порядок утомительнее. Из этих же соображений заставлял себя тщательно упаковывать мусор и уносить подальше от дома. Он должен был кормить Принцессу и даже, несмотря на ее громкие протесты, купать, когда, извалявшись в какой-нибудь дряни, начинала собака дурно пахнуть.

Однажды, желая стряхнуть с себя состояние апатии, отправился в городскую библиотеку, сбил молотком замок и после недолгих поисков (потом он сам удивлялся) появился на улице с «Робинзоном Крузо» и «Швейцарской семьей Робинзонов».

Книги не произвели большого впечатления. Религиозные искания Крузо показались скучными, а порой просто глупыми. Что касается семейства Робинзонов, он считал — как, впрочем, считал еще мальчиком, когда ему впервые попалась в руки эта книга, — что корабль для семейства стал этаким небольшим универмагом, где, если не лениться, можно найти все, чего не хватает для полного счастья.

Хотя радиоприемник застыл в немом молчании, в нем оставался проигрыватель и дома был небольшой набор пластинок. Через некоторое время он приметил в музыкальном магазине радиолу по качеству лучше. Оказалась радиола неподъемной, но он все же дотащил ее до машины, задвинул в багажник и дома водрузил в гостиной. Без особого труда достались ему все, какие он только хотел, пластинки. Чувствуя, что надо бы еще чего-нибудь музыкального, прихватил хороший аккордеон. С помощью самоучителя, через какое-то время научился извлекать из инструмента жалобные шумы. Ему самому нравилось, чего нельзя было сказать о Принцессе, которая всякий раз выражала свой протест громким воем. Однажды он разошелся до того, что привез домой кисти и краски, на этом, правда, дело закончилось, и он ни разу не притронулся к ним.

Но цели и смыслу своей новой жизни Иш не изменил и продолжал внимательно наблюдать, что происходит с миром, оставшимся без управления человека. Для этого Иш без устали колесил по городским улицам или выезжал в ближайшие окрестности. Иногда он брал с собой бинокль и вместе с Принцессой, то плетущейся сзади, то бросающейся в погоню за вечно невидимыми зайцами, совершал долгие пешие походы.

Однажды ему захотелось увидеть того полусумасшедшего старика, так истово тащившего в дом все, что попадалось под руки. А когда после долгих поисков все же разыскал дом и квартиру, то нашел лишь беспорядочное нагромождение вещей и гнилых, поеденных крысами продуктов. А вот старик исчез: или умер, или бродил где-то, но об этом история умалчивала. Если не считать этого маленького эпизода, вспоминая плачевные результаты первых встреч с людьми, Иш более не пытался искать с кем-нибудь встреч.

А улицы понемногу меняли свой привычный облик. Летняя жара еще держалась, но уже поднялись ветра и несли песок, сухие листья, мусор, собирая у тротуаров и стен домов в бесформенные, неопрятные, маленькие кучки. В большинстве городских районов вообще не попадалась на глаза какая-нибудь живность: ни собак, ни кошек, ни крыс. А вот в прибрежных районах собак хватало с избытком, но одного, строго определенного типа — маленькие, чрезвычайно деятельные терьеры и всякая терьерная помесь. Наблюдая за ними, Иш понял, что собачонки закладывают начала отличного от прежнего жизненного цикла существования. Жили они разбоем, рыская по магазинам, добирая там все съедобные остатки. По-видимому, этот способ добывания пищи они переняли у крыс. Там, где крыса прогрызала коробку с крекерами, появлялась собака, и остальное было уже делом техники. Но все же в большинстве своем жили они охотой на тех же самых крыс. Этим, наверное, и объяснялось такое обилие собак в прибрежных районах, где и до катастрофы крыс водилось в избытке. Наверное, эти собаки извели всех городских кошек, война, наверное, шла жестокая, но наградой стали не только шрамы на мордах, но и так отчаянно нужное мясо.

Эти собаки забавляли Иша. Важные и одновременно нахальные, какими и должны быть настоящие терьеры. Грязные и тощие, они тем не менее излучали такой заряд энергии и оптимизма и были настолько уверены в себе, как могут быть уверены в себе живые существа, уже решившие все свои жизненные проблемы. И все это благодаря тому, что изначальной чертой их характера была независимость, способность в большей или меньшей степени надеяться на себя и в какой-то мере отстраненность от человека, к которому они не испытывали особых привязанностей. Иш их не интересовал. Соблюдая дистанцию, они не стремились к выражению дружеских чувств, но и убегать не спешили. После того как Принцесса, устроив беспорядочную свалку, сцепилась с какой-то недовольной сучкой, Иш, соблюдая меры предосторожности, стал водить ее по этим районам на поводке или просто оставлял в машине.

В парках, на городских окраинах, там, где густо разросся кустарник, он время от времени замечал каких-то случайных кошек. Охотясь на птиц, а больше всего из-за страха перед собаками, кошки большую часть времени приспособились проводить на ветках.

Во время своих прогулок по холмам он никогда не встречал собак, пока однажды не был весьма удивлен, услышав разноголосый хор, в котором к густому басовитому лаю примешивались тявканье и визг псов, очевидно, помельче. Найдя нужную точку обзора, он стал свидетелем необычной картины: восемь или десять собак гнали по полю, некогда бывшему площадкой для гольфа, никак не меньше полудюжины коров с телятами. Настроив окуляры бинокля, Иш разглядел, что свора разномастная, но ни одна из собак не принадлежит к коротконогому типу терьеров-крысоловов. Там были величественный дог, колли, пятнистый далматин и еще какие-то, больше похожие на дворняг, но на вид тоже достаточно мощные и длинноногие. Все они, без сомнения, являли собой стихийно сбитую, судя по повадкам уже имевшую опыт в своем деле, настоящую охотничью свору. Сейчас собаки пытались отбить от стада теленка. Но и коровы довольно успешно оборонялись, устрашающе выставив вперед рога или отбиваясь копытами. Тактика скота в итоге увенчалась успехом, и они, благополучно преодолев открытое, заросшее густой травой пространство, добрались до кустов, где собаки, почуяв, что преимущество в маневре потеряно, отстали.

Представление закончилось, и, свистнув Принцессу, Иш пошел к машине, оставленной в миле от его наблюдательного пункта. А через минуту он снова услышал собачий лай. Звуки, быстро приближаясь, становились все громче, и с неожиданной ясностью Иш понял, что собаки идут по его следу.

Панический страх обуял человека, он бросился бежать, но уже через несколько метров понял, что бегство бесполезно и скорее наоборот, приглашение к немедленному нападению. Тогда он заставил себя успокоиться, подобрал немного камней и обломанный сук потолще. С напряженной спиной, превратившись в слух, он продолжал двигаться к машине. Звуки лая, неумолимо приближаясь, вдруг стихли, и Иш понял, что собаки увидели его. Он надеялся, что выработанный веками, глубоко укоренившийся в собачьей породе инстинкт уважения к человеку все же сохранился, но почему-то стал думать, куда мог подеваться старик и те другие люди, которых он встречал на улицах этого города. А пока думал, здоровая и свирепая на вид черная, лохматая дворняга вышла на дорогу прямо перед ним. Их разделяло метров сорок, когда собака остановилась, уселась и подняла морду, глядя прямо на приближающегося человека. А тот, подойдя ближе, поднял вверх руку и сделал вид будто что было силы швыряет тяжелый камень. Сработал вековой собачий инстинкт, и пес, вскочив, резко отпрыгнул в сторону. Еще прыжок, и вот он уже скрылся в придорожных кустах. Но это было лишь первой демонстрацией силы, и Иш слышал, как, сжимая кольцо, собаки, пока невидимые, продирались сквозь густой придорожный кустарник. Принцесса была бы не принцессой, если бы не вела себя в своей обычной раздражающей и непредсказуемой манере. Сейчас она, съежившись и поджав хвост, терлась у его ног, а через секунду с громким лаем бросалась из стороны в сторону, словно провоцируя своих четвероногих собратьев поодиночке или всех вместе попробовать помериться силами с ней и ее человеком.

Показалась машина; бережно придерживая камни, Иш слегка ускорил шаг, оглядываясь лишь изредка, доверяя Принцессе, которая должна предупредить, если будет предпринята попытка неожиданной атаки сзади. И тут, на открытом месте, между двумя разросшимися кустами, он увидел дога — мускулистую, настороженную собаку, весом с доброго теленка. С оглушительным рыком Принцесса совершила откровенно самоубийственный прыжок в сторону могучего зверя. Как пружина рванулся вперед дог, и в то же мгновение слева, наперерез биглю бросилась из-за кустов стремительная колли. С проворством, оказавшим бы честь даже зайцу, Принцесса в одно мгновение развернулась, метнулась назад, а две огромные собаки столкнулись на бегу, отскочили и, явно недовольные испортившим охоту вмешательством, оскалились друг на друга. А Принцесса с поджатым хвостом благополучно вернулась тереться о ноги человека. Теперь в дело вступил далматин и, вывалив красный язык, встал посередине дороги. Иш продолжал упрямо идти вперед. Из всех собак эта производила впечатление самой нестрашной, и Ишу казалось, что с ней-то он справится. Расстояние между человеком и собакой сокращалось, и теперь Иш видел все еще охватывающий пятнистую шею далматина красивый ошейник и свисающий с ошейника металлический замок карабина. И с нарастающим беспокойством отметил человек, что хотя и тощ пес, и из-под пятнистой шкуры заметно выпирают ребра, но полон сил и злой энергии. Очевидно, телята, кролики, а когда не было ни того и ни другого — случайная падаль, помогали своре держаться в форме. Оставалось лишь надеяться, что собаки не дошли до каннибализма и их интерес к Принцессе скорее игривый, чем гастрономический, не говоря уже об отбившемся от своего человеческого стада двуногом. Метрах в шести, не замедляя шага, Иш угрожающе вскинул руку. И тут произошло неожиданное: пес поджал хвост и боком, неуклюже переставляя лапы, сошел прочь с дороги. Машина была совсем рядом, и человек слегка перевел дух.

Невредимым добрался Иш до машины. Резко рванул на себя дверцу, распахнул ее, давая запрыгнуть Принцессе, и, в последний момент подавив паническое желание скорее впрыгнуть, влететь в безопасное чрево, усилием воли заставил себя секунду помедлить и, сохраняя достоинство, не торопясь, захлопнуть за собой дверцу. И блаженной музыкой прозвучал щелчок замка — он в безопасности. Но все равно непроизвольно нащупала рука гладкую твердость рукоятки молотка, а от пережитого волнения немного подташнивало.

Сейчас он видел лишь сидящего на обочине дороги красивого далматина. Здесь, в полной безопасности, ловя на себе грустный собачий взгляд, Иш почувствовал, как меняется восприятие события. Собаки не причинили ему вреда и, по сути, не угрожали. А ведь еще несколько минут назад Иш смотрел на них, как на лютых зверей, жаждущих его человеческой крови. Теперь жалкими они казались, и, может быть, не крови жаждали, а простого человеческого участия, потому что жили еще воспоминания: как добрые руки ставят на пол миску с едой, как уютно потрескивают поленья в камине, и ласковый голос, и гладящие шерсть нежные пальцы… Когда Иш тронул машину, он пожелал им удачи, но пусть эта удача станет пойманным кроликом или отбитым от стада теленком… не больше.

На следующее утро, стоило догадаться об изменениях в физическом состоянии его дамы, все произошедшее приняло несколько комический оборот. Не желая никаких щенков, Иш запер Принцессу в подвале.

Тем не менее он не был до конца уверен в игривом настроении собачьей своры, и если ему суждено умереть, то он предпочел не быть растерзанным на куски собачьими клыками. С тех пор человек взял за правило не подниматься на холмы без пистолета, а бывало, брал с собой винтовку или дробовик…

Через два дня история с собаками, в сравнении с угрозой новой напасти — муравьиной, — отошла на второй план. В некотором роде муравьи уже доставляли ему всякие мелкие неприятности, но сейчас, казалось, они появлялись из всех возможных щелей и забирались всюду, куда только можно. Еще по добрым старым временам он помнил эту непрекращающуюся битву: испуганный визг мамы, при виде цепочки деловито бегущих по кухне муравьев, раздраженный голос отца и постоянные споры — стоит ли вызывать «муравьиного человека» — дезинфектора, или они справятся с проблемой собственными силами. Но сейчас муравьиная обстановка складывалась раз в десять хуже. Не осталось более ревностных домовладельцев, со всем пылом страсти боровшихся с муравьиным племенем не только в своих домах, но и развязывающих наступательные войны на территории врага, захватывая и разрушая его твердыни — муравейники. Прошло всего несколько месяцев, и в результате быстрого и никем не контролируемого размножения или благодаря счастливому случаю наткнуться на несметные запасы пищи, но количество муравьев достигло невиданных, критических размеров.

Теперь они появлялись отовсюду и были везде. Иш жалел, что его познаний в энтомологии явно недостаточно, чтобы понять происходящее и разобраться в истоках этого небывалого муравьиного нашествия. Несмотря на предпринятые усилия, он так и не смог с уверенностью определить: или муравьи распространяются из какого-то центра, или размножаются равномерно по всему городу.

Их разведчиков можно было теперь встретить повсюду. Неожиданно для себя Иш стал дотошным аккуратистом, так как мельчайшая крошка еды или дохлая муха мгновенно осаждалась муравьиной колонной в дюйм шириной, которая в считанные секунды покрывала шевелящейся массой самую ничтожную свою жертву. Они разгуливали в шерсти Принцессы, словно блохи, но, судя по безмятежному состоянию собаки, в отличие от блох не кусались. Иш постоянно находил их в собственной одежде. Однажды утром он проснулся от ощущения кошмара: ниточка муравьев ползла по щеке и спускалась вниз на подушку, стремясь к какой-то, так и не ставшей понятной человеку цели.

Но человеческий дом был для муравьев все-таки враждебной территорией, куда они совершали свои разбойничьи рейды. Основные же силы размещались вне дома. Муравейники теперь встречались на каждом шагу. Иш не мог отвернуть ком земли, чтобы не увидеть, как тысячами суетливо поднимаются муравьи на поверхность по глубоким подземным ходам и переходам, казалось насквозь пронзившим всю землю. Кажется, они должны были уничтожить всех прочих насекомых, и если сделать это не прямым насилием, то по крайней мере лишив их корма, а значит, средств к существованию. Он натащил в дом, намереваясь превратить его в неприступный бастион, банок с аэрозолями и дихлофосом, но силы оказались неравными, и экспансия извне, несмотря на отраву, продолжалась по трупам своих же сородичей. Отрава действовала безупречно, но гибель даже миллиона этих существ никоим образом не могла отразиться на общем количестве. Иш пытался приблизительно подсчитать, сколько муравьев может существовать только в его ближайшем окружении. Получилась немыслимая цифра, в которую не хотелось верить, — миллиарды! Неужели у них не было естественных врагов? Неужели они нарушили все законы саморегуляции? С уходом человека не суждено ли им стать властелинами Земли?

А по большому счету, это ведь были просто суетливые маленькие муравьишки, способные лишь раздражать, доводя до истерик, чувствительных калифорнийских домохозяек. Предприняв некоторое расследование, Иш пришел к заключению, что муравьиная зараза не вышла за пределы города. В своем роде муравьи, как собаки, кошки и крысы, оказались домашними животными, зависящими от результатов деятельности и существования человека. Это заключение вселило в него надежду. Если он прав, можно в любой момент уехать из города, но все же, принося в жертву собственное благополучие и комфорт, он решил остаться и продолжать наблюдение за ходом событий.

Но одним прекрасным утром Иш понял, что не видит ни одного муравья. Тогда он не поленился и тщательно обшарил весь дом, но не обнаружил даже их разведчиков. Он бросил на пол кусочек какой-то еды и пошел заниматься собственными делами. Когда через несколько минут вернулся, на поле натурного эксперимента не было ни одного муравья, и еда лежала нетронутой. Сгорая от любопытства, понимая, что произошло нечто, пока необъяснимое, он вышел на улицу. Перевернул земляную глыбу, и ни один муравей не показал носа из своего подземного убежища. Тогда он начал настоящую охоту. Кое-где он находил бессмысленно суетящихся муравьиных индивидуумов, но было их настолько мало, что он мог пересчитать их поодиночке. Тогда охота на муравьев продолжилась с еще большим рвением. Ни одного дохлого муравья. Они словно испарились. Если бы Иш обладал муравьиным искусством рыть глубокие норы, то спустился бы под землю, нашел их гнезда, а в них, наверное, миллиарды погибших муравьев. Но он мог только пожелать себе побольше знать о муравьином образе жизни и продолжать бесплодные расследования.

Тайны муравьиного исчезновения человек не раскрыл, но тем не менее вывод о причинах случившегося напрашивался сам собой. Стоит любому виду достигнуть критической количественной концентрации, как карающий меч Немезиды мгновенно опускался на головы существ этого вида. Вполне возможно, что муравьи просто сожрали тот запас еды, который являлся основным фактором столь стремительного, превосходящего все границы разумного роста их количества. Более вероятно, что они пали жертвой какого-нибудь заболевания, в одночасье уничтожившего весь муравьиный род. И еще несколько дней Иш чувствовал, или ему казалось, легкий, всепроникающий запах гниения разлагающихся миллиардов муравьиных тел…

Однажды вечером, через несколько дней после конца муравьиного нашествия, Иш проводил покойный вечер за книгой, пока не ощутил легкий приступ голода. Вспомнив, что в холодильнике завалялся кусок сыра, отправился на кухню, а там, случайно взглянув на стенные часы, с удивлением обнаружил, что всего лишь тридцать семь минут десятого, хотя ему казалось, должно быть гораздо больше. Возвращаясь в гостиную, на ходу откусив сыра, он без особенного смысла взглянул на наручные часы. Стрелки показывали девять минут одиннадцатого, а ведь он совсем недавно ставил их по стенным.

«Старая вещь не может служить вечно, — подумал Иш. — Ничего удивительного». И сразу вспомнил, как испугался стрелок этих часов, когда вернулся в свой дом.

Он устроился поудобнее и продолжил прерванное чтение. Слегка дребезжали стекла — это бушевал северный ветер, неся с собой густой дым лесных пожаров. Он уже привык к запаху дыма, привык не обращать на него внимания, хотя порой наступали такие моменты, когда из-за дыма становилось трудно различать предметы. Вот и сейчас он поморгал, потер глаза и слегка напряг зрение, потому что буквы на листе бумаги начали странно расплываться, принимая малопонятные очертания. «Это глаза слезятся от дыма, — решил он. — Я стал плохо видеть из-за дыма». Но стоило лишь поднять голову и оглядеться кругом, он понял, что не только белая книжная страница, а все кругом, потеряв ясность линий, потускнело. Вздрогнув, он метнул взгляд на свисающую со стены лампу.

А еще через мгновение вскочил с кресла и, с отчаянно бьющимся сердцем, стоял на ступенях дома и смотрел на замерший у подножия холмов город. Как и прежде, продолжали гореть огни уличных фонарей. По-прежнему цепочка желтых бусинок высвечивала силуэт великого моста, по-прежнему тревожно вспыхивали и гасли красные точки на его высоких башнях. Человек, напрягая зрение, вглядывался в эти огни. Ему казалось, что свет потускнел; или ему действительно казалось, или это медленно плывущий дым застилал огни и делал свет тусклым. Он вернулся в дом, снова уселся в кресло, поднес к глазам книгу и, пытаясь читать, старался забыть обо всем — забыть то, чего так боялся.

Опять устали глаза, и он сильно сжал веки, потом еще раз сжал. Недоумевая, посмотрел на висящую перед ним лампу. И вдруг вспомнил… часы. Ну конечно же, стенные кухонные часы! «Вот и все, — мелькнула отчаянная мысль. — Это должно было случиться!»

Его часы показывали десять пятьдесят две. Он пошел на кухню — на стенных часах было десять четырнадцать. Он быстро прикинул в уме разницу хода. Результат получился отвратительный. Если он прав, часы здорово отставали.

Он знал, что маятники электрических часов приводятся в действие импульсами электрического тока, определенными строгой последовательностью шестьдесят импульсов в минуту. Теперь же частота их становится все меньше и меньше. Инженер-электрик, наверное, без труда мог бы подсчитать, насколько меньше. Иш сам предпринял попытку подобных вычислений, но, понимая никчемность занятия, испытывая чувство досады и беспомощности, оставил его. В любом случае, если электроэнергетическая система начала разваливаться, процесс развала будет ускоряться с неизбежной быстротой.

Вернувшись в гостиную, он уже без сомнения мог сказать, что еще более тусклым стал окружающий его свет. Осмелев, поползли из углов, из-за спинки кресла длинные черные тени.

«Гаснут огни! Свет мира!» — подумал он и ощутил себя ребенком, оставленным в темноте незнакомой комнаты. А Принцесса дремала, растянувшись на полу у его ног. Угасание света не имело для нее никакого значения, но нервное состояние человека передалось ей, и собака, вскочив, обнюхивая углы и тихонько поскуливая, суетливо забегала по комнате.

И снова стоял человек на ступенях своего дома, и смотрел, как, с каждой новой минутой, тускнел, из яркого, переливающегося становясь желтым, свет уличных фонарей. И думал человек, что, наверное, сильный ветер помогает погасить свет — обрывая провода в одном месте, нарушая контакт в другом… И огонь бушующих, вышедших из-под контроля человека лесных пожаров, пожирая опоры линий электропередач и даже целые электростанции, тоже помогает погасить свет.

Через какое-то время перестал тускнеть свет, но, однажды потеряв свою силу, остался таким же желтым и слабым. Иш вернулся в дом, придвинул к креслу еще одну лампу, и теперь при свете двух, а не одной, как прежде, смог, не напрягая зрения, продолжать читать свою книгу. Принцесса успокоилась, растянулась рядом и снова задремала. Было поздно, но ему совсем расхотелось идти спать. У него было такое чувство, будто сидит он у постели умирающего — самого близкого, самого дорогого друга. И еще он вспомнил великие слова: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Но оказывается, есть у истории и другой конец.

Немного погодя, он снова пошел на кухню взглянуть на стенные часы. Они остановились, и стрелки симметрично относительно друг друга замерли на одиннадцати и пяти.

А наручные упрямо показывали, что время неумолимо отсчитывает начало нового дня. Свет, наверное, проживет еще много часов, а может быть, медленно угасая, еще несколько дней. Но он не мог и не хотел идти в постель.

Он снова пытался читать, но вскоре книга выпала из ослабевших пальцев, и он заснул, сидя в своем кресле.

Каждая мелочь была тщательно продумана в электроэнергетической системе и потому не требовала постоянного участия и заботы человека. И когда заболел человек, продолжали мощные генераторы посылать по проводам свои точно выверенные во времени пульсации электрического тока. И продолжал гореть свет, когда закончились короткие муки агонизирующего человечества.

И так продолжалось неделями. И если выходила из строя мощная линия, снабжающая энергией целый город, отключала ее система из своей сети еще до того, как падали стальные провода на землю. И если целая электростанция прекращала работу, остальные, отдаленные друг от друга на сотни миль, подхватывали ослабевшее звено и, увеличивая собственную мощность, посылали по проводам столько электроэнергии, сколько было нужно.

Но, как и на бетонной автостраде, даже в такой совершенной системе есть свой слабый участок, уязвимое звено. (Это неизбежная, роковая отличительная черта, присущая каждой системе.) Так бы и продолжала непрерывно течь вода, продолжали бы мерно крутиться, посаженные в наполненные маслом гнезда подшипников валы генераторов, и шли бы годы… но существовало слабое место, и скрывалось оно в регуляторах, управляющих генераторами. Никому не пришла в голову мысль сделать их полностью автоматизированными. Каждые десять дней приходилось человеку проверять их состояние, наверное, раз в месяц пополнять масло. Через два месяца без всякого ухода уровень масла снизился, а время шло — неделя за неделей — и тогда один за другим начали выходить из строя регуляторы. Изменился угол наклона, и побежала вода, не попадая на лопасти турбины. И тогда замедлял свое вращение генератор и переставал отдавать в систему часть своей энергии. А когда один за другим выключались они из общего круга, нагрузка на оставшиеся возрастала и возрастала, и развал всей системы был предрешен.

А когда он проснулся, то увидел, что еще более тусклым стал свет электрических ламп. Из режущего глаз накал нити стал оранжево-красным, и теперь он спокойно мог смотреть на нее, не прикрывая глаз ладонью. И хотя он не выключил ни одной лампы, унылый полумрак поселился в его доме.

«Гаснет свет! Гаснет свет!» Как часто во все века произносились эти слова человеком: иногда это была ничего не значащая, мельком брошенная фраза, иногда ее шептали помертвевшие губы, иногда в буквальном, иногда в переносном смысле, подразумевая некий символ. Ведь как много значил свет в истории человечества! Свет мира! Свет жизни! Свет знаний!

Дрожь пробежала по телу человека, но подавил он страх. Несмотря ни на что, великая система энергии и света поразительно долгое время продолжала жить, и вся ее автоматика, когда не стало человека, тоже продолжала свою работу. И он вспомнил тот день, когда, не зная ничего о случившемся, спустился с гор. Тогда смотрел он на электростанцию и чувствовал, как уверенность и покой возвращаются к нему, потому что ничего не могло случиться в Мире, где продолжала стремительно уходить в решетку плотины вода и, как прежде, слышен был приглушенный, непрекращающийся гул вращающихся генераторов. И снова гордость за родные места поселилась в его душе. Наверное, нигде так долго не продолжала жить система. Возможно, он видит последние электрические огни, горящие на этой земле, и когда погаснут они, долгое, бесконечно долгое время пройдет, пока вспыхнут они и снова озарят эту землю.

Сон оставил его, и сидел Иш, выпрямившись в кресле, и чувствовал, что не имеет он права сейчас спать, и желал лишь одного, чтобы быстрее наступил конец и чтобы был наполнен гордостью и достоинством, не растянулся в долгую агонизирующую муку ожидания. Снова, еще раз мигнув, стал слабее свет, и тогда Иш подумал: «Все… это конец». Но еще жил свет, лишь темно-вишневой стала нить в хрупкой оболочке стекла.

И снова начал меркнуть свет. Словно катящиеся с горы сани — сначала медленно набирая скорость, а потом все быстрее, все стремительнее, несясь вниз. На короткое мгновение (а может, ему показалось) вспыхнул свет ослепительно ярко и все, исчез навсегда.

Принцесса беспокойно заметалась во сне и неожиданно подала голос — протяжный, наполненный сном собачий голос. Что это — не похоронный ли звон?

Он вышел на улицу. «Может быть, — думал он, — это повреждение местной линии». Но он точно знал, что это не так. Он напряженно вглядывался в темноту. И не видел больше света — ни на улицах, ни на далеком мосту. И это был конец. «Да не будет света… и не стал свет».

«Не надо трагедий», — решил он и ушел в дом, и там долго спотыкался в темноте, пока не нашел ящик в шкафу, в котором мама хранила свечи. Поставив свечу в подсвечник, он неподвижно сидел при ее хрупком, колеблющемся, но не затухающем свете. Но чувствовал, как продолжает нервным ознобом сотрясать его тело.

 

6

Исчезновение света стало для Иша жесточайшим психологическим потрясением. Даже при свете яркого солнечного дня казалось, что длинные черные тени протягивают к нему из углов свои извивающиеся щупальца. Темные Времена сжали его в своих объятиях.

Независимо от сознания, подчиняясь слепому инстинкту своеобразной защиты собственной психики, он где только мог собирал и сносил в дом спичечные коробки, свечи, фонари и лампы.

Прошло некоторое время, и он понял, что не сам факт отсутствия электрического света пугал и делал его жизнь невыносимой. Не электрический свет, а электрическая энергия, в частности приводившая в действие моторы холодильников, — вот что воистину имело для него значение. Погиб его ледяной ящик, и вся его еда испортилась. В морозильных камерах масло, мясо, головки латука — все это превратилось в один бесформенный, дурно пахнущий ком.

И совпало сие событие со сменой времени года. Он не следил и давно потерял счет бегущим неделям и месяцам, но опытным глазом географа по малейшим признакам меняющейся природы мог определить начало смены времен года. Он догадывался, что сейчас октябрь, и первый дождь подтвердил его догадку; а по тому, как зарядил этот дождь, понял, будет длиться первый период осеннего ненастья дольше, чем можно было от него ожидать.

Он не выходил из дома, стараясь в его стенах найти себе занятие и немного отвлечься от грустных мыслей. Он играл на аккордеоне, перелистывал книги — те, которые давно хотел прочесть и, наверное, найдет время сделать это сейчас. Время от времени он выглядывал в окно и смотрел на серую пелену дождя и нависшие над крышами домов неподвижные тучи.

Лишь на следующий день он вышел из дома, посмотреть и увидеть следы ненастья. На первый взгляд ничего не изменилось в окружающем его мирке. Но стоило приглядеться внимательнее, и он начал замечать. На Сан-Лупо-драйв опавшими листьями забило решетку канализационного люка. Когда забилась решетка, забурлила вода в водостоках и, не находя выхода, затопила противоположную, более низкую сторону улицы и хлынула через поребрик тротуара. Водяные потоки пробили себе путь в спутанных зарослях травы, что были некогда образцовой лужайкой Хартов, и потекли в дом. Теперь, наверное, ковры и полы дома стали скользкими и липкими от воды и мокрой глины. За домом, не видя перед собой преград, прокатилась вода по розарию и, оставив за собой размытую ложбину, исчезла в водостоке соседней улицы. Ничтожное явление, по которому можно судить, что происходит по всей стране.

Люди настроили дорог, водостоков, плотин и тысячи других преград на пути естественного течения воды. Все это могло существовать и исполнять свои функции лишь потому, что рядом пребывал человек, который постоянно исправлял и ремонтировал тысячи маленьких неисправностей, прочищал дренажные трубы и водостоки, то есть устранял все те беды, которые несла за собой вместе со сменой погоды природа его земли. Иш в две минуты мог очистить колодец, просто убрав листву, забившую решетку. Но он не видел смысла в приложении даже столь незначительных усилий. На земле останутся тысячи, миллионы точно таких же забитых решеток. Дороги, водостоки, плотины — все это было построено человеком для его удобства, и когда не стало человека, кому нужны труды рук его? И будет теперь течь вода своим естественным путем, вымывая землю из-под корней кустов роз. Покрытые грязью, будут лежать мокрыми и гнить ковры Хартов. И пусть лежат! Думать об этом, как о дурном, так же нелепо, как и страдать по тому, что когда-то было, но теперь не существует.

По дороге домой Иш неожиданно наткнулся на большого черного козла, увлеченно жующего живую изгородь, еще недавно так тщательно подстригаемую мистером Осмером. С веселым удивлением и любопытством, недоумевая, откуда взяться козлу на столь респектабельной улице, как Сан-Лупо, смотрел Иш на это прожорливое чудо. А чудо отвлеклось от поедания изгороди и в свою очередь уставилось на человека. «Козел, наверное, тоже должен смотреть на человека с недоумением и любопытством, — решил Иш. — Человек ведь нынче такая дорогая редкость». Двух секунд хватило козлу, как равному, смотреть в глаза двуногому, и он вернулся к продолжению более полезного занятия — поедания молодых побегов живой изгороди мистера Осмера. Без сомнения, очень сочными и вкусными были те побеги.

Неожиданно Принцесса возвратилась из очередного похода и с бешеным лаем кинулась на пришельца. Козел нехотя повернулся, низко опустил рога и с неожиданным проворством кинулся на собаку. Принцесса, не отличающаяся стойким бойцовым характером, очень быстро, своим характерным заячьим движением перевернулась в воздухе и стремительно понеслась под защиту человеческих ног. А козел продолжил прерванную трапезу.

Через несколько минут Иш стал свидетелем, как спокойно и важно шел козел по тротуару, словно это его тротуар и вся Сан-Лупо тоже его, мол, он здесь полноправный хозяин.

«А почему бы и нет? — подумал Иш. — Наверное, козел имеет на это какие-то основания. Воистину начало „Нового курса“…»

Шли дожди; Иш сидел в основном дома, и в мыслях, как тогда в Соборе, стал обращаться к религии. На полке с книгами отца он нашел толстую Библию с комментариями, открывал наугад страницы и пробовал читать.

Проповеди Евангелия не нашли отклика в его душе, потому что посвящены были человеку и его месту в некоторой социальной группе. «Оставь кесарю…» — странно воспринимающийся текст, когда не осталось на земле ни кесаря, ни даже сборщика податей.

«Всякому просящему у тебя, давай… И как хотите, чтобы с вами поступали люди… Возлюби ближнего, как себя самого» — все эти изречения предполагали существование действующего сообщества многих людей. Возможно, если бы остались в этом мире фарисеи и книжники, то могли бы они слепо продолжать следовать религиозным догмам, но в нынешнем мире вся гуманистическая направленность учения Иисуса, утратив истинный смысл, не представляла никакой ценности.

Вернувшись к Ветхому Завету, он начал с Екклесиаста. Старина Проповедник Кохелет, как называли его в комментариях, кто бы он ни был в действительности, обладал забавной способностью рассматривать философские проблемы взаимоотношений человека и мироздания с натуралистической точки зрения. Порой казалось, он говорил о том, что уже пережил или переживает Иш собственной персоной. «И если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет». И Иш вспоминал о том дереве в Оклахоме, упавшем на Шестьдесят шестом шоссе и перегородившем путь. «Двоим лучше, нежели одному… Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его». И Иш думал о том великом страхе, что испытал в одиночестве, и ясно представлял, что никто не протянет ему руки помощи, когда упадет он. Он читал, пропуская через себя каждую строку, восхищаясь столь ясным, естественным пониманием бытия. Там были даже такие строчки: «Если змей ужалит без заговаривания…»

Он дочитал до конца последнюю главу, и взгляд его скользнул по строчкам внизу страницы. «Песни Песней Соломона». И прочел он: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина».

И тогда отдернул Иш пальцы от книги, словно обжегся. Все эти длинные месяцы редко навещало его это чувство. И теперь снова, с еще большей силой понял он, что и для него не бесследно прошла катастрофа. И вспомнил старую сказку о зачарованном принце, который мог лишь сидеть и смотреть, как проходит жизнь, и не мог соединить себя с этой жизнью. Встреченные им мужчины вели себя по-другому. Даже те, кто пил и напивался до смерти, и то в каком-то смысле принимали участие в этой жизни. Он же, в желании своем наблюдать, отрицал жизнь.

Так что же делает жизнь жизнью? Много людей задавали этот вопрос — даже Кохелет Проповедник искал ответа. И у каждого был свой ответ, кроме тех, кто признавал невозможность найти его.

Вот сидит он, Ишервуд Уильямс, — странное создание, в котором переплелись в единое целое реальность и фантазии, действие и противодействие, а рядом раскинувшийся вширь пустынный город, и унылый дождь скрывает за серой пеленой длинную и такую же пустынную улицу, и начинают сгущаться сумерки, и тихо вокруг. И между существующими реальностями — им и всем, что окружает его, — есть странная связь, и если меняется одно, то и другое спешит тоже измениться.

Словно длинное уравнение со многими переменными по обе стороны знака равенства, и только два великих неизвестных. Он был на одной стороне, и можно его назвать икс, а на другой стороне был игрек — все, что называется миром. И обе стороны уравнения всегда пытались достигнуть состояния равновесия и редко добивались желаемого. Наверное, истинное состояние равновесия приходит только со смертью. (Возможно, об этом думал своим острым, лишенным иллюзий умом Проповедник Кохелет, когда писал: «Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают».) Но это в смерти, а когда продолжается жизнь, две части одного уравнения пытаются сохранить равновесие. Если часть, в которой заключена неизвестная икс, меняется, и он — Иш — чувствует порыв желаний или страдает от нервного потрясения, или что-нибудь совсем мелкое, вроде обычной скуки, он совершает поступок, и поступок этот, почти невидимо изменяет другую часть уравнения, и снова наступает временное равновесие. Но если меняется внешний мир, если происходит катастрофа, стирающая с лица земли человеческий род, или просто прекращается дождь, тогда неизвестная икс, то есть Иш, тоже должна измениться, но для этого потребуется приложение больших усилий, и снова наступит временное равновесие.

И кто скажет, какой из двух сторон на долгом временном пути пришлось произвести больше действий?

И еще до того как пришло понимание, что он делает и зачем, Иш вскочил с кресла и только потом понял, что сделал это потому, что снова шевельнулось желание в его груди. Уравнение вышло из равновесия, и он вскочил, чтобы движением этим нетерпеливым привести его в исходное состояние, и одновременно он повлиял на окружающий мир, потому что вместе с ним вскочила Принцесса и бесцельно начала бродить по комнате. И еще показалось ему, что чаще и сильнее застучали капли дождя о переплеты оконного стекла. И он выглянул в окно, посмотреть, что происходит в окружающем его мире. И окружающий мир давлением своим заставил его что-то предпринять… И он отошел от окна и отправился готовить ужин.

По существу полное уничтожение человечества, в своем роде беспрецедентная мировая катастрофа, тем не менее не оказало даже малейшего влияния на земную орбиту и ее расположение относительно Солнца, ни на размеры и расположение океанов и континентов, ни на какие-либо другие факторы, обуславливающие погоду. Поэтому начало поры осеннего ненастья, которое приносят к побережью Калифорнии северные ветра с Алеутских островов, не относилось к разряду необычных явлений. Влага усмирила буйство лесных пожаров, а капли дождя очистили атмосферу от дыма и копоти. А потом стремительный ветер принес с северо-запада холодный, кристальной чистоты воздух. И тогда резко упала температура.

Скидывая пелену сна, он беспокойно заворочался в постели. Холодно. «Изменилась вторая половина, — подумал он и натянул на себя еще одно одеяло. Стало теплее. — О возлюбленная моя! Два сосца твои, как двойни…» — И он снова забылся глубоким, покойным сном.

К утру в доме стало совсем холодно. Завтрак Иш готовил в свитере. Он было подумал затопить камин, но холодная погода пробудила в нем желание активных действий, и он решил, что сегодня большую часть дня проведет вне стен этого дома.

После завтрака, с недопитой кружкой кофе он вышел на крыльцо. Как всегда после ненастья, воздух был чист, прозрачен, и даже уставший ветер лишь слегка прикасался к ветвям деревьев. Красные башни моста Золотые Ворота, отдаленные милями расстояния, теперь на фоне безоблачного голубого неба стали ближе — вытяни руку и достанешь. Он повернулся к северу взглянуть на вершину Тамальпаиса и вздрогнул от неожиданности. Между ним и горой, на этой стороне залива, в застывший покоем воздух поднимался тонкий столб дыма — тонкий, кудрявый столбик дыма, точно такой, что, проходя сквозь каминную трубу, должен подниматься от горящих в нем сухих маленьких поленьев. Наверное, думал Иш, этот дым поднимался сотни раз, но в туманном, наполненном дымом пожаров воздухе он не мог разглядеть этот дымок. Теперь он был как сигнал.

Конечно, это мог быть знак огня, возникшего без всякого участия человека. Сколько раз уже стремился Иш вот к таким маленьким столбикам дыма и находил лишь тихое безмолвие. Но этот совсем другой, иначе дожди бы давно погасили рождающие его языки пламени.

Но что бы это ни было, дымок всего лишь в двух милях, и первым желанием Иша было вскочить в кабину пикапа, завести мотор и ехать навстречу этому легкому, призывному знаку. В худшем случае он бесполезно потратит пару лишних минут, а что в его положении значат эти минуты, и сколько он уже их потратил? Но что-то неведомое удерживало его на месте. Все его усилия установить контакт с другим человеческим существом не были достойно вознаграждены. И еще ожило старое чувство застенчивости, то самое старое чувство, которое заставляло его покрываться потом от одной только мысли, что надо идти на танцы. И он начал медлить и колебаться, словно вернулись те старые времена, когда, вместо того чтобы идти на эти самые танцы, он убеждал себя, что у него много работы, и прятался, хоронил себя в книжных страницах.

Неужели Крузо действительно хотел спасения от одиночества своего необитаемого острова, где он был господином и богом всего живущего? Вот вопрос, который часто задавали себе люди. Но если Крузо и был человеком, ищущим спасения, желающим вновь возобновить контакты с потерянным миром, это вовсе не значило, что он, Иш, сделал бы то же самое. Возможно, он бы боготворил свой остров и благодарил судьбу. Или он просто боится человеческого вмешательства?

В подобии панического страха, словно искушаемый праведник, он крикнул Принцессу, быстро забрался в машину и поехал в прямо противоположном направлении.

Большую часть дня он провел в беспокойных метаниях по склонам холмов. Было время, когда его интересовало, что дожди могут сделать с дорогами. Сейчас уже не существовало той четкой разграничительной черты, отделявшей дорогу от всего того, что не было дорогой. Сорванная дождем и сильным ветром, опавшая листва укрывала ее. И еще сухие ветви и маленькие сучья деревьев. То там то здесь пронесшиеся потоки воды оставили на ней размытый слой песка и мелкого камня. Один раз он услышал, или это ему показалось, что услышал, далекий, приглушенный расстоянием, лай собачьей своры. Но он не увидел собак и, когда светлый день начал сменяться сумерками, вернулся домой.

И когда снова взглянул он на север, в сторону горы, то не увидел больше поднимающегося к небу столба дыма. И почувствовал облегчение, а вместе с облегчением более сильное чувство разочарования, потому что все время думал об этом знаке и желал его.

И это есть жизнь. Когда благоприятная возможность оказывается рядом, никто не спешит протянуть руку и воспользоваться ею. Но стоит исчезнуть ей, как начинаешь вспоминать и думать, как о безвозвратно утраченном сокровище. Изменилась вторая часть уравнения, и он восстановил равновесие поспешным бегством. Конечно, он может увидеть дым утром следующего дня и, с равными шансами, может уже никогда не увидеть его. Возможно, это неизвестное человеческое существо просто проходило мимо, и теперь уже не пересекутся их пути.

Но не закончился день, и, когда сгустились сумерки, вновь испытал он тревожное волнение возвращающейся возможности, потому что сейчас, в темноте вечера увидел он безошибочно слабый далекий свет. Теперь не колебался он. Теперь, не медля ни минуты, подозвал Принцессу и поехал вперед к мерцающему свету.

Долгим оказался этот путь. Случайно увидел он свет лишь потому, что окна этого дома смотрели прямо на его крыльцо, и, наверное, никогда бы не увидел, если бы холодные осенние ветра не сорвали листву с обступивших его деревьев. Вот почему стоило только отъехать от дома, как более не видел он огня. Наверное, с полчаса ездил он по улицам, пока снова не увидел свет и не выехал на нужную улицу, и не определил на ней нужный дом. Шторы были опущены, но, пробиваясь сквозь них, слегка разгоняя мрак улицы, светил огонь. Яркий свет керосиновой лампы.

Он остановил машину на противоположной стороне улицы и немного подождал. Ясно, что тот, кто был в доме, не слышал звука его мотора. На какое-то мгновение он снова заколебался и был готов завести мотор и скрыться незамеченным. Но что-то глубоко спрятанное внутри него противилось, и, пожалуй, против воли своей надавил он на ручку двери, слегка приоткрывая ее, словно готовясь выйти. И тут как молния метнулась по его коленям Принцесса и с громким лаем бросилась в направлении дома. Что-то учуяла собака. С вырвавшимся проклятием последовал Иш за ней. Подлая собака опять заведет его куда-нибудь. И тут он снова замешкался, потому что безоружным шел навстречу неизвестности. Но и идти к чужому дому, сжимая в руках винтовку, вряд ли могло быть хорошим началом. Не зная, как поступить, он вернулся к машине и ухватился за ручку своего старого молотка. Крепко сжимая его холодную рукоятку, пошел догонять собаку и увидел, как колыхнулась за шторой темная расплывчатая тень.

Он шел по дорожке к дому, когда слегка, всего на несколько сантиметров, приоткрылась дверь и неожиданно ослепительно яркий свет фонаря ударил ему в лицо. Он ослеп, он ничего не видел. Он стоял и ждал, что скажет ему сейчас прячущийся в темноте тот, другой человек. И Принцесса, неожиданно замолчав, прижалась к его ногам. И с нарастающим беспокойством понимал Иш, и неуютно становилось от этой мысли, что тот, другой человек, одной рукой придерживая ослепительно яркий фонарь, в другой руке сжимает готовое выстрелить без предупреждения оружие. А он ничего не видит, он ослеплен. «Глупая затея» — так думал Иш; появление под покровом ночи в любые времена выглядело подозрительно и заставляло людей нервничать. По крайней мере, он был рад, что сегодня утром побрился, и одежда его казалась относительно опрятной.

Пауза затягивалась. Иш молча стоял и ждал отрывистого, неминуемого и слегка нелепого вопроса: «Кто ты?» И наверное, не менее отрывистого и резкого приказа: «Руки вверх!» Наверное, лишь поэтому задохнулся он от изумления, когда женский голос произнес: «Какая замечательная собака!»

И снова наступила тишина, но в ушах его еще звучали отголоски этой удивительной фразы, произнесенной низким, мягким голосом с каким-то едва различимым акцентом. И волна давно забытых теплых чувств захлестнула Иша.

Луч света упал с его глаз и теперь освещал дорожку к дому, и первой, виляя от счастья хвостом, побежала по этой искрящейся светом дорожке его Принцесса. Дверь дома растворилась, и на фоне приглушенного света увидел Иш склонившуюся на колени, ласково треплющую собаку женщину. И тогда он тоже пошел вперед, чувствуя, как нелепой, ненужной, но так удобно устроившейся вещью в его руке свисает вниз рукоятка молотка.

И вдруг Принцесса в неожиданном порыве собачьих чувств вырвалась из рук женщины и метнулась внутрь дома. Вскочила и женщина и, то ли вскрикнув, то ли рассмеявшись, бросилась за ней следом. «Боже, там, наверное, кошка», — подумал Иш и переступил порог…

Но когда добрался до гостиной, то увидел, что Принцесса в своей обычной манере носится вокруг стола, обнюхивая стулья; а женщина, выпрямившись во весь рост, прикрывает собой керосиновую лампу, защищая ее от разбушевавшейся собаки.

Среднего роста, брюнетка, не молоденькая девушка, а зрелая оформившаяся женщина.

Она смотрела на выходки беспутной собаки и смеялась; и было в звуках этого смеха нечто, что заставляло думать о Парадизе. Она слегка повернулась, и увидел Иш, как ослепительно на смуглом лице сверкнула нитка белоснежных зубов. И тогда рухнули сковывающие душу его преграды, и он тоже расхохотался радостно и беззаботно.

И когда отсмеялись они, заговорила женщина, и не вопрос, а уверенность услышал в словах ее Иш.

— Это хорошо, увидеть кого-нибудь.

На этот раз Иш ответил, но не нашел других слов, а лишь стал извиняться зачем-то за нелепый молоток, который все еще держал в руке.

— Извините за эту штуку, — сказал он и поставил молоток на пол, и ручка молотка покачалась немного и застыла, глядя строго вверх.

— Не беспокойтесь, — улыбнулась она. — Я понимаю. Я тоже испытала это — когда надо держать что-то рядом, тогда чувствуешь себя уверенней. Как кроличью лапку в кармане, помните? Мы все остались такими, как привыкли быть, все мы.

Сейчас, после принесшего освобождение смеха, нервный озноб охватил его. Все тело ослабло и не слушалось. Почти физически ощущал он, как продолжают рушиться барьеры, очень нужные ему барьеры, которые месяцами воздвигал он, защищая себя от одиночества и отчаяния. Он одинок, он беззащитен, и, испытывая непреодолимое желание дотронуться до другого человеческого существа, Иш протянул руку в древнем жесте рукопожатия. Она взяла его протянутую ладонь в свою мягкую ладонь и, наверное, ощутив его дрожь, — без сомнения, она поняла, как дрожит он, — довела до стула и почти заставила сесть. А когда сел он, слегка, лишь кончиками пальцев дотронулась до плеча.

И снова прозвучал в тишине ее мягкий голос — короткая фраза, не вопрос, а лишь утверждение того, что необходимо сделать.

— Я сейчас принесу вам еды.

Он не возражал, хотя совсем не хотелось есть. Не возражал, потому что знал: за ее спокойным утверждением лежит несколько большее, чем простое понимание потребностей человеческого организма в пище. Они нуждались в этой совместной трапезе, как в символе, первой общей нити, связывающей человеческие существа. Общий стол, за которым делят хлеб и соль.

Сейчас они сидели друг против друга. Они поели немного, скорее отдавая дань символу, чем утоляя голод. На столе стоял свежий хлеб.

— Я испекла его сама, — сказала женщина. — Но сейчас трудно найти муку без жучков.

Не было на столе масла, но был мед и варенье, которое они намазывали на хлеб, и бутылка красного вина.

И он начал говорить и говорил, не умолкая, как ребенок. Потому что все было по-другому, совсем не так, как на Риверсайд-драйв с Мильтом и Анн. Тогда барьеры еще окружали его. Сейчас впервые рассказывал он о прожитых днях. Он даже показал маленький шрам, оставленный ядовитыми зубами, и еще шрамы побольше, те, которые он сделал сам для резиновой груши отсоса. Он рассказал о своем страхе, о своем бегстве и о Великом Одиночестве — состоянии, которое в былые годы он бы даже страшился представить в воображении, а не то что испытать. Иш говорил, а женщина слушала и, лишь иногда, согласно кивала головой: «Да, я знаю. Да, я тоже помню. Расскажи мне еще…»

А ведь она видела катастрофу собственными глазами. Ей досталось больше горя, и все-таки Иш понимал — она справилась с этим горем лучше. Говорила она мало, наверное не испытывая потребности говорить, но просила Иша рассказывать.

И он рассказывал, и чем больше говорил, тем сильнее укреплялся в мысли (по крайней мере он хотел думать так), что это не простая, не случайная встреча двух незнакомых людей, которые поговорят и разойдутся и больше не встретятся. Сейчас решался вопрос, каким будет его будущее. С момента катастрофы он ведь тоже встречал людей — мужчин и женщин, но ни один из них не просил его остаться, не удерживал его. Может быть, это время излечило его. Или сидящая напротив него женщина была совсем не такая, как те, оставшиеся в прошлом.

Но она была женщина. Минута сменялась минутой, и с нарастающей силой, заставлявшей тело его дрожать, понимал Иш главное — перед ним женщина. Стол, за которым двое мужчин, — это реальность. Хлеб, который делят между собой мужчины, — это символ, не больше. Но для женщины и мужчины этого мало. Кроме реальности и символа должна быть еще самая малость, дающая право осознать в себе мужчину и женщину.

Вдруг поняли они, что не знают имен друг друга, хотя оба называли собаку Принцессой.

— Ишервуд, — сказал он. — Это девичья фамилия моей матери, и она решила увековечить ее. Неважное имечко, правда? Все знакомые зовут меня Иш.

— А я — Эм! — сказала она. — Конечно, правильнее будет Эмма. Иш и Эм! Смешно, но если мы захотим написать стихи, нам будет трудно подобрать рифму к такому сочетанию! — И она рассмеялась. И он подхватил ее смех, и теперь смеялись они оба.

Смех — вот еще что делили они. Но и не смех был главным. Существовали способы, как проделывать эти штуки. Он знал мужчин, которые умели делать это, видел их за работой. Но он — Ишервуд Уильямс, был не из их числа. Все те качества, которые помогли ему не потеряться, пережить самые плохие дни в одиночестве, сейчас сделались его врагами. И еще он знал, подсознательно чувствовал — то, что делали когда-то другие мужчины, нельзя делать ему — это будет неправильно. Старые методы были хороши, когда в барах было полно доступных женщин, искательниц приключений. Но сейчас, когда пустынный город раскинул за окнами немые пространства улиц и стерлись с лица земли все пути человека, когда перед ним сидела женщина, пережившая боль, страх, одиночество и сохранившая мужество, способная смеяться и утверждать, — нет, он чувствовал, сердцем чувствовал, что дурными, неправильными окажутся те старые добрые методы.

Дикая в нелепости своей мысль захватила его — ведь они могут произнести какую-нибудь брачную клятву. Ведь квакеры могут сами вступать в брак. Тогда почему не могут другие? Они встанут рядом, плечо к плечу, и будут смотреть, как медленно всходит солнце. А потом он понял, что бормотание глупых слов будет обманом, нечестным обманом, может быть, даже большим, если он просто возьмет и начнет тискать под столом колени этой женщины. И еще он понял, что давно застыл в неподвижности и молчании. А она смотрела на него сквозь полуприкрытые ресницы покойным взглядом, и понял Иш, что женщина читает его мысли.

В смущении вскочил тогда Иш с места, и стул его с шумом опрокинулся на пол. А стол между ними перестал быть символом, объединяющим их, но разлучал их сейчас. И тогда вышел Иш из-за стола и шагнул к ней, и тоже встала женщина и шагнула к нему. И нежность тела ее ощутил он своим телом.

О, Песнь Песней! Как прекрасны глаза твои, о возлюбленная моя, и полнота губ твоих податлива и упруга. Шея твоя, как столп из слоновой кости, и нежность плеч твоих, словно атлас. Груди твои полны и нежны на моей груди, как тончайшее руно. Как кипарисы, стройны и сильны бедра твои. О, Песнь Песней!

Сейчас она ушла в другую комнату. А он сидел, задыхающийся, слушая, как неистово стучит сердце, и ждал. И только один страх жил в нем сейчас. В мире, где не осталось докторов и даже нет рядом другой женщины, как можно решиться на такое? Но она вышла и сейчас вернется. И тогда страх ушел, потому что понял Иш, женщина эта — в силе своей и самоутверждении великая, решит и позаботится обо всем.

О Песнь Песней! Ложе твое ароматом ели благоухает, о возлюбленная моя, и тело твое жаром пылает. Могуществом своим ты сродни Астарте, о возлюбленная моя, и подобна Афродите — хранительнице ворот любви. Силою полон я, как бушующая река, готовая выйти из берегов. Пробил час. О прими меня в свою бесконечность.

 

7

Когда заснула она, Иш лежал тихо, без сна, и мысли мелькали в его голове с такой стремительной быстротой, что не в силах был остановить их бег и забыться сном. Мысли стали подтверждением ее слов — не важно, что случилось с этим миром, потому что не меняется человек и остается таким, как был всегда. И будет так всегда! И хотя столько изменений произошло вокруг, и хотя несомненно великий опыт должен затронуть и его, но он все же остался наблюдателем — человеком, тихо отошедшим в сторону и наблюдающим оттуда, что произошло и будет происходить, не вовлекая себя в этот великий эксперимент. Он в сути своей странник. Одинокий путник. И никогда бы не произошло это с ним в старом мире. Но сейчас, во вселенском хаосе смерти, нашел он свою любовь.

Он заснул. А когда проснулся, светло было кругом, и не было рядом женщины. Настороженно окинул он взглядом комнату. Маленькая, невзрачная комнатка, и неожиданно испугался он, что испытанный, кажущийся великим опыт любви окажется нетрезвым приключением в грязном номере дешевого отеля с беспутной и похотливой официанткой. И возлюбленная его не богиня, не нимфа, чье тело влажно поблескивает в сумерках ночи. И только в короткое мгновение желания станет она Астартой или Афродитой. И вздрогнул он, представив, как будет выглядеть возлюбленная его при свете дня. Она старше, и, наверное, для него образ женщины смешался с образом и мыслями о матери. «Не переживай, — сказал он себе и мысленно добавил: — Не было в этом мире совершенства, и вряд ли оно достанется тебе». А потом он вспомнил, как она заговорила с ним — не спрашивая, не отдавая распоряжений, но спокойно утверждая, словно так и должно быть. И так должно быть. Нужно пользоваться всем добрым, что дарит случай, и не жалеть о том, чего никогда не будет и не может быть.

Он встал и оделся. И пока одевался, почувствовал запах кофе.

Кофе! Вот он — еще один символ нового.

Когда он вышел, женщина заканчивала накрывать стол для завтрака, как бы, наверное, делала любая женщина, отправляя ранним утром на работу мужа. Иш, немного робея, поднял глаза. И увидел снова, разглядел при свете утра отчетливей широко расставленные черные глаза на смуглом лице, полные губы и ложбинку грудей в вырезе светло-зеленого домашнего халата.

Он не пытался поцеловать ее, да кажется, и она не ждала поцелуя. Но они радостно улыбались друг другу.

— А где Принцесса? — спросил он.

— Я отпустила ее погулять.

— Хорошо. И день, кажется, тоже обещает быть хорошим.

— Да. Похоже. Извини, что нет яиц.

— А что это? О, бекон.

— Да.

Простые, маленькие слова, но как приятно было произносить их. И больше смысла заключалось в них — маленьких, ничего не значащих, чем в значительных и умных. Тихая радость тепла и уюта наполняла его. Нет, это не случайный роман в снятой на ночь комнате. Это судьба. Он смотрел в ее слегка опущенные глаза и чувствовал, как возвращается к нему мужество, теперь ему ничего не страшно, он обрел покой. Он все выдержит!

В тот же день, ближе к вечеру, они переехали на Сан-Лупо. Переехали лишь потому, что оказалось у него вещей больше, чем у нее. В основном это были книги, и переехать к книгам требовало меньше хлопот, чем книги перевезти на новое место.

И когда случилось это, полетели дни быстрее и покойнее. «Что это? — порой спрашивал себя Иш. — Друг делает радость полнее и делит горе пополам?»

Она никогда не рассказывала о себе. Почему-то решив, что ей тоже нужно выговориться, Иш несколько раз предпринимал попытки вызвать Эм на откровенность, но она или отмалчивалась, или отвечала односложно и нехотя. И Иш понял — женщина по-своему приспособилась и теперь не хочет возвращать старую боль. Непроницаемая вуаль наброшена на прошлое, и теперь она смотрит только в будущее.

Но и особенных секретов не делала Эмма из своей прошлой жизни. Из случайно брошенных фраз он знал, что была она замужем (то что жила счастливо, Иш не сомневался) и было у нее двое маленьких детей. Закончила школу, но в колледжах не училась, и порой он отмечал ее грамматически не всегда правильную речь. Неторопливой мягкости, с которой она выговаривала слова, скорее была обязана Эмма Кентукки или Теннесси. Но она ни разу не говорила, что жила еще где-то, кроме Калифорнии.

Что касается социального положения, то, как судил Иш, было оно несколько ниже его собственного. Хотя что могло быть большей нелепостью, чем рассуждения о социальном положении, слоях общества и классах? Удивительно, чего, оказывается, стоят все эти условности! Зато как беззаботно текла череда дней.

Однажды утром, обнаружив, что настало время пополнить продовольственные запасы, Иш спустился заводить машину. Большим пальцем, как всегда, надавил он на кнопку стартера. Глухой щелчок стал ему ответом, и больше ничего. Он снова нажал, и снова раздался лишь глухой щелчок. Это был конец.

Он не услышал всегда так неожиданно начинающегося жужжания набирающего обороты мотора, легкого постукивания еще не прогретых цилиндров. Он растерялся и суетливым движением снова выжал кнопку стартера и опять услышал лишь щелчок, и снова нажал, и опять лишь знакомый глухой щелчок стал ему ответом. «Аккумулятор сел», — подумал он.

И тогда он выбрался из машины, поднял капот и безнадежно уставился в хаотическое переплетение — за которым, несомненно, угадывался строгий порядок — бесчисленных проводов и непонятных приспособлений. Это ему не по силам. С внезапно наступившим пониманием полной обреченности он вернулся в дом.

— Машина не заводится, — произнес с порога. — Или аккумулятор, или еще что-нибудь. — Он не мог видеть своего лица, но наверное, на нем было написано еще больше скорби, чем вмещал голос. Потому сразу и не поверил, что слышит беззаботный смех.

— Да некуда нам особенно и ехать, — сказала она. — А тебя послушаешь, и кажется, весь мир рухнул.

И он тоже рассмеялся. Совсем другим становится враждебный мир, когда рядом есть тот, кто возьмет на себя половину твоего горя, и от этого станет горе маленьким и нестрашным. Конечно, с машиной хорошо, когда ты едешь в магазины и везешь обратно все, что тебе нужно. Но они вполне могут обойтись и без машины. Эмма права — не так уж много осталось дальних мест, куда они могли бы стремиться.

И еще он представлял, как долго и безрадостно будет искать новую машину или пытаться чинить старую. А вышло наоборот, и хотя потребовалась большая часть утра, занятие это превратилось скорее в забавную охоту, чем в утомительную обязанность. В большинстве своем машины стояли без ключей зажигания, и хотя Иш предложил замыкать проводники напрямую, они вскоре решили, что иметь такую машину не большое удовольствие. Вполне естественно, что когда попадалась машина с ключами, то отказывался подавать признаки жизни простоявший в бездействии несколько месяцев аккумулятор. Наконец, они наткнулись на то, что искали — автомобиль с ключом, да вдобавок оставленный на спуске с холма. Аккумулятор был сильно разряжен, и оставалось надеяться, что на ходу остатков его энергии хватит сработать свечам зажигания.

Они катились вниз и весело хохотали, когда, разрывая тишину, давясь выхлопными газами, чихал и кашлял мотор их находки. Но вот двигатель прогрелся, заработал плавно, ритмично; и в смехе их зазвучали нотки победного торжества, а когда на скорости в шестьдесят миль гнал Иш машину по пустынному бульвару, Эм обхватила его шею и крепко поцеловала. И хотя все это больше походило на детские шалости, думал Иш, что никогда не был так счастлив, как в эту минуту.

Конечно, новое приобретение не могло сравниться с пикапом и потому использовалось лишь для поездок по складам запасных автомобильных частей, чьи адреса отыскались в телефонной книге. В результате долгих поисков, взломав очередную дверь, увидели они, наконец, дюжину не залитых электролитом аккумуляторов. Тут же нашлась и серная кислота, и хотя оба имели весьма смутные представления, как все это делается, и не обладали техническими навыками, все же провели эксперимент по заливке аккумулятора в пропорциях, соответствующих их познаниям и интуиции.

Самое интересное, что после установки нового аккумулятора завелся пикап с первого раза. И когда ровно и уверенно, повинуясь движению его ноги на педали газа, гудел мотор, Иш думал, что сегодня справился с одной проблемой, и еще понимал, что справится с другой, еще ждавшей своего часа. Он может сам заставить машину работать, а главное — и это имело гораздо большее значение — он понял, что рано или поздно наступит время, когда не станет больше машин, а он все равно будет жить счастливо и без страха.

Как это было ни печально осознавать, но на следующий день аккумулятор снова закапризничал — или с самого начала оказался с дефектом, или они что-то напутали при установке. На этот раз никто не испугался. Иш даже несколько дней вообще к машине не подходил. А потом повторили они вдвоем эту процедуру от начала и до самого конца. Может быть, на этот раз повезло, или они стали опытными механиками, но аккумулятор с тех пор служил исправно.

Бока их лоснятся лаком, и сверкает металл хромом. Моторы собраны с точностью в одну тысячную долю дюйма, датчики реле послушно исполняют любые команды — гордостью и символом цивилизации были они.

А теперь прозябают бесславно за запертыми воротами гаражей, на открытых стоянках или у обочин дорог. Опавшая листва укрывает их, и поднятая ветром пыль дорог садится на них. И идут дожди, и оставляют грязные разводы на блестящем лаке, и сильнее прилипают мокрые листья, а потом снова садится пыль, и снова падает листва. И такой толстый слой грязи и листвы покрывает ветровые стекла, что не разглядишь сквозь них ничего.

Это снаружи, а вот глубоко внутри мало изменились машины. Разве кое-где выступят рыжие пятна ржавчины, но на покрытых густым слоем смазки поверхностях не скоро увидишь следы ее трудов. Застывшие в вынужденном бездействии, не стали хуже катушки реле, таймеры, карбюраторы и свечи зажигания.

Нейтрализуя электролит, медленно, не затихая ни днем, ни ночью, идет в аккумуляторах химическая реакция разложения. Прошло всего несколько месяцев, а уже закончился разряд и ненужным хламом стали батареи. Но где-то хранятся отдельно, не подверженные влиянию времени сухие аккумуляторы, и серная кислота тоже хранится, а это значит, всегда можно, да и особого труда не составит, залить кислоту в аккумулятор и начать все сначала. Нет, не самым уязвимым звеном были аккумуляторы.

Скорее колеса таким звеном станут. Хотя сама резина медленно разрушается. Продержатся колеса и год и пять лет. Но и до них доберется время. Уйдет воздух из камер, постоит машина на плоских шинах, и негодной станет резина. На складах ее тоже не обойдет стороной разрушение. Но заметны будут следы эти лет через двадцать, а может, и того больше. Скорее дороги разрушатся, или человек забудет, как управлять машиной, или ненужными ему станут, еще прежде чем окончательно разрушатся, машины.

Его левая рука лежала у нее под головой, и глядел он в черные, влажно поблескивающие глаза женщины. В сумерках еще более смуглым казалось ее лицо. Никогда раньше не говорили они об этом, но знал Иш, что скоро наступит час, и он наступил.

— Все будет хорошо, — сказала она.

— Я не уверен.

— А я знаю, будет.

— Мне не нравится.

— Тебе не нравится, что это будет со мной?

— Да. Это опасно. Никого рядом, кроме человека, от которого никакой пользы.

— Но ты можешь прочесть все книги.

— Книги! — И он коротко рассмеялся. — Боюсь, что если ты выдержишь, то я этого просто не перенесу.

— Да нет же. Ты можешь найти какие-нибудь книги и прочесть их. Это будет очень полезно. Не бойся, мне не понадобится много помощи. — Секунды тишины, и снова ее низкий голос. — Ты ведь знаешь, я дважды проходила через это. Все было хорошо.

— Тогда да. А сейчас, без больницы, докторов и ухода все может быть иначе. Но почему, почему ты все время думаешь об этом?

— Биология, или как они это там называют? Мне кажется, это естественно.

— Ты считаешь, что жизнь должна продолжаться, что у нас есть обязательства перед будущим?

Она не ответила сразу. Иш мог бы сказать, что сейчас она думает, а мыслительный процесс не был ее сильной стороной; в реакциях своих Эм подчинялась другим, более глубинным законам, чем простая мысль.

— Но откуда мне знать? — сказала она. — Я не хочу знать, стоит ли продолжаться этой жизни или нет, и зачем она должна продолжаться? Наверное, я просто эгоистка. Я хочу ребенка для себя. Я хочу… мне трудно, я не знаю, как сказать правильно. Но я хочу, чтобы меня целовали… — И тогда он наклонился и поцеловал ее в полуоткрытые губы.

— Жаль, что я не могу выразить это словами. Тогда я бы могла сказать, что я думаю, и ты бы все понял.

Она протянула руку и достала из коробка на столе спички. Курила она больше, чем он, и Иш ожидал, что за спичкой последует сигарета. Но она не взяла сигареты. Только спички ее интересовали — большие кухонные спички, которые ей нравились. Она рассеянно крутила эту спичку и молчала. Потом, все также молча, чиркнула о коробок.

Полыхнула серная головка. Но лишь короткое мгновение бушевало маленькое пламя, потом поблек огонь и уже догорал желтым пламенем, оставляя после себя кончик обгоревшего дерева. Неожиданно Эм затушила спичку.

Еще смутно, но Иш стал понимать, что, не найдя нужных слов, женщина сделала попытку, возможно неосознанно, показать то, о чем думала. Медленно, очень медленно открывался ему смысл этого образа, и все-таки понял он. Истинная жизнь спички — не в покое коробки, но лишь тогда, когда вспыхивала, зажженная чьей-то рукой, и могла гореть всегда. Мужчины и женщины — они тоже как спички. Не в отрицании жизни заключена суть ее.

И тогда вспомнил он страхами наполненные дни, и как сбросил он страх, как развязал веревки, обвязывающие мотоцикл, скинул его и оставил лежать на земле пустыни. И вспомнил еще свой восторг необузданный, с каким бросил вызов смерти и силам тьмы. Он почувствовал, как шевельнулось женское тело в его объятиях. «Да, — униженно думал он. — Его мужество — удел великих мгновений, ее — часть повседневной жизни».

— Хорошо, — сказал он. — Думаю, ты права. Я прочту эти книги.

— Как знать, — шепнула она. — Может быть, сначала нам потребуются не только книги…

И тело ее горячее вжималось в его тело. А он все еще сомневался и глубину одиночества, пустоты и страха испытывал. Кто он такой, есть ли у него право встать в начале длинной дороги, по которой снова двинется человечество в неизвестное будущее? Но лишь короткое мгновение царствовал в душе его страх. А потом мужество ее и вера в силу ее мужества передались от горячего женского тела и затопили страх. «Ну конечно же, — думал он. — Она станет матерью народов! Нет жизни без мужества!»

И с неожиданно жгучим желанием ощутил он ее жаркое тело, и великая сила снизошла на него.

И прославлена будет, ибо воссияет свет любви к жизни на лице твоем и разгонит страх смерти. Сила твоя подобна божественным Деметре, Гере и Исиде. Кибела ты, укротившая львов. Великая Мать. От дочерей твоих взойдут племена, от внуков — народы! Имя тебе — Мать, и святым назовут его.

И тогда вновь зазвенит смех, и зазвучит песня. Юные девы будут плести венки в высоких травах лугов, и юноши, резвясь, прыгать через быстрые ручьи. И будет столько детей от детей их, сколько сосен на склоне горы. И имя твое вовеки благословлять станут, ибо в темные года взор твой к свету обращен был.

Еще не укрепились они в решении своем, как однажды утром выглянула Эм на улицу и воскликнула: «Взгляни, крысы!»

Он взглянул. И точно, две крысы деловито тыкались носом в их изгородь. Или нашли себе еду, или что-то вынюхивали. Эм через окно показала на крыс Принцессе, а потом открыла дверь. Но такая уж собачья порода, что должна она голосом показать охотнику, в каком направлении преследовать, и потому выскочила с крыльца с громким лаем, и крысы растворились, прежде чем Принцесса оказалась рядом.

И еще они видели крыс в тот день: то в одном месте, то в другом — у дома, на улице, по саду пробегали крысы.

А на следующее утро серая волна нашествия захлестнула и понесла их. Крысы были повсюду. Обыкновенные крысы — не больше и не меньше обычных крыс, не особенно тощие и не особенно жирные — просто крысы. А Иш зачем-то вспомнил муравьиную эпопею и вздрогнул, холодным потом покрылся от отвращения.

Единственное, что оставалось — это заняться изучением крысиной проблемы, что позволит понять ситуацию, определить причины и движущие силы, а то, что понятно, уже не кажется страшным, а в их условиях это было важно.

Не вылезая из машины, они ездили по городу, при этом подавив некоторое количество крыс, которым, неизвестно по каким причинам, нравилось перебегать дорогу прямо под колесами автомобиля. Сначала они каждый раз вздрагивали от этих чавкающих, утробных звуков и переглядывались, но скоро это стало настолько обычным явлением, что они перестали относиться к очередной раздавленной крысе, как к событию, достойному быть отмеченным. Как выяснилось, крысы распространились по всему городу, прихватив некоторые территории вне пределов городской черты, — то есть зона крысиной оккупации оказалась несколько большей, чем отмечалось в муравьиную эпоху.

В общих чертах все происходящее не представляло загадки. Иш даже вспомнил какое-то подобие статистических данных, согласно которым количество крыс в городе приблизительно равнялось количеству населяющих его людей.

— Итак, — говорил Иш слегка побледневшей Эм. — Итак, за начальную цифру можно принять миллион особей, из которых половина — сучки, или как их там, одним словом, крысы–дамы. Многие склады и магазины защищены от крыс, но мы ведь не станем отрицать, что в крысином распоряжении оказались просто несметные запасы пищи.

— Ну так сколько здесь будет крыс?

— В уме сразу не подсчитать, но я обязательно сделаю это дома.

Этот вечер Иш посвятил решению математических задачек. Для начала, из отцовской энциклопедии он узнал, что крыса раз в месяц дает помет в среднем из десяти крысенышей. Таким образом, за месяц непрерывного размножения крысиное население в близлежащем районе достигнет порядка десяти миллионов. Юные самочки нового поколения начнут давать потомство, еще не достигнув двухмесячного возраста. Тут могли существовать возможные потери и смертность, но, естественно, Иш не мог оценить, сколько особей не доживет до поры половой зрелости. Но в любом случае, при сложившихся обстоятельствах прирост должен быть чудовищным. Насколько чудовищным, он не мог сказать по причине недостаточной образованности в теории вероятности и больших чисел.

Но даже при условии, что крысиное население каждый месяц увеличивалось вдвое, то по смехотворно скромным подсчетам к настоящему времени оно должно составлять пятьдесят миллионов. Если же втрое, то по просто скромным оценкам вокруг них проживает где-то миллиард крыс.

А пока он занимал себя этими своеобразными экскурсами в мир математики, то решил, что, при столь благоприятных условиях и неограниченных запасах пищи, месячный коэффициент прироста равный четырем вовсе не лишен здравого смысла. В добрые Старые Времена человек являлся главным естественным врагом крысиного племени, и именно его усилиями держалось оно в своеобразно контролируемых границах. С уходом человека единственными реальными врагами остались собаки, причем не все собаки, а только те, которых природа наградила инстинктом охоты на крыс, и, конечно, в большей степени коты и кошки. Но в данной ситуации вступили в действие вторичные факторы, сыгравшие свою роль в пользу крыс. Как Иш уже успел заметить, собаки-крысоловы ревниво оберегали сферы своего влияния от представителей кошачьих. Возможно, что, наравне с крысами, собаки с таким же рвением уничтожали кошек и, таким образом, нарушили законы естественного равновесия. И когда ситуация вышла из-под контроля, собаки, возможно, сами были ошеломлены столь непонятным превосходством враждебных сил. Сегодня они не встретили ни единой собаки. Мало вероятно, что крысы могли истребить всех собак, хотя вероятность полного уничтожения собачьих пометов и щенят почти не вызывала сомнения. Скорее всего, собаки под давлением крысиных орд просто оставили занятые позиции и, покинув город, поспешно бежали в его пригороды.

Факт существования миллиарда или пятидесяти миллионов крыс практически не менял ситуации. И в том и в другом случае крыс было слишком много, и Иш с Эм почувствовали себя в роли осажденных вражескими полчищами. Теперь их главным занятием стало следить за дверями. Тем не менее в один прекрасный день, неизвестно из какого угла, на кухню заявилась крыса. Посещение закончилось суматошной беготней незваной гостьи и человека, вооруженного шваброй. Загнанная в угол, крыса взлетела в воздух и со злобным отчаянием вцепилась зубами в твердое дерево и, прежде чем Ишу удалось прибить ее, оставила на ручке швабры глубокие отметины.

Тем не менее через несколько дней люди стали замечать некоторые изменения как в поведении, так и в крысиной наружности. Очевидно, что какими бы огромными ни были запасы пищи, но и они начали таять под натиском прожорливой, увеличивающейся в геометрической прогрессии, серой, хвостатой орды. Стали появляться совсем тощенькие крысы, и беготня их в поисках еды стала носить несколько нервный характер. Теперь они рыли землю. Начали с луковиц тюльпанов, пришедшихся им особенно по вкусу. Потом сожрали уже менее питательные корни и луковицы прочих растений. Они бегали по ветвям деревьев, вероятно пожирая насекомых, почки и оставшиеся плоды. В конце, уже как зайцы, грызли кору молодых деревьев.

Теперь Иш оставлял машину как можно ближе к дому и добирался до нее исключительно бегом, при этом не забывая предварительно натянуть высокие резиновые сапоги.

Не прекращая свои вылазки в город, он привык и смирился с тошнотворными, чавкающими звуками из-под колес пикапа. Порой ему казалось, что он мостил дороги раздавленными в лепешку телами, оставляя за собой две нескончаемые колеи из крови и крысиного мяса. На одной из улиц, там, где, образуя острый угол, сходились фасады двух домов, привлеченный видом непонятного белого предмета, он слегка притормозил. А когда остановился и разглядел заинтересовавший его предмет внимательней, понял, что это обглоданный череп небольшой собаки. Далеко выступающие, все еще сияющие белизной передние клыки говорили, что череп этот ранее принадлежал терьеру. Скорее всего, крысы загнали собаку в этот угол, или, защищая свою жизнь, собака сама забежала сюда. Конечно, Иш не мог утверждать, что крысы обнаглели до того, что осмелились напасть на здоровое и сильное животное. Возможно, собака пострадала, в каком-нибудь несчастном собачьем случае или в драке с себе подобными была сильно искусана и потому, ослабевшая, дала загнать себя в угол. Возможно, это была просто больная и старая собака. Но очевидным в этой истории могло быть только одно — крыс было слишком много даже для терьера-крысолова. Иш увидел только несколько самых больших костей, остальные, вероятнее всего, были сначала тщательно обглоданы, а потом раскушены на куски и растащены в неизвестных направлениях. Поблизости белели черепа поменьше — видно, терьер защищался до последнего. Иш попробовал представить картину боя. Серая, шевелящаяся масса накрывает извивающееся тело собаки; терьер не может защищаться от тех, кто уже вцепился в его спину. Другие хватают за ноги, как волки, перекусывающие поджилки могучему бизону. И хотя собака могла убить дюжину крыс, пятьдесят крыс — конец такой схватки был предрешен. Опьяненные, запахом крови, обезумевшие от голода, крысы, прокусив собачью шкуру, добрались до сухожилий и потом рвали теплые, окровавленные куски мяса еще продолжающего жить и хрипеть маленького терьера-крысолова. Когда злополучный угол остался позади, Иш немного по-другому стал оценивать складывающуюся обстановку, а главное, решил, что следует серьезнее отнестись к безопасности Принцессы.

Единственное, что как-то утешало, это воспоминания об исчезнувших за одну ночь муравьях и надежда, что подобное произойдет и с крысами. Но пока ничего не предвещало подобного решения крысиной проблемы.

— Неужели крысы будут править этим миром? — спрашивала Эм. — Когда человек ушел, неужели они займут его место?

— Конечно, я не могу утверждать с полной уверенностью, — начинал мямлить Иш, — но я бы не стал так думать. Они сделали такой сумасшедший скачок, потому что знали, как обходиться с запасами пищи, и очень быстро размножались. Но стоит им выйти за пределы городов, как придется уже самим искать пропитание, и тогда не стоит забывать о лисах, змеях и совах, которых расплодится великое множество, потому что будет много крыс, а значит, будет много пищи.

— Вот уж никогда не думала! — сказала она. — По-твоему получается, что крысы — это домашние животные, которых человек кормил и защищал от врагов.

— Нет, я бы сказал, человеческие паразиты, — и чтобы не дать угаснуть неожиданно пробудившемуся интересу, с воодушевлением продолжал: — Ну а если мы начали о паразитах, то, безусловно, и у крыс имеется набор своих собственных. Как и у муравьев! Если что-либо бесконтрольно переходит границы своего обозначенного природой числа, оно становится жертвой какого-нибудь бедствия, подобного чуме… — И в ту же секунду ослепительная вспышка новой, страшной мысли взорвала его сознание. Он закашлялся, стараясь скрыть охватившую его растерянность, а потом, стараясь не изменить спокойному, размеренному тону школьного учителя, с трудом закончил: — Да, безусловно, их должно настичь какое-нибудь бедствие.

И облегченно вздохнул, когда понял, что Эм не заметила или сделала вид, что не заметила его секундной растерянности.

— Значит, нам осталось ждать и молиться за крысиных паразитов, — подвела итог Эм.

Иш тогда не признался, что взволновало его. И было это единственное слово — чума, но не чума в переносном, общем смысле бедствия, а в его конкретном содержании, означавшем бубонную чуму, главным переносчиком которой с давних времен были и остаются крысы. Мысль о том, что тебя пощадило в страшной катастрофе, поглотившей все человечество, лишь для того, чтобы обречь на мучительную смерть от бубонной чумы в окружении миллионов крыс, была слишком страшна, чтобы думать о ней без содрогания.

И тогда он стал поливать дихлофосом дом, и когда добрался до своей одежды и одежды Эм, и когда уже не смог более сочинять небылицы в ответ на ее недоуменные вопросы и подозрительные взгляды, только тогда он рассказал ей все.

Она не смутилась и не испугалась. Ее врожденное мужество оказалось сильнее страха даже перед угрозой бубонной чумы, и была она к тому же еще и убежденной фаталисткой. В такой ситуации самым простым и легким способом спасения было бежать из города и продолжать жить в какой-нибудь уединенной местности, где их более уже никогда не потревожат крысы, — лучше всего в пустыне.

Но каждый из них, независимо от другого, решил, что не станет проживать эту жизнь в вечном страхе. Эм была просто сильнее духом, чем Иш, на которого постоянные мысли о крысах и чуме наводили почти панический ужас. Шли дни, и с каждым новым днем он смотрел на крыс со страхом, ожидая увидеть признаки наступающей болезни. Но напротив, крысы казались еще активнее, чем прежде. А однажды утром Эм подозвала его к окну.

— Смотри, они дерутся!

Торопливо, но без особого интереса он тоже выглянул в окно. «Наверное, любовные игры, которым так любят предаваться крысы», — подумал он и ошибся.

Потому что увидел, как большая крыса, без всяких сомнений в кровожадных намерениях, нападала на крысу поменьше. Маленькая крыса, совершая отчаянные прыжки, не сдавалась и, похоже, могла удрать сквозь дыру, слишком узкую для большой крысы, как неожиданно на поле боя появилась еще одна, теперь уже самая большая крыса, и тоже напала на маленькую. Оставив на земле лужицу натекшей из разорванного горла крови, большая крыса потащила за собой тело жертвы, а начавшая атаку первой суетливо побежала рядом.

В высоких сапогах, перчатках, вооруженный длинной палкой, Иш предпринял экспедицию в ближайший торговый центр за продуктами. Неожиданно для себя он встретил в магазинах лишь крыс-одиночек. Объяснение такому странному явлению нашлось весьма скоро. Все, до чего крысы могли добраться и сожрать, — все было найдено и сожрано до последней крошки. Магазины представляли отвратительное зрелище помоек, усыпанных клочками бумаги, обглоданными картонными упаковками, и поверх всего этого лежал толстый слой крысиного помета. Крысы погрызли даже наклейки с банок и бутылок, делая задачу определения содержимого порой просто невозможной. Теперь он мог с уверенностью сказать, что не смерть от болезни угрожала крысиным ордам — голод станет их главным врагом. Дома он поделился своим открытием с Эм.

На следующее утро они выпустили Принцессу на ее ставшую уже обычной прогулку. (В целях предосторожности, сейчас они разрешали ей гулять только раз в день.) Но прошло всего несколько минут, как с улицы донесся отчаянный собачий вой, и они увидели, как в окружении серой крысиной массы, с парой-тройкой уже успевших вцепиться в спину, собака несется к спасительной входной двери. Открыв дверь, они впустили не только собаку, но и увлекшихся, не желающих так просто расстаться с питательной добычей, трех-четырех ее преследователей. Истошно подвывая, Принцесса тут же метнулась под диван, а вооруженные швабрами Иш и Эм провели веселые четверть часа, выслеживая и уничтожая незваных пришельцев. Серьезно напуганные, с помощью отчасти пришедшей в себя собаки, люди тщательно обследовали весь дом, проверяя, не юркнула ли какая-нибудь затаившаяся крыса в темноту стенных шкафов и полок с книгами. Кажется, на этот раз обошлось и они расправились со всеми крысами, но с тех пор Принцессу держали взаперти и из-за боязни бешенства в наморднике.

А тут исчезли последние сомнения — крысы охотились друг на друга. Порой они видели, как большая крыса преследует крысу поменьше или как несколько крыс, объединившись в охотничью свору, травят своего одинокого собрата. Казалось, что их стало меньше, но скорее всего, в новой обстановке крысы прятались, стараясь как можно реже попадаться друг другу на глаза. Для Иша, так до конца и не избавившегося от смешанного с омерзением страха, сложившаяся ситуация, когда весь город превратился в огромную лабораторию, открывала уникальные возможности экологических исследований. В самом начале своего прогрессирующего развития, крысы жили за счет еды, оставленной для них человеком и постепенно превращенной в огромный запас и источник живого крысиного мяса. Далее, когда полностью иссякли запасы крупы, сухофруктов, фасоли, по крайней мере для отдельных представителей крысиного племени остался этот второй источник существования. И отсюда следовал очевидный вывод — распространившийся на весь крысиный вид голод вряд ли затронет ее отдельных представителей.

— Сначала не станет старых, слабых, больных и юных, — говорил он. — А потом уже не очень старых, не очень больных, не очень слабых, юных и так далее.

— И в конце, — вступила Эм, которая порой ставила его в тупик своими странными логическими сравнениями, — и в конце останутся две огромные крысы, которые будут воевать друг с другом, как эти, как их там звали — килкеннейские кошки?

Пришлось Ишу объяснять, что, прежде чем такое наступит, крысы станут настолько осторожны и пугливы, что скорее всего перейдут с мясной диеты на вегетарианскую.

Но стоило серьезнее задуматься над проблемой, Иш пришел к выводу, что крысы убивают не с целью уничтожения вида и сохранения в нем каких-то отдельных особей, а лишь, как это ни звучит парадоксально, для его сохранения. Если бы крысам была присуща сентиментальность и они бы решили лучше голодать, чем предаваться наслаждениям каннибализма, — вот тогда действительно над видом могла нависнуть серьезная опасность. Но они оказались трезво мыслящими реалистами, а это означало решение проблемы без катастрофических последствий.

С каждым днем крыс становилось все меньше и меньше, и вот настал тот долгожданный, когда они не увидели ни одной. Иш знал, что во всем городе их сохранилось еще великое множество, но то, что произошло, должно было произойти с любым видом, переживающим эпоху своего упадка. В естественных условиях крысы всегда держались подальше от постороннего взгляда, изредка рискуя появиться в полутемных закоулках, а так, большую часть времени проводя в темноте своих нор. Только в тех случаях, когда количество их возрастало многократно и крысы не могли найти себе достойного и тихого убежища, только тогда они занимали открытые пространства, где их можно было увидеть при свете дня.

Возможно, в сокращении их количества сыграла роль какая-нибудь болезнь, но он не стал бы доверять достоверности подобной версии. Одним из важнейших преимуществ уничтожения путем пожирания друг друга, явилось полное отсутствие крысиных трупов. Все они использовались для благих целей сохранения последующих поколений крысиного племени. И хотя Иш специально не занимался этим вопросом, он был уверен, что крысы очистили город от оставленных лежать на улицах и в госпитальных центрах трупов людей, умерших в пору катастрофы.

Стоило лишь привести свои мысли и соображения в порядок, как он с удивлением отметил, что они избежали мышиного нашествия. Сначала появились муравьи, на смену им заявились крысы, но между двумя этими биологическими явлениями непременно должно было произойти резкое увеличение мышиной популяции. Ведь перед мышами, как и перед крысами, были открыты широчайшие возможности, а скорость размножения превышала даже крысиную. Он так и не смог найти ответа на этот вопрос, хотя догадывался о существовании неизвестного ему биологического закона, ограничивающего и контролирующего резкий рост мышиного населения.

Потребовался не один день, чтобы оба они — и Иш, и Эм — полностью избавились от страхов, которыми до краев наполнили их крысы. Но все же пересилили страх и решили, что не грозит Принцессе бешенство, освободили ее, и жизнь постепенно стала входить в свое нормальное русло; и теперь почти не вспоминали они о снующих повсюду омерзительных серых телах.

Ошиблись те, кто сочинял басни. Не Лев, а человек был Царем Зверей.

Тяжелой рукой правил он своими народами, и порой жестоки были законы его.

И когда прозвучал долгожданный крик: «Король умер!», никто не воскликнул в наступившей тишине: «Да здравствует Король!»

И когда в давние времена, не оставив наследника, уходил из жизни великий завоеватель, то сатрапы его начинали неистовую борьбу за скипетр, и если не находился самый могущественный, то распадалось на мелкие части некогда великое царство. И снова настанут такие времена, потому что ни муравей, ни крыса, ни собака, ни обезьяна не мудрей товарища своего. И потому будут идти войны, и кто-то из них будет возноситься на небывалую высоту и оттуда падать в пропасть забвения, но недолго тому длиться, ибо наступит мир, которого не видела земля двадцать тысяч лет.

И снова лежала голова ее на его руке, и смотрел он в темные глаза. И она сказала:

— Пожалуй, теперь тебе придется заняться книжной работой. Мне кажется, это случилось.

И неожиданно, еще до того как успел что-то ответить, почувствовал, как задрожало ее тело, и слезы покатились из ее глаз. Он бы никогда не поверил, если бы не видел все собственными глазами. Боже, как ей было страшно! И вместе с ее такой неожиданной слабостью, почувствовал, как и его оставляет мужество. Что будет с ним, если она умрет?

— Милая моя! — воскликнул он. — Может быть, еще что-то можно сделать? Ведь наверное можно. Ты не должна, ты не должна делать это!

— Я не о том! Я не о том! — закричала она, все еще продолжая дрожать. — Я солгала тебе. Не в том, что говорила, но что утаила от тебя! Но ведь нет в этом разницы. Ты хороший, ты милый. Ты смотрел на мои руки и говорил, что они красивые. Ты не заметил, ты никогда не обращал внимания какие голубые лунки у моих ногтей.

Он задохнулся и понял, что она почувствовала это. Теперь отдельные части соединились в его сознании в единое целое: брюнетка, темные, влажные глаза, полные губы, глубокий голос, белоснежные зубы, соответствующий темперамент. И снова она заговорила — виновато, испуганно, почти шепотом:

— Конечно, сначала это как будто ничего не значит. Ни один мужчина не обращает на это внимания. Но мой народ никогда не имел в этом мире счастья. Может быть, когда начнется новая жизнь, все будет по-другому? Но мне кажется, мне всегда кажется, что ты думаешь не так, что не поймешь меня.

И вдруг он перестал слышать ее слова, потому что открылись ему глубины этой нелепой комедии, и он засмеялся, и единственное, что он мог делать, это смеяться — смеяться громко, не останавливаясь, и потом он понял, что исчезает сковывающее ее напряжение, что она тоже смеется вместе с ним и, смеясь, прижимается к нему все сильнее и сильнее.

— Милая, — сказал он, — все вдребезги разбилось в этом мире; и Нью-Йорк от Спаутен Даувилл до самого Баттери стал мертвой пустыней, и нет теперь никакого правительства в Вашингтоне. Сенаторы, судьи, губернаторы — все они умерли и гниют в земле, и евреи-ростовщики, и негры-ростовщики гниют вместе с ними. А мы — два ничтожных человечка, чтобы как-то выжить, кормимся на останках великой цивилизации и не знаем, то ли муравьи, то ли крысы заставят нас гнить вместе со всеми. Может быть, пройдет тысяча лет и люди смогут позволить себе роскошь рассуждать и беспокоиться о таких вещах. Но я сомневаюсь. А сейчас здесь только мы — нас всего двое, а может быть, уже трое.

И он поцеловал ее, еще всхлипывающую. И еще знал, что сейчас он видел глубже и был сильнее.

 

8

На следующий день он доехал до Университетского городка и остановил машину напротив библиотеки. С момента катастрофы он ни разу не приезжал сюда, хотя был частым гостем городской библиотеки. Время и события, казалось, не коснулись этих стен. За пять месяцев не подросли заметно окружающие здание кусты и деревья. И водосточные трубы продолжали исправно трудиться, не оставив ни одного темного дождевого пятна на светлом граните стен. Все как и прежде, кроме царившего вокруг запустения и унылого забвения брошенной на произвол судьбы, ненужной вещи.

Он не хотел разбивать окно — это бы открыло дорогу крысам и дождю. Но другого выхода не было, и тогда, с помощью молотка, он деликатно выставил только часть рамы, а потом дотянулся рукой до задвижки и открыл все окно. И еще подумал, что обязательно вернется, привезет с собой доски и защитит библиотеку от крыс и непогоды.

Студентом он бывал здесь сотни раз, воспринимая это событие, как вполне ординарное. Но сейчас, когда изменился мир, он испытывал благоговейный трепет. Здесь, на этих полках хранилась вся та мудрость, благодаря которой цивилизация была построена, а значит, может быть восстановлена заново. Сейчас, когда он готовился стать отцом, у него появилось новое отношение к будущему, ответственность за него. Его ребенок не должен стать паразитом, кормящимся на останках рухнувшей цивилизации. Нет, его ребенок не станет жалким попрошайкой. Потому что все было здесь. Все знания человечества!

Вообще-то он пришел сюда взять несколько книг по акушерству и благополучно исчезнуть, но, пройдя в гулкой тишине главного читального зала, а потом побродив по этажам книжных хранилищ, он почувствовал такое волнение, что ушел из библиотеки в полубезумном состоянии. Нет, сегодня он не будет переживать и беспокоиться из-за книг по акушерству. Для них у него еще есть впереди время.

Домой, почти не различая дороги, он возвращался в состоянии транса. Книги! Почти все знания человечества хранились в книгах. Но скоро он стал понимать, что одних книг недостаточно. Прежде всего, должны быть умеющие читать и пользоваться книгой люди. И еще очень многое должен он сохранить. Семена, например. Он должен поставить себе задачу, чтобы самые важные культурные растения не исчезли с лица земли.

Неожиданно он осознал простую истину, что все цивилизации зависели не только от усилий человека, но и от других, на первый взгляд, не очень значительных вещей, которые во все времена, как оруженосцы, как добрые товарищи и друзья человека, шли с ним рядом. Если Святой Франциск мог приветствовать солнце как брата своего, то почему мы тоже не можем воскликнуть: «О братец Ячмень! О сестра Пшеница!» Он улыбнулся. Так можно дойти до того, что, проливая слезы умиления, причитать: «О дедушка Колесо! О друг любезный Бином Ньютона!» Все открытия науки и философии должны быть неотделимы от Человека, стоять с ним плечом к плечу, а все, что не связано с деятельностью Человека, звучит нелепо и смешно.

В лихорадке детского восторга он спешил рассказать все Эм. А она, в неведении своего великого предназначения и без каких-либо намеков на успех, учила Принцессу приносить назад брошенную палку. Эм, как, впрочем, он и ожидал, не прониклась восторгом от открывающихся перед ней горизонтов.

— Цивилизация, — сказала она. — О, я знаю. Это самолеты, поднимающиеся все выше и выше и летящие все быстрее и быстрее. И все такое прочее.

— И самолеты, и искусство. Музыка, литература, культура, наконец.

— Конечно культура. Детективы, фильмы ужасов и негритянские джаз-банды, от которых у меня закладывает уши.

Он расстроился, хотя понимал, что Эм немножко дразнит его.

— Кстати о цивилизации, — улыбаясь, говорила она. — Тогда все считали время. А мы даже не знаем, какой сейчас месяц. А нам нужно знать, когда у него будет день рождения, чтобы отпраздновать его не через два года.

И тогда он снова понял — вот она разница! Вот они различия между мужчиной и женщиной. Она думала только о сегодняшнем дне, ей было гораздо важнее определить время рождения ребенка, чем задумываться о будущей судьбе всей цивилизации. И к нему снова вернулось ощущение собственного превосходства.

— А вот что я не сделал сегодня, — сказал он, — так это не прочел все книги по акушерству. Извини, но мне кажется, у нас еще есть время. Или я не прав?

— Ты прав, прав. Может быть, они и вовсе нам не понадобятся. Помнишь, как в Старые Времена дети все время где-нибудь рождались: то в такси, то в больничном коридоре? Если они захотят посмотреть на свет, никто их не остановит.

Позже, обдумывая их разговор, Иш не мог не согласиться, что Эм напомнила ему об очень важном. И чем больше он думал об этом, тем более значительной представлялась ему задача сохранения отсчета времени. Кроме всего прочего, время — это история, история — это традиции, а традиции есть суть любой цивилизации. Если рвется временная связь, вы можете потерять то, что уже никогда не восстановится. Возможно, многое уже потеряно, если, конечно, кто-нибудь из выживших, в отличие от него, не отнесся к времени с большим почтением. Возьмите, к примеру, семидневную неделю. Даже если вы не религиозны, то все равно не станете отрицать, что семидневная неделя с одним днем отдыха замечательнейшая древняя традиция человечества. Она существовала еще пять тысяч лет назад во времена Вавилона, и никто не знает, сколько тысяч лет до Вавилона. Сможет ли он снова рассчитать, какой день есть воскресенье?

Для этого нужно узнать, какое сейчас число, а остальное уже не составит особого труда. Его знаний основ астрономии будет вполне достаточно определить этот день, и если он точно установит время солнцестояния, то вполне возможно, что по прошлогоднему календарю сможет восстановить день недели.

Стоило поторопиться, ибо время для решения этой задачи было самое подходящее. Хотя и нельзя было утверждать с полным основанием, но по общему характеру погоды и приблизительной прикидке времени катастрофы, он мог судить, что дело идет к середине декабря. Следовательно, наблюдая за заходом солнца, можно достаточно легко определить период зимнего солнцестояния.

На следующий день он раздобыл теодолит и, хотя имел весьма смутные представления о принципах работы с прибором, установил его на крыльце дома, направив зрительную трубу строго на запад. И еще он вымазал линзы тонким слоем сажи, чтобы, глядя на солнце, не испортить глаза. Его самое первое наблюдение показало, что солнце садится за холмами Сан-Франциско, к югу от моста Золотые Ворота. А это, если ему не изменяет память, была, пожалуй, одна из самых южных точек захода. Он закрепил теодолит и записал угол склонения.

На следующий вечер солнце зашло еще немного южнее. И когда казалось, что система наблюдений дает результаты, все развалилось в одну минуту. Задул с океана сильный ветер, принес с собой свинцовые облака, шторм; и они целую неделю не видели солнце. А когда, наконец, увидели — солнце пошло к северу.

— Ну и ладно, — сказал он. — Мы все равно были где-то рядом. И если к тому дню, когда мы в последний раз видели закат, добавить еще один, то мы окажемся очень близко ко времени солнцестояния, а если добавить еще десять дней, то получится начало Новых Лет.

— И разве это не глупо? — спросила она.

— Почему глупо?

— А почему мы должны считать началом Нового Года, когда солнце начинает уходить к северу? Почему ты думаешь, что люди, которые занимались этим, все не перепутали и не ошиблись дней на десять?

— Вполне возможно, я не спорю.

— И тогда почему нам сейчас не начать Новый Год без этого, как ты его называешь, солнцестояния? Это будет проще.

— Проще, конечно. Но мы не можем взять и наплевать на календарь. Он установлен много лет тому назад, нельзя взять и передвинуть его просто из прихоти.

— Хорошо, а ты не помнишь никого по имени Юлий Цезарь, который сделал это? И восстания и смуты из-за этого? Но ведь все равно изменили.

— И все равно изменили! Ты опять права, и, думаю, мы тоже можем это сделать, если нам так хочется. Это дает человеку ощущение могущества!

А потом, во власти необузданной игры воображения, решили, что им ничего не нужно выдумывать, что сама природа уже позаботилась о них, и с места, где стоит их дом, можно видеть полную дугу солнца, и они не станут заниматься условностями, придумывая месяца, пока сами того не захотят. Когда солнце сядет посередине моста, будет одна дата, а когда достигнет первого высокого горба холмов на севере, будет другая, а когда достигнет приметных ориентиров — третья. Зачем им иметь какие-то месяца?

— Послушай! — неожиданно воскликнула она. — Так совсем скоро Рождество. А я об этом забыла. Как думаешь, я успею до закрытия магазинов выбрать тебе галстук? И он улыбнулся едва заметной, немного виноватой улыбкой.

— Мне казалось, что это Рождество мы будем встречать в печали, но знаешь, мне почему-то не хочется быть печальным.

— А на следующий год, — сказала она, — будет еще веселее. И мы устроим первую елку.

— Да, и он, наверное, будет что-то лепетать и смеяться. Ведь правда, будет?! И еще я думаю о тех днях, когда смогу подарить ему электрический поезд и буду запускать его. Нет, бедный он малыш, думаю, не будет у него электрического поезда. Возможно, лет через двадцать пять, когда у нас будут внуки, мы снова заставим электричество работать.

— Двадцать пять лет! Да я буду совсем старухой. Странное это состояние — думать о будущем, как, впрочем, и о прошлом. Я вот сейчас подумала о будущем и вспомнила еще одну вещь — годы. Мы должны сохранить счет годам. Разве люди на каких-нибудь далеких островах не делают зарубки на деревьях, или еще что-нибудь? Понимаешь, ему обязательно захочется узнать, какой сейчас год, когда ему нужно идти голосовать, получать паспорт, когда, может быть, его смогут назначить министром. Если ты, конечно, не собираешься устанавливать для моего народа такие же порядки, как и в ушедшей цивилизации. Так какой это будет год?

И опять он подумал, что только женщина способна говорить о таких жизненно важных вещах, думая о своем еще не родившемся ребенке. И хотя он понимал, что ее внутренним мировосприятием руководят безошибочные инстинкты, было ужасно горько осознавать, что оборвется бег сменяющих друг друга времен. Несомненно, пройдут годы, и археологи по геологическим пластам или кольцам на деревьях восстановят хронологический порядок событий, но они могли бы сберечь им уйму времени и сил, если бы сохранили сейчас традицию.

— Ты права, — вслух произнес он. — И пожалуй, нет ничего проще. Мы знаем, какой сейчас год, и, когда мы решим, что наступил новый год, мы выбьем его цифры на камне какой-нибудь хорошей скалы, а через год — еще одни цифры. Это будет трудная работа, и поэтому мы всегда будем помнить об этих годах.

— А глупо это не будет? Начинать новую дату из четырех цифр не будет глупо? Насколько я понимаю, — она на мгновение замолчала и спокойно огляделась кругом, настолько спокойно и уверенно, как могла делать только она. — Насколько я понимаю, этот новый год вполне можно назвать Годом Первым.

В тот вечер не было дождя. Низкие облака продолжали скользить по небу, но воздух под ними был чист и прозрачен. И если бы кто-нибудь зажег эти огни, можно было увидеть свет уличных фонарей Сан-Франциско.

Он стоял на крыльце дома, вглядывался в темноту запада и вдыхал глубоко и часто сырой, холодный воздух. Он снова испытывал восторг.

«Сегодня мы расстаемся с прошлым, — думал он. — Расставание длиной в несколько месяцев — несколько месяцев последнего года, который канет в небытие. Настала новая точка отсчета — Момент Зеро — и мы застыли на границе двух эпох. Отсюда начнется новая жизнь. И мы объявляем начало Первого Года. Год Первый!»

Теперь уходит в прошлое великая драма существования и изменения мира без человека. Никогда больше проблема личной приспособляемости к этому миру не станет его самой главной и важной проблемой. Теперь на многие годы вперед он будет переживать другую драму — драму создания нового общества, изменения его, движения вперед, к будущему. Теперь он перестает быть одиноким зрителем, по крайней мере, только одиноким зрителем. Он умеет читать. Он вооружен основами многих знаний. Он, если это потребуется, применит их в психологии, технике, общественном устройстве нового мира.

И еще он найдет других, и они придут к нему — хорошие люди, которые будут помогать ему создавать новый мир. Он снова начнет искать людей. Он будет очень разборчив, он будет держаться подальше от тех, кого сломило потрясение от гибели старого мира, чей разум и тела непригодны для того, чтобы строить новый.

А где-то внутри гнездился глубокий страх, что Эм может умереть при родах, и вместе с ее смертью умрет надежда, и умрет все его будущее. Но он гнал прочь этот страх и не верил, что такое может случиться. Потому что ярче света дня было ее мужество. Она сама жизнь. Он не мог представить ее и смерть рядом. Она свет будущего — она и все, которым даст она жизнь. «Мать всех живущих! И святой назовут дети ее».

И ему даст она мужество жить, когда все ближе, с каждым прожитым годом все ближе начнет подползать к нему смерть — тихо и крадучись, как тихо и крадучись ползли из углов дома темные тени, в день, когда умирал свет. Ее душа уже однажды победила смерть, а сейчас тело ее дает начало новой жизни. Он чувствовал, как мужество ее вливается в каждую жилку его тела.

Неужели вопреки логике, вопреки страху возможно такое? Неужели еще не родившееся на этот свет дитя может все изменить вокруг? Но уже непреложным законом стали изменения эти. Он знал отчаяние, теперь он знает, что такое надежда. И верит он, что настанет, день, когда солнце застынет в самой южной точке своей вечной дуги, и они двое — или уже трое их будет — встанут у камня скалы и выбьют на нем число, которое возвестит миру, что прожит Год Первый. А пока, давая отсчет новой жизни, он еще только начинался. И мысли его обрели форму.

«О бесконечный мир!» — подумал он. И когда, вдыхая холодный, сырой воздух, стоял и смотрел на запад, где во мраке замер мертвый город, слова эти торжественной музыкой переполняли его. «Бесконечный мир!»

 

Послесловие первое

БЫСТРЫЕ ГОДЫ

Совсем недалеко от дома на Сан-Лупо есть пустынное место, которое некогда было Маленьким городским парком. Высокие камни в живописном беспорядке застыли на его земле, и еще два обломка скалы наклонились друг к другу, так что получилась узкая пещера. Рядом гладкая каменная плита размером с небольшую комнату, плавно — слишком плавно, чтобы удобно сидеть на ее краю, уходящая по склону холма. Очень давно, гораздо раньше тех времен, что называют они сейчас Старые Времена, жило неподалеку племя первых людей, оставивших на гладкой поверхности камня маленькие лунки, в которых толкли люди каменными пестиками зерно и так делали муку.

В тот день, когда непрерывной чередой, сменяя друг друга, прошли времена года, когда солнце во второй раз коснулось Золотых Ворот, Иш и Эм по пологому склону холма поднимались к скалам. Завернутый в мягкое одеяло, спал на руках Эм их ребенок. (Эм снова была беременна, но еще не потеряла живость походки.) Иш нес молоток и зубило. А Принцесса их бросила, по своему обыкновению с громким лаем убежав по следам своих невидимых зайцев.

А когда пришли они к скале, то села Эм лицом к солнцу и стала кормить ребенка, а Иш работал молотком и зубилом, выбивая на гладкой плите первое число. Крепким оказался камень, но тяжел был молоток и остро заточено зубило, и скоро появилась на камне прямая линия. Но видно, хотелось человеку украсить работу свою и торжественным обрядом отметить завершение полного цикла, когда солнце, покинув самую южную точку небесной сферы, вновь вернулось к ней. И потому выбил Иш короткую черту в основании линии и маленький крючок в ее вершине, так что теперь законченная работа напоминала аккуратную единицу — какой она стала с тех пор, как человек научился печатать книги. И когда закончил работу, тоже сел рядом с Эм и подставил лицо солнцу. Дитя утолило голод и было счастливо, и они играли с ним.

— Вот так, — сказал Иш, — это и был Год Первый!

— Да, — сказала Эм. — Но, наверное, для меня он всегда будет Годом Ребенка. Имена лучше запоминаются, чем цифры.

И с тех пор чаще называли они годы не по числам, а по имени того, что произошло в этот год значительного и запомнилось больше всего.

Весной Второго Года Иш посадил свой первый огород. Он никогда не питал особой любви к огородничеству и, может быть, поэтому, несмотря на благие намерения и две умеренно вялые попытки, ничего не вырастил в этот год. Одно утешение — когда вонзал в землю лопату и выворачивал влажный пласт черной земли, то испытывал наслаждение от сопричастности к этим первобытным трудам человеческим.

Пожалуй, на этом и заканчивался счет его маленьких огородных радостей. Если начинать горькую повесть с самого начала, то семена (каких трудов, после опустошительного крысиного нашествия, стоило найти хоть какие-нибудь семена) оказались старыми и отказывались всходить. В отличие от редких всходов, полчище улиток и слизней оказалось не в пример многочисленней, но с помощью коробки «Улиточного киллера» он извел их всех и почувствовал себя торжествующим победителем. А когда дружно пошли в рост молодые листья салата, олень перепрыгнул через изгородь и натоптался от души. Пришлось набивать на забор еще один ряд досок. Потом зайцы сделали подкоп — новые разрушения и новые заботы! Однажды вечером он услышал треск и выскочил вовремя, чтобы отогнать разбойную корову, пробившую брешь в его заборе. Опять работа!

Теперь он вскакивал среди ночи, потому что мерещилось ему, как прожорливые олени, зайцы и коровы подбираются к огороду и с тигриным блеском в глазах облизываются на его любимый латук.

В июне прибыли насекомые. И он поливал огород всякой дрянью, пока не испугался, что, если и выживет хоть один листок, он все равно не осмелится его съесть.

Воронье последними нашли огород, но когда появились в июле, количество их было таково, что оправдывало ленивое опоздание. Он сделался бессменным часовым и даже застрелил несколько; и подлые вороны отступили, но, видно, оставили дозорных, а человек не мог стоять живым пугалом целый день напролет, и только стоило показать воронам спину, как черной тучей пикировали они на драгоценные труды рук его. Настоящие пугала и зеркальца на веревках держали их на почтительном расстоянии ровно один день, а на следующий страх прошел, и, отдохнувшие, с новыми силами принялись они за разбой. Неравная борьба довела его до нервного расстройства, и тогда в отчаянии натянул он над несколькими грядками, которые еще можно было спасти, сетку от мух и в награду за труды собрал немного латука и совсем немного чахлых помидоров и огурцов. Но даже при таком нищенском урожае он сознательно оставил часть овощей перезревать на грядках, и теперь у него были свежие семена для будущих посадок.

Пережитые муки настолько отбили всякую охоту заниматься огородом, как, наверное, не отбивали до этого никакому огороднику. Одно дело, если ты ради удовольствия, не сильно при этом утруждаясь, занимаешься грядками, а вокруг еще тысячи любителей занимаются тем же самым, и совсем иное, когда ты один, и огород твой единственный во всей округе, и на мили вокруг все любители свежих овощей: скот, птицы, слизняки, насекомые — все несутся, летят, ползут, да еще подают сигналы своим не менее прожорливым сородичам: «Жрать подано!»

К концу лета появился на свет второй ребенок. Они назвали ее Мэри — назвали так по той же причине, почему первого назвали Джон. Теперь древние имена не должны забыться на этой земле.

Когда новорожденной исполнилось всего несколько недель, случилось другое, не менее значительное событие.

И происходило это так… В первые годы, хотя Эм и Иш почти не уходили далеко от дома, к ним время от времени, завидев поднимающийся над Сан-Лупо дым, забредали, кто на машине, а большей частью пешком, одинокие путники. За одним исключением, все они, испытывая нервное потрясение, до сей поры находились во власти прошлого. Пчелы, потерявшие свой рой; овцы, отбившиеся от стада. К тому времени Иш уже понял — те, кто приспособился и сумел найти себя в новой жизни, уже осели каждый на своем месте. (Кроме всего прочего, независимо от того, кем оказывался новый путник — мужчиной или женщиной, — на безмятежном горизонте хозяев начинала мрачно поднимать голову древняя проблема третьего лишнего.) И поэтому Иш и Эм бывали всегда рады, когда эти несчастные, не нашедшие себе места в жизни странники решали продолжить свои скитания по белому свету.

А исключением стал Эзра. Иш никогда не забудет, как Эзра вышагивал по их улице тем жарким сентябрьским деньком. Не забудет его кирпично-красного лица, блестящей, еще краснее чем лицо, лысины, заостренного, выставленного вперед подбородка и черных зубов, которые он тут же, заметив Иша, продемонстрировал в широчайшей улыбке.

— Хей-ей, человек! — воскликнул он, и хотя так воскликнуть мог только американец, чувствовался какой-то неуловимый акцентик, словно легкий ветерок Северной Англии решил развеять жару Калифорнии.

Он прожил у них до первых дождей. Он всегда был добродушен, даже когда у другого на его месте скрипели зубы от злости. И еще у него была удивительная способность дарить радость, и люди вокруг него всегда чувствовали себя легко и уютно. И дети улыбались Эзре. Иш с Эммой, наверное, могли уговорить его остаться, но уж больно опасались они — даже с таким замечательным и спокойным компаньоном — возникновения ситуации классического треугольника. И когда, не находя себе места, начал Эзра беспокойно метаться по дому, отпустили его и напутствовали шуточно найти симпатичную девушку и непременно вернуться вдвоем. Они грустили, когда Эзра ушел.

И когда это случилось, солнце снова стало клониться к югу. И когда пришли они к плоскому камню и выбили цифру 2, Эзра все еще жил в их памяти, хотя ушел он, и никто не верил, что вернется. Они думали, что мог стать Эзра хорошим помощником и просто хорошим другом, кого радостно видеть рядом. И в память о нем назвали этот год — Годом Эзры.

А Год Третий стал Годом Пожарищ. В середине лета затянуло все, что видели они кругом, дымом, и держался тот дым — когда совсем густым и тяжелым, когда пореже — еще три месяца. Дети порой задыхались во сне и просыпались от кашля, и глаза их слезились.

Иш хорошо представлял, что происходит. Леса запада давно уже перестали быть первобытными лесами могучих старых деревьев, сквозь которые мог прокатиться, не причинив особого вреда, шквал всепожирающего огня. Прошли века, и человек рубил леса и по собственной глупости или неосторожности поджигал леса; и теперь росла на месте вековых великанов густая, и от этого способная гореть, как сухие спички, молодая поросль; а если добавить сюда кустарниковые заросли и сложенные в высокие штабеля срубленные, да так и оставленные деревья, пожары были просто неизбежны. Человек создал такие леса, и теперь они зависели от него и продолжали жить лишь благодаря его нечеловеческим усилиям в борьбе с огнем. А теперь, аккуратно свернутыми покоились в пожарных депо водяные шланги, и мощные бульдозеры покрывались рыжей коростой ржавчины, и потому в это лето, слишком жаркое и сухое даже для Северной Калифорнии и, наверное, такое же жаркое и сухое в Орегоне и Вашингтоне, бушевали, не встречая никакого сопротивления, рожденные случайной молнией, пожирая деревья и взметая снопы искр над высокими, сухими, как порох, штабелями бревен, лесные пожарища. Они долго будут помнить ту страшную неделю, когда сверкали в ночи пожары над всей северной стороной залива, охватывая склоны горы от подножия до самой вершины и стихая, лишь когда все, что могло сгореть, сгорало до последней горстки серого пепла. Широкие рукава залива, на их счастье, сдерживали огонь на северной стороне, и не было сухих гроз в его южной части, и потому не добрались до них пожары. А когда все закончилось, Иш точно знал, что совсем мало лесов, не выжженных пожарами, сохранилось в Калифорнии, и годы пройдут, прежде чем вновь зазеленеет выжженная черная земля, и века, прежде чем снова поднимутся к небу вершины деревьев.

И еще знаменит этот год был тем, что Иш по-настоящему принялся за книги — еще один добрый знак примирения с этим миром. Он брал книги из городской библиотеки и оставлял миллионы томов Университетской, как нетронутый резервуар — придет время, откроет он невидимый кран, и чистым потоком обрушатся на мир неисчерпаемые знания. И хотя он думал, что должен читать книги с пользой и стать специалистом в таких важных областях, как медицина, сельское хозяйство, механика, часто ловил себя на мысли — то, что он действительно хочет читать, называется историей человечества. Он перечитал бессчетное число томов по антропологии и истории и перешел к философии, вернее, к философским проблемам закономерностей истории развития общества. Он читал романы, стихи, пьесы — все, что было связано с историей человечества.

Иногда, темными вечерами, когда он читал, Эм вязала, а дети спали наверху, а Принцесса лениво вытягивалась на полу у камина, — вот в такие вечера, бывало, поднимет Иш голову от книги, оглядится по сторонам и подумает, что отец и мать, вот так же, как и они сейчас, проводили свои безмятежные вечера. А потом взгляд его остановится на керосиновой лампе, и тогда посмотрит он на потолок, где в люстре, побежденные мраком, затихли электрические лампы.

Год Четвертый стал Годом Пришествия… В пору начала весны, когда день лишь слегка перевалил за полдень, безмятежно дремавшая Принцесса вдруг встрепенулась, с неистовым лаем выскочила за дверь, стремительно пронеслась по саду, и почти сразу услышали они хриплый, призывный гудок автомобильного клаксона. Больше года прошло, как ушел Эзра, и они уже перестали думать о нем. А в видавшем виды драндулете, наполненном людьми и доверху груженном домашним скарбом, был не кто иной, как Эзра. Глядя на все это великолепие, как было не вспомнить старые времена и Оуки — оклахомских переселенцев, отправившихся искать счастье на благодатных землях Калифорнии.

Кроме Эзры, из машины выбралась женщина лет тридцати пяти, еще одна женщина помоложе, испуганная девчушка и совсем маленький мальчик. Эзра представил женщину постарше, как Молли, помоложе, как Джин, после каждого произнесенного имени добавляя спокойно и без тени смущения: «Моя жена».

Факт откровенного двоеженства лишь слегка возмутил морально-нравственные устои Иша. Книги и опыт встреч с людьми, пережившими катастрофу, заставили его достаточно быстро понять, что если многоженство являлось общепринятой нормой многих великих цивилизаций прошлого, то с равным успехом сможет занять достойное место и в будущем. Тем более что в нынешней обстановке, когда на двух женщин приходится один мужчина (причем такой мужчина, как Эзра, способный ужиться со всеми и в любой ситуации), это становилось повсюду чуть ли не нормой.

Ральф, так звали малыша, был родным сыном Молли, рожденным всего за несколько недель до начала Великой Драмы, а значит, либо получившим иммунитет по наследству, либо впитавшим его с молоком матери. Это стал первый известный им случай, когда выжили два члена одной семьи. Девчушку-подростка звали Иви, но никто не знал ее настоящего имени. Эзра случайно наткнулся на это убогое дитя — маленького звереныша, кормящегося из консервных банок и роющегося в земле в поисках червяков и улиток. Когда разразилась Великая Драма, было ей вряд ли больше пяти-шести лет. Убогая от рождения или сделало ее такой одиночество, или смерть близких — кто теперь узнает, — жил в ней такой страх, что достаточно было заговорить с ней, как она съеживалась, начинала жалобно хныкать, и даже Эзре редко удавалось вызвать на ее лице улыбку. Иви знала всего несколько слов, а после долгих лет заботы и участия выучила еще несколько, похоронив надежду на выздоровление.

В этом же году мужчины в старом Эзрином пикапе отправились в короткое, на несколько дней, путешествие. Сама поездка оказалась не из приятных: сначала были проблемы с колесами, потом проблемы с мотором, и дороги оставляли желать много лучшего, но, несмотря на дорожные невзгоды, поставленная цель была достигнута.

Они нашли Джорджа и Морин, с которыми Эзра познакомился во времена своих странствий. Джордж оказался большим, неуклюжим молчуном, с седеющими висками, спокойным характером, и если собеседник из него был никакой, то ремеслом своим, а был он плотником, владел Джордж в совершенстве. («Плохо как! — думал Иш. — Механик или фермер — вот что нам действительно нужно».) Морин оказалась точной копией Джорджа в женском обличье, и было ей лет на десять поменьше, где-то, наверное, около сорока. Она испытывала нежную любовь к домашнему хозяйству, а он к своему плотницкому ремеслу. Что касается мыслительных способностей, то если Джорджа можно было отнести к разряду тугодумов, то Морин была просто туповата.

Между собой Иш и Эзра долго обсуждали и Джорджа, и Морин и решили, что они хорошие самостоятельные люди, скорее источники силы, нежели слабости и в общем было бы неплохо иметь таких рядом. (Криво усмехаясь, Иш думал, что ведут они себя так, словно обсуждают: вручать приглашение в студенческое братство или пока повременить и нельзя быть такими разборчивыми, когда и выбирать-то особо не из кого.) В общем, в обратный путь пустились они уже вчетвером.

А по пути выяснилось, что Иш с Морин в некотором роде родственные души. Маленькой девочкой ее в Южной Дакоте тоже укусила гремучая змея.

В конце года Эм родила Ишу второго сына, которого назвали Роджер. И к тому времени на Сан-Лупо обитало уже семеро взрослых, четверо малышей и еще Иви. Вот тогда, сначала в шутку, начали они говорить о себе, как о Племени.

Год Пятый оказался не богатым на выдающиеся события. И Молли и Джин родили по ребенку; и Эзра был доволен, как может быть доволен лишь двойной папаша. Когда год закончился, люди дали ему имя Год Быков. Потому что было нашествие скота, как в первые месяцы после катастрофы нашествие муравьев и крыс. С каждым днем скота становилось все больше и больше, зато лошадей они встречали редко и совсем никогда овец. А вот быкам и коровам здесь, видно, жилось привольно, и на Пятый Год количество их достигло чудовищных размеров, и стал скот раздражающим источником всевозможных беспорядков и бедствий. В бифштексах, правда, недостатка никто не испытывал, но мясо было жесткое, и надоели постоянные и не очень приятные, стоило лишь просто по делам отойти от дома, встречи с сердитыми быками. Конечно, можно было просто взять и пристрелить быка, но пристрелить быка вблизи от дома означало или закапывать тушу, или оттаскивать на приличное расстояние, или иметь удовольствие вдыхать ароматы гниющего мяса. Все они, без исключения, стали великими мастерами уворачиваться от летящих в атаку разъяренных быков, что превратилось в своего рода национальный спорт, получивший официальное название «Прыжки с быками».

А вот Год Шестой выдался на события богатым. Все четыре женщины по очереди родили по ребенку — даже Морин, казавшаяся для таких дел несколько староватой. Теперь, когда Эм проложила дорогу, у всех появилось страстное желание иметь как можно больше детей. Каждый из взрослых долгое время прожил один и на собственном опыте знал, что это такое — Великое Одиночество, и какой страх несет оно с собой. Да и сейчас, собранные вместе, были они лишь зыбким язычком пламени маленькой свечи в окружающем море тьмы. И каждый рожденный ребенок, казалось, делал этот огонь сильнее, уничтожая тьму, заставляя ее пускай чуть-чуть, но все же отступить. Детей родилось десять, и стало их больше, чем взрослых. И еще была Иви, которая не подходила ни для одной, ни для другой группы.

Но был этот год богатым на события еще и по другой причине. Летом случилась засуха и не стало травы, и многочисленный скот отощал и бродил повсюду в бесплодных поисках пищи. Однажды ночью, доведенный бескормицей до безумия, разметал скот высокую, крепкую изгородь общего огорода. Полураздетые мужчины в упор расстреливали обезумевшее, беспорядочно мечущееся стадо, и когда скот, наконец, удалось отогнать, огород перестал существовать. По иронии судьбы скот просто вытоптал все посевы и ни одному из животных не удалось что-нибудь съесть.

А венцом всех несчастий стала саранча. Тучи саранчи опустились внезапно, накрыли собой землю и сожрали все, до чего не мог добраться скот. Они съели все листья с деревьев и еще только начавшие созревать персики, и теперь только голые персиковые косточки свисали с голых ветвей. Потом саранча подохла, и смрад от нее проникал повсюду.

Немного времени спустя начал падать скот и лежал сотнями в высохших руслах ручьев и жидкой грязи источников; и смрад от разлагающихся туш соединился со смрадом от саранчи. И земля лежала выжженная, без единой травинки, как смертельно больная, без всякой надежды на выздоровление.

И тогда ужас вселился в души людей. Иш пытался объяснить, что это борьба за власть в мире, оставленном без твердой руки человека. Такое должно было случиться, как случилось с саранчой, когда земля в местах их традиционного размножения вот уже который год подряд не перепахивалась человеком. Но из-за висевшего в воздухе смрада и вида мертвой, почерневшей земли, доводы его не казались никому убедительными. Джордж и Морин начали молиться, что дало Джин повод открыто издеваться над ними — и после того, что случилось, — над Божьей благодатью. У Молли начались истерики, и выла она протяжно, в голос. Даже Иш, со всем его рациональным восприятием действительности, стал понемногу терять веру в будущее. Из взрослых только у Эм и Эзры хватало мужества переносить все со стоическим терпением.

Происходящее, кажется, мало волновало детей постарше, и они жадно высасывали свои порции консервированного молока, даже если воздух густел от смрада. Джон (все, естественно, звали малыша Джек), для большей уверенности в собственных силах и безопасности, держал отца за руку и без особого интереса, который следовало ожидать от малыша-шестилетки, смотрел, как на подгибающихся ногах бредет по середине улицы корова, а потом падает на землю, чтобы медленно умирать под палящими лучами солнца. Совершенно очевидно, что все виденное воспринималось ребенком, как неотъемлемая часть его мира.

Но грудным детям, за исключением ребенка Эм, с молоком матерей передавалось ощущение надвигающейся беды. Они капризничали, беспрестанным плачем изводили матерей, те нервничали, и замыкался порочный круг, повторяясь с новой силой. Октябрь стал месяцем кошмаров.

А потом свершилось чудо. Две недели прошло после первых дождей, и когда ранним утром выглянули люди, то увидели, как бледной зеленью первых ростков пробивающейся травы покрылись холмы. И все повеселели, а Молли и Морин рыдали от счастья. Даже Иш почувствовал облегчение, потому что за последние недели отчаяние других поколебало его уверенность в способностях земли оправиться, восстановить силы. И уже начал сомневаться Иш, что осталось в земле хоть одно, способное дать всходы, семя.

И когда наступила пора зимнего солнцестояния, и собрались люди у скал, чтобы выбить новое число и дать имя прошедшему году, то не знали, как назвать его. В память о добром знамении Годом Четырех Малышей мог стать этот год, или Годом Мертвого Скота, или Годом Саранчи. А потому воспоминания о зле и бедах, что принес этот год, оказались в мыслях их весомее, и назвали год просто Плохим Годом.

И Год Седьмой выдался странным. Пумы были повсюду. Улицу перейти от дома к дому не решались без ружья и собаки, чтобы предупредила лаем об опасности. А собаки тоже боялись и все норовили к ногам человека поближе прижаться. Пумы пока в открытую не нападали, но уже задрали четырех собак, и не стало уверенности, что не прыгнет зверь с дерева прямо на плечи. Детей потому взаперти держали. То, что происходит, опять очевидным для Иша было. В годы, когда много скота расплодилось, и пумы размножались быстро. А когда вымер скот в засуху, остались пумы без пищи и, гонимые голодом, все ближе к человеческому жилью стали подбираться.

А в самом конце года отвернулось счастье от Иша, и когда выстрелил Иш в пуму, то пуля лишь скользнула по лопатке зверя, и, прежде чем застрелил ее Эзра, подмяла и рвала пума Иша. После этого ходил он слегка прихрамывая и сильно уставал в одном положении сидеть, когда, например, приходилось машиной управлять. (Но к тому времени дороги совсем плохими стали, и машины часто ломались, и совсем мало осталось тех мест, где хотелось бы побывать человеку. И потому почти совсем перестали пользоваться машинами.) Понятно, почему назвали год — Годом Пумы.

Год Восьмой выдался по сравнению с предыдущими спокойным. Они назвали его — Год, Когда Мы Сходили в Церковь. (Название это забавляло Иша, так как грамматическое построение фразы подразумевало получение достоверных результатов, не требующих повторения эксперимента.)

Происходило все приблизительно вот так… Их было семеро — семеро обыкновенных американцев, в прошлом представителей разнообразных религиозных сообществ, или вообще не являющихся представителями религиозных сообществ, и при всем этом видимом разнообразии не отличающихся фанатичной тягой к божественному. Иш, правда, ребенком ходил в воскресную школу, и когда Морин спросила, к какой церкви он принадлежит, не нашел ничего лучшего, как признаться, что вообще-то он скептик. Морин, не зная значения столь мудрого слова, пришла к не совсем верному умозаключению, после чего отзывалась об Ише, как о представителе Скептической Веры.

Сама Морин была католичкой, а Молли ее единоверкой. И если духовное единство не мешало им время от времени устраивать между собой легкий обмен колкостями и иногда двусмысленно отзываться о Деве Марии, их можно было пожалеть, как представительниц Великой Церкви, не имевших возможности исповедоваться и должным образом молиться. Иш, который всегда был очень высокого мнения о предусмотрительности иерархов католической церкви, должен был признать, что вариант возрождения апостольского престолонаследия при наличии всего двух дам, не принимался во внимание ее апологетами.

Из других можно было выделить методиста и в прошлом церковного старосту Джорджа. Но всем известная немногословность доброго прихожанина не позволяла обратить его в проповедника и сделать движущей силой в организации паствы. Эзра терпимо относился ко всем вероисповеданиям, но, очевидно, не чувствуя за собой каких-либо грехов, не считал должным связывать себя с конкретным направлением религиозной мысли. А Джин была членом модной и шумно молящейся секты с названием «Единственный Христос». Но будучи свидетельницей тщетной мольбы своих единоверцев во времена Великой Драмы, Джин превратилась в воинственную атеистку. Эм, никогда не любившая вспоминать о прошлом, в религиозных вопросах проявляла заметную сдержанность. И насколько мог утверждать Иш, никогда не молилась. Иногда, без видимых религиозных побуждений, она своим сильным, слегка хрипловатым контральто выводила псалмы.

Джордж и Морин, все глубже падающие в пропасть католическо-методистских противоречий, стали первыми, кто подал идею отправления религиозной службы — «во благо детей». О своих намерениях они сообщили Ишу, с мнением которого, по крайней мере во всем, что касалось интеллектуальной области, считались. Демонстрируя терпимость и широту взглядов, Морин заявила, что не станет возражать, если службы будут проводиться по канонам Скептической Церкви.

Соблазн оказался очень велик. Без особого труда Иш мог соединить в единое целое не противоречащие друг другу элементы различных вероисповеданий и тем самым дать людям покой и уверенность — то, в чем порой они нуждались больше всего, — и кроме того, создать духовный стержень всего сообщества, Джордж, Морин и Молли станут его сторонниками; Джин можно без особого труда вернуть в лоно церкви; Эзра не будет им мешать. Единственное «но» заключалось в нем самом. Ему была отвратительна мысль строить здание Новой Веры на фундаменте из лицемерия, тем более что от Эм (и он был в этом уверен) не удастся скрыть его личную неискренность.

А пока, каждое воскресенье они начали отправлять совместные службы. Счет воскресным дням вел, или по крайней мере думал, что вел, бывший церковный староста. Они пели псалмы, читали из Библии и, обнажив головы, застывали в немых молитвах каждый по-своему и своему Богу.

Но когда застывали люди в молчании, Иш не молился и не думал, что молятся Эзра или Эм. Более того, враждебный настрой Джин продолжал сохранять прежний накал, и она ни разу не почтила воскресную службу своим присутствием. Обладай Иш большим рвением или большим лицемерием, он бы уговорил Джин, а сейчас воскресные молитвы скорее духовно разъединяли людей и было в них гораздо больше притворства, чем истинной веры. И в один прекрасный день Ишу, неожиданно даже для самого себя, удалось положить конец общему лицемерию. Как ему показалось, сделано все было крайне деликатно и в заключение была выдвинута идея, что они не отказываются от службы, а просто неограниченно увеличивают продолжительность безмолвных молитв — «позволяя каждому из нас делать это столько, сколько велит ему его сердце и душа».

Молли немного поплакала, над тем, что, по ее мнению, являлось благородным начинанием, и на этом эксперимент, по крайней мере не нарушив всеобщей гармонии, был благополучно завершен.

К концу Года Девятого их было семеро взрослых и Иви и тринадцать детей — от грудных младенцев до сына Молли — Ральфа, и восьмилетнего сына Иша и Эм — Джека.

И у каждого покойно и уверенно становилось на душе от радостного ощущения, что растет их сообщество, или как все чаще говорили они — Племя. Истинным счастьем рождение нового ребенка становилось, ибо казалось, отступают черные тени прошлой беды, и все шире становится круг света.

В первые дни того года, ранним утром появился в доме Иша далеко не молодой, славный на вид незнакомец. Был он из тех странников, которые теперь все реже и реже, но иногда забредали в их края.

Приняли его гостеприимно, но, как, впрочем, и все они — странники, — старик остался равнодушен к доброму участию и ушел на следующий день, не прощаясь, — ушел в свой долгий путь в никуда, равнодушный ко всему, потерянный человек.

А когда ушел странник, прошло совсем немного времени, как начало что-то беспокоить людей. И дети заплакали. А потом одно за другим: и насморк, и воспаленное горло, и головная боль, и слезы из глаз — в общем, досталось Племени испытать муки повальной эпидемии.

В своем роде выдающимся явлением стала болезнь, ибо за все прошлые годы на удивление хорошо себя чувствовали люди. Если по мелочам, то Эзра и еще некоторые на зубы иногда жаловались; Джордж — самый пожилой из них — на боль в суставах, которую он по старинке ревматизмом называл; ну еще случайная царапина могла загноиться. Но самое удивительное, что, кроме двух болезней, исчезли все остальные, и даже о насморке никто не вспоминал. А из этих двух, что остались, одной рано или поздно, но переболели все дети. Очень похожей на корь была эта болезнь — по симптомам несомненно корь — и, не имея под рукой никакого доктора, чтобы точно удостовериться, назвали ее корью. Другая начиналась с болей в горле, но стоило принять таблетку стрептоцида, исчезала быстро, и потому никто не знал, что это за болезнь и как протекает. А поскольку стрептоцида в каждой аптеке хранилось предостаточно, и не портился он от времени, Иш не видел причин заниматься экспериментами и наблюдать, во что болезнь выльется, если не лечить ее.

Почему так мало болезней осталось, для людей вроде Джорджа и Морин всегда чудом было сверхъестественным. Считали они, что это Бог в обиде на людей наслал на них сначала великий мор, а когда умерли люди, сделал оставшимся вроде компенсации за муки, подарок маленький — убрал всякие другие болезни помельче. Как в истории с Ноем было, когда послал Бог радугу на небо как знак, что не будет более такого потопа никогда.

Иш, правда, придерживался несколько иной точки зрения. С тех пор, как человечество в массе своей перестало существовать, разорванной оказалась длинная цепь основных заразных болезней, и многие, присущие только человеческому роду, с уничтожением рождающих их микроорганизмов, если можно так выразиться, «умерли» вместе с человеком. Нет сомнения, что возродятся болезни, вызванные изменением состояния внутренних органов, такие, как: сердечная недостаточность, рак, «ревматизм» Джорджа. Безусловно, будут возникать инфекции, переносимые животными, вроде туляремии и чесотки. Конечно, среди выживших могут оказаться носители хронических форм тех или иных заболеваний, которые будут передаваться другим, как, вероятнее всего, кто-то из них обязан выживанию так называемой кори.

Как позже вспомнили люди, забредший к ним старик постоянно сморкался. Без сомнения странник имел обыкновенный хронический насморк, который за прошедшие годы стал настолько необыкновенным, что думалось, исчез он бесследно и навсегда.

Но как бы то ни было в происшествии наблюдалась и некоторая комическая сторона, когда вдруг неприлично здоровые люди все разом превратились в сморкающееся, кашляющее, чихающее сообщество товарищей по несчастью.

Простуда, пройдя свой обычный в таких случаях цикл развития, закончилась без серьезных последствий, и уже через несколько дней все были здоровы, как и прежде. Но мнительный Иш еще целый год испытывал страх перед рецидивом. Весьма вероятно что уничтожение простудных заболеваний в некотором роде компенсировало боль от утраты цивилизации как явления, эти болезни породившего.

А вот ближе к осени удача отвернулась от них. Никто так и не успел понять, что же действительно произошло, но у троих малышей вдруг начался жесточайший понос, и все они вскорости умерли. Скорее всего играя, дети забрались в пустой дом и нашли там какую-то отраву, возможно от муравьев. Попробовали, показалась отрава сладкой, и ее разделили поровну. Даже мертвая, цивилизация продолжала заманивать людей в оставленные ловушки.

Один из них был сыном Иша. В таких случаях он боялся не за себя, а за Эм. И хотя Эм сильно переживала смерть ребенка, Иш, кажется, снова недооценил ее внутреннее мужество. Ее вера в жизнь была настолько сильна, что, как ни парадоксально могло звучать, даже смерть ею воспринималась как обязательная часть этой жизни. А вот Молли и Джин — две осиротевшие матери — еще долгое время, оплакивая смерть детей своих, бились в истерических припадках.

В тот год родилось два ребенка, но все равно общее количество людей Племени оказалось меньшим, чем в начале года. И потому назвали год — Годом Смертей.

Год Десятый запомнился, как ничем не выдающийся, и потому долго никто не мог придумать, с каким именем войдет он в историю. Но когда Иш удобнее устроился на плите, и взмахнув молотком ударил по зубилу, загомонили дети и сказали, что нужно назвать год — Годом Ловли Рыбы. Наверное, потому, что случайно узнали люди, сколько замечательных полосатых окуней развелось в заливе, и стали часто ходить туда, получая много радости. Кроме того, что рыба разнообразила их стол, служила рыбалка еще и удивительным источником удовольствия для всех без исключения. Но Иша, любителя обобщать такие, казалось на первый взгляд незначительные явления удивило то, что, оказывается, они не испытывают необходимости в поисках особенных развлечений. В этой жизни сам процесс добывания пропитания или помощь, оказанная близкому, уже доставляли радость, и не требовалось им того, что в былые годы называлось развлечениями.

В Год Одиннадцатый Молли и Джин родили по ребенку. Но дитя Молли умерло сразу после родов; и люди испытали горькое разочарование обманутых надежд, тем более что за эти годы женщины научились весьма искусно помогать друг другу и это стал первый случай, когда ребенок в Племени умирал при родах. А потом все решили, что ребенок умер из-за возраста Молли.

Когда настало время называть год, между взрослыми и детьми возник спор. Старшие считали, что нужно назвать год — Годом, Когда Умерла Принцесса… В последнее время она стала совсем больной, старой собакой. Никто не знал, какой на самом деле старой была эта собака. Ведь когда она подобрала Иша, мог ей быть и год, и три, и даже четыре. И с тех пор не менялась она, оставаясь всегда требующей деликатного обхождения принцессой, этакой ветреной особой, готовой исчезнуть по следу воображаемого зайца в тот момент, когда в ней особенно нуждались. Но что бы про нее ни говорили, у собаки был характер, и старшие помнили те времена на Сан-Лупо, когда Принцесса считалась равноправным членом их маленького сообщества.

А сейчас на Сан-Лупо суетились дюжины псов. И наверное, все они были детьми, внуками или правнуками Принцессы, которая иногда бесследно исчезала на день или два, скорее всего для свидания со старым приятелем среди одичавших собак или знакомства с новым. В результате смешения крови, и нового смешения крови, и всех последующих смешений крови собаки весьма отдаленно напоминали биглей, но зато каких только мастей, размеров и собачьих характеров здесь теперь не было.

Но для детей Принцесса была старой и не очень интересной собакой с непредсказуемым характером. И они заявили, что год должен называться — Годом Вырезания по Дереву, и после короткого колебания Иш поддержал их, хотя ни для кого другого столько не значила Принцесса, как для него. В те первые, страшные дни, заставив взглянуть на мир другими глазами, она помогла ему не думать только о себе, взглянуть на мир другими глазами. Она избавила его от страха и привела к дому, в котором была Эм, неистовым лаем и побегом в темноту, заставив выйти из машины, когда он — жертва собственной нерешительности — был готов повернуть назад. Но уже нет Принцессы и останется она лишь ниточкой в прошлое в памяти людей, которые стареют и будут продолжать стареть. А дети помладше совсем забудут Принцессу. А потом даже имя ее сотрется из памяти. (И тогда предательская мысль закралась в душу Иша. «Годы летят, и я тоже старею, и скоро буду лишь тонкой нитью, связывающей прошлое и настоящее, никому не нужным, ничтожным стариком, а потом умру и буду забыт скоро — так будет и так должно быть!»)

И пока другие спорили, Иш стал думать о вырезании по дереву. Эта забава увлекла всех, как каприз, как сумасшествие повального увлечения мыльными пузырями или махджонгом Старого Времени. Внезапно все дети стали пропадать в сараях на задних дворах домов и на лесопилках в поисках досок из мягкой древесины сахарной сосны, а потом вырезать из них фигурки бегущих собак, животных, людей. Сначала совсем неумелые фигурки в некоторых руках вскоре становились все более искусными. Как и со всеми причудами прошлых времен, лихорадка увлечения деревом пошла на убыль, но дети продолжали вырезать в длинные дождливые вечера.

Иш достаточно изучил антропологию, чтобы знать о потребности здоровых людей в выходе творческой энергии, и был огорчен, что Племя не испытывает необходимости в Художественном развитии, а продолжает жить как бы в тени культуры прошлого, слушая на патефонах старые пластинки или разглядывая картинки в старых книгах, и потому радовался детской возне с деревом.

И когда в споре наступила минута затишья, подал голос в поддержку детей, и вошел год в историю, как Год Вырезания по Дереву, а в сознании его приобрел символическое звучание прощания с прошлым и поворотом в сторону будущего. А название… название — это просто слова, и не стоит придавать им слишком большого значения.

В Году Двенадцатом Джин родила мертвого ребенка, но Эм восполнила утрату, родив первых близнецов, названных Джозеф и Джозефина, а все называли их Джои и Джози. И год стал Годом Близнецов.

Год Тринадцатый увидел рождение двух малышей, и оба ребенка выжили. Это был тихий, покойный, год без особых, запоминающихся событий. Так и не придумав ничего другого, назвали его просто — Хороший Год.

Год Четырнадцатый очень походил на год предыдущий, и потому дали ему имя — Второй Хороший Год.

И Год Пятнадцатый тоже был отличным годом, и они было хотели дать ему название Третий Хороший Год, но помешала одна существенная деталь. Иш и другие старые люди вспомнили страх Великого Одиночества и начала наступления тьмы. Не увеличиваться числом означало для них уменьшение в числе, а с тех пор, как начали люди отсчет Нового Времени, это был первый год, не принесший ни одного ребенка. Все женщины — Эм, Молли, Джин и Морин постарели, а молоденьким девочкам еще слишком рано было выходить замуж и иметь детей, если не считать жалкой Иви, которой никогда не позволят иметь детей. По этой причине им не хотелось называть год — Третьим Хорошим Годом, ведь не так он и был хорош. А вот дети решили, что это был просто замечательный год, потому что Иш достал свой старый аккордеон и под его всхлипывания они все вместе пели — пели старые песни, такие как: «Дома на ранчо», «Она придет из-за гор…», и потому назвали этот год, как подсказали дети — Год, который Мы Пропели. (Никому, кроме Иша, не пришло в голову сообразить, что в названии этом не все в порядке с грамматикой.)

Год Шестнадцатый стал замечательным годом, потому что в нем праздновали первую свадьбу. Поженились Мэри — старшая дочь Иша и Эм, и Ральф — рожденный Молли еще до того, как началась Великая Драма. Может, слишком юны были по меркам Старых Времен молодожены, и тогда могли сказать — неприлично такое, но сейчас другие законы людьми управляли. Когда Иш и Эм тихо обсуждали между собой надвигающееся событие, то решили, что, наверное, Мэри не особенно нравится Ральф, а Ральф, кажется, тоже не слишком влюблен в Мэри. Но все понимали, что эти двое обязаны пожениться, ибо другого для них не существовало, как уже было с отпрысками королевских фамилий. И тогда решил Иш, что романтическая любовь еще одно человеческое чувство, унесенное с собой Великой Драмой.

Морин, Молли и Джин — все они были за настоящую свадьбу и долго где-то рыскали, пока не отыскали пластинку из «Лоэнгрина», а еще шили настоящее платье для невесты со шлейфом и прочими необходимыми штучками. Но Ишу возня эта казалась нелепой пародией на то, что было и уже никогда не вернется. И Эм в своей манере спокойного восприятия событий поддерживала его. Ну а так как Мэри была их дочерью, то и обрядом должны были руководить они. После некоторых обид, никакого обряда не было вообще, если не считать того, что Ральф и Мэри встали напротив Эзры, а тот объявил, что отныне они муж и жена, и потому у них появляются новые обязанности перед всеми, и они должны стараться с достоинством исполнять их. До конца года Мэри родила ребенка, и потому на полном основании назвали год — Годом Внука.

Год Семнадцатый тоже назвали, как подсказывали дети, — Год, когда Рухнул Дом. Причиной тому послужило событие, когда один из соседних домов совершенно неожиданно зашатался и рухнул, наделав много шума. И случилось это как раз в тот момент, когда ребятишки, услышав первый треск, выскочили на улицу. Расследованием установили вполне простую причину. Семнадцать лет, никем не потревоженные, занимались своей работой термиты и подточили основание дома. Но случай произвел на детей неизгладимое впечатление и потому дал название году, хотя и не имел большой важности.

В Год Восемнадцатый Джин родила еще одного ребенка. Это был последний ребенок, рожденный женщинами старшего поколения, но к тому времени сыграли еще две свадьбы, и еще два внука появилось на свет. А Год назвали Годом Учебы… С тех самых пор, как подрос первый ребенок, Иш с переменным успехом пытался учить детей, чтобы, по крайней мере, умели они читать, писать, обращаться с цифрами и знать немного из географии. Порой их было просто не собрать, или у детей находились более серьезные занятия, потому процесс школьного обучения не имел особенного успеха, хотя старшие дети кое-как, но читать все-таки научились. По крайней мере, они тогда умели читать, и Иш сомневался, сможет ли сейчас Мэри, сама мать двоих детей, — прочесть слово, состоящее из одного слога. (И хотя была Мэри его любимой старшей дочерью, должен был признать Иш, что не блистала способностями Мэри, если не сказать, что недалекой была.) И когда наступил Год Восемнадцатый, Иш снова решил собрать в школе детишек и, чтобы не совсем невежественными росли, попробовать серьезно заняться их обучением. Некоторое время все шло хорошо, а потом снова начало разваливаться, и трудно было понять — добился он чего-нибудь или нет, и потому чувствовал серьезное разочарование.

Год Девятнадцатый, благодаря маленькому, взволновавшему детей происшествию, стал Годом Лося. Однажды утром дети увидели, как Иви — уже совсем взрослая женщина — показывает куда-то рукой и кричит своим странным голосом непохожие на человеческие слова. А когда пригляделись дети, то увидели, что показывает Иви на неведомое животное. И оказалось это животное лосем, которого люди не видели раньше в здешних краях. Видно, увеличились лосиные стада, и потому тесно им стало на севере, и вернулись лоси туда, где жили до появления белого человека.

Не могло быть другого названия у Года Двадцатого, потому что стал он Годом Землетрясения. Опять зашевелился старый разлом Сан-Леандро, и ранним утром качнулась земля, и услышали люди грохот падающих печных труб. Дома, в которых жили они, выдержали толчок, и все благодаря Джорджу, следившему за ними. Но дома, чьи перекрытия подточили термиты, чье дерево подгнило от времени, чьи фундаменты подмыли грунтовые воды, — все рухнули в одночасье. После трудно было найти улицу, не заваленную кирпичами или обломками дерева. И от разрушений, принесенных землетрясением, общий упадок продолжался с удвоенной силой.

И думал тогда Иш, что Год Двадцать первый они могут назвать Годом Совершеннолетия. Теперь их было тридцать шесть. Семеро старших, Иви, двадцать один второго поколения и семеро третьего. А когда подошел год к своему концу, дали ему другое имя, и как часто бывало, благодаря маленькому происшествию… Джои — один из близнецов, самый младший из детей, рожденных от Иша и Эм, — умным мальчиком рос, но даже для своих лет мал ростом был и не так хорош в играх, как остальные дети. Родители любили и выделяли его, как могут любить и выделять родители последнего ребенка. Наверное, и все, потому что там, где было много детей, никто не обращал на него особенного внимания. И стало Джои в тот год ровно девять. А в конце года все неожиданно открыли, что Джои умеет читать — не так, как остальные дети, медленно и по складам, но правильно и с видимым удовольствием. И тогда теплые чувства к младшему сыну переполнили сердце Иша. Вот, оказывается, в ком продолжал неугасимо гореть свет человеческого разума.

И детей тоже впечатлили необыкновенные способности Джои, и на церемонии встречи Нового Года все хором закричали, что Старый Год должен быть назван Годом, Когда Читал Джои.

 

1

Когда обряд на скалах подошел к концу и свежевыбитые цифры «2» и «1» застыли на гладкой поверхности камня, потянулись люди обратно к своим домам. А дети, в радостном предвкушении вечернего костра, которым уже традиционно отмечалось наступление каждого Нового года, веселой гурьбой бросились вниз по склону и перекликались звонко и счастливо.

А Иш тяжело ступал рядом с Эм, но шли они молча. Иш думал. Всякий раз, когда он брал в руки молоток и выбивал на камне новые цифры, казалось ему, что в этот день глубокие мысли приходят к нему — мудрые и глубокие мысли, совсем не такие, как в любой другой день. Вот и сейчас думал Иш, что принесет, что может принести всем им наступивший Новый год. Крики детей отвлекли его, и услышал Иш:

— Бежим к старому рухнувшему дому, там много сухого дерева… А я знаю, где можно найти туалетную бумагу, она здорово горит… Кажется, я где-то видел канистру с бензином.

Взрослые — и это тоже стало традицией — собирались в доме Иша и Эм, рассаживались в гостиной — немного потолковать. А так как был сегодня праздник, Иш открыл бутылку портвейна, и все они произносили тосты, пили за будущее, и даже обычно не пьющий Джордж произносил тосты и пил за счастье вместе со всеми. И, как недавно у скал, все снова согласились, что Год двадцать первый был хорошим годом и, скорее всего, таким же хорошим годом станет наступивший. Все было хорошо и покойно, но только, слушая хор взаимных поздравлений, не радость, а возрастающее беспокойство и легкую досаду стал ощущать Иш. «Почему, — думал он, и, казалось, слова эти невысказанными бьются в сознании, так, словно громко спорит он с кем-то невидимым. — Почему все время, и сейчас тоже, должен я и только я задумываться, что нас всех ждет впереди? Почему именно я должен думать или пытаться думать, что произойдет с нами со всеми через пять лет, или через десять лет, или через двадцать лет? Да ведь меня может и не быть тогда! Людям, пришедшим после меня, — вот кому решать их проблемы». Но когда снова подумал над последними словами, понял, что не совсем он тут прав. Люди каждого нового поколения многое делают для того, чтобы создать или решить проблемы поколения, идущего им на смену. Но что бы он ни думал, не мог Иш избавиться от мыслей, что ждет Племя в годах, еще ждущих своего часа. И потому росла тревога в сердце его. Раньше считал Иш: если переживут люди Великую Драму, то скоро смогут восстановить что-то из разрушенного и понемногу, шаг за шагом, возрождать будут погибшую цивилизацию. В мечтах своих он видел, как настанет день и снова вспыхнут огни электрических ламп. Но ничего не сбылось, о чем он мечтал, и собранные вместе люди продолжали, не создавая ничего нового и не восстанавливая старого, кормиться остатками прошлого… И тогда он поднял голову и посмотрел, как часто делал, на людей, его окружавших. Если имеет право на жизнь такое сравнение: все они — разбросанные в беспорядке кирпичики, из которых предстоит строить новую цивилизацию. Вот, например, Эзра. И стоило лишь взглянуть на тонкое, обветренное до красноты лицо и добрую улыбку — даже если улыбка дурные зубы показывала, — как теплая волна радости и благодарности судьбе, что подарила в товарищи Эзру, переполняла сердце Иша. У Эзры был талант, и талант его заключался в способностях мирно и покойно жить с людьми, но не было у старого друга творческого стремления к созданию новой цивилизации. Нет, не Эзра. А рядом с Эзрой сидел Джордж — старина Джордж, большой и неуклюжий, но сохранивший еще силу, пускай совсем седыми сделались его волосы. В своем роде тоже замечательным человеком был Джордж. Первоклассным плотником и еще маляром и штукатуром. Это он помог их домам выстоять в землетрясение. Полезным и незаменимым для всех стал, но знал Иш, что недалеким человеком был его товарищ и, хотя владел многими ремеслами, наверное, и одной книги не прочел за всю свою жизнь. Нет, не Джордж. А рядом с Джорджем Иви сидела полоумная дурочка Иви. Молли хорошо следила за Иви, и если не обращать внимания на бессмысленную пустоту глаз, то тонкая и гибкая блондинка Иви могла красавицей показаться. Сидела Иви рядом с Джорджем и, стоило кому заговорить, переводила на говорящего свои большие глаза, будто слушала. Но Иш знал, что это только вид такой, а на самом деле понимает Иви мало, а скорее всего, ничего не понимает из сказанного. Нет, не могла она стать фундаментом, на Котором начнут возводить здание будущего. Из всех, кто был рядом, — точно не Иви. А вот и Молли — старшая жена Эзры. Совсем не глупой была эта Молли, но необразованной и вряд ли могла мыслить самостоятельно. А кроме того — как и у всякой другой женщины — энергия ее тратилась на вынашивание и воспитание детей, и сейчас пятеро их продолжало жить. Достойный вклад, и нельзя требовать от нее большего. Нет, не Молли. А рядом с Молли сидела его Эм. И когда взглянул Иш на Эм, столько чувств разом нахлынуло на него, и потому знал: как бы ни судил он об Эм, что бы ни думал — все это не стоит истинной ее цены. Она первой приняла решение родить ребенка. Она одна хранила мужество и веру в Страшный Год. Именно к ней шли люди, когда приходило время беды. Необъяснимая сила и способность к утверждению, а не к отрицанию жила в ней. Кем бы они стали, если бы не Эм? Но сила ее была как пружина, подталкивающая действие в какой-то одной определенной ситуации, и, хотя она могла вселить мужество и вернуть веру слабым, сама редко служила источником новых идей и мыслей. Иш знал, что найдет в ней опору, когда наступят тяжелые времена, что она сильнее его, но никогда — никогда не ждал помощи во всем, что касалось их будущего. Нет — и хотя может это показаться предательством — нет, даже не Эм! А за Эм развалились лениво на полу Ральф, и Джек, и Роджер — трое, которых продолжали звать мальчиками, хотя мальчики сами были женаты и имели своих детей. Ральф — сын Молли, который взял в жены дочь Иша — Мэри. Джек и Роджер — сыновья Иша. Но когда глядел на них Иш, то чувствовал: далек он от них, хотя был привязан к семье в самом сильном понимании этого слова. И если всего на двадцать лет старше был, казалось, что века их разделяли. Мальчики не знали Старых Времен и потому не могли заглянуть вперед и решить, каким оно должно быть — их будущее. Нет, скорее всего, и не мальчики. И снова двинулся по кругу взгляд Иша и застыл на Джин — младшей жене Эзры. Десять детей принесла она, и семеро из них живы. Своим умом жила эта женщина, и отказ участвовать в общих молитвах — тому подтверждение. И все равно, не была она личностью, способной рождать новые идеи. Нет, не Джин. А что касается Морин, то не пришла она в дом Иша, а отправилась в свой дом, где, наверное, уже нашла дело — мести полы, или вытирать пыль, или какие-нибудь другие любимые дела хорошей хозяйки и жены. Из всех, что рядом, только не Морин. И еще троих взрослых не было здесь. Мэри, Марты и молоденькой Джини — тех, что за мальчиков вышли замуж. Из всех детей Иша Мэри самой основательной ему казалась, а сейчас, когда один за другим пошли у нее свои дети, ничего больше не волновало ее, никаких других мыслей, кроме как о детях, не возникало. Марта и Джини тоже матерями стали, и материнство полностью поглотило их. Нет, никто из них. Присутствующих и отсутствующих — всего двенадцать взрослых Племя насчитывало. И наверное, просто не понимал Иш, что еще слишком мало их — представителей человечества, — чтобы достойного выбрать. Еще полдюжины детишек сидели между взрослыми или бесцельно слонялись за их спинами вне круга. Вместо того чтобы идти с остальными костер готовить, эти скучали здесь, но, видно, решили: раз уж все взрослые собрались, значит, что-то важное обсуждать начнут, и поэтому скучали, но не уходили. И тогда внимание Иша переключилось на них, словно здесь он мог найти достойного. Иногда ребятишки слушали, что говорят взрослые, а иногда просто локтями друг друга подталкивали или возню затевали. Но именно в них, беззаботных на первый взгляд, покоилась его надежда. Люди его поколения никогда не привыкнут к этой новой жизни, а лишь скользить по ней будут, доживая и затрачивая минимум усилий, чтобы сделать ее сносной. Юные — вот кто врастет в нее, но живет ли хоть в одном искра, от которой вспыхнет пламя нового? И когда внимание его полностью на детей переключилось, увидел Иш, что был среди них один, кто не затевал возни, но внимательно слушал, о чем говорят взрослые, и в глазах его больших интерес был, и светились они огнем мысли. Это был Джои. И стоило лишь на мгновение взгляду Иша остановиться, замереть на лице сына, как взметнулись ресницы, и увидел Джои, кто удостоил его вниманием. А когда узнал отца, смутился и обрадовался одновременно, и через мгновение широченная улыбка — такая только у девятилетнего может быть — расплылась на его лице. И во власти мыслей своих слегка подмигнул Иш самому младшему сыну. Кажется, уже не может быть улыбка шире, но у Джои она именно такой получилась. А когда поймал Иш ответное подрагивание ресниц, то, чтобы не смущать больше Джои, отвел взгляд. А тем временем вялый спор начался между Джорджем, Эзрой и мальчиками. Иш все это еще раньше слышал и теперь не только участвовать, но и слушать не хотел.

— Одна из этих штук вряд ли больше четырех сотен фунтов потянет, — говорил Джордж.

— Может быть, — возражал Джек. — Но все равно далеко тащить придется.

— Да ну, совсем не далеко! — сказал Ральф — мощный парень, любивший покрасоваться силой.

И думал Иш, что вот так без конца будут и будут спорить они, и повторять одно и то же, и все о том, можно ли где-нибудь разыскать газовый рефрижератор и притащить его сюда, а потом подключить к баллонам со сжатым газом, и тогда у всех в Сан-Лупо будет летом лед. И останутся слова словами, а добрые намерения добрыми намерениями, и не потому, что проект бессмысленным был или очень трудным в исполнении, а просто потому, что все свыклись с этой жизнью, успокоились, а в местах, где лето не такое жаркое, зачем, спрашивается, этот лед… Странно, но сейчас старый спор расстроил Иша немного.

И тогда он снова посмотрел на Джои. Маленьким Джои был, даже для своих лет маленьким. Но радовался Иш, когда смотрел на лицо мальчика. Нравилось ему смотреть, как быстро скользит по лицам говоривших взгляд Джои, что ни на мгновение не теряет смысла речей взрослых. Более того, Иш видел, что мальчик успевает раньше схватить и понять смысл фразы, еще до того, как говоривший доберется до ее конца, особенно если таким же неторопливым в словах, как старина Джордж, был. И подумал Иш, что, наверное, сегодня великий день для Джои. Ведь целый год вроде как его именем назван — Год, Когда Читал Джои. Ни один ребенок не удостаивался раньше такой чести. Кто знает, может быть, и недоброй станет такая слава. Но ведь решение это в ребячьих умах стихийно возникло, как дань выдающемуся интеллекту. А унылый спор все продолжался, и теперь опять Джордж говорил:

— Нет, трубы соединить — это дело плевое.

— Но ты пойми, Джордж, — а это уже быстрый говорок Эзры с неистребимым, хотя и прошло столько лет, йоркширским акцентом, — за все эти годы разве могло сохраниться нормальное давление в баллонах? На мой взгляд, пожалуй, столько лет…

И тут оборвалась речь Эзры, потому что совсем уже неприлично шумной возня получилась между двенадцатилетним сыном Эзры — Вестоном и его сестренкой наполовину — Бетти.

— Прекрати, Вестон! — рявкнул Эзра. — Прекрати, я тебе говорю! Смотри, выпорю.

Угрозы в словах Эзры дело пустое, ибо, сколько знал его Иш, ни разу добродушный Эзра не привел угрозу в исполнение. Но родительский гнев есть родительский гнев, и возня быстро пошла на убыль и закончилась жалобным и в таких случаях традиционным: «Бетти первая начала…» — Хорошо, но скажи, для чего нам нужен лед, Джордж? — Это уже Ральф заговорил. Выходит, они добрались наконец до сути разногласий. Мальчики, не знавшие, для чего нужен лед, не видели смысла в трате сил и энергии ради мифических целей. И сейчас думал Иш, что бедняге Джорджу не один раз вопрос такой задавали. И ответ у него уже заранее должен быть готов, но Джордж не из тех, кто быстро думает и торопиться любит. Вместо этого старина языком тяжело заворочал, словно собирал слова в кучу, чтобы потом их всех разом, без запинки выпалить. И пока длилось молчание, Иш снова посмотрел на Джои. А взгляд Джои перебегал с лица нерешительного Джорджа к Джону и Эзре, словно хотел увидеть мальчик, как они затянувшуюся паузу воспринимают и что при этом думают. А потом снова взгляд отца стал ловить. И когда встретились их взгляды, понял Иш, что ребенок хотел ему сказать: «И папа, и я сразу бы ответ нашли, не то что этот тугодум Джордж!» И тогда словно взорвалось что-то в мозгу Иша, и потому не слышал он слов, какие наконец начал произносить Джордж. «Джои! — думал Иш, и казалось, имя это во всех уголках сознания задрожало и отозвалось. — Джои! Вот он — единственный!»

«Как ты не знаешь и того, как образуются кости во чреве беременной», — писал в мудрости своей Кохелет. И хотя века прошли с тех пор, как взглянул Кохелет на природу и нашел ее переменчивой, как пути ветра, до сей поры мало знаем мы, что происходит, когда новый человек приходит, и почему ничем не примечательным, таким, как многие, становится, и почему так редко среди многих появляется избранный — Дитя милостью Божьей, — кто видит не только что есть, но и чего нет и, узрев то, чего нет, представляет, каким оно должно быть. И без таких малых числом — все остальные словно животные. Но сначала должны соединиться в темных глубинах две малые частицы, непохожие друг на друга, но несущие в себе половину будущего гения. Но и это не все! Потому что должен прийти ребенок в этот мир в нужное время и в нужном месте, чтобы исполнить чаяния и нужды его. Но даже это еще не все. Потому что должен жить ребенок там, где каждый день смерть рядом ходит. Когда каждый год миллионы на свет приходят, только тогда бесконечно малая вероятность свершится и явится миру чудо величия и прозрения. Но как будет такое, если порваны нити, и разбросал злой рок людей, и так мало детей вокруг!

И, не сознавая, какая сила подняла его с места, понял Иш только, что стоит посередине круга и говорит. Не просто говорит, а речь держит.

— Задумайтесь, — говорил он, — задумайтесь и оглянитесь вокруг, потому что обязаны мы приступить к трудам. Слишком долго мы выжидали. И когда стоял он и говорил так, то был всего лишь в своей тесной гостиной, и горстка людей его окружала, но казалось, что не в маленькой комнате и не перед малой горсткой стоит, а на арене огромного амфитеатра к целой нации или даже ко всему миру взволнованно обращается.

— Нужно положить этому конец! — восклицал он. — Мы не должны, мы не имеем права — даже если жизнь наша и дальше такой же тихой и счастливой будет — продолжать рыться в отбросах и потреблять то, что досталось нам от Старых Времен, не создавая и не производя ничего нового. Все это изобилие рано или поздно закончится — и если не в наши годы, то в годы детей наших или внуков. Что будет ждать их тогда? Что будут делать они, если не будут знать, как производить эти вещи? И если не будет грозить им голод, потому что останется скот и будут бегать по полям кролики, то что заменит им более сложные вещи, которыми пользуемся и наслаждаемся мы сейчас? Как разведут они огонь, если вдруг иссякнут или негодными станут самые обыкновенные спички?

Он замолчал и окинул взглядом людей. И показалось Ишу, что слушают его с интересом и соглашаются с ним. И лицо Джои от возбуждения совсем не детским стало.

— И этот холодильник, — продолжал Иш. — Этот холодильник, о котором вам всем не надоело еще говорить, тому пример. Мы только говорим и ничего не делаем. Мы все словно из старой сказки. Мы все — как тот принц из старой сказки — очарованный принц, перед глазами которого проходит жизнь, а он только смотрит и не может пошевелиться, чтобы тоже стать частицей этой жизни. Я всегда думал, мы — жертвы, мы потрясены, мы не можем до конца пережить и смириться с тем, чего лишила нас Великая Драма. Наверное, так и было в самые первые дни. Нельзя от тех, у кого на глазах разваливался мир, ожидать немедленного начала новой жизни. Но уже двадцать один год минул с той поры, и многие из нас родились после трагедии.

Громадные дела ждут нас. Мы должны начать разводить домашних животных, чтобы не только собаки бегали вокруг. Мы должны своим трудом добывать хлеб, а не совершать набеги в ближайшие бакалейные лавки, когда почувствуем голод. Мы должны серьезно заняться обучением наших детей — учить их читать и писать. Даже в такой малости никто из вас не утруждался сильно в помощи мне. Мы не можем жить, роясь, как убогие нищие, на помойках цивилизации, мы должны идти вперед.

Он снова замолчал, чтобы найти нужные слова и довести до сознания слушающих старую, возможно, избитую истину, что если не продвигаться вперед, застыть на одном месте, то неминуемо начнешь отступать назад, но неожиданно, словно наконец дождались окончания речи, все громко и дружно зааплодировали. И Иш подумал сначала, что он покорил их и увлек неожиданным порывом красноречия, но пригляделся внимательнее и понял, что аплодисменты скорее добродушной иронией вызваны, чем восторгом.

— Папочка наш опять взялся за мудрые старые речи, — отметил Роджер.

И гневом сверкнули глаза Иша, потому что двадцать один год был он вождем Племени и не любил, когда выставляли его никчемным болтуном со смешными идеями. Но вот Эзра рассмеялся добродушно, и, когда все дружно его поддержали, стал таять гнев.

— Ну хорошо, так что же мы будем делать? — спросил Иш, обводя всех взглядом. — Допускаю, что я уже произносил эту старую речь, но, если и так, все равно это правда, и другой правды не будет.

И он замолчал, выжидая. И тогда зашевелился Джек — старший сын Иша и поднялся с пола, где пролежал все это время в ленивой позе. Джек был теперь выше отца и гораздо шире в плечах и сам был отцом.

— Извини, папа, — сказал он. — Но мне пора идти.

— А в чем дело? Что случилось? — И наверное, услышали все нотки раздражения в голосе Иша.

— Ничего особенного, просто нужно сделать одну вещь сегодня.

— А подождать она не может? Джек уже направлялся к дверям.

— Думаю, что может, — сказал он, — но я все же пойду. И наступила тишина, оборванная лишь звуками открываемой и закрываемой за Джеком двери; и Иш ощутил приступ злобы, и лицо его запылало от обиды.

— Продолжай, Иш, — услышал он и понял сквозь злобный туман, что это Эзра говорит. — Мы все хотим послушать, что нам делать, а у тебя всегда полно всяких мудрых идей. — Да, это был голос Эзры, и только Эзра мог так быстро найти, что сказать, и словами своими снять напряжение, и люди всегда чувствовали себя лучше после его слов. Сейчас он даже немножко льстил Ишу. И Иш скинул сковывающий его гнев и расслабился немного. Почему нужно обижаться на Джека, которому захотелось побыть самостоятельным? Наоборот, радоваться нужно. Джек уже взрослый мужчина, а не маленький мальчик, его сын. Краска гнева сошла с лица Иша, но чувство надвигающейся опасности не покидало, и он понял, что обязан продолжать говорить. Если случай с Джеком не может иметь последствий, то по крайней мере даст новую тему для продолжения разговора.

— Поступок Джека, вот о чем я хочу поговорить с вами. Все эти годы мы просто плыли по течению, не делая ничего для производства собственной пищи и возрождения цивилизации, в простой знак благодарности за пользование ее благами. Это одна из проблем — важная, но не единственная. Цивилизация — это не просто какие-то технические приспособления, которыми умело пользоваться для своих нужд человечество. Это еще и социальная организация — набор законов и правил, по которым жил человек и социальные группы людей. Семья — вот единственное, что осталось нам от некогда существовавшей организации! И это, как я понимаю, вполне закономерно. Но когда все больше и больше становится людей, одной семьи явно недостаточно. Когда маленький ребенок ведет себя так, как нам не нравится, отец или мать — вот кто направляет его и приводит все в должный порядок. Но когда один из детей вырастает, заведенному порядку приходит конец. У нас нет законов. Мы не демократия, не монархия, не диктатура — мы ничто. Если кто-нибудь — Джек, например, — захочет покинуть важное собрание, никто не сможет остановить его. Если мы даже решим проголосовать и голосованием принять какое-то решение, даже тогда у нас не будет силы заставить выполнять его — так, легкое общественное мнение и больше ничего. Конец речи Ишу явно не удался, и вместо того, чтобы выдвинуть какой-то определяющий тезис, он охватывал неохватное. Возможно, потому, что говорил больше под эмоциональным впечатлением, вызванным поведением Джека, а скорее, ввиду отсутствия практики, был не сильно искусным оратором. Но когда поднял глаза на свою аудиторию, понял, что речь произвела неизгладимое впечатление. Первым нарушил молчание Эзра.

— Еще бы, — сказал Эзра. — Кто не помнит того замечательного времени, тех добрых старых денечков. Боже, чего бы я только не отдал, чтобы снова оказаться у своего большого радио, повернуть ручку и снова услышать старину Чарли Маккарти! Помните, как он смешно передразнивал имя второго парня и смеялся все время, а потом оказалось, что имена у них одинаковые.

— И Эзра вытащил свой амулет — старый английский пенни, служивший ему верой и правдой все эти годы. Вытащил и нервно стал перебрасывать из одной руки в другую, — видно, здорово разволновался он от мысли снова услышать Чарли Маккарти. — И еще вы, конечно, помните, — продолжил он, — как можно было подойти к кинотеатру, заплатить свои денежки и войти прямо внутрь! А там фильм и музыка, а если совсем повезет, то Боб Хоуп или Дотти Ламур в главной роли. Да, это были денечки что надо! А что, ты правда думаешь, если мы соберемся все вместе и поработаем, то найдем какой-нибудь старый фильм, почистим, подмажем где надо и покажем детишкам? Я даже сейчас слышу их смех. Может быть, с Чарли Чаплином фильм найдем… Эзра достал сигарету, чиркнул спичкой, и вспыхнула она коротким, сильным пламенем. Спички, если хранить их в сухом месте, никогда не портились. Но никто из них не умел делать спички, и с каждой новой вспышкой короткого маленького пламени становилось их ровно на одну меньше. И странным показался Ишу в тот момент Эзра, для которого кинематограф стал символом цивилизации — и одновременно чиркающий спичкой. А следующим взял слово Джордж:

— Вот если бы мне кто-нибудь помог, скажем, мальчик или два мальчика, то я бы собрал рефрижератор, и, пожалуй, дня через два-три он бы заработал. Джордж замолчал, и Иш, зная старину Джорджа как не сильно большого говоруна, решил, что речь закончена, и удивился, когда продолжил Джордж:

— А вот об этих законах, о которых ты тут говорил. Я не знаю. Я вот, пожалуй, даже рад, что живем мы тут, где нету у нас никаких законов. Что хочется тебе делать, то ты и делай. Захочешь куда поехать, езжай себе на здоровье и машину где хочешь, там и поставишь. Прямо у пожарного крана можно, и никто тебе штрафа не вручит — вот так-то, ставь машину у пожарного крана, если у тебя есть машина, которая еще ходит. Пожалуй, это отдаленно напоминало шутку, и, кажется, Иш впервые услышал от Джорджа шутку. А чтобы никто не ошибся и понял, что это веселая шутка, Джордж первый тихонько рассмеялся. Остальные поддержали. И Иш лишний раз убедился, что стандарты юмора в Племени застыли не на должной высоте. Иш было решился продолжать, но его опередил Эзра.

— А теперь я хочу предложить тост, — сказал Эзра. — За закон и порядок!

— Пожилые посмеялись слегка, вновь услышав знакомую фразу, но для молодых была она ничего не значащим, пустым звуком. А когда все подняли стаканы за «закон и порядок» и выпили портвейн, все потекло по мирному руслу небольшой посиделки в тесном, почти домашнем кругу. «Наверное, это и должна быть мирная, семейная посиделка, — думал Иш, — где дело не должно вторгаться и портить покойный отдых». Может быть, семена, посеянные его пылкой и страстной речью, и дадут в будущем какие-нибудь всходы… Но, пожалуй, в этом было гораздо больше причин для сомнений, чем для веры. Сколько этих шуток было про мужика и гром и про крышу, которую после дождя чинят. Люди не изменились, если хуже не стали. И будут сидеть в бездействии до тех пор, пока что-нибудь не случится, а ведь большей частью плохое случается. А сейчас Иш выпил портвейн вместе со всеми и рассеянно слушал разговоры, — слушал, а другой частью сознания продолжал думать о своем. Да, что бы ни случилось, сегодня хороший день. Он выбил число «21» на гладкой поверхности камня, и начался Год двадцать второй. И в этот день — может, и потому, что год был назван так, как он назван, — Иш задумался серьезно о возможностях младшего сына. Иш взглянул в сторону Джои и поймал ответный, полный обожания быстрый взгляд умненьких глаз. Да, по крайней мере, здесь есть один, кто понимает его до конца.

В огромной и сложной системе из дамб, туннелей, акведуков и резервуаров, благодаря которой вода с гор попадала в города, в одной из секций стальных труб акведука изначально крошечная трещина оказалась, совсем крошечная, но приведшая к роковым последствиям. К несчастью, в конце рабочего дня трубу эту проверяли, когда устал контроллер, и притупилось его внимание. В общем, как будто ничего плохого и не случилось. Установили монтажники трубу на свое место, и стала она служить своему назначению — не очень исправно, но все-таки служила. Незадолго до Великой Драмы объездной техник заметил течь в секции. Ничего страшного, обварить трубу — и будет она как новенькая, и даже еще лучше. А потом много лет прошло, и ни один человек не заглянул в те края. И крошечная струйка воды становилась постепенно все больше. Даже в засушливое лето зеленый квадратик земли указывал, где подтекает труба; а птицы и маленькие зверушки пили здесь воду. Ржавчина разрушала трубу снаружи, и внутри, под действием стремительного потока воды, тоже ржавела труба, и появлялись на теле толстой стали, как булавочные уколы, маленькие, едва заметные язвочки, и стремились те язвочки поскорее соединиться с ржавчиной, что снаружи трубу разъедала. Пять лет, а за ними еще пять лет прошло, и уже дюжина тоненьких струек змеилась по толстому боку трубы. Теперь из натекшей лужи уже скот пил. А через пять лет маленький ручей под трубой протекал — единственный ручей, в котором жизнь играла, когда все остальные в этом засушливом месте у подножия гор пересыхали. И теперь уже не крошечные язвочки, а целые каверны покрывали тело трубы, и от этого ослабла до предела вся структура металла. А внизу под трубой земля давно уже мягкой, размытой грязью стала, и приходящий на водопой скот своими копытами настоящий овражек вытоптал. В конце эрозия таких размеров достигла, что поплыла земля в основании бетонной опоры, на которой труба со своим тяжелым грузом воды покоилась. И когда дрогнула и просела опора, вся тяжесть воды еще сильнее начала на ослабленную трубу давить. И от давления лопнула труба, и из образовавшейся щели вырвался на свободу ручей побольше и потек вниз по дну оврага. И когда ручей этот еще больше воды вымыл из-под опоры, снова качнулась она. А когда качнулась во второй раз опора, в новом месте лопнула труба, и ручей уже в маленькую речку превратился.

Стоило лишь в конце долгого дня откинуть одеяло и поудобней устроиться на мягкой подушке, как оглушительно резкий в тишине ночи винтовочный выстрел заставил его сесть в постели и застыть, напряженно вслушиваясь. Еще один выстрел, а за ним грохот оглушительной перестрелки покатился по ночной Сан-Лупо. И только тогда он почувствовал, как подрагивает кровать, — это Эм тряслась в беззвучном смехе. И тогда безвольно опустились его плечи.

— Старая, глупая шутка, — сказал он.

— Но сегодня ты попался!

— Просто слишком много думал о том, что нас ждет. Да, слишком много думал о нашем будущем, вот почему и нервный такой стал. Перестрелка продолжалась с неослабевающей силой, словно началась новая Гражданская Война, а он лежал в мягкой постели и пытался сбросить напряжение тяжелого дня. Теперь-то он знал, что произошло. Когда костер догорел и все разошлись по домам, один из мальчиков вернулся к пепелищу незамеченным и бросил в горячие угли несколько коробок с патронами. А когда коробки прогорели, начали один за другим взрываться патроны. Как и большинство грубых шуток, эта тоже могла привести к нехорошим последствиям, но трава, на их счастье, еще зеленела и за пожар можно было не опасаться. Да и людей, наверное, предупредили о готовящейся забаве, чтобы держались подальше от горячих углей. Иш еще немного поразмышлял и пришел к выводу, что, скорее всего, лично для него предназначалась веселая шутка, а всех остальных заранее предупредили. Ну и отлично! Если это так, то шутка удалась и он купился на все сто процентов. И снова почувствовал Иш раздражение, но не от того, что оказался одураченным, а, как казалось, по более серьезным соображениям.

— Понимаешь, — повернулся он к Эм, — все как всегда, и еще несколько коробок с патронами взрываются без пользы, а ни одна живая душа в этом мире ведь не знает, как делаются патроны! А мы живем среди пум и диких быков. А патроны — единственное средство держать их на почтительном расстоянии. И еще нужно добывать пищу, а как ее добывать, не стреляя в скот, кроликов, перепелок, мы тоже не знаем. Эм, или не зная, что ответить, или не желая отвечать, молчала, и тогда он с нарастающим раздражением стал вспоминать вечерний костер. Огромный костер, основой которого служили принесенные с ближайшей лесопилки аккуратно нарезанные доски. А если обложить эти доски со всех сторон рулонами туалетной бумаги, благодаря дыркам внутри восхитительно горевшим, добавить ящики со спичками, производившими короткие ослепительные вспышки, бутылки со спиртом и всякими горючими химикатами, то эффект получится впечатляющим. Если все это покупать за деньги, то результат получился бы не менее впечатляющим, ибо в Старые Времена такой костер мог стоить никак не меньше десяти тысяч. Ну а сейчас, сгоревшие материалы становились просто бесценными, ибо, исчезнув бесследно, не могли быть воспроизведены снова.

— Не переживай, милый, — наконец услышал Иш голос Эм. — Давай спать. И тогда он тихонько поерзал в кровати, чтобы прижаться лицом к ее груди, — так, казалось, сила ее и уверенность передаются и ему.

— Да я и не переживаю особенно, — сказал он. — Просто мне порой кажется, что наша покойная жизнь не может продолжаться вечно, и потому я начинаю рисовать будущее самыми черными красками. Он лежал тихо, ждал, что скажет Эм, но Эм молчала, и тогда он снова заговорил:

— Помнишь, как я все время не устаю повторять, что мы должны жить созидая, а не подбирать то, что лежит под руками. Это для нас плохо кончится, как в материальном, так и в нравственном смысле. Помнишь, я начал говорить об этом, когда еще не родился Джек.

— Да, я помню. Ты повторял эти слова очень много раз, но что бы ты ни говорил, гораздо проще открыть готовую консервную банку, тем более что их все еще много и на складах и в лавках.

— Но всему приходит конец. И что тогда станут делать люди?

— Ну, я думаю, это будет зависеть от людей, думаю, они найдут способ, как решить свои собственные проблемы… И еще, дорогой, я очень хочу, чтобы ты наконец перестал беспокоиться об этом. Все было бы по-другому, если бы рядом с тобой оказались люди, думающие так же, как и ты. Но сейчас здесь только Эзра, Джордж и я — простые и, наверное, не очень умные люди. И мы не умеем думать иначе. Дарвин — так его, кажется, звали? — считал, что мы произошли от обезьян или от похожих на них, а ведь обезьяны и все прочие — они ведь не задумываются о будущем. Вот если бы мы произошли от пчел или муравьев — вот тогда мы бы точно думали о будущем, а если от белок, то тогда бы умели запасаться орехами на зиму.

— Возможно. Но в Старые Времена люди все-таки думали о будущем. Ты же знаешь, какую цивилизацию они создали.

— И еще Дотти — как ее фамилия? И Чарли Маккарта, как Эзра говорит. — И вдруг, неожиданно для Иша, Эм резко сменила тему. — Вот ты все время говоришь, что мы не создаем, а побираемся. Неужели то, что мы делаем сейчас, так здорово отличается от того, чем всегда занимался человек? Если сегодня тебе нужна медь, ты идешь на склад, находишь там кусок медного провода, берешь молоток и через какое-то время получаешь нужный тебе кусок меди. В Старые Времена человек выкапывал медь из какой-нибудь горы. Это могла быть не медь, а медная руда, но в любом случае человек все равно брал чужое, и медь все время там лежала. И с пищей то же самое, потому что люди пользовались тем, что накопила земля, превращая все это в пшеницу. Все время мы берем и пользуемся тем, что уже было накоплено до нас. Я не вижу между нашей и той прежней жизнью существенной разницы! Ее доводы на мгновение испугали, но он быстро пришел в себя.

— Нет, это совсем не то же самое. По крайней мере, тогда люди производили, в отличие от нас они были творцами. У них были заботы и цели. Они потребляли то, что сами делали, и все время двигались в своем развитии вперед.

— А вот в этом я не уверена, — возразила Эм. — Даже в легкомысленных воскресных приложениях писали, что мы всегда на грани чего-то: меди, нефти… Что земля истощена и нам грозит голод. Она замолчала, и, зная ее, Иш понял, что Эм хочет спать, и потому не стал возражать. Но к нему сон не шел, и беспорядочные мысли продолжали суетливо метаться в голове. Воспоминания вернули его к первым дням Великой Драмы, когда пытался представить он, как и что нужно сделать для начала возрождения цивилизации. Потом вспомнил размышления о природе изменений — как влияет изменение внутреннего состояния человека на окружающую среду и как окружающая среда, воздействуя на человека, заставляет его измениться. Наверное, только очень сильные и неординарные личности могли противиться внешнему давлению и по своему желанию переделывать окружающий мир. И, думая о неординарных личностях, он стал думать о маленьком Джои — ясноглазом, умном Джои — кажется, единственном до конца понимающим, что хочет сказать и о чем говорит его отец. Иш пробовал угадать, каким станет Джои, когда вырастет, и думал, что настанет день, и он сможет говорить с ним как с равным. И потому стал придумывать слова, которые скажет ему.

— Ты и я, — скажет он, — мы одна суть, мы понимаем! Эзра, Джордж и все другие — они просто хорошие люди. Они хорошие, обычные люди, на которых можно положиться, и не может мир существовать без таких людей, ибо они есть его плоть и кровь, но нет в них искры. Мы обязаны выжечь эту искру! А потом от Джои, стоявшем на верхней ступени мысленно представленной им лестницы, Иш стал спускаться вниз и думать об остальных, пока не дошел до нижней площадки, где стояла Иви. Нужно ли было все это время ухаживать за Иви и оберегать ее? Странная мысль, но она не давала ему покоя. Он помнил, было какое-то слово — энтаназия как будто? Убийство из милосердия, как еще говорили. А как можно заставить кого-нибудь в маленькой социальной группе покончить с Иви или с кем-то из ей подобных, даже если такая Иви не может быть источником счастья ни для себя, ни для окружающих? И если какая-нибудь социальная группа сможет решиться на такое, значит, в ней должны действовать законы пострашнее, чем законы, устанавливаемые строгим американским папой, не говоря уже об общественном мнении кучки друзей. Что-то обязательно случится, и, конечно, поводом для этого будет не Иви. Но что-то обязательно должно случиться, и тогда им придется предпринимать какие-то решительные действия. И с такой силой мысли эти захватили его воображение, что он дернулся всем телом, словно уже сопротивлялся тому, что неизбежно должно было случиться. Или Эм не спала, или его резкое движение разбудило ее.

— Что случилось, дорогой? — спросила она. — Ты скачешь, словно маленькая собачка, которой приснилось, как она гонится за львом.

— Что-то обязательно должно случиться! — воскликнул он, так, словно она знала, о чем он думал.

— Да, я знаю, — сказала она, и сказала так, словно действительно знала.

— И нам непременно нужно что-то предпринять. Организоваться — вот, кажется, правильное слово.

— Ты знала, о чем я думал?

— Вспомни, сколько раз ты об этом говорил. Ты очень часто об этом говорил. И особенно в каждый Новый год. Джордж говорит о холодильнике, а ты о том, как обязательно что-то произойдет. Но, как видишь, ничего особенного не происходит.

— Да, но наступит время, и это произойдет. Должно произойти! Я буду прав, и наступит год, когда все это случится.

— Хорошо, мой дорогой. Продолжай беспокоиться. Ты, наверное, один из тех, кому неуютно, когда они ни о чем не переживают. Слава Богу, от такого беспокойства, кажется, не много вреда для здоровья. Она не сказала больше ни слова, но прижалась к нему, обняла и держала так. От прикосновения ее тела ему, как всегда, стало хорошо и покойно, и он заснул.

Несколько недель маленькой речкой вытекала вода из прорванной трубы акведука. И теперь ни капли воды не попадало в резервуары хранилища. И в то же время благодаря образовавшимся в течение долгого времени тысячам маленьких протечек, благодаря открытым и оставленным так во время Великой Драмы водопроводным кранам, благодаря серьезным разрушениям времен землетрясения, благодаря всему этому вместе накопленная вода уходила из резервуара, и уровень ее быстро и постоянно снижался.

 

2

Как Иш предполагал, так все и происходило. Они ничего не делали. А недели шли своей чередой. И не было слышно криков «Эй, взяли!», и никто не кряхтел и не ругался, сгибаясь под тяжестью затаскиваемого в гору холодильника; и не было слышно звона лопат на их маленьком общественном огороде. Иш, по своему обыкновению, время от времени страдал, но жизнь продолжалась, и даже у него порой не было причин для особого беспокойства. Даже ничего не делая и ни в чем не участвуя, он мог по старой студенческой привычке испытывать удовлетворение от простого созерцания происходящего. Прав ли он был, думая, что все пережившие трагедию, ставшие свидетелями уничтожения, казалось, незыблемого общества, испытали шок нервного потрясения? Так уважаемая им антропология предоставила в его распоряжение несколько примеров. Охотники за черепами и индейцы равнинных прерий, потерявшие желание приспосабливаться к изменившейся обстановке, и более того, когда грубо разрушили их традиционный жизненный уклад, потерявшие вкус к самой жизни. Если они не могли более продолжать коллекционировать черепа, нападать на «стальных коней» или снимать скальпы, у них не появлялось других желаний… А в условиях мягкого климата и легко доступной пищи могут ли появиться стимулы, определяющие потребность в переменах? Тоже достаточно распространенные примеры — аборигены островов южных морей или тропиков, где можно вполне достойно прожить, питаясь исключительно одними бананами. Или есть еще причины? К счастью, он обладал достаточными познаниями в основах философии и истории, чтобы не затеряться во множестве сравнений. А главное, он понимал, что безуспешно пытается разрешить проблемы, над которыми бились лучшие умы человечества с той самой поры, когда человек впервые начал задумываться о порядке устройства своего мира. Иш тоже невольно оказался лицом к лицу с загадками динамики и движущих сил развития общества. Что заставляет общество претерпевать изменения? В этом вопросе ему — студенту — повезло больше, чем Кохелету, Платону, Мальтусу и Тойнби вместе взятым. На его глазах общество уменьшилось до таких размеров, что в конечном итоге его можно было подвергнуть лабораторным исследованиям. Но стоило в рассуждениях добраться до этого тезиса, как тут же возникала новая, беспокойная мысль, нарушавшая простоту и изящество его выкладок. И все из-за того, что он переставал быть чистым ученым и начинал мыслить простыми человеческими категориями, как это бессознательно делала Эм. Общество, обосновавшееся в Сан-Лупо, — это не микрокосм, которым оперируют философы, не капля из общего моря, называемого человечеством. Нет, это собранные в группу личности. Это Эзра, Эм, мальчики и, конечно же, Джои! Заставьте измениться личность, как тут же изменится все состояние группы. Только одну личность! Если место Эм займет — ну, скажем, Дотти Ламур? Или вместо Джорджа — кто-нибудь с мощнейшим интеллектом, из тех, кого он помнит еще со времен Университета, — профессор Сауэр, например? И тогда снова изменится состояние. Или нет? Возможно, что и нет, поскольку окружение может оказаться гораздо сильнее и все разнохарактерные индивидуумы станут похожи на один общий, шаблонный трафарет. Но в одном Эм была безусловно права. Ей не нужно переживать, что из-за своего беспокойного характера он наживет язву или невроз. Наоборот, его наблюдения над жизнью постоянно поддерживали интерес к ней и давали силы жить. Сразу после Великой Драмы и исчезновения человека он посвятил всего себя наблюдениям изменений, происходящих в природе. Но прошел двадцать один год, мир приспособился, и если изменения продолжали происходить, то происходили настолько медленно, что уже не имело смысла вести их ежедневно, и даже раз в месяц наблюдения не давали заметных результатов. Вот почему проблемы общества — его изменения и приспособляемость — вышли на первый план и приобрели для него наибольший интерес. И стоило лишь добраться в мыслях до этого места, снова приходилось поправлять себя. Он не мог и, главное, не должен быть простым наблюдателем — студентом, ищущим решение философских проблем. Платон и другие могли позволить себе только наблюдать и комментировать, делая это зачастую с долей откровенного цинизма. Свои труды они посвящали скорее поколениям будущего, не считая себя ответственными за развитие и изменение общества, в котором жили. В очень редких случаях ученые управляли обществом — Марк Аврелий, Томас Мор, Вудро Вильсон. Что касается его самого, то Иш не считал себя главой Племени, а лишь генератором идей, мыслителем в обществе всего из нескольких индивидуумов. Когда появлялась нужда, к нему обращались за помощью, и вполне возможно, что стоит им оказаться перед лицом серьезной опасности, как он займет место лидера-вождя. Вспоминая, год за годом прослеживая прожитую жизнь, он мысленно оказался в городской библиотеке, рядом с книгами об ученых, ставших волею судьбы движущими силами своего общества. Путь их не был усыпан розами. Марк Аврелий истощил себя духовно и физически в бесплодных войнах на границах Империи. Томас Мор взошел на плаху, после чего, по иронии судьбы, был канонизирован, как жертва Церкви. Биографы Вильсона тоже часто называли бывшего Президента жертвой, при этом ни одна Церковь мира не объявила его святым Вудро. Нет, наделенным властью ученым не стоило завидовать. А вот он — Иш — в обществе, насчитывающем всего тридцать шесть индивидуумов, находился в таком положении, что, по всей вероятности, мог иметь гораздо больше влияния на ход будущей истории, чем Император, Канцлер или Президент Старых Времен.

Затяжные дожди первой недели Нового года замедлили скорость падения уровня воды в резервуаре. А потом, несколько раньше, чем всегда, наступил обычный для середины зимы короткий период сухой погоды. Как кровь, через сотни тысяч мелких булавочных уколов медленно вытекающая из тела левиафана, так и дарящая жизнь живительная влага уходила через водопроводные краны, прорванные трубы и протекающие соединения. И там, где датчик уровня некогда показывал глубину, равную двадцати футам, теперь лишь тонкая пленка воды покрывала дно резервуара.

Стоило проснуться и открыть глаза, как Иш понял, что ждет его замечательный солнечный день, что он прекрасно выспался, полон сил и энергии. Эм уже встала, и он слышал доносящиеся снизу привычные звуки, означавшие, что скоро будет готов завтрак. Несколько минут Иш пролежал не шевелясь и, наслаждаясь легкостью хорошо отдохнувшего тела, медленнее, чем обычно, сбрасывал с себя сладкие остатки сна. Как везет тем, кто может позволить просто полежать в постели немного дольше обычного, и не только в воскресное утро, а в любое другое утро недели. В жизни, которую все они вели, не существовало более быстрых поглядываний на часы, и никому уже не требовалось спешить на поезд, уходящий в 7:53. Сейчас Иш жил настолько свободно, как, пожалуй, никто в те давно ушедшие Старые Времена. С учетом особенностей, характера, ему гораздо счастливее живется сейчас, чем он мог жить в те прежние времена. И когда растворились последние остатки сна, Иш встал и занялся бритьем. Горячей воды не было, но эта мелочь давно перестала его волновать. Как, впрочем, никого бы не взволновал тот факт, что он вообще не бреется. Но ему самому нравилось ощущение чистоты и приходящее с ним чувство прилива жизненных сил. Он оделся (новая спортивная рубашка, джинсы), сунул ноги в удивительно удобные домашние тапки, шлепая задниками, спустился по лестнице и двинулся на кухню. А возле кухонной двери услышал голос Эм, с такими несвойственными ей резкими интонациями.

— Джози, детка, почему бы тебе не отвернуть кран так, чтобы не стоять целый час у раковины?

— Но, мамочка, я повернула его изо всех сил. Войдя в кухню, Иш увидел Джози с чайником в руках и тонкую струйку воды из водопроводного крана.

— Доброе утро! — поздоровался он. — Кажется, нужно звать Джорджа менять прокладки. Джози, а почему бы тебе не сбегать в сад и не набрать воды из уличного крана?

Согласно кивнув, Джози запрыгала к дверям, и, когда они остались наедине, Ишу представилась возможность поцеловать Эм и поведать планы на сегодняшний день. Джози пропадала недолго и вскоре вернулась с полным чайником.

— Вода в уличном кране сначала бежала быстро, а потом тоже стала маленькой струйкой, — пожаловалась она, водружая чайник на бензиновую плитку.

— Вот же напасть! — поморщилась Эм. — А ведь надо еще мыть посуду.

И Иш узнал знакомые интонации. Эм всегда так говорила, когда на их маленькую ячейку общества сваливалась очередная беда, требующая от мужского населения решительных действий. Стол для завтрака накрывали в столовой, и выглядел он так, как мог выглядеть стол для завтрака в Старые Времена. Иш занял место на одном краю стола, а Эм напротив него — на другом. Сейчас вместе с ними жило только четверо детей. Шестнадцатилетний Роберт, по законам Племени уже настоящий мужчина, сидел рядом с Уолтом — двенадцатилетним, но не по возрасту крупным и чрезвычайно деятельным мальчишкой. А напротив них, ближе к кухонной двери, Джои и Джози, в чьи обязанности, кроме всего прочего, входило помогать готовить завтрак, накрывать на стол, время от времени бегать на кухню за чем-то недостающим, после чего мыть посуду. Каждый раз, занимая свое привычное место, Иш не переставал удивляться, насколько мало эта сцена семейной жизни отличается от того, что могло происходить в Старые Времена, хотя тогда даже в самых смелых мыслях он не мог представить себя отцом такого многочисленного семейства. Независимо от числа, семья — вот, что объединяло человеческие существа в любые времена и в любом обществе. Союз отца, матери и детей сформировал основополагающую социальную ячейку, и ее можно было рассматривать скорее как явление биологическое, чем социальное. В его представлении семья оказалась самым стойким из всех социальных институтов человеческого общества. В своем развитии она предшествовала рождению цивилизаций, и вполне естественно, что единственная сохранилась после их крушения. Ну а если вернуться к накрытому столу, то на нем можно было увидеть виноградный сок — консервированный, естественно. Иш уже достаточно давно начал испытывать серьезные опасения по поводу витаминной ценности консервированных соков, да и вкусными их вряд ли можно было назвать. Но люди, по заведенной привычке, продолжали пить соки, во-первых, потому, что соки оказывали благотворное влияние на процесс пищеварения, а во-вторых, если не приносили пользы, то и вреда особого не причиняли. А вот яиц на столе не было, поскольку со времен Великой Драмы не осталось в живых ни одной курицы. Бекона тоже не было, так как данный продукт в железных или стеклянных, банках по прошествии стольких лет сделался большой редкостью, а живых свиней — насколько можно верить не отличавшимся особым усердием поискам — в окрестностях не водилось. Но стояло в центре стола блюдо с аппетитными тушеными говяжьими ребрышками, что, даже на утонченный вкус Иша, служило вполне достойной заменой пропавшему бекону. Что касается детей, то для них лучшего и не существовало. Впрочем, значительная часть их завтрака состояла именно из тушеных ребрышек. Дети выросли в основном на мясе, не представляли что-нибудь другое и мало стремились к этому другому. В противоположность им Эм и Иш еще помнили, что такое каши и поджаренный хлеб, но, спасибо крысам и долгоносикам, уничтожившим всю существовавшую некогда крупу и муку, теперь пытались разнообразить мясной стол консервированной мамалыгой, из которой, при определенном усердии, получалось некоторое подобие традиционных блюд для завтрака. Они запивали консервированную мамалыгу консервированным молоком, а если требовалось подсластить, то для этих целей использовался кукурузный сироп, так как с недавних пор им уже не удавалось найти сахар, переживший нашествие крыс и выдержавший удары непогоды. Для взрослых был еще кофе. Иш добавлял в свой молоко и кукурузный сироп. Эм большей частью предпочитала черный, без всяких сладких добавок. Нужно отметить, что кофе в вакуумных упаковках, как и сок из консервных банок, тоже потерял значительную часть аромата, а значит, и прелести. Итак, стол был накрыт в соответствии с годами выработанным стандартом. Если не брать в расчет возможное отсутствие витаминов, подобное меню обеспечивало их достаточно сбалансированным набором пищи, а что касается витаминов, то для этого существовали свежие фрукты, хотя после того, как всевозможные жучки, тля и кролики уничтожили фруктовые сады, их оставалось все меньше и меньше. Немного земляники, немного черной смородины, немного червивых яблок и вяжущих рот слив с давно одичавших деревьев. Но в целом Иш находил подобный завтрак более чем удовлетворительным. А когда утренний ритуал подошел к концу, он достал из увлажнителя сигарету, прикурил и вальяжно развалился в кресле гостиной. А вот сигарету с трудом можно было отнести к разряду удовлетворительных. Они уже давно не могли найти сигареты в вакуумных пачках, а в обычных, независимо от качества упаковки, сигареты пересохли много лет назад. Приходилось их какое-то время держать в увлажнителях, после чего из сухих они превращались в сырые. Вот это как раз и произошло с выбранной им сигаретой. Но не поэтому невкусной казалась первая сигарета — Иш опять нервничал. Из кухни, сквозь легкое позвякивание посуды, доносились обрывки фраз Эм и близнецов, и Иш понял, что неприятности с водой продолжаются. «Наверное, стоит пойти прогуляться, — думал он, — увидеть Джорджа и попросить прочистить трубу, если она забилась». С этими мыслями он выбрался из кресла и вышел из дома. Правда, сразу к Джорджу он не пошел, а, с целью прихватить с собой Эзру, остановился возле дома Джин. И не потому, что могла понадобиться помощь Эзры или ему был нужен Эзра для переговоров с Джорджем, а просто потому, что Ишу всегда было приятно видеть Эзру. Он постучал, но дверь открыла Джин.

— Эз сейчас здесь не живет, — сказала она. — Эту неделю он у Молли. — И всякий раз, становясь свидетелем некоторых практических особенностей двоеженства, испытывал Иш забавное недоумение. Для него до сих пор оставалось загадкой, как обе дамы умудряются поддерживать столь ровные отношения — настолько ровные, что порой приходят друг другу на помощь в чрезвычайных обстоятельствах мелких неурядиц домашнего хозяйства. Еще одна триумфальная победа Эзры в мирном сосуществовании со всем окружающим миром. Иш было собрался уходить, но, вспомнив цель похода, остановился.

— Послушай, Джин, — сказал он. — У вас вода сегодня нормально идет?

— Нет, — ответила Джин. — Плохо. Едва капает.

Она закрыла дверь, а Иш спустился со ступеней крыльца и зашагал к дому Молли. Кажется, он начал кое-что понимать, и от этого понимания ему сделалось немного не по себе. У Молли он не только нашел Эзру, но и узнал, что в их доме с водой все обстоит благополучно. Возможно, и потому, что дом Молли находился на несколько футов ниже, чем дом Джин, и вода могла застояться в трубах.

Уже вдвоем мужчины добрались до аккуратного, ухоженного дома Джорджа, спрятавшегося за свежевыкрашенным штакетником. Морин провела их в гостиную и попросила подождать, пока она разыщет вечно где-то пропадающего по плотницким делам Джорджа. Иш утонул в изрядных размеров велюровом кресле. Всякий раз, стоило ему оказаться в доме Джорджа, с чувством восхищенного удивления, смешанного со своего рода извращенным наслаждением, он обводил взглядом гостиную. Гостиная Джорджа и Морин выглядела так, как, наверное, должна была выглядеть в добрые Старые Времена гостиная в доме преуспевающего плотника. Здесь были торшеры под розовыми абажурами с длинными свисающими кистями. Здесь были очень дорогие электрические часы и величественная радиола с приемником на четыре диапазона. И еще здесь был телевизор. На столах лежали элегантно собранные в крахмальные складки салфетки и еще популярные журналы в чрезвычайно ровных стопках. Торшеры не давали света по простой причине отсутствия электрической энергии, а стрелки часов замерли, сколько он их помнит, на 12:17. Журналы могли быть свежими, по крайней мере, двадцать один год тому назад. Даже если вдруг свершится чудо и в сложных цепях радиоприемника появится электрический ток, то, сколько ни крути ручки настройки, ни переключай диапазоны, пуст будет эфир и не зазвучит из динамиков, искаженный атмосферными помехами, далекий голос. Но все эти вещи объединяло одно — они служили символом благосостояния. Джордж в Старые Времена был плотником. Морин была замужем за человеком, который по своему финансовому положению на социальной лестнице занимал место где-то совсем рядом с Джорджем. Подобные им всегда хотели иметь красивые торшеры, электрические часы, радиоприемники и кучу всяческих вещей. А теперь, когда появилась наконец возможность стать счастливыми обладателями всего этого добра, они вышли из дома, разыскали то, о чем мечтали, и принесли в дом. Тот факт, что материализированное воплощение их грез не работало, был уже вторичным, так как по вечерам Морин вносила в гостиную керосиновую лампу и не торшеры, а простая керосиновая лампа давала им свет. А для услады слуха всегда был под рукой патефон с заводной ручкой. Все вокруг было нелепо и одновременно наводило на грустные размышления. Хотя всякий раз, стоило подумать об этом, он вспоминал первую реакцию Эм.

— Ну и что? — говорила она. — А ты разве не знал в Старые Времена гостиные с фортепиано или даже роялем у людей, не умевших на них играть? И еще библиотеки — как там они назывались? Гарвардская классика, что ли, хотя никто никогда даже не открывал этих книг. А помнишь камины без дымоходов? Все эти вещи были нужны лишь для того, чтобы показать — вот человек, который может позволить иметь их. Подтверждение, что в этой жизни ты тоже чего-нибудь стоишь. Я не вижу причин, почему Джордж и Морин не могут позволить себе иметь торшеры, если вечера проводят при свете керосиновой лампы… От воспоминаний его отвлекли сначала тяжелые шаги Джорджа, а потом и вся его громоздкая, закрывшая весь дверной проем фигура. В руке Джордж держал разводной ключ и одет был в изрядно потрепанный, весь в пятнах краски комбинезон — традиционную одежду всех плотников и Джорджа. Другой на его месте мог позволить каждое утро надевать новый комбинезон, но Джордж, видно, лучше чувствовал себя в потрепанных, со следами трудовой деятельности.

— Привет, Джордж, — сказал Эзра, который в любой ситуации всегда умудрялся сказать первое слово.

— Доброе утро, — сказал Иш. Джордж какое-то время молча жевал губами, словно соображал, что требует от него непредвиденно возникшая ситуация.

— Здравствуй, Иш… Здравствуй, Эзра.

— Видишь ли, Джордж, — сказал Иш. — Сегодня утром ни у Джин, ни у меня нет воды. А в твоем доме есть вода?

Наступила пауза.

— Здесь тоже нет, — сказал Джордж.

— Хорошо, — сказал Иш. — И что ты думаешь, почему нет воды?

Джордж задумчиво молчал и лишь энергично шевелил губами — так, словно жевал кончик воображаемой сигары. А Иш потихоньку начал раздражаться тупоумием Джорджа, но волю чувствам не давал, держал себя в руках, ибо знал, что Джордж правильный человек, из тех, кого приятно иметь рядом.

— Ну так как? — повторил он. — Что ты думаешь, Джордж?

Джордж совершил движение ртом, будто переложил воображаемую сигару из одного угла рта в другой, и только тогда ответил:

— Если ее нет и в другом месте, пожалуй, мне больше не стоит искать засоры в моих трубах, что я сейчас и делал. Думаю, она застряла в главной трубе, которая подходит ко всем домам.

Иш поймал на себе быстрый взгляд Эзры и увидел тень промелькнувшей на его губах улыбки — вполне достаточно, чтобы понять: Эзра считает, что каждый из них мог дойти до этого своим умом и выводы, сделанные Джорджем, вряд ли рождены в голове гиганта мысли.

— Думаю, ты прав, Джордж, — сказал Иш. — А что нам теперь делать?

Джордж снова переложил невидимую сигару и только тогда подал голос:

— Не знаю.

Как и Эм, Джордж, очевидно, рассматривал имевшее место явление как не входящее в область его компетенции. Дайте ему в руки подтекающий кран или засоренный туалет, и он будет счастлив копаться там, пока не приведет все в должный порядок. Но Джордж далеко не механик и уж тем более не инженер. И как это всегда случалось, право лидерства должен был взять на себя Иш.

— Откуда течет вся эта вода? — приходя в легкое возбуждение, спросил он. Вопрос повис в воздухе. Это уже становилось забавным. Они прожили здесь двадцать один год, двадцать один год пользовались исправно текущей в дома водой, и ни у кого не возникло даже намека на желание узнать, откуда течет эта самая вода. Вода была даром прошлого, такой же доступной, как воздух, как фасоль в консервных банках, как бутылки с кетчупом, достающиеся без всяких хлопот, забот и усилий, стоит лишь зайти в магазин и легким движением руки снять с полки то, что в данный момент тебе приглянулось. Вообще-то у Иша порой мелькали довольно смутные соображения, и он лениво думал, сколько еще может продолжать течь вода и что им нужно сделать для создания ее запасов. Но дальше досужих размышлений дело не пошло. Вода, которая исправно, вот уже много лет, подается в их дома, может с таким же успехом продолжать исправно течь по трубам еще много лет, и потому трудно заставить себя что-то делать, если начисто отсутствуют внешние раздражители активных действий. За все эти годы — если, конечно, не считать сегодня — был всего лишь один такой день, когда он на полном основании должен был заявить: «Сегодня я просто обязан позаботиться о запасах воды». Ну а сейчас переводил Иш взгляд с Джорджа на Эзру и напрасно ждал ответа. Джордж просто стоял, опустив глаза и неловко переминаясь с ноги на ногу. Эзра слегка подмигивал, давая понять, что это не его «отдел». Кто-кто, а Эзра знал людей. Во всяком случае, насмотрелся на них в своей винной лавке и мог сразу определить, кто к какой бутылке потянется. Но когда дело касалось идей и действий, Иш мог дать фору Эзре. Затянувшаяся пауза красноречиво подсказывала Ишу, что ответа он сегодня не дождется.

— Вода должна поступать из водопроводной системы старого города, — сказал он. — Я имею в виду, должна была поступать. Старые трубы оттуда идут. Но, пожалуй, для начала стоит сходить к резервуару и посмотреть, есть ли там вода.

— Вот и хорошо, — заторопился Эзра, как всегда согласный на все. — А еще можно спросить, что думают об этом мальчики.

— Нет, — сказал Иш. — Они ничего в этом не понимают. Мальчиков можно спрашивать об охоте и рыбалке, но об этом спрашивать их бесполезно.

Они вышли на улицу и стали собирать собак, чтобы запрячь их в тележки. До резервуара было не больше мили, но после того, как Иша покалечила пума, он стал неважно двигаться, да и у Джорджа от старости почти не гнулись ноги. Собрать собак вместе и приготовить все как надо — на это уходило время. В такие моменты Иш всегда жалел, что умение запрягать лошадей стало давно забытым искусством. Диких лошадей в ближайших окрестностях не осталось ни одной, но он был уверен, что они водились в избытке на востоке, в долине Сан-Хоакина. Но беда заключалась в том, что трое мужчин были в прошлом городскими, больше понимающими в автомобилях жителями и никто из них по-настоящему не знал, как ухаживать, разводить и запрягать лошадей, поэтому они даже не пытались их разыскивать. Да и собаки во многих отношениях казались даже удобнее, так как не требовали ухода и кормить их можно было мясными обрезками (все, что касалось говядины, было самой легкоразрешимой проблемой Племени). А держать лошадей означало следить, хороши ли у них пастбища, да еще постоянно оберегать от волков и пум. И когда исправный автомобиль стал большой редкостью, собачьи упряжки превратились в простейшее транспортное средство, полностью удовлетворяющее их скромные потребности в передвижении; и Джордж был счастлив, когда сколотил маленькие тележки, и теперь постоянно находил себе занятие, приводя их в должный порядок. Потребовались годы, чтобы Иш наконец мог отделаться от ощущения, что в тележке, запряженной четырьмя собаками, становится участником балаганного маскарада ряженых, представляя собой в высшей степени нелепое и жалкое зрелище. А вот другие не испытывали подобных чувств, и в конце концов он смирился и стал принимать собак и тележки как должное. Ну а кроме того, считалось естественным, что собака тащит нарты. Так почему не тележки? Они оставили упряжки у подножия последнего холма и, продираясь сквозь заросли черносмородиновых кустов на некогда гладкой и ровной дороге, одолели заключительный подъем. А потом молча стояли на краю резервуара и смотрели в его глубокий, пустой зев. В двух-трех самых низких местах еще плескалась тонкая пленка воды, но сливная труба обнажилась, застыв в воздухе чужеродным телом. Они долго просто стояли и смотрели вниз, пока первым не заговорил Эзра.

— Вот такие дела, — сказал он.

И тогда они немного поговорили о том, что можно сделать с резервуаром, но делали это без особого интереса, скорее по инерции. Сезон дождей уже переступил половину отмеченного ему природой срока, и в то, что дождевая вода снова сможет наполнить резервуар, никому не верилось. Они спустились вниз, проверили упряжки и поехали домой. А на подъезде к Сан-Лупо их собаки начали лаять, и их лай подхватили оставшиеся дома. Услышать новости люди собрались возле дома Иша. Когда новости были объявлены, у взрослых сделались мрачные лица — настолько мрачные, что настроение взрослых передалось беззаботным детям, и даже маленький мальчик — настолько маленький, что вряд ли мог понять хоть слово из сказанного, — вдруг неожиданно и горько разрыдался. Из общего маловразумительного бормотания взрослых вскоре сделалось понятным, что никто не боится жажды как таковой, но женщины были чрезвычайно обеспокоены проблемой туалетов. Причем их расстраивал не данный конкретный день, а перспектива, что удобства уже никогда не будут удобствами. С потерей туалетов, казалось, вся жизнь сделала еще один шаг назад. Только одна Морин отнеслась к ситуации с истинно философским глубокомыслием.

— Свои первые восемнадцать лет я прожила на старой ферме в Южной Дакоте, — говорила она. — И все восемнадцать лет я бегала на улицу в любую погоду и никогда не видела унитаза, разве в те субботние дни, когда мы ездили в город. И эта штука мне очень нравилась, когда папаша затолкал нас всех в старый «Шевви» и довез до Калифорнии. Но я чувствовала — такое не будет навсегда и я закончу свою жизнь, как и начинала, бегая на двор в любую погоду. Унитазы — хорошая вещь, но все в этом мире имеет свой конец, и потому я скажу: «Хвала доброму Богу, что здесь не бывает таких холодов, как в Южной Дакоте».

Когда страдания по поводу удобств понемногу приобрели менее острый характер, люди постарше стали думать о питьевой воде. Будучи истинными горожанами, они и проблему эту стали рассматривать с точки зрения истинных горожан, а именно: в каких магазинах и на каких складах могли сохраниться запасы бутылок с чистой питьевой водой. Но вскоре, к удивлению своему, обнаружили, что даже в преддверии надвигающегося сухого сезона не будет недостатка в воде. Несмотря на жаркое, без дождей лето, их местность была далеко не безводной пустыней, и маленькие бегущие по оврагам ручьи, которых человек порой просто не замечал и не придавал серьезного значения, тем не менее давали воду скоту и прочей населявшей этот район живности. Вот в этом как раз проявились различия между первым и последующими поколениями — между отцами и детьми. Географ Иш не мог сказать без карты, где находятся ключи или протекают полноводные ручьи, хотя еще помнил расположение улиц и места их пересечения. А молодежь, наоборот, могла без долгих раздумий сказать, где и в какое время года можно разыскать ручей, где образовались пруды или били ключи. Они не могли определить расположение этих источников по отношению к улицам, но могли в общих чертах описать нужную местность и добраться туда без сомнений и колебаний кратчайшим путем. Иш внезапно открыл для себя, что его; оказывается, учат собственные дети. А двенадцатилетний Уолт солидно успокаивал собравшихся, что вода есть даже в маленьком овражке под самой Сан-Лупо. Оцепенение, вызванное первым испугом, прошло, сменившись возбуждением лихорадочной деятельности. Снабженную двадцатилитровыми канистрами молодежь отправили на собачьих упряжках к ближайшему ключу, а люди постарше энергично принялись копать выгребные ямы для будущих уличных удобств. Единодушный порыв продолжался в течение нескольких часов. Правда, монотонное перекидывание земли не являлось привычным для населения Сан-Лупо времяпрепровождением, вот почему уже к полудню все отчетливей стал слышен повсеместный ропот и жалобы на мозоли и усталость. А когда все разошлись на ленч, Иш, к изумлению своему, понял, что никто не собирается возвращаться к брошенной работе. Удивительно, но оказывается, сколько важных дел можно было запланировать на остаток дня: и рыбалка, и примерное наказание обнаглевшего быка, не говоря уже о крайней необходимости настрелять перепелов к ужину. А кроме всего прочего, вернулась из похода исполненная горячего энтузиазма молодежь, доставившая запасы воды для кухонной стряпни и питья. Разница между, пускай маленьким, запасом воды и полным ее отсутствием возымела громадное психологическое воздействие на умы непосредственных исполнителей задуманного. Наполненная двадцатью литрами воды и водруженная на кухонный стол канистра сразу же и бесповоротно сняла все видимое напряжение в обществе. После ленча Иш снова расслабленно устроился с сигаретой в кресле. Идти и копаться в земле одному он не собирался. Если верить книгам, такой благородный порыв мог вдохновить и зажечь массы на новые трудовые подвиги. Практика доказывала обратное, а он не хотел выглядеть смешным. Пришел маленький Джои, нервно помялся, потом постоял на левой ноге, болтая в воздухе правой, потом сменил позицию и болтал уже левой.

— В чем дело, Джои? — спросил Иш.

— А мы разве больше не пойдем работать?

— Нет, Джои. Сегодня уже не пойдем. Джои, продолжая сохранять равновесие на одной ноге, бесцельно обвел взглядом комнату и снова уставился на отца.

— Ступай, Джои, ступай, — как можно мягче сказал Иш. — Все хорошо! Не волнуйся, придет время, и мы снова примемся за работу.

Джои ушел, а Иш остался сидеть в кресле, глубоко тронутый и даже немного униженный той откровенной преданностью и наивным обожанием, которым одарил его прощальный взгляд младшего сына. Джои вряд ли мог представить глубинную подоплеку происходящего, но живым умом понял, что отец несчастлив, хотя на этот раз ни с кем не спорил и не убеждал бесполезно. Да, Джои — это единственно правильный выбор! С тех пор как он в первый день Нового года утвердился в этой мысли, Иш с каждым новым днем обрушивал на голову Джои все возрастающий поток знаний, а мальчик с необычайной легкостью впитывал их. И порой Иш боялся, что вырастит из сына ученого педанта. Джои не демонстрировал стремления к лидерству среди детей, и, понимая это, Иш мучился сомнениями в правильности выбора. О чем, к примеру, может говорить это недавнее маленькое происшествие? Оно подтверждает, что у Джои пытливый ум, что он искренне заботится о будущем или, наоборот, желает избежать общества товарищей-одногодков, более ловких и удачливых в играх. А потому пытается найти покой и безопасность рядом с отцом, который заметно выделяет его среди прочих и в котором Джои видит любовь и заботу. Иш надеялся, что остальные дети не замечают, что Джои стал любимчиком. Конечно, глупо и непростительно заводить любимчиков, но это случилось неожиданно и помимо его воли в тот памятный первый день Нового года. «Перестань страдать! — сказал он себе и неожиданно понял, что мысленно продолжает тот давний разговор с Эм. — В Новый год я вдруг обрел веру, что Джои — Избранный. Прошло время, и я снова сомневаюсь. Скорее всего, это естественное чувство, которое испытывает каждый отец к младшему сыну. Пройдет немного времени, и мы начнем ссориться по пустякам, как это происходит сейчас с Уолтом. Но все же я верю! Другие мальчики никогда не были такими — сообразительными, все схватывающими прямо на лету. Сейчас я ничего пока не знаю. Но я хочу узнать и потому сделаю все, что в моих силах». А чуть позже, прикуривая новую сигарету, он почувствовал злость и раздражение. Ведь он сам не отличался особым умом! Он понапрасну растратил силы, он безвозвратно упустил все возможности. Сколько лет он только и делал, что твердил: «Что-то обязательно случится!» А это не случалось, и на него смотрели с вежливой улыбкой, как на мрачного и незадачливого пророка, словам которого не следует верить. А сегодня утром это наступило! Это был удар, потрясение! Он ясно помнит все эти испуганные лица, когда он, Эзра и Джордж привезли плохие новости. Вот когда нужно было выступить со своей традиционной речью — «я же вам говорил». Он должен был вдолбить в эти бестолковые головы, что, надвигаясь, грядет катастрофа. Вот тогда можно было что-нибудь сделать. А что вышло? Может быть, он тоже был напуган и не владел ситуацией, и вместо того, чтобы показать им истинные размеры катастрофы, вместе со всеми искал пути, как малыми трудами снова сделать жизнь сносной. Вот почему Племя не поняло подлинного значения происходящего, и потечет бездумная жизнь дальше… «как с гуся вода» — вспомнил он пришедшую к месту поговорку. Прошло всего четыре-пять часов, и все снова довольны, снова тишь и благодать спустилась на Сан-Лупо.

На первый взгляд! Но возможно, что след от недавнего потрясения все же останется. Кто-то пошел на рыбалку, кто-то — стрелять перепелов, вот он уже услышал два хлопка охотничьего ружья, но, может быть, точит сознание этих беззаботных мысль о собственной безответственности, даже вины, что бросили более важную работу. К вечеру, немного усталые, они вернутся по своим домам, и тогда все может быть иначе. Если железо и не будет горячим, то по крайней мере его можно будет немного подогреть.

И тогда не к месту решительным движением он смял в пепельнице вторую послеобеденную сигарету, откинулся на спинку мягкого кресла и, уже ни о чем не тревожась, приготовился отдыхать. «Это очень удобно, — подумал он. — Это очень…»

И настанут дни, когда посмотрят они на гладь океана и воскликнут неожиданно: «Корабль, какой-то корабль!.. Точно, корабль!.. Неужели ты не видишь, как поднимается к небу столб его дыма… Да вот же, он держит курс прямо к нашей гавани!» И тогда радостно будут смотреть они друг на друга и говорить со смехом: «Зачем такими жалкими и унылыми были мы!.. Почему не верили, что нельзя повсюду уничтожить цивилизацию!.. А я ведь вам всегда говорил… В Австралии, в Южной Африке, на каком-нибудь далеком острове…» Но не будет никогда корабля, и лишь легкое облачко медленно проплывет и растает на горизонте.

Или кто-нибудь очнется от послеобеденной дремы и вскинет голову. «Конечно!.. Я знал, так будет!.. Это шум самолетного мотора… Я не могу ошибиться». Но это цикады трещат в кустарнике, и никогда не будет самолета.

А другой вставит батарейки в радиоприемник и, прижав одной рукой наушники, будет другой медленно вращать ручки настройки. «Есть! — воскликнет он внезапно. — Тихо, тихо вы все!.. Точно, точно! Прямо на Девятьсот двадцатой!.. Кто-то говорит. Я отчетливо слышу, кто-то говорит по-испански… Вот снова заговорил! А сейчас пропадает!» Но не зазвучит живая человеческая речь в эфире, только раскаты далекого грома прогремят.

«Да, мне очень удобно», — думал Иш, прижимаясь к спинке большого кресла. …И неожиданно вскинулся. Это с улицы донеслись звуки двух резких хлопков, и понял Иш в ту же секунду — это не что иное, как треск из выхлопной трубы большого грузовика! Иш сорвался с места и через мгновение уже стоял возле дома и смотрел на замерший посередине улицы грузовик. Большой, красивый грузовик — ярко-красный, с голубой полосой и большими белыми буквами на борту: «ПРАВИТЕЛЬСТВО США». Из кабины выбрался мужчина, и, хотя это он вел машину, одет был (ясно почему) в визитку. Да к тому же с шелковым цилиндром на голове. Человек не произнес ни слова, но Иш и так знал — перед ним губернатор штата Калифорния. И тогда Иш почувствовал, как переполняет его счастье, Невыразимое словами. Потому что опять здесь был порядок и законная власть, и вместо кучки испуганно жмущихся друг к другу в окружении тьмы — сила многих. И теперь он — Иш — не был слабым, брошенным ребенком, в одиночестве бредущим по враждебному миру…

И в смятении счастья, настолько огромного, что не вынести одному, он проснулся. Проснулся с отчаянно бьющимся сердцем и мокрыми от пота ладонями. И стоило лишь вновь увидеть знакомое окружение гостиной, растаяло счастье, как тает умирающий свет, и место его заняла тоска — глухая тоска, столь же невыразимая словами, как и растаявшее счастье. А потом утихла тоска и ушел принесенный ею страх — это пробужденное сознание заставило их отступить. И осталось лишь воспоминание о счастье. Теперь он понимал, что обязан за часто повторяющийся сон всему пережитому. Сон «исполнения желаний», как его называли люди. Как бесконечно часто за этот двадцать один год снились ему похожие друг на друга сны! Наверное, только в первый и во второй год они не приходили к нему, а потом, когда с каждым годом накапливалось чувство заброшенности и неуверенности, сны стали приходить все чаще и чаще, и даже рождение каждого нового ребенка не могло уничтожить в душе порождавшие их корни страха. Сегодня, как и всегда, явившиеся к нему образы были понятны и очевидны. Сначала его удивляло, почему так часто снится ему Правительство Соединенных Штатов. В Старые Времена Иш никогда не считал себя ярым патриотом и, наверное, никогда серьезно не задумывался о преимуществах быть рожденным в этой стране. Человек не задумывается о воздухе, которым дышит, пока его не лишают этого воздуха. Ощущение могущества раскинувшейся на тысячи миль по всему континенту страны с названием «Соединенные Штаты Америки», вероятно, все же оказывало влияние на подсознание каждого гражданина, о чем этот гражданин мог даже не догадываться. Совершив короткий экскурс в подсознание, Иш вернулся к реально окружающему его миру и от этого нервно задвигался в кресле. Судя по положению солнца, он проспал не больше часа. С улицы снова донеслись приглушенные хлопки ружей охотников за перепелками. О слабо улыбнулся, вспомнив ассоциации с треском выхлопной трубы приснившегося грузовика. В любом случае, что бы ему ни снилось, сегодня вечером они обязательно должны собраться все вместе, как он задумал. К концу дня запасы привезенной воды заметно поубавились, но, кажется, ни один из обитателей Сан-Лупо не испытывал мук жажды. По приглашению Иша все старшие, включая Роберта и Ричарда, которым исполнилось уже шестнадцать, собрались в его доме. Судя по благодушному настроению, никто из присутствующих не испытывал особых неудобств. Это хорошая мысль (таковым стало общее мнение) — попробовать выкопать колодец у одного из домов, — гораздо лучше, чем переносить дома к естественным источникам воды. И конечно, им придется уделить большее внимание гигиене и проследить, чтобы все дети это как следует усвоили. На высоком собрании не было глубокоуважаемого председателя, но Время от времени кто-нибудь интересовался мнением Иша, и, как он понимал, сие почтительное отношение было вызвано не столько признанием его умственного превосходства и руководящего положения в обществе, а скорее естественным чувством уважения к нему как к хозяину дома. Не было на собрании ведущего протокол секретаря, как, впрочем, не было прений по обсуждаемым вопросам и заключительных голосований. Мероприятие в доме Иша в Сан-Лупо походило скорее на сбор общественности, чем на официальное парламентское заседание со свободным обменом мнений.

— Надо еще подумать… А как мы узнаем, что в этом колодце будет вода?

— Колодца без воды не бывает.

— А что это за колодец — дыра в земле?

— Так туда нужно воду наливать!

— А может, так будет лучше… Проложить трубу к какому-нибудь ручью и соединить с нашими трубами.

— Как ты думаешь, Джордж, это мысль?

— …А чего, конечно… я думаю… Ага… думаю, смогу соединить несколько труб.

— Придется сделать запруду. Земляная запруда — то, что надо.

— Разве мы сможем такое сделать?

— …Ага… Придется, конечно, попотеть. И пока беседа протекала в столь миролюбиво-благодушном настроении, Иш чувствовал, как начинает постепенно раздражаться. Для него сегодняшний день казался отступлением, отбросившим их туда, откуда уже не будет возврата. И снова он понял, что стоит посередине комнаты и держит речь перед десятком окружавших его людей.

— Этого не должно было случиться, — говорил он. — Мы не имели права допустить этого. Полгода прошло — целых полгода, за которые мы могли и должны были увидеть, что уровень воды в резервуаре падает, но никто — никто не удосужился заглянуть туда. И вот, пожалуйте! Все, что здесь случается, как всегда, застигает нас врасплох и отбрасывает туда, откуда мы никогда не сможем вернуться, чтобы восстановить привычный порядок вещей. На нашей совести слишком много ошибок. Мы должны были учить детей читать и писать (никто из вас не утруждал себя помощью в этом мероприятии). Мы должны были снарядить экспедицию и узнать, что происходит в других местах. Поймите, это опасно — не знать, что происходит всего лишь за соседним холмом. У нас должно быть больше домашних животных — кур каких-нибудь. Мы должны были выращивать пищу…

И когда лихорадка красноречия вознесла его на небывалую высоту, кто-то захлопал в ладоши, и, чувствуя себя глубоко польщенным, он, ожидая всеобщей овации, остановился. Но все смеялись громко, от души, и опять до него дошло, что бурные овации имели несколько иронический оттенок. Сквозь шум аплодисментов услышал он реплика одного из мальчиков:

— Наш добрый папочка опять взялся за старое!

И кто-то подхватил сквозь смех:

— Теперь очередь за Джорджем и рефрижератором!

И ничего не оставалось Ишу, как присоединиться к общему веселью. Сейчас он не злился, сейчас он сам виноват в том, что, бессознательно повторяя собственные слова, затянул старую песню и опять не смог выделить главный смысл своей речи и сегодняшнего общего сбора. А тут заговорил Эзра — добрый товарищ Эзра, всегда готовый смягчить впечатление от неловкого поступка или слова ближнего своего.

— Да, это старая речь, но есть в ней новые мысли. Что вы думаете об этой затее — послать экспедицию?

И, к немалому удивлению Иша, тут же развернулась горячая дискуссия, в продолжение которой он снова был изумлен непредсказуемостью человеческого поведения, в особенности если это поведение определялось мнением коллектива. Эта новая мысль сорвалась с его языка совершенно случайно, скорее под влиянием событий сегодняшнего дня, чем в результате долгих размышлений в тиши одиночества. Мысль совершенно неожиданная, но логически вытекающая из обвинений в лености тех, кто просмотрел надвигающуюся беду с водой. Для неге самого предложение послать экспедицию казалось менее всех остальных достойным внимания, но так случилось, что именно самое недостойное захватило умы коллективного сознания. Всем до единого идея пришлась по душе, и Ишу ничего не оставалось делать, как добавить и свой голос в хор энергичных энтузиастов предприятия. По крайней мере, может быть, это поможет сбросить с людей дремотное состояние, придаст новые жизненные силы. Прошло немного времени, и он понял: идея захватывает. Первоначально под «экспедицией» Иш подразумевал исследование ближайших окрестностей в радиусе ста миль, не больше, но вскоре сообразил: остальные решили, что от них ждут гораздо большего, и тогда, возможно под влиянием столь горячего энтузиазма в поддержку случайной идеи, его воображение стало разгораться все сильнее и сильнее. Через несколько минут люди говорили не иначе как о трансконтинентальном путешествии. «Повторение истории Льюиса и Кларка», — подумал Иш, но вслух не сказал ничего, более чем уверенный: мало кто из присутствующих что-нибудь слышал о Льюисе и Кларке. Обсуждение продолжалось с несвойственной для населения Сан-Лупо горячностью.

— Слишком далеко, чтобы идти пешком!

— И для собак далеко!

— Вот если бы у нас были лошади, на лошадях было бы лучше.

— В большой долине лошади.

— Долго их ловить, потом объезжать.

И пока он слушал, возникла еще одна новая мысль. Старая мечта, которая напомнила о себе в сегодняшнем сне. Почему все они считают, что Правительство Соединенных Штатов прекратило свою деятельность? Конечно, временно такое действительно могло случиться, но прошли годы, и оно возродилось. Конечно же, не такое могущественное, как в Старые Времена, и пока не может установить официальную власть по всей стране и добраться до Западного побережья. Приложив свои собственные усилия, они сами возродят эти связи.

И еще одна любопытная деталь — почти каждый собирался стать полноправным участником. Лучшее из всех возможных свидетельств того, что люди — в основном мужчины — рождаются с «зудящими ногами», всегда готовые без промедления отправиться на край света, чтобы увидеть новое. Вставал вопрос: кого исключить? Выбор пал на Иша (все получилось так быстро, что он не успел подать обоснованный протест) — и все из-за инвалидности, полученной от когтей зверя, давшего название тому году — Году Пумы. Джордж был слишком стар. Эзра, несмотря на энергичные протесты, был тоже дисквалифицирован, как самый худший в округе стрелок и еще как менее всех приспособленный к защите собственной жизни. Что касается «мальчиков», то все, за исключением их самих, пришли к выводу, что мальчики должны остаться дома помогать женам и воспитывать детей. И после долгих обсуждений выбор пал на Роберта и Ричарда — шестнадцатилетнюю, но уже вполне способную позаботиться о себе молодежь. Их матери — Эм и Молли пробовали выражать некоторые сомнения, но всеобщий энтузиазм собрания отмел их слабые протесты, как не имеющие под собой серьезных основании. Роберт и Ричард были на седьмом небе от счастья.

Другим, пожалуй, более щекотливым вопросом оказался выбор маршрута и средств передвижения. За последние несколько лет никто не садился за руль автомобиля, и некогда превосходные машины на безнадежно спущенных шинах догнивали заброшенными вдоль всей Сан-Лупо, пригодные разве что для игр детей, превративших их в кукольные домики. Заботы по содержанию автомобилей с каждым годом становились больше тяжелым трудом, чем удовольствием, да и дороги во всех направлениях оказались настолько завалены упавшими деревьями и усыпаны кирпичом обвалившихся во время землетрясений печных труб, что даже при наличии исправной машины полностью исчезал практический смысл применения ее в городской черте. А самое главное, молодежь не знала, какое это удовольствие — вести хорошую машину по хорошей дороге, и потому не испытывала особого интереса к этому отживающему свой век символу цивилизации. Куда, спрашивается, ехать на машине? У тебя нет друзей на другом конце города, и кинотеатров давно уже нет. Привезти домой бутылки и консервные банки — для этого вполне хватало собачьих упряжек, и для поездок на дальнюю рыбалку по побережью залива собачьих упряжек тоже хватало. Но старшие все же считали, что лучшим решением будет привести в порядок какой-нибудь автомобиль и ехать на нем, и если ехать не очень быстро, скажем, со скоростью двадцать пять миль, то и гнилая резина покрышек вполне может выдержать достаточно приличное расстояние. Разве собачьи упряжки могут сравниться с прелестями такого путешествия?! При небольшом допущении, что дороги проходимы, — всего лишь месяц, и ты уже в Нью-Йорке! Вот еще один камень преткновения — маршрут! И тут Ишу с его старыми познаниями географа не было равных. Все дороги, что уходят на восток через Сьерру-Неваду, по его мнению, будут завалены упавшими деревьями и разрушены оползнями. Дороги в северном направлении, очевидно, окажутся в таком же состоянии. Скорее всего, стоит попробовать в южном направлении, где дороги проходят по сравнительно открытым местам, то есть практически повторить тот маршрут, по которому Иш когда-то очень давно добирался до Нью-Йорка. Дороги через пустыню, без сомнения, будут хороши, как были хороши всегда. Мосты через Колорадо, вполне возможно, простояли до сей поры, хотя, скорей всего, давно уже рухнули. Единственный способ проверить — это увидеть собственными глазами.

С нарастающим волнением от грандиозности замыслов, извлекая из уголков памяти детали старых дорожных карт, Иш разрабатывал маршрут, который должен был привести экспедицию на восток. За Колорадо пересечь горы не представит особого труда, и там не было больших рек до самой Рио-Гранде у Альбукерка. Если удастся пробиться через Сандийский хребет, сразу за ним начинается открытое плоскогорье, а дальше к востоку все больше и больше дорог. (Найти бочки с бензином, наверное, и сейчас будет не большой проблемой.) А по равнине можно без труда добраться до Миссури или Миссисипи и даже пересечь эти громадные реки; судя по Бэй-Бридж, их высокие стальные мосты до сих пор могут находиться в приличном состоянии.

— Что за восхитительное приключение! — воскликнул Иш, не в силах сдержать восторг от открывающихся перспектив. — Сколько бы я отдал, чтобы оказаться на вашем месте! Вы должны искать людей — не одиночек, а общества людей. Вы должны смотреть и запоминать, как люди справляются с трудностями, как начинают жить заново.

Трудно сказать, что их может ждать за Миссисипи (это Иш снова вернулся к разработке маршрута). Много лесов, и дороги запросто окажутся в непроходимых завалах. С другой стороны, лесные пожары могут расчистить путь до прерий Иллинойса. Загадывать трудно, но если они доберутся до тех мест, то опять увидят все собственными глазами, а там уже примут решение по обстоятельствам. Догорали в подсвечниках свечи, а обсуждение все еще продолжалось. Стрелки часов подбирались к цифре «10», хотя, конечно, время могло быть величиной крайне приблизительной. Тем не менее часы в гостиной Иша являлись для Племени эталонным образцом времени, так как хозяин иногда сверял их ход с фазами луны. Но десять часов — это, конечно, позднее время для людей, живущих без электрического света и потому постепенно привыкающих с большей для себя пользой использовать свет, даримый солнцем. Вот почему все внезапно заторопились, встали со своих мест и потянулись к дверям. Когда гостиная опустела, Роберта отправили спать, а Иш и Эм принялись наводить порядок. Мелочи, но от этих мелочей Иш внезапно испытал легкий приступ ностальгии. Так все изменилось вокруг, а порой казалось, осталось таким, как прежде! Ведь все это могло происходить в Старые Времена, и он еще юнец, и его, а не Роберта могли отправить наверх спать. Он вместо Роберта мог украдкой (как, вполне возможно, делает сейчас Роберт) через перила лестницы подсматривать, как ходят по комнате его отец и мать, вытряхивают пепельницы, задергивают шторы, приводят комнату в относительный порядок, так, чтобы утром, когда спустятся вниз дети, она не испугала картиной маленького погрома. Привычная череда заканчивающих званый вечер домашних дел, позволяющая расслабиться, отдохнуть от шума голосов непривычно затянувшейся беседы многих людей. Когда уборка подошла к концу, они сели на диван выкурить по последней сигарете. Покой, тишина, тлеют в полумраке гостиной две красные точки сигарет, и Иш снова мысленно вернулся к событиям сегодняшнего вечера. И хотя встреча приняла вовсе неожиданный характер, он думал, что в их теперешнем существовании наметился серьезный поворот от состояния самоуспокоенности и довольства к жажде активной деятельности.

— Связь с миром, — сказал он. — Связь с миром — это великая вещь! Вспомним историю. Если нация или общество изолируют себя от остального мира, то, рано или поздно, они становятся консервативными, а за этим следует неизбежная деградация, откат в прошлое. Такое общество ведет себя, как наши Джордж и Морин, собирая и храня ценности прошлого, и никакая сила не заставит его воспринимать новые идеи и мысли. Нечто подобное случилось с Китаем и Египтом. Но стоит возобновиться связям с другими цивилизациями, появляются новые идеи, а значит, вновь пробуждается интерес к жизни. И у нас это непременно будет. Эм молчала, но по тому, как она молчала, Иш понял: с ним не согласны.

— Что-то не так, дорогая? — спросил он.

— Видишь ли, я думала об индейцах, о том, что, наверное, не так хорошо им стало жить после встречи с белым человеком. А что говорить о судьбе моего народа после того, как к берегам Африки пристали первые корабли с работорговцами.

— Ты права, дорогая, и это еще одно подтверждение моих слов и моей точки зрения. Каково нам всем будет, если в какое-нибудь безмятежное солнечное утро появятся из-за соседнего холма торговцы рабами, а мы, оказывается, ничего и не знали об их существовании? Давай пофантазируем, что бы случилось, если бы индейцы могли послать в Европу своих разведчиков и быть готовыми к нашествию белых людей с их ружьями и лошадями? Иш был доволен: ведь он нашел такой убедительный аргумент. Какое бы уважение он ни испытывал к Эм, сейчас она защищала старый, привычный порядок вещей, а значит, проповедовала жизнь в невежестве. Нет, эта философия не выдержит испытания временем. Но Эм, качнув головой, лишь тихо произнесла:

— Может быть, все может быть.

— Ты помнишь? — продолжал он. — Я не устаю повторять это снова и снова. Мы должны жить созидая, а не подбирая то, что лежит под руками. Помнишь, я начал говорить об этом, когда еще не родился наш первый ребенок.

— Да, я помню. Ты ведь повторял это такое количество раз! И все равно порой бывает проще открыть консервную банку.

— Но и это должно когда-нибудь кончиться, и мы не имеем права допустить, чтобы это произошло так же внезапно, как сегодня с водой.

 

3

А когда на следующее утро он проснулся, Эм уже не было рядом. И он лежал не шевелясь, расслабленно упиваясь покоем, почти счастливый. И вдруг неожиданный, как разряд электрического тока в замкнутой цепи, толчок, всплеск очнувшегося сознания — и снова он думает, составляет планы. И снова приходит знакомое чувство раздражения. «Ты слишком много думаешь!» — упрекает он себя.

Почему его мозг, в отличие от мозга остальных, не позволяет жить в покое и быть счастливым без этих бесконечных планов на будущее, все равно, будет ли это план на ближайшие сутки или перспектива на ближайшие двадцать пять лет. Почему он не может себе позволить бездумно полежать хотя бы шестьдесят секунд? Нет же. Снова какой-то толчок, приводящий в движение эту бесконечную карусель, и, хотя тело его неподвижно, мозг начинает набирать обороты, как двигатель, прогреваемый на холостом ходу. Двигатель? Ну конечно, сегодня он будет думать о двигателях. Дарившие счастье мгновения между сном и окончательным пробуждением прошли безвозвратно, и злым движением руки он откинул прочь одеяло. А утро снова было яркое, солнечное. И хотя воздух утра был свеж и прохладен, он вышел на маленький балкон и долго стоял там, глядя на запад. За прошедшие годы деревья повсюду заметно подросли, но все еще видны были вершина горы и большая часть залива с двумя перекинутыми через него огромными мостами.

Мосты! Для него мосты до сих пор оставались самыми мучительными воспоминаниями о великом прошлом. А вот для детей, и он замечал это все чаще и чаще, мосты — такая же привычная, ничем не примечательная, не вызывающая никаких ассоциаций деталь их маленького мира, как холмы или деревья. Но для него — Иша — мосты есть застывшее свидетельство былого величия и славы того, что некогда называлось цивилизацией. Так, наверное, готы смотрели на римские храмы или триумфальные арки. Нет, такая аналогия не выдерживает критики. Дикий варвар испытывал радость и довольство от своего привычного ему образа жизни; он был уверенным творцом — созидателем своего собственного мира. А Иш — он один из тех, чье время уже прошло. Он — оставшийся в живых римлянин, сенатор или философ, избежавший участи погибнуть под ударами варварских мечей, оставленный оплакивать судьбу на руинах великого города и бродить по нему в страхе, зная, что никогда более не встретить в термах старых друзей и не испытать великого чувства покоя и уверенности при звуках тяжелой поступи когорт непобедимых легионеров. Нет, он не римлянин.

«История повторяется, — подумал Иш, — но с маленькими вариациями». А кому, как не ему, представился случай самому творить историю. Ее повторения — отнюдь не зубрежка тупым мальчишкой таблицы умножения. История — это художник, воплощающий одну и ту же идею разными красками и деталями, композитор, по-разному обыгрывающий одну и ту же тему — то ведя ее в миноре, то поднимая на октаву выше, расцвечивая то нежным звуком скрипок, то взрывая мощным призывом медных труб. В одной пижаме, чувствуя, как легкий бриз холодит щеки, он стоял на балконе. Стоял, втягивая в себя этот холодный воздух, и с каждым новым глубоким вдохом приходило понимание, что даже запах вещей изменяется. В Старые Времена человек обычно не задумывался, чем пахнет воздух большого города, хотя где-то понимал, что это сложная смесь из запахов дыма, выхлопных газов, готовящейся еды, мусорных бачков и даже запаха людей. Но сейчас это был просто острый, пьянящий запах воздуха — воздуха сельских полей и горных пастбищ. Но мосты! Они манили его, как свет притягивает взгляд путника в мраке ночи. Возле моста Золотые Ворота он не был уже много лет. Такое путешествие будет означать долгий, очень долгий поход пешком, и даже для собачьей упряжки он будет очень долгим — и значит, придется ночевать под открытым небом. Но Бэй-Бридж лежал перед ним как на ладони, и он видел и потому знал его хорошо.

Он даже помнит, каким мост был когда-то — шесть рядов мчащихся навстречу друг другу автомобилей, грузовиков, автобусов, а в нижнем ряду — трели трамваев. Теперь на мосту — он еще помнит — осталась лишь одна машина, та самая аккуратно припаркованная к поребрику западного пролета маленькая двухместка. Желтая регистрационная карточка все еще продолжает покачиваться на рулевой колонке «Джон С.Робертсон» (а может, Джеймс Т. — Ишу уже не вспомнить), и еще номер улицы Окленда. Некогда ярко-зеленая краска выцвела до зеленовато-серой, и стоит машина на безнадежно спущенных шинах…

Даже глазу заметны перемены на их поверхностях. Башни, прячущие свои верхушки в летних облаках, длиной в мили провисающие стальные тросы, переплетение массивных стальных балок — никогда уже не заиграет на них солнце, не отразится полным серебра, сияющим утренним лучом. Словно погребальный покров, накрыл их красно-коричневый слой ржавчины — знак запустения и одиночества. Только на вершинах башен да на нитках стальных тросов мертвенно-белым на коричневом выделяются бесформенные пятна — следы птичьего помета.

Год за годом прилетают и садятся на них морские птицы — бакланы, чайки, пеликаны. А под мощными опорами суетятся, дерутся, плодятся и живут крысы. Живут, как могут жить только крысы, — в суете, рождении детенышей, в драках за уютное гнездо, а в отливы пожирающие крабов и мидий.

Не заметны следы безжалостного времени на пустынной теперь проезжей части моста — шершавом полотне бетона с пока еще редкими трещинами. Там, где осела принесенная ветром земляная пыль, пробиваются чахлые травинки, но немного их — совсем немного.

А внутреннего строения моста совсем не коснулось время. Ржавчина разве на самую малость изменила его прочность. А вот на восточном краю, где во время штормов соленая морская вода глухо билась о стальные, не покрытые слоями защитной краски фермы, коррозия проникла чуть глубже. Инженер, если бы остался хоть один, покачал бы головой и распорядился до замены деталей остановить движение.

Вот, пожалуй, и все. А пока воплощение много лет назад погибшей цивилизации продолжало отбивать натиск морской и воздушной стихий.

Иш медленно вышел из состояния транса и пошел в дом бриться. Прикосновение острой стали одновременно успокаивало и вселяло новые силы. Ощущая приятное возбуждение от предвкушения решительных действий, он думал о том, что предстоит сделать. Для начала он проследит за возобновлением работ на строительстве отхожих мест и колодца. Он продолжит разработку маршрута экспедиции в глубь страны (Президент Джефферсон дает последние наставления Льюису и Кларку!). Он будет заниматься проблемами возрождения автомобильного транспорта. Возможно, этот день войдет в историю Племени как день покорения дороги, причем не только в прямом смысле езды по ней на автомобиле, но и в символическом, как покорение дороги, ведущей к возрождению цивилизации. Иш закончил бриться. Однако ему очень не хотелось расставаться со столь приятными, щекочущими самолюбие мыслями, и тогда он снова намылил щеки и повторил рождающую столь приятные ощущения процедуру. Их маленькое общество — эти тридцать с небольшим человек, — вот кто посеет семена будущего. Все они личности, и если, по большому счету, не выдающихся способностей, то, безусловно, неиспорченные — здоровые и душой и телом. Несмотря на присущие им недостатки, любой из рожденных после Великой Драмы окажется лучше в сравнении с любым случайно выбранным из моря человеческих индивидуумов, ранее населявших Соединенные Штаты. В который раз Иш мысленно одного за другим представлял населявших Сан-Лупо взрослых, пока, перебрав их всех, не остановился на собственной персоне. Благодаря чему он оказался выше всех? Ну как же! Он еще помнит, как в этом самом доме сидел над листом бумаги и, пункт за пунктом, записывал качества, которые, по его мнению, помогут приспособиться к новой жизни. Даже не забыл про вырезанный аппендицит. Жизнь без аппендицита, конечно, замечательная штука, но на его памяти никто в Сан-Лупо не жаловался на неприятности, причиняемые аппендицитом. Были там еще пункты, которые, как он сейчас понимает, утратили свой первоначальный смысл. Например, его способность прекрасно обходиться без людского окружения. Сейчас это явно нельзя отнести к разряду достоинств. Возможно, сейчас это даже порок. Но ведь за эти годы он и сам здорово изменился. Если взять чистый лист бумаги сегодня, то вполне вероятно, что и список личных качеств окажется совсем другим. Он многое прочел и научился многому. И, что, наверное, гораздо важнее, все эти годы рядом была Эм, и еще он стал отцом большого семейства. Он заматерел, он возмужал, как должен возмужать мужчина. И силы воли у него гораздо больше, чем у Эзры или Джорджа. И когда придет испытание, они будут первыми, кто обратится к нему за помощью. Он единственный, кто может думать и глядеть в будущее. Иш разобрал бритву и бросил лезвие в шкафчик аптечки, где валялось уже много таких использованных лезвий. Он никогда не опускался до бритья одним лезвием дважды. Поскольку повсюду лезвий было великое множество, он не видел смысла в экономии. И тем не менее порой его занимала курьезная проблема, куда девать использованные бритвенные лезвия. Он еще помнит старый анекдот на эту тему. Смешно, какая ерунда может храниться в памяти после столь грандиозных перемен. После завтрака Иш направился переговорить с Эзрой. Встретились они, сели на ступеньки крыльца и начали мирную беседу. А мимо проходили люди, и совсем скоро вокруг них образовался маленький коллектив. Так всегда бывает, когда видишь, что кто-то другой занят на первый взгляд интересной беседой. И разговор получился под стать тихому утру и хорошей погоде. О всяких пустяках, с незлобивыми шутками да порой слишком громким смехом всякой несерьезной мелюзги. Что касается дел серьезных, то никто не возражал, что пора возобновить брошенную вчера работу, но и бежать приниматься за нее не торопились. Это стало понемногу раздражать Иша, и раздражение усилилось, когда Джордж размеренно и монотонно затянул старую песню про лед и газовый рефрижератор. Наконец Эзра и три молодых человека лет по двенадцать в сопровождении шустрых малолеток отправились на строительную площадку. Стоило им, не торопясь, отойти всего на несколько шагов, как все они внезапно оказались жертвами благородного порыва. Все, включая Эзру, бросились бежать наперегонки, дабы определить, кто же первым окажется на строительной площадке и бросит первую лопату земли. Иш видел, как, скорее всего, не понимая, что происходит, вместе со всеми, с развевающейся на ветру гривой длинных светло-золотистых волос, бежала Иви. Кто добежал первым, он не мог сказать, но в считанные минуты комья земли полетели во все стороны, и поднятая пыль плотной завесой скрыла трудящийся люд. А Иш не знал, то ли радоваться, то ли огорчаться. Такое впечатление, что ребята, сломя голову помчавшиеся к своим лопатам, превратили серьезную работу в некое подобие развлечения, словно не понимали разницу и не могли отличить труд от игры. Все это, конечно, выглядело красиво и замечательно, но никогда не достигнуть в работе заметных результатов, если основательно не настроиться на нее. Как обычно бывает, этот игривый энтузиазм схлынет через полчаса, земля с лопат полетит медленнее, и сначала детишки, а потом и люди постарше медленно разбредутся заниматься какими-нибудь более приятными делами.

А когда в давние времена — такие давние, что и не представить, когда это было, — они крадучись приближались к пугливому оленю; или, скорчившись на мокрой земле, дрожа от холода, ждали, когда опустится стая птиц; или, рискуя свалиться в пропасть, преследовали на отвесных кручах горных коз; или, охрипнув от крика и оглохнув от неистового лая собак, загоняли дикого кабана, — это не было работой, хотя порой срывалось дыхание и свинцовой тяжестью усталости наливалось тело. Когда женщины носили в чреве своем, рожали, а потом кормили грудью или бродили по лесу, собирая грибы и ягоды, или охраняли огонь у входа в каменную пещеру, — и это не было работой. И не считалось забавой, когда пели, танцевали и занимались любовью. Песней и танцами можно снискать милость духов леса и воды — очень серьезное дело, — хотя, может быть, кто-то и испытывал удовольствие от пения и танца. А что касается любви, то благодаря этому и милости богов продолжало свое существование на земле племя первых людей. Вот почему на заре человечества игра и труд были неразрывным, единым целым, и не существовало слов, способных отделить эти понятия друг от друга. Но шло время, проходили одни века, на смену им шли другие, и многое изменилось в этом мире. Человек изобрел цивилизацию и раздувался от гордости за свое детище. Но ни в чем так сильно не изменил приход цивилизации жизнь человека, как в разграничении понятий работы и удовольствия, и в конечном итоге эта грань стала еще более острой, чем между сном и бодрствованием. Сон стал рассматриваться как нечто расслабляющее человека, а «сон на работе» — как отвратительное преступление. Включенный свет или утренний звонок будильника перестали быть определяющими символами разделения состояния сна и бодрствования, и на смену им пришли более яркие символы — щелчок компостера в проходной завода или свисток, сигнализирующий начало рабочего дня. Люди стояли в забастовочных пикетах, выламывали булыжники из мостовых, взрывали начиненные динамитом самодельные бомбы, чтобы хоть час переместить из одного временного цикла в другой. И с таким же упорством воевали против них те, кто не хотел допустить подобного. И труд становился все более тяжким, а развлечения — все более искусственными и лихорадочными.

На ступенях крыльца дома Эзры остались сидеть лишь Иш да Джордж. Иш чувствовал, что старина Джордж хочет что-то сказать. «Забавно, — думал Иш, — кто станет возражать, если собеседник сделает паузу после того, как что-нибудь скажет?». Джордж выдерживал паузу, еще не произнеся ни единого слова.

— Да, — сказал Джордж и снова замолчал. — Да… пожалуй, пойду я за досками… укреплю ими стенки, когда яма станет глубокой.

— Отлично! — сказал Иш. И он знал, что, по крайней мере, Джордж доведет свою работу до конца. Привычка к работе прочно укоренилась в Джордже еще со Старых Времен, и, наверное, он по-настоящему и не знал, что такое развлечения. Джордж пошел к своим доскам, а Иш отправился разыскивать Дика и Боба, которым наказано было отловить собак и запрячь их в тележки. Нашел он их возле своего дома. Три собачьи команды были уже полностью готовы к походу. Из одной тележки торчал ствол винтовки. Иш задумался, соображая, что еще он должен взять с собой в дорогу. Ведь явно чего-то не хватало.

— Послушай, Боб, — он вспомнил наконец. — Сбегай, принеси-ка мой молоток.

— А-а, а зачем он тебе?

— Да просто так. Вдруг понадобится отбить замок.

— А камни на что? — спросил Боб, но в дом все же пошел. Используя временную паузу, Иш достал винтовку и проверил, заряжен ли магазин. Таков был заведенный порядок, и Иш сам настаивал на этом. Мала вероятность встречи с разъяренным быком или медведицей с маленькими медвежатами, но все же ружье дарило чувство уверенности. Часто просыпаясь среди ночи, Иш вспоминал — и картина эта как живая вставала перед глазами, — по его следу бежит свора голодных псов. Вернулся Боб и быстро, словно желая поскорее избавиться, протянул молоток отцу. И стоило лишь покрепче ухватиться за щербатую ручку, Иш испытал необъяснимое чувство уверенности. Знакомая тяжесть четырехфунтового молотка дарила ему ощущение внутреннего покоя. Это был тот самый, подобранный незадолго до укуса гремучей змеи молоток. Уже тогда щербатая, ручка за эти годы растрескалась еще больше, и он часто думал, что давно следовало заменить ее на новую. По правде говоря, он вполне мог найти себе новый инструмент, но скорее всего потому, что молоток не имел особой практической ценности, не сделал ни того ни другого. По традиции Иш в Новый год выбивал с его помощью новые цифры, хотя для этой цели подошел бы инструмент и полегче. Ну а сейчас он положил молоток под ноги и почувствовал, что все в этом мире в полном порядке.

— Все готовы? — окликнул он Боба и Дика, и в этот момент что-то странное привлекло его внимание. Прикрытый ветками, стоял в кустах маленький мальчик и молча, с любопытством и надеждой смотрел на собачьи упряжки. Иш сразу узнал эту хрупкую фигурку.

— Эй, Джои! — крикнул он, повинуясь неожиданному порыву. — Хочешь с нами?

Не раздумывая, Джои сделал быстрый шаг вперед неожиданно снова застыл на месте, а потом попятился назад.

— Я должен помогать копать колодец, — сказал он.

— Не беспокойся, они выкопают колодец и без твоей помощи. — «…Или (это Иш уже добавил про себя) не выкопают его даже с твоей помощью».

Джои больше не сопротивлялся. Пожалуй, в эту минуту для него не могло существовать более соблазнительного предложения. В одно мгновение Джои оказался у тележки, забрался внутрь и уютно устроился на единственно свободном пространстве — в ногах отца. Молоток тоже нашел себе место, но уже на коленях Джои. А тут и собаки отчаянно залаяли и дружно рванули вперед. Следом, с улюлюканьем возбужденных мальчишек и с таким же неистовым лаем собак, сорвались с места две другие упряжки, а когда в общий гвалт вплелись голоса собак, остающихся дома, все вместе стало напоминать нападение индейцев на поселок первых переселенцев. А Иш, горбясь в этой дурацкой повозке, как обычно, чувствовал себя нелепым участником нелепого маскарада. Но стоило собакам одолеть первые несколько десятков метров, как они, экономя силы, прекратили бестолковый лай, перешли на неторопливую трусцу и позволили Ишу вернуться к размышлениям о будущем и настоящем. Первую остановку экспедиция сделала у того, что в давние времена называлось станцией технического обслуживания. Дверь оказалась незапертой. Внутри маленькой конторки, несмотря на застекленные панели стен, царил призрачный желтоватый полумрак. За двадцать один год засиженные мухами и покрытые толстым слоем пыли окна почти не пропускали солнечного света. Рядом с давно онемевшим телефоном висел на крюке телефонный справочник. Стоило взять в руки книгу и открыть ее, как оттуда выпали и, медленно кружась, полетели к земле высохшие, хрупкие обрывки желтых страниц. Он нашел то, что искал, — адрес местной фирмы по продаже джипов. Вернее, адрес того, что некогда было местной фирмой по продаже джипов. С такими дорогами, как сейчас, джип будет именно то, что нужно. Через полчаса, когда они добрались до нужного угла на нужной улице, сердце Иша забилось с ребячьим восторгом: за грязным стеклом демонстрационной витрины стоял джип — самый настоящий джип. Мальчики привязали собак, и те, показывая прилежную выучку, послушно улеглись на землю, не испытывая никакого желания отправиться на разведку незнакомых следов непривычного окружения. Дик дернул дверь: та была закрыта.

— Вот, — сказал Иш, — возьми молоток и разбей замок.

— Да вот же кирпичи, — ответил Дик и с этими словами бросился к груде кирпичей от обвалившейся во время землетрясений печной трубы. Боб последовал за ним.

Иш почувствовал легкое раздражение. Что в головах у этой молодежи? Когда требуется разбить дверь, даже самый хороший кирпич не сравнится с молотком. Сколько он уже разбил их на своем веку и потому знает. Он сделал три быстрых шага к двери, в ритме последнего шага взмахнул молотком и с силой опустил его на дверной замок. От карающего удара дверь треснула и, чуть не свалившись с петель, распахнулась. Это будет мальчишкам уроком! Его молоток снова оправдал свое предназначение, правильно, что он взял его с собой.

Застывший в демонстрационном зале джип имел четыре абсолютно спущенных колеса и толстый слой пыли. Но стоило провести по ней рукой, как сверкнула полоска ярко-красной эмали. Спидометр показывал всего двадцать миль, и Иш отрицательно покачал головой.

— Не подойдет, — сказал он. — Слишком новый. Я хотел сказать — был слишком новый. Нам нужен тот, который уже походил.

В гараже, за демонстрационным залом, стояли еще несколько машин. И у всех — спущенные шины, безнадежно спущенные шины. У одного джипа был поднят капот, и рядом в беспорядке лежали разобранные детали. Начали ремонтировать, но так и не закончили. И мимо этого джипа прошел Иш. Возможности выбора сокращались. Спидометр одной показывал шесть тысяч, и Иш решил попробовать. Мальчики молча, выжидая, смотрели на него, и Иш понял, что ввязался в серьезное испытание.

— А теперь запомните, — сказал он, переходя в глухую оборону. — Я не знаю, смогу ли я заставить эту штуку снова двигаться или нет. И можно ли вообще ее заставить двигаться — двадцать с лишним лет прошло, не забывайте! И вы знаете — я даже не механик! Я один из тех простых парней, которые умели водить машину да изредка меняли покрышки или, в лучшем случае, подтягивали ремень вентилятора. Не ждите слишком многого… А для начала посмотрим, сможем ли мы ее сдвинуть с места.

Иш убедился, что джип снят с тормозов и переключатель скоростей стоит в нейтрале.

— Порядок, — сказал он. — Колеса спущены, смазка в подшипниках застыла, да и сами подшипники, насколько я в этих делах понимаю, за двадцать лет вполне могли развалиться. Ну ладно, вставайте все сюда, делать нечего, попробуем толкнуть. Вот здесь хорошо, и пол под уклоном… Вот так, взяли! Все вместе… взяли!

И совершенно для них неожиданно машина дернулась вперед. Мальчики так вопили от радости и возбуждения, что встревоженные собаки отозвались с улицы оглушительным лаем. Складывалось впечатление, что они с триумфом закончили все восстановительные работы, хотя на самом деле лишь проверили, вращаются ли колеса этого в прошлом замечательного символа цивилизации. Следующим шагом Иш переключил рычаг скорости, и они снова толкнули машину. В этом случае картина оказалась иной. Как мальчики ни упирались, джип не стронулся с места ни на сантиметр. Теперь у задачки было два решения: либо шестеренки в коробке передач или какие-то детали двигателя не проворачивались от долгого стояния без дела, либо ржавчина серьезно повредила внутренности. Иш открыл капот и стал глубокомысленно разглядывать сложное переплетение механических внутренностей. Все было покрыто толстым слоем машинной смазки, а потому пятна ржавчины были почти незаметны. Это снаружи, но то, что творилось внутри, было известно одному Создателю. Мальчики с надеждой смотрели на Иша, а Иш искал решение. Можно было попробовать другую машину. Можно было попросить мальчиков привязать собак и дернуть машину. И тут ему в голову пришла замечательная идея. Джип с разобранными внутренностями стоял за их машиной на расстоянии не более десяти футов. Если им удастся его раскачать, то кинетической энергии от удара будет вполне достаточно, чтобы получить какой-либо результат. Конечно, при ударе можно что-нибудь помять или разбить, но это уже было вторым вопросом! Когда расстояние между двумя джипами сократилось до двух футов, они остановились перевести дух. А потом дружно, все разом, навалились и с громким воплем Двинули свой тяжелый таран вперед. Раздался ласкающий слух лязг соприкоснувшихся друг с другом металлических масс, все бросились смотреть и после тщательного осмотра установили, что первый джип сдвинулся с мертвой точки и прокатился вперед несколько дюймов. После чего, потея и кряхтя, они могли толкать машину даже со включенной коробкой передач. Иш чувствовал себя триумфатором.

— Понимаете, — обращался он к слушателям, — если что-то однажды заставили двигаться, то теперь это движение уже не остановить! — После столь глубокомысленной фразы он начал соображать, можно ли ее смысл перенести на поведение коллектива людей, или она относится только к автомобильным двигателям. Аккумулятор был, естественно, мертв, но с этой проблемой Иш уже боролся. Для начала он приказал мальчикам слить все старое масло и заменить его новым из запыленных банок и при этом выбрать самое легкое. Оставив молодежь в поте лица трудиться, сам Иш на собачьей упряжке отправился в путь. Вернулся он через полчаса с новым аккумулятором. Установил взамен старого, повернул ключ зажигания и, вздыхая, посмотрел на стрелку амперметра. Та даже не шелохнулась. Наверное, где-то не было контакта. Еще раз тяжело вздохнув, он безнадежным движением щелкнул по стеклу прибора, и вдруг — о чудо! — застывшая стрелка неожиданно вздрогнула, ожила и поехала к надписи «разряд». Это была уже жизнь!

— А теперь, друзья, — сказал он, — нам предстоит серьезное испытание. Да, проба на кислую реакцию действительно весьма серьезное испытание! — с пафосом закончил он, но, глядя на бессмысленно улыбающиеся лица мальчишек, явно не понимающих смысла незнакомых слов, пожалел, что позволил себе двусмысленные каламбуры в момент наивысшей кульминации. И тогда он надавил на кнопку стартера. Сначала раздался долгий тягучий вздох. Затем медленно, очень медленно двигатель провернулся. Провернулся раз, а потом пошел проворачиваться все увереннее и легче. В добрый час! Бензобак был пуст, как, впрочем, у всех машин, доживших до этих дней. То ли крышки плотно не подходили к горловинам, то ли бензин просачивался в карбюратор — Иш этого не знал. Бензин нашелся тут же — в большой канистре, и они перелили в свой литров двадцать. Потом Иш поставил новые свечи зажигания и, гордый, что знает, как это делается, подрегулировал карбюратор. Немного волнуясь, уселся в водительское кресло, повернул ключ зажигания и надавил на кнопку стартера. Двигатель вздохнул, провернулся раз, другой, все быстрее и быстрее набирая обороты, и вдруг, вздрогнув, взревел, возвращаясь к жизни. Мальчики восторженно орали. А гордый Иш ласкал ногой педаль газа. Его распирало чувство гордости достижениями цивилизации — гордости за честную работу изобретателей, инженеров, механиков, создавших настолько безупречный, способный прийти в движение даже после двадцати с лишним лет вынужденного ленивого бездействия механизм. Но когда кончилась газовая смесь, двигатель заглох так же неожиданно, как и завелся. Они прокачали карбюратор и снова пустили двигатель, а потом снова и снова, пока древний насос не стал исправно подавать топливо, а двигатель — вращаться без перебоев. Теперь оставалась последняя и, пожалуй, самая серьезная проблема — колеса. В уже известном им демонстрационном зале стоял обычный в таких случаях высокий, под потолок, стеллаж — этажерка с некогда новенькими покрышками. Но в стеллаже покрышки хранились в вертикальном положении и потому, естественно, просели под собственным весом, и в местах, где резина соприкасалась с металлом полок, расползалась сетка предательских трещин. Если такие покрышки еще выдержат несколько миль пути, то ни о каком длительном путешествии не могло быть и речи. После тщательных поисков удалось найти покрышки, оставленные прошлыми хозяевами лежать на боку, и хотя на первый взгляд выглядели они несколько лучше, но и на них были заметны мелкие трещины, и сама резина, казавшаяся мертвой, затвердела, словно каменная. Но ничего не оставалось делать, как разыскать домкрат и оторвать первое колесо от земли. Просто снять колесо оказалось истинным мучением, так как крепящие его болты проржавели до самой резьбы. Боб и Дик с инструментами обращаться не умели, а маленький Джои, при всем своем искреннем желании помочь, больше мешал. Даже в Старые Времена Иш никогда не снимал покрышек, если не считать одного или двух раз в полностью безнадежных ситуациях, и потому или забыл все эти профессиональные штучки, или просто никогда не знал, но дело подвигалось с превеликим трудом. После долгих трудов, все в поту, они наконец сняли первую покрышку со своего первого колеса. При этом Боб в кровь разодрал костяшки пальцев, а Дик с мясом вырвал ноготь. Одеть «новую» покрышку взамен старой оказалось еще большим мучением, во-первых, по причине их общей неуклюжести, а во-вторых, из-за собственной, благодаря возрасту, твердости резины. В конечном итоге, вымотанные до предела, злые друг на друга и на всю эту работу, они натянули покрышку на обод. А когда усталые, но гордые столь видимыми результатами собственного нелегкого труда, уселись отдохнуть, Иш услышал, как из дальнего угла гаража его настойчиво зовет Джои.

— Что такое, Джои? — несколько раздраженно отозвался Иш.

— Иди сюда, папочка.

— Ох, Джои, разве не понимаешь, как я устал, — сказал он, но все же встал и в сопровождении молодежи постарше нехотя двинулся на зов младшего сына. Джои показывал пальцем на запасное колесо одного из джипов.

— Посмотри, папочка, — сказал он. — Почему бы тебе не попробовать вот это?

Ишу оставалось лишь затрястись в безудержном приступе смеха.

— Вот так вот, мальчики, — сказал он, обращаясь к Дику и Бобу. — Вот так из нас сделали трех безмозглых дураков.

Все эти годы запаска благополучно провисела в воздухе, и, что самое главное, покрышка уже была на колесе. Все, что им теперь оставалось, — это снять запаску, накачать и без особого труда установить на свою машину. Они переделали массу бесполезной работы, а все потому, что прежде, чем начать работать руками, забыли слегка поработать головой. И неожиданно Иш понял, что собственная бестолковость в какой-то мере доставляет ему удовлетворение. Джои — вот кто все заметил! Незаметно подобралось время ленча. У каждого имелась своя собственная ложка и обязательные в таких случаях консервные ножи. Вооруженные столь ценными инструментами, все оставили гараж и направились к ближайшему продуктовому магазину. Как и все остальные, этот магазин не являлся приятным исключением, представляя картину полнейшей разрухи, а по количеству вмещаемого мусора мог соперничать с хорошей помойкой. Стоило Ишу оказаться в подобных местах — а делать это приходилось довольно часто, — у него всякий раз портилось настроение и начинало слегка подташнивать от омерзения, хотя за все эти годы можно уже было привыкнуть к подобным картинам. Очевидно, что мальчики не разделяли его чувств, ибо не видели магазина в ином, отличном от нынешнего состоянии. Крысы и мыши прогрызли все картонные упаковки, и теперь обрывки обглоданного картона, клочки оберточной бумаги, вперемешку с крысиным пометом, толстым ковром укрывали полы. Даже туалетная бумага, очевидно для будущих гнезд, была изжевана и разграблена. Но на их счастье, крысы были бессильны против крепости стекла и жести, и потому бутылки и консервные банки, как и везде, оказались нетронутыми. И на первый взгляд, в сравнении с творящимся вокруг бедламом и хаосом, имели удивительно аккуратный вид. Но стоило приглядеться внимательнее, и первое впечатление аккуратности тут же исчезало. Катышки крысиного помета лежали даже на самых верхних полках, а большинство наклеек было сожрано, вероятно, из-за прикреплявшего их к бутылкам и банкам клея. А на тех, что чудом сохранились, до неузнаваемости выцвели все краски, так что некогда ярко-красные помидоры приобрели желтоватый чахоточный вид, а краснощекие персики и вовсе пропали, словно их никогда и не было. Но наклейки можно было прочесть. Во всяком случае, Иш и Джои могли прочесть, и остальные, хотя и спотыкались на столь сложных словах, как «аспарагус» или «абрикос», тоже могли кое-как прочесть или, в крайнем случае, по картинке догадаться о содержимом. В общем, каждый без помощи остальных выбрал себе еду соответственно вкусу и настроению. Мальчики были готовы разложить еду прямо на мусоре, но Иш настоял выйти на воздух. Так они и сделали и, удобно устроившись на поребрике тротуара, одновременно закусывали и принимали солнечные ванны. Никто не стал разводить огня. Ели все холодное из богатого выбора бобов, сардин, лосося, печеночного паштета, солонины, оливок, земляных орешков и аспарагуса. Запивали томатным соком. Покончив с едой, все вытерли ложки и консервные ножи и до следующего раза спрятали в карманы. Недоеденные банки они просто оставили лежать на дороге. На улицах теперь было столько мусора, а будет его больше или немного меньше — уже никого не волновало. Мальчики, и Иш был рад отметить столь похвальное рвение, торопились вернуться к работе. Со всей очевидностью, они впервые в жизни испытали упоительное чувство власти над вещами. А сам он немного устал да к тому же был захвачен только что родившейся идеей.

— Послушайте, друзья, — сказал он. — Это я к тебе, Боб, и к тебе, Дик. Как думаете, справитесь сами с колесами?

— Конечно, — сказал Дик, но лицо у него при этом приняло несколько озадаченное выражение.

— Дело в том… Хорошо. Дело в том, что Джои еще слишком мал и пользы от него не много, а я устал. Отсюда до Городской библиотеки всего четыре квартала. Джои может пойти со мной. Хочешь, Джои? А Джои в восторге от предложения уже нетерпеливо приплясывал на одном месте. Ну а остальные были рады вернуться к своим покрышкам. По дороге в библиотеку Джои, торопя события, то забегал вперед, то возвращался к отцу и снова убегал вперед. А Иш думал, что с его стороны было нелепо и неоправданно до сей поры не показать Джои библиотеку. Может быть, потому, что сам не ожидал той скорости, с которой развивался интеллектуальный потенциал его младшего сына. Следуя собственному решению оставить Университетскую библиотеку, как великий резервуар человеческих знаний, нетронутой, он сам долгие годы пользовался только городской библиотекой, и ее главный вход уже испытал на себе силу молотка, открывающего двери. И сейчас, просто распахнув тяжелые створки, Иш гордо повел за собой младшего сына. Для начала они молча постояли в гулкой тишине главного читального зала, а потом пошли к стеллажам с книгами. Джои молчал, но Иш видел, как глазами ребенок жадно пожирал названия книг на корешках. Так они и продвигались в тишине, нарушаемой лишь звуками собственных шагов, пока не вышли из хранилища и не застыли в молчании, продолжая смотреть на книги. И тогда Иш понял, что должен прервать тишину.

— Ну что скажешь, Джои?

— И здесь все книги этого мира?

— О нет! Только малая часть их.

— Я могу их читать?

— Конечно, любую, которую захочешь. Только обязательно приноси их назад и ставь на место, иначе они потеряются или порвутся.

— А что в этих книгах?

— О, в них почти все. И когда ты их прочтешь, то станешь очень умным.

— Я прочту их все!

Иш почувствовал, как легкая тень тревоги промелькнула на его безмятежно счастливом горизонте.

— Нет, Джои. Ты вряд ли сможешь прочесть их все, и, наверное, сам не захочешь. Некоторые из них скучны, другие глупы, а третьи просто плохие. Но я тебе помогу выбирать по-настоящему хорошие. А сейчас давай пойдем.

Он был рад, что вывел Джои на улицу. Неожиданно представшая перед глазами ребенка картина такого громадного количества книг могла пагубно отразиться на еще не окрепшем сознании. Теперь Иш был рад, что не взял его в Университетскую библиотеку. Но придет время, и он обязательно поведет его туда. На обратном пути к гаражу мальчик уже не забегал вперед. Теперь он шел рядом. Он думал. А потом заговорил:

— Папа, как называются те штуки, что висят у нас под потолком, — похожие на блестящие мячики? Однажды ты говорил, что они делали свет.

— Ах это. Они называются электрическими лампочками.

— Если я прочту эти книги, смогу сделать так, чтобы они снова давали свет?

Одновременно с чувством пьянительного счастья Иш испытал страх: «Только не так быстро!» — Видишь ли, Джои… Я не знаю, — медленно произнес он, стараясь придать голосу безразличные интонации. — Может быть, сможешь, а может, нет. Вещи такого рода требуют времени и усилий многих работающих вместе людей. Здесь нельзя торопиться. Они замолчали и шли молча. Иш был на вершине счастья, но одновременно с этим не уходил страх. Джои начал развиваться слишком быстро. Интеллект не должен опережать развитие личности. Джои требуются физическая сила и эмоциональное равновесие. Но все же как быстро он движется вперед! Из состояния глубокой задумчивости его вывели натужные, задавленные звуки — это Джои тошнило на кучу мусора. «Это ленч, — чувствуя вину, подумал Иш. — Я позволил ему есть всю эту мешанину. Его и раньше тошнило». А потом решил, что главной причиной стал не ленч, а пережитое возбуждение. Когда Джои стало лучше и они наконец добрались до гаража, то увидели — мальчики уже успели поменять и накачать все колеса. И былая страсть к машинам с новой силой вспыхнула в душе Иша. Он сел в джип и завел двигатель. Постепенно увеличивая обороты, дал ему как следует прогреться. Все пока шло отлично — двигатель работал, и покрышки держали исправно. Но оставались неразрешенными миллионы вопросов о состоянии сцепления, трансмиссии, коробке передач, не говоря уже обо всех этих загадочных, но, наверное, жизненно важных деталях, населявших внутренности машины и которых Иш не знал даже по имени. Он залил воду в радиатор, а если трубки засорились, тогда одно это могло превратить машину в груду бесполезного металлического лома. Господи, это он опять беспокоится о том, что еще не случилось!

— Все отлично, — произнес он вслух. — Поехали! А двигатель благодушно урчал. Иш выжал сцепление, и джип тяжело тронулся с места. Иш зримо представил, как неохотно начинают вращаться подшипники, словно не могут проснуться наполнявшие их хрупкие стальные шарики, и как шины расплющились от долгого бездействия. Но машина двигалась и хотя тяжело, но все же слушалась руля. Он нажал на тормоза, и джип остановился, закончив свое путешествие длиною в четыре метра. Но ведь он двигался, и, что не менее важно, когда потребовалось — остановился. Иш был не просто счастлив, он был готов кричать от переполнявшего его восторга. Это не сон! Если за день работы трое мальчишек и один мужчина смогли вдохнуть жизнь в, казалось, окончательно мертвое железо, что же можно сделать совместными усилиями команды крепких парней! Мальчики отвязали собак от одной тележки и отпустили их добираться до дома. Иш с Джои забрались в джип, мальчики, привязав свободную тележку, забрались каждый в свою, и процессия торжественно и храбро тронулась в обратный путь. Но что это был за путь…

Рухнувшие дома завалили улицы. Ветры облепили груды кирпичей опавшей листвой, зимние дожди превратили развалы в подобие естественных, созданных самой природой холмов. И зарастали те холмы зеленой травой, а на невысоком пригорке уже вовсю стремились вверх ветви кустарника. Потея от напряжения, Иш крутил баранку, выбираясь из завалов, объезжая засыпанные кирпичом и обломками досок городские улицы. Родной дом был совсем рядом, когда, не успев переложить руль, он наехал задним колесом на кирпич и услышал за спиной хлопок разорвавшейся покрышки. День закончился тряской ездой на лопнувшей шине, но, проявив мастерство, хладнокровие и выдержку, на черепашьей скорости одолев последние мили, он добрался до цели, при этом совсем немного, но все-таки опередив собачьи упряжки.

Несмотря на несколько смазанный финал, Иш продолжал ощущать себя сделавшим все как полагается героем. Остановив машину перед домом, Иш облегченно и вместе с тем горделиво откинулся на спинку сиденья. А потом нажал на черный диск гудка, и после стольких лет молчания гудок послушно отозвался ласкающей слух музыкой: «Ту — а — ту — ту».

Он ждал, что сначала дети, а потом и люди постарше, привлеченные столь непривычными звуками, прям-таки посыплются из всех домов. Но молчание хранила улица, не хлопнула ни одна дверь, не растворилось ни одно окно. Разве что понесся со всех дворов злобный собачий лай. И лай этот подхватили ездовые собаки в поднимающихся в гору упряжках, и уже стояли рядом мальчики. И внезапную пустоту в душе ощутил Иш, и медленно вползал в эту пустоту страх. Было уже такое однажды, давно было, когда въехал он в странно пустынный город и дрожащими пальцами жал на черный диск автомобильного гудка. И сейчас, когда вся твоя вселенная состояла из тридцати с небольшим беззащитных человеческих существ, как просто было подумать, что произошло непоправимое. Но лишь мгновение длился страх. Потому что увидел выходящую из дома с ребенком на руках безмятежную Мэри и еще увидел, как она машет ему рукой.

— Они ушли смотреть быков! — крикнула Мэри.

И, услышав это, мальчики тут же заволновались. Торопливо отвязав собак, даже не спросив разрешения у Иша, поднимая пыль, бросились они вниз по улице. Да же Джои, окончательно оправившийся от недавней болезни, бросился вдогонку. А Иш неожиданно Понял что он всеми забыт, что он одинок и заброшен, и сладкая гордость от героических усилий по восстановлении транспортного средства приобрела неожиданно горьковатый привкус. Только Мэри пришла смотреть на джип Глаза, нужно отдать ей должное, сделала. Мэри большие но при этом не проронила ни единого звука. Ребенок как и мамочка, тоже смотрел и тоже хранил молчание. А Иш выбрался из машины и потянулся. Его длинные ноги затекли, а в помятой зверем пояснице толчками пульсировала боль от езды по тряской дороге.

— Ну, — начал он с несколько горделивыми нотками, — что скажешь об этом, Мэри? — Мэри, его собственная дочь, по характеру была ни в мать ни в отца, к Иша порой раздражало ее неторопливое ко всему безразличие.

— Хорошая, — произнесла Мэри с невозмутимостью, оказавшей бы честь вождю индейского племени.

И Иш почувствовал, что продолжение разговора не доставит ему приятных ощущений.

— А где они развлекаются? — спросил Иш, имея в виду «прыжки с быками».

— Внизу, у большого дуба.

И в эту секунду до их слуха донеслись отзвуки восторженного вопля, и Иш понял, что кто-то чрезвычайно ловким маневром увернулся от бычьих рогов.

— Ну что же, пожалуй, и мне не остается ничего другого, как пойти посмотреть на национальный спорт, — сказал он, к сожалению, понимая, что тонкое ироническое замечание будет не понято и потому оставлено без внимания.

— Да, — сказала Мэри, повернулась спиной и неторопливо вместе со своим ребенком на руках зашагала к дому. А Иш, свернув на тропинку, протоптанную по заросшему полю, некогда бывшему чьим-то задним двором, пошел спускаться вниз к скалам.

— Национальный спорт, — бурчал он с сарказмом, понимая, что сарказм и примешанное к нему горькое чувство — прямое следствие неоправдавшихся ожиданий восторженной встречи героя-триумфатора. И снова до него донесся восторженный вопль — еще один новый прыжок всего в нескольких дюймах от рогов разъяренного быка. «Прыжки с быками» — развлечение весьма серьезное и опасное, хотя за все эти годы никого не убило и даже серьезно не ранило. Иш крайне неодобрительно относился к подобного рода занятиям, но не чувствовал в себе достаточной убежденности начать активную кампанию запретов. Мальчикам требовалась разрядка для выхода накопившейся энергии, и, пожалуй, им действительно требовались острые ощущения, а порой и просто опасные приключения. Слишком покойной и безопасной стала для них жизнь в эти годы. Возможно, — перед глазами тут же ожило безмятежное лицо Мэри, — слишком спокойная, лишенная приключений жизнь рождает вот таких безнадежно равнодушных. Сейчас не нужно учить детей быть осторожными на улицах и правильно переходить дорогу, а о существовании прочих бед цивилизации, начиная от гриппа до угрозы атомной бомбардировки, никто даже не догадывался. Были, конечно, вывихнутые ноги, порезанные пальцы, синяки — то есть обычный набор мелких неприятностей среди людей, большую часть времени проводящих на улице и имеющих дело с топориками и остро заточенными ножами. Однажды Молли сильно обожгла руки, да оставленный без присмотра трехлетний малыш чуть не утонул, свалившись во время рыбалки с пирса. Занятый невеселыми мыслями, Иш не заметил, как добрался до открытой поляны у подножия холма, совсем рядом с плоской скалой, на которой каждый год появлялись новые цифры отсчета прожитых ими лет. Раньше здесь был городской парк. А с быком развлекались в самом центре заросшей травой ровной площадки. Конечно, это была не лужайка, которую некогда можно было увидеть в парке. Трава даже в это время года поднялась на целый фут, и поднялась бы еще выше, если бы не скот и примкнувшие к ним лоси. Гарри — пятнадцатилетний сын Молли — сегодня был главным действующим лицом представления, а помогал ему Уолт — сын Иша. Называлось это «играть полузащитника» — термин, рожденный в Старые Времена и сохраненный в памяти потомков. Иш никогда не считал себя знатоком данного вида спорта, но одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: бык не относился к разряду серьезных и опасных противников. Явный потомок херефордов — коричневый, с характерной белой мордой, тем не менее способный показать характер своих предков, вот уже двадцать один год не знавших, что такое заботливые, дававшие пищу и кров руки человека, и потому научившихся выживать и жить сообразно своим способностям и инстинктам. Нынешних херефордов отличали от прежних длинные ноги, поджарое мускулистое тело, да и рога стали слегка подлиннее. К тому времени на арене наступило некоторое затишье, видно, бык здорово устал, чувствовал себя неуверенно, и Гарри приходилось пускаться на всякие ухищрения, чтобы снова пробудить в животном бойцовский дух. На краю уходящей вверх по склону холма лужайки зрители — все их маленькое общество, включая Джини с грудным младенцем на руках. Здесь, в окружении деревьев, они, если быку вдруг вздумается покинуть открытую площадку, могли чувствовать себя в полной безопасности. На этот случай можно было спустить привязанных тут же собак, и еще был Джек с винтовкой на коленях. Бык неожиданно ожил и с такой бешеной энергией перешел в атаку, что, пожалуй, ее малой части хватило бы стереть с лица земли не только двух, а двадцать двух мальчишек. Но Гарри так ловко увернулся от низко опущенных рогов, что бык пролетел по инерции несколько метров и, недоуменно и сконфуженно мотая мордой, замер на месте. Маленькая девчонка (Бетти — дочь Джин) как чертик выскочила из круга мирных зрителей и звонким криком оповестила всех, что собирается занять место Гарри. Не девчонка, а дикий стремительный зверек с подоткнутым подолом юбки, открывающим сильные загорелые ноги. Гарри ничего не оставалось, как уступить место своей сестренке наполовину. Бык был уже достаточно измотан, и его можно было доверить девчонке. Бетти с помощью Уолта удалось заставить быка провести пару атак, предпринятых скорее от безнадежности, чем от злости, и от которых увернуться не составило особого труда. И когда бык снова сконфуженно застыл на месте, громко закричал маленький мальчик:

— Я, теперь я! Это был Джои. Иш нахмурился, хотя знал, что ему не придется утруждать себя даже единым словом запрета. Джои было только девять, а по строгим законам игры таким малолеткам запрещалось участвовать в «прыжках с быками», даже в роли полузащитника. В таких случаях мальчики постарше быстро наводили порядок. Они были великодушны, но всегда тверды.

— Эх, Джои, — произнес с высоты своих шестнадцати лет Боб. — Подожди пару лет, а там, гляди, и вырастешь.

— Да? — сказал Джои. — А я и сейчас не хуже Уолта. То, каким тоном это было сказано, наводило Иша на мысли, что его Джои уже где-нибудь исподтишка занимается этим видом спорта, выбирая какого-нибудь не очень страшного быка, и, наверное, тут не обошлось без Джози — его преданной сестренки-близнеца. На мгновение Ишу стало зябко — зябко от мысли, что его Джои мог подвергать себя опасности, — именно Джои. А тот еще, правда не очень настойчиво, посопротивлялся и покорился запрету старших. А к тому времени нагулявший бока на обильных кормах ленивый бык сдался окончательно. Единственное, на что он еще годился, это рыть копытами землю и тоскливо глядеть на беснующуюся вокруг него, скачущую, даже кувыркающуюся через голову Бетти. Очевидно, развлечение подошло к концу, и, понимая это, зрители неспешно потянулись к выходу. Мальчики постарше крикнули Бетти и Уолту заканчивать мучить животное, и неожиданно, и, вероятно, к своему великому удовольствию, бык понял, что его на такой замечательной поляне, полной высокой сочной травы, наконец оставили в покое. По дороге домой Иш наведался на строительную площадку, дабы собственными глазами удостовериться в объеме выполненных работ по рытью колодца. Фут, не больше, — вот настолько ушла вниз яма с неровными краями. А вокруг нее в беспорядке валялись брошенные лопаты и кирки. Картина, понятная без слов. Легкомысленный характер обитателей Сан-Лупо и безусловная привлекательность «национального спорта» не позволили превратить труд в смысл всей жизни. Вот почему Иш довольно мрачно смотрел на едва очерченные контуры будущего колодца. Но в течение дня ребятишки навезли достаточное количество воды, чтобы сполна удовлетворить все хозяйственные нужды. На ужин подавали превосходные телячьи отбивные, и единственное, что несколько испортило впечатление от хорошей еды, — это содержимое бутылки «Напа Гамэй». Если верить дате на этикетке, то за двадцать пять лет вино слегка прокисло.

 

4

Он решил, что мальчики должны отправиться в путь на четвертый день. Еще одно отличие Старых Времен от настоящего. Раньше кругом царило столько условностей и возникало столько непредвиденных обстоятельств, что все мало-мальски важное приходилось планировать и утрясать загодя. Сейчас ты решаешь и тут же приступаешь к исполнению намеченного. Кроме того, погода благоприятствовала немедленному началу путешествия, и еще Иш боялся, что промедление может погасить искру всеобщего энтузиазма. В оставшиеся дни он просто загонял мальчиков. Он давал им практические уроки вождения. Он отвез их в гараж, где был собран комплект запасных частей и деталей. Насколько умел сам, показал, как и что менять, и заставил много раз тренироваться.

— Или, — сказал он, тяжело разгибая спину после долгой возни в моторе, — можно остановиться в любом гараже по дороге и попробовать привести в порядок другую машину, как мы сделали с этим джипом. Возможно, это будет даже легче, чем бесконечно чинить старый. Но самое большое удовольствие Иш испытывал от планирования маршрута. На станциях техобслуживания он собрал полный комплект пожелтевших, слегка выцветших дорожных карт и с наслаждением изучал их, извлекая из тайников памяти некогда обширные знания, пытаясь представить, какое влияние паводки, ураганы, лесные деревья могут оказать на отдельные участки дорог.

— Для начала держите путь на юг в сторону Лос-Анжелеса, — принял он окончательное решение. — В Старые Времена в тех краях жило много людей. Вероятно, и сейчас кто-то продолжает там жить, и, если повезет, можно наткнуться на целую коммуну. И он перевел взгляд с мальчишеских лиц на карту и повел пальцем по знакомым переплетениям красных линий старых дорог.

— Попробуйте испытать Девяносто девятую, — сказал он. — Скорее всего, по ней вы сможете проехать. Если встретите обвалы в горах, возвращайтесь до Бейкерсфилда, а там переходите на Четыреста шестьдесят шестую и по ней пробивайтесь через перевал Техачапи. Он замолчал. Молчал, потому что перехватило горло и предательски защипало в наполненных соленой влагой глазах. Ностальгия. Старые названия: Бербанк, Голливуд, Пасадена, — когда-то в них жили люди. Он был там. Теперь в их заросших парках койоты охотятся на кроликов. Старые имена, старые названия на листах пожелтевших карт. Он сглотнул давящий горло комок, быстро провел ладонью по глазам и увидел, как удивленно смотрят на него мальчики.

— Все отлично, — хрипло и излишне резко сказал он. — Из Лос-Анжелеса или Барстоу, если доберетесь, сворачивайте к востоку по Шестьдесят шестой. Это уже мой старый маршрут. Через пустыню проедете без труда. Но не забудьте про запасы воды. Если мост через Колорадо продолжает стоять — считайте, вам повезло. Если нет — сворачивайте на север и попробуйте дорогу через Боулдер-дамб. Дамба никуда не денется — это уж точно. По карте он показал им запасные дороги и объезды, на случай, если основные дороги окажутся непроходимыми и они застрянут. Но на джипе, думал он, это им вряд ли грозит. За час работы мальчики уберут любое упавшее дерево, а имея лопаты и ломы, смогут соорудить объезд по бездорожью. Не хотелось верить, что всего за двадцать один год великие хайвеи пришли в полную негодность и стали непроходимыми.

— В Аризоне могут начаться некоторые сложности, — продолжал он, — это в горах, но потом…

— Что такое Арри? Что это — Арри-зон-на? Это Боб спрашивал — и, пожалуй, трудно найти вопрос проще. А Иш неожиданно понял, что простым вопросом его загнали в тупик. Чем была когда-то Аризона — даже на это он не смог бы дать быстрый ответ. Обширная, заключенная в определенные границы территория, реально существующий объект самоуправления, абстракция? Даже если так, как в нескольких словах объяснить, что подразумевается под словом «штат»? Еще меньше он знал, как объяснить, что такое нынешняя Аризона.

— Да. — Наконец-то нужные слова собрались вместе. — Аризона — это просто название вот этих, начинающихся за рекой земель. — И тут он почувствовал прилив вдохновения. — Смотрите на карту, все, что находится внутри этой желтой линии, и есть Аризона.

— Понятно, — кивнул Боб. — Там что, все заборами огорожено?

— Сомневаюсь, что это так.

— Правильно. Зачем забор там, где течет река. «Не стоит больше об этом говорить, — решил Иш. — Боб, видно, и правда думает, что Аризона — это вроде обнесенного забором нашего заднего двора, только чуть побольше». И Иш перестал упоминать штаты и называть города. Мальчики знали, что такое города. Для них города — это засыпанные мусором улицы и облупившаяся краска обветшалых домов. Сами городские жители, они, конечно, без труда представят другой город и похожий на них клан родичей. Но все же, желая узнать, во что сейчас превратились некогда огромные города, он показал им маршрут через Денвер, Омаху и Чикаго. К тому времени начнется весна. А потом они смогут добраться до Нью-Йорка и Вашингтона.

— Пенсильванское шоссе, пожалуй, самый безопасный путь через горы. Трудно сделать непроходимыми сразу все четыре полосы, да, наверное, и туннели пока не обвалились. Как решили, обратный путь мальчики выберут для себя сами. И когда придет время отправляться в обратный путь, они будут знать состояние дорог лучше, чем он. Единственное, что он посоветовал, — это держаться ближе к югу. Скорее всего, холодные зимы заставили людей перебраться к южному побережью. Участники будущей экспедиции каждый день водили джип, на практике определяя долговечность покрышек, и потому собрали небольшой запас покрышек, способных выдержать пускай незначительные, но все же расстояния. На четвертый день джип, тяжело груженный запасными колесами, аккумулятором и прочей необходимой мелочью, тронулся в путь. У мальчиков в предвкушении необычайных приключений сделались безумные глаза, а их матери с трудом сдерживали слезы. Иш сам чудом удержался, чтобы в самый последний момент не запрыгнуть в машину.

Границы разделили землю стойкими, не идущими на компромисс линиями. Сотворенная человеческими руками и победившая реальность здравого смысла абстракция… Ты стремительно несешься на машине по федеральному шоссе, пересекаешь невидимую линию и чувствуешь, как изменилось дорожное покрытие. Такое гладкое в Делавэре, оно становится тряским в Мэриленде, и колеса тут же ощущают разницу и начинают возмущенно вздрагивать. «Граница штата» — читаешь на дорожном указателе. «Въезд в Небраску. Скорость не более 60 миль в час». Как все меняется за этой незримой чертой, делящей неделимое. Почему то, что раньше было злом, становится добродетелью, думаешь ты и сильнее давишь на педаль газа. А на государственных границах смотрят друг на друга флаги разных цветов, хотя один ветер перебирает их полотнища. Ты проходишь таможню и зал регистрации, и вдруг все становится другим, непривычным глазу. «Смотрите, — говоришь ты, — на полицейских другая форма!» Ты кладешь в карман новые деньги, и с марок на конвертах на тебя смотрят чужие, незнакомые лица. «Надо ехать крайне осторожно, — говоришь ты. — Совсем не хочется попадать здесь в участок». Однако до чего смешно! Переступаешь невидимую глазом черту и в одно мгновение становишься одним из этих нелепых людей — иностранцем. Но границы исчезают даже быстрее, чем заборы. Невидимым линиям не требуется разрушающего действия ржавчины, чтобы через недолгое время вычеркнуть их из памяти навсегда. И наверное, тогда проще станет жизнь. И будут люди говорить, как уже говорили когда-то: «Там, где сосны сменяют дубы». Или скажут вот так: «Не знаю, как точно называется, ну, в общем, где у склона холма земля становится сухой и начинает расти трава».

А когда уехали мальчики, потекли спокойные, размеренные, полные довольства и счастья дни, совсем как те прошлые дни, после которых называли они год — Хорошим Годом. День за днем уходило время, неделя за неделей. Поздно наступил сезон дождей, и были ливни короткими, а после дождя разгонял ветер тучи, и снова сияло голубое небо, а воздух был таким прозрачным, что как на ладони видны были величественно стремящиеся вниз башни моста Золотые Ворота. По утрам Ишу удавалось сгонять большую часть жителей на общественные работы по строительству колодца. Их первый ствол еще до того, как достиг воды, уперся в подножие скалы, потому что на склоне холма неглубоким оказался слой мягкой земли. Но люди вырыли другой ствол, и на этот раз повезло, и они добрались до обильного водоносного слоя. И тогда обшили стены колодца досками, поставили крышку и приладили ручной насос. К тому времени все уже смирились с уличными удобствами и восстанавливать туалеты в домах, то есть возиться с трубами, насосами и канализацией никому уже не хотелось и считалось пустой тратой сил и времени. На том и порешили. Рыба хорошо тогда клевала, и всем хотелось поскорее отправиться на рыбалку. Вот почему на остальные занятия смотрели как на второстепенные и не заслуживающие особого внимания. По вечерам они часто собирались вместе и под аккомпанемент аккордеона Иша пели песни. Однажды он предложил петь на голоса, так чтобы каждый вел свою партию. А когда попробовали, то оказалось, что у старины Джорджа громкий и звучный бас. Стали петь на голоса, но без особого интереса, не понимая смысла в столь сложных ухищрениях. «Да, — укрепился Иш в собственном, составленном еще много лет назад мнении. — Они не очень музыкальный коллектив». За год до этого он стал приносить домой пластинки с записями классической музыки и проигрывал их на старом патефоне. Пение под патефон не нашло горячих сторонников, хотя так проще было вести партию. Детишек такой музыкой заинтересовать так и не удалось. Во время каких-то мелодичных пассажей они могли отложить свои деревянные фигурки или прекратить возню, поднять головы и с видимым удовольствием слушать. Но продолжалось это недолго, и стоило измениться теме или стать чуточку посложнее, как они возвращались к прерванным занятиям. Ну а что еще можно было ожидать от малой горстки людей с более чем средними способностями. (Нет, чуть выше средних способностей, тут же поправил он себя, но возможно, они не распространялись на великое музыкальное наследие.) В Старые Времена, пожалуй, лишь у одного американца из сотни жили в душе истинные любовь и восхищение музыкой Бетховена, и к этой весьма незначительной группе относились люди со сложной духовной организацией, и, если уместно такое сравнение, они, как собаки комнатных пород, вряд ли в состоянии были пережить удар, нанесенный Великой Драмой. Ради эксперимента он попробовал ставить пластинки с джазовыми мелодиями. В те моменты, когда врывались в мелодию хриплые голоса саксофонов, дети снова бросали свои занятия, и снова интерес длился лишь короткие мгновения. Горячий джаз! И он с его бесчисленными изгибами и сменами ритма был слишком сложен и мог найти отклик и понимание отнюдь не в простеньком сознании среднего человека, но в изощренном — истинного ценителя и знатока. С таким же успехом можно было ожидать от детей восхищения Пикассо или Джойсом. На деле — и это, пожалуй, единственное, что вселяло в Иша надежду, — молодое поколение с видимым равнодушием относилось к патефонам и пластинкам; они не любили слушать, они любили петь сами. Он рассматривал это как добрый знак. Когда вырастут дети, то предпочтут быть участниками, а не слушателями, актерами, а не зрителями. А еще провалилась затея самим придумывать слова и новые музыкальные мелодии. Иш однажды сделал попытку придумать новые слова к старой мелодии, но то ли стихи оказались беспомощными, то ли повлияло не что другое, но вскоре он почувствовал упорное сопротивление столь грубому насилию над привычным песенным репертуаром. Вот так они и продолжали петь хором под дребезжащие звуки аккордеона в не очень умелых руках Иша Как он уже понял, чем проще мелодия, тем больше нравилась песня. Слова не имели значения. Они пели: «От вези меня обратно в Вирджинию», — не представляя что такое «Вирджиния» и кого просили отвезти обратно Они пели: «Аллилуйя, я бродяга», — нисколько не заботясь о смысле слова «бродяга». Они стенали, подражая Барбаре Аллен, хотя никто из них не имел представления, что значат муки неразделенной любви. Часто в эти недели Иш думал о мальчиках в джипе Это, наверное, дети просили играть «Дом на ранчо», и, когда его пальцы касались клавиш аккордеона, он вспоминал о мальчиках и каждый раз начинало болеть сердце. Может быть, в эту минуту Боб и Дик проезжают по земле старых ранчо. Он играл по настоянию детей, а мысли его были далеко. Резвятся ли там олени и антилопы, или только скот бродит на бесконечных просторах? А может, вернулись буйволы? Но чаще мысли о мальчиках рождались в темноте ночи, когда нелепые и страшные — порождение его собственных страхов и волнения — сны заставляли просыпаться и лежать с гулко бьющимся сердцем и широко раскрытыми глазами смотреть в темноту, думать и прикидывать возможные варианты. Как он решился отпустить их? Бессчетное число раз он мучил себя этим вопросом и думал о бедствиях, которые несут паводки и ураганы. А машина! Никогда нельзя быть спокойным за молодежь, которой доверили машину. И хотя исчезла опасность столкновений, вполне возможно, что, потеряв управление, они вылетят с дороги и перевернутся. А сколько на их пути будет этих крутых поворотов, этих плохих мест? Сколько опасностей, сколько непредвиденных обстоятельств будет подстерегать их на долгом пути? И еще там будут пумы, медведи и обязательные быки с их неистребимым желанием напасть на человека. Быки — это хуже всего, наверное, потому, что еще не отучились пренебрежительно относиться к человеку, ведь слишком долгое время были они рядом — человек и бык, а такое быстро не забывается. А скорее всего, машина сломается. И окажутся мальчики, словно выброшенные на необитаемый остров, в сотнях, нет — в тысячах миль от дома. Но что в такие моменты заставляло его истинно содрогаться от дурных предчувствий, так это мысли о человеке. Каких людей встретят на своем пути мальчики, кому придется противопоставить свою волю? Сколько их будет — странных, испорченных, развращенных людских сообществ, освобожденных от условностей морали и традиций. Среди них могут встретиться общества, исповедующие ненависть и враждебные чувства к любому чужаку. Могли возродиться принесенные чужими религиями страшные ритуалы — жертвоприношения, каннибализм! Возможно, как Одиссею, мальчикам предстоит оказаться в стране лотофагов, поедающих лотос забвения, увидеть сирен, спасаться от людоедов-лестригонов. Их маленькую коммуну на склоне холма можно назвать скучной, глупой, живущей плодами чужого, прошлого труда, но они не растеряли всех тех достоинств, что сохраняют в человеке прежде всего человеческое. Как мало уверенности и надежды, что в других сообществах происходит то же самое. Но ближе к рассвету ночные страхи, теряя свои реальные очертания, исчезали. И тогда он думал, как счастливы должны быть мальчики, с каким радостным возбуждением бьются их сердца при виде новых мест и встреч с новыми людьми. Даже если непоправимо сломается их машина и не смогут они восстановить другую, то всегда останется возможность по той же дороге вернуться домой пешком. С едой все будет в порядке. Двадцать миль в день, пускай сто миль за неделю, и даже если им придется прошагать тысячу миль, уже к осени будут они дома. Ну а на машине вернутся гораздо раньше. И когда, он думал об этом, то с трудом сдерживал возбуждение, предвкушая, сколько замечательных новостей привезут их путешественники. Шли недели, и наконец кончились дожди. Зеленая трава на склоне холмов потеряла свою изумрудную свежесть, отцвела и побурела. По утрам облака висели так низко, что доставали до них башни мостов.

 

5

Со временем все реже стал возвращаться Иш в мыслях своих к мальчикам. Столь долгое отсутствие могло означать лишь одно — они очень далеко от дома. Еще рано ждать их возвращения с другого края континента и совсем рано беспокоиться, что они уже никогда не вернутся. Другие мысли и другие тревоги наполняли его сознание. Он предпринял новую попытку возрождения школы, то есть вернулся к тому, что считал своим истинным предназначением, — учить детей. Учить детей читать, писать, складывать цифры и тем самым пытаться сохранить в Племени истинные ценности, некогда дарованные человеку цивилизацией. Но неблагодарная молодежь ерзала на стульях и с такой тоской заглядывалась в окна, что он понимал: дети хотят на свободу — бегать по траве холмов, соревноваться в проворстве с быками, ловить рыбу. Он испробовал различные уловки, перебрал массу всяких методик, то есть занимался тем, что в прежние времена называлось не иначе как «прогрессивное обучение». Резьба по дереву! Ишу казалось это странным, но, к его удивлению, резьба стала среди детей основным средством творческого выражения. Очевидно, это увлечение перешло к детям по наследству от старины Джорджа. Трудно сказать, как это получилось, но недалеком) Джорджу бессознательно удалось передать детям свою любовь к возне с деревом. Лично Иш не видел в этом ничего привлекательного да и особенным умением или сноровкой похвастаться не мог. А впрочем, какая разница, откуда это пошло! Задача в том, сможет ли он, Иш, как учитель, направить это увлечение на развитие интеллектуальных способностей детей? И он начал учить их геометрии, вернее, как на гладкой поверхности дерева с помощью циркуля и линейки наносить очертания простейших геометрических фигур. Наживку проглотили, и вскоре с великим энтузиазмом и важностью все говорили об окружностях, треугольниках и шестиугольниках. Разрисовывали ими свои дощечки, а потом увлеченно вырезали. Даже Иш стал находить некоторое очарование в этой работе, когда из-под кончика остро отточенного ножа кудрявилась тонкая стружка насчитывающей вот уже четверть века податливой мякоти сахарной сосны. Но еще до того, как были закончены первые фигуры, интерес к геометрии на дереве стал постепенно угасать. Вести концом ножа по краю стальной линейки, в результате чего получать прямую линию было слишком просто и неинтересно. Следуя сложному изгибу, вырезать окружность было гораздо сложнее, но тоже, из-за механического характера работы, скучно. И в законченном виде фигуры, даже Ишу пришлось это отметить, напоминали неудачные образцы машинного труда прежних времен. И дети вернулись к прежнему, не скованному законами геометрии труду, в котором чистота линий с большим удовольствием заменялась полетом фантазии и неожиданной импровизацией. Так было веселее, и потом больше удовольствия доставлял конечный результат. Самым лучшим резчиком бесспорно считался Уолт; а вот читать он не умел, если, конечно, можно назвать чтением мучительно долгое соединение отдельных слогов в единое, образующее слово целое. Но когда в руки Уолта попадали нож и желтая высохшая дощечка, вот тогда он истинно преображался. Ему не нужно было что-то отмерять, используя при этом фокусы геометрии. Если ряд из трех коров оставлял свободное пространство, Уолт просто добавлял туда теленка, и все сразу становилось на свои места. А когда он заканчивал, то казалось, что картина с самого начала именно такой и задумывалась. Он мог вырезать и легкие рельефы, и работать в трех четвертях, и даже делать настоящие объемные фигурки. Дети просто трепетали от восхищения и перед самим Уолтом, и перед плодами его трудов. И опять Иш понял, что потерпел еще одно поражение и его затея использовать детское увлечение для развития интеллектуальных способностей полностью провалилась. И снова он остался наедине с Джои. У Джои не было таланта к вырезанию, но в нем одном жила и продолжала гореть искра интереса к этим вечным истинам и загадкам, заключенным в прямой линии, — истинам, пережившим даже Великую Драму. Однажды Иш застал Джои, когда тот увлеченно вырезал из листа бумаги треугольники различной формы, а потом обрезал их вершины и складывал так, чтобы получить прямую линию.

— И всегда получается? — спросил Иш.

— Да, всегда. Ты говорил, что всегда должно получаться.

— Так зачем ты это делаешь?

Джои не мог объяснить зачем, но, зная сына и разделяя его образ мыслей, Иш был более чем уверен — Джои отдает своеобразную дань вечным истинам вселенной. Он словно бросает вызов силам перемен: «А ну попробуйте изменить это, если сможете!» И когда темные силы бессильно отступали — это становилось триумфом разума. Иш снова остался лишь с маленьким Джои — скорее духовно, нежели физически. Когда с громкими воплями освобожденного духа дети вырывались из унылого заточения школы на просторы свободы, Джои часто находил причины не следовать за сверстниками, а оставался сидеть за какой-нибудь толстой книгой, придававшей его хрупкой фигурке невыразимую значительность и впечатление превосходства. В физическом плане все мальчики представляли собой молодых гигантов, и маленький Джои всегда оказывался в хвосте их молодецких забав и приключений. Казалось, что голова его несоразмерно велика в сравнении с телом. Но это, зная о том недетском объеме знаний, которые она вмещала, могло быть лишь иллюзией. А глаза — огромные даже для такой большой головы, — глаза удивительно живые и умные. Единственный из всех детей, он страдал приступами болей в желудке: И Иш терялся в догадках, что могло служить истинной причиной приступов — болезнь внутренних органов или эмоциональная возбудимость. А так как он не мог сводить Джои ни к терапевту, ни к психиатру, догадки оставались только догадками. Очевидным было одно — Джои плохо рос и часто, возвращаясь после игр со сверстниками, едва держался на ногах от усталости.

— Это плохо! — говорил тогда Иш Эм.

— Плохо, — соглашалась она. — Но ведь это ты приучил его к книгам и геометрии. Может быть, поэтому он не так силен и здоров, как остальные.

— Да, наверное, ты права. Но ему хочется выразиться в чем-то другом. Думаю, со временем и он окрепнет.

— А ведь ты не хочешь, чтобы он стал другим…

И когда она уходила заниматься своими делами, Иш думал, что Эм права. «Или, — размышлял он, — у нас уже вполне достаточно здоровых, умеющих только скакать молодцов? Но все же я хочу, чтобы у Джои появилась сила. Но даже если он останется слабым и болезненным, пусть даже уродцем, у нас все равно останется личность, в которой будет гореть свет разума». И из всех детей сердце Иша принадлежало лишь Джои. Он видел в нем надежду на будущее и потому часто разговаривал с ним и учил многому. Шли недели, и, пока они все ждали возвращения Дика и Боба, медленно тащилась во времени их школа. Даже Иш не мог найти более оптимистическое название процессу обучения, чем это слово — «тащилась». Всего их было одиннадцать — одиннадцать детей, которых он учил, или пытался учить, в то лето. Школа размещалась в гостиной его дома, и дети собирались здесь из разных домов. Занятия начинались в девять и, с учетом длинной перемены, заканчивались в двенадцать. Иш понимал, что нельзя слишком сильно натягивать вожжи. Сейчас, когда безнадежно провалилась затея подсластить горькую пилюлю геометрии, он учил их арифметике. Он пытался найти практический способ обучения, и, к собственному изумлению, понял, что это, оказывается, совсем не просто. «Если мистер А строит забор длиной в тридцать футов…» — вот такое можно было прочесть в старой книге. Но никто не строит сейчас заборов. Получалось, что попытка объяснить, почему в Старые Времена люди строили заборы, гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Он думал превзойти самые смелые идеи прогрессивного метода обучения и организовать подобие магазина, где ученики будут покупать, продавать и вести бухгалтерский учет. Но и это было слишком далеко от жизненных реалий, потому что никто уже слишком давно не продавал и не было ни одного живого хозяина магазина. В таком случае ему бы пришлось начинать с экскурса в экономические отношения древности. И тогда он совершил героическую попытку представить им чудеса простых чисел. Ему казалось, что он делает успехи, и чем больше рассказывал детям, тем очевиднее постигал сам значение математики как фундаментальной основы, на которой покоится любая цивилизация. Пожалуй, он не мог это выразить словами, но его самого захватывали чудеса, что таились во взаимоотношениях простых чисел. «Почему, — порой думал он, — два плюс два всегда будет четыре и никогда пять? Это осталось неизменным! Даже теперь, когда дикие быки мычат и дерутся на Площади Согласия». И еще он показывал фокусы с трехзначными числами, рассказывая, как они образуются одно из другого. Но, кроме Джои, никто не радовался чудесам, и Иш постоянно ловил их тоскливые, направленные к окну взгляды. Были еще попытки с географией. Его родной предмет, и тут никто не мог выразить сомнения в его квалификации как учителя. Мальчикам нравилось рисовать карты ближайших-окрестностей. Но никто из них — ни мальчики, ни девочки — не проявлял интереса к географии мира как единого целого. Кто и в чем их мог обвинять? Может быть, когда вернутся Боб и Дик, вот тогда появится интерес? Но сейчас детский горизонт замыкался несколькими милями в округе родительского дома. Что для них контуры Европы со всеми ее полуостровами и мысами? Что для них острова, моря и океаны? С историей получалось несколько лучше, хотя то, чему он учил, больше напоминало антропологию, чем чистую историю. Он рассказывал о развитии человека — этого вечно борющегося существа, — который постепенно постигал то одно, то другое, учился развивать себя в одном и ограничивать в другом и сквозь череду ошибок, бед, глупостей, жестокостей достиг выдающихся успехов, пока не добрался наконец до своего конца. Слушали его с легким интересом. Вот почему большую часть учебного времени он уделял чтению и письму, считая чтение ключом ко всем прочим наукам, а письмо — его неотделимой составной частью. Но только Джои по-настоящему пристрастился к чтению и намного опередил своих сверстников. Он понимал смысл слов и даже смысл прочитанных книг.

Несмотря на постоянно преследующие горькие разочарования, Иш не терял надежды и всякий раз хватался за любую возможность вложить хоть какие-нибудь знания в непокорные детские головы. Порой они сами предоставляли ему такую возможность. В один из дней мальчики постарше ходили в более дальний, чем обычно, поход по окрестностям и на следующее утро принесли в класс растущие в тех краях орехи. Они раньше не видели таких орехов и потому, сгорая от любопытства, ждали, что им скажет школьный учитель. Иш решил расколоть несколько и попробовать дать предметный урок биологии. Он попытается использовать преимущества детского любопытства, создавая впечатление, что именно они стали инициаторами этого урока. И тогда он послал Уолта на двор принести два камня, чтобы ими расколоть твердую скорлупу. Уолт вернулся с двумя обломками кирпича. Совершенно очевидно — в его словаре понятия «камень» и «кирпич» не имели смысловых различий. Иш решил не занимать внимание аудитории объяснением столь незначительных тонкостей, так как путем проб и ошибок пришел к заключению, что попытка расколоть твердый орех кирпичом скорее закончится разбитым пальцем, чем расколотой скорлупой. Соображая, что бы такое приспособить более подходящее, он рассеянно окинул взглядом комнату, и тут совершенно случайно на глаза ему попался молоток. Как всегда, его старый приятель занимал свое обычное место на каминной полке.

— Пойди подай мне молоток, Крис, — сказал он, обращаясь к маленькому, сидевшему ближе всех к камину мальчику. Обычно Крис бывал счастлив, если ему предоставлялась возможность во время урока немного размять ноги, вскочить со стула и совершить какое-нибудь активное, в отличие от умственного процесса, действие. Но сейчас происходило непонятное. Крис даже не шелохнулся, и только глаза его затравленно бегали по лицам сидящих рядом Уолта и Вестона. При этом вид Крис имел весьма жалкий, и смущение заметно перерастало в видимое беспокойство.

— Встань и подай мне молоток, Крис! — повторил Иш с некоторым раздражением, резонно считая, что Крис, как обычно, витал в облаках и сейчас, услышав свое имя, просто не понимает, о чем его просят. Но тут произошло вовсе невероятное.

— Я… я не хочу! — выкрикнул Крис.

Мальчишке было уже восемь, и никто не считал его плаксой, но сейчас Иш видел, что тот по совершенно непонятным причинам готов вот-вот разрыдаться. И он оставил Криса в покое. Но ему был нужен молоток, а молоток продолжал стоять на каминной полке.

— Так кто принесет мне молоток? — после некоторого замешательства снова спросил он.

Вестон бросил короткий взгляд на Уолта, а две сестренки — Барбара и Бетти, — не сговариваясь, глянули друг на друга. Эти четверо в классе были самыми старшими, и все четверо продолжали смотреть по сторонам, но никто из них не двинулся с места. Естественно, что точно так же, украдкой поглядывая на товарищей, вели себя и младшие. И хотя Иш пребывал в полном недоумении, он не собирался предпринимать какие-то дисциплинарные меры и уже было приготовился подняться и самому взять молоток, как в гостиной стали происходить совсем уже странные и малопонятные события. С места встал Джои. Прошел через всю комнату и остановился у камина. Все дети не спуская глаз следили за каждым его движением. В комнате повисла гнетущая тишина. Джои стоял у камина. Вот он протянул руку и взял молоток. Сдавленно ойкнула самая маленькая девочка. В более ничем не нарушаемой тишине Джои вернулся к столу Иша, подал молоток, а потом медленно развернулся и пошел к своему месту. Застыв в немом оцепенении, дети смотрели на Джои. Джои сел, и в ту же секунду Иш взмахнул молотком, и твердая скорлупа ореха глухо треснула от сильного удара. И звук этот, глухой и гулкий, кажется, снял достигшее наивысшей точки напряжение. Только к полудню, когда гостиная опустела и дети с радостными воплями освобожденного духа разлетелись по своим делам, Иш снова вернулся к недавнему происшествию и с изумлением, смешанным с испугом, пришел к заключению, что не далее как всего лишь час назад он столкнулся с проявлением суеверия — суеверия в самом чистом виде. Вероятно, бессознательно, но все дети связывали молоток со странным и мистическим для них прошлым. Молоток использовался только в самый торжественный и официальный праздник их Племени; все остальное время он неподвижно, предоставленный самому себе, стоял на камине. И, по правде говоря, в руки его брал только Иш, и больше никто. Теперь он вспомнил, с какой неохотой пошел за молотком Боб и как быстро, словно желая поскорее отделаться, передал его отцу. Неудивительно, что молоток стал для детей воплощением какой-то могучей, способной стать опасной для них, достаточно лишь одного неосторожного прикосновения, силы. Иш мог представить, как это все происходило: сначала игра, но шли годы, и постепенно все стало восприниматься действительно всерьез. А что касается Джои — вот еще один пример его места «над толпой». Возможно, что и Джои не рассматривает этот молоток как самый обычный, ничем не примечательный инструмент, каких много. Возможно, что он тоже находится во власти суеверий, но суеверия эти более высшего порядка, чем просто страх. Понимая, что у него очень много общего с отцом, а умение читать — тому подтверждение, Джои, как наследник Великого Жреца, Благословенное Дитя, имеет право дотронуться до святой реликвии, способной поразить своей злой силой любого другого, не входящего в круг избранных. Возможно — и это похоже на Джои, — он сам помогал создать эту пирамиду суеверий, чтобы на ней выстроить фундамент своей значительности. Нет, совсем не трудно будет победить эти суеверия — именно такой мыслью закончил Иш свои размышления. Но к вечеру его опять начали одолевать сомнения. Причиной стали играющие на дорожке перед домом маленькие дети. Игра заключалась в том, что, перепрыгивая с одной каменной плитки на другую, они звонкими голосами выкрикивали старый детский стишок:

В Старые Времена Иш часто слышал эту рифмованную детскую ерунду. Тогда она не значила для него ничего — просто маленькая детская ерунда. Вырастая, дети очень скоро понимают, что такие и подобные вещи есть просто глупости, которых могут бояться разве совсем маленькие. Но сейчас кто их научит и объяснит, что такое детские суеверия? Ведь они живут в обществе, которое не имеет традиций и, более того, не имеет тенденции накапливать традиции, используя книги как их неисчерпаемый источник. Он сидел в кресле и слушал, как, играя, дети на все голоса распевали свой страшный стишок. И пока, причудливо переливаясь в лучах солнца, поднимался к потолку дым его сигареты, Иш одно за другим вспоминал раздражающие проявления суеверий. Эзра носит в кармане серебряный пенни, и дети, без сомнения, смотрят на этот пенни с таким же суеверным испугом, как и на молоток. Молли стучит по дереву, и Иш с раздражением вспоминает, как видел детей, повторяющих этот глупый стук по дереву. Смогут ли они, когда вырастут, понять что это просто ничего не значащие маленькие привычки, позволяющие взрослым чувствовать себя спокойнее, и не больше? С неохотой, но все же Иш стал склоняться к мысли, что детские суеверия есть серьезная, заслуживающая внимания проблема. В Старые Времена предрассудки и суеверия одной семьи или небольшой группы семей могли оказывать на детей очень большое влияние, но с возрастом, когда круг общения расширяется, эти семейные традиции постепенно теряют свое значение и приходят в равновесие с общепринятыми верованиями и традициями общества. Кроме всего прочего, существовало огромное, правильнее будет сказать, ошеломляющее пс своей многочисленности разноцветье культур и традиций — традиции христианства, западных и восточноевропейских цивилизаций, англо-американская культура. Можно по-разному подходить к оценке этого явления, но никто не станет отрицать, что влияние культур и традиций во благо или во вред человеку было настолько огромным, что поглощало любую личность без остатка и никто был не вправе считать себя свободным от этого влияния. Но их маленькая община утратила большую часть традиций. Кое-что потеряно по вполне объективным причинам, так как семеро переживших катастрофу (Иви, конечно, не в счет), вполне естественно, не могли сохранить и передать все характерные для воспитавшего их общества традиции. Много утрачено из-за того, что в общине произошел разрыв в преемственности поколений и не было старших детей, способных передать традиции детского мира своим маленьким братишкам и сестренкам, — ведь первых родившихся после катастрофы детей учили играть их папы и мамы. Вот почему их дети — это мягкий, податливый воск, из которого можно лепить все, что угодно. За этим скрывались огромные возможности, ответственность и опасность. Большая опасность — от одной этой мысли он зябко поежился, — если их маленькое сообщество попадет под влияние злой силы демагога. Но при этом — Иш криво усмехнулся — в их податливой и мягкой, как воск, компании все дети, за одним исключением, сколько он ни старался, не обладали истинным стремлением к знаниям и книге. Это могло означать, что более могущественная сила — вся окружающая среда — противодействует его благим начинаниям. Но что если снова вернуться к проблеме суеверий… Возможно, их появлением община обязана отсутствию в их среде — так уж получилось — истинно верующих. Вероятнее всего поэтому в головах детей образовался некий духовный вакуум, который был моментально заполнен верой в сверхъестественное. Не в этом ли кроется подсознательное стремление объяснить таинственные законы жизни… А ведь много лет назад они проводили совместные церковные службы, а потом прекратили, посчитав лишенными элементарного здравого смысла. Выходит, что отказ от религии стал серьезной ошибкой, допущенной общиной. Вот когда Иш по-настоящему понял, что лишил себя возможности стать создателем религии целого народа. Дети принимают на веру все, что бы он ни сказал. Проявив настойчивость, повторяя одно и то же бесконечное число раз, он, безусловно, может сделать так, что они поверят в абсолютную истинность любых религиозных догм. Он может убедить их, что Господь Бог сотворил мир за шесть дней и нашел его прекрасным. Они поверят. Он может рассказать им индейскую легенду о том, что мир создан стараниями Мудрого Койота. Они поверят. А что он может рассказать им, сохранив собственные убеждения? Полдюжины космогонических теорий создания мира, которые еще помнит со студенческой скамьи? Возможно, они поверят и этому, хотя премудрости космогонии по силе воздействия будут явно проигрывать истории и Бога, и Мудрого Койота. Что бы он ни сказал, что бы ни выбрал, всему можно придать форму и содержание вполне сносной веры. И снова, как много лет назад, Иш испытал отвращение к самой идее, ибо дорожил чистотой собственного скептицизма. «Лучше ничего не знать о Боге, — вспомнил он свое давнее увлечение Библией, — чем думать недостойное Его». Иш прикурил еще одну сигарету и снова откинулся на спинку кресла… Эта проблема духовного вакуума! Она беспокоила его. Если не заполнить пустоту чем-то положительным, его потомки в третьем или четвертом поколении станут предаваться обрядам первобытного колдовства, трепетать перед злыми духами и проводить эксперименты ритуального каннибализма. Они начнут исповедовать ву-ду, шаманизм, табу… Последнее заставило его испытать острый приступ вины. Дело в том, что в Племени уже существовали верования, по силе своей приближающиеся к силе воздействия табу, и безусловно, без всякого злого умысла но именно он заложил первые основы их существования. Иви, например. Он, и Эм, и Эзра решили это давно. Они не хотели, чтобы полоумные дети от Иви стали обузой для всей общины, и поэтому предпринимали все возможное, чтобы по крайней мере для мальчиков сделать ее неприкасаемой. Светловолосая Иви с огромными голубыми глазами была, наверное, самой красивой среди них. Но Иш был уверен, что никто из мальчиков не рассматривает Иви как предмет сексуального влечения. Вряд ли мальчики думали или боялись, что с ними произойдет нечто плохое, просто изначально была исключена возможность возникновения даже иллюзорной мысли о каких-то связях с Иви. Запрет стал сильнее закона. Только такой запрет мог быть отнесен к разряду табу. И еще одна проблема, созвучная с первой, — проблема супружеской верности. Изначально страшась раскола их маленького сообщества из-за ревности, старшие не столько учили супружеской верности, сколько на собственном примере показывали, что иного просто не может быть. Молодых женили так рано, как это было возможно. Двоеженство Эзры воспринималось как реалия, не требующая объяснений. И хотя Иш не был склонен рассматривать сохранение супружеской верности как явление, полностью соответствующее определению запрета, но все же если рассматривать заключенные браки с точки зрения их предопределенности судьбой, а не желанием молодых, то это понятие по смыслу оказывалось весьма близким к табу. Первое нарушение запрета — а оно обязательно будет — безусловно приведет к потрясению с Непредсказуемыми последствиями. Третьим возможным примером табу — хотя и меньшего масштаба — явилось превращение Университетской библиотеки в неприкосновенную святыню. Это случилось, когда старшие мальчики были еще малышами. Однажды Иш водил их в дальний поход, в результате чего они оказались на территории Университетского городка. И пока он сам безмятежно дремал в тени деревьев, двоим удалось отодрать доску, которой после первого посещения библиотеки Иш прилежно забил окно, залезть внутрь, добраться до книг, а потом увлеченно расшвырять их по полу. В страхе от предчувствий, что с его сокровищницей может происходить нечто ужасное и непоправимое, он последовал за ними. После Ишу всегда было стыдно вспоминать случившееся, но в тот момент ярость возобладала над здравым смыслом и он избил малышей. Возможно, что неподдающаяся пониманию, беспричинная, смешанная со страхом ярость взрослого запомнилась детям гораздо сильнее, чем само наказание. И без сомнения, в рассказах младшим они в красках описали испытанное потрясение. Библиотека сохранила свою неприкосновенность, и Иш мог теперь только радоваться. Но как он начал понимать, произошедшее тоже можно было отнести к разряду табу. Существовал еще и четвертый пример — пример, с которого начались его сегодняшние размышления. Иш выбрался из кресла и подошел к камину. Молоток стоял на прежнем месте, на каминной полке, куда Иш сам поставил его после окончания занятий. Он не стал просить об этом детей — даже Джои. Он предпочел не затрагивать проблему молотка вторично. И теперь молоток стоял на своей четырехфунтовой головке из тускло поблескивающей, тронутой веснушками ржавчины стали. Как долго этот молоток и человек находятся рядом. Он нашел его в горах незадолго до укуса змеи, и потому молоток можно было назвать самым старым его другом. Молоток был с ним еще раньше, чем Эм и Эзра. Словно увидев впервые, Иш внимательно, ощущая непонятную внутреннюю неловкость, разглядывал молоток. Ручка совсем плохая. Дожди и сырость, после того как, кем-то потерянный, лежал молоток под открытым небом, не пощадили ее. А еще раньше, наверное случайно, ею попали по камню, и от удара осталась на ручке трещина. Какое это дерево? Он не знал. Скорее всего, вяз или орешник-гикори. Самое простое — это избавиться от молотка. Он может швырнуть его в Залив. Нет, решил он, когда прошло первое импульсивное чувство. Так он будет пытаться лечить вторичные симптомы болезни, а не причину, их порождающую. С уничтожением молотка детская вера в сверхъестественное не только сохранится, но может принять еще более зловещую и уродливую форму. Он стал думать о показательном уничтожении молотка, представив факт уничтожения как некое символическое доказательство того, что молоток не имеет и не может обладать сверхъестественной силой. Это хорошая идея, но оказывается, у него самого нет силы, способной помочь в уничтожении. Ручку он сожжет без всяких проблем, но что делать со сталью? В его распоряжении не было средств, способных легко и необратимо уничтожать железо. Даже если он достанет кислоту и будет пытаться растворить в ней сталь — все это отнимет столько сил и времени, что дети вполне резонно начнут верить — в молотке действительно заключена некая скрытая, могущественная сила. И тогда он по-новому взглянул на молоток — как на нечто, выходит, действительно обладающее скрытым могуществом и живущее своей собственной жизнью. Да, молоток обладал всеми качествами, присущими истинному символу, — постоянством, реальностью, силой. Очевидной была и фаллическая форма. И чем больше он смотрел на молоток, тем страннее мысли возникали в его голове. Почему он не дал имя молотку, хотя часто мужчины давали имя оружию, которое являлось символом могущества, — «Маделон», «Красный Бесс», «Килдаэрин», «Эскалибур»… А еще раньше молот являлся символом принадлежности к божественному. Тор носил с собой молот, наверное, и другие боги не обходились без него. Среди королей был такой древний король франков, знаменитый победой над сарацинами у Пуатье… кажется, Чарльз Мартелл — Чарльз Бьющий Молотом! Иш Бьющий Молотом! Вот почему, взвесив все за и против, на следующее утро, когда дети вновь собрались в гостиной, Иш не рискнул возвращаться к теме суеверий. Будет лучше, уговаривал он себя, просто выждать. День, два или неделя — ничего не изменят, а ему нужно время все хорошо обдумать, тем более что сейчас все его мысли были заняты Джои. В результате внимательных наблюдений последних недель Иш с явной неохотой, но все же должен был признать в Джои задатки испорченного ребенка. Летом Джои исполнилось десять. Раннее развитие не прошло даром, и мальчик стал серьезно задирать нос. По возрасту он стоял между двенадцатилетними Уолтом и Вестоном и восьмилетним Крисом. Развитый не по годам умственно, он, естественно, ничего не мог иметь общего с Крисом и инстинктивно тянулся к компании старших — Уолта и Вестона. Это, как понимал Иш, было для Джои очень тяжело, так как приходилось решать непосильную задачу сравниться в физической силе со старшими, поскольку они, по естественным законам возраста, гораздо сильнее Джои. Более того, он перестал замечать сестру. Может быть, потому, что находился в том возрасте, когда мальчики не интересуются девочками, а может, оттого, что Джози просто не могла похвастаться столь блестящими способностями, как он сам. Наверное, потому все, что делал или пытался делать Джои, несло некую ауру напряженности от желания всегда и во всем быть первым. Снова и снова Иш возвращался к, казалось бы, незначительному эпизоду, когда дети побоялись дотронуться до молотка, но молча признали в Джои полное право сделать то, что сами сделать не осмеливались. Очевидно, верили, что Джои унаследовал некую дающую право на поступок силу. Иш мысленно возвратился к тем далеким временам, когда запоем читал книги по истории человечества, и вспомнил о широко распространенной вере, что отдельные личности могут обладать неким сверхъестественным могуществом. Мана — кажется, так называют это антропологи. Возможно, дети верили, что Джои обладал маной; возможно, и сам Джои в это верил. Несмотря на некоторую ограниченность, физическую слабость и все более заметные дурные свойства характера Джои, мысли Иша были обращены именно на него и волновал его больше этот — с задатками испорченного — мальчик, чем кто-либо из остальных детей. В Джои жила надежда на будущее. Только благодаря силе разума — и в это Иш верил твердо — человечество снова достигнет высот цивилизации и только постоянно оттачивая этот разум сможет возродиться и достигнуть прежних высот. А в Джои жил свет разума. Вполне вероятно, что он обладал и той — другой — силой. Мана может быть заблуждением недалеких, примитивных умов, но даже цивилизованные, современные люди признавали существование странной силы, дающей безусловное право на лидерство Кто смог объективно доказать, почему одна личность имеет такое право, в то время как другая, обладающая несравненно лучшими профессиональными качествами, такого права не имеет? Насколько понимает это сам Джои? Сколько раз Иш задавал себе этот вопрос и ни разу не мог найти достойного ответа, но именно этим летом начал все больше и больше убеждаться, что именно в Джои заключена их надежда на будущее. Прочь мистицизм! Все мысли о мане — ерунда! Только Джои способен пронести свет через эти темные времена. Только он способен накопить, а значит, передать потомкам великое наследие человеческих знаний. Но не только способность впитывать знания отличала Джои от других. Ему было всего десять, но он уже начинал экспериментировать, открывать свои собственные пути в познании. Ведь это он сам научился читать. Но если судить по справедливости, то пока все открытия Джои не поднимались выше детского уровня. Был у них памятный случай с головоломками. Как уже случилось с резьбой по дереву, совершенно неожиданно началась в детском коллективе эпидемия повального увлечения головоломками, и в поисках их дети облазили и обшарили все близлежащие магазины. Иш часто наблюдал за ними во время игры и заметил, что у Джои получается не все так складно, как у остальных ребят. Возможно, у мальчика отсутствовали какие-то элементы пространственного воображения. Порой Джои пытался соединить совершенно и очевидно не соединяемое, и другие тогда бурно возмущались и дразнили его. Болезненно переживающий столь видимую неполноценность Джои перестал играть. Но вскоре и совершенно неожиданным образом у него появилась идея, как выйти из столь щекотливого положения. Он отобрал себе кусочки одного желтого цвета и теперь мог ставить их гораздо быстрее, а значит, опережать остальных. А когда он с гордостью демонстрировал свои картинки, это произвело на всех неизгладимое впечатление, но стоило раскрыть секрет успеха, как тут же последовало глубокое разочарование.

— Ерунда, — вынес окончательный приговор Вестон. — Как ты делаешь, конечно, быстрее получается, но не так весело. И ведь никто не следит, как быстро мы управимся. И Бетти была солидарна с Вестоном:

— Чего тут веселого? Сначала собирай желтые кусочки, потом голубые кусочки, потом красные кусочки и знай клади их в разные места! Джои не удалось найти достойных аргументов в защиту своего метода, но Иш прекрасно понимал внутренние мотивы его действий. Разумеется, никто не подгонял детей, никто не заставлял как можно быстрее собрать законченную картинку, и смысла в подобной быстроте, конечно, не было, но получать качественные результаты с минимальной затратой времени и сил являлось естественным для Джои — зачем ползать, если ты умеешь ходить? Кроме того, в нем жил присущий Америке и американцам дух первенства — мощный побудительный стимул, сделавший страну великой. Лишенный от природы дара пространственного воображения, как, впрочем, и хорошо развитых бицепсов, мальчик сумел найти способ, как с помощью интеллекта стать первым. «Он умеет работать головой», — кажется, так когда-то они все любили говорить. Что касается самого открытия, то оно принадлежало десятилетнему существу. Только за одно это его можно было отнести к разряду выдающихся, но оно доставляло Ишу невыразимое наслаждение еще и потому, что в нем зримо присутствовал элемент, без которого не мыслилось прогрессивное развитие человечества, — классификация, главный инструмент в познании всего нового. Логика — вот что выросло из разделения на подобное, и, безусловно, язык — с его бесчисленным количеством глаголов, существительных и прочих частей речи, нашедших свое законное место только благодаря классификации. Открыв законы распределения по признакам, человек смог придать хотя бы относительный порядок на первый взгляд хаотичному и беспорядочному окружающему его миру. Что касается языка, то и здесь видел Иш открытия беспокойного разума Джои. Для мальчика способности вслух произносить слова не являлась, как для многих слепым инструментом выражения собственных ощущений и потребностей. Речь для него стала еще и восхитительной игрой. В отличие от остальных детей у него наблюдался интерес к рифмованному слогу, к каламбурам. Он любил загадки. Однажды Иш слышал, как он загадывал одну.

— Я сам придумал, — гордо объявил он. — Почему человек, рыба и змея похожи? Слушатели не увидели в вопросе ничего заслуживающего интереса.

— Потому что все чего-то едят, — после некоторого молчания последовало вялое предположение Бетти.

— Это очень просто, — сказал Джои. — Все чего-нибудь едят. Даже птицы и то едят. Прозвучали еще одно-два предположения, после чего кто-то резонно отметил, что пора бежать и заниматься более серьезным делом. Джои понял — ему грозит неминуемая опасность лишиться аудитории и, пока еще не угасли последние остатки интереса, быстро выпалил свой собственный ответ:

— Они все одинаковые, потому что не летают! В первый момент Иш тоже не нашел ничего выдающегося в предложенной отгадке и не сразу понял, что только в действительно изощренном мозгу десятилетнего могла возникнуть такая блестящая мысль: сравнение от противного. И тогда в памяти Иша неожиданно всплыло старое определение. «Гениальность — есть способность видеть невидимое». Конечно, от этого, как и от любого другого определения гениальности можно было камня на камне не оставить, ибо определения эти не только к гению можно было отнести, но с равным правом и к лишенному разума сумасшедшему. Но все же в определении этом чувствовалось нечто рациональное, ведь считаться великим мыслителем мог лишь тот, кто чувствовал, чего нет, и искал это невидимое, и открывал его. Но чтобы найти — если, конечно, находка не была обязана удаче слепого случая, — нужно сначала понять, что это невидимое существует, что оно просто временно отсутствует в многообразной картине бытия. Это лето стало для Джои временем открытий и экспериментов. Как-то раз он заявился домой, странно покачиваясь и с сильным запахом вина. Как выяснилось, втроем, вместе с Уолтом и Вестоном, дети посетили ближайший винный магазин. Еще одна проблема, над которой часто задумывался Иш. Однажды он додумался до того, что, зайдя в винную лавку, открывал бутылки и методично выливал их содержимое на землю. Правда, через час усердного труда понял, что не может похвастаться количественными результатами и уничтоженное есть капля в море неисчерпаемых запасов спиртного. Трезво размышляя, он пришел к выводу, что сложившаяся ситуация мало отличается от тех возможностей, которые в мальчишеском возрасте были открыты и ему самому. В те давние годы на полках буфета всегда стояла принадлежавшая отцу пара-другая бутылок виски, шерри или бренди. И ничего не могло воспрепятствовать маленькому Ишу, если бы ему захотелось провести тайный эксперимент. Он не захотел, и, как показывал опыт, никто из его детей и внуков не испытывал серьезного влечения к этим несметным и доступным богатствам. Да и случаев пьянства в общине за все эти годы никогда не отмечалось. Возможно, потому, что спокойная жизнь не требовала каких-то дополнительных стимуляторов, или потому, что алкоголь был доступен, как доступен был воздух, и, потеряв сладость запретного плода, растерял некогда окружавший его ореол значительности. Что касается Джои, то Иш был рад, что у маленького пьянчужки хватило ума выпить совсем немного, то есть то количество, которое не привело ни к отравлению, ни к полной потере сознания. Возможно, и тут ему удалось произвести впечатление на своих собутыльников постарше и снова доказать свое превосходство, ибо Уолт и Вестон заявились домой в гораздо худшем состоянии. Но как бы то ни было, мальчик оказался явно подвыпившим и не сильно возражал, когда его немедленно уложили в постель. В соответствии с моментом Иш счел возможным расположиться на краю кровати Джои и прочесть маленькую лекцию об опасности бездумных экспериментов и глупом безрассудстве подобным образом доказывать свое превосходство над другими. Он говорил и не отрываясь смотрел в маленькое, с огромными глазами личико сына. В них жил разум, в этих глазах, и, несмотря на алкогольные пары, было совершенно очевидно, что Джои все понимал. И еще в этих глазах было выражение единства, так, словно они опять говорили Ишу: «Мы понимаем друг друга. Мы оба понимаем смысл этой жизни. Мы совсем не такие, как они». В приливе, затопившем его до краев, чувства любви и привязанности к младшему сыну Иш наклонился и взял маленькую ручку в свою большую ладонь. А когда увидел ответный, полный любви и преданности взгляд этих огромных глаз, понял, что за этой напускной мальчишеской самоуверенностью скрывается застенчивая и ранимая душа. Наверное, и он сам был таким. Может быть, и тошнит мальчика именно из-за этой робости?

— Джои, мальчик, — произнес Иш, все еще во власти переживаемых чувств жалости и любви, — зачем ты так мучаешь себя? И Уолт, и Вестон — они же на целых два года старше. Успокойся, не гонись за ними. Через десять лет, через двадцать лет, что бы они ни сделали, ты будешь далеко впереди. И он увидел легкую, счастливую улыбку на губах сына. Но Иш знал, что счастьем Джои обязан переживаемому чувству единства с отцом, но никак не впечатлению от только что услышанных слов. Любой ребенок, даже такой не по возрасту развитый, как Джои, живет настоящим, и говорить с ним о том, что будет через десять лет, все равно что говорить о том, что ожидает его через век. Иш снова взглянул на маленькое личико и увидел, как под действием вина странными, сонными и отсутствующими становятся глаза Джои. Но любовь к сыну не исчезала, она росла и заполняла его, как никогда раньше. «Это он, это он, — думал Иш. — Благословенное Дитя! Он единственный продолжит!» Глаза мальчика наполнились сонной одурью, тяжелые веки закрылись, но Иш продолжал сидеть на кровати и держать в ладони руку сына. А потом, наверное потому, что сон так похож на смерть, холодные пальцы страха сжали сердце. «Заложники судьбы», — подумал он. Когда человек любит, он раскрывает сердце и душу. Ему повезло. Он испытал великое чувство любви возле Эм и теперь снова — рядом с Джои. Как же он был счастлив подле Эм и никогда, никогда не сможет представить, что Эм больше не будет. Эм сильнее любой смерти. С Джои все по-другому. Маленькую ручку все еще сжимает его ладонь, и он чувствует, как слабо бьется под кожей тонкая жилка. Она так близка и так беззащитна, что достаточно лишь царапины… Какая судьба ждет этого хрупкого мальчика с разумом титана? Он один способен придать законченную форму будущему миру. Ему нужно совсем немного: силы духа и тела. И еще стать с годами мудрее и… постараться выжить.

Между намерением и исполнением желаемого всегда лежит преграда. Не выдержит натруженное сердце, блеснет предательски клинок, оступится лошадь под всадником, вырастет раковая опухоль — да мало ли их, наших невидимых, коварных врагов… И тогда будут сидеть они у затухающего костра при входе в каменный зев пещеры и говорить: «Горе нам! Нет его больше среди нас, и некому вести нас!» Или когда скорбью отзовутся в сердцах удары погребального колокола, соберутся они перед дворцом и скажут: «Зачем случилось такое? Кто теперь направит нас на путь истины мудрым советом?» Или встретятся на перекрестке улиц большого города и посетуют горько: «Как все таки печально, что это произошло. Ведь нет другого достойного занять это место». Катится многовековая история человечества, и во все времена слышны в ней горькие стенания: «Если бы не заболел молодой король… Если бы жил наш принц… Если бы генерал так безрассудно не бросил армию в наступление… Если бы не надорвал непосильной работой сердце свое Президент…» Между намерением и исполнением желаемого всегда помехой стоит хрупкая человеческая жизнь.

И снова поредели туманы, и пришло время первых жарких дней. «Я снова вижу это! — думал Иш. — Снова вижу великий маскарад природы! Теперь настало время засухи и смерти. Теперь на смертное ложе перенесли божество всего живого. Но придут дожди, и снова зелеными станут склоны холмов. А потом придет то утро, когда с крыльца дома своего увижу я, как на закате займет солнце самую южную точку своего пути. И тогда соберемся мы вместе, и снова выбью я число на камне. Интересно, как назовем мы этот год?» И еще пришло время ждать возвращения Дика и Боба. Бывали дни, и приходило к Ишу чувство вины, что позволил мальчикам уехать. Но постепенно он свыкся с этой мыслью, привык и уже не чувствовал той остроты внутренней боли, как бывало раньше. А когда отступило одно беспокойство, на смену ему пришло новое, и новое чувство вины мучило его. И не знал Иш, как победить его. Дети! Их суеверия и их представления о божественном! Он помнит, как говорил себе, что справится. Он помнит, как говорил себе, что справится на следующее утро. Целое лето прошло, и ничего не сделано. Или он не хочет ничего делать? А может, желает, чтобы дети действительно думали о Джои как о наследнике особенной силы? Или, боясь в этом признаться, где-то в глубине души хочет, чтобы дети думали о нем — Ише — как о Боге? Не каждый день и даже не раз в год доводится человеку забавляться отравляющей сладким дурманом мыслью, что он может и уже сделал первый шаг к цели, за которой становится человек Богом. Ну, пускай полубогом, пускай существом, обладающим особенной, могучей силой. С той самой поры, когда бедняжка Крис, глядя на молоток, глотал слезы, — с той самой поры стал думать Иш, как относятся к нему дети. Непредсказуемым, изменчивым было это отношение. Порой, как в истории с молотком, замечал он нечто похожее на священный трепет. Видно, считали дети, что в нем, как и в Джои — но, конечно, в большей степени, — жило могущество маны. Ведь он был способен на странные, сродни великому искусству подвиги. Он знал значение приводящих в недоумение незнакомых слов. Он знал загадочную жизнь чисел. Благодаря странной силе он знал прячущийся за далеким горизонтом неведомый мир. Знал, что там, где кончается Залив и начинается океан, за маленькими горными вершинами Фараллонов, если подняться на холмы, видимыми в легкой голубой дымке прозрачного утра лежат зеленые острова. Дети его, как понемногу стал понимать Иш, были не просто детьми, а существами в высшей степени наивными, неопытными и простодушными, какими редко бывали дети в Старые Времена. Никто из них и никогда не видел вокруг ничего большего, чем жалкая горстка в несколько дюжин себе подобных. И хотя Иш верил, что жизнь их счастлива, но счастье это было от простоты жизни с ее монотонным повторением простых событий. Они не страдали от бесконечной череды перемен, что на пользу или во вред, но постоянно влияли на еще слабые детские души Старого Времени, порой ломая их или, наоборот, рождая сильных. Столь простодушные дети могут начать испытывать перед ним страх, считать, что в этом человеке заключена некая сила — непонятная, а потому страшная. Порой он чувствовал, что не ошибается, и даже видел в детских поступках подтверждение того, что не ошибается. Но с другой стороны, он был их отец, или дед, или дядя Иш — тот, кто всегда был рядом, кто, играя, ползал с ними по полу, когда были они совсем малышами. И потому, как у всякого другого ребенка, их уважение к такому взрослому ограничивалось вполне естественными рамками. И дети постарше вольно или невольно, но уже могли действием или словом показать, что старый человек — это существо порой бестолковое и способное ошибаться. Может быть, они и испытывали перед ним благоговейный трепет, но это нисколько не мешало проделывать над ним всякие детские штучки. Наверное, через неделю после происшествия с молотком он нашел на стуле кнопку — маленькую кнопку, веселую шутку всех учеников с тех пор, как появились школы, а в школах — учителя. И еще, когда они, давясь едва сдерживаемым смехом, уходили из гостиной на свободу улиц, Иш обнаружил, что кто-то опять сыграл с ним старую шутку, приколов булавкой кусок тряпки, так что, свисая, она болталась сзади, как длинный белый хвост. Иш никогда не сердился и никогда не искал шутников-исполнителей. В каком-то смысле шутки даже льстили его самолюбию. Дети шутят — значит, считают одним из своих. Но порой их забавы доставляли огорчение. Ведь где-то в глубине души он был не чужд мысли считать себя народным героем, этаким полубогом. Разве полагается полубогу подкладывать на стул кнопку или прикалывать длинный белый хвост? Разве достоин народный герой такого обращения? Но чем больше он размышлял над этими, весьма противоположными по смыслу явлениями — благоговейным трепетом и неуважительными забавами, — тем больше склонялся к мысли, что не так они и несовместимы и история уже знает подобные случаи.

Странно быть Богом! Они приносят упитанного тельца с позолоченными рогами и забивают его у подножия твоего алтаря. И ты горд и рад жертвоприношению. Но потом они берут голову, рога, хвост и шкуру и в шкуру заворачивают скользкие окровавленные внутренности. И всю эту никому не нужную гадость они сжигают перед твоим алтарем, а потом спешат полакомиться нежным мясом с жертвенных ляжек. Ты видишь обман, и обман рождает в тебе гнев — божественный гнев. Ты собираешь черные тучи и берешь в руки извивающиеся змеи молний. «Но нет, — начинаешь думать ты. — Это ведь мои люди! Сегодня у них много еды, они растолстели, горды и в гордыне своей неучтивы. Но кто захочет видеть народ свой жалким и ничтожным? А когда на будущий год обрушатся на них голод и болезни, они сожгут настоящего быка — нет, много быков!» И потому ты прощаешь их и напоминаешь о своем существовании лишь слабым раскатом одного-единственного грома, который глохнет и вряд ли замеченным остается в шумном веселии пирующих. «Я совсем не глуп, — говоришь ты Сыну. — Но иногда наступают времена, когда глупыми должны казаться боги этим ничтожным». А потом забываешь об обманщиках и думаешь, не поделиться ли секретами божественного могущества с Сыном своим либо, наоборот, найти гору повыше, да и скинуть ему на голову, ибо слишком острые серпы стал ковать Сын в своей кузне… Даже вам, злые боги, чей лик ужасом наполнен и страшен людям, даже вам, человеческой крови жаждущим, приходится закрывать глаза на проделки человеческие. О, как восхитителен страх их! Вопли жены и стоны жертвы — как ласкают слух они. Как мелькают топоры убийц над головой в дар тебе приносимого. И вот он лежит в крови залитый, и язык его вывалился из оскаленного рта — вот она, картина святого ужаса смерти! Но, наслаждаясь вихрем танца убийц его, видишь ты, недоумевая, что воскресла жертва и пляшет со всеми неистово, и пот смывает багряную краску шелковицы с тела его. И даже самый страшный бог мудрым быть должен и помнить лишь об ужасе кажущейся смерти, хотя каждый ребенок в деревне знает, что провели его… Нет, друзья мои, не надо падать ниц и вжимать лице в грязь. Просто склоните головы, когда входите, — едва заметно.

Но пришел час, и хотя не утвердился Иш в решении своем, но не мог более противиться желанию сделать необходимое. Вполне возможно, что памятное событие с молотком не имело под собой ничего серьезного. Он не знал и потому решился. И время для этого выбирал тщательно, чтобы всего несколько минут оставалось до окончания занятий, когда распускал он их. Готовил пути к отступлению, если вдруг обстоятельства примут унижающий его достоинство оборот. Ну а роль учителя позволила без особого труда подвести общий разговор к той точке, в которой заранее приготовленный вопрос мог вполне сойти за случайный, как бы заданный невзначай.

— Как случилось, по-вашему, как могло произойти, что все эти вещи… — Тут он взмахнул руками и широким жестом обвел комнату. — Как случилось, что этот мир, все это появилось на свет?

Ответ прозвучал почти мгновенно. На этот раз Вестон выступал, но, очевидно, любого из сидящих в гостиной вопрос не поставил бы в тупик своей каверзностью.

— Чего тут думать, американцы все сделали. И тут у Иша перехватило дыхание. Идея сама катилась ему прямо в руки. Вполне естественный ответ, ибо, когда ребенок спрашивал, кто построил эти дома и улицы, кто положил еду в железные банки, взрослые обычно отвечали: «Это сделано американцами». И со вздохом облегчения Иш задал следующий вопрос:

— А американцы — кто они такие?

— О, американцы — очень Старые Люди.

На этот раз быстрой реакции на детский ответ не последовало, так как в словах «Старые Люди» слышалась не временная связь, а отношение, очень напоминающее суеверия. Старые Люди — это все равно как сказочные пришельцы из иных миров. А ему не хотелось придавать этим словам подобный смысл. От него требовались какие-то веские контрдоводы.

— Я был… — начал он просто и после совсем короткой паузы, не находя смысла в применении прошедшего времени, поправился: — Я Американец.

И странно, стоило ему произнести такие простые слова, как ощутил он неизъяснимый прилив гордости, будто с последними, растаявшими звуками взметнулись вверх звездно-полосатые стяги и грянул гром духовых оркестров. Это великое счастье — чувствовать себя американцем. Счастье быть причисленным к великой нации. И не только гордость мог испытывать человек от такой сопричастности, но и всеохватывающее чувство уверенности, безопасности, покоя и единства с миллионами таких же, как и он сам. Вот почему он больше не стал говорить в настоящем времени. Наступило молчание, и Иш увидел устремленные на него в этом молчании глаза детей. И разумом не понял еще, но почувствовал, что его объяснение не достигло желаемой цели. А он ведь хотел дать им понять, что не было ничего сверхъестественного в старых людях, называвших себя американцами. Он просто хотел сказать: «Посмотрите на меня. Я Иш — отец некоторых из вас и дед одного из вас. Я ползал с вами по полу на коленях. Вы таскали меня за волосы. Смотрите — я просто Иш. А сейчас, когда говорю: „Я Американец“, — это не значит, что в словах моих таится какой-то сверхъестественный смысл. Американцы были такими же, как и вы, простыми людьми». Именно это должны были понять дети, а получилось все наоборот, ибо другое услышали в этих простых словах. И когда сказал Иш: «Я Американец», — они кивнули, соглашаясь, и подумали про себя: «Еще бы, конечно, ты Американец. Ведь у тебя есть столько странных, недоступных таким простым существам, как мы, знаний. Ведь это ты учишь нас писать и читать. Ты рассказываешь сказки о мире, который, оказывается, круглый. Ты говоришь о числах. Ты держишь в руках молоток. Ясно, что похожие на тебя создали этот мир, а ты просто пришел к нам из Старого Мира. Ты есть один из Старых Людей. Конечно же, ты не обманываешь нас — ты Американец». И, не веря мыслям своим, в отчаянии глядя на застывшие лица и слушая немую тишину гостиной, увидел он улыбку Джои, словно говорил сын одними губами: «Только нас двоих объединяет нечто общее. Я тоже похож на Старых Людей, пришедших в наш Новый Мир. Я умею читать, и я понимаю, как делаются эти вещи. Я могу взять в руки молоток, и ни один волос не упадет с моей головы».

Иш был рад, что у него хватило мудрости задать вопрос в полдень. Теперь он уже ничего не сможет изменить — ни с вопросом, ни с ответом.

— Занятия закончены, — сказал он. — Занятия закончены!

 

6

Как-то ближе к вечеру Иш развлекался с Джои. Да, скорее, не развлекался, а продолжал обучение, играя с ним в школу. Достал деньги и учил Джои немного из истории и экономических отношений. Джои нравились блестящие, звонкие никели с рельефом незнакомого горбатого зверя. Как бы сделал любой ребенок из Старых Времен, Джои тоже предпочитал никели малоинтересным бумажкам с бородатым человеком, похожим на дядю Джорджа. А Иш пытался найти доступный способ поставить все на место.

И когда, как ему казалось, правильное решение было найдено, он услышал странный и одновременно такой знакомый по прошлому звук. Он замолчал и вслушивался, не замечая, как от напряжения ожидания приоткрылся его рот. И он дождался, потому что снова, на этот раз гораздо ближе, зазвучало знакомое: «тут — а — туут».

— Эм! Где ты, Эм? — крикнул он и сам испугался, каким, оказывается, пронзительным мог быть его голос. — Они вернулись! — И вскочил, не замечая, как, порхая, полетели на пол долларовые бумажки. И он, и Эм, и дети — все выбежали из дома, и из других домов тоже бежали, и собаки заливались лаем, и джип ехал по дороге. Грязный он был, помятый. Потрепала его, оставив следы, долгая дорога. Но все же, пройдя испытания, он вернулся домой. Иш остановился, с трудом сдерживая волнение. Вот уже выскочили из джипа мальчики, кричали что-то громко, руками размахивали — живыми они вернулись, здоровыми. Только тогда почувствовал Иш облегчение, только тогда понял, как же он волновался за них. А мальчики стояли окруженные маленькой толпой вопящих детишек. И Иш как-то робко подался назад, не решился подойти к ним сразу. Но смотрел на мальчиков не отрываясь и, наверное, потому не сразу заметил еще одно движение. Там кто-то еще был в машине. Конечно, вот он зашевелился, выбирается. И сразу ощущение тревоги кольнуло сердце — тревоги и злобы к незваному, вторгнувшемуся в его мир пришельцу. Сначала, когда лишь голова появилась в дверце машины, увидел Иш венчик волос и каштановую бороду — красивой была бы борода, если бы не казалась грязной от крошек прилипшего табака и, неровно подстриженная, не торчала по краям клочьями. Видно, неумелые руки работали ножницами. Тем временем незнакомец шагнул вперед и медленно выпрямился. А Иш уже почти в панике смотрел и запоминал его, оценивая. Большой парень — высокий, широкий в кости, тяжелый! Сильный, но по тому, как распрямлялся медленно, не живой, не энергичной была та сила. Да, сильный, но что-то внутри его было не так, и тяжелый слишком! И еще толстые складки щек глаза подпирали, узкими их делая. «Поросячьи глазки!» — думал Иш, и не отступало, не покидало его чувство физического отвращения. А дети продолжали в беспорядочном хороводе вертеться вокруг машины, и незнакомец, лишь один шаг вперед сделав, застыл на месте и от машины больше не отходил. Он поднял голову, огляделся, увидел Иша, и тогда в первый раз взгляды их встретились. Маленькие, заплывшие жиром глазки человека ярко-голубыми оказались. Он улыбался Ишу. Иш тоже улыбнулся, но против воли поползли углы губ вверх — не по желанию, по привычке старой. «А ведь я первым улыбнуться должен, — думал Иш напряженно. — Он словно покровительствует мне, расслабиться предлагает. Это я должен был с ним такое сделать. Он сильный парень, хотя жирный и вид у него нездоровый». И тогда Иш нашел в себе силы сломить только ему и этому незнакомцу понятное замешательство, шагнул вперед и сжал в ладонях своих ладонь Боба. Но, даже сына обнимая, все равно о госте думал. «Одного со мной возраста», — думал Иш. А Боб уже спешил познакомить их.

— Это наш друг Чарли, просто сказал он и хлопнул Чарли по спине.

— Рад видеть тебя, — с трудом выдавил Иш, но даже столь простые слова ненатурально прозвучали. Но он заставил себя прямо взглянуть в узкие щелки глаз гостя, и, наверное, в напряжении взгляда его сознательный вызов и пренебрежение прочесть можно было. Нет, сейчас бы уже не сказал Иш, что поросячьи глазки на него смотрят. Это матерого хряка глаза! Сила и ярость за детской голубизной прятались. А когда пожали они друг другу руки, рука гостя сильнее оказалась. Если бы захотел гость, то мог бы без труда поломать Иша, сильно поломать. А Боб уже потащил Чарли с другими знакомить. И злоба у Иша не затихала, а, наоборот, росла, готовая выплеснуться. «Осторожно!» — приказал он себе. Совсем иначе представлял он в мечтах возвращение мальчиков. Думал: станут мальчики крепкой нитью, с другими, такими же чистыми и неиспорченными связывающей. И вот он — Чарли! Красивый, кто спорит, — но на любителя такая красота. Хороший товарищ — видно, мальчикам нравится! Но… конечно же, Чарли — он же грязный. И мысль эта поставила все на свои места, будто дала объяснение беспричинной, с первого взгляда родившейся неприязни. Чарли был грязный, и, подчиняясь внутреннему чувству, Иш был готов думать, что не только снаружи грязен Чарли, но и внутри — глубоко внутри грязен. Грязь — всегда существующая грязь земли — самое последнее, что Иша, да и всех других в нынешние времена беспокоило. Но впечатление от грязи, какую он на Чарли заметил, совсем другое было. «Может быть, — быстро перебирал он в уме, — это впечатление от одежды?» На Чарли был деловой костюм — такие в последние годы никто не носил. Редкость! К тому же еще и с жилеткой. Но жилетке объяснение можно найти — вечер выдался холодный и сильный ветер гнал по небу низкие рваные облака. Но засаленным был костюм, и если не знать, что давно уже никто ни куриц, ни яиц не видел, можно подумать — в пятнах засохшего яичного желтка был костюм. А все вдруг к дому заторопились, и Иш пошел с ними, но не как хозяин шел, не вел он, а сзади плелся. В гостиной яблоку негде было упасть. Мальчики и Чарли в центре. Дети с обожанием на них смотрели. А как по-другому могли смотреть дети на исследователей, из далекой и опасной экспедиции с честью возвратившихся. А еще больше Чарли глазами поедали, — видно, странно им было и непривычно видеть незнакомца. Даже в самых смелых мечтах не ожидали люди, что столько радости принесет им возвращение мальчиков. А Иш думал, что если бы имелся под рукой лед, то самое время откупорить бутылки с шампанским. А потом подумал, почему такой горько-ироничной кажется ему эта мысль?

— Что удалось вам? — кричали все разом. — Как далеко заехали? Что делается в этом большом городе — как же его имя? Но, даже захваченный водоворотом всеобщего возбуждения, Иш ловил себя на том, что все время косится на Чарли. Смотрит на его сальную бороду, жилетку в пятнах и от этого еще сильнее чувствует отвращение к чужаку. «Следи за собой, — уговаривал себя Иш. — Не будь деревенщиной, ненавидящим любого чужака с мыслями и манерами, отличными от твоих собственных. Ты всегда говорил, что община нуждается в новых идеях и новых людях, а стоило кому-то появиться, ты начинаешь ненавидеть его и оправдываешь свою ненависть глупыми выводами: „Если он грязен снаружи, значит, что-то обязательно грязное у него внутри“. Расслабься — разве не понимаешь, какой сегодня великий день!» Но сколько ни уговаривал он себя, чувство горечи не проходило.

— Нет, — в то время говорил Боб. — До Нью-Йорка мы не добрались. Мы были в другом большом городе — Чикаго, кажется. Но за ним дороги все хуже и хуже становились. Новые деревья выросли, старые все, что можно, завалили, заносы, размывы, мосты посносило. Мы то по одной дороге поедем, то по другой… Кто-то перебил Боба вопросом, не дал договорить. Одновременно полдюжины вопросов обрушились на путешественников, и они завертели головами беспомощно, не зная, на какой отвечать сначала. В шумной разноголосице Иш поймал взгляд Эзры. И во взгляде этом он сразу ощутил тревогу и понял, что Эзра тоже присматривается к Чарли. И одновременно с тревогой испытал Иш растерянность и подтверждение своим опасениям. Эзра знал людей, и Эзра любил людей. Если Эзра встревожился, значит, есть причины. В таких случаях Иш больше доверял Эзре, чем самому себе. «Кончай, — приказал он себе. — Ты же не знаешь, о чем сейчас думает Эзра. Может быть, и смотрит так потому, что понимает твою тревогу, знает, о чем ты сейчас думаешь. Ничего же не случилось! Ты ведешь себя как царек ничтожного племени, который боится, что появившийся с новыми идеями незнакомец сбросит старых божков и растопчет старую веру». И тогда он заставил себя слушать, что говорят мальчики и поймал обрывок фразы:

— …одеты в смешные одежды, — говорил Дик. — Вроде длинных белых ночных рубашек — не знаю, как и назвать их, — с длинными белыми рукавами. И мужчины и женщины — все их носят. Они в нас кидали камнями и вопили: «Нечистые! Нечистые!» И еще кричали: «Мы Божьи дети!» Кричали так, что мы не решились к ним подъехать. Потом Эм заговорила. И в голосе ее, низком, но таком женственном, утонул, на убыль пошел возбужденный визг маленькой толпы. Другому, наверное, пришлось бы по столу кулаком стучать и криком требовать внимания. А когда Эм заговорила, комната быстро успокоилась, хотя и не повысила она голоса и слова были сказаны совсем простые.

— Поздно, — сказала она. — Ужинать пора. Мальчики есть хотят… Полоумная Иви последний раз хихикнула бессмысленно и потом затихла. А Эм говорила, что лучше всем сейчас по домам разойтись и вернуться позже. Говорила Эм, а Иш следил за Чарли и видел, что Эзра тоже следит. Чарли же взглянул на Эм и отвел глаза, но все же, наверное, на секунду дольше глядел, чем требовалось. А потом на Иви перевел взгляд и на волосы ее золотистые. Оценивающе смотрел, долго. А тут все с мест вскочили, заторопились к выходу. Дик увел Чарли к Эзре ужинать. А когда накрыли ужин в доме Иша и расселись все за столом, снова бесконечные расспросы начались. Иш больше молчал, давая Эм возможность поговорить с Бобом. Ей материнские тревоги успокоить полагалось. Болели ли они? Было ли еды вдоволь? Не голодали, не мерзли по ночам? Разговоры да вопросы про путешествие оставили на потом, когда остальные соберутся; и еще Иш чувствовал, что не стоит Боба сейчас про Чарли допытывать. Но не смог до конца искушение побороть, да и Боб говорил откровенно, ничего не утаивая.

— А, — сказал он, — Чарли? Конечно, мы его дней десять назад у Лос-Анжелеса подобрали. По-моему, там совсем мало людей живет, у Лос-Анжелеса. Немногие вроде нас живут, вместе. И совсем немного поодиночке встречаются. Чарли один жил.

— Это вы его просили поехать вместе, или он сам предложил? Иш даже подался вперед, не отрывая взгляда от лица сына. И видел, что если вопрос Боба немного и удивил, то не смутил нисколько.

— Даже и не вспомнить сейчас. Не помню, чтобы я его приглашал. Может быть, Дик? И Иш снова окунулся в свои мысли. Возможно, у Чарли были какие-то свои причины покинуть Лос-Анжелес и перебраться в другое место. Ну конечно же, он просто клевещет на человека, не зная ни его самого, ни его намерений. А тут снова Боб заговорил:

— Он столько забавных историй рассказывал, Чарли этот. Он очень хороший парень. Забавные истории… можно себе представить, какого толка эти забавные истории. Речь молодежи совсем простой и откровенной в те годы стала. Понятие о непристойностях, если так выразиться можно, совсем исчезло, потому что в словаре молодежи одно слово всего осталось для выражения сути вещей — «забавный». Непристойности умерли своей естественной смертью, наверное, как противоположность тоже умершей, своей естественной смертью романтической любви. Но Чарли… этот еще мог рассказывать грязные истории. И хотя Иш никогда не считал себя ханжой и не стыдился притворно подобных историй, но тут почувствовал, как отвращение к Чарли перерастает в праведное негодование и, несмотря на уговоры самого себя, что ведь совсем ничего не знает о Чарли, кроме того, что мальчики его замечательным парнем считают, растет с каждой минутой. Как сейчас хотел Иш, чтобы не случилась та история с водой, не заставила его речь держать на том памятном собрании. Тогда бы не пришлось стыдить людей, что не думают о будущем. Вот тогда бы не привезли с собой мальчики этого вызывающего отвращение, грязного незнакомца. После ужина разожгли на склоне холма большой костер, и собрались все вокруг огня. Детям большая радость была, потому пели они и резвились без устали. Большой праздник пришел к обитателям Сан-Лупо. И опять забрасывали мальчиков бесконечными вопросами, но все же досказали они свою историю… На пути к Лос-Анжелесу всего с несколькими размывами и заносами они повстречались. Правда, для полноприводного джипа преграды оказались сущим пустяком. А в Лос-Анжелесе встретили общину религиозных фанатиков в белых балахонах, и звали себя эти люди не иначе как «Божьи дети». Как представлял себе это Иш — люди оказались под влиянием какой-то сильной личности, оставшейся в живых после катастрофы. То есть произошла история, противоположная той, что некогда имела место в их Племени, сейчас полностью свободном от каких-либо религиозных догм. После Лос-Анжелеса мальчики двинулись по Шестьдесят шестой на восток, и Иш живо вспомнил, как он вел свой пикап по этому шоссе сразу после Великой Драмы; и лет ему было тогда не намного больше, чем сейчас этим мальчикам. Дорога через пустыню, как он и ожидал, осталась в хорошем состоянии, и пустыню мальчики легко пересекли, если не считать возни с песчаным барханом, который выполз в одном месте на дорогу и горбом своим песчаным основательно ее перегородил. И после пустыни они ехали без особого труда, разве что шины постоянно спускались. Мост через Колорадо подрагивал предательски, но джип все же выдержал. На следующую общину наткнулись у Альбукерка, где раньше селились индейские племена. Из описаний заключил Иш, что если кожа у этих нескольких дюжин людей и не очень темной была, все же по духу были они наверное, индейцами, потому что выращивали кукурузу и бобы, то есть занимались тем, чем испокон века занимались индейцы мирных деревень-пуэбло. Только самые старые немного говорили по-английски. Община замкнулась в себе, отгородилась от внешнего мира и на чужаков смотрела подозрительно. У людей племени были лошади, а вот машин совсем не было, и в городах, даже самых ближних, они почти не бывали. За Альбукерком свернули мальчики на север к Денверу, а потом снова путь на восток продолжали уже по Великой равнине.

— Мы по дороге ехали, — говорил Боб. — Как Шестьдесят шестая, но только часть ее. — И он замолчал, неуверенный, что его поняли. Иш думал с минуту, наверное, пока до него не дошло, что рассказывают им о хайвее N6. Наверное, еще сохранились вдоль нее дорожные указатели, и Боб видел, что цифра на них на «66» похожа, но почему-то осталась только одна. Ишу немного не по себе стало, когда понял он, что его родной сын совершенно в цифрах и числах не разбирается. Хайвей N6, краем захватив Колорадо, вывел их на равнины Небраски.

— Скота там видимо-невидимо, — это уже Дик рассказ подхватил. — Кругом скот. Куда ни посмотришь, везде только скот.

— А вы видели таких коричневых, с горбами? — спросил Иш.

— Да, однажды видели, но совсем немного, — сказал Дик.

— А траву видели? Такая высокая, прямая трава, на конце с маленькой кисточкой, а в ней зерна. Когда туда ехали, они должны были быть мягкие, белые как молоко. А на обратном пути трава как бы золотой должна быть, а зерна твердые, большие. Мы ее пшеницей называли.

— Нет такой травы не видели.

— А кукуруза? Вы ведь знаете, что такое кукуруза. Ее раньше в этих краях у Рио-Гранде выращивали.

— Нет, и кукуруза там сама по себе тоже не растет. И все дальше продолжали они свой путь по дорогам. Но дороги все чаще в завалах оказывались, потому что края пошли не такие засушливые и дожди здесь шли чаще, а зимой случались крепкие морозы. Дороги в разломах были, целые плиты лед выворачивал, а там, где трещины поменьше, там трава, сорняки, кустарник и даже молодые деревья в рост поднялись. Но все равно удалось им пересечь и эти земли, некогда называвшиеся Айовой.

— …подъехали к огромной реке. Такой широкой никогда больше не видели, но мост через нее крепко стоял… Они добрались до Чикаго, но город оказался огромной каменной пустыней. И Иш подумал, что вряд ли это гостеприимное место теперь, когда зимние ветры начинают задувать с озера Мичиган. И он не удивился, что люди, перед которыми теперь открытыми лежали просторы всего континента, ушли из огромного города у озера, оставив мертвый призрак за своей спиной. На выезде из Чикаго мальчики заблудились в хитросплетении лабиринта пригородных дорог, а так как день выдался облачный, то, потеряв ориентацию, вместо востока двинулись на юг.

— После этого, — рассказывал Боб, — мы разыскали в магазине эту штуку, которая направление показывает, — и он вопросительно посмотрел на Иша.

— Компас, — подсказал Иш.

— Раньше он как-то не нужен был, а потом мы им часто пользовались; и снова на восток поехали, пока не добрались до большой реки, которую, как ни старались, пересечь не смогли. Иш без труда вычислил, что, наверное, Уобаш им стал преградой. Двадцать один год паводков, а скорее всего, один — разрушительный и мощный — снес с реки все мосты. После того как и в южном направлении не нашли мальчики дороги, снова повернули на север и ехали по Шестой, все-таки по более возвышенной местности проложенной. И с каждым днем путь на восток становился все более трудным. Паводки, ураганы, зимние морозы превратили некогда ровные, открытые хайвеи в беспорядочно вздыбленные, заваленные гравием обломки бетонных плит. Заросшие молодой порослью, в завалах из стволов старых деревьев, стали дороги непроходимыми. В некоторых местах джип еще мог проехать сквозь заросли кустарника или перевалить всеми четырьмя колесами через ствол дерева, но чаще путь приходилось прорубать топором и до пота работать лопатой. Такая езда измотала мальчиков. И еще навалилось страшное чувство полного одиночества.

— Стало очень холодно, и дул северный ветер, — с трудом подбирая слова, говорил Дик. — И тогда мы испугались. Мы вспомнили, что ты нам рассказывал о снеге, и решили, что никогда не сможем вернуться домой. Скорее всего, у Толидо они повернули назад. А когда повернули, началось у них что-то вроде паники. Пошли затяжные дожди, и часто дороги оказывались залитыми водой. И был сильный страх, что смоет мосты с больших рек и останутся они одни, отрезанные от своего народа. Они не пытались двинуться к югу, как советовал Иш, а повернули назад и поехали по тем же дорогам, что привели их в эти края, и даже на знакомых дорогах не были уверены, что выберутся и снова увидят родной дом. И обратная дорога подарила им мало новых впечатлений, и не увидели они больше того, что уже видели. Даже мыслей не возникало у Иша в чем-то винить мальчиков. И думал он, что вели они себя мужественно, решительно и с большой находчивостью. Если и можно кого-то винить, так это только самого себя — за то, что послал мальчиков в Чикаго и Нью-Йорк — в эти гиганты Старого Времени. Ему нужно было догадаться и выбрать другой маршрут — в сторону Хьюстона и Нового Орлеана, а не в суровую страну холодных зим и пронзительных ветров. Но ведь на пути в Хьюстон и разливы рек могли быть сильнее, и деревья подняться гораздо быстрее, чем на севере. Из-за климата Арканзас и Луизиана могли превратиться в непроходимую глушь гораздо быстрее, чем Айова или Иллинойс. А дети вопили и плясали у костра. Что это, возвращение к первобытному образу жизни с его примитивными радостями или у него просто плохое настроение и все начинает представляться в черном свете? Наверное, дети во все времена вели бы себя у огня одинаково. Вот и взрослая Иви — по уму совсем ребенок — пляшет с ними. А ведь как красиво развеваются ее золотистые волосы. В молчании сидел Иш, смотрел в одну точку и думал. Конечно, поиск доказательств того, что некогда цивилизованная страна превратилась в бескрайние дикие просторы, не мог считаться главной целью экспедиции. Да любой вам это скажет, не отходя далеко от дома. Главным итогом стало установление контактов с двумя другими общинами. Хорошо сказать — контактов, если общины настроены не только подозрительно, но и откровенно враждебно даже к таким несмелым попыткам вмешательства в их жизнь незваных чужаков. Что явилось причиной такого отношения — слепые предрассудки или глубокий инстинкт самосохранения? Но по крайней мере они теперь будут знать, что в Лос-Анжелесе и вблизи Альбукерка живут люди. И от знания этого должно дальше отступить еще живущее в душах их чувство одиночества. Две малочисленные группы людей обнаружены всего в одном путешествии, по одной и той же дороге! Если свести этот факт к простым арифметическим расчетам, на территории Соединенных Штатов их будет уже несколько дюжин. Он вспомнил о давней встрече с арканзасскими неграми. В той плодородной стране с ее благодатным климатом и мягкими зимами трудно найти причину думать, что те трое не выживут и не станут ядром молекулы, которая начнет притягивать других — как белых, так и черных. Конечно, по образу жизни и по мировосприятию такая община будет отличаться, причем значительно отличаться, от людей Нью-Мексико или двух общин Калифорнии. Подобного рода дивергенция в недалеком будущем поставит перед людьми очень серьезные проблемы… Но не время сейчас заниматься философскими проблемами будущего. Вот оно перед ним, настоящее, — в диких плясках и криках беснующихся у огня детей. Истинная вакханалия! Поддавшись всеобщему возбуждению, даже старшие мальчики, да и некоторые из семейной молодежи присоединились к дикому празднеству. Играли в «веревочку» — забаве чрезвычайно волнующей еще и тем, что сброшенному с конца веревки неудачнику приходилось прыгать через костер. И вдруг напрягся Иш, так что все мускулы разом окаменели. Чарли тоже играл! В одной линии между Диком и Иви он размахивал свернутой кольцами веревкой. А дети! Как дети радовались, что такой взрослый, да еще и таинственный незнакомец играет вместе с ними. И снова Иш пытался побороть чувство физического отвращения. «А почему бы нет? Собственно говоря, почему взрослый мужчина не может играть вместе с детьми? А я — да я такой же, как те из Лос-Анжелеса или Альбукерка, еще не зная, но уже заранее ненавидящие всех чужаков. Но все же будь он немного другим, я бы ничего не имел против Чарли…» Как ни уговаривал себя Иш, не удавалось ему побороть это возникшее с первого взгляда чувство неприязни. Пытаясь выкинуть из головы Чарли, он снова вернулся в мыслях к путешествию мальчиков, оценивая его важность для будущего. Но не смог, потому что все это было вопросами будущего, а главным вопросом настоящего был и оставался Чарли. Поздно уже было, и матери потихоньку стали собирать детей. Праздник к концу подошел, но, желая послушать продолжение рассказов мальчиков и Чарли, самые старые вернулись в дом Иша и Эм.

— Усаживайся сюда, — сказал Эзра, показывая Чарли большое кресло у камина. Самое почетное место и самое удобное кресло в гостиной Иша предложил Эзра гостю; и снова подумал Иш, как это похоже на Эзру — так быстро угадывать и понимать отношения между людьми. Ведь у него — у хозяина — даже мысли такой не возникло, не сделал он ничего, чтобы уютно было Чарли в его доме. И тут же возразил сам себе, нашел достойное оправдание — не хотелось, чтобы Чарли уютно было… Холодный вечер опустился на Сан-Лупо, и Эзра попросил разжечь огонь. Мальчики быстренько дрова принесли, и скоро занялись поленья веселым, дружным пламенем. В комнате с каждой минутой все теплее становилось. Они говорили, и Эзра, как обычно, беседу вел, когда Чарли попросил выпить чего-нибудь. Джек принес бутылку бренди и стакан. Целый вечер не пустовал стакан в руке Чарли, но не жадничал он и не торопился, а потягивал из стакана медленно, смакуя каждый глоток, — видно, что привычное дело делал и толк в нем знал. И за весь вечер ни единым словом, ни единым жестом не дал никому понять, что пьян или просто возбужден.

— Что-то все равно зябко, — жалобно протянул Эзра.

— А ты, случаем, не заболел? — встревожилась Эм. Иш тоже встревожился. Болезнь такой редкой гостьей стала, что любая жалоба на недомогание становилась предметом всеобщего обсуждения.

— Не знаю, — сказал Эзра. — Если бы такое в Старые Времена случилось, можно было сказать, что простудился, а сейчас и не знаю, что сказать. И тогда они подбросили еще дров в камин, и в комнате стало сразу нехорошо от жары, неуютно; и Иш стянул с себя свитер и остался в одной рубашке с короткими рукавами. И почти сразу за ним Чарли снял пиджак, расстегнул пуговицы на жилетке, но саму жилетку не снял. Ну а лучше всех Джордж поступил: устроился поудобнее на краю дивана, поклевал слегка носом и мирно заснул. Но когда заснул старина Джордж, не сделался общий разговор от этого менее оживленным. А Чарли не оставлял в покое бутылку, но не брало его бренди, разве что от выпитого, а скорее, от духоты заблестел его лоб потной влагой. Иш молчал, понимал, что Эзра и так разговор крутит, и этак, чтобы больше о прошлом Чарли выведать. Но лишним был такой тонкий подход. Чарли, когда вопрос его касался, отвечал прямо и вполне охотно.

— Значит, когда померла она, — говорил он, — мы вместе не много и пожили, думаю, лет десять-двенадцать. Ну, в общем, когда умерла моя женщина, не хотел я больше ни там оставаться, ни в округе этой. А когда ребята ваши приехали, понравились они мне, собрал, что под рукой было, и поехали мы вместе. И пока говорил Чарли, мысли Иша на сто восемьдесят градусов повернулись. Мальчики после короткого общения с Чарли просто души в нем не чаяли. Чувствовалась в Чарли и сила физическая, и сила обаяния. Возможно, что хорошим, нужным человеком станет он для их общины. Иш мельком взглянул на Чарли и увидел, что уже крупные капли пота у того на лбу выступили.

— Чарли, — сказал он. — Тебе жарко, наверное. Снимай жилетку, чувствуй себя как дома. — Чарли даже вздрогнул слегка, но не сказал ни слова.

— Извините, — заговорил Эзра. — Совсем не пони маю, что это со мной сегодня делается. Пожалуй, пойду лягу в постель. — Произнес эти слова Эзра и даже с места не сдвинулся. Как сидел, так и продолжал сидеть дальше.

— Да ты не мог простудиться, Эз, — опять заволновалась Эм. — У нас уже давно никто не простужался. А потом общими усилиями удалось уговорить Чарли вместе с его бутылкой пересесть подальше от огня, что он и сделал, но жилетки так и не снял. Стоило Чарли занять новое место, как закрутились вокруг него две домашние собаки Иша. Даже собакам был интересен незнакомец. Еще бы, ведь столько новых запахов! Обнюхали и успокоились, — видно, не нашли ничего интересного. Зато Чарли они очень заинтересовали, и, когда начал он их за ушами трепать и по спине гладить, завиляли собаки хвостами, довольные. А Иш все продолжал мучиться. Люди для него всегда самой большой загадкой были, и часто он в них ошибался и поэтому в мыслях бесконечно из одной крайности в другую кидался. Вот он чувствует в Чарли силу и обаяние. Сила и обаяние — это хорошо, значит, и Чарли человек хороший, и теплая волна почти дружеских чувств поднимается в душе Иша. Но когда он соображает, что сила и обаяние есть не что иное, как угроза его авторитету и командному положению в общине, сразу пугается и иначе как на воплощенное зло на Чарли уже не смотрит. Вот и Джордж от сладкой дремоты в тепле очнулся, потянулся всем своим большим телом, встал и объявил, что настало время ему домой отправляться, там его уже давно мягкая перина ждет. И другие выразили желание вслед за Джорджем последовать. В общих сборах Иш понял, что Эзра на прощание ему пару слов обязательно шепнуть захочет, и поэтому затащил его на кухню.

— Тебе действительно плохо?

— Мне? С чего ты взял? — удивился Эзра. — Ни когда так хорошо себя не чувствовал, как сегодня. Эзра улыбался, и Иш, кажется, начал кое-что понимать.

— Так тебя не знобило? — спросил он.

— Да чтоб меня всю жизнь так знобило, — сказал Эзра. — Просто хотел посмотреть, расстанется ли Чарли со своей жилеткой. Не расстался. Ему без жилетки не нравится. Я так и думал, а теперь точно знаю — в ней карман новый пришит, шире и глубже старого. А в кармане — не иначе как такая маленькая штучка, которую раньше специально для дамочек делали, чтобы дамочки могли ее в сумочку спрятать. Такой маленький, аккуратный кусочек железа. А Ишу почему-то от этих слов вдруг легко стало. Такая простая, конкретная вещь, как пистолет, — они найдут способ, как с этим справиться. Но стоило Эзре продолжить, как снова вернулась тяжесть на сердце.

— Хотел бы я понять этого парня. Порой мне кажется, вижу я что-то паршивое и грязное в нем — в самой середке сидит. А порой кажется — лучшего товарища мне за всю жизнь не найти. Одно скажу точно: он из тех, кто знает, чего хочет, и всегда этого добивается. А когда вернулись в гостиную, то Джордж уже одной ногой на пороге стоял.

— Это лучшее, что с нами за многие годы случилось, — говорил он Чарли.

— Нам очень нужен еще один сильный парень. Будем надеяться, ты с нами останешься. Дружный хор голосов поддержал мудрые слова Джорджа, и после этого все вместе к выходу потянулись. А Иша оставили одного, наедине с грустными мыслями. Он было тоже хотел к дружному хору присоединиться, но язык вдруг одеревенел и во рту совсем пересохло. И думать он мог лишь об одном: «Что-то паршивое и грязное в нем — в самой середке сидит».

 

7

А когда все ушли, Иш вспомнил о том, что никогда за все эти годы не делал. А когда все-таки решился сделать, не знал, получится ли. Получилось, потому что на дверях черного хода нашел он тяжелый дверной крюк — мама всегда на крюк запиралась, не доверяла обычным дверным замкам, — и Иш в первый раз за много лет набросил этот крюк. А потом он прошел к парадной двери и обнаружил вполне исправно действующий засов. Все эти годы не от кого было так тщательно двери запирать. Из своих никого не боялись, а чужому не пробраться бесшумно через собачий кордон, да и откуда взяться чужому. Но теперь появился такой, которому доверять нельзя и который с собаками теперь друг. Когда собак за ушами трепал, может быть, уже тогда все рассчитал и наперед думал? Когда наконец добрался Иш до супружеской постели и поделился своими страхами с Эм, то не нашел в ней благодарного слушателя. Ему еще и раньше казалось, что больно Эм все благосклонно воспринимает.

— Ну и что тут необычного? Носит человек пистолет, и пускай себе носит, — сказала она и зевнула. — Ты же ведь свой сколько лет таскал, или забыл?

— И не прятал! И не боялся жилетку снять и остаться безоружным.

— Правильно, но может быть, простим ему? Он нервничал и не по себе ему было. Тебе не нравится, как он смотрит, а ему не нравится, как ты на него смотришь. Он ведь один — в окружении чужих и незнакомых. А Иш, вместо того чтобы согласиться с Эм, испытал вдруг всплеск отвращения к чужаку Чарли.

— Да, — сказал он. — Но мы здесь живем, наши дома здесь, никто его сюда не звал, и если приехал — пусть к нам приспосабливается, а не мы к нему.

— Ты прав, конечно, мой дорогой. Но все равно хватит об этом. Я спать буду. Если чему и завидовал Иш в жене, так это ее способности мгновенно засыпать. А вот у него другая крайность была — чем больше о сне думал, тем труднее засыпал; и никогда не удавалось бег мыслей замедлить, успокоиться, даже если очень хотелось. И снова он почувствовал, что теперь не скоро уснет. Потому что новая мысль в голове родилась — неприятная такая мыслишка. Неприятность в том заключалась, что ведь придется ему с Чарли один на один бороться. Если бы в Племени уже существовала твердая внутренняя организация, если бы они были объединены в какой-то, пусть символический, союз, предполагающий обязательность действий единым фронтом, вот тогда вторжение чужака — пускай даже такой сильной личности — не могло бы иметь для подобного союза серьезных последствий. Сейчас время упущено. Чужак уже здесь и должен быть встречен достойно. Пусть все решит противоборство один на один. А Чарли не слабый противник. Он уже успел завоевать симпатии Дика и Боба, и, без сомнения, кто-то еще из молодежи с радостью принял предложение его дружбы. Джорджа он покорил — тут и сомневаться нечего. Эзра пока думает. В чем природа этого подкрепленного силой странного обаяния? Ни умом, ни сердцем Иш не понимал, почему всем так нравится Чарли, но то, что он всем нравился, было бесспорным фактом. А может быть, все дело в нем — в Ише. Ему почудилось, будто у Чарли имеется совершенно не присущий тому дух соперничества, и сейчас это предубеждение не позволяет понять истинную природу обаяния Чарли. Но одно Иш знал твердо. Они соперники. Какую форму примет это соперничество, Иш сказать пока не мог, но оно будет — обязательно будет. А так как в общине отсутствовала солидарность, свойственная любой социальной структуре, по статусу своему приближающейся к государственной, он обречен на личное единоборство. Но будет гораздо хуже, если соперничество примет характер вражды двух группировок, каждая из которых обзаведется своим вождем-предводителем. Кто поддержит его — Иша? На кого он сможет опереться в этой борьбе? Он не лидер — это очевидно. Когда-то давно, и то случайно, благодаря тупости Джорджа и легкомыслию Эзры, а значит, и их неспособности составить конкуренцию, он еще мог говорить о себе как о лидере. В интеллектуальной области — да, тут он бесспорный лидер. Но в борьбе за власть человек мыслящий во все времена оказывался побежденным. Он вспомнил обманчивую детскую голубизну глаз Чарли. В голубых глазах порой бывает столько льда, сколько никогда не найдешь в темных глазах. «Кто встанет под мои знамена? — спросил он себя с некоторым налетом театральности. — Даже Эм готова отвернуться. Для нее все просто, она почти защищала Чарли». И Иш чувствовал себя снова маленьким испуганным мальчиком, каким был когда-то в давние Старые Времена. Из всех людей только Джои — только один Джои мог понять его до конца, только на него он может опереться. Но Джои лишь маленький, хрупкий даже для своих лет мальчик. Чем поможет он, если рванет к власти Чарли? «Нет, не поросячьи глазки, — снова вспомнил Иш. — Это дикого кабана глаза!» Долго пролежал Иш без сна, пока наконец не сказал себе: «Это простое сумасшествие полуночника, это нелепые фантазии страдающего бессонницей». И когда сказал такое Иш, то заставил себя выбросить тяжкие мысли из головы и провалиться в забвение сна. Утром действительно все лучше становится — не в розовом, конечно, свете, но и не такое мрачное. И позавтракал он с аппетитом, и настроение совсем не плохое было. И еще радость, что Боб снова вместе со всеми за столом сидел. Иш снова вопросы задавал и узнал много новых для себя подробностей. И когда совсем покой и уют привычной домашней обстановки почувствовал, все в одно мгновение рухнуло. Надо же было Бобу рот не к месту открыть.

— Пожалуй, — сказал он, — схожу-ка я Чарли навестить. Иш уже готовился одернуть сына мудрым родительским советом, вроде: «Будь я на твоем месте, не стал бы и близко подходить к этому парню…», — но увидел, как одними глазами Эм говорит — «нет», да ему уже и самому стало ясно, что подобное замечание сделает Чарли персоной запретной, а значит, в глазах детей еще более желанной. Поэтому Иш промолчал и снова начал думать, чем таким особенным приманил Чарли двух встретившихся на его пути мальчиков. Боб ушел. Закончив работы по хозяйству, разбежались и остальные дети.

— И откуда это море обаяния? — стараясь вложить в вопрос как можно больше иронии, произнес Иш.

— Ах, ну перестанешь ли ты когда-нибудь беспокоиться? — сказала Эм. — Обычная тяга ко всему новому. Что тут плохого?

— Ничего, кроме беды, которая ждет нас всех!

— Может быть, — сказала Эм, и Иш облегченно вздохнул, потому что впервые Эм согласилась с такой возможностью, но стоило ей продолжить, как бесследно растаяла радость обретения единомышленника. — Но смотри, как бы тебе первому эту беду не накликать.

— Ты что говоришь? — рявкнул он зло, понимая, что сорвался, ведь очень редко Эм злила или раздражала его. — Неужели ты считаешь это борьбой за власть?

— Думаю, тебе полезнее будет пойти посмотреть, что на улице делается, — спокойно посоветовала она, будто и не слышала вопроса. Ничего не скажешь, добрый совет, тем более что и ему самому давно было интересно знать, что творится на улице. Он молча повернулся и, следуя доброму совету, пошел из дому, и уже открывал входную дверь, как вдруг застыл в нерешительности. Не понимая, что с ним происходит, откуда взялось это странное ощущение, переступил порог, аккуратно закрыл за собой двери, вышел на крыльцо и снова остановился. Постоял, подумал, взглянул на руки, и неуютно ему стало от их пустоты. Ему нужно что-то взять в руки. Он беззащитен, ему нужно вернуться в дом и взять пистолет. Но здесь, возле домов, никто из них не носил оружие. О малейшей опасности многоголосым лаем предупреждали собаки, но он всегда сможет сделать вид, что отправляется в дальний поход. Все еще в нерешительности, понимая, что его появление с оружием может быть расценено — и совершенно справедливо расценено — как проявление враждебных чувств и, кроме того, как признание слабости и неуверенности в собственных силах, он продолжал колебаться. Но в дом все же вернулся. Первое, что попалось на глаза, — застывший на каминной полке молоток. «Дожил! — подумал он, раздражаясь еще больше. — Ты стал глупее детей. Не ты, а они тебя воспитывают!» Так думал Иш, но мысли эти не помешали подойти к камину, снять молоток и быстрыми шагами, более ни о чем не раздумывая, выйти из дома. Все-таки он сделал правильный выбор. Солидная тяжесть, успокаивая нервы, придавала уверенности, а твердость рукоятки заполняла пустоту правой руки. Отойдя от дома, он повертел головой и прислушался. От места, где вчера жгли костер, доносились звуки смеха многих людей, и, не раздумывая, Иш двинулся в ту сторону. Он был один, и вдруг вернулось к нему чувство Великого Одиночества. И он замер на месте, ибо с такой страшной силой обрушилось на него пережитое, что не в силах был пошевелиться, словно парализовало всего. Снова он был муравьем, потерявшим муравейник; пчелой, чудом спасшейся из разоренного улья; младенцем без матери. И он стоял, сжимаясь от напряжения, и чувствовал, как струйка холодного пота бежит по спине. Да, Соединенные Штаты Америки — это пустой звук, отголосок далекого прошлого! Он будет действовать один или с помощью тех, кого удастся привлечь на свою сторону. Не стоит искать взглядом полицейского или шерифа, окружного прокурора или судью — не будет их рядом. Очнулся он от боли в руке. Он так сжимал рукоятку молотка, что побелели костяшки пальцев. «Я не могу, не имею права вернуться назад», — думал он. А потом собрал все оставшиеся силы и мужество и сделал первый, неуверенный шаг вперед. И от ощущения, что он снова движется, что удалось победить паралич страха, ему стало намного лучше. Теперь он видел их — там, где и ожидал увидеть, — на пепелище их большого праздничного костра. Почти вся молодежь и к ней Эзра в придачу. Они стояли, сидели, лежали вокруг Чарли, а тот рассказывал, а люди смеялись, шутками перебрасывались и, главное, слушали. Все было, как Иш ожидал, но, стоило ему внимательнее приглядеться, похолодело у него в низу живота, и холод этот выплеснулся, пополз по всему телу, пока кончиков пальцев на руках и ногах не коснулся. И рука еще сильнее в рукоятку молотка вцепилась. Почти в центре веселой компании Иви сидела. Их полоумная дурочка рядом с Чарли сидела, и такое лицо у нее было, какое ни разу за все эти годы Иш не видел. Все это он разглядел, когда в десяти шагах от Чарли стоял. И не пошел дальше Иш, остановился. Некоторые ребята видели его, но, сильно историей увлеченные, снова отвернулись, будто не заметили. И он стоял, не двигаясь, никому не интересный, будто и не было его вовсе. Он стоял. Казалось, очень долго стоял. Но главное — сердце перестало дрожать и пот холодный больше не выступал. Теперь он был готов к действию. Он был почти что счастлив. Проблема наконец приняла законченную форму, а даже самая неразрешимая, но принявшая ясные очертания проблема гораздо лучше расплывчатой, прячущейся в углах туманной пелены. Он стоял и вслушивался в редкие удары своего сердца. Да, проблема неожиданно быстро раскрыла себя и приняла законченную форму. Это тоже неотъемлемая часть их нынешнего образа жизни. В Старые Времена кризисная ситуация могла вариться на медленном огне, вскипала пузырями, выпускала пар, и можно было неделями и месяцами читать об этом в газетах, пока наконец не случалась забастовка или не начинали падать бомбы. Но когда имеешь дело лишь с малой группой людей, кризис наступает гораздо быстрее. Он поднял голову. Иви сидела в самом центре, хотя место ее с краю — за спинами других ей сидеть полагалось. Обычно лишь пустым взглядом посмотрит она, что происходит, и снова в себя уйдет, а сейчас наоборот — лицо ее прямо к Чарли обращено. Слушает, впитывает каждое его слово, а ведь ничего толком не понимает из сказанного. Но было в лице ее и глазах нечто большее, чем просто желание понять слова Чарли. И сидели они близко друг к другу. Ради этого, думал Иш с горечью, они за Иви ухаживали? Это ведь Эзра ее нашел — грязную, в дерьме ползающую, никчемную, и разума в ней было ровно столько, чтобы консервные банки открывать и жрать оттуда холодное. И, вспоминая это, Иш тогда часто думал: «Эх, положить бы с ней рядом банку сладкой муравьиной отравы». Так нет же, заботились о ней столько лет, хотя всем не в радость она была, да и ей самой вряд ли от такой жизни много счастья. Заботой такой они, наверное, тешили в себе, продлевали давно забытое чувство, которое в Старые Времена называлось человеколюбием. Снова он взглянул на веселящихся, снова на Иви задержал взгляд и вдруг заметил то, что никогда не замечал раньше. Известная беда со всем, что рядом, по чему взгляд привык скользить, не останавливаясь. Как картина на стене, на которую каждый день смотришь и уже замечать перестал. Так и человек близкий теряет в твоих глазах личные, присущие только ему одному характерные черты. Иви — только сейчас заметил Иш — женщиной в самом соку была. С копной золотых волос, красивая женщина — особенной красотой красивая. Правда, тут надо было сделать над собой усилие, не замечать странный взгляд и отсутствующее выражение лица. Вот как раз этого Иш не мог никогда сделать. Но для такого человека, как Чарли, это, видно, сущие пустяки. Прав был Эзра, когда говорил: «Чарли знает, чего хочет, а чего хочет, быстро желает получить». И действительно, зачем откладывать то, что само в руки падает, зачем медлить? Иш покрепче за ручку молотка ухватился. В тяжести этой покойной он силы для себя черпал, но уже жалеть стал, что постеснялся пистолет выбрать. И вдруг компания взорвалась оглушительным хохотом — это Чарли что-то очень смешное сказал. Иш метнул взгляд на Иви и увидел: она тоже заливается, хохочет, не остановить. А пока смеялась Иви, Чарли подался к ней, вытянул руку и, шутки ради, ткнул ее кулаком под ребро. И Иви, как девчонка, пронзительно взвизгнула на самой высокой ноте. Когда стоял Иш в сторонке, его присутствия не замечал никто. Но стоило только несколько шагов вперед сделать — это уже как официальный визит получался, — и все головы к нему повернулись. И в то же мгновение Иш понял, что его ждали, что необычность ситуации в замешательство их ввела, и хотели они указаний, как продолжать вести себя дальше. И тогда Иш прямо к Чарли направился. Правой рукой рукоятку молотка сжимал и думал только о том, как бы в растущем гневе не сжать в кулак левую руку. И когда подошел совсем близко, Чарли небрежно так — нарочито небрежно — правую руку поднял, обнял Иви за плечи и притянул к себе еще ближе. На лице Иви слегка удивленное выражение появилось, но поддалась она и прижалась к Чарли уютно. Чарли посмотрел на Иша, и Иш понял — это открытый вызов. А Иш был спокоен и безмолвно принял вызов. Сейчас, когда пришло время действовать, он ощущал ясность мысли, и главное тут — не допустить, чтобы гнев затмил разум.

— Вы все, — сказал он громко, — пойдите погуляйте где-нибудь. — Просто не было нужды в долгих предисловиях и тонких подходцах — все и так поняли, что сейчас должно произойти. — Мне нужно с Чарли наедине пару минут потолковать. А ты, Эзра, отведи Иви к Молли. Видишь, растрепалась. Пусть ей волосы причешут. Никто даже звука не проронил против. Поднимались с земли быстро, с готовностью, видно, и правда слегка напуганы были происходящим. А вот с Эзрой он, пожалуй, поторопился. Отправляя его домой, оставался Иш без самого верного союзника. Но и оставлять было нельзя, иначе Чарли и все остальные сочтут это проявлением слабости. И вот наконец их только двое друг против друга осталось. Иш как подошел, так и остался стоять на месте, а вот Чарли сидел на земле. И когда понял Иш, что не собирается Чарли вставать, то тоже сел рядом. Не будет он стоять перед тем, кто так развалился лениво. А Чарли жилетку свою пальцами гладил. Опять он в жилетке был, хотя пиджак скинул и пуговицы на жилетке расстегнул, так что она теперь свободно с его плеч свисала. Так они сидели и молча пока смотрели друг на друга, и было между ними расстояние не больше шести футов. Первый Иш понял, что не стоит ходить кругами и издалека начинать.

— Хочу сказать тебе, чтобы ты дела эти с Иви бросал. Такими же прямыми и слова Чарли оказались.

— А кто это говорит? Иш молчал, взвешивал ответ. Он мог сказать: «мы», по так получалось слишком расплывчато. Если бы он мог сказать: «мы, люди», — так прозвучало бы гораздо лучше, но он знал, что Чарли такие слова за глупость примет и начнет смеяться. Больше нельзя было тянуть паузу, и потому он сказал:

— Я говорю это. Чарли молчал, потом подобрал с земли несколько камешков, зажал в кулаке и стал бросать по одному в разные стороны. Пожалуй, если словами говорить, то лучше свое пренебрежение трудно выразить, чем вот так, молча, камешки пошвыривать. Наконец заговорил Чарли:

— Много смешных присказок есть, когда говорит тебе чудак: «Я… я сказал». Ты их знаешь, так что давай опустим для ясности. А вообще я человек понятливый. Скажи лучше, почему я Иви должен бросить? Или это твоя девка? А Иш заговорил, торопясь, глотая концы фраз.

— Дело все в том… Это очень просто. Мы здесь люди все, в общем, хорошие, не большие мудрецы, конечно, но и не окончательные тупицы. Мы не хотим, чтобы среди нас бегали полоумные маленькие ублюдки — а только такие дети от Иви могут пойти. И когда закончил говорить и замолчал, только тогда понял, что, отвечая на вопрос Чарли, уже серьезный промах допустил. Как всякий интеллектуал, верящий в силу слов, он был счастлив, что перестал командовать и начал спорить, приводить какие-то аргументы, а значит, признавал недостаточную действенность своей же команды. И, понимая это, против своей воли отдал Чарли право первенства.

— На хрен! — сказал Чарли. — Что ты мне рассказываешь? Сколько она тут живет, сколько парней вокруг нее вертится, давно бы уже детишек завела, если бы хотела.

— Мальчики не трогают Иви. Никогда. Они росли с ней вместе. Для них это вроде табу. И кроме того, мальчиков женили сразу, как только позволял возраст. Он продолжал спорить и аргументы в споре приводил, пожалуй, самые неудачные.

— Это снова ты сказал! — В голосе Чарли звучали уверенные нотки прекрасно владеющего собой человека. — Так ты еще благодарить меня должен, что из всех баб выбрал я ту, которая незамужняя. А если мне поправится другая, а я ей понравлюсь? Тогда будешь хлебать — не расхлебаешься. Тебе бы радоваться, что такой покладистый нашелся. А Иш лихорадочно соображал, что бы такое сказать. А что он мог сказать? Ведь нельзя же пригрозить полицией или бросить небрежно, что этим делом районный прокурор интересуется. Он первый бросил вызов, и ему ответили. Нет, не о чем больше говорить. Не помогут слова. Иш встал, развернулся на месте и пошел прочь. И в одно мгновение ожил в памяти тот давний случай, когда сразу за Великой Драмой вот так же, повернувшись, он уходил от мужчины в спортивном костюме, — уходил и ждал выстрела в спину. И после того, как вспомнил, уже не боялся и потому, что не боялся, еще более униженным себя чувствовал. Понимал, что Чарли думает: нет нужды в такого стрелять. Иш для Чарли вторым сортом проходил. И когда возвращался домой в Сан-Лупо, словно в бреду был от тяжких мыслей. Забыл уже, насколько глубоко ранит унижение. Молоток теперь лишь бесполезно руку оттягивал, а не символом власти был. Столько лет безмятежно прокатилось, и все это время он тут главным себя чувствовал. Но сколько бы лет ни прошло, все это время он оставался тем странным мальчишкой, которого уже и вспоминал-то с трудом. Тот, чью судьбу Великая Драма перечеркнула, тот, что танцев боялся, трудно сходился с людьми и никогда не чувствовал себя с этими людьми свободно и никогда не был вожаком — лидером. За эти годы он здорово изменился, через многое переступил, но не мог переступить через все, что было заложено природой. И когда, раздираемый горечью мыслей, переступил порог дома, его встретила Эм. Он поставил молоток. Он обнял Эм, или это Эм обвила его плечи руками — кто скажет? Но после этого ощутил прилив уверенности. Бывало, Эм не соглашалась с ним. Вот и этой ночью они спорили о Чарли, но, что бы ни случилось, Иш знал — снова будет Эм его неиссякаемым источником силы и веры. На диване в гостиной он торопливо рассказал все. Спешил, захлебывался словами, не ждал, что скажет Эм, но чувствовал: она понимает, она сочувствует, и теплота этого участия обволакивала его. И от тепла и понимания затягивались раны унижения. Но вот она заговорила:

— Ты не должен был поступать так! Рядом были мальчики, они могли помочь. Ведь этот тип мог застрелить тебя. Ты замечательный и сильный, когда нужно что-то придумать, но совсем другое дело с таким говорить… Именно Эм решила, что они будут делать дальше.

— Пойду разыщу Эзру, Джорджа и мальчиков, — сказала она. — Нет, лучше пошлю кого-нибудь из детишек. Не стоит торопиться, показывать ему, что мы готовимся! И Иш понял: он опять ошибся. Не было необходимости вновь испытывать чувство Великого Одиночества Да, он мог быть маленьким и слабым, но за ним — согревающая теплом единства сила Племени. Джордж первым пришел, а следом Эзра появился. В молчании взгляд Эзры с глазами Иша встретился, и тут же быстро на Джорджа и Эм Эзра глянул, и снова на Иша. «У него что-то есть, — подумал Иш. — Он хочет наедине мне сказать». Но Эзра молчал, ни словом, ни жестом не подтвердил догадку. Вместо этого на Эм стал глядеть, и лицо у него при этом виноватое было.

— Молли пришлось запереть Иви наверху, — наконец выговорил он. Ишу понятно, каково было Эзре — человеку в высшей степени деликатному и цивилизованному — говорить на людях о неожиданно вспыхнувшей в полоумной девице от небрежной мужской ласки чувственной страсти.

— А на окнах запоры есть? Ведь у нее ума хватит и из окна выпрыгнуть, — сказал Иш.

— Думаю, нет, — удивленно вскинул брови Эзра.

— Так я могу доски набить, — оживляясь, вмешался Джордж. — Все в лучшем виде сделаю. И все, несмотря на серьезность темы, посмеялись немного. Давно известно, Джорджа хлебом не корми, только дай возможность какие-нибудь улучшения по плотницкой части в домах сделать. Но, должно быть, всем собравшимся ясно было: невозможно Иви до конца дней под запором держать. Но тут Джек и Роджер, сыновья Иша, вошли, а за ними наконец и Ральф — последний из этой троицы вбежал. Стоило лишь мальчикам появиться, как все расслабились немного и стали рассаживаться, устраиваясь поудобнее. А когда устроились, Иш понял, что все опять будут молчать и ждать, когда он первое слово скажет, и физически ощутил стремительность, с какой разворачиваются события. То, что происходило в гостиной, напоминало совет заговорщиков, обсуждающих государственный переворот. Но не могли они сейчас себе позволить, как вполне могли сделать вчера, чинно собраться, сесть в мягкие кресла и, не торопясь, начать сочинять выдержанную в высоком стиле преамбулу новой конституции. Больно серьезные и беспокойные обстоятельства заставили их собраться вместе, и от того, каким будет решение, зависело все их будущее. И, понимая это, Иш поставил вопрос резко, без предисловий.

— Что мы собираемся делать с Иви и Чарли? Нестройный гул голосов прокатился по комнате, и, чувствуя, как неприятный холодок поднимается в груди, понял Иш, что только один Эзра его мнение разделяет. О мальчиках и говорить нечего, но даже Джордж считал: Чарли способен вдохнуть новые силы, обогатить новыми идеями жизнь Племени. А о вкусах не спорят — нравится ему Иви, ну и пусть себе нравится. А так как все они Иша уважают, то заставят Чарли извиниться за утреннее грубое поведение. А Иш за этими словами еще и упрек в свой адрес слышал. Видно, считали мальчики, что поспешил он ссориться с Чарли, прежде чем так поступать, нужно было с ними сначала посоветоваться. Иш тогда снова вытащил на свет аргумент, на его взгляд неотразимый. Не могут они позволить роскоши допустить Иви стать матерью полоумных. Но доводы его логичные гораздо меньшее впечатление произвели, чем он надеялся. Иви росла с мальчиками, была неотделимой частью окружающей их жизни, и ужас от того, что появятся рядом подобные Иви, не произвел на них должного впечатления. Мальчики не умели думать вперед, а значит, не могли представить, что потомки Иви рано или поздно смешают свою кровь с остальными членами общины, а это бы означало вырождение. До чего спор дошел, что даже тугодум Джордж разродился вполне убедительным аргументом в пользу Иви.

— Откуда нам знать, — заявил он, — что она настоящая полоумная дурочка. Может быть, из-за несчастья того, когда все умерли и оставили маленькой девчонкой самой о себе заботиться, повредилась она в уме. Тут любой с ума сойдет. А может, она такая же разумная, как и все мы, и дети ее будут нормальные. И хотя Иш никак не мог представить детей Иви нормальными, в возражениях Джорджа, безусловно, присутствовало здравое зерно, и доводы его на всех, если не считать Эзры, впечатление произвели. В общем, дошли до того, что Чарли благодетелем их общины стал, благородным человеком, взявшим на себя тяжкий труд вернуть Иви к нормальной жизни. И вот тогда Иш заметил, как Эзра беспокойно, Намереваясь взять слово, заерзал в кресле. Вот Эзра встал. Столь официальное начало не свойственно было для Эзры. И уж совсем странным смущение его казалось. Всегда красное лицо совсем пунцовым стало, и глаза бегали в нерешительности, почему-то все больше на Эм задерживаясь.

— Тут много говорили, и я хочу тоже сказать. Вчера вечером, когда все разошлись, мы с этим Чарли поговорили немного. Вы помните, он тогда пил здорово, и потому, наверное, язык у него развязался. — Эзра замолчал, и снова Иш заметил короткий смущенный взгляд в сторону Эм. — Хвастался он, а о чем, вы сами догадаться можете. — И сейчас Эзра уже в сторону мальчиков посмотрел. Так посмотрел, словно только сейчас понял, что эти несчастные полудикари никогда не смогут понять, что цивилизованный человек обсуждает.

— Ну, в общем, рассказал он немного о себе, как раз то, что узнать мне хотелось. И опять Эзра замолчал и в пол уставился, а Иш в догадках начал теряться — никогда он не видел таким старого товарища.

— Не тяни, Эзра, — сказал Иш. — Рассказывай. Тут все свои. Эзра вздохнул поглубже и словно в холодную воду нырнул.

— Этот парень, Чарли этот! — выкрикнул Эзра. — Он же гнилой внутри, как десятидневная рыба, тухлый! Болезни, венерические болезни, я имею в виду. Черт меня забери, они у него все, какие только на свете имеются! Иш увидел, как судорожно, словно от удара в поддых, дернулось огромное тело Джорджа. Увидел, как вспыхнуло пунцовой краской бледное лицо Эм. Для мальчиков новости пустым звуком были. Они не понимали, о чем Эзра говорит. И пока Эм не вышла из гостиной, Эзра даже не пытался мальчикам ничего объяснять, а когда вышла, оказалось это трудным делом — о болезнях у мальчиков совсем смутные представления были. А пока Эзра, с трудом подбирая слова, просвещал мальчиков, отчаянные мысли метались в голове Иша. Перед ними возникли обстоятельства, не имевшие прецедента ни в старой, ни тем более в новой жизни. Он смутно помнил, что вроде существовали какие-то законы, связанные с проказой, и вспоминал рассказы о колониях прокаженных. Существовал еще какой-то перечень заболеваний, и болевшему ими запрещалось работать в ресторанах. Но какой смысл вспоминать все это? На этой земле не существовало для них законов.

— Пусть мальчики уйдут, — неожиданно даже для себя сказал он Эзре. — Это нам решать, что делать. — И когда произнес, понял, почему пришло это неожиданное решение. Мальчики должны быть исключены из обсуждения по двум причинам: они не представляют, какую опасность несет в себе болезнь для всей общины, и они не знают, какими правами наделяется общество и какой силой может обеспечивать свою безопасность. Несмотря на годы, внушительный рост и собственные семьи, мальчики снова превратились в несмышленышей и потому должны были уйти.

— О том, что слышали, — ни слова, — напутствовал их Эзра. И когда мальчики закрыли за собой дверь, трое оставшихся посмотрели друг другу в глаза.

— Надо позвать Эм, — сказал Эзра. И когда вернулась Эм, стало их уже четверо. Молчали они все, проникаясь серьезностью грозящей опасности. Смертью в воздухе запахло, но не такой смертью, которую в открытом и честном бою принимают, но той, которая предательски из-за угла подстерегает.

— Ну так что будем делать? — первым, понимая, что снова должен взвалить на себя бремя лидерства, заговорил Иш. И когда барьер молчания оказался прорванным, заговорили все горячо, порой перебивая друг друга. Ни у кого сомнений не было, что пред лицом опасности Племя имеет полное право защитить себя. Они не станут вспоминать историю и существовавшие в ней законы, ибо главным станет закон самозащиты, который можно и к личности, и к обществу применить. Какие же методы выбрать? Простое предупреждение, вроде: «Делай так — или мы тебя!» — все они согласились — вряд ли могло оказаться действенным и обеспечить даже видимую защиту. А если зараза поползет дальше, наказание, которому они подвергнут Чарли, станет элементарной местью обманутого общества и не сможет остановить расползание заразы. В их распоряжении не существовало средств насильственной изоляции Чарли, но даже если им удастся придумать некое подобие тюремной камеры, груз ответственности будет настолько велик, что маленькая община просто не в силах будет нести его неопределенно долгое время. Оставалось изгнание. Они могли отвезти Чарли подальше от общины и отпустить на все четыре стороны. Такой проживет и в одиночестве. Если вернется — наказанием будет смерть. Смерть, — они тревожно зашевелились лишь при одном упоминании этого слова! Сколько невыразимо долгих лет прошло с тех пор, когда в еще памятном им мире царили войны и казни. Одна только мысль, что их маленькое общество решится отнять чью-то жизнь, — вносила тревожную, пугающую сумятицу в привыкшие к сонному покою умы людей.

— А об этом вы не подумали? — Эм, кажется, стала выразителем их еще не оформившихся сомнений. — А что, если он снова, как змея, приползет сюда? Нас всего четверо, а среди молодежи он себе без труда друзей наделает. Что будет, если он подружится с мальчиками и они начнут защищать его? Или с девочками, и необязательно с одной Иви?

— Мы можем далеко его отвезти, — сказал Эзра. — Посадить в джип и отвезти за пятьдесят, а то и за все сто миль. — Немного Помолчал и внес поправку в собственное предложение: — А через месяц он вернется, и тогда… вот думаю, что ему стоит спрятаться где-нибудь и караулить с ружьем в руках. Мальчики, может, потом найдут его и затравят собаками, но какая будет польза тому, кто с дырой в голове лежать останется. Не хочу, сколько мне жить осталось, каждый куст на расстоянии винтовочного выстрела обходить.

— Нельзя наказывать человека, который еще ничего не совершил, — тупо выступил Джордж.

— Почему нельзя? — выкрикнула Эм резко. И все головы к ней повернулись, но она молчала.

— Нельзя… конечно, нельзя… никогда. — Джордж с трудом нужные слова подыскивал. — Он сначала должен сделать что-то, а потом уж, как их там, жюю-ри. А потом… закон.

— Какой закон? Все замолчали и потихоньку стали в разговоре от этой темы отходить. Видно, не хватало мужества вслух мысли Эм продолжить. А Иш подумал, что проблему нужно со всех сторон осветить, чтобы решение было правильным.

— Дело в том, что мы достоверно не можем утверждать, болен он или здоров. Здесь нет врачей — удостовериться точно. Может быть, все это было у него в далеком прошлом. Может, он просто хвастался. Есть такие мужчины!

— В том-то и дело! — подхватил Эзра. — Без доктора ничего не узнаем. Конечно, и хвастаться он мог. Так что, будем испытывать судьбу? А если заразный… Я думаю, парень больной. Ходит так, словно кирпичи на себе таскает.

— Говорят, какие-то таблетки помогают, — стараясь до конца справедливым казаться, чтобы торжество от того, что таким прозорливым оказался, не вырвалось наружу, сказал Иш. А когда взглянул на Джорджа, то вздрогнул: столько ужаса и отвращения на его лице было написано. Бедный старина Джордж, каково сейчас этому добропорядочному гражданину, «среднему» американцу с его предрассудками против так называемых «социальных болезней». А ведь Джордж еще и церковным старостой был и помнит, наверное, строки библейские о «грехах и отцах». И пока думал Иш, Эм заговорила:

— Я спросила: «Какой закон?» Думаю, остались еще законы в старых толстых книгах. Но изменилось время, и эти законы теперь пустой звук для всех нас. Вот и Джордж вспомнил старый закон, который должен ждать, пока его нарушат, и только потом наказывать. Но дело-то ведь уже будет сделано. Предлагаете и нам так поступить? Сможем ли мы на себя такую ответственность взять? Не о чужих детях мы говорим — судьбу своих решаем. И после слов Эм, казалось, больше уже не о чем говорить. И они сидели молча, каждый перебирая в уме возможные варианты. «Нет, — странно, но в эту минуту Иш совсем о другом думал, — нет в ее словах никакой глубины. Она о детях говорит — и только это для нее главное. А может быть, не прав я, и это еще глубже, чем мысли о сущности бытия. Она мать и мыслит категориями, на которых вся наша жизнь строится». Наверное, не много времени прошло, пока все в молчании сидели, а казалось — вечность. Потом Эзра заговорил:

— Пока сидим мы тут… а ведь в наши дни такие дела быстро делаются! Лучше бы нам начать действовать. — И потом добавил, словно мысли свои вслух произносил: — Я повидал в те времена… видел, как много, очень много хороших людей умирало. Да, много хороших людей умирало. Наверное, даже привык к смерти… нет, к такому не привыкнешь.

— Ну что, будем голосовать? — спросил Иш.

— О чем голосовать? — сказал Джордж.

— Мы можем выгнать его, — сказал Эзра, — или… или другое. Мы не можем его в тюрьму посадить. Или еще что-нибудь есть? Эм прямо на вопрос ответила:

— Мы должны голосовать за Изгнание или за Смерть. На письменном столе много всякой бумаги лежало. Детишки на ней любили картинки рисовать. Поискав вокруг, Эм и четыре карандаша нашла. Иш разорвал лист на четыре маленьких избирательных бюллетеня, оставил себе один, а остальные вручил каждому в руки, и еще подумал, что, когда их всего четверо голосует, проблема в тугой узел может завязаться. Иш пододвинул поближе свой листочек, вывел на нем большое «И», и повис его карандаш в воздухе.

Такое мы без спешки делаем, и страсти не раздирают нас, и ненависти нет в наших сердцах. Это не бой, когда разум человека яростью наполнен и страх его поступками движет. Это не взаимной ненавистью переполненная ссора, когда двое одно место под солнцем или любовь одной женщины делят. Туже затягивай петлю, точи топор острее, всыпай яд, обкладывай хворостом высокую поленницу дров. Это тот, который товарища своего невинного жизни лишил; это тот, который дитя неразумное украл; это тот, кто надругался над рукотворным ликом Бога нашего; это тот, кто душу продал дьяволу, чтобы самому дьяволом стать; это тот, кто развращал детей наших; это тот, кто открыл врагу военные тайны. Мы немного испуганы, но не показываем виду и не говорим о своем страхе. Много тайных мыслей и глубоких сомнений мучит нас, но не говорим мы никому о них. Вместо них — «Справедливость», говорим мы, «Закон», говорим мы, «Мы — народ», говорим мы, «Государство», говорим мы.

Застыл Иш над ничтожным клочком бумаги, а кончик карандаша в большую букву «И» уткнулся. Знал он — и в такой глубине лежало это знание, что не откроется никакой логике, — Чарли вернется. Не решит изгнание проблемы, только притупит остроту ненадолго. Чарли противник опасный и может большое влияние на молодежь оказать. «Так вот в чем дело, — думал Иш. — Неужели я опять о праве первенства переживаю? Неужели боюсь, что Чарли место мое займет?» Может быть, о праве на власть беспокоился Иш, а может, были и другие причины, кто сейчас скажет… Одно знал Иш точно: Племя в долгой борьбе за существование с настоящей бедой столкнулось, даже не с бедой, а с олицетворением смертного ужаса. И тогда понял Иш, что ради детей и внуков своих, ради любви и ответственности перед ними только одно слово напишет. Он перечеркнул «И» и написал другое слово. И когда шесть букв отрешенно и безучастно на него с листа бумаги взглянули, вот тогда он настоящую ненависть и отвращение к самому себе испытал. Неужели во все века истории человечества так и не придумали другого выхода? Написав это слово, не возвращает ли он в новый мир войны и тирании, угнетения слабых сильными — болезни человеческие, которые пострашнее болезни Чарли будут. Почему, зачем все так понеслось быстро! Он уже начал вычеркивать слово, но остановился. Да, он на две части разрывается, но не имеет права вот так просто карандашом провести и вычеркнуть слово из шести букв. Вот если Чарли убьет кого-нибудь, вот тогда легко его приговорить — и это старый, отживший свое время образ мышления. Око за око, зуб за зуб! Казнь убийцы убиенного не воскресит — такое местью называется. Чтобы действенным наказание стало, оно не возмездием должно быть, а предотвращать преступление. Сколько времени прошло? Только сейчас он понял, что застыл в тяжелой неподвижности, а остальные уже давно готовы и на него смотрят и ждут. Впрочем, у него всего один голос, и, когда остальные голоса перевесят и Чарли всего лишь изгнан будет, его — Иша — мысли при нем никому не известными останутся.

— Давайте ваши листки, — сказал он, протягивая руку. Взял листки и медленно перед собой разложил. Четыре раза взглянул на них и четыре раза прочел: — Смерть… смерть… смерть… смерть.

 

8

Черной землей забросали они могилу под ветвями большого дуба. Они принесли ветки и прикатили большие камни, чтобы закопанное в земле не стало добычей пожирающих падаль койотов. И, возвращаясь, долгий путь длиной в одну милю прошли. И когда шли, друг к другу жались, так, словно искали поддержки у ближнего. И Иш среди них шел, и молоток, в такт шагам, мерно в его правой руке покачивался. Не было никакой необходимости молоток с собой брать, но он все равно взял. Наверное, правильно сделал, ибо тяжесть молотка позволяла сейчас крепче на этой земле держаться. Как символ государственной власти он в руке молоток держал, когда нашли они Чарли и мальчики с ружьями наперевес окружили его. Иш тогда произнес короткие слова и видел, как беснуется, проклиная его, Чарли. Нет, больше такого не должно быть. Иш гнал прочь от себя эти воспоминания, но, стоило картине вновь перед глазами ожить, чувствовал, как тошнота подступает к горлу. Если бы не основательность Джорджа, наверное, никогда они это дело до конца бы не довели. Это Джордж, с его навыками мастерового, завязал узел и приставил лестницу. Нет, никогда не будет в будущем вспоминать об этом Иш. В этом он уверен. Это концом было и одновременно началом. Это был конец двадцати одного года — теперь он точно знал, — прожитых безмятежно. Так разве что в идиллии одного из Садов Эдема прожить можно. Знавали они несчастья, видели, как рядом смерть ходит. Но стоило оглянуться назад, в прошлое, — все таким простым казаться начинало. Сейчас этому пришел конец, но конец еще и началом стал. Длинной дороги в будущее началом. В прошлом осталась маленькая группка людей — чуть больше обычной семьи. В будущем здесь будет Государство. И в этом злая ирония заключалась. Государство — оно ведь вроде заботливой матери должно быть, защищая слабых и делая жизнь детей своих полнее и богаче. А они в основу его смерть заложили. Кто рассудит? Может быть, в совсем далекие, тьмой тысячелетий отделенные от них времена, когда нужно было в смутное время мощь выкристаллизовать, точно так же Государство начиналось. А на первобытном уровне сила и смерть всегда рядом ходили. «Это просто необходимость… Это вызвано необходимостью», — раз за разом повторял он эти слова, словно сам себя убедить пытался. Да, он может оправдать это действие самым дорогим, что на этой земле для него осталось, — безопасностью и счастьем Племени. Одним крутым действием, каким бы отвратительным и злобным поступок этот на первый взгляд ни казался, они разорвали — во всяком случае, надеяться будут — цепь злобы и уродства, которая, однажды начатая, потянется дальше и дальше в будущее. Теперь — по крайней мере, они надеяться будут — не потянется нескончаемая череда слепых от рождения младенцев и трясущихся идиотов, и свадеб таких не будет, когда первое любовное прикосновение уже грязью будет замарано. Нет, не хотел он больше об этом думать. Все, что они сделали, — все оправданно. И если не существовало прямых доказательств вины, непомерно высокой цена ответственности получалась, чтобы взвалить на свои плечи. Ну а кто теперь скажет, какую роль во всем этом личные мотивы сыграли? Теперь лишь стыдливо можно вспоминать, как радостно сердце забилось, когда слова Эзры стали подтверждением страхов и неприязни от понимания, что его главенству в Племени вызов брошен. Никто не скажет, и ему не понять. Сейчас, по крайней мере, все к своему концу пришло, закончилось. Нет, он, пожалуй, скажет: «Все сделано». Слишком часто — а он историю человеческую знает и помнит — казни ничего не заканчивали; и поднимались мертвые из могил, и души их за собой живых вели. Только вот, наверное, у Чарли и души никакой не было. Иш вместе с другими мерил долгий путь длиной в милю. Молча все шли, разве что трое мальчиков постепенно в себя начали приходить и уже шуточками вполголоса перебрасывались. А ведь нет оснований для того, чтобы тяжкие мысли их меньше, чем старших, мучили. Мальчики не голосовали, но ведь согласились стать исполнителями. «Да, — думал Иш. — Если и есть во всем этом их вина, то на всех она лежит, и если настанет такой день, никто на другого голос свой не смеет поднять». Так и шли они по травой заросшим мусорным развалам, что когда-то назывались улицами, между рядов полуразрушенных домов, и не было длиннее мили, что вела их от могилы под ветвями дуба назад, к домам в Сан-Лупо. А когда вошел Иш в свой дом, то подошел к камину и поставил молоток на каминную полку — головкой вниз, так, чтобы рукоятка строго вверх указывала. Это его старый добрый друг, но стоило вспомнить тот день, когда он в первый раз молоток в дело пустил, совсем по-иному о прожитых двадцати двух годах думалось. Может, и прав он, думая, что годы эти как в Садах Эдема были прожиты! Но и Годами Анархии они были, потому что не существовало силы, способной защитить маленького, одинокого человека от всего страшного, что способен был обрушить на него изменившийся мир. Он тот день до мельчайших подробностей помнит. Тот день когда вернулся с гор и стоял на улицах маленького городка Хатсонвиля. Он тогда застыл в нерешительности, затравленно озираясь, понимая, что сейчас против закона должен пойти, совершить непоправимое и страшное. Но все же сбросил с себя цепи условностей, взмахнул молотком, сокрушил ничтожные двери бильярдной, где и прочел первую за две недели газету. Конечно, когда вокруг тебя и над тобой Соединенные Штаты Америки и когда воспринимал ты это как воздух, которым дышишь, как должное, что всегда существовало и всегда существовать будет, тогда и не думал, тогда лишь жаловался, что налоги высокие да предписания строгие, и сильной личностью себя считал. А когда не стало всего! Вот тогда время строку старой книги вспомнить: «И тогда восстанет один на всех и все — на одного». Да, такое было. И хотя рядом с ним и Джордж, и Эзра жили, каждый сам по себе был, не связывал их союз, закаленный в горниле сражений. То, что годы эти в уюте и комфорте прошли, хорошими Годами оказались, — это счастье большое для всех них, большая удача. А сейчас он услышал звук пилы и понял — это Джордж вернулся к возне со своим возлюбленным деревом. Джордж не станет утруждать себя глубокими мыслями о том, что случилось. И Эзра не будет, и, уж конечно, мальчики. Из них всех только Ишу суждено задумываться. Вот и сейчас не может он остановиться и снова одолевают его тяжелые мысли. Снова, в который раз уже, думает он — какая пружина действия и поступки раскручивает? Может быть, эта сила в самом человеке скрывается? А может быть, заложена во внешнем мире? Взять, к примеру, цепь событий, приведших их к сегодняшнему дню. Сначала кончилась вода, и они послали мальчиков в экспедицию, то есть экспедиция стала результатом отсутствия воды, а из экспедиции вырос Чарли, а из Чарли, который является частью внешнего мира, выросло все, что потом случилось. Но, конечно же, нельзя с абсолютной уверенностью утверждать, что вот такая неизбежная в своей закономерности последовательность событий произошла лишь благодаря отсутствию воды. Это все он, в его сознании родилась мысль об экспедиции, это ведь он выстроил последовательность действии для ее осуществления. И снова он стал думать о маленьком Джои, который может видеть то, чего нет, кто обладает даром заглядывать в будущее. Пришла Эм. Ее не было под дубом — это не женская работа. Но и она написала короткое слово на избирательном бюллетене. Но и Эм — это он тоже понимал — не станет терзать себя сомнениями, не будет размышлять бессонными ночами. Не в этом заключалась природа женщины. Лишь короткого взгляда хватило Эм, чтобы понять его состояние и попросить:

— Не думай об этом сейчас. Не изводи себя. А он взял ее ладони и прижал к своим щекам. На короткое мгновение почувствовал прохладу, а потом жар лица передался рукам Эм и согрел их. Много лет прошло, когда первый раз увидел он ее в освещенном проеме дверей и услышал голос, в котором не вызов, не вопрос звучал, а лишь спокойное утверждение. Двадцать один год, двадцать два года, — теперь он знал: что бы ни случилось в оставшейся жизни, не изменятся их отношения. У них не будет больше детей, а отношения по-прежнему останутся теплыми. Она на десять лет старше. Кто-то скажет, что Эм больше матерью для Иша была, чем женой. Пусть будет так! Как начались дела, так пусть и продолжаются.

— Нет, мне от этого никогда не избавиться, — сказал он наконец. — От беспокойства. Кажется, я действительно получаю от этого состояния удовольствие. Это я пытаюсь заглянуть вперед, разглядеть, что скрывается за туманом. Выходит, в Старые Времена я выбрал правильную профессию. Из меня получился бы неплохой ученый-исследователь. Но это чья-то глупая шутка — оставить меня среди выживших. Таких людей, как Эзра и Джордж, нужно было оставлять — не задумываются, не действуют особенно, а так, плывут себе тихонько по течению. А еще Новым Временам нужны люди решительные — лидеры, которые не станут утруждать себя долгими размышлениями «за» и «против». Такие как Чарли, например. Я же лишь пытаюсь что-то сделать. Я не Моисей, и не Солон, и… не Ликург. Вот они действительно писали законы и закладывали фундамент становления нации. То, что случилось, то, что ждет нас всех впереди, — все могло быть другим, будь другим я. На короткое мгновение она прижалась к его щеке своей щекой.

— А я не хочу, — сказала она. — А я не хочу, чтобы ты был другим. Вот что должна говорить жена! Старые, как мир, но зато какие приятные слова.

— Ну а кроме того, — продолжала она, — откуда тебе это знать? Даже если бы ты был Моисеем или одним из тех, со странными именами, все равно нельзя управлять всем тем, что создано в этом мире, что окружает нас и порой так несправедливо обходится с нами. Кто-то из детей позвал Эм, и она ушла, снова оставив его одного. И тогда он встал, подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и достал оттуда маленькую картонную коробочку, которую мальчики привезли из маленькой общины у Рио-Гранде. Иш знал, что там внутри, но события последних дней развивались столь стремительно, что у него не было времени или покоя в душе исследовать ее содержимое. Он открыл маленькую коробку и запустил пальцы в прохладные гладкие зерна. Сжал пальцы, захватил пригоршню и раскрыл ладонь, рассматривая их. Красные и черные, маленькие, вытянутые по краям — не те большие плоские зерна, желтые или белые, которые он ожидал увидеть. А ведь он должен был знать, что увидит; Большие зерна — это плоды элитных, наверное, искусственно скрещенных сортов кукурузы. Маленькие, черные и красные, — это примитивный сорт, тот, который индейцы из пуэбло испокон веков выращивали. Продолжая держать коробку в руках, он вернулся в кресло. Снова запустил в нее пальцы. Захватил пригоршню побольше, разжал пальцы и смотрел, как черные и красные зерна, проскальзывая между пальцев, с легким шорохом падают назад, в коробку. Он играл ими, и игра эта дарила милосердие и всепрощение душе его и возвращала мир сердцу его. Это тоже вернулось к ним из экспедиции на восток. И в простых кукурузных зернах отныне жизнь и будущее их были заключены. Взглянув вверх, он увидел Джои — вот же любопытный, — широко распахнутыми глазами из дальнего угла комнаты поглядывающего, чем занят отец. И Иш почувствовал тепло к Джои и подозвал его посмотреть ближе. Как всегда, все новое было интересно Джои, и Иш объяснил, что такое кукуруза. Пока годы шли, находились дела якобы важнее, а потом уже ни одного зерна живого не осталось, — так и не удалось Племени начать выращивать кукурузу. Теперь удобный случай представился все начать заново. А потом — даже страшно об этом подумать было, не то что решиться, — Иш взял коробку и повел Джои на кухню. Там они зажгли конфорку бензиновой плитки и взяли сковородку. Осторожно — всего пару дюжин позволили себе — пересыпали зерна в сковородку и стали поджаривать на огне. И хотя таким образом губили они часть драгоценных зерен, но не мог Иш побороть искушение, и если сначала действовал лишь по велению чувств, а не разума, потом рассудил трезво, что такая немедленная демонстрация будет полезна Джои. Не получилось у них вкусных жареных кукурузных зерен, малосъедобными они получились. Но никто из них не переживал. И хотя Иш вспомнил, что пробовал вот такую поджаренную кукурузу разве только как изысканную закуску на редких вечерах с коктейлями, он объяснил Джои, что на американском фронтире это обычной едой было, и его предки в большей степени зависели от нее. Большие умные глаза на тонком личике Джои красноречиво говорили, что Джои очень понравилась эта история. «Я хочу, — думал Иш, — чтобы Джои набрался сил, чтобы окреп душой и телом, и тогда он станет моей защитой и опорой. Пускай я истратил две дюжины, не буду надеяться — в сознании Джои я посадил сейчас гораздо больше семян».

Пшеница и кукуруза — и они, как собака и лошадь, шли рядом с человеком и делили вместе с ним его беды и радости — друзья и помощники на долгом пути… В далеких сухих углах Старого Мира низкорослая травка с золотистым венчиком разрослась густо вокруг стойбища человека, там, где более рыхлая и удобренная земля оказалась, именно такая, какую любила эта травка. Значит, сначала она признала человека, а потом человек признал ее. И чем больше благодарно возвращала ему за заботу, тем больше ухаживал за ней человек. И чем больше ухаживал за ней человек, тем выше и сильнее становилась травка и больше семян отдавала человеку, но взамен требовала вспаханной, освобожденной от соперников и соперниц земли. В первый год, когда уже никто не вспахивал землю, она по собственной воле взошла на тысячах акров, но на следующий год ее меньше стало, и с каждым последующим годом тоже — все меньше и меньше. С той же яростью, с какой волки накидывались на овец, некогда изгнанная с этих полей дикая трава накинулась на незваную пришелицу. Дикая трава образовала крепкий дерн, каждый новый год вырастала из своих прежних корней и с каждым новым годом захватывала все новые пахотные земли, превращая их в целину. А через какое-то время не осталось нигде пшеницы, разве где-то на удаленных засушливых территориях Азии и Африки встречалась она порой — на землях, откуда пришла и потом покорила мир за тот короткий период, что назывался «Земледелие»… Такая же в точности история и с маисом приключилась. Из тропиков Америки он объездил с человеком весь мир. Как и овцы, обменял маис свою свободу на сытую, беззаботную жизнь. Ведь он даже не мог сам отдать земле покрытые жесткой кожицей свои зерна. Даже раньше, чем пшеница, исчез с полей маис. Только в горах Мексики, где-нибудь в непроходимых зарослях дикий теосинте тянул свою кисточку к такому далекому солнцу… Но пока жив человек — и пускай лишь малые крохи от его многочисленного племени остались, — история повторится. Ибо не может благоденствовать человек без пшеницы и кукурузы, и еще менее способны благоденствовать они без человека.

И хотя Джордж и Морин прилежно вели (или думали, что вели) счет дням, неделям и месяцам, большинство обитателей Сан-Лупо со свойственным им легкомыслием беззаботно доверялись солнцу и состоянию окружавшей их растительности. Иш весьма гордился своим умением определять время года и бывал весьма польщен, когда, сверяясь с календарем Джорджа, убеждался, что ошибся всего на неделю-другую, и при этом тешил себя мыслью, что далеко не ясно, кто из двоих прав, а кто ошибается, потому что был далек от полной веры в аккуратность Джорджа. Впрочем, неделя в одну или в другую сторону не имела принципиального значения для посева столь чудесным образом приобретенных зерен кукурузы. Ясно было другое — время для ее посадки прошло окончательно и бесповоротно. Зима, а вместе с ней холода наступят гораздо раньше, чем появятся крепкие всходы. Ничего, они подождут до следующего года. Но последовавшие за печальной памяти событием несколько дней Иш посвятил разведке ближайших окрестностей, предусмотрительно желая определить самое подходящее место для будущего кукурузного поля. Чтобы не скучать, он брал с собой Джои, и весьма скоро двое разведчиков со знанием дела обсуждали местоположение, качество земли и возможности уберечь от скота будущий богатый урожай. А в действительности Иш с некоторым унынием признавал, что их район, пожалуй, во всех Соединенных Штатах меньше других отвечает требованиям кукурузоводства. Сорт, приспособленный к сухому и жаркому климату долины Рио-Гранде, вряд ли сможет прижиться в относительной прохладе лета у берегов залива Сан-Франциско с его влажными туманами, плотным одеялом укутывающими землю. К этому можно добавить, что он сам никогда не был фермером и, учитывая успехи его первых опытов с огородом, не имел к этому труду ни особой склонности, ни желания. Его знания о характере почвы и видах растительности носили большей частью теоретический характер и в основном были почерпнуты из географических лекций. Он помнил, как образуются подзолистые и черноземные почвы, и, пожалуй, проявив некоторое усердие, смог бы отличить их друг от друга, но, безусловно, этих знаний было явно недостаточно, чтобы считать себя фермером. И никто в Племени тоже не мог похвастаться агрономическими знаниями, даже выросшая на ферме Морин. Возможно, именно этому несчастному случаю — возьмем на себя смелость назвать его именно так, — то есть неспособности жить плодами земли, Племя и было обязано общественному характеру своего существования. Однажды — больше недели прошло, и память о Чарли и большом дубе стала понемногу отходить на второй план — Иш и Джои, обнаружив, по их общему мнению, самую подходящую площадку для будущих сельскохозяйственных опытов, подходили к дому. Встречать их на крыльцо вышла Эм, и без слов Иш понял, что в доме не все ладно.

— Что случилось? — быстро спросил он.

— Ничего особенного, — вздохнула она. — Надеюсь, ничего особенного. Боб, кажется, немного разболелся. Иш как стоял на ступенька крыльца, так и замер, не в силах пошевелиться.

— Нет, я не думаю, — сказала она. — Я не доктор, но я не думаю, что это возможно. Я не знаю, как это должно быть. Сходи посмотри сам. Он сказал, ему нездоровилось последние несколько дней. Уже многие годы, как Иш взял на себя ответственность врачевателя Племени. Он даже приобрел некоторое мастерство в лечении синяков, порезов, вывихов, и самым замечательным его достижением стало лечение сломанной руки. Травмы — это одно дело, но он не имел ни малейшего опыта в лечении настоящих болезней, так как в Племени существовало все лишь две их разновидности.

— Может быть, у него горло красное? — с надеждой в голосе спросил Иш. — С этим я справлюсь без хлопот.

— Нет, — ответила Эм, а Иш еще заранее знал, что именно такой ответ получит. Не стала бы Эм так волноваться из-за воспаленного горла. — Нет, — повторила она, — у него чистое горло. Он просто лежит — лежит и все.

— Стрептоцид вылечивает все болезни, — с напускной веселостью, беззаботно провозгласил Иш. — И пока в аптеках хранятся тысячи таблеток этого замечательного лекарства, мы будем самыми здоровыми на этой земле! Ну а если не поможет стрептоцид, у нас в запасе останется пенициллин. Произнеся хвалебную оду стрептоциду, Иш, не мешкая, поднялся по лестнице на второй этаж. Боб лежал в кровати — лежал не шевелясь, отвернув лицо от света.

— Я в полном порядке, — сказал он раздраженно. — Маме не надо преувеличивать. А Иш думал, что сам факт лежащего в постели мальчишки уже является доказательством обратного. Шестнадцатилетние только тогда позволяют себе улечься в постель, когда просто не в силах больше держаться на ногах. Услышав шорох за спиной, Иш резко повернулся и увидел Джои, с любопытством разглядывающего брата.

— Ну-ка, марш отсюда, — рявкнул Иш.

— Я хочу посмотреть. Я хочу знать, как это — быть больным!

— Нет, ты сейчас же уберешь отсюда свой любопытный длинный нос. Вот когда подрастешь и станешь сильнее, я все покажу и буду учить тебя. Но ни я, ни мама не хотим, чтобы ты тоже заболел. Первое, что нужно знать о болезни, — она может переходить от больного к здоровому. Джои неохотно, но стал пятиться к дверям. Любопытство явно пересиливало страх перед теоретической возможностью тоже оказаться в постели. Племя имело настолько скромный опыт в общении с болезнями, что дети были полностью лишены чувства уважительного к ней отношения. После недолгих расспросов Боб признался в сильной головной боли и полнейшем дискомфорте во всем теле. Лежал он почти не шевелясь, в состоянии, напоминающем полнейшую прострацию. Иш измерил температуру. Получилось 101 градус по Фаренгейту — не то чтобы очень плохо, но и не очень хорошо. После чего назначил две таблетки стрептоцида и стакан воды. Боб подавился таблетками — он не привык к подобного рода процедурам. Попросив сына постараться заснуть, Иш вышел и тихо затворил за собой двери.

— Ну, что это? — встретила его нетерпеливым вопросом стоящая за дверью Эм. Он пожал плечами:

— Думаю, ничего такого, что не мог бы вылечить стрептоцид.

— Как мне это не нравится. Так скоро…

— Да. Кстати, не забудь, что и в этом мире существует такая вещь, как простое совпадение.

— Я знаю. Но знаю еще и то, что ты первый будешь волноваться.

— Но прежде, чем начну, каждые четыре часа до утра буду кормить его таблетками, и это будет в самом худшем случае.

— Как бы хотелось в это верить, — сказала она, подводя итог их короткому медицинскому консилиуму, и пошла вниз. А Иш, даже не успев спуститься и до половины лестницы, стал понимать, что ее скептицизм имеет под собой серьезные основания. Кстати, почему человек не должен волноваться? Даже в Старые Времена, когда этот человек находился под наблюдением докторов и защитой всевозможных медицинских учреждений, даже тогда внезапное нападение болезни казалось устрашающим. Можно легко догадаться, насколько все страшным выглядело сейчас! Сейчас, когда человек оказался лишенным всепроникающий заботы нации, при полной утрате выработанного опыта лечения, он стал уязвим и беззащитен перед любой сравнительно серьезной болезнью. «И опять я виноват! — думал он. — Ах, эти безмятежные, бездумные годы! Я был просто обязан читать медицинские книги. Я был просто обязан сделать из себя доктора». К сожалению, даже в Старые Времена, обдумывая, чему посвятить свою жизнь, он понял, что не имеет ни малейшего желания посвящать ее медицине. Не может быть гениальным человек во всех областях знаний. К тому же с каждым годом обитатели Сан-Лупо все более укреплялись в мысли, что болезни просто исчезли с лица земли. Бесспорный факт, позволяющий ему с некоторой долей иронии думать о Великой Драме как о великом благодеянии, избавившем человечество от старых обязательств перед болезнями, лишив прозаических недомоганий, болей и прочих проявлений слабостей организма, накопленных за многовековую историю человеческого вида, и позволившем этому виду начать жизнь с новой точки отсчета. Скорее всего, каждое изолированное маленькое племя должно культивировать свой единственный и неповторимый букет инфекций. Если бы можно было получить неоспоримые доказательства этого тезиса; антропологи безусловно бы стали утверждать, что неандертальцев друг от друга отличали не только способы обработки кремня, но и характер переносимых ими паразитов. В археологии, когда один культурный слой обнаруживается непосредственно поверх другого, напрашивается вывод, что племя Б стерло с лица земли племя А. Но вполне возможно, что оружием завоевателя стали маленькие паразиты, а не превосходство в длине копий. И чем больше думал Иш, тем сильнее его одолевала тревога. Не прошло и получаса, как он выбрался из кресла и поднялся наверх к Бобу. Наступил вечер, и в полутемной комнате он видел лишь размытый сумерками, неподвижный силуэт лежащего на кровати сына. Иш не решился тревожить его и, тихо прикрыв за собой дверь, спустился вниз. Сел в кресло, закурил. Сейчас он бы предпочел обсудить с кем-нибудь случившееся, но Эм в таких делах ничего не понимала, а Джои был еще слишком мал и неопытен. Поэтому он в одиночестве снова вернулся к своим размышлениям. Племя — а именно обитатели Сан-Лупо — сохранило для потомков корь и нечто напоминающее болезни горла. Кто-то из них — вполне возможно, что и он сам, — мог являться переносчиком этих болезней, или животные, с которыми они постоянно вступают в контакт, — собаки, скот или какие-нибудь твари поменьше, — тоже вполне могли являться переносчиками заразы. Люди из Лос-Анжелеса могли не иметь кори, но зато являться счастливыми обладателями свинки или коклюша. А на Рио-Гранде, без сомнения, могли сохраниться возбудители дизентерии. И еще этот Чарли! Если он даже не страдал теми болезнями, которыми решил так опрометчиво похвалиться, он мог стать разносчиком заразы, распространенной в районе Лос-Анжелеса. Нет, идея послать мальчиков в экспедицию явно не относилась к разряду разумных идей! И в то же мгновение Иш почувствовал прилив беспричинного, не поддающегося здравому смыслу страха перед любым чужаком. Будь его воля, он бы установил запретную зону в радиусе двухсот ярдов, и только пусть попробуют переступить — он покажет им, что значит сидеть на мушке хорошего ружья! Привлеченная неподвижной позой человека осмелевшая муха попыталась усесться на его нос, и Иш с такой злобой замахал руками, что любому стороннему наблюдателю стало бы ясно — нервы этого человека напряжены до предела. А тут в дверях появился Джои и позвал его ужинать.

В отличие от вшей, обыкновенная комнатная муха, предусмотрительно не связавшая полностью свою судьбу с судьбой человека, не угодила под жернова полнейшего уничтожения. Как крысы, мыши, человеческие блохи и тараканы, мухи — эти добрые старые друзья человеческого жилища — лишь претерпели значительные количественные, но никак не качественные изменения. Там, где раньше они жужжали сотнями и тысячами, сейчас остался их десяток, а то и одна парочка. Но тем не менее они выжили… Таким образом, если человеческое население было сведено практически к нулю, а возможно, и вовсе обречено на полное вымирание, то муха комнатная — пока продолжали существовать животные и, продолжая существовать, оставляли после себя помет, навоз и прочие виды испражнений, — могла чувствовать себя в полной безопасности. Из откладываемых в экскременты яиц весьма скоро вылуплялись личинки, которые, к великой радости, находили себя окруженными питательной и сочной пищей и могли в свое удовольствие предаваться обжорству, не отличаясь по сути своей от поглощающих крыс змей, поедающих гусениц дятлов и человека, питающегося мясом убитых им животных. Но все же следует отметить, что когда судьба отвернулась от человека, то и для мух настали трудные времена. Не стало скотных дворов, по богатству и обилию даров превосходящих илистые берега великого Нила; не стало ранее столь многочисленных, совершенно доступных, ничем не защищенных восхитительных деревенских удобств; городские свалки более не снабжали завалами мусора и гнилыми отбросами. Но и тех немногочисленных источников экскрементов, что еще встречались на этой земле, хватало мухе комнатной откладывать свои многочисленные яйца, плодить личинок и рассылать в разные концы этого мира полных жизненной энергии новых представителей мушиного племени.

А через неделю эпидемия была уже в полном разгаре. Сначала свалился Дик — компаньон Боба по экспедиции. Но на этом история не закончилась, и уже Эзра и пятеро ребятишек помладше стали очередными жертвами навалившейся на Племя беды. Община оказалась на грани катастрофы — Иш был уверен в правильности диагноза, — вызванной вспышкой эпидемии брюшного тифа. В Старые Времена некоторым из старших были сделаны прививки, но с годами защитные силы организма, безусловно, ослабли. А дети — дети оказались полностью беззащитны. Даже в Старые Времена, со всей их изощренной медицинской практикой, с тифом боролись исключительно превентивным способом, стараясь предотвратить возникновение и дальнейшее распространение заболевания. Если же зараза проникала в человеческий организм, не существовало иного лекарства, как ждать, пока болезнь полностью не закончит свой зловещий цикл. А Иш думал, до чего, оказывается, просто быть умным задним числом! До чего просто догадаться сейчас, что Чарли со всеми его вымышленными и настоящими болезнями безусловно был переносчиком возбудителей инфекции брюшного тифа! Может быть, он перенес тиф давно, может быть, недавно, может быть, инфекция существовала в тех краях, откуда он пришел к ним. Теперь они не узнают. Да, впрочем, и какое это теперь имеет значение! Зато они знают точно, что нечистоплотный, грязный Чарли больше недели питался вместе с мальчиками. Ну а дальше — не очень аккуратно устроенные отхожие места и мухи, завершив начатое Чарли, привели к общему заражению. Они начали кипятить всю питьевую воду. Они сожгли все старые отхожие места и закопали старые выгребные ямы. Новые туалеты в таком количестве залили дихлофосом, что в них вряд ли могли выжить любые летающие переносчики заразы. Но все эти меры предосторожности явно запоздали, и теперь каждый из них перед лицом опасности оставался беззащитен. Те, кто еще держался на ногах, могли обладать врожденным иммунитетом к болезни, и тогда можно было считать, что им серьезно повезло, но, скорее всего, уже проникнув и в их организмы, инфекция, проходя инкубационный период и набирая силы, пока просто дремала. И каждый новый день кто-то оставался в постели и уже не мог подняться. Пошла вторая неделя, и первый из заболевших — Боб — метался в горячечном бреду, показывая путь, по которому пройдут все больные, прежде чем им станет лучше. Немногие здоровые едва держались на ногах — без отдыха, днем и ночью ухаживая за лежачими больными. Не оставалось времени даже думать о страхе, но страх был везде, все сильнее сжимая людей в своих безжалостных объятьях. Никто пока не умер, но никто пока и не выбрался из кризиса тифозной лихорадки. Как в первые годы, когда казалось, что каждый родившийся ребенок раздвигал круг обступившей их тьмы, так и сейчас — с каждым новым заболевшим черные силы делали шаг вперед, неся с собой полное уничтожение. Если они не умрут все, если кому-то суждено остаться в живых, общине в Сан-Лупо придет конец, потому что люди уже не смогут жить вместе. Джордж, Морин и Молли молились, и вместе с ними молились младшие. Они считали, что все случившееся — это Божья кара за смерть Чарли. Ральф был готов забрать семью, в которой, на счастье, все пока были здоровы, и спасаться бегством. Ишу удалось убедить его не делать этого. Пока здоровые, они могли быть уже зараженными. Болезнь в маленькой изолированной группе запросто приведет к более страшным последствиям, чем в общине, где еще кто-то был в состоянии ухаживать за больными. «Самое страшное, если начнется паника, а мы все близки к тому, чтобы она началась», — думал Иш, а на следующее утро сам проснулся безучастный ко всему, чувствуя, как раскалывается от боли голова и трясется в ознобе тело. Все же он заставил себя встать и, избегая смотреть в глаза Эм, что-то невнятное отвечал на ее расспросы. Боб был очень плох, и Эм почти не отходила от его постели. Иш ухаживал за Джои и Джози, находившихся на ранней стадии заболевания. Уолта посылали помогать в другие дома. В полдень, наклоняясь над кроватью Джои, Иш понял, что еще мгновение, и он потеряет сознание. Собрав остаток сил, он добрался до своей постели и рухнул на нее без чувств. А когда — ему показалось, прошло несколько часов — очнулся, то увидел перед собой лицо Эм. Ей удалось раздеть его и уложить на подушки. Он смотрел на нее, и ему казалось, что он снова маленький. И он смотрел на нее, как может смотреть маленький ребенок, и еще боялся, чтобы она не увидела в его глазах страх. Если Эм испугается, тогда всем им настанет конец. Но в ее глазах не было страха. Спокойно смотрели на него темные, широко расставленные глаза Эм. О, Мать народов! И он снова провалился в черное забытье. И когда дни стали ночью, и когда метался он в горячечном бреду, он не знал и не мог знать, что происходит вокруг. А когда на короткое время отступала лихорадка, откуда-то из обступавшей его тьмы, принимая жуткие, зловещие образы, приходили кошмары. Зыбкие, как туман, они обступали его, и не было сил бороться с ними. И тогда он кричал и умолял принести ему молоток, и еще звал Джои, и, что хуже всего, выкрикивал имя Чарли. И еще он звал Эм — и чудо: она приходила и прикосновением руки разгоняла кошмары, и тогда он просыпался и видел ее лицо. Он искал в нем следы страха и не находил. А потом настала неделя, когда он лежал, широко раскрыв глаза, безучастный ко всему, и тогда ему казалось, что жизнь с каждым новым вздохом оставляет его, но ему уже было все равно и он не жалел этой жизни. И только когда видел перед собой лицо Эм, чувствовал, как часть ее силы и мужества передаются ему, и тогда он сжимал губы, потому что боялся — если разожмет их, то прячущаяся за ними жизнь оставит его тело и, медленно взмахивая крыльями, улетит, словно легкая бабочка. Но пока он смотрел на Эм, знал, что она поможет удержать эту хрупкую, потерявшую силы и желание бороться вещицу — его жизнь. А однажды, после ухода Эм, он понял, что может думать. «Она сломается! Придет время, и она должна сломаться! Это будет не лихорадка. Мы должны надеяться, что это будет не лихорадка! Но она не может нести все это одна. Одна за всех нас». Теперь он стал понемногу осознавать, что происходит вокруг. Там умирали. Но он не знал, сколько и кто. И не находил в себе сил спросить. Однажды он слышал, как билась в истерике, оплакивая смерть ребенка, Джини. Всего несколько слов сказала тогда Эм, но в тех немногих словах было столько силы и веры, что к потерявшей надежды Джини вернулось мужество продолжать борьбу. Пришел Джордж — парализованный страхом, грязный, еле волочащий ноги старик. Его Морин металась в бреду, а внук задыхался в предсмертных судорогах. Ничего не сказала тогда Эм о Боге, но от немногих слов ее живительный дух вселился в Джорджа, и он ушел, высоко подняв голову, с верой. И хотя со всех сторон обступила их тьма и, догорая, умирал язычок пламени последней свечи, не знала Эм отчаяния и поддерживала силы в других. «Как все-таки странно, — думал Иш. — В ней нет ничего такого, что я всегда считал главным и в чем всегда искал опору, — ни образования, ни большого ума. Она никогда не была источником новых идей. Но, оказывается, в ней живет великая, жизнеутверждающая сила. Без нее мы бы потеряли веру, силы и погибли». И тогда он почувствовал себя рядом с ее величием ничтожным и жалким. А однажды он увидел ее рядом, и столько было усталости в ее лице, сколько он никогда и нигде не видел. Ему стало страшно. И тут же страх сменился ощущением счастья, ибо он понял, что никогда Эм не позволила бы себе вот так сидеть и, не таясь, показывать свою усталость, если бы все самое плохое не осталось позади, если бы в них не оставалось надежды на будущее. И еще он не знал, что таким бесконечно усталым и изможденным может быть человеческое существо. И вдруг он подумал, что за такой усталостью может скрываться великая печаль. И когда подумал об этом, понял, что выкарабкался, что вступил на дорогу к выздоровлению и, значит, обязан разделить с ней пока неведомый груз печали. Он взглянул на нее и, ловя взглядом ее глаза, улыбнулся; и сквозь смертельную усталость она улыбнулась в ответ.

— Скажи мне, — тихо попросил он. Она молчала в нерешительности, и в секунды этого молчания страшные мысли пронеслись в сознании Иша. «Уолт? — нет. Уолт не заболел. Сегодня он принес мне стакан воды. Джек? — нет, я уверен, что совсем недавно слышал его голос; и Джек очень выносливый и сильный. Неужели Джози? Или Мэри? Может быть, больше, чем один?» — Раздели это со мной, — снова попросил он. — Мне уже хорошо, я выкарабкался. — А мысли продолжали метаться, хаосом наполняя его мозг. «Нет, он не может. Он не отличался силой, но обычно более слабые лучше переносят болезни. Нет, только не он!» — Пятеро на нашей улице. Умерли пятеро.

— Кто? — спросил спокойно, стараясь взять себя в руки.

— Дети.

— А наши, как наши? — спросил он, чувствуя, как волна страха захватывает его, потому что понимал — односложными ответами Эм пытается уберечь его, продолжает защищать, как защищала от некогда терзавших его кошмаров.

— Да, пять дней назад, — наконец сказала она. И он увидел, как шевельнулись, начиная выговаривать имя, ее губы, и уже знал — знал до того, как услышал… Джои. «Зачем? — так подумал он и больше ни о чем не спрашивал. — Избранный! Другие могли идти за ним; только в нем жила искра света. Дитя, подающее надежды!» И он закрыл глаза и так лежал без движения.

 

9

Медленно тянулись недели его выздоровления. Медленно снова возвращались к нему силы. Очень медленно — физические силы его тела, и еще медленнее — силы его духа. Взглянув в зеркало, он увидел пряди седых волос. «Неужели я становлюсь стариком? — подумал он. — Нет, я еще не древний старик!» Но уже знал, что никогда не будет прежним. Свойственные молодости мужество и уверенность исчезли в его душе безвозвратно. Он всегда гордился своей способностью быть честным до конца и смотреть правде в глаза, какой бы горькой ни была эта правда. А теперь даже мысленно боялся коснуться некоторых, теперь запретных для него, тем. Он еще просто очень слаб, пройдет время, и он сделает еще одну попытку. Порой — и это пугало его — он отказывался принять то, что действительно случилось, и строил планы, будто Джои продолжал быть рядом, скрывался от жестокой реальности в мире счастливых грез. И тогда острее, чем прежде, понимал, что всегда имел к этому непреодолимую склонность. Некогда это было его преимуществом, так как помогло приспособиться и пережить Великое Одиночество. Но теперь он спасался бегством в придуманный им мир, потому что окружавшая его реальность оказалась суровее, чем он был способен вынести. И раз за разом, стоило ему лишь вдохнуть воздух реальности, оживала в памяти некогда прочитанная поэтическая строка.

Нет, никогда снова! Ушел Джои, и тень Чарли лежит на всех них, и, возвестив свое пришествие смертью, возникали первые устои государственности. И все, что он так безнадежно хотел создать в то радостное утро, все растаяло, ничего не сбылось. И он спрашивал себя: почему? И вот тогда в отчаянии уходил в мир грез. А когда находил в себе силы думать спокойно, яснее понимал, какую злую шутку сыграла с ним судьба. Даже особенно тщательно продуманные планы не могли предотвратить несчастье, против которого все эти планы были бессильны. Большую часть дня ему приходилось находиться в одиночестве. Еще не все выздоровели, и последние силы Эм отдавались им. Он бы, наверное, не отказался поговорить с Эзрой, но Эзра еще сам не поднимался с постели. Теперь, когда не стало Джои, Эм и Эзра стали единственными, кому по-настоящему было открыто его сердце. Как-то днем он очнулся от дремы и увидел Эм, сидящую подле его кровати. Сквозь полуприкрытые ресницы он следил за ней, а Эм не видела, что он проснулся. У нее был измученный вид, но уже не такой смертельно измученный, какой он видел раньше. И печаль не ушла с этого лица, но спокойствие прикрывало эту печаль. И не было признаков отчаяния на этом лице. А страх? Он не стал искать даже слабых следов страха. Эм взглянула на него, увидела, как дрожат ресницы, и улыбнулась слабой, едва заметной улыбкой. И он подумал, что настал тот час, когда сможет выдержать и открыто взглянуть в лицо правде, какой бы горькой она ни была.

— Я должен поговорить с тобой, — сказал он, и голос его чуть громче шепота был, как у человека, только что очнувшегося ото сна. Прошептал и снова замолчал, более не продолжая.

— Я слушаю, — спокойно ответила она. — Я здесь… Продолжай… Я здесь.

— Я должен поговорить с тобой, — не в силах начать, повторил он. Он чувствовал себя маленьким испуганным ребенком, который задает вопросы взрослому с одной целью — развеять страх и вновь обрести уверенность. И еще больше боялся, что даже Эм не сможет вернуть покой его душе, и потому медлил.

— Я хочу спросить тебя, — прошептал он. — Почему так… — начал он смело и вновь замолчал. Понимая его нерешительность, она лишь улыбнулась, но не попросила подождать, отложить разговор на другое время.

— Вот ведь как получилось! — воскликнул он с отчаянной решимостью. — Неужели так должно было быть? Я знаю, что думает Джордж, и другие, наверное, тоже так думают. Я слышал, даже сквозь бред я слышал. Это… это наказание? И когда решился наконец и задал мучивший его вопрос, взглянул Иш в ее лицо и впервые увидел на нем признаки страха или то, что можно было назвать страхом. И в собственном страхе подумал, что даже ее лишил мужества. И понял, что все равно должен продолжать, ибо навеки вырастет между ними стена недоверия и подозрений. И потому заставил себя сказать:

— Ты понимаешь, о чем я! Неужели все из-за того, что мы убили Чарли? Неужели кто-то, неужели Бог наказывает нас? Око за око, зуб за зуб? Неужели все они, неужели Джои… из-за этого умерли? Неужели Он именно этой болезнью, что Чарли носил, нас наказывает, чтобы знали и помнили, за что страдаем? И когда, задохнувшись, замолчал на мгновение, увидел, как судорога страха исказила лицо Эм.

— Нет, не надо! — крикнула она. — Пожалуйста, только не ты! Сколько раз я уже слышала это, сколько раз смотрела им в глаза, пока ты бредил! Я не знаю почему, но знаю, что не может, не должно быть так. Я не могла доказать им, не было у меня доводов. Единственное, что я могла дать им, — только свое мужество и веру! Она замолчала внезапно, будто порыв страсти, с которой говорила — почти кричала — о боли своей, истощил до конца все ее силы. Но нет, оставались еще силы, и она продолжала:

— Да, я чувствовала, что вера оставляет душу мою, как кровь оставляет тело. Она к ним ко всем переходила, моя вера, и с каждым часом слабела я. И ты ведь тоже в бреду имя Чарли выкрикивал. Она снова замолчала, а он не мог и не знал, что сказать, и потому тоже молчал.

— О, — задушенно выкрикнула она, — заклинаю, не проси больше моего мужества! Я не знаю ваших научных доводов, я никогда не училась в ваших университетах. Единственное, что я знаю: мы сделали то, что считали нужным сделать. Если есть на свете Бог и Бог сотворил нас, и если, как Джордж говорит, зло совершили мы перед Ним, то зло это совершили лишь потому, что Он нас такими сделал; и потому не может, не должен нас за это карать. Ну ты же все лучше Джорджа должен понимать! Пожалуйста, давай не будем возвращать все это в Новый Мир — рассерженного Бога, несправедливого Бога, кто не открывает нам правил игры, но наказывает, когда мы их нарушаем. Пожалуйста, не будем возвращать Его назад! Пожалуйста, только не ты! И когда замолчала она и поднял Иш глаза, то увидел, что лицо Эм спрятано в ладонях, и потому не мог он сказать — был страх или не было страха на ее лице. Но он знал, что она плачет. И снова в сравнении с ней ощутил он себя маленьким и жалким. Снова не дала она ему ошибиться, и теперь спокойствие, силы и уверенность возвращались к нему. Да, он должен это знать. У него не должно быть сомнений. И тогда он приподнял голову с подушки, потянулся к ней и дотронулся до ее руки.

— Не бойся, — услышал он свой голос. Подобное замечание этой мужественной женщине могло показаться горькой иронией. — Ты права! Ты права! Никогда, слышишь, никогда не стану я говорить и не вспомню об этом. Я знаю нужные слова, которые убедят их. Но когда кругом смерть, когда человек болен и тоже ждет смерти, он слабеет не только телом. И я… пойми, и я тоже такой, как все. И еще не сглотнул он тяжелый, душивший его ком в горле, а она наклонилась над ним и поцеловала, смочив бледное лицо его горячими слезами. И тогда он понял, что женщина снова сильна, снова способна переливать свое мужество в души отчаявшихся. О, Мать всех живущих! И пока он лежал, безвольно откинув голову на подушки — слабый и немного жалкий, — он чувствовал, как пока еще несмело, но уже ощутимой горячей волной растет в нем вера и крепнут силы. Она ли снова поделилась с ним этой силой, или ее слова заставили его самого искать и создавать их, Иш пока не знал. «Да, — думал он и теперь уже не бежал от этих мыслей, не скрывался в мире иллюзий. — Да, Джои больше нет. Джои умер. Он уже не вернется, не прибежит, запыхавшийся от нетерпения, увидеть, что нового происходит в этом мире. Но ведь жизнь продолжается, и у этой жизни все равно должно быть и будет будущее. И пусть поседели мои волосы, но ведь осталась Эм, остались другие, а значит, и для меня может наступить день, когда я снова смогу быть счастлив. Теперь, когда нет Джои, того будущего, о каком я мечтал, какое хотел создать, уже тоже не будет. Но и сейчас я должен сделать все, я обязан сделать все, что в моих силах». И снова он чувствовал себя маленьким и немного жалким. И понимал, как все могучие силы мира объединились против него одного — против единственного из оставшихся в живых способного думать и заглядывать в будущее человека. А ведь он хотел с гордо поднятой головой встать на их пути, бросить им смелый вызов… Маленький, жалкий человек… они прокатились через него, даже не заметив. Даже если бы был жив Джои… они слишком сильны, чтобы хватило мужества и сил обуздать их. Теперь он должен стать хитрым, проницательным и осторожным. Он должен выбирать маленькие, имеющие немедленный практический смысл цели и стремиться к их достижению, он должен стать лисицей, а не львом. Но сначала он должен окрепнуть — вернуть телу прежнюю силу. На это уйдет две или три недели. Пусть будет так, но к концу года он уже сможет что-нибудь сделать. И в ту же секунду Иш почувствовал, как голова его прояснилась и мозг с прежней силой принялся за привычную ему работу. «Молодец, старина!» И он поймал себя на мысли, что хвалит собственную голову, словно это какой-то точный и удобный инструмент или механизм — старый, поработавший на своем веку, но все еще безотказный механизм. Но слаб он был, и еще до того, как первые контуры нового плана стали выстраиваться в его голове, он провалился в сон.

Наверное, слишком много вокруг было людей, различных точек зрения и слишком много книг. Наверное, слишком глубока была колея, слишком строги рамки, в которых существовала человеческая мысль. К тому же наследие прошлого, как ненужный мусор, как старая изношенная одежда, везде сопровождает человека, душит ростки нового. Почему бы мыслителю не отринуть все старое, сбросить со счетов прожитых лет и попробовать начать все заново — новую игру по новым правилам! Как хотелось верить, что тогда станет больше побед, чем поражений.

Единственное, что смогли сделать те, кого не свалила болезнь, — это наспех предать земле своих умерших. А когда выздоравливающие стали один за другим подниматься на ноги, Джордж, Морин и Молли первыми заговорили о похоронном обряде. Иш хотел, и Эм тоже так считала, чтобы все оставалось так, как оно шло своим естественным путем. Он так хотел и одновременно понимал, что остальные будут чувствовать себя, наверное, счастливее, если похоронный обряд — торжественная церемония памяти — все же произойдет. Возможно, из этого можно будет извлечь и практический смысл, если рассматривать службу как символ окончания черного времени, когда вокруг царил страх и смерть ходила рядом, и провозглашения начала нормальной жизни — жизни, в которой настало время задуматься о будущем и повернуться к нему лицом. И хотя он больше всего боялся, что обряд снова сбросит его в бездну печали, заставит с новой силой оплакивать смерть Джои, все же Иш надеялся, что после службы он сможет сделать первые шаги по осуществлению планов, на этот раз более скромных, на будущее. И тогда он объявил, что Племя проводит церемонию памяти усопших, а на следующий за обрядом поминовения день все они возвращаются к своим прежним работам и обязанностям. Он ничего не сказал о возобновлении классных занятий, но по лицам окружающих понял, что и это воспринимается всеми как само собой разумеющееся. По общему согласию Эзру избрали лицом, ответственным за проведение церемонии, и началом ее назначили раннее утро. Как и во всяком человеческом обществе, где искусственный свет играет слишком малую роль в повседневной жизни, вставать с восходом солнца стало естественным образом жизни, вот почему им не нужно было менять своих привычек и покидать постели слишком рано, чтобы в это утро, когда небосвод еще не окрасили первые солнечные лучи, застыть возле неровного ряда невысоких земляных холмиков. Небо высветилось, но западные склоны холмов продолжали скрываться в предрассветной мгле, и стоящие у могил высокие сосны не отбрасывали теней. В это время года еще рано было цвести полевым цветам, но по распоряжению Эзры дети — оставшиеся в живых дети — нарезали зеленых ветвей елей и украсили ими маленькие земляные холмики. И хотя всего пять их было, но для Племени это равнялось вселенской катастрофе. Для столь малочисленного Племени пять смертей можно было сравнить разве что с сотней тысяч смертей миллионного города. Все, кто выжил, — все здесь собрались. Матери с еще не умеющими ходить малышами на руках и малыши постарше — девочки и мальчики, — цепко державшиеся за большие ладони отцов. И рядом со всеми, чувствуя в правой руке тяжесть молотка, стоял Иш. Тяжесть эта к земле его тянула, заставляла увереннее на ней держаться. Из дома он без молотка вышел и в мыслях не держал его с собой брать — это Джози напомнила, видно, решила, что после болезни отец забывчив стал. А иначе и не могла поступить Джози, ведь для них, для юнцов, молоток всегда сопровождал всякое официальное событие из жизни Племени. Всего несколько месяцев назад Иш ни за что бы не послушался, да еще бы прочел Джози мораль о вреде суеверий. Но сегодня он без слова возражения вернулся за молотком и теперь, сжимая его в правой руке, стоял здесь. И сам был вынужден признать, что с молотком чувствует себя как-то покойнее и увереннее. После всего, что случилось, униженным он себя чувствовал, потерял уверенность и гордость в этой жизни тоже подрастерял. Ну а если Племя нуждается в молотке как символе единства и могущества, если люди чувствуют себя счастливее, когда видят молоток, если он для них доказательство возрождения к новой жизни, кто Иш такой, чтобы проповедовать рациональное? Оставим рационализм для цивилизации, когда человек мог позволить себе роскошь быть рациональным, трезво мыслящим существом. Каждая семья своей отдельной, маленькой группкой, выстроились они неровным полукругом и стояли так, в молчании глядя на маленькие земляные холмики. Иш в центре оказался и поэтому всех разглядеть мог, всех обвести взглядом. Джордж в старомодном темно-сером костюме пришел. Наверное, в том самом костюме, в котором он на отпевания ходил в те времена, когда был церковным старостой. Но если не в том же самом, то, без сомнения, в брате-близнеце того костюма. Вся в черном, с вуалью на шляпке, рядом с ним Морин стояла. По крайней мере, пока будут жить эти двое, не умрут, не исчезнут из памяти Племени древние правила приличий. Ну а все остальные кто во что был одет — то, что от времен цивилизации осталось. Мужчины и мальчишки в голубых джинсах и спортивных рубашках, а поверх — теплые свитера или куртки, чтобы защититься от прохлады еще слишком раннего утра. Да и маленьких девочек порою было трудно от мальчишек отличить разве только по длинным волосам. Но женщины и девушки все-таки юбкам пока не изменяли, подчеркивая свой стиль красными, голубыми, зелеными шарфами или платками. Вот, уже готовый начать церемонию, Эзра вышел на середину полукруга. Золотом полыхнул отблеск поднимающегося за холмами солнца, и еще глубже стала охватившая людей тишина. У Иша горло перехватило. Он был глубоко тронут и взволнован — хотя где-то глубоко внутри пряталось ощущение бессмысленности происходящего — и, более того, считал неуместным, даже оскорбительным произносить речи перед лицом смерти. Думал так и одновременно чувствовал себя приверженцем древней традиции человечества — традиции, возможно, очень важной и для будущих его потомков. Неожиданно он представил себя ученым-антропологом будущего, который через тысячи лет посвятит себя изучению человеческих существ, населявших Землю в эпоху, последовавшую вслед за Великой Драмой. «Очень мало известно нам об их культуре, — напишет он в своих трудах, — но, если судить по недавно открытым первым погребениям, люди эти предавали своих умерших земле». Но вот заговорил Эзра, и с первыми его словами Иш почувствовал легкое, смешанное со страхом беспокойство; слишком скользкая это тема, слишком многое можно сказать из того, что потом никогда не поправишь. Но говорил Эзра, и понемногу успокаивался Иш. Хорошо начал его старый друг, ему можно доверять и положиться на него можно. Не стал Эзра вести церемонию так, как полагалось это делать в Старые Времена. Не произносил привычных в таких случаях слов. Он не говорил о надежде для тех, кого сегодня отдавали они земле. Из всех, кто собрался здесь, только Джордж и Морин да, пожалуй, Молли нашли бы утешение в таких словах. Вспоминаешь эти слова, и странными они теперь кажутся, трудно поверить в это, когда на веру и традиции прошлого черной отметиной легла Великая Драма. Эзра, который знал людей и знал, что человеку нужно, не о загробном мире, а о каждом из детишек говорил. Рассказывал маленькие забавные истории, которые сам помнил и думал, что другим тоже будет приятно вспомнить. А когда в самую последнюю очередь о Джои заговорил, вот тогда ослабел Иш. Но Эзра не стал рассказывать, каким удивительным мальчиком был Джои, ни единым словом не обмолвился о годе, который в честь Джои назвали. Как и про остальных детей, вспоминал Эзра случившийся в детской игре забавный эпизод. И пока говорил Эзра про Джои, почувствовал Иш на себе быстрые детские взгляды. Дети знали, какие нити связывали Джои и его отца. А может, ждали от Иша, что в самый последний момент оборвет он Эзру, сделает твердый, решительный шаг вперед? Может быть, воображали, как он — Человек Прежнего Мира, Американец, знающий все эти непонятные премудрости, — в самый последний момент шагнет вперед, взмахнет зажатым в руке молотком и объявит, что Джои не умер, что Джои продолжает жить, что скоро, совсем скоро вернется к ним снова Джои? Не начнет ли тогда шевелиться и осыпаться земля на маленьком холмике? Но только быстрые взгляды ловил на себе Иш. Только поглядывали дети в его сторону — настороженно поглядывали и молчали. Но что бы ни думали в эту минуту дети, он знал точно — не сможет он совершить, не получится у него чуда. Эзра закончил говорить о Джои, но на этом не завершил церемонию, а продолжал говорить какие-то общие, ничего не значащие слова. Почему он не заканчивает? Иш чувствовал — происходит что-то неправильное, фальшивое. Нельзя, ни в коем случае нельзя затягивать эту скорбную церемонию! И вдруг, комкая концы фраз, закончил и замолчал Эзра внезапно, и в ту же секунду Иш понял — мир изменился. Пока еще непонятная, перемена наступила в нем. Все вокруг засверкало, стало ярче — это солнце верхним полукругом своим вырвалось из-за стены прятавших его гор. И в замешательстве не мог понять Иш, то ли радоваться, то ли огорчаться происходящему. «Каково придумано, — размышлял он. — Однако больше такое для театра, а не для жизни подходит… Сценический эффект!» Думал он так, а когда оглянулся и посмотрел на людей, то понял — все счастливы. И сам почувствовал, как спадает внутреннее напряжение, как свободнее дышать стало; и хотя не слишком по вкусу ему этот налет театральности пришелся, все же помог он ему покой в душе начать восстанавливать. Возвращение Солнца! Символ, сопровождающий всю тысячелетнюю историю человечества! Слишком честен был Эзра, чтобы бессмертие собравшимся обещать, но вместо этого выбрал нужное время, и повезло ему — небо безоблачным и чистым в это утро оказалось. О чем бы ты в этот момент ни думал — о загробной жизни и воскрешении из мертвых или просто о продолжении жизни на этой земле, — вот он перед тобой, символ, подтверждающий мысли твои. А желтые полосы солнечного света уже дробились на части, прорывались сквозь длинные тени высоких темных деревьев.

Только тогда людьми можем считаться, когда о мертвых своих думаем. А ведь когда-то не так было, и когда умирал один из нас, то лежал там, где смерть его застала у входа в каменный зев пещеры, а мы входили и выходили, и безразлично переступали через мертвое тело, и не останавливались, не застывали в скорбном молчании. А вот теперь мы стоим, обнажив головы и выпрямив спины, и думаем о мертвых. И когда ложится на землю наш товарищ, чтобы уже не встать никогда, не оставляем мы его лежать там, где к нему смерть пришла. Но не хватаем грубо за ноги и не волочим по земле в лес, где лисицы и лесные крысы будут глодать его кости. И не швыряем небрежно в реку, чтобы унес его с глаз наших долой быстрый поток. Нет, мы положим его туда, где земля расступилась слегка, и покроем тело листьями и ветками деревьев. Так он к земле вернется — к земле, откуда все на этом свете происходит. Или можно оставить его высоко в ветвях деревьев спать, а значит, отдать его небу. И ничего не будет плохого, если налетит стая черных птиц и начнет клевать его тело. Черные птицы — ведь они тоже дети неба. Или предадим мы его очищающей силе огня. А потом мы возвратимся к прежней жизни и скоро забудем о том, что сделали, как забывают, потому что не могут помнить, звери. Даже если забудем, все равно мы сделали это, но когда не будем делать — не имеем права людьми называться.

И когда закончился обряд у могил, медленно пошли они каждый по своим домам, и лучи восходящего солнца освещали их путь. А Иш хотел побыть в одиночестве, страстно хотел, но не думал, что правильно поступит, оставив Эм в такой час одну. Долго они прожили вместе и научились друг друга без слов понимать. И сейчас, почувствовав его состояние, Эм первой приняла решение.

— Не сиди дома, — сказала она. — Тебе нужно сейчас побыть одному, походить где-нибудь. И он решил пойти. Вышло то, чего он так боялся, — скорбная церемония снова открыла кровоточащие раны его души. Есть люди, которые в минуты скорби не могут оставаться одни. Им гораздо легче пережить боль, когда рядом люди. Он же совсем другой, ему легче в одиночестве. За Эм он не беспокоился, Эм гораздо сильнее его. Он Не стал брать с собой в дорогу еды, он просто не ощущал голода. Ну а если захочет есть, достаточно будет толкнуть двери какого-нибудь магазина и взять с полки консервную банку. И еще он не пристегнул к поясу кобуру с пистолетом, хотя у всех уже давно в твердое правило вошло: отправляешься далеко от дома — обязательно бери с собой оружие. И, уже собираясь отправляться, в самую последнюю минуту он сделал несколько неуверенных шагов к камину, постоял в нерешительности, но все-таки протянул руку и снял с каминной полки молоток. И поступок этот немного смутил и обеспокоил его. Почему этот предмет стал занимать столько места в его мыслях? Да, это его связующая нить с прошлым, но по всему дому лежат вещи еще более старые, те, которые он помнит еще с раннего детства. И все равно ни одна из этих вещей не значит для него столько, сколько значит этот молоток. Возможно, с молотком у него связаны воспоминания о первых днях, когда он боролся за то, чтобы просто выжить. Наверное, это так, но никогда не станет он верить в то, во что верят дети Сан-Лупо. Он вышел из дома и, не обращая внимания, куда идет, мерил шагами дорогу. Направление не имело значения, главное, чтобы ему удалось провести этот день в одиночестве, наедине со своими мыслями. Он шел, и раскачивающийся в руке молоток скоро стал надоедать ему, и он чувствовал, как поднимается раздражение против этой неизвестно зачем взятой, бесполезной вещи. Неужели он, как и дети, тоже заразился суевериями? А почему бы ему не положить молоток куда-нибудь под куст и не забрать потом на обратном пути? Или лучше сделать это завтра? Так думал он, но продолжал идти, сжимая в ладони твердую рукоятку. Постепенно он начал понимать, что, конечно, не временные неудобства, связанные с тяжестью раскачивающегося в такт его шагам молотка, раздражают его. Раздражает, безусловно, другое — мысли, что молоток и он как бы становятся единым целым. И стоило лишь оформиться этой мысли, он твердо решил избавиться от молотка, покончить с ним раз и навсегда. Он не позволит столь никчемной вещи занимать его сознание. Он сделает так, как уже однажды проделал в своем воображении. Он спустится к Заливу, встанет на старом пирсе и что было сил швырнет эту гадость в морские волны — швырнет далеко, как можно дальше. И тогда он увидит лишь столб брызг, а молоток уйдет на дно, воткнется в мягкий ил — и это будет конец. Так думал он и продолжал идти дальше. А потом нахлынули воспоминания о маленьком Джои, захватили его, и не вспоминал Иш больше о молотке. А когда отпустило немного горе, понял он, что продолжает нести свою тяжелую ношу. И еще понял, что вопреки решению путь его лежит не к Заливу, а совсем в другую сторону. Он шел к югу, а не на запад. «Это будет долгий и трудный путь — до Залива, а я еще не слишком силен, — сказал он себе. — Вовсе не обязательно забираться так далеко, чтобы избавиться от этого старого молотка. Ведь я могу бросить его в любой овраг — вот их сколько за кустами — и скоро навсегда забуду, куда бросил». И когда подумал так, то понял, что его собственный мозг пытается обмануть его, и если он бросит молоток в овраг, то никогда не забудет, куда бросил, и никогда от него не отделается. И тогда он прекратил притворяться, потому что знал: он не хочет и не может уже разлучиться с этой вещью, молоток совершенно необъяснимым образом стал значить для него слишком много. И еще понял, почему идет на юг и куда, управляемые подсознательной реакцией мозга, несут его ноги. Он шел по широкой улице, которая должна была вывести его прямо к Университетскому городку. Давно он там не был. И пока он шел, медленно обходя дорожные рытвины, горе и скорбь продолжали наполнять его, но почему-то перестало острой болью сжимать сердце, будто лишь стоило решить, что делать с молотком, как все сразу изменилось. И снова, как часто бывало раньше, оглянулся он, и зрелище перемен, принесенных годами, захватило его без остатка, уводя все дальше и дальше от скорбных мыслей. Этот район города сильно пострадал от землетрясения. Прямо перед ним во всю ширину асфальтовой мостовой уходил вниз провал глубокого оврага. Видно, во время землетрясения треснул асфальт. Зазмеился трещиной, а потоки дождевой воды завершили начатое, превратив трещину в глубокий и широкий овраг, и теперь деревья и кусты стояли по краям оврага, настоящей стеной перегородив широкую улицу. Чтобы придать прыжку необходимое ускорение, он несколько раз взмахнул молотком, оттолкнулся и прыгнул через полутораметровую впадину на другой край мостовой и, когда удачно приземлился, обрадовался, что, несмотря на болезнь, ноги сохранили силу. И он шел по дороге, а справа и слева окружали его руины — руины некогда нарядных особняков, превратившихся в бесформенные груды кирпича в тот миг, когда зашевелилась земля, и потом годы закончили то, что начало землетрясение. И виноградные лозы оплели остовы стен, и деревья выросли на развалинах. Везде он видел следы борьбы между дикой растительностью, некогда покрывавшей эту землю и изгнанной человеком из своих садов, и экзотическими цветами и растениями, которые собственными руками посадил здесь человек, а потом любовно ухаживал и лелеял. И Иш разглядывал эти сады, чтобы отвлечь себя, не думать о скорби и боли. Разглядывал и пытался определить, какие из растений уже прекратили свое существование на этой земле. Он не видел ни глициний, ни камелий, хотя раньше ни один сад не обходился без этих цветов. А вот розовые кусты сохранились и буйно тянули к солнцу свои гибкие ветви. В раскидистом, красивом, вечнозеленом дереве он узнал деодар — гималайский кедр, родиной которого были отроги Гималаев. И сейчас дерево чувствовало себя как дома, но не увидел Иш под ним молодых побегов. Очевидно, крепко прижился здесь кедр, будет продолжать расти, но не сможет заселить землю себе подобными. А под завезенным сюда из Австралии эвкалиптовым деревом он увидел пробивающиеся сквозь толстый слой опавшей листвы гибкие молодые побеги. На подходе к городку он миновал рощицу итальянских каменных сосен. Густо переплетясь между собой, ветви сосен прикрыли землю живым балдахином, и под ними нежно зеленела молодая трава, и потому вид у рощицы, в отличие от виденных им садов, был трогательно опрятный, совсем как в старых парках его детства. У одного из деревьев он увидел свернувшуюся на солнце большую гремучую змею. Кажется, не оправившись от ночной прохлады, она все еще находилась в спячке. Он мог убить ее — убить без особого труда. В нерешительности он замедлил шаги и все же прошел мимо. Да, когда-то его самого ужалила гремучая змея, и он еще помнит пережитый им в одиночестве маленькой горной хижины ужас смерти. Но нет в его душе места злобе на все змеиное племя. Более того, возможно, что тот змеиный укус спас ему жизнь. Возможно, вместо того чтобы испытывать ненависть, он должен быть благодарен этим тварям и вместе с соплеменниками почитать гремучую змею как покровительствующее им божество. Нет, не надо им и этого. Лучше оставаться нейтральными. И когда он думал об этом, то понял, что не в гремучих змеях тут дело, просто корни такого отношения к живой природе лежат гораздо глубже. Нечто подобное он уже замечал в поведении молодежи. Ведь в эпоху цивилизации человек считал себя властелином всего живущего и поэтому убивал гремучих змей. А теперь дикая природа настолько подавляла человека, что желание управлять ею не возникало и просто не могло возникнуть даже в очень смелом воображении. Человек стал ее частью, а не главенствующей, диктующей свои условия силой. Бессмысленно беспокоить себя убийством одной гремучей змеи, потому что нельзя уничтожить всех гремучих змей или, по крайней мере, значительно изменить их количество. Конечно, если змея появляется у твоего жилища, ты убиваешь ее, защищая своих детей. Но ведь ты не объявишь крестовый поход против гремучих змей, как не станешь объявлять его и против пумы. И он все дальше уходил от места, где, свернувшись на солнце, спала гремучая змея, спустился по заросшим травой каменным ступеням и перешел деревянный мост. И когда шел по мосту, чувствовал, как предательски заходили под ним, закачались прогнившие деревянные опоры. Это был очень старый мост, он помнит его еще с детства. Берег ручья за годы сильно зарос, и он с трудом продирался сквозь хаотичное переплетение зеленых ветвей — продирался и чувствовал под ногами твердость асфальта. А когда услышал хруст ветвей в чаще, замер с гулко бьющимся сердцем и вспомнил, что не взял с собой оружия. Это могла быть пума. Волки или дикие собаки тоже могли найти себе пристанище в этих непроходимых зарослях на берегу быстрого ручья. Но когда выбрался Иш из зарослей, то увидел, как мелькнуло за стволами деревьев сильное тело оленя. Слева он увидел высокое университетское здание. Он не мог вспомнить, какой факультет помещался в этом корпусе. Некогда аккуратно подстриженный кустарник вытянулся вверх и закрыл лохматыми ветвями окна первого этажа. Теперь до цели его путешествия оставалось совсем немного. Вот он продрался сквозь еще одну стену зарослей, вышел на открытую поляну и увидел величественное здание библиотеки. Застыл Иш и долго, не двигаясь с места, смотрел на серый гранит ее стен. Кусты и деревья плотной стеной обступили здание. Одно окно было разбито и зияло темным, пустым провалом. Видно, тяжелая ветвь сосны, раскачиваясь на сильном ветру, выдавила хрупкое стекло. Это случилось после того, как он в последний раз был здесь, и прошло с тех пор несколько долгих лет. Он хранил библиотеку как резерв будущего их Племени. Однажды он даже преподал детям жестокий урок уважительного к ней отношения, невольно, сам того не желая, превратив в запретный символ — в табу. И не только здесь, а, пожалуй, везде, где только можно было, он пытался внушить детям буквально мистическое представление о ценности книги. Брошенная в костер книга в умах детей должна была стать символом самого злого, самого недостойного человеческого поступка. Трудно было проложить себе путь в непроходимых зарослях кустов, и он несколько раз обошел здание, предпринимая безуспешные попытки добраться до его стен. Помог поваленный ствол сосны, по которому, цепляясь за сучья, он наконец добрался до цели и нашел некогда выбитое им, а потом заколоченное досками окно. Молотком он стал отбивать одну из досок. Он делал это осторожно и аккуратно, чтобы не сломать доску, чтобы снова можно было приколотить ее на прежнее место. Работая, он с некоторым удовлетворением отметил, что в основе идеи взять с собой молоток таилось некое неосознанное рациональное зерно. Он отбил доску и освободил свободное пространство, достаточное, чтобы пролезть внутрь. Сейчас он вспомнил, как делал это в первый раз. Это случилось, когда Эм сказала, что у них будет ребенок, и он разыскивал книги по акушерству. Какой огромной, какой неразрешимой казалась тогда вставшая перед ними проблема, а закончилось все так просто. Почему он так и не научился не беспокоиться и не переживать наперед? Ведь нередко проблемы в его жизни решались сами собой. Он прошел по залу и отыскал ведущую к книжным полкам дверь. И когда открыл эту дверь, то увидел, что не так здесь чисто, как могло быть и как он ожидал увидеть. Несмотря на принятые им меры предосторожности, летучие мыши все же нашли сюда лазейку. Возможно, ею послужило разбитое веткой сосны окно. Кроме следов пребывания летучих мышей, он увидел помет каких-то грызунов. Но это не повредило книгам. Иш протянул руку, провел пальцем по корешкам, и, когда отнял руку, на пальцах остался серый налет пыли. Удивляться нечему, да и пыли было не так уж много. Главное же заключалось в том, что все они были на месте — больше миллиона томов, заключенных в этих стенах и вобравших в себя все знания мира. Он смотрел на книги как скупой рыцарь на золото, он упивался ими и одновременно чувствовал, как возвращаются к нему вера и надежда. Он спустился на один пролет узкой винтовой лестницы и двинулся к отделу, где хранились книги по географии и который, как студент последнего курса, знал лучше других. И когда добрался до знакомых полок, несмотря на прожитые годы, снова почувствовал себя как дома. Медленно продвигаясь в узких проходах, с волнением замечал книги, которые читал и изучал. Одна из них почему-то привлекла его особенное внимание — изрядно потрепанная книга, заново переплетенная красным дешевым коленкором. Он протянул руку, достал ее с полки и бережно смахнул пыль с обложки. Разглядывая находку, прочел название и фамилию автора — Брукс, «Климат через эпохи». Он помнил эту книгу. Открыл, увидел регистрационную карточку и прочел на ней, что последний читатель со странным именем Ишервуд Уильямс сдал эту книгу всего лишь за месяц до Великой Драмы. И главное, что прошло, пожалуй, несколько секунд, прежде чем он понял: некто Ишервуд Уильямс — это он сам. Вот уже много лет никто не называл его полным именем. Да, теперь он точно вспомнил, что брал эту книгу и читал ее в свой последний семестр. Хорошая, интересная книга, хотя в значительной степени с выводами, пересмотренными — он, к немалому удивлению, вспомнил автора критических замечаний — исследователем с немецкой фамилией, кажется, Зеймер. Чтобы освободить вторую руку, Иш поставил молоток на пол. Потом перешел к окну, где сквозь запыленное мутное стекло все же пробивался дневной свет, и стал с любопытством перелистывать страницы. Ни малейшего значения для прогресса будущего человеческого общества сей труд не имел. Не могло быть практического содержания в книге, посвященной климатическим изменениям, да к тому же с неправильными выводами. Он мог бросить ее на пол, мог разорвать в клочья, но не сделал ни того ни другого. Напротив, он вернулся назад и с бережной, почти благоговейной почтительностью поставил книгу на место. А потом пошел к выходу, и вдруг все смешалось в его голове, вихрем пронеслись сумбурные мысли, разрушая, подвергая сомнению все то, во что он так свято верил. Какой смысл, кто откроет для себя пользу всех этих книг? Кому нужна эта бессмысленная забота об одной из них — в дешевом коленкоровом переплете? Кому нужна забота о всех остальных? Ведь не осталось того, кто бы мог продолжить начатое. Ведь сами по себе книги в отсутствие разума, способного постичь скрытый в них смысл, ничто — пустые древесные опилки, перегоревшая электрическая лампа. В горькой печали он шел мимо книжных стеллажей и уже вступил на первые ступени винтовой лестницы, когда понял — ему чего-то не хватает, исчезло то, что всегда было с ним. Молоток, у него больше нет молотка! И тогда он испугался и торопливо пошел, почти побежал к нише, где снимал с полки книгу. И почувствовал огромное облегчение, когда увидел, что молоток продолжает стоять там, где он, освобождая правую руку, оставил его. Он поднял молоток и повторил уже раз пройденный путь. А когда выбрался через разбитое окно, то, не думая, автоматическими движениями начал прилаживать к раме отбитую доску. И остановился. Потому что снова великая тоска и отчаяние нахлынули на него и заставили опустить руки. Зачем возвращать доску на ее прежнее место? Никого не осталось в этом мире, кто придет сюда и трепетными пальцами будет перелистывать пожелтевшие от времени страницы. И он застыл в глубокой скорби, а молоток слегка покачивался в его руке бесполезной, никчемной вещью. А потом неловко и нехотя, не понимая, зачем все-таки это делает, поднял доску и забил торчащие из нее гвозди в раму окна. Никакого энтузиазма и никакой надежды. Все, что он делает сейчас, просто часть его жизни. Как Джордж, который не может не возиться с плотницким инструментом; как Эзра, который должен со всеми жить в мире, потому, что не может иначе; так и он, Иш, будет продолжать питать иллюзии о великой силе книг и верить в возрождение цивилизации. А когда закончил Иш прибивать доску, то обошел здание и сел отдохнуть на гранитные ступени перед главным входом. Скорбные руины в буйстве наступавшей дикой природы окружили его. И он стал думать о виденной им в Старые Времена картине, которую сейчас вспомнил, и она как живая встала перед его глазами. Кто это был — Цезарь, Ганнибал или кто-то другой, в задумчивости восседавший на развалинах Карфагена? Не понимая, что делает, он поднял молоток и с силой опустил его на край гранитной ступени. Чистейшее варварство. Никогда раньше не позволял он себе ничего подобного. От удара по краю ступени побежала тонкая трещина. В какой-то злобной, бессмысленной одержимости он ударил сильнее. От второго удара отвалилась пластина дюйма в три длиной и упала у его ног. И когда упала, обнажился свежий скол и, поблескивая молодым шершавым гранитом, дерзко взглянул на человека. И Иш продолжал сгорбившись сидеть на каменных ступенях и легонько постукивать молотком, а когда начал снова вспоминать Джои, то понял, что воспоминания эти уже не приносят столько горя и печали, сколько приносили раньше. Что бы произошло, если бы все было иначе? Возможно, и Джои не удалось бы ничего изменить. Его Джои — просто маленький умный мальчик. Он бы не выстоял наперекор стихии явлений изменяющегося мира. Да, он бы боролся — боролся, собирая остатки последних сил и мужества, и бесцельной была бы та борьба. И когда в конце своей жизни понял бы это Джои, то был бы несчастлив. «Джои, — подумал Иш и облек свои мысли в слова. — Он ведь такой же, как и я. А вся моя жизнь — это борьба. И я никогда не смогу быть счастлив тихим, покойным счастьем». И внимание его переключилось на гранитную пластинку, и с мстительным чувством он стал крушить ее на мелкие кусочки. «Остынь, будь проще, — снова мысленно произнес он. — Пришло время быть проще».

Торо и Гоген — мы помним их судьбу. Но можем ли мы сбросить со счета десятки тысяч других! Они не сочиняли книг, не писали картин, но, повторив судьбу нам известных, тоже отреклись от всего, чем жили и чем, может быть, дорожили в прежней своей жизни. А что говорить о миллионах, которые лишь мечтают и в мечтах своих находят утешение! Ты ведь слышал, как они говорят и как зажигаются при этом глаза их… «Как, право, здорово было сидеть с удочками на берегу тихой реки. Порой мне так хотелось… но обстоятельства требовали обязательного присутствия на конференции». «…Бог мой, Джордж, ты когда-нибудь рисовал в воображении пустынный островок?.. Хибарка в лесу, никакого телефона! Кусочек песчаного пляжа на берегу тихой лагуны. Как я мечтаю об этом, но ведь ты знаешь, есть еще Мод и ребятишки». Что за странное явление — эта великая цивилизация? Отчего, чем раньше человек начинает вкушать ее плоды, тем скорее приходит к нему страстное желание бежать от нее, скрыться в тиши и покое одиночества? Если верить легендам, древний бог Оаннес вышел из моря и указал людям пути к новой жизни и научил, как добраться до нее. Только вот вопрос: был ли он богом или дьяволом? Почему так много легенд, возвращающих нас в мыслях к тому золотому веку, когда в мире воцарится простота? А может быть, стоит задуматься о том, что возникла и выросла эта цивилизация не потому, что желал ее человек, а под давлением неподвластных ему Потусторонних Сил. Постепенно, шаг за шагом, вместе с ростом человеческих поселений пришлось человеку расстаться со свободой, когда вольно бродил он по лесам, собирая ягоды и съедобные коренья, и связать себя по рукам дающим уверенность в завтрашнем дне, но требующим тяжелой, нудной работы земледелием. Шаг за шагом, когда все многочисленнее становились его поселения, пришлось отказаться человеку от захватывающей радости охоты и посвятить себя дающему уверенность, но опять требующему тяжелой и нудной работы скотоводству. В чудовище Франкенштейна превратилась цивилизация. Люди не желали ее, но жили и продолжали жить по ее законам. И тысячами тайных тропинок пытались бежать от нее. Однажды погибшая, возродится ли из небытия цивилизация, если не будет сил, ее порождающих?

И неожиданно понял для себя Иш, что уже стар. Если просто по возрасту судить, то едва за сорок ему перевалило; и из тех, кто помнил прежнюю жизнь, он был самым молодым, но целая пропасть лежала между ним и самым старшим из молодых. Длинный временной промежуток и пропасть различия в культуре и традициях. Не было раньше такого, да просто и не могло быть — столь огромного различия, столь глубокого разрыва между старшими и молодым поколением. И пока сидел он на каменных ступенях библиотеки, и пока механическими движениями крошил осколки гранита, разбивая их на ничтожные каменные зерна, яснее, откровеннее предстала перед его глазами картина будущего. И все опять сводилось к тому старому неразрешимому вопросу. Насколько силен человек, в какой мере способен влиять на окружающую среду, и в какой мере окружающая среда противодействием своим оказывает влияние на человека? Наполеоновская ли эпоха дала миру Наполеона, или, наоборот, Наполеон своим рождением создал эту эпоху? Даже если бы Продолжал жить Джои, не получилось ли бы так, что хаос сложных явлений и обстоятельств — тех самых обстоятельств, которые сделали именно такими Джека, Роджера и Ральфа, — с одинаковой силой стал бы оказывать воздействие и на Джои, и у маленького мальчика вряд ли бы хватило сил выстоять в борьбе с давлением, оказываемым окружающей средой. Да, даже если бы не умер Джои, все бы в этом мире, скорее всего, продолжало двигаться независимо от него, в том направлении, в котором уже начало двигаться. Но Джои умер, и теперь уже не остается никаких сомнений — так будет. Путь, указанный звездами! (Обломок гранита под тяжелыми ударами молотка превратился в горстку каменной пыли.) Путь, указанный звездами. Нет, он никогда не верил в предсказания астрологов, но тем не менее, разве перемещение звезд не является доказательством перемен, происходящих в Солнечной системе, да и Земля постепенно вновь становится пригодной для существования человеческой расы. Трудно в это поверить, но, возможно, астрологи были правы, и происходящие в далеком космосе изменения можно рассматривать как символ тяжелых жерновов случайности? Путь, указанный звездами. Что в силах маленького человека, чтобы остановить их? С будущим все ясно. Племя не желает возрождать цивилизацию. Не хочет, и не нужна Племени цивилизация. Какое-то время они промаются в роли нищих попрошаек. Будут открывать консервные банки, будут тратить патроны и спичечные коробки. Жизнь, лишенная созидания, но какая беззаботная и счастливая… Но рано или поздно, когда все больше и больше людей начнут заселять эту землю, оставленные цивилизацией запасы обязательно иссякнут. Вряд ли следует ожидать и пугаться немедленной катастрофы, ведь много скота будет продолжать бродить по полям и жизнь непременно будет продолжаться. И пока сгорбившись сидел он на гранитных ступенях, новая мысль неожиданно ворвалась в неспешный ход его размышлений. Даже если сохранится скот, а значит, не иссякнут запасы пищи, что будет, когда не станет ружейных припасов? А что будет, когда не станет спичек? К тому же вовсе не обязательно ждать, когда закончатся припасы. Ведь еще раньше испортится порох, сделав патроны непригодными. Через три или четыре поколения все живущие превратятся в жалкие, примитивные существа, не только растерявшие все плоды цивилизации, но и не овладевшие теми тысячами основных навыков, что позволяют дикарю существовать с известной долей комфорта и уверенности. С весьма высокой степенью вероятности — вполне возможно, что и к лучшему, — через три или четыре поколения человеческая раса полностью потеряет всякую способность к выживанию, не сможет перейти от нищенского, потребительского образа жизни на некую новую ступень своего существования, на которой или останется постоянно, или начнет медленное, поступательное движение по пути прогресса. И вновь он с силой опустил молоток на край ступени. И еще один осколок упал у его ног. Мрачно, застывшим взглядом смотрел на него Иш. Ведь только сейчас он дал себе слово не переживать — и тут же снова взялся за старое. Спрашивается, откуда ему знать, что произойдет в этом мире через три или четыре поколения? Он встал со ступеней и пустился в обратный путь — домой. Сейчас ему стало немного спокойнее. «Да, — в который раз за сегодняшний день он раз говаривал сам с собой, облекая мысли в слова. — Черного кобеля не отмоешь добела. Даже двадцать два года жизни с Эм не отучили меня переживать и волноваться. Это оттого, что я вспоминаю прошлое и пытаюсь заглянуть в будущее. Успокойся! Да, я должен обязательно хотя бы немного расслабиться. Все, что я так страстно хотел сделать, все, к чему стремился, — провалилось. Я принимаю это и допускаю, что так и должно было случиться. Но все равно я не прекращу попыток — и в этом я тоже уверен. Не надо только строить грандиозных планов. Скорее всего, чем скромнее будет цель, тем большего мне удастся добиться».

 

10

А когда одолел он крутой подъем по склону холма, ведущего к дому, смутные пока еще идеи выстроились в стройное здание законченного плана, но он не станет торопиться претворять их в жизнь, он подождет, пока не наступит утро. Но к вечеру принес ветер осеннюю непогоду, разразилась буря, и когда проснулся Иш утром, то встретил его мир низкими темными облаками и частым холодным дождем. Это удивило его и даже немного застало врасплох, потому что за несчастьями последних недель он совсем забыл, что время не стоит на месте, а неумолимо движется вперед. И сейчас он вспомнил, что солнце начало свое склонение к самой южной точке и месяц сейчас ноябрь, если, конечно, остались те, для кого название месяца еще не стало пустым, лишенным смысла звуком. Дожди помешали немедленному исполнению задуманного, но времени впереди было более чем достаточно, и он сможет в размышлениях отточить детали задуманного. И настолько за прошедший день изменилось его мировосприятие, что гомон собирающихся внизу детей прозвучал для него с неожиданностью удара грома. «Ну конечно, — наконец понял он, — дети собрались в ожидании начала школьных занятий». И он спустился вниз и вошел в гостиную. Они снова собрались все вместе — все, кроме Джои и еще двух самых маленьких. Иш смотрел, как они ерзают в креслах или поудобнее устраиваются прямо на полу. А они смотрели на него, и было в их глазах больше мысли, чем замечал Иш прежде. Не стало Джои, и дети, скорее всего, терялись в догадках, как это отразится на их школьных занятиях. Но это временно, скоро опять поселится в этих глазах сонная одурь скуки и полное безразличие к происходящему, то есть то, против чего он так безуспешно боролся. А Иш продолжал оглядывать, словно в первый раз увидел, маленькую группку детей, подолгу задерживая взгляд на каждом лице. Хорошие ребята и вовсе не глупые, но не было в них искры. Нет, никто из них! Он уже принял решение и поэтому не чувствовал боли.

— Уроков не будет, — сказал он. И стоило произнести ему эти слова, как на одно короткое мгновение оцепенели в испуге все без исключения детские лица, и тут же испуг сменился радостью, хотя все они старательно делали над собой усилия, чтобы скрыть эту радость, не дать ей откровенно выплеснуться наружу.

— Уроков не будет, — повторил он, несмотря на былую решимость, чувствуя, как подрагивает его голос. — Школа отменяется. Навсегда. И снова увидел он, как в страхе оцепенели детские лица, но на этот раз не сменился страх радостью. Одни из них заерзали беспокойно, другие встали молча со своих мест. И все они понимали — что-то случилось, но случилось настолько серьезное, что не охватить им своим разумом. Вышли из дома они медленно и тихо. И пока шли под дождем, наверное, с минуту стояла тишина. И вдруг разорвалась тишина веселыми криками — это просто дети снова детьми стали. Школа — это теперь пройденный этап, досадный случай в их маленькой жизни. Скорее всего, они уже никогда о ней не вспомнят и точно никогда не будут сожалеть. И на мгновение почувствовал Иш тяжесть в груди. «Джои, Джои!» — безмолвно простонал он. Но не жалел о том, что сейчас сделал, и знал, что принял единственно правильное решение. «Школа отменяется! Отменяется!» И вдруг вспомнил, как много лет назад сидел в этой комнате и смотрел, как медленно угасает свет электрических ламп. Дождь шел три дня — целых три дня выдалось в его распоряжение, чтобы привести в порядок мысли и еще раз тщательно продумать детали его будущего плана. А рассвет четвертого встретил его голубым безоблачным небом и холодным северным ветром. Взошло солнце и высушило капли дождя на листьях деревьев. Пришло время действовать. Поиски привели его в заброшенные, заросшие сады. В этих краях никогда не выращивали цитрусовые для продажи, но лимонные деревья обычно давали неплохие урожаи, и он знал сады, где раньше люди сажали и любовно ухаживали за своими лимонными деревьями. Он знал, что это будет то, что нужно. Конечно, он мог прочесть достаточное количество книг и получить более чем подробные сведения по интересующему предмету, но его подходы нынче претерпели коренные изменения. Он не станет читать книг. С этой задачей он справится собственными силами. В двух кварталах от его дома вверх по склону холма рос некогда большой, ухоженный сад. Там он и отыскал лимонное дерево. Оно еще жило, хотя с двух сторон наступали на него две высокие, отнимавшие влагу и тепло солнечных лучей сосны. Но все-таки больше пострадало дерево от зимних холодов прошлых лет. Никто после сильных морозов не подрезал ветви дерева, и потому с годами превратилось оно в жалкого инвалида с мертвыми, высохшими ветвями. Без особенного успеха уворачиваясь от острых шипов, Иш забрался в самую гущу беспорядочно разросшихся ветвей, выбрал подходящую и достал свой складной нож. Выбранная им ветвь в основании своем была толщиной с его большой палец. Мертвое дерево лимона по твердости могло сравниться разве что с твердостью кости, но все же усилия его увенчались успехом, и через некоторое время он уже тащил срубленную ветвь из переплетения ей же подобных. Длины в ней оказалось футов семь, из них четыре — относительно прямые, а дальше, где начинали расти веточки потоньше, ветвь немного изгибалась. И когда потряс ее Иш, то показалась она ему не гибкой, но стоило лишь согнуть ее посильнее, а потом отпустить, ослабив давление, как ветвь резко выпрямилась. Для его целей этого было вполне достаточно. «Да, — с некоторым оттенком горечи подумал он. — Вот, оказывается, в чем я действительно нуждаюсь». Он дотащил ветку до дома, устроился на крыльце, нагретом лучами солнца, и принялся за работу. Начал он с того, что отрезал согнутую верхушку, и теперь в его распоряжении остались четыре фута прямого и ровного дерева. Потом он содрал высохшую кору и стал с обоих концов обтачивать дерево. Работа продвигалась крайне медленно, и он часто прерывал ее, подправляя на точильном бруске быстро тупившееся лезвие ножа. Казалось, что нож терял свою остроту после двух-трех прикосновений к белоснежной твердости дерева. Уолт и Джози где-то играли с остальными детьми, но подошло время ленча, и когда они, запыхавшиеся, прибежали домой, то застали отца за странным занятием.

— А что ты делаешь? — первая не выдержала Джози.

— Одну маленькую забавную вещицу для игры, — ответил ей Иш. Нет, теперь он не станет делать ошибок, не будет связывать это с какой-то практической целью, как раньше пытался делать на школьных уроках. Сейчас он постарается использовать любовь к игре — то самое чувство, которое, не угасая, живет в сердце любого человеческого существа. Видно, дети разнесли вокруг весть о готовящейся забаве, потому что вскоре после ленча на крыльце появился Джордж. Почему ты не зашел ко мне? — первым делом спросил Джордж. — Взял бы тиски и скобель, и работа пошла бы быстрее. Иш вежливо поблагодарил, но продолжал работать ножом, хотя правая рука уже изрядно саднила. Он старался не обращать внимания на боль, потому что еще заранее решил выполнить всю работу, используя самые простейшие инструменты и приспособления. К вечеру, когда на сжимавшей нож ладони вздулись пузыри мозолей, он, придирчиво осмотрев результаты трудов своих, решил, что работа закончена. Четыре фута ветви лимонного дерева были аккуратно и ровно обструганы с обоих концов. И когда, прижав один конец палки к земле, согнул, а потом отпустил, то с резкостью пружины она вновь распрямилась в его руке. Удовлетворенный, он сделал зарубки на обоих концах и с облегчением отложил нож. А утром следующего дня Иш снова принялся за работу. Без особого труда он легко мог найти достаточно прочный шнур и сначала решил использовать нейлоновую леску, сплетя ее в косичку нужной длины, но тут же передумал. «Нет, — решил он. — Я сделаю это из материала который всегда у них будет под рукой». И тогда он разыскал шкуру недавно убитого теленка и вырезал из нее длинный ремень сыромятной кожи. Работа двигалась медленно, но он не торопился, у него было много времени. Для начала он соскоблил с ремня шерсть, а потом разрезал на тонкие шнуры. Сплел три тонкие полоски в один тугой, прочный шнур и, отмерив нужную длину, сделал на концах шнура две небольшие петли. Он держал в одной руке обструганную ветвь лимона, в другой — сыромятный шнур и в задумчивости разглядывал свои произведения. Каждая в отдельности, эти вещи не представляли никакой ценности. Но вот он накинул петлю на один конец палки, согнул ее, приладил вторую петлю, и вот уже две разрозненные части стали единым целым. А так как шнур был короче, ветвь выгнулась в ровную симметричную дугу. Соединенные вместе, простая палка и витой шнур превратились в нечто новое. Он смотрел на лук и понимал, что творческие, созидательные силы вновь возвратились в этот мир. А ведь он мог добраться до любого спортивного магазина я взять оттуда лук гораздо лучше — этакую шестифутовую игрушку для стрельбы. Но не сделал. Он вырезал лук собственными руками, вырезал из живого дерева простейшими инструментами и сам сплел тетиву из шкуры недавно убитого теленка. Он слегка натянул и отпустил тетиву, и если не запела она, как поет тетива настоящего лука, то глухо и мощно завибрировала. И тогда он решил, что на сегодня работа его закончена, и отпустил тетиву. На следующий день он срезал для стрелы прямую ветку сосны. Мягкое дерево легко поддавалось лезвию ножа, и всего за полчаса он придал ветке нужную форму. А когда закончил, позвал детей. Прибежали Уолт и Джози, а за ними Вестон.

— Давайте посмотрим, как эта штука работает, — сказал им Иш. С этими словами он натянул тетиву и выстрелил. Неоперенная стрела кувыркалась в полете, но пустил ее Иш по высокой траектории, и, прежде чем упасть на землю, случайно воткнуться в нее и задрожать свободным концом в воздухе, пролетела стрела целых пятьдесят футов. И тут же понял Иш, что не пропали даром труды рук его. Дети не видели ничего подобного и потому, широко раскрыв глаза от изумления, застыли на мгновение в неподвижности, а потом с криками все разом пустились бегом за стрелой и притащили ее обратно. И Иш снова и снова натягивал тетиву лука и пускал для них стрелу. И наконец раздалась неизбежная просьба, которую так ждал Иш.

— Дай и мне попробовать, папа, — сказал Уолт. Первая стрела Уолта закрутилась, завиляла в воздухе и всего на двадцать футов улетела, но Уолт был счастлив. Потом Джози дали попробовать, а за Джози — Вестону. И еще не наступило время ужина, как каждый ребенок Племени уже вырезал свой собственный лук. Все получилось гораздо лучше, чем в самых смелых мечтах мог представить Иш. А через неделю, казалось, небо почернело вокруг домов от туч выпускаемых неумелыми детскими руками стрел. Мамочки начали серьезно переживать за глаза своих чад, и двое малышей, получив стрелы в различные мягкие части, уже прибегали зареванные домой. Но так как стрелы были тупыми и луки слабыми, большой беды не вышло. Но все равно игра требовала правил, и они не заставили себя ждать: «Ты не должен стрелять в другого, кем бы он ни был. Ты не должен стрелять вблизи домов». А еще возник и стал развиваться элемент соревнования. Зная, как это делают старшие братья, которым уже разрешалось стрелять из ружей, малыши, соревнуясь друг с другом, начали усердно стрелять по мишеням. Не просто стреляли, но, желая добиться лучших результатов, постоянно экспериментировали с различными типами и длинами луков. Когда Джози пожаловалась, что Уолт все время выигрывает у нее, Иш осторожно посоветовал приделать к концу стрелы перья перепелки. Джози послушалась, и, когда посрамила Уолта, тут же на всех стрелах появилось оперение. И стали дальше лететь и точнее попадать в цель стрелы. Даже старшие мальчики проявили интерес к несерьезным забавам мелюзги, и, хотя всем им позволяли стрелять из ружей, у некоторых тоже появились самодельные луки. Но все же лук и стрелы в основном стали забавой малышей, которым по малости лет строго запрещалось даже близко подходить к огнестрельному оружию. Иш рассчитал все точно. Ранние дожди омыли землю, и зазеленела земля первыми, нежными ростками травы. А по вечерам уходило солнце за холмы в южной части моста Золотые Ворота. А двенадцатилетние Уолт и Вестон секретничали, — видно, замышляли тайный мальчишеский план. И, наверное, поэтому целыми днями возились с усовершенствованием своих луков и стрел, а потом пропадали где-то до самой темноты. И наступил такой день, когда услышал Иш топот детских ног, стремительно взлетающих по ступеням крыльца. А через мгновение грохнула входная дверь и ворвались в гостиную Уолт и Вестон.

— Смотри, папа! — кричал Уолт и в победно вздернутой вверх руке показывал Ишу трогательно-жалкое тельце мертвого кролика, насквозь проткнутого деревянной стрелой без наконечника. — Смотри! — вопил Уолт. — Я спрятался за кустом, подождал, пока он подпрыгнет поближе, и прострелил его прямо насквозь. А Иш смотрел и чувствовал жалость к этому несчастному, обмякшему тельцу, хотя знал, что видит перед собой вещественный символ собственного триумфа. «Как это плохо, — думал тогда он, — что даже в процессе созидания мы не можем обойтись без смерти».

— Здорово! — сказал он. — Просто здорово, Уолт. Это был превосходный выстрел!

 

11

Шли дни, и все ближе и ближе к самой южной точке садилось солнце. Совсем близко подошло оно к своей поворотной точке. И продолжала держаться ясная, тихая погода. А однажды — настолько внезапно это получилось, что можно было, наверное, указать точное время, — все ребятишки разом устали от луков и стрел, забросили надоевшую забаву и с неменьшим энтузиазмом переключились на что-то новое. Иш совсем не переживал. Он теперь знал, как это бывает с детьми, и они обязательно вспомнят о своей прежней игре и вернутся к ней, вполне возможно, что через год, в это самое время. Ремесло изготовления луков и искусство пускания стрел не будет забыто. Может быть, двадцать лет, может быть, и все сто лет останутся лук и стрелы лишь детской забавой. И когда иссякнут оружейные припасы, все равно рядом с человеком будет эта, на первый взгляд, игрушка. Нет, не игрушка, мощнейшее оружие, каким когда-либо обладал первобытный человек, — оружие, которое весьма трудно изобрести неизощренному уму. И если поможет он сберечь это изобретение человеческого разума для будущего, значит, очень многое поможет сберечь. Когда бесполезными станут ружья, его правнукам не придется голыми руками защищаться от разъяренного медведя и умирать от голода, когда рядом будут пастись тучные стада скота. Его правнуки никогда не узнают, что такое цивилизация, но и жалкими человекообразными тоже не станут, а будут ходить расправив плечи, как свободные, гордые люди, и будут сжимать в руке лук. И даже если не станет у них железных ножей, они смогут обрабатывать дерево острыми камнями. А вообще-то он задумал еще один эксперимент, но спешить не стал. Теперь, когда у детей были луки, он мог сделать сверло и научить, как им пользоваться. И когда иссякнут запасы спичек, Племя все равно сможет разводить огонь. Шли недели, и как с детьми случилось, так и Иш остыл, подрастерял слегка былой энтузиазм. Все реже вспоминал он о триумфальном изобретении лука, о том, как ненавязчиво научил детей радоваться этой игрушечной забаве. Все чаще в мыслях своих возвращался он к бедам и страданиям, что принес Племени этот год. Ушел из жизни Джои, и никогда и ничем уже не восполнить горькую утрату. И еще исчезла беззаботная невинность этого мира, когда они вчетвером написали на белой бумаге одно короткое слово. И еще покинула его великая вера в будущее, когда понял он, что должен оставить попытки возрождения погибшей цивилизации. А солнце уже совсем рядом к своей самой южной точке подобралось, и, пожалуй, не больше двух дней осталось до того момента, когда повернет оно вспять. И все готовились к празднику, на котором новое число выбьют на гладком камне и дадут прошедшему году имя. Готовились к самому большому празднику, который как бы объединял Рождество и Новый год старых времен и еще включал в себя то новое, что дали ему ныне живущие. Многое изменилось, когда пришел Новый Мир на смену старому, потому странно было ожидать, что праздников это не коснется. Обитатели Сан-Лупо помнили, что такое День Благодарения, и отмечали его богатым, праздничным ужином. Но Четвертое июля и прочие патриотические празднества былых времен начисто исчезли из их жизни. Старина Джордж, известный своей истовой приверженностью к традициям старины, да к тому же верный член профсоюза, всякий раз бросал любую работу и надевал свой лучший костюм, когда, по его подсчетам, наступал День труда. Но никто больше не присоединялся к Джорджу отметить этот светлый праздник. Довольно забавно, а может, так и должно было случиться, но память о народных праздниках сохранилась несравненно лучше, чем об установленных уже несуществующим законодательством. Дети с великой радостью продолжали праздновать Первое апреля и Хэллоуин, причем в точности соблюдая все традиционные формы, так как знания эти перешли к ним по наследству от их пап и мам. А через шесть недель после зимнего солнцестояния они говорили о Дне бурундука и о том, сможет ли бурундучок увидеть свою тень. Дело в том, что не водились в здешних краях сурки, вот почему и были они заменены бурундучками. Но все равно ни в какое сравнение не могли идти старые праздники с великолепием их нового торжества, когда выбивалось на камне новое число и назывался год. И порой слышал Иш, как обсуждают дети предстоящее и строят догадки, какое имя будет дано году. Самые маленькие говорили, что будет называться год — Годом Лука и Стрелы. А те, кто постарше и лучше весь год представить могли, спорили, что обязательно назовут год — Годом Путешествия. А были и те, кто другое вспоминал, и сразу становились они тихими, и смущение появлялось на их лицах; и Иш понимал тогда, что думают они о Чарли, и о тех смертях, что случились после его смерти. А вот Иш думал сначала о Джои, а потом о всех тех переменах, что произошли в нем самом в течение этого года. А однажды вечером увидели они, что солнце в то же самое место, что и вчера, село или даже слегка, едва заметно, к северу склонилось. И тогда сказали взрослые, к великой радости детей, что завтра будет долгожданный день. И когда наступил конец двадцать второго года, собрались они на скалах, и Иш молотком и зубилом выбил на камне число «22», чуть пониже числа «21». Сегодня все здесь собрались, потому что день выдался ясным и для этого времени года теплым. Матери даже самых маленьких принесли на руках. И когда закончил Иш работу, все, кто говорить умел, пожелали друг другу счастливого Нового года, как делали это люди в Старые Времена и как продолжали делать сейчас. А когда, следуя выработанному за долгие годы строгому ритуалу, спросил Иш, как им следует назвать год, ответом ему неожиданная тишина стала. Но наконец молчание Эзра нарушил — старый друг и помощник, знающий, что нужно людям.

— Многое произошло за этот год, и какое бы имя мы ему ни дали, нехорошо оно звучать будет. Люди ищут утешение в цифрах, а не в плохих мыслях. Так давайте не будем давать имени этому году, а будем помнить его как Год двадцать второй.

 

Послесловие второе

БЫСТРЫЕ ГОДЫ

И снова быстро потекли годы, но уже не боролся Иш, не мечтал о невозможном, а лишь плыл себе покойно по течению. За эти годы они вырастили немного кукурузы. Не много, но достаточно, чтобы собрать урожай и сохранить зерна для будущих посадок. Каждую осень — так, словно первые дожди становились призывным сигналом, — дети играли с луками и стрелами, пока не уставали от игры и не забывали ее до следующей осени. Время от времени взрослые собирались вместе, будто городское собрание проводили, и все, что решалось там, становилось обязательным для всех. «Хотя бы это, — думал Иш. — По крайней мере хоть что-то оставлю я им на будущее». Так думал он, а с каждым новым годом те, кто выступал на собраниях и принимал решения, все моложе становились. Правда, Ишу всегда отводилась роль председателя. Он сидел лицом к собранию, и те, кто хотел говорить, вставали и уважительно просили дать им слово. А он сидел и молча слушал и держал в руках молоток. А когда, бывало, страсти накалялись и излишне резким становился спор между двумя молодыми, Иш ударял молотком, и они тут же затихали, словно и не было никакого спора. А когда он сам выступал, то слушали его внимательно, хотя, как вскоре понял Иш, забывали быстро его идеи, не придавая им большого значения. Вот так и текли годы. Год 23-й — Бешеного Волка. Год 24-й — Черной Смородины. Год 25-й — Длинных Дождей. А потом пришел Год 26-й, и не стало больше с ними старого Джорджа. В тот день красил он на приставной лестнице. Или сердце его остановилось, и он упал или оступился, и упал по неосторожности, и падением этим убил себя — никто уже никогда не узнает. Но не стало Джорджа, и после его смерти уже никто так хорошо не ремонтировал крыши их домов и не красил свежей краской стены. А Морин какое-то время продолжала жить в аккуратном доме, где лампы под розовыми абажурами никогда не вспыхнут ярким светом, не заиграет большая радиола и где крахмальные салфетки так красиво украшали столы. Но и она была уже стара и умерла еще до конца года. Вот почему назвали они год — Годом, Когда Умерли Джордж и Морин. И все равно продолжали бежать годы — 27-й, 28-й, 29-й, 30-й. Все труднее становилось вспоминать их по именам и почему их так называли. Был ли Год Хорошей Кукурузы перед Годом Красных Закатов, и случилось ли это после Года, Когда Умерла Иви? Бедняжка Иви! Они похоронили ее рядом с остальными, и по крайней мере в могиле стала она такой, как все. Все эти годы прожила она рядом с ними, и была ли счастлива, никто не знал, и никто не знал, нужно ли ей было вообще жить в этом мире. Только однажды за все эти годы она что-то для них значила, только в то короткое время, когда появился в Племени Чарли, стала Иви для всех важной. И сейчас, когда не стало ее, вряд ли пожалеют о ее смерти молодые; наверное, лишь старики вспомнит, как еще об одной оборванной нити, что связывала их со Старыми Временами. Когда не стало Иви, только пятеро их осталось. Джин и Иш из этой пятерки были самыми молодыми, и годы пока еще не наложили на них свой тяжелый отпечаток, хотя все больше и больше хромал Иш от старой раны. Молли жаловалась на какие-то неясные боли и часто плакала. Эзра кашлял своим сухим, надтреснутым кашлем. И походка Эм слегка утратила былую легкость и царственную грацию. Но все же для их лет удивительно крепким было еще их здоровье, а жалобы на недомогания естественными сигналами приближающейся старости были. Год 34-й — очень важным тот год в их жизни стал. Уже давно они знали, что где-то к северу, на той стороне Залива, еще одна община, правда меньше их численностью, проживала. Неожиданным стало то, что люди эти прислали посланника с предложением союза. Иш, не желая повторения истории с Чарли, приказал молодежи даже близко к чужаку не подходить. А когда получил от посланника предложение союза и все необходимые подробности, объявил сход всего Племени. И восседал он на том собрании, крепко сжимая в руке молоток, потому что огромной государственной важности было то собрание. Предрассудки против чужаков и чужого образа жизни еще и страхом болезней подкреплялись. Но с другой стороны, любопытство, желание узнать, какая она — эта незнакомая жизнь, у многих эти предрассудки и страхи заставили отступить. Кроме того, все испытывали сильное желание увеличить численность Племени, а главное, получить молодых девушек. За последние годы больше мальчиков стало рождаться и молодым парням не на кого было посмотреть. Иша этот вопрос тоже сильно занимал, потому что кровосмешение обычным делом в Племени стало и давно уже браки между двоюродными братьями и сестрами заключались. Но какими бы основательными ни были аргументы за союз, Иш и Эзра, в чьих душах навсегда поселился страх перед болезнями, твердо стояли против, и Джек с Ральфом и Роджером — самые старшие из молодых, которые Год 22-й тоже хорошо помнили, Их поддержали. Но мальчики помладше, особенно неженатые, шумными криками требовали союза, и Иш видел, в какое возбуждение приходят они от одной мысли о девушках другого Племени. Вот тогда Эм взяла слово. Совсем седой стала ее голова, но, как и прежде, лишь стоило ей заговорить, наступила тишина, и никто не посмел перебить ее.

— Это я и раньше говорила, — начала Эм. — Нельзя прожить жизнь, отрицая ее. Нашим сыновьям и внукам потребуются жены. Возможно, союз этот и смерть нам может принести, и мы должны быть готовы к этому.

И наверное, не сами слова, а как сказаны они были, вселили в души сомневающихся мужество. И тогда единогласно решили они объединиться. На этот раз счастье не изменило им, потому что единственной эпидемией, которую принесли с собой Другие, стала корь, и скоро снова все стало хорошо, как хорошо было прежде. С тех пор разделилось Племя на два клана — на Первых и Других. А когда стали заключаться смешанные браки, то дети принадлежали отцовскому клану, хотя Иша всегда удивляло, почему отцовская, а не материнская линия стала главной, как обычно происходило у первобытных людей. Наверное, слишком живучим оказалось наследие американских традиций. А на следующий год увидел Иш, что больше не ходит Эм своей царственной походкой, а когда внимательней вгляделся в ее лицо, увидел странные на нем морщины. Это не от старости — это морщины от боли появились. Смуглая кожа щек теперь не румянец скрывала, а пепельную серость. И тогда страх и холод поселился в глубине его души, и он понял, что и этому может наступить конец. Порой в те мрачные месяцы, что последовали за его невольным открытием, он думал и говорил себе: «Это может быть просто аппендицит. И болит именно в этом месте. Почему бы мне не сделать операцию? Я могу прочесть нужные книги, я могу узнать, как все это делается. Кто-нибудь из мальчиков будет держать эфирную маску. И в самом худшем случае я просто окончу муки боли». И когда думал так, всякий раз понимал, что не сможет ничего сделать, ибо лишены были руки его молодой уверенности и мужества не хватит, не осмелится он прикоснуться ножом к телу женщины, которую так любил. И потому знал, что Эм один на один придется бороться с тем, что ей готовит будущее. А скоро понял Иш, что это не аппендицит, и когда солнце стало склоняться к югу, Эм совсем ослабела и больше не вставала с постели. И тогда он уходил в город, и бродил там по развалинам аптек, и искал порошки и настойки, чтобы хоть ненадолго облегчить ее страдания. И когда принимала Эм лекарства, то засыпала или, улыбаясь слабой улыбкой, лежала покойно. Но когда боль снова заставляла метаться ее тело, Иш думал: «Наверное, мне нужно дать большую дозу и навсегда убить эту боль». Но не смел сделать этого. Потому что знал ее бесконечную жажду жизни и верил в ее мужество. И он продолжал долгие часы проводить у ее постели, держал за руку, и время от времени они разговаривали. И, как было всегда в их долгой жизни, именно она — страдающая от боли, умирающая — давала силы и успокоение его душе. И тогда с пронзительной ясностью понимал Иш, что не только женой, но и матерью была для него Эм.

— Не беспокойся, — однажды сказала она. — О наших детях не надо беспокоиться… и о внуках, и о тех, кто после них придет. Думаю, они будут счастливы. Они могут быть совсем другие, чем мы, и все равно будут счастливы. Не думай больше об этой цивилизации. Жизнь все равно будет продолжаться!

Неужели она давно все знала? Неужели она давно знала, что у него ничего не получится? Неужели она чувствами своими понимала, как все это будет? Чувствовала, потому что была женщиной? Может быть, потому, что в жилах ее текла другая кровь? И снова он терялся в догадках, что делает великими мужчину или женщину. Теперь Джози стала хозяйкой в доме и ухаживала за матерью. Джози сама теперь мать — высокая, полногрудая, и походка у нее материнская. Из всех детей именно она была больше всех на Эм похожа. И остальные тоже приходили к постели Эм. Высокие сыновья, сильные дочери и их внуки. Самые старшие внуки тоже сильными и высокими были, а внучки начинали расцветать женской красотой. И когда глядел на них, проходящих возле постели умирающей, думал Иш, что Эм, как всегда, права. «Жизнь продолжается, — думал он, — и они выдержат и будут продолжать жить. Простодушные всегда самые сильные. Они выдержат!» И настал тот день, когда, как и прежде, сидел он у края постели и держал ее руку. Эм была очень слаба, и вот тогда неожиданно понял Иш — они не одни, еще кто-то рядом стоит — темный, невидимый. Не могла больше говорить Эм, и только один раз ощутил Иш слабое подрагивание ее пальцев в своей ладони. «О Мать всех живущих, — думал он. — Твои сыновья будут восхвалять твое имя, и святой назовут тебя дочери!» А потом там, где трое было, лишь он один остался, потому что ушла Смерть и Эм тоже ушла. А он остался, и в глазах его не было слез. И этому пришел свой конец. Они похоронят ее — Мать всех живущих — и не оставят никакой отметки на могиле, потому что такой у них обычай. И как было в самом начале жизни, когда пришла в мир любовь и привела за собой печаль, сидел он рядом с мертвой. И еще знал, что вместе с этой смертью оставило Племя Величие.

А годы продолжали проходить своей чередой, и солнце садилось сначала на севере гор, а потом к югу от моста Золотые Ворота, а потом снова к северу. Много новых чисел было выбито на камне.

И пришла та весна, когда умерла Молли — умерла внезапно, так что все они решили — причиной тому стала сердечная недостаточность. И в тот же год выросла внутри Джин большая опухоль — быстро выросла, так же быстро, как вырастает, захватывая без остатка, ужас ночного кошмара. Никого не было среди них, кто бы мог помочь, и когда умерла Джин от своих рук, никто не обвинил ее в том.

«Мы уходим, мы уходим, — думал Иш. — Мы — американцы — стареем и падаем, как опадает осенняя листва». И когда думал так, грустью наполнялось его сердце. Но стоило выйти на склоны холмов, он видел увлеченных играми детей и видел молодых людей, перекликающихся друг с другом, и матерей, кормящих грудью, и еще видел он мало печали и много веселья. А однажды пришел вот с такими словами Эзра:

— Ты должен взять другую жену. — А Иш молчал и лишь непонимающе смотрел на Эзру. — Нет, — сказал тогда Эзра. — Я уже стар. Ты моложе. У Других есть молодая женщина, а нет мужчины, чтобы взять ее в жены. Лучше так, чем быть совсем одинокой. И у вас будут дети.

Не было любви у Иша, но он взял ее. И она ласкала его длинными ночами, потому что оставался он мужчиной еще в полной силе. И она рожала ему детей, и дети эти немного странными для него были — не чувствовал он детей своими, потому что не Эм это были дети. Много чисел и с тех пор было выбито на скалах. Кроме Иша и Эзры больше не осталось в Племени Американцев. Умерли они, да и Эзра превратился в маленького, сморщенного старичка, который все время кашлял и с каждым днем становился все тоньше и тоньше. Совсем поседела и у Иша голова. И хотя не толстым был Иш, но обвис его живот и стали тонкими ноги, как всегда бывает у стариков. И бок болел — там, куда впились когти пумы, и потому все труднее ходить ему стало. Но в Году 42-й жена принесла ему еще одного ребенка. Он принял рождение ребенка безразлично, тем более к тому времени у него уже были правнуки. А в день, когда закончился Год 43-й, понял Иш, что не дойти ему до гладкой скалы, где выбивали они новые числа, и Эзра что-то совсем разболелся. Вот почему решили они отложить церемонию, пока не поправятся и снова сил не наберутся. А потом часто между собой говорили, что непременно должны сделать это или договориться с молодыми, и иногда молодежь сама вспоминала об обряде, и даже дети вспоминали. Но как в таких случаях всегда бывает — что один раз отложили, то и продолжали откладывать снова и снова. «Дождь идет», или «Слишком холодно», или «Мы идем ловить рыбу и сделаем это в другой раз». Так и остались цифры не выбитыми, и не получил год имени, а жизнь продолжалась, и никто не заботился о такой мелочи и не переживал сильно. И после этого уже никто не знал, как много лет прошло. Перестали рождаться дети у молодой жены Иша. А однажды пришла она и привела мужчину моложе себя, и оба уважительно попросили Иша отпустить женщину и отдать молодому. Вот тогда окончательно понял Иш: в забавном спектакле, что его жизнью называется, последний акт начался. И когда случилось это, все чаще и чаще стали сидеть они вместе с Эзрой — как два древних старика просто сидеть. Ничего странного в том не было, что сидели рядом два старика и разговаривали. Странным было то, что не было рядом других стариков. Одна молодежь кругом — по крайней мере, в сравнении с их годами. Дети рождались, и кто-то умирал, но все равно больше рождалось, чем умирало, и все были молоды, и много смеха вокруг звучало. И пока быстрой чередой продолжали лететь годы, два старика на склоне холма все больше и больше о прежних временах вспоминали. Кого еще могли волновать эти прежние времена, как не их? Что интересного было в них для молодежи? Знала молодежь только, что одни годы плохими были, а другие, наоборот, хорошими. Вот и все, пожалуй. А старики уже новой жизни не понимали и потому в основном о прошлом говорили и лишь иногда догадки на будущее строили. И когда неспешно текли их беседы, Иш с радостью понимал, что не оставила мудрость Эзру. Каким был всегда, таким и сейчас остался его старый друг — добрым советчиком и помощником в трудную минуту.

— Племя — как ребенок, — однажды сказал Эзра своим тонким с присвистом голосом — голосом, который с каждым днем все больше на птичий стал походить. Сказал и тяжело закашлялся. А когда прошел кашель, снова заговорил Эзра: — Да, Племя совсем как ребенок. Ты можешь показать ему пути, вырастить его, даже поуправлять немного, но все равно вырастет ребенок и пойдет своей собственной дорогой, и то же самое сделает Племя.

— Да, — как-то раз заметил Эзра, — годы и время дают мудрость. Все проще мне теперь кажется, чем раньше казалось. И наверное, если проживу я еще сто лет, совсем все простым и ясным для меня будет. И еще часто вспоминали они других Американцев, которые раньше ушли. И смеялись, вспоминая доброго старину Джорджа, Морин и их радио, которое уже никогда не заработает. И улыбались, вспоминая Джин и ее отказ ходить в церковь.

— Да, — говорил Эзра, — со временем все яснее становится. Почему каждый из них Великую Драму пережил — это я не знаю и, наверное, уже никогда не узнаю. Но думаю, теперь знаю, почему каждый из них потрясение пережил, когда многих Вторая Смерть прибрала. Джордж и Морин, да, наверное, и Молли, потому что недалекими были — без намека на воображение. А Джин выжила, потому что с характером была и волей с этой жизнью бороться. А я потому, что никогда себе не изменял и делил свою судьбу с судьбами других. А ты с Эм… И замолчал Эзра, давая Ишу самому сказать.

— Да, — сказал Иш тогда, — думаю, ты прав… А я — я мог жить, потому что на другой стороне стоял и смотрел, что происходит. А вот про Эм… И когда замер Иш, не в силах говорить, Эзра продолжил:

— Ничего не поделаешь, какими мы были, такими и Племя будет. Не будут они большими умницами, потому что мы такими не были. Наверное, тем, кто действительно умом отличался, не полагалось выжить… Но что Эм касается, нет нужды объяснять и догадки строить, ибо самой сильной из всех нас была эта женщина. Многое нам в этой жизни требовалось. Нам нужен был Джордж с его любовью к дереву, и твоя способность вперед заглядывать нам тоже была необходима, и моя привычка делать так, чтобы каждый с каждым в мире мог жить, наверное, тоже пригодилась, хотя мало я чего собственными руками и головой сделал. Но больше всего, думаю, мы в Эм нуждались, потому что давала она нам мужество. А без мужества разве что медленно умирать можно, а настоящей жизни не получится. И пока они сидели на склоне холма, показалось Ишу, что выросло перед ними молодое дерево и росло до тех пор, пока не закрыло ветвями вид на Залив, где по-прежнему высоко в небо вздымались красной ржавчиной покрытые башни огромного моста. А потом стало болеть дерево, сохнуть и в один из дней рухнуло вниз. Теперь с того места, где любил Иш сидеть и греться на солнце, если поднять немного голову, снова был виден мост. И однажды, когда взглянул он в сторону моста, то увидел, как бушует огонь в развалинах города по ту сторону Залива. И вспомнил, что давно, очень давно, когда и он еще не родился, город этот тоже горел. Сухой северный ветер раздувал языки пламени, и целую неделю горел город. Никто не позаботился узнать, почему возник пожар, и ни у кого даже мысли не возникло тушить пламя. И погас огонь сам собой, когда, наверное, все сгорело, что могло сгореть. А потом пришло время, когда даже разговаривать тяжело им стало. Теперь просто сидел Иш, поудобней устроясь на склоне холма и подставив лицо солнцу, а рядом сидел тот, кому еще больше лет было и который кашлял и с каждым днем все тоньше становился. Трудно им теперь вспомнить было, как дни проходили, как в недели складывались, и даже годы пробегали так, что почти и не замечали их бега эти двое. Но продолжал сидеть рядом Эзра, и иногда Иш думал: «И хотя он кашляет и кашляет и становится все тоньше, он переживет меня». И теперь, когда даже говорить трудно было, разум его все больше во внутренний мир уходил, и Иш думал о всех странностях этой жизни. Разве какой-нибудь другой конец у нее мог быть? Даже если бы не случилась Великая Драма, все равно был бы он сейчас древним стариком — таким, как профессор Эмеритус. Ковылял бы со своей палкой, брал книги из библиотеки, воображал, что занимается какими-то исследованиями, немного раздражал пятидесяти-и шестидесятилетнюю молодежь, управляющую нынче факультетом, а те бы говорили уважительно студентам последнего курса: «Это профессор Уильямс. В свое время был большим ученым. Мы им все очень гордимся». Теперь Старые Времена еще глубже были похоронены, чем древний город Мохенджо-Даро — «место мертвых». На его глазах все это крушилось, обращаясь в прах. Но и другое забавно: эта обратившая все в прах катастрофа не сломала его, не разрушила как личность. И он остался таким, каким и должен был остаться — как профессор Эмеритус, — хотя черные тени уже накрывают его разум, пока сидит он на склоне пустынного холма, словно умирающий патриарх первобытного племени. И еще в эти годы совсем странные вещи стали происходить с ним. Молодые люди всегда приходили к нему за советом, но сейчас — даже когда черные тени закрывали его разум — стали приходить молодые как-то совсем по-особенному. Сидел ли он в солнечную погоду на склоне холма, или в дождливый, или в туманный день оставался в доме, они стали приходить к нему с маленькими подарками: с горстью спелых ягод, которые он очень любил, или с красивым камешком, или с осколком цветного стекла, вспыхивающем в лучах солнца. Не нужны были Ишу ни стекло, ни камни, хотя порой были те камни сапфирами или изумрудами, найденными в развалинах ювелирных магазинов, но он ценил подарки, ибо понимал — молодые люди приносили ему то, что нравилось им самим. Вручали молодые принесенные дары и, когда он сидел, сжимая в руке молоток, почтительно о чем-нибудь спрашивали. Иногда они спрашивали о погоде, и тогда Иш отвечал охотно и с радостью. Он ведь мог взглянуть на барометр отца и часто сказать то, что не могли знать молодые, — уйдут ли низкие облака и выглянет жаркое солнце, или, наоборот, разразится буря. Но порой задавали ему другие вопросы. Например, в какую сторону им лучше пойти, чтобы удачной получилась охота. И тогда пропадало у Иша желание отвечать, потому что ничего не знал он об этих делах. Но когда молчал Иш, не давая ответа, молодежь всегда сердилась и грубо начинала щипать его. И в боли отвечал он им тогда, хотя ничего не понимал и не знал об охоте. Тогда кричал он глухим, старческим голосом: «Идите на юг!» или «Идите за холмы!» И молодые люди улыбались и уходили довольные. А Иш боялся, что не найдут они хорошей охоты, вернутся и снова будут щипать его, но они никогда не возвращались. За эти годы всякое было — было и так, что мог он думать ясно и четко, как прежде, но все чаще случалось, будто густой туман наполнял его голову, в самые укромные уголки мозга проникая. Но однажды, когда пришли они и голова у Иша ясной была, внезапно понял он, что, кажется, стал для них для всех Богом или оракулом, чьими устами говорит с ними Бог. И тогда вспомнил, как много лет назад боялись дети дотронуться до молотка и как понимающе и согласно кивали головами, стоило ему сказать, что он Американец. А ведь он никогда не хотел быть Богом. А однажды сидел Иш на склоне холма и грелся на солнце и, взглянув налево, увидел, что никто не сидит с ним рядом. И тогда понял, что и Эзра — добрый помощник — ушел и что теперь никто не будет сидеть с ним рядом на склоне холма. И когда подумал так, то вцепились немощные старческие пальцы в ручку молотка, который в эти дни слишком тяжел для него был — и двумя руками не поднять. «И называется он ручник, — подумал Иш, — но теперь слишком тяжел он для моей руки. А сейчас он символом племенного Бога стал и до сей поры со мной рядом… а вот все остальные ушли, даже Эзра ушел». И тогда, потрясенный неожиданным знанием об Эзре, очистился его мозг от тумана, и окинул внимательным взглядом Иш, что окружало его, и увидел, что сидит на склоне холма, где много лет назад расцветал весной фруктовый сад, а теперь лишь истоптанная, заросшая травой земля, да полуразрушенный дом в зарослях разросшихся кустов, да высокие деревья. А потом он взглянул на солнце, и было солнце на востоке, а не на западе — там, где думал он его увидеть. И в северной части небосклона висело солнце, а значит, середина лета пришла, а не ранняя весна, как он думал. Да, за все эти годы, что провел он на склоне холма, оборвалась для него временная связь, потому движение солнца с востока на запад, начало и конец дня определяющее, ничем не отличалось от движения солнца с севера на юг, когда, сменяя друг друга, времена года проходили. И мысль эта окончательно дала понять, какой он старик, и горько ему стало. И печаль эта принесла с собой воспоминания о еще одной печали и подумал он про себя: «Да, ушла Эм, и Джои, и даже Эзра покинул меня». И когда ожило в памяти его все, что случилось, что одиноким его снова сделало, заплакал Иш, — беззвучными слезами заплакал… стар он уже был, а старикам трудно управлять тем, что они делают. И когда текли по его щекам слезы, думал Иш: «Все они ушли! И я Последний Американец».

 

1

Может быть, это в тот же день случилось, а может быть, тем летом, а может быть, целый год прошел… Только когда поднял Иш голову, ясно увидел молодого мужчину перед собой. Совсем молодого… и одет был странно — в голубых джинсах — их блестящие медные пряжки и пуговицы на солнце посверкивали, — а на плечах светло-коричневая звериная шкура с острыми длинными когтями. В руке держал он тугой лук, а за спиной его видел Иш колчан с оперенными стрелами. Иш заморгал ресницами — слишком ярок был свет солнца для старческих глаз.

— Кто ты? — спросил Иш. А молодой ответил уважительно:

— Я Джек, Иш, как ты и сам, конечно, хорошо знаешь. И то, как произнес он «Иш», вовсе не значило, что молодой уменьшительным именем этим пытается незаконно на «одну ногу» со стариком встать, скорее, тут огромное уважение звучало, даже благоговейный трепет примешивался, будто «Иш» гораздо больше значило, чем просто имя старого человека. А Иш и сам смутился и прищурил глаза, стараясь получше разглядеть, кто перед ним, — с годами плохо он стал видеть вблизи. Да и как тут не смутиться, ведь помнил он еще, что у Джека темные волосы, ну, может быть, поседели слегка, а у этого, который Джеком назвался, светлые, с легкой рыжинкой, волосы почти плеч касались.

— Не должен ты насмехаться над старым человеком, — сказал тогда Иш. — Джек — мой старший сын, и я бы его узнал. У него волосы темные, и он тебя старше. А молодой рассмеялся, но не грубо, уважительно рассмеялся.

— Ты о моем дедушке говоришь, Иш, как ты и сам, конечно, хорошо знаешь.

— И снова в том, как произнес он «Иш», странные нотки прозвучали… и это непонятное повторение — «как ты и сам, конечно, хорошо знаешь».

— Ты из Первых, — спросил Иш, — или из Других?

— Из Первых, — прозвучало в ответ. И пока разглядывал его Иш, новая загадка возникла. Почему парень этот — ясно видно, что уже давно не мальчик, — держит в руке лук, а не ружье.

— Почему у тебя нет ружья? — спросил Иш.

— Ружья только для забавы хороши, — сказал молодой и коротко, пренебрежительно хохотнул. — Разве можно доверять ружьям, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь. Бывает, раз выстрелит и наделает много шума, а все остальное время жмешь на спусковой крючок и слышишь только «клик». — И тут он в подтверждение, что такое «клик», громко щелкнул пальцами. — Потому нельзя ружье брать, когда на настоящую охоту идешь, хотя старики наши говорят — совсем не так было в давно прошедшие годы. Но теперь мы стрелы берем, потому что надежнее стрела и не отказывается лететь, когда нужно, а еще, — тут он гордо распрямил плечи, — а еще, тут сила нужна и умение управляться с луком. Старики рассказывали, раньше любой мог из ружья стрелять, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь.

— Дай мне посмотреть стрелу, — попросил Иш. Молодой вытащил стрелу из колчана, сначала осмотрел внимательно сам и только потом протянул Ишу.

— Это хорошая стрела, — сказал он. — Я ее сам сделал. А Иш держал в руке стрелу и чувствовал ее вес. Такую стрелу уже игрушкой для детей не назовешь. В целый ярд длиной было древко. Видно, аккуратно отколото от ровной, без сучков, плашки, а потом обточено со всех сторон. И оперение было хорошим, только вот по слабости зрения не мог понять Иш, какая птица рассталась со своим хвостом. Плохо стал видеть Иш, но, когда коснулся перьев пальцами, понял, что хорошо они расставлены — так, чтобы вращалась стрела в полете, как вращается пуля, а потому дальше и вернее в цель способна лететь. А потом стал Иш наконечник стрелы изучать — скорее пальцами, на ощупь, чем глазами. Острой оказалась стрела, Иш чуть было большой палец не проколол, пока острие пробовал. Гладким был на ощупь наконечник, с небольшими вмятинами, какие на кованом металле остаются после ударов. И хотя туман стоял в глазах Иша, все же различил он серебристо-белый цвет наконечника. И тогда спросил он:

— Из чего это сделано?

— Это сделано из маленьких круглых штук. На них еще лица есть. У Старых Людей есть для них имя, только я не помню точно. Вроде макета… Молодой замолчал. Наверное, ждал, что сейчас услышит правильное слово, а когда понял, что не дождется, снова зачастил словами, видно, радовался показать свои знания о наконечниках.

— Мы находим эти маленькие круглые штуки в домах. Там их много, очень много лежит — и в ящиках, и в шкафах. Иногда они даже сложены вместе, все равно как короткие круглые палки получается, только тяжелее палок. Одни красные, другие белые — вот как эта. Белые бывают одни и еще другие. На которой горбатый бык, мы такие не берем — твердые очень, когда по ним стучишь. Иш думал, и наконец ему показалось, что понял, о чем идет речь.

— А вот эта, белая, — спросил он. — Был на ней рельеф — картинка на этой была? Молодой взял из рук Иша стрелу, повертев в пальцах, осмотрел наконечник и вернул стрелу Ишу.

— На них на всех есть картинки, — сказал он. — Вот эта — из самых маленьких. На ней картинка с женщиной, у которой крылья прямо из головы растут. А на некоторых есть картинка ястреба — не очень похожая картинка.

— Молодой просто захлебывался от счастья, что ему достался такой благодарный слушатель. — На остальных мужчины — похожи на мужчин. Один с бородой, у другого сзади длинные волосы висят. А еще есть с таким строгим лицом и челюстью тяжелой.

— А кем, как ты думаешь, были все эти мужчины? Молодой сначала налево посмотрел. Потом направо глаз скосил, видно, совсем не безобидным вопрос оказался и заставил молодого нервничать.

— Они… они… Мы так думаем, они, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь, они — Старые Люди, которые еще до наших Старых Людей были! И когда понял молодой, что не поразит его на месте гром с небес и Иш не рассердится, уже с большей решимостью продолжил:

— Да, так оно и есть — как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь. И мужчины эти, и ястребы, и горбатый бык! Может быть, и женщина с крыльями, которые из головы растут, родилась, когда ястреб и другая женщина стали вместе жить. Но они не против, когда берем мы их картинки и разбиваем, чтобы сделать наконечник. Может быть, они очень великие и важные, чтобы о такой малости беспокоиться, а может быть, великими много лет назад были, а теперь постарели и стали слабыми. Он замолчал, но Иш видел, что молодой очень собой доволен и любит поговорить, а сейчас быстро соображает, что бы еще такое сказать. По крайней мере, этот не страдал отсутствием воображения.

— Да, — продолжал молодой свой монолог. — У меня есть вот такая мысль. Наши Старые Люди — они ведь Американцами все были — сделали дома, и мосты, и маленькие круглые штуки, которые мы сейчас разбиваем и делаем наконечники для стрел. А вот те другие Старые Люди Старых Людей, — вот те, наверное, холмы сделали, и солнце, и самих Американцев сделали. Конечно, недостойно Ишу было так над наивным простаком подшучивать, но не смог он удержаться и не сказать двусмысленность:

— Да, — сказал он, — я слышал, говорили, что эти, которые совсем Старые Люди, произвели на свет Американцев, но я серьезно сомневаюсь, что холмы и солнце тоже они произвели. И конечно, не мог понять молодой, какой смысл в словах Иша кроется, но, видно, почувствовал в тоне насмешку и ничего не ответил.

— Ну так продолжай, — чувствуя, что надолго замолчал молодой, сказал Иш. — Расскажи мне лучше еще что-нибудь о наконечниках. Меня вовсе не интересует твое представление о космогонии. — Иш последнее слово с легким чувством мщения произнес. Вряд ли его собеседник поймет, о чем идет речь, но обязательно будет поражен его длиной и странным, непонятным смыслом.

— Да, о наконечниках, — нерешительно начал молодой Джек, а потом, постепенно обретая былую уверенность, продолжил: — Мы берем и красные и белые. Красные хороши для скота и для пумы. А белые — для оленей и для других.

— Почему так? — резко перебил его Иш, чувствуя, как зашевелилось в душе веками воспитанное, а теперь глубоко возмущенное столь откровенным надувательством чувство рационального. А вопрос немного удивил, а больше расстроил Джека.

— Почему? — переспросил он и повторил недоуменно: — Почему? Кто может сказать — почему? Кроме, конечно, тебя самого, Иш! Просто есть красные и есть белые — вот и все, что есть. Все равно как, — не в силах подобрать нужные слова он беспомощно оглянулся кругом, и тут взгляд его поймал луч солнца. — Да, это все равно как солнце ходит вокруг земли, но ведь никто не знает, почему ходит, и не спрашивает почему. Зачем надо спрашивать — почему? И когда произнес молодой последние слова, увидел на его лице Иш выражение крайней собой гордости, будто только что открыл Джек великую философскую истину, а ведь ясно было, что от простоты своей так говорил и думал. Но когда Иш через сознание свое этот ответ пропустил, то родились в нем сомнения. Возможно, в этой, на первый взгляд, простоте большая глубина крылась. Есть ли истинный ответ на «почему»? А может быть, происходящие явления ограничены лишь настоящим? Думал так Иш и понимал, что таится в этих выводах ошибка. Понимание причинно-следственной связи необходимо для думающего существа, каким безусловно считал себя человек; и история о разноцветных наконечниках стрел тому доказательство — подтверждение, а не отрицание. Только причинная связь в этом случае была ошибочна и иррациональна. Молодой человек поддерживал и защищал теорию абсурда, согласно которой коров, быков и пуму лучше убивать медными наконечниками из расплющенных пенни, в то время как оленей — из серебряных квотеров и даймов. Выводы тем более странные, что материалы практически не отличались ни по твердости, ни по удобству обработки. Только в таких примитивно мыслящих умах цвет каким-то непостижимым образом — вот он, ярчайший пример суеверия, — мог рассматриваться как основной, отличительный фактор. И снова почувствовал Иш, как закипает в нем раздражение против столь неприятного его строгому уму небрежного образа мышления. И хотя стар он, но кое-что еще может сделать.

— Нет! — воскликнул он, да так резко, что от неожиданности вздрогнул его собеседник. — Нет! Это неправильно. Белые и красные наконечники! Да так вы… И вдруг замолчал. И подумал, что не прав, снова пытаясь изменить судьбой предначертанное. И еще услышал, как глубоким контральто доносится до него голос из прошлого: «Успокойся, остынь, милый». Возможно, что ему и удастся убедить этого наивного юношу пс имени Джек. Без сомнения, умного, не лишенного дара воображения парня, который сейчас мальчика по имени Джои заставил вспомнить. Но чего он добьется? Разве что смутит покой и заставит белой вороной себя чувствовать среди своих. А какая, впрочем, разница! По край ней мере, при охоте на пуму ведь не снизится эффективность красных наконечников. И если лучник будет чувствовать их более эффективными, значит, тверже будет его рука и точнее полетит стрела в цель. Вот почему не сказал ничего больше Иш, а, глядя в лицо молодого, улыбнулся ободряюще и снова перевел взгляд на стрелу. А когда новая мысль возникла, спросил он:

— А вы всегда можете найти много этих круглых штук? А молодой Джек в ответ рассмеялся, будто совсем нелепый вопрос услышал.

— Конечно, — сказал он. — Их так много, что даже если все мы целыми днями будем делать наконечники для стрел, все равно никогда меньше их не станет. А Иш задумался над веселым ответом. Скорее всего, истинную правду он услышал. Даже если в Племени сейчас сотня взрослых мужчин, наверное, тысячи тысяч таких монет можно найти в кассах магазинов и в хранилищах банков только в этой маленькой части города. А если когда-нибудь иссякнет запас монет, останутся тысячи миль медных телефонных проводов. И тогда он вспомнил, как, делая свою первую стрелу, думал, что Племя начнет свой путь к прогрессу от каменных наконечников. А они, оказывается, грандиозный скачок вперед совершили и уже научились обрабатывать металлы. Значит, миновало Племя — его потомки — поворотный пункт и теперь уже не просто бесследно тысячелетний опыт человечества теряет, но и свой, новый опыт приобретает. А значит, уже не засасывает их трясина дикости, но поддерживают они прочный уровень своего существования и обретают уверенность. Научив делать луки, Иш помог им, и потому тихая радость и гордость наполняли его сейчас. В последний раз бросил он взгляд на стрелу и протянул молодому.

— Кажется она мне хорошей стрелой, — сказал Иш, хотя ничего не понимал и не разбирался в стрелах. А молодой не мог знать этого, и счастливая улыбка от похвалы трудов его рук расплылась на юном лице; и еще увидел Иш, как, прежде чем в колчан положить, пометил он стрелу, — видно, хотел выделить ее после того, что сейчас случилось. И, продолжая смотреть на молодого, испытал неожиданно Иш огромную любовь к нему. Давно — с тех пор как стал он стариком сидеть на склоне холма — ничего так не трогало его сердце, как сейчас. Этот Джек, который из Первых вышел, был его правнук по отцовской линии, а значит, и Эм правнук. И пока смотрел Иш в молодое лицо, сердце его так стучало, что готово было из груди вырваться, задал Иш странный вопрос:

— Юноша, — сказал он, — ты счастлив? А юноша по имени Джек вскинул на старика удивленные глаза, потом взглядом холмы окинул и только тогда ответил:

— Да, я счастлив. Все в мире идет, как должно быть, и я малая частица этого. А Иш начал думать, что стоит за таким ответом, и снова терялся в догадках — наивное ли восприятие мира заключается в этих словах или скрывается за ними глубинный философский смысл — и не мог решить. И пока думал напряженно, разбуженный мыслью туман, выползая из глубин сознания, заклубился в его голове. Но все равно вспомнил Иш, что слова молодого ему знакомыми кажутся, будто где-то уже слышал он точно такие же слова. А может быть, и не точно такие же, но были те слова такими, какие кто-то ему хорошо известный мог сказать. Потому что, когда говорил молодой по имени Джек, то не сомневался, а говорил как должное — утверждая. А Иш не мог вспомнить имя того знакомого человека, но вспомнил теплоту и нежность, которые от имени неотделимы были, и теплые чувства, обволакивая, накрыли его, унося в забытье. И когда очнулся он и снова поднял глаза, никто уже не стоял перед ним. И как ни пытался, не мог вспомнить и сказать с уверенностью Иш, случилось ли все в этот день или в другой, а может, и вовсе другим летом стоял перед ним назвавший себя Джеком человек.

 

2

Рано он проснулся в то утро — так рано, что еще серые сумерки все вокруг скрывали. И короткое мгновение он лежал не двигаясь и думал — где он. И в то же короткое мгновение вдруг представилось ему — он снова маленький мальчик и карабкается на материнскую постель, чтобы найти там серым ранним утром защиту и нежное тепло любви. А потом решил, что не может быть такого, но стоит протянуть руку, и пальцы коснутся теплого плеча Эм. И такое не могло быть. И тогда он вспомнил о своей молодой жене. И ее не будет рядом, потому что много лет назад он отдал ее молодому и правильно тогда поступил, ведь предназначение женщины — рожать детей, а когда будут рождаться дети, значит, многочисленнее станет Племя и окружающая их тьма все дальше отступит. И когда перебрал Иш все, что еще хранила его память, понял наконец, что он очень стар и один лежит в широкой постели. Правда, утешала его мысль, что в своей старой постели, в своем старом доме.

Так бы и продолжал он лежать тихо, если бы не странная сухость во рту, и тогда, с минуту поколебавшись в нерешительности, все же медленно встал и, шаркая негнущимися старческими ногами, двинулся в ванную комнату попить воды. И когда добрался до цели, то протянул руку и щелкнул рычажком выключателя. А когда раздался знакомый щелчок, даже зажмурился Иш от вспыхнувшего ярко света электрической лампы под потолком. Совсем немного времени прошло, и понял он, что по-прежнему окружают его серые предрассветные сумерки и не вспыхивал в ванной комнате яркий электрический свет. Давно умер свет и не вспыхнет снова. Это знакомый звук щелчка проник в сознание и породил некогда привычные образы. Не смутился Иш, ибо и раньше с ним такое случалось.

И тогда немощной рукой с усилием повернул он кран над раковиной, но не вырвалась оттуда с шумом веселая струя воды. Вот только когда он вспомнил, что отказалась бежать вода по трубам еще много лет назад.

Не смог он выпить стакан воды, за которым шел в ванную комнату, но и особой жажды не чувствовал, разве что першило в горле, раздражало неприятной сухостью.

Но стоило сделать несколько глотательных движений, как сухость понемногу начала проходить, и он почувствовал себя лучше. А уже в спальне застыл в нерешительности у края кровати и втянул в себя воздух, принюхиваясь. Пожалуй, и сейчас он мог вспомнить, как с годами менялись окружающие его запахи. Давно, очень давно здесь пахло большим городом. И когда ушел этот запах, свежестью гор и молодой травой пахнуло Но и этот запах уступил. Теперь старым домом, прожитыми годами и тленом пахло. Но привык Иш к этому последнему запаху и уже не чувствовал, и не мог он его беспокоить. Сейчас, казалось, сухим дымом тянуло. Наверно, это и заставило проснуться так рано. Но не испытывал Иш никакого страха и снова, кряхтя от усилий забрался в постель.

А с севера упрямо задувал сильный ветер. Раскачивал за эти годы близко подступившие к дому сосны, и ветви их, со свистом рассекая воздух, хлестали по стеклам и стенам.

Шум раскачивающихся ветвей не давал Ишу уснуть, и он лежал без сна и слушал. Ему вдруг захотелось узнать, который сейчас час, но он уже давно забыл, когда в последний раз заводил свои часы. Время, как одно из необходимых условий при назначении встреч или выполнения каких-то обязательств, давно потеряло свой прежний смысл, потому что изменился мир и ритм жизни этого мира, а главное, был он сам уже очень стар и жил как бы вне этой жизни. В своем роде перешагнул время и теперь застывшая вечность окружала его. И потому лежал он в одиночестве полуразрушенного дома. Те, кто рядом жил, спали в других домах, а в хорошую погоду — просто под открытым небом. Они, должно быть, думают, что в доме этом поселилось привидение. Не иначе! Да и как по-другому, если для него самого те, кто умер, давно больше живыми кажутся, чем те, кто его сейчас окружает… И хотя не было у Иша часов, понял он по серому предрассветному сумраку, что скоро взойдет солнце. Наверное, и спал он ровно столько, сколько требуется спать старому человеку. Так и пролежит он, изредка ворочаясь, пока не взойдет солнце и кто-нибудь — он надеялся, что это будет молодой Джек, — не принесет ему завтрак — кусок тушеной говядины на косточке, которую он потом тщательно обсосет, и миску кукурузной каши. Они готовили для него кукурузную кашу, хотя для самих непонятной была эта еда. Они присылали кого-нибудь носить за ним молоток и помогать добираться до холма, где в хорошую погоду он грелся на солнце. Чаще других Джек приходил. Да, молодые очень хорошо о нем заботились, хотя старый он был, никчемный старик. Иногда, правда, сердились на него и тогда больно щипали, но делали так лишь потому, что думали о нем как о Боге. А ветер все не унимался, и ветви скреблись и стучали в стены дома. Но, видно, спал он меньше, чем полагалось старому человеку, поэтому через какое-то время, несмотря на шум, задремал снова.

Насыпи дорог и проходы в горах для скоростных магистралей — пройдет и десять тысяч лет — все равно сохранятся, разве будут казаться узкими долинами и гребнями холмов. Огромные массы бетона, что некогда дамбами были, тоже останутся и будут казаться естественными гранитными преградами.

Но время железа и дерева быстро пройдет.

Три огня уничтожат их. Самый медленный огонь — ржавчиной будет тлеть, пожирая железо. Всего несколько коротких веков пройдет, и опоры перекинутого через глубокий каньон моста лишь ровной линией красной земли на склонах станут.

Огонь, который дерево гнить заставит, быстрее, чем первый огонь, силу наберет.

Но самым быстрым третий огонь — огонь пламени — окажется.

И вдруг кто-то схватил его за плечи и стал грубо трясти, и тогда проснулся Иш, потрясенный столь неожиданным и грубым вторжением. А когда наконец спала мутная пелена с его глаз и начал он различать, что вокруг делается, то увидел перед собой лицо молодого Джека и печать страха, застывшую на этом лице.

— Вставай! Да вставай же! — говорил Джек.

И от шока столь внезапного пробуждения, кажется, прояснилась голова Иша, как давно уже не было с ним, и потому тело и разум быстрее задвигались, реагируя на взволнованные слова. И уже стоял Иш на полу и натягивал на себя какую-то одежду, и Джек помогал ему. Теперь уже не легкий запах, а густой дым наполнял до краев спальню. Иш кашлял надсадно, и глаза его слезились от дыма. И еще слышал треск и глухой рев. И не понял Иш, как получилось у него так быстро сбежать по лестнице, хлопнуть входной дверью, спуститься со ступеней крыльца и на улице оказаться. И только здесь он понял, как сильно ветер задувает. И нес этот ветер клубы дыма, и горящая листва и кора деревьев кружились в его огненном вихре. Не удивился Иш. Знал он — точно знал, что рано или поздно, но должно такое случиться. Каждый год высоко поднимались стебли травы, наливались соками, а потом засыхали и сухой соломой покрывали землю. Каждый год все пышнее разрастался кустарник в мертвых садах, и опавшая листва толстым слоем укрывала его корни. И понимал Иш, что это только вопрос времени, когда ускользнет огонь от задремавшего охотника и сильным ветром понесется, на эту сторону Залива, как совсем недавно бушевал на противоположной. И еще не миновали они дорожку между домами, как вдруг разом вспыхнула земля на соседнем участке, взревело неистово пламя, и отшатнулся Иш от опалившего лицо жара. И когда тащил его за руку Джек, торопил скорее выбраться из пекла надвигающегося пламени, понял Иш — он что-то забыл, но не мог вспомнить, что именно. А в конце дорожки, прикрывая глаза от пламени, стояли и ждали их еще двое. И когда дошли Джек и Иш до них, только тогда Иш вспомнил.

— Мой молоток! — выкрикнул он. — Где мой молоток?

Выкрикнул, и стыдно ему стало, что в минуту смертельной опасности вспомнил о никчемной вещи и столько шума наделал. Никакой ценности не представлял для него молоток и потому потрясен был, увидев, какое огромное впечатление его крик на трех молодых людей произвел. Глядели они друг на друга и не двигались с места словно от ужаса оцепенели. И вдруг рванулся Джек назад, хотя уже дымились, готовые в любую секунду неистовым пламенем вспыхнуть, кусты в саду перед домом.

— Вернись! Вернись! — кричал Иш, но слабым оказался старческий голос, и, глотая горячий дым, задохнулся Иш. И думал еще, что не будет ему прощения, если сгорит Джек из-за такой ничтожной малости, как молоток. Но не сгорел Джек, выбрался из пламени невредимым, лишь шкура пумы на его плечах, обгорев, почернела да случайные искры оставили красные пятна ожогов на обнаженных руках. А увидев в руке Джека спасенный молоток, вздохнули молодые облегченно и радостно заулыбались. А за это время языки пламени уже совсем близко к ним подобрались, и потому ясно было — нельзя им оставаться на этом месте больше ни минуты.

— Куда нам идти, Иш? — спросил Иша один из молодых. А Иш даже вздрогнул от неожиданности. Что угодно мог ожидать он, только не такого вопроса. Разве имеет право что-то старик решать, когда рядом молодые стоят, которым все должно быть лучше известно? А потом он вспомнил, что иногда его спрашивали, в каком направлении идти, чтобы охота получилась удачной. И когда он не отвечал, молодые щипали его. Ему не нравилось это, и было больно, и воспоминания о боли заставили его сейчас напряженно думать. И еще понимал Иш, что молодые могут убежать от огня в любом направлении, а вот ему, старику, сделать это будет не по силам. И — чего уже давно не делал — стал он думать еще напряженнее, ибо хотел спасти свою жизнь и жизни этих молодых, и еще потому, что боялся боли и не хотел, чтобы его щипали. И когда, казалось, уже не придумать ему было ничего, вспомнил Иш о плоской скале, где много лет назад выбивал он зубилом и молотком числа. За плоской скалой громоздились другие скалы, и были они высоки, и между ними найдут они убежище, потому что на тех голых камнях не росло ничего, что могло дать пищу огню.

— Давайте пойдем на скалы. — И не стал объяснять Иш, на какие скалы, уверенный, что молодежь его и так поймет. И хотя помогали ему, бесконечно устал Иш, когда наконец добрались они до спасительного нагромождения голых камней. И рухнул Иш на голые камни, и лежал неподвижно, пытаясь отдышаться и восстановить силы, и только вздымалась грудь и хриплое дыхание вырывалось из его горла. А вокруг казалось, что вся земля пламенем была объята; но здесь они могли себя чувствовать в безопасности. Удобное место нашли — одна скала тесно прижалась к выступу другой скалы, образовав нечто похожее на каменную пещеру. И пока лежал Иш, то задремал он от слабости, а может быть, не задремал, а сознание потерял, потому что сердце его после бешеной гонки от ревущего за спиной пламени готово было из груди вырваться. Но через какое-то время очнулся он ото сна или от обморока, лежал тихо и думал, ибо ясной стала его голова, как уже давно не случалось. И думал он, что пришла пора сухой осени, а значит, пора больших пожаров, разносимых сухим северным ветром. Осень, пришедшая на смену лета, в которое он узнал Джека и говорил с ним о наконечниках стрел. И думал Иш, что с той поры большей частью Джек стал заботиться о нем, видно, Племя постановило так на своем сходе. «Даже старик, я все равно очень важный. Я — Бог. Нет, я не Бог. Может быть, моими устами говорит Бог, и я его оракул. Нет, сам-то я знаю — никакой я не оракул. Значит, заботятся они обо мне и помогают в старости, потому что я — Последний Американец». И снова, потому что бегство от языков пламени лишило его последних сил, Иш заснул, а может быть, потерял сознание. А когда пришел в себя, понял, что недолго пробыл в забытьи, ибо снова слышал треск пламени, но ничего не видел, кроме нависшей над головой серой громады скалы, и понял, что лежит на спине. Где-то рядом слышал он звуки негромкой возни и добродушное собачье ворчанье. И когда сознание вернулось к нему, то удивился сначала Иш, а потом даже немного испугался, какой свежей и ясной была его голова, и потому отчетливо помнил он, что происходило в прошлом, знал, что будет в будущем, и понимал происходящее в настоящем. «И второй мир — он тоже уходит, — вспыхивали в голове его звездочки мыслей. — Я видел, как уходил огромный мир. Теперь этот маленький — мой второй мир — уходит. Он исчезает в огне. В том огне, который неотделим от человека. В огне, который согревает и уничтожает нас. И еще люди часто повторяли, что бомбы превратят нас в дикарей и вернут в пещеры. Вот мы и в пещере, но никто не мог вообразить путь, который уготовила нам судьба по дороге в эти пещеры. Я выстоял и смирился с потерей моего большого мира, но я не переживу разрушения моего второго — маленького — мира. Я глубокий старик, но ясен и чист мой разум. И теперь я знаю — это конец. Из пещеры мы вышли и возвратились в пещеру». И будто связано это было в единое целое, с ясностью разума вернулась к нему былая острота зрения. И когда почувствовал он, как понемногу возвращаются силы, то сел Иш на камни и уже мог видеть остальных. И когда увидел, то удивился, откуда, кроме трех молодых, еще две собаки здесь. А Иш не помнил, что видел этих собак раньше. Ничем не замечательные, обычные собаки, которых люди брали с собой на охоту, — не слишком большие, с густой черной шерстью. Собаки-пастухи — как бы их назвали в Старые Времена. Это были умные, даже хорошо воспитанные собаки. И лежали они тихо под нависшими над головой серыми каменными глыбами, так похожими на свод пещеры, и не лаяли. А потом Иш перевел взгляд на молодых. И сейчас, когда казалось, что мог видеть он одновременно прошлое и будущее вместе с настоящим, он мог лучше понять молодых, потому что не чем иным, как смесью прошлого, будущего и настоящего, представлялись они. Одеты, как и Джек, — мокасины из мягкой оленьей кожи и голубые джинсы с медными пряжками и пуговицами. А на плечах шкуры пумы с длинными когтями на лапах зверя. У каждого был свой лук и колчан со стрелами, и у каждого на поясе висел нож, хотя не умели они делать ножи. У одного даже копье было с древком в рост человека, а когда присмотрелся Иш внимательнее, то увидел, что наконечником для копья настоящий нож мясника служил — игрушка с лезвием длиной в восемнадцать дюймов. Страшное оружие для рукопашных схваток в руках человека появилось. В самую последнюю очередь взгляд Иша на лицах молодых остановился, и увидел он, что другими стали эти лица — непохожими на лица людей, которых знал он очень давно. Потому что не было на этих лицах выражения неуверенности, беспокойства или страха.

— Смотрите, — сказал один из них и кивнул в сторону Иша. — Смотрите, ему стало лучше! Он даже может сидеть. — И Иш понял, что в голосе звучали доброта и участие, и испытал великую любовь к этому молодому, хотя еще совсем недавно боялся, что именно этот будет первым, кто начнет щипать и бить его. И еще странным показалось Ишу, что после всех этих лет продолжали люди говорить на языке, который не когда назывался английским. Но когда прислушался, то понял — и язык изменился. Потому что, когда произнес молодой слово «смотрите», — звуки не такие, какими должны быть, послышались Ишу. Вместо «с» шипящее «ш» или даже «щ» он услышал. А дым клубами стелился, и они все кашляли немного. А снаружи все сильнее трещало пламя, — видно, горели деревья в саду стоящего неподалеку дома. Собаки до этого лежавшие спокойно, заволновались и стали тихонько поскуливать. Но воздух оставался прохладным, и потому не испытывал Иш страха. И думал он, что могло случиться с остальными. Наверное, уже несколько сотен людей объединяло Племя. Он мог спросить, но тяжким трудом было для Иша произносить слова, а по спокойным лицам молодых мог понять он, что не застал огонь Племя врасплох и не случилось непоправимого. Скорее всего, при первых признаках надвигающегося бедствия покинуло Племя эти места, и наверное, только в самый последний момент вспомнил Джек о старике — который еще и Богом был, — оставленном в одиночестве старого, полуразрушенного дома. Да, сейчас ему гораздо проще и легче было сидеть смотреть, думать и не задавать вопросов. И Иш снова взглянул на лица молодых. Один из них с собакой забавлялся. Подносил руку к собачьей пасти, а потом быстро отдергивал, а пес щелкал клыками и глухо рычал. Смотрел на них Иш, и казалось ему, что пес и человек на одной ступени стояли и были счастливы. А другой вырезал из дерева. Острый нож легко в мягкое дерево входил, и, пока смотрел Иш, стало дерево понемногу принимать законченный образ. И Иш улыбнулся покойно, ибо дерево широким разворотом бедер и полными грудями женской фигурки забелело. И понял Иш, что не изменились молодые. И хотя он даже имен их, кроме Джека, не знал, все они могли быть его внуками или правнуками. И теперь сидели они в похожем на пещеру каменном укрытии между двух скал, играли с собакой и вырезали из дерева сладострастные образы, а внизу бушевало пламя. Цивилизация умерла много лет назад, теперь остатки большого города догорали, а они были счастливы. А может быть, все это и к лучшему? Из пещеры мы вышли и возвратились в пещеру! И если бы был жив тот, и если бы рядом были такие же, как он, — все могло быть иначе. И снова он думал о Джои… Джои! Но кто рассудит, что лучше? И внезапно ощутил Иш жгучее желание жить — жить долго, может быть, сто лет и еще сто лет. Всю жизнь свою наблюдал он пути человеческие на этой земле и хотел сейчас от судьбы лишь одного — позволить ему и дальше смотреть. Какими интересными будут следующий век и следующие за ним тысячелетия. А потом забылся он и сидел тихо, как всякий старый человек, — просто сидел, без сна и без мысли.

И как было уже, станут маленькие племена жить разобщенные между собой и думать будут только о себе и благополучии своего племени, и пути их жизненные разойдутся и очень скоро непохожими сделаются, как даже во времена Первого Человека не было. Причиной тому будут условия выживания и места обитания… Здесь будут жить люди, благоговейный страх испытывая перед Потусторонним Миром, из тех, кто не осмелится помочиться на землю без свершения святой молитвы богам своим. Будут они искусно управлять лодками и с приливной волной плавать по прибрежным шхерам. Пищей им станет рыба, морские моллюски и семена диких трав… А в этих краях темнолицые люди станут жить, и язык их будет непохожим на остальных, и молиться они будут темнолицему лику женщины с ребенком на руках. Они будут держать лошадей и индеек и выращивать маис в низинах рек. Они будут силками ловить кроликов, не не будет у них луков… А здесь еще более темнокожие поселятся. Говорить они будут по-английски, но не будут произносить букву «р», и речь их гортанная малопонятной для остальных станет. Они будут держать свиней и кур и выращивать кукурузу. И еще они будут выращивать хлопок, но не будут знать, зачем он нужен и для чего применить его, разве что станут немного хлопка приносить в дар своему Богу, ибо из преданий знали — великой силой обладал некогда хлопок. А божество их примет обличье аллигатора, и назовут они его Олсэйтн… А в этих краях искусными стрелками из лука люди станут, и их собаки будут обучены облаивать и поднимать зверя и птицу. Они любят собираться вместе и вести жаркие споры. А женщины их ходят с гордо поднятой головой. Символ их божества — молоток, но не всегда с большим почтением обращаются они с этим символом… Будут и другие племена и тоже найдешь в них свои отличия. Но пройдут годы и многочисленными станут племена, и когда пересекутся их пути, вот тогда начнут уходить, размываться отличия между людьми и в облике и в образе мысли. А потом стихийно, без всяких планов, возникнет новая цивилизация и принесет в мир войны.

А скоро все они почувствовали голод и сильную жажду. И когда понемногу стало стихать пламя, и когда разорвалось сплошное кольцо огня, один из молодых выбрался из пещеры. А когда вернулся, то нес в руке старый жестяной чайник. И Иш узнал его — тот самый чайник, что некогда оставили они у ключа с особенно чистой и прозрачной водой. Молодой первому протянул воду Ишу, и тот долго пил прохладную воду. Потом пили все остальные. А когда напились, тот же самый молодой вытащил из кармана голубых джинсов плоскую консервную банку. Этикетка, видно, еще очень давно отлетела от банки, и металл ее толстым слоем ржавчины был покрыт. И когда увидели остальные банку, тут же начался между ними горячий спор: должны ли они попробовать то, что находится в этой банке, или лучше выбросить ее сразу Ведь уже были случаи, когда умирали люди, поев из банок, — так один молодой говорил. И продолжали они спорить яростно, но никто не посмотрел в сторону Иша и не спросил у него совета… Вот если бы на банке была картинка: рыба или фрукты какие-нибудь — вот тогда они бы знали, что там внутри. А один самый осторожный все настаивал, что даже картинка не поможет, потому что ржавчина могла проесть железо и тогда все, что внутри банки заключено, обязательно испортится. А Иш, которого в спор не вовлекали, мог сказать им, что нечего тут спорить, а нужно просто открыть банку и посмотреть, в каком состоянии находится там пища. Но оттого, что стар был Иш и с годами большую мудрость приобрел, понял скоро, что молодые спорят просто ради развлечения и в конце концов обязательно к одному общему мнению придут. И правда, поспорили, поговорили молодые, а потом один из них снял с пояса нож, воткнул в крышку банки, легко взрезал мягкое железо, открывая на всеобщее обозрение красно-коричневую массу ее содержимого. Иш тогда сразу понял — это лосось. А молодые долго обнюхивали банку, пока не пришли к общему мнению, что красная масса не сгнила и пригодна в пищу. Но для успокоения еще и банку изнутри осмотрели, проверяя, не проела ли ржавчина металл насквозь. А потом разделили банку на равные части и протянули долю Ишу. А Иш давно, очень давно не видел и не ел лосося из консервной банки. И казалось ему, что рыба должна быть гораздо светлее, а когда попробовал, понял, что за годы потерял лосось прежний аромат и вкус. А может быть, просто казалось ему так, потому что с годами перестал он ощущать вкус пищи. Если бы не тяжкий труд разговаривать, он бы не отказал себе в удовольствии прочесть молодым лекцию о тех маленьких чудесах, что предшествовали возможности их трапезы этими кусочками консервированного лосося. Что рыба была поймана многие годы тому назад у берегов Аляски, за многие тысячи миль от места, где они сейчас ее ели. Но если бы мог он говорить как раньше, не испытывая труда, то, наверное, не поняли бы молодые, о чем говорит этот древний старик. Возможно, и поймут они, что такое океан, ибо раскинулся океан совсем недалеко и могли видеть они его беспокойные просторы. Но, не имея представления, что такое большой корабль, не поймут они, как может держаться корабль на воде, и уже тем более не представить молодым, что значит «многие тысячи миль». И потому спокойно жевал Иш свою долю лосося, и лишь взгляд его скользил по лицам молодых, перебегая с одного лица на другое. Но все чаще застывал на лице молодого, которого знал Иш по имени, — Джек. Видно, нелегкой была жизнь у Джека, не баловала его. Видел Иш шрамы на его лице, и, если зрение не обманывало, левая рука слегка искривлена была, видно, после перелома срослась неправильно. И хотя не баловала судьба Джека, но не видел Иш на его лице борозды морщин — ясным и открытым оставалось, лицо. И снова почувствовал Иш, как сердце его нежностью и любовью переполняется, ибо, несмотря на шрамы, был для него Джек дитя — невинное, несмышленое дитя, и страшился Иш, что настанет день, когда суровый мир обрушится на невинную душу и сомнет ее, не готовую к неведомым испытаниям. И еще вспомнил Иш, как однажды задал молодому по имени Джек один вопрос Тогда спросил он его: «Ты счастлив?» И молодой тогда по-странному ответил, заставив Иша сомневаться, правильно ли он понял смысл услышанных слов. Так все теперь в этим мире устроено, и если почти не изменился язык, то не сосчитать, сколько прежних понятий и различий в явлениях исчезло из этого мира и из мыслей людей. Стерлась грань, разделяющая понятия горя и радости, созданная человеческими существами во времена цивилизации. И не только это, — если подумать, он, возможно, отыщет и другие примеры. Значит, мог Джек не понять вопроса, когда ответил Ишу: «Да, я счастлив. Все в мире идет, как должно быть, и я малая его частица». Но уже то хорошо, что не исчезло веселье из этого мира. И пока сидел Иш под низкими сводами — вытяни руку и коснешься шершавого камня, — видел он, как забавляются молодые с собаками, и слышал, как подшучивают друг над другом. И смех их, беззаботный и радостный, не затихал под сводами пещеры. А тот, кто все еще вырезал свою полногрудую красавицу, насвистывал что-то негромко. Веселый мотив слышал Иш и вспомнил, что знает эту песенку, но не мог вспомнить ни названия, ни слов. Но, слушая, ясно представил Иш снег и мерцающие красные и зеленые фонарики и услышал переливчатый звон колокольчика, и ощущение праздника поселилось в его душе. И в Старые Времена, наверное, весело и счастливо звучала эта маленькая песенка, а сейчас еще веселее была. Веселье — вот что пережило Великую Драму. Великая Драма! Не думал о ней и не вспоминал Иш эти слова вот уже много лет. А сейчас, кажется, утратили они свой страшный смысл и значение. Те, кто умер тогда, и сейчас бы лежали мертвыми, ибо много лет с той поры минуло. И теперь не видел Иш большой разницы в том, что умерли они все в один год, а не постепенно, по прошествии многих лет. А что касается потери цивилизации, то в ее обязательной необходимости для человека давно уже стал сомневаться Иш. А молодой все продолжал насвистывать, и показалось Ишу, что вспомнил он первую строчку песни: «Как весело, как весело…» Он мог спросить молодого, знает ли тот слова, но слишком устал Иш, чтобы тревожить собственный застывший покой праздными вопросами. Но разум продолжал оставаться чистым и ясным. Пугающе чистым был его разум, и уже давно не помнил Иш, когда так же, как сейчас, мог заглядывать он в будущее и постигать суть вещей. «Что все это значит? — спрашивал он себя. — Почему так ясен и чист сегодня мой разум?» И решил, что от потрясения вернулась к нему ясность мысли, когда грубо выбросили его из кровати и, подгоняя, заставили бежать из горящего дома. Но не был уверен Иш, что только этому обязан он ясности мысли. И снова удивился он выражению лиц молодых. Почему покоем дышат они, почему не теряют уверенности, когда вокруг полыхает пламя? И хотя не мог Иш с уверенностью ответить на свои вопросы, все же в размышлениях напряженных нашел приемлемые варианты. И думал он, что ответ нужно искать в отличиях времен, что принадлежали цивилизации, и тех, что проходят перед его глазами сейчас. Во времена цивилизации эти молодые смотрели бы друг на друга как на соперников. Много мужчин ходило по свету во времена цивилизации, и не утруждали себя эти мужчины задуматься об окружающем мире, потому что сильнее был человек этого мира. И потому больше думали, как превзойти ближнего своего, и даже брату не доверяли. А когда не стало людей и лишь малая горстка выживших могла бродить по этой земле с луком в руках и верной собакой подле ног, как никогда раньше нуждались они в верном товарище, готовом по первому зову явиться. Но не знал Иш — прав ли он. И хотя открылась ему суть вещей и впервые за многие годы ясен и чист был его разум, все равно не уверен был Иш, что прав. А к середине дня прогорел огонь возле скал и ушел далеко к югу. И тогда они покинули убежище свое и, обходя места, где еще курился сизый дым пожарища и лежали россыпи горячих углей, по склону холма пошли вслед за огнем тоже на юг. Не трудным был их путь, и, видно, знали молодые, куда и зачем они идут. И Иш не задавал вопросов, потому что все силы, какие еще остались в нем, нужны были, чтобы двигаться вперед. И молодые не торопились и часто ждали, когда догонит их отставший старик, и подставляли плечи, чтобы мог опереться о них Иш и дать отдых натруженному телу. А к вечеру, когда совсем оставили силы Иша, устроили они привал на берегу быстрого ручья. По причуде ветра или потому, что густо обступили берега ручья зеленые кусты, но не коснулся пожар этого маленького пятнышка земли, оставив нетронутым. Вода журчала в русле ручья, и хотя все большое зверье убежало из этих мест впереди огня, но много перепелок и кроликов нашли себе убежище у воды, и, сняв луки, молодые разошлись в разные стороны, и скоро вернулись, и несли много еды. Один из парней, видно по старой привычке, зажал сверло в тетиве лука и принялся разводить огонь. Другие весело расхохотались и через минуту вернулись с дымящимися ветками и палками, оставленными прокатившимся рядом огнем. Когда поел Иш и силы понемногу стали возвращаться к нему, огляделся он по сторонам и в полуразрушенном здании, что бесформенной громадой высилось впереди, узнал знакомые очертания и тогда понял, что остановились они лагерем на земле Университетского городка. И хотя очень устал Иш, все же заставил себя подняться с земли и увидел в сотне ярдов смутные очертания библиотеки. Уничтожили жадные языки пламени окружающие ее деревья, но не тронули, пощадили стены. И наверное, все тома ее, вся запись мудрости человеческой остались доступными. Для кого доступными? Но Иш не стал даже пытаться отвечать на вопрос, так неожиданно возникший в его сознании. В каком-то смысле изменились законы, по которым велась сейчас эта древняя игра под названием жизнь. И не может сказать он, к худшему или, наоборот, к лучшему изменились эти законы. Но в любом случае библиотека — разрушена она или сохранила свое содержимое в неприкосновенности — не могла повлиять на ход его мыслей. Может быть, мудрость от прожитых лет пришла к Ишу. А может быть, от глубокого отчаяния и смирения это все. «Какое странное место подарила мне судьба для ночлега, — думал Иш. — Придут ли ко мне сегодня ночью тени моих старых университетских профессоров? Приснятся ли мне миллионы книжных томов, нескончаемой вереницей проходящих мимо. Не будут ли они смотреть на меня как на предателя, в чьей душе появились сомнения в святой мудрости их и благородстве?» И хотя часто просыпался он в ту ночь, дрожал от холода и завидовал безмятежно спящим молодым, но в промежутках между бессонницей спал крепко и не видел снов, — видно, очень устал после того, что случилось с ним в этот день.

 

3

А на рассвете, когда проснулся Иш окончательно, то чувствовал сильную слабость, но продолжала быть ясной его голова. «И это очень странно, — размышлял он, — потому что за последние годы не понимал я часто, что происходит вокруг меня, — таков печальный удел доживающих свои дни стариков. Но сегодня — и вчера так было — вижу я все ясно и понимаю суть вещей. Отчего так, что могло случиться со мной?» И не найдя ответа, стал смотреть Иш, как молодые готовят завтрак. Тот, кто вчера свистел, и сегодня продолжал насвистывать веселый мотив, и снова представил Иш колокольчики, и вернулось к нему ощущение истинного счастья, хотя так и не вспомнил он название песенки. Но не мутился его разум и ясной была мысль. «Ясной, как звон колокола», — всплыло в памяти старое сравнение, наверное, потому, что все время слышал он колокольчики, звенящие в его душе. «Я слышал, — неторопливо размышлял Иш, обращая мысли свои в беззвучные слова и складывая беззвучные слова в беззвучные фразы, как раньше любил делать, а сейчас, когда стал стариком, все чаще и чаще так сам с собой разговаривал. — Да, я слышал или в какой-нибудь из этих умных книг прочел, а может быть, и вовсе не из книг, но знаю я, что разум человека чистым и ясным становится, когда суждено ему умереть. Ну и пусть. Я достаточно пожил на этом свете, и нет причин печалиться, что всему здесь приходит свой конец. Если бы не изменился мир, а я был бы в этом мире католиком, то, наверное, должен был исповедаться в грехах и причаститься». И, лежа на малом кусочке неопаленной пожаром земли, там, где тихо журчал ручей и запах дыма все еще проникал в ноздри, а совсем рядом неясной громадой нависло над ним здание библиотеки, стал вспоминать Иш и раскладывать в памяти прожитое. Потому что знал Иш: как бы ни изменялся мир, человек в мире с самим собой должен оставаться, и должен задать себе человек главный жизненный вопрос: ради чего он пришел на эту землю и ради чего жил? И не священникам это решать, а самому человеку. И воспоминания о прожитой жизни не нарушили покоя в душе Иша. Он совершал ошибки, но и добрые дела подарил людям. Добрые, правильные дела, к которым всю жизнь стремился. Великая Драма врасплох его застала, и неподготовленным Иш оказался для новой жизни, но все-таки хотелось верить, достойно ее прожил. Никто не смел обвинить его в подлой низости. А тут протянули ему кусочек чего-то нанизанного на тонкий прутик и зажаренного над пламенем костра.

— Это для тебя, — сказал молодой. — Это грудка перепелки, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь. Иш вежливо поблагодарил, взял прутик из рук молодого и порадовался, что еще сохранились во рту старческие зубы. Дымом костра припахивало мясо и настоящим деликатесом казалось тогда Ишу. «Так почему я должен думать о смерти, когда все так хорошо вокруг, — размышлял он. — Жизнь снова прекрасна, а я… я — Последний Американец». Но не стал говорить Иш молодым ничего о мыслях своих и не стал спрашивать, что предстоит им сделать сегодня. Вдруг стало казаться ему, что как бы перестал он быть частицей этого мира, словно смотрел на него со стороны, хотя ясность разума и понимание происходящего не покидали его. После завтрака кто-то окликнул их с той стороны ручья, и, когда отозвались молодые, появился рядом с ними еще один, незнакомый Ишу человек. И молодые долго говорили с вновь пришедшим, но почти не обращал внимания и почти не вслушивался в их разговор Иш. Из того, что случайно донеслось до его слуха, только и понял, что Племя находится на пути к каким-то озерам, куда не добралось пламя пожаров и нетронутой стояла земля. Если верить словам незнакомца — очень красивое и хорошее место. Трое молодых, кажется, готовы были в спор вступить, что решили без них, не спросив их мнения и согласия. Но пришелец объяснять стал, что решение очень быстро пришлось принимать, и все, кто был в Племени, приняли такое решение единогласно. И трое молодых вздохнули и прекратили спор, ибо то, что все Племя решало, и им неукоснительно соблюдать требовалось. Таков был закон. И этот, без всякого сомнения, ничтожный эпизод огромное удовольствие доставил Ишу. Разве не этому учил он Племя много лет назад? Но вместе с радостью одновременно горечь и раздражение почувствовал он, потому что вспомнил Чарли. А молодые затоптали костер и уже готовы были тронуться в путь, но Иш настолько слаб оказался, что не мог самостоятельно ни шагу сделать. И тогда молодые решили нести его по очереди на спине, и вскоре тронулись все в долгий путь. Сейчас, когда несли они по очереди Иша, даже быстрее стали продвигаться вперед, чем вчера, когда Иш сам шел. И еще они шутили и смеялись, отчего стал таким легким старик, и Иш не обижался, ибо чувствовал — в шутках звучит радость молодых своей силе и молодости. И когда один из молодых сказал со смехом, что молоток нести так же тяжело, как и самого старика, обрадовался Иш, что не стал для них тяжкой обузой. Долго они шли, и, видно, тряска на спинах молодых разбудила туман, дремавший в голове Иша, и поплыл туман из дальних уголков, белесой пеленой обволакивая сознание. И уже не понимал Иш, в каком направлении двигаются они, и лишь смутные картины происходящего ненадолго оставались в его памяти. Так миновали они черную, обгоревшую землю и дошли до городского района, обойденного пламенем. И от сырости, заставившей Иша дрожать, понял он, что изменил направление ветер и где-то совсем рядом Залив. И еще понял Иш, что идут они по руинам бывших заводских площадок, и увидел две ровные параллельные полосы бурой ржавчины, что некогда были железнодорожными путями. Везде густые кусты и высокие деревья выросли, но долгое жаркое лето этих мест помешало превратить землю в сплошной лес; и потому часто на их пути встречались большие открытые поляны, поросшие лишь высокой травой, и по ним молодые легко находили правильный путь. А еще чаще шли они по прямым дорожкам, и, когда выглядывал из-под травы кусочек асфальта, понимал Иш, что эти прямые дорожки были некогда городскими улицами. Сейчас они заросли пробивавшимися сквозь асфальтовые трещины сорняками и травой, прижившейся на принесенной ветром и дождями земле. Но не прямые линии улиц, а солнце и одним им известные приметы вели молодых вперед. А когда вступили они в густые заросли, что-то необычное захватило внимание Иша, и он протянул к этому руку и закричал, как могло протянуть руку и закричать только малое дитя. Молодые остановились и, когда поняли, что он хочет, начали весели смеяться и подшучивать над ним. А один, все еще весело смеясь, пошел и принес вещь, на которую показывала рука Иша. И когда принес и протянул Ишу, то увидели молодые, как радуется старик, и снова по-доброму стали смеяться, как можно смеяться над маленьким и потому неразумным ребенком. А Иш не возражал. Пусть себе смеются, зато он получил то, что хотел, — алый цветок герани, приспособившейся к новой жизни и выжившей через годы. Не сам цветок, как понял Иш, а цвет его лепестков заставил почувствовать внезапную боль, крикнуть и протянуть руку. Совсем мало красного осталось в этом мире. Иш стар был и потому помнил мир, в котором краски и огни полыхали алым и ярко-красным. Но сейчас тихой гармонией голубого, зеленого и коричневого дышал этот мир. А красное — красное ушло из него. И снова тряслись и подпрыгивали все тело и голова Иша в такт шагам молодого, и он снова потерял связь с происходящим, и когда очнулся, то понял, что сидят они, отдыхая, на земле; и нет в его руке цветка, где-то потерянного по дороге. И когда поднял Иш голову, то увидел впереди себя что-то непонятное, но очень знакомое. И когда, напрягая старые глаза, вгляделся пристальнее, то увидел, что это дорожный указатель. Дорожный указатель в форме рыцарского щита. И он прочел на нем: «США» и «Калифорния» и еще увидел большие цифры «4» и «0». А он так давно не видел цифр, что отвык уже, и, наверное, долгое мгновение прошло, прежде чем смог сложить их вместе и прошептать едва слышно: «Сорок». «Значит, — думал он, — значит, эта дорога, которую я не узнал из-за зелени — это старое федеральное шоссе номер Сорок. Хайвей Восточного побережья. Шесть широких полос. Значит, мы идем к Бэй-Бридж». И снова забылся он и не помнил, что дальше было. Но потом произошел случай, заставивший туман отступить, и сумерки в его сознании сменились светом, и он хорошо запомнил происходящее. Снова остановились молодые, но уже не стали садиться. В этот раз нес Иша молодой по имени Джек, и когда выглянул Иш из-за его плеча, то увидел, что впереди них стоит тот, кто шел с копьем, а по бокам от Джека и Иша стояли еще двое, и луки их были слегка натянуты, и стрелы застыли на тетиве. И две собаки ощерились подле их ног и глухо рычали. А когда еще дальше вперед посмотрел Иш, то увидел на тропинке прямо перед ними большую пуму. С одной стороны — готовая у смертельному прыжку, припавшая к земле пума, а с другой — люди и собаки. Так и стояли они — не долго стояли, наверное, и десятка вдохов не успел сделать Иш. А потом, кто впереди них с копьем стоял, сказал спокойно:

— Она не прыгнет, — очень спокойно сказал, как само собой разумеющееся.

— Может, мне стоит выстрелить? — спросил другой.

— Не будь дураком, — тот, что с копьем впереди стоял, ответил спокойно. И тогда попятились молодые, а потом свернули на соседнюю тропинку и стали обходить зверя, оставляя его справа. И еще собак придерживали, чтобы не бросились вперед, не встревожили и не разозлили пуму. Так и обошли зверя, оставляя ему прямую дорогу и избегая неприятностей. И как понял Иш, вовсе не боялись они пуму, просто не хотели лишних неприятностей, но, с другой стороны, ведь и зверь не боялся людей. Может быть, потому, что не было в руках человека больше ружей, а может быть, потому, что совсем мало людей продолжало ходить по этой земле и зверь просто мог не видеть никогда раньше человека и не знать, какими опасными могут быть эти, на первый взгляд, совсем не опасные двуногие. А может быть, беспомощный старик стал им обузой, и если бы не он, никогда бы не уступили люди дорогу зверю. Но все равно не мог не думать Иш, что потерял человек свое главенствующее положение в мире и уже как на равных, без былого высокомерия, смотрит на дикое зверье. И почему-то жалко ему стало людей, и подумал Иш, что это, должно быть, плохо, а молодые шли вперед, и, кажется, ничего их не волновало, кроме шуточек, которыми они без устали перекидывались. И совсем не чувствовали они себя униженными оттого, что уступили дорогу пуме. Как не чувствовали бы себя униженными, переступая ствол упавшего дерева или обходя руины каменного дома. И снова впал в забытье Иш и очнулся лишь на подходе к мосту. И снова в нем проснулся интерес к окружающему, и снова испытал он желание прочесть молодым маленькую лекцию из истории Старых Времен. Рассказать, что такое был мост, когда по всем его шести полосам нескончаемым потоком неслись, ревя моторами, навстречу друг другу машины; и только самоубийца рискнул бы перебежать с одной стороны моста на другую. А сейчас шли они спокойно по центральной осевой, и, когда дошли до первых пролетов восточной части моста, понял Иш, что, несмотря на ржавчину, почти не коснулось время моста. Правда, дорожное покрытие заметно пострадало. Трещины бетон на части взломали, просело оно вниз целыми секциями, и видно было, что башни моста уже не по ровной прямой шли, а как бы расступались в разные стороны. А в одном месте зиял настоящий провал, и им пришлось перебираться по узкой балке. И когда взглянул Иш со спины молодого вниз, то увидел голые фермы и морские волны, хлещущие по стали опоры. И где попадала соленая вода на сталь, там заметнее всего были видны следы коррозии, разрушающей металл.

По той дороге всю жизнь будет брести путник, и не будет той дороге конца. По той реке будет плыть он всю жизнь, и не кончится река, и никогда не увидят глаза его моря. Эта тропинка будет вечность извиваться меж высоких холмов, и не будет ей ни конца, ни края. А этот мост никогда не пройдет человек из конца в конец. И счастлив будет лишь тот, кто в туманной пелене и низких черных тучах увидит — или покажется ему, что увидел, — размытые очертания другого — такого далекого берега.

И снова Иш не видел и не помнил ничего, пока не очнулся, чувствуя, что сидит на чем-то твердом и спиной упирается во что-то твердое и ноги его стынут от холода. И следующим пришло ощущение, как кто-то растирает его руки, и вот тогда он окончательно пришел в сознание. И понял он, что сидит на бетонном покрытии моста и спиной опирается на стальные прутья перил. Но сначала он молоток свой увидел — свой старый молоток, который стоял вниз головкой, и рукоятка его, как обычно, застыв в воздухе, строго вверх указывала. А рядом двое молодых, каждый со своей стороны, растирали ему руки. Хотели, наверное, чтобы снова побежала по венам кровь, попадая в старческие пальцы. А рядом еще двое молодых стояли, и на их лицах тоже застыло выражение беспокойства и хмурой озабоченности. И еще Иш понял, что ледяными сделались ступни его ног; а может, не замерзли они вовсе, а просто потеряли всякую чувствительность от холода, который зовется холодом смерти. Снова чистота и ясность к разуму его возвращались, и понял он, что не очередной старческий провал памяти он пережил, а страдает от паралича или сердечного приступа и что молодые по-настоящему испуганы. Он видел, как шевелятся губы Джека, будто он что-то говорит, но ни один звук не долетал до его слуха. Странно, зачем Джек это делает? А губы Джека шевелились все быстрее и быстрее, словно уже не просто говорил он, а в крике выплескивал слова. И не сразу понял Иш, что это не Джек дурачится — это он сам ничего не слышит. И мысль эта не причинила ему боли, а даже наоборот, порадовала, ибо знал он, что не будут теперь давить на него чужие слова, как всегда давят на тех, кто может слышать. А когда и у других молодых губы зашевелились, понял Иш, что и они заговорили. Совершенно ясно понял — молодые отчаянно хотят сказать ему что-то очень важное. И тогда качнул он головой, совершенно сбитый с толку отчаянными попытками молодых сделать так, чтобы услышал их никчемный старик. И даже попытался сам сказать, что не слышит их, но понял — ни язык, ни губы больше не слушаются его. И это открытие совсем не понравилось Ишу, ибо понял он, какой обузой станет, если не сможет больше говорить сам, а никто не сможет прочесть, что напишут его старческие руки. Весь день молодые к нему уважительно, даже по-дружески относились. А сейчас видел Иш, как раздражены и сердиты они. Они размахивали руками, жестами что-то настойчиво от него требуя. И кажется, им было страшно, что старик не сделает то, чего от него просят. И почему-то все время на молоток показывали, но не считал Иш молоток важной вещью, чтобы в эту минуту о нем задумываться. Но с каждой минутой обступившие его молодые становились все настойчивей и нетерпеливей, и вот кто-то первый уже начал щипать его. И Иш почувствовал боль, потому что тело его еще продолжало чувствовать, и тогда ему показалось, что он закричал от боли, и даже слезы подступили к глазам. И ничего не мог он с собой поделать, хотя было ему стыдно и понимал он, что не к лицу слезы Последнему Американцу. «Как странно это, — думал он, — быть состарившимся Богом. Они поклоняются тебе и тут же позволяют так дурно с тобой обращаться. А если ты не хочешь делать того, что хотят от тебя, то делают так, чтобы заставить силой. Это несправедливо». И тогда, напрягая разум свой и следя за их жестами, понял Иш, что хотят молодые узнать, кому отдает он молоток свой. Молоток этот всегда Ишу принадлежал, и никто никогда не требовал, чтобы отдал он его кому-то другому, но сейчас все равно было Ишу, а главное, хотел он, чтобы прекратилась эта боль от щипков. Руки его еще двигались немного, и тогда рукой показал он, что молодой по имени Джек должен взять молоток. Джек взял молоток, выпрямился и стоял так, а молоток мерно в его правой руке покачивался. И когда трое остальных почтительно отступили, почувствовал Иш вдруг странную боль и печаль ощутил за судьбу молодого, на которого рукой указал, жестом этим передавая молоток по наследству. А молодые, кажется, вздохнули облегченно, что акт наследия совершился, и больше уже не тревожили старика. И отдыхал Иш покойно, как человек, сделавший в этом мире все, что хотел сделать, и наконец обретший покой и мир в душе своей. Теперь он знал — знал, что умирает на этом мосту. И помнил, что много людей умерло на этом мосту. Он и сам мог много лет назад умереть здесь во время какой-нибудь случайной автомобильной катастрофы. А теперь он намного пережил свой старый мир, но все равно будет умирать здесь, на этом мосту Так или иначе — конец всегда приходит, и потому он чувствовал удовлетворение. И тогда он вспомнил начало строки, прочитанной в какой-то книге, прочитанной в те годы, когда так много прочел он всяких книг: «Род проходит, и род приходит…» Но бессмысленной казалась ему эта строчка без второй половины. И он не стал вспоминать ее, а взглянул на молодых хотя какая-то серая пелена застыла в его глазах и мешала видеть отчетливо. Но все равно увидел, как, высунув языки, лежат тихо рядом две собаки, и молодые, образовав полукруг, сидят на корточках подле него и смотрят в его лицо. Трое — плечом к плечу друг к другу, а один… отдельно. Какие все-таки молодые они были. Даже в сравнении с ним молодые, а если с историей человечества сравнивать, то на многие тысячи лет моложе Он — последний из старых; они — первые из новых Но повторят ли новые путь, по которому уже когда-то прошагали старые, он не знал и, наверное, только сейчас осознал, что не хочет он повторения прежнего жизненного круга. И вспомнил он неожиданно, чем строил, как добивался человек цивилизации, — о рабстве вспомнил, о завоевателях, о войнах и тяжком гнете. Не стал больше Иш на молодых смотреть, и взгляд его, последний раз скользнув по их лицам, застыл на некогда великом творении человеческих рук. Знал Иш, что умрет скоро, и потому мост для него ближе и понятнее был, чем стоящие на нем люда. Ведь и мост когда-то цивилизации принадлежал. И еще удивился Иш, когда невдалеке увидел машину, а вернее, то, что осталось от машины. Не сразу, но вспомнил Иш маленькую двухместку, все эти годы про стоявшую здесь. Краска на кузове от непогоды отслоилась и выцвела, и не только колеса, но и рессоры ослабли и просели, и потому касалась машина днищем бетонных плит дороги. И весь верх ее побелел от птичьего помета. Забавно, сколько важных вещей он за эти годы забыл, а эту двухместку, ничего для его жизни не значащую, до сих пор помнит. И фамилию владельца тоже помнит — Джеймс Робсон. А инициал второго имени — или Е, или Т, или А, или что-то в этом роде. И жил этот человек на номерной улице Окленда. Только на одно короткое мгновение задержался взгляд Иша на двухместке, а потом чуть выше поднялся, и тогда увидел он высокие башни и плавно свисающие, совершенные дуги могучих стальных тросов. Похоже, что хорошо сохранилась эта часть моста. Видно сразу, что долго простоит, много за это время поколений людских сменится. Правда, и перила моста, и башни, и тросы — все это рыжий слой ржавчины покрывал. Только верхушки башен не красными были, а сияли белизной от помета многих поколений морских чаек. Но Иш знал, что не могла глубоко въесться ржавчина. И хотя еще многие годы может простоять мост, но с каждым годом все глубже и глубже начнет вгрызаться ржавчина в незащищенную сталь. Или вздрогнет земля от толчка землетрясения, сдвинутся мощные опоры и в какой-нибудь осенний штормовой день рухнет вниз целый пролет. Как и сам человек, так и творение рук его не может жить вечно. И хотя не мог он уже повернуть головы, но стоило лишь на мгновение зажмурить глаза, как представил Иш крутую дугу окружающих Залив холмов. Не изменились холмы с тех пор, как погибла цивилизация. Жизнь человека — лишь короткий миг в сравнении с жизнью гор, вот почему, пока будут рядом Залив и холмы, умрет он в том же мире, в каком и родился. А открыв глаза, увидел он два вытянутых пика на гребне холмов. «Две груди» — так называли их люди, и вид их заставил Иша думать об Эм, а потом в памяти ожили полузабытые воспоминания — воспоминания о матери. Земля, Эм и мама — все смешалось в его умирающем сознании, и он был даже немного рад, что именно с такими мыслями уходит.

«Нет, не так, — ворвалась в холодеющее сознание новая мысль. — Я должен умереть, как прожил свою жизнь, — при свете разума. Жизнь, освещенную светом моего собственного разума. Эти холмы хоть и приняли форму грудей — это не груди Эм и не груди моей матери. Они примут меня, они примут мое тело — но не будет в них любви. Им все равно будет. А я тот, кто теперь знает пути мира, и знаю я, что хоть и называют люди холмы вечными, они тоже меняются и всегда будут меняться…»

А умирающему старику так хотелось посмотреть на то, что никогда не изменится. А смертный холод уже до пояса поднялся, и онемели, бесчувственными стали пальцы рук, и свет начал меркнуть в его глазах.

И застыл его взгляд на далекой цепи гор. Последние силы собирал Иш. Он боролся. Он на прошлое и на будущее одновременно смотрел. Что значило все это? И что сам он в этой жизни свершил?

Суета. А он покой теперь обретет и вернется к холмам. И если похожи холмы на женские груди, значит, и в этом какой-то смысл есть и покой.

И хотя, затянутый смертным туманом, тусклым стал свет в глазах Иша, все же посмотрел он на молодых. «Они предадут меня земле, — подумал он. — Я тоже предавал их земле. Только этим и живет человек. Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки».