1

Когда обряд на скалах подошел к концу и свежевыбитые цифры «2» и «1» застыли на гладкой поверхности камня, потянулись люди обратно к своим домам. А дети, в радостном предвкушении вечернего костра, которым уже традиционно отмечалось наступление каждого Нового года, веселой гурьбой бросились вниз по склону и перекликались звонко и счастливо.

А Иш тяжело ступал рядом с Эм, но шли они молча. Иш думал. Всякий раз, когда он брал в руки молоток и выбивал на камне новые цифры, казалось ему, что в этот день глубокие мысли приходят к нему — мудрые и глубокие мысли, совсем не такие, как в любой другой день. Вот и сейчас думал Иш, что принесет, что может принести всем им наступивший Новый год. Крики детей отвлекли его, и услышал Иш:

— Бежим к старому рухнувшему дому, там много сухого дерева… А я знаю, где можно найти туалетную бумагу, она здорово горит… Кажется, я где-то видел канистру с бензином.

Взрослые — и это тоже стало традицией — собирались в доме Иша и Эм, рассаживались в гостиной — немного потолковать. А так как был сегодня праздник, Иш открыл бутылку портвейна, и все они произносили тосты, пили за будущее, и даже обычно не пьющий Джордж произносил тосты и пил за счастье вместе со всеми. И, как недавно у скал, все снова согласились, что Год двадцать первый был хорошим годом и, скорее всего, таким же хорошим годом станет наступивший. Все было хорошо и покойно, но только, слушая хор взаимных поздравлений, не радость, а возрастающее беспокойство и легкую досаду стал ощущать Иш. «Почему, — думал он, и, казалось, слова эти невысказанными бьются в сознании, так, словно громко спорит он с кем-то невидимым. — Почему все время, и сейчас тоже, должен я и только я задумываться, что нас всех ждет впереди? Почему именно я должен думать или пытаться думать, что произойдет с нами со всеми через пять лет, или через десять лет, или через двадцать лет? Да ведь меня может и не быть тогда! Людям, пришедшим после меня, — вот кому решать их проблемы». Но когда снова подумал над последними словами, понял, что не совсем он тут прав. Люди каждого нового поколения многое делают для того, чтобы создать или решить проблемы поколения, идущего им на смену. Но что бы он ни думал, не мог Иш избавиться от мыслей, что ждет Племя в годах, еще ждущих своего часа. И потому росла тревога в сердце его. Раньше считал Иш: если переживут люди Великую Драму, то скоро смогут восстановить что-то из разрушенного и понемногу, шаг за шагом, возрождать будут погибшую цивилизацию. В мечтах своих он видел, как настанет день и снова вспыхнут огни электрических ламп. Но ничего не сбылось, о чем он мечтал, и собранные вместе люди продолжали, не создавая ничего нового и не восстанавливая старого, кормиться остатками прошлого… И тогда он поднял голову и посмотрел, как часто делал, на людей, его окружавших. Если имеет право на жизнь такое сравнение: все они — разбросанные в беспорядке кирпичики, из которых предстоит строить новую цивилизацию. Вот, например, Эзра. И стоило лишь взглянуть на тонкое, обветренное до красноты лицо и добрую улыбку — даже если улыбка дурные зубы показывала, — как теплая волна радости и благодарности судьбе, что подарила в товарищи Эзру, переполняла сердце Иша. У Эзры был талант, и талант его заключался в способностях мирно и покойно жить с людьми, но не было у старого друга творческого стремления к созданию новой цивилизации. Нет, не Эзра. А рядом с Эзрой сидел Джордж — старина Джордж, большой и неуклюжий, но сохранивший еще силу, пускай совсем седыми сделались его волосы. В своем роде тоже замечательным человеком был Джордж. Первоклассным плотником и еще маляром и штукатуром. Это он помог их домам выстоять в землетрясение. Полезным и незаменимым для всех стал, но знал Иш, что недалеким человеком был его товарищ и, хотя владел многими ремеслами, наверное, и одной книги не прочел за всю свою жизнь. Нет, не Джордж. А рядом с Джорджем Иви сидела полоумная дурочка Иви. Молли хорошо следила за Иви, и если не обращать внимания на бессмысленную пустоту глаз, то тонкая и гибкая блондинка Иви могла красавицей показаться. Сидела Иви рядом с Джорджем и, стоило кому заговорить, переводила на говорящего свои большие глаза, будто слушала. Но Иш знал, что это только вид такой, а на самом деле понимает Иви мало, а скорее всего, ничего не понимает из сказанного. Нет, не могла она стать фундаментом, на Котором начнут возводить здание будущего. Из всех, кто был рядом, — точно не Иви. А вот и Молли — старшая жена Эзры. Совсем не глупой была эта Молли, но необразованной и вряд ли могла мыслить самостоятельно. А кроме того — как и у всякой другой женщины — энергия ее тратилась на вынашивание и воспитание детей, и сейчас пятеро их продолжало жить. Достойный вклад, и нельзя требовать от нее большего. Нет, не Молли. А рядом с Молли сидела его Эм. И когда взглянул Иш на Эм, столько чувств разом нахлынуло на него, и потому знал: как бы ни судил он об Эм, что бы ни думал — все это не стоит истинной ее цены. Она первой приняла решение родить ребенка. Она одна хранила мужество и веру в Страшный Год. Именно к ней шли люди, когда приходило время беды. Необъяснимая сила и способность к утверждению, а не к отрицанию жила в ней. Кем бы они стали, если бы не Эм? Но сила ее была как пружина, подталкивающая действие в какой-то одной определенной ситуации, и, хотя она могла вселить мужество и вернуть веру слабым, сама редко служила источником новых идей и мыслей. Иш знал, что найдет в ней опору, когда наступят тяжелые времена, что она сильнее его, но никогда — никогда не ждал помощи во всем, что касалось их будущего. Нет — и хотя может это показаться предательством — нет, даже не Эм! А за Эм развалились лениво на полу Ральф, и Джек, и Роджер — трое, которых продолжали звать мальчиками, хотя мальчики сами были женаты и имели своих детей. Ральф — сын Молли, который взял в жены дочь Иша — Мэри. Джек и Роджер — сыновья Иша. Но когда глядел на них Иш, то чувствовал: далек он от них, хотя был привязан к семье в самом сильном понимании этого слова. И если всего на двадцать лет старше был, казалось, что века их разделяли. Мальчики не знали Старых Времен и потому не могли заглянуть вперед и решить, каким оно должно быть — их будущее. Нет, скорее всего, и не мальчики. И снова двинулся по кругу взгляд Иша и застыл на Джин — младшей жене Эзры. Десять детей принесла она, и семеро из них живы. Своим умом жила эта женщина, и отказ участвовать в общих молитвах — тому подтверждение. И все равно, не была она личностью, способной рождать новые идеи. Нет, не Джин. А что касается Морин, то не пришла она в дом Иша, а отправилась в свой дом, где, наверное, уже нашла дело — мести полы, или вытирать пыль, или какие-нибудь другие любимые дела хорошей хозяйки и жены. Из всех, что рядом, только не Морин. И еще троих взрослых не было здесь. Мэри, Марты и молоденькой Джини — тех, что за мальчиков вышли замуж. Из всех детей Иша Мэри самой основательной ему казалась, а сейчас, когда один за другим пошли у нее свои дети, ничего больше не волновало ее, никаких других мыслей, кроме как о детях, не возникало. Марта и Джини тоже матерями стали, и материнство полностью поглотило их. Нет, никто из них. Присутствующих и отсутствующих — всего двенадцать взрослых Племя насчитывало. И наверное, просто не понимал Иш, что еще слишком мало их — представителей человечества, — чтобы достойного выбрать. Еще полдюжины детишек сидели между взрослыми или бесцельно слонялись за их спинами вне круга. Вместо того чтобы идти с остальными костер готовить, эти скучали здесь, но, видно, решили: раз уж все взрослые собрались, значит, что-то важное обсуждать начнут, и поэтому скучали, но не уходили. И тогда внимание Иша переключилось на них, словно здесь он мог найти достойного. Иногда ребятишки слушали, что говорят взрослые, а иногда просто локтями друг друга подталкивали или возню затевали. Но именно в них, беззаботных на первый взгляд, покоилась его надежда. Люди его поколения никогда не привыкнут к этой новой жизни, а лишь скользить по ней будут, доживая и затрачивая минимум усилий, чтобы сделать ее сносной. Юные — вот кто врастет в нее, но живет ли хоть в одном искра, от которой вспыхнет пламя нового? И когда внимание его полностью на детей переключилось, увидел Иш, что был среди них один, кто не затевал возни, но внимательно слушал, о чем говорят взрослые, и в глазах его больших интерес был, и светились они огнем мысли. Это был Джои. И стоило лишь на мгновение взгляду Иша остановиться, замереть на лице сына, как взметнулись ресницы, и увидел Джои, кто удостоил его вниманием. А когда узнал отца, смутился и обрадовался одновременно, и через мгновение широченная улыбка — такая только у девятилетнего может быть — расплылась на его лице. И во власти мыслей своих слегка подмигнул Иш самому младшему сыну. Кажется, уже не может быть улыбка шире, но у Джои она именно такой получилась. А когда поймал Иш ответное подрагивание ресниц, то, чтобы не смущать больше Джои, отвел взгляд. А тем временем вялый спор начался между Джорджем, Эзрой и мальчиками. Иш все это еще раньше слышал и теперь не только участвовать, но и слушать не хотел.

— Одна из этих штук вряд ли больше четырех сотен фунтов потянет, — говорил Джордж.

— Может быть, — возражал Джек. — Но все равно далеко тащить придется.

— Да ну, совсем не далеко! — сказал Ральф — мощный парень, любивший покрасоваться силой.

И думал Иш, что вот так без конца будут и будут спорить они, и повторять одно и то же, и все о том, можно ли где-нибудь разыскать газовый рефрижератор и притащить его сюда, а потом подключить к баллонам со сжатым газом, и тогда у всех в Сан-Лупо будет летом лед. И останутся слова словами, а добрые намерения добрыми намерениями, и не потому, что проект бессмысленным был или очень трудным в исполнении, а просто потому, что все свыклись с этой жизнью, успокоились, а в местах, где лето не такое жаркое, зачем, спрашивается, этот лед… Странно, но сейчас старый спор расстроил Иша немного.

И тогда он снова посмотрел на Джои. Маленьким Джои был, даже для своих лет маленьким. Но радовался Иш, когда смотрел на лицо мальчика. Нравилось ему смотреть, как быстро скользит по лицам говоривших взгляд Джои, что ни на мгновение не теряет смысла речей взрослых. Более того, Иш видел, что мальчик успевает раньше схватить и понять смысл фразы, еще до того, как говоривший доберется до ее конца, особенно если таким же неторопливым в словах, как старина Джордж, был. И подумал Иш, что, наверное, сегодня великий день для Джои. Ведь целый год вроде как его именем назван — Год, Когда Читал Джои. Ни один ребенок не удостаивался раньше такой чести. Кто знает, может быть, и недоброй станет такая слава. Но ведь решение это в ребячьих умах стихийно возникло, как дань выдающемуся интеллекту. А унылый спор все продолжался, и теперь опять Джордж говорил:

— Нет, трубы соединить — это дело плевое.

— Но ты пойми, Джордж, — а это уже быстрый говорок Эзры с неистребимым, хотя и прошло столько лет, йоркширским акцентом, — за все эти годы разве могло сохраниться нормальное давление в баллонах? На мой взгляд, пожалуй, столько лет…

И тут оборвалась речь Эзры, потому что совсем уже неприлично шумной возня получилась между двенадцатилетним сыном Эзры — Вестоном и его сестренкой наполовину — Бетти.

— Прекрати, Вестон! — рявкнул Эзра. — Прекрати, я тебе говорю! Смотри, выпорю.

Угрозы в словах Эзры дело пустое, ибо, сколько знал его Иш, ни разу добродушный Эзра не привел угрозу в исполнение. Но родительский гнев есть родительский гнев, и возня быстро пошла на убыль и закончилась жалобным и в таких случаях традиционным: «Бетти первая начала…» — Хорошо, но скажи, для чего нам нужен лед, Джордж? — Это уже Ральф заговорил. Выходит, они добрались наконец до сути разногласий. Мальчики, не знавшие, для чего нужен лед, не видели смысла в трате сил и энергии ради мифических целей. И сейчас думал Иш, что бедняге Джорджу не один раз вопрос такой задавали. И ответ у него уже заранее должен быть готов, но Джордж не из тех, кто быстро думает и торопиться любит. Вместо этого старина языком тяжело заворочал, словно собирал слова в кучу, чтобы потом их всех разом, без запинки выпалить. И пока длилось молчание, Иш снова посмотрел на Джои. А взгляд Джои перебегал с лица нерешительного Джорджа к Джону и Эзре, словно хотел увидеть мальчик, как они затянувшуюся паузу воспринимают и что при этом думают. А потом снова взгляд отца стал ловить. И когда встретились их взгляды, понял Иш, что ребенок хотел ему сказать: «И папа, и я сразу бы ответ нашли, не то что этот тугодум Джордж!» И тогда словно взорвалось что-то в мозгу Иша, и потому не слышал он слов, какие наконец начал произносить Джордж. «Джои! — думал Иш, и казалось, имя это во всех уголках сознания задрожало и отозвалось. — Джои! Вот он — единственный!»

«Как ты не знаешь и того, как образуются кости во чреве беременной», — писал в мудрости своей Кохелет. И хотя века прошли с тех пор, как взглянул Кохелет на природу и нашел ее переменчивой, как пути ветра, до сей поры мало знаем мы, что происходит, когда новый человек приходит, и почему ничем не примечательным, таким, как многие, становится, и почему так редко среди многих появляется избранный — Дитя милостью Божьей, — кто видит не только что есть, но и чего нет и, узрев то, чего нет, представляет, каким оно должно быть. И без таких малых числом — все остальные словно животные. Но сначала должны соединиться в темных глубинах две малые частицы, непохожие друг на друга, но несущие в себе половину будущего гения. Но и это не все! Потому что должен прийти ребенок в этот мир в нужное время и в нужном месте, чтобы исполнить чаяния и нужды его. Но даже это еще не все. Потому что должен жить ребенок там, где каждый день смерть рядом ходит. Когда каждый год миллионы на свет приходят, только тогда бесконечно малая вероятность свершится и явится миру чудо величия и прозрения. Но как будет такое, если порваны нити, и разбросал злой рок людей, и так мало детей вокруг!

И, не сознавая, какая сила подняла его с места, понял Иш только, что стоит посередине круга и говорит. Не просто говорит, а речь держит.

— Задумайтесь, — говорил он, — задумайтесь и оглянитесь вокруг, потому что обязаны мы приступить к трудам. Слишком долго мы выжидали. И когда стоял он и говорил так, то был всего лишь в своей тесной гостиной, и горстка людей его окружала, но казалось, что не в маленькой комнате и не перед малой горсткой стоит, а на арене огромного амфитеатра к целой нации или даже ко всему миру взволнованно обращается.

— Нужно положить этому конец! — восклицал он. — Мы не должны, мы не имеем права — даже если жизнь наша и дальше такой же тихой и счастливой будет — продолжать рыться в отбросах и потреблять то, что досталось нам от Старых Времен, не создавая и не производя ничего нового. Все это изобилие рано или поздно закончится — и если не в наши годы, то в годы детей наших или внуков. Что будет ждать их тогда? Что будут делать они, если не будут знать, как производить эти вещи? И если не будет грозить им голод, потому что останется скот и будут бегать по полям кролики, то что заменит им более сложные вещи, которыми пользуемся и наслаждаемся мы сейчас? Как разведут они огонь, если вдруг иссякнут или негодными станут самые обыкновенные спички?

Он замолчал и окинул взглядом людей. И показалось Ишу, что слушают его с интересом и соглашаются с ним. И лицо Джои от возбуждения совсем не детским стало.

— И этот холодильник, — продолжал Иш. — Этот холодильник, о котором вам всем не надоело еще говорить, тому пример. Мы только говорим и ничего не делаем. Мы все словно из старой сказки. Мы все — как тот принц из старой сказки — очарованный принц, перед глазами которого проходит жизнь, а он только смотрит и не может пошевелиться, чтобы тоже стать частицей этой жизни. Я всегда думал, мы — жертвы, мы потрясены, мы не можем до конца пережить и смириться с тем, чего лишила нас Великая Драма. Наверное, так и было в самые первые дни. Нельзя от тех, у кого на глазах разваливался мир, ожидать немедленного начала новой жизни. Но уже двадцать один год минул с той поры, и многие из нас родились после трагедии.

Громадные дела ждут нас. Мы должны начать разводить домашних животных, чтобы не только собаки бегали вокруг. Мы должны своим трудом добывать хлеб, а не совершать набеги в ближайшие бакалейные лавки, когда почувствуем голод. Мы должны серьезно заняться обучением наших детей — учить их читать и писать. Даже в такой малости никто из вас не утруждался сильно в помощи мне. Мы не можем жить, роясь, как убогие нищие, на помойках цивилизации, мы должны идти вперед.

Он снова замолчал, чтобы найти нужные слова и довести до сознания слушающих старую, возможно, избитую истину, что если не продвигаться вперед, застыть на одном месте, то неминуемо начнешь отступать назад, но неожиданно, словно наконец дождались окончания речи, все громко и дружно зааплодировали. И Иш подумал сначала, что он покорил их и увлек неожиданным порывом красноречия, но пригляделся внимательнее и понял, что аплодисменты скорее добродушной иронией вызваны, чем восторгом.

— Папочка наш опять взялся за мудрые старые речи, — отметил Роджер.

И гневом сверкнули глаза Иша, потому что двадцать один год был он вождем Племени и не любил, когда выставляли его никчемным болтуном со смешными идеями. Но вот Эзра рассмеялся добродушно, и, когда все дружно его поддержали, стал таять гнев.

— Ну хорошо, так что же мы будем делать? — спросил Иш, обводя всех взглядом. — Допускаю, что я уже произносил эту старую речь, но, если и так, все равно это правда, и другой правды не будет.

И он замолчал, выжидая. И тогда зашевелился Джек — старший сын Иша и поднялся с пола, где пролежал все это время в ленивой позе. Джек был теперь выше отца и гораздо шире в плечах и сам был отцом.

— Извини, папа, — сказал он. — Но мне пора идти.

— А в чем дело? Что случилось? — И наверное, услышали все нотки раздражения в голосе Иша.

— Ничего особенного, просто нужно сделать одну вещь сегодня.

— А подождать она не может? Джек уже направлялся к дверям.

— Думаю, что может, — сказал он, — но я все же пойду. И наступила тишина, оборванная лишь звуками открываемой и закрываемой за Джеком двери; и Иш ощутил приступ злобы, и лицо его запылало от обиды.

— Продолжай, Иш, — услышал он и понял сквозь злобный туман, что это Эзра говорит. — Мы все хотим послушать, что нам делать, а у тебя всегда полно всяких мудрых идей. — Да, это был голос Эзры, и только Эзра мог так быстро найти, что сказать, и словами своими снять напряжение, и люди всегда чувствовали себя лучше после его слов. Сейчас он даже немножко льстил Ишу. И Иш скинул сковывающий его гнев и расслабился немного. Почему нужно обижаться на Джека, которому захотелось побыть самостоятельным? Наоборот, радоваться нужно. Джек уже взрослый мужчина, а не маленький мальчик, его сын. Краска гнева сошла с лица Иша, но чувство надвигающейся опасности не покидало, и он понял, что обязан продолжать говорить. Если случай с Джеком не может иметь последствий, то по крайней мере даст новую тему для продолжения разговора.

— Поступок Джека, вот о чем я хочу поговорить с вами. Все эти годы мы просто плыли по течению, не делая ничего для производства собственной пищи и возрождения цивилизации, в простой знак благодарности за пользование ее благами. Это одна из проблем — важная, но не единственная. Цивилизация — это не просто какие-то технические приспособления, которыми умело пользоваться для своих нужд человечество. Это еще и социальная организация — набор законов и правил, по которым жил человек и социальные группы людей. Семья — вот единственное, что осталось нам от некогда существовавшей организации! И это, как я понимаю, вполне закономерно. Но когда все больше и больше становится людей, одной семьи явно недостаточно. Когда маленький ребенок ведет себя так, как нам не нравится, отец или мать — вот кто направляет его и приводит все в должный порядок. Но когда один из детей вырастает, заведенному порядку приходит конец. У нас нет законов. Мы не демократия, не монархия, не диктатура — мы ничто. Если кто-нибудь — Джек, например, — захочет покинуть важное собрание, никто не сможет остановить его. Если мы даже решим проголосовать и голосованием принять какое-то решение, даже тогда у нас не будет силы заставить выполнять его — так, легкое общественное мнение и больше ничего. Конец речи Ишу явно не удался, и вместо того, чтобы выдвинуть какой-то определяющий тезис, он охватывал неохватное. Возможно, потому, что говорил больше под эмоциональным впечатлением, вызванным поведением Джека, а скорее, ввиду отсутствия практики, был не сильно искусным оратором. Но когда поднял глаза на свою аудиторию, понял, что речь произвела неизгладимое впечатление. Первым нарушил молчание Эзра.

— Еще бы, — сказал Эзра. — Кто не помнит того замечательного времени, тех добрых старых денечков. Боже, чего бы я только не отдал, чтобы снова оказаться у своего большого радио, повернуть ручку и снова услышать старину Чарли Маккарти! Помните, как он смешно передразнивал имя второго парня и смеялся все время, а потом оказалось, что имена у них одинаковые.

— И Эзра вытащил свой амулет — старый английский пенни, служивший ему верой и правдой все эти годы. Вытащил и нервно стал перебрасывать из одной руки в другую, — видно, здорово разволновался он от мысли снова услышать Чарли Маккарти. — И еще вы, конечно, помните, — продолжил он, — как можно было подойти к кинотеатру, заплатить свои денежки и войти прямо внутрь! А там фильм и музыка, а если совсем повезет, то Боб Хоуп или Дотти Ламур в главной роли. Да, это были денечки что надо! А что, ты правда думаешь, если мы соберемся все вместе и поработаем, то найдем какой-нибудь старый фильм, почистим, подмажем где надо и покажем детишкам? Я даже сейчас слышу их смех. Может быть, с Чарли Чаплином фильм найдем… Эзра достал сигарету, чиркнул спичкой, и вспыхнула она коротким, сильным пламенем. Спички, если хранить их в сухом месте, никогда не портились. Но никто из них не умел делать спички, и с каждой новой вспышкой короткого маленького пламени становилось их ровно на одну меньше. И странным показался Ишу в тот момент Эзра, для которого кинематограф стал символом цивилизации — и одновременно чиркающий спичкой. А следующим взял слово Джордж:

— Вот если бы мне кто-нибудь помог, скажем, мальчик или два мальчика, то я бы собрал рефрижератор, и, пожалуй, дня через два-три он бы заработал. Джордж замолчал, и Иш, зная старину Джорджа как не сильно большого говоруна, решил, что речь закончена, и удивился, когда продолжил Джордж:

— А вот об этих законах, о которых ты тут говорил. Я не знаю. Я вот, пожалуй, даже рад, что живем мы тут, где нету у нас никаких законов. Что хочется тебе делать, то ты и делай. Захочешь куда поехать, езжай себе на здоровье и машину где хочешь, там и поставишь. Прямо у пожарного крана можно, и никто тебе штрафа не вручит — вот так-то, ставь машину у пожарного крана, если у тебя есть машина, которая еще ходит. Пожалуй, это отдаленно напоминало шутку, и, кажется, Иш впервые услышал от Джорджа шутку. А чтобы никто не ошибся и понял, что это веселая шутка, Джордж первый тихонько рассмеялся. Остальные поддержали. И Иш лишний раз убедился, что стандарты юмора в Племени застыли не на должной высоте. Иш было решился продолжать, но его опередил Эзра.

— А теперь я хочу предложить тост, — сказал Эзра. — За закон и порядок!

— Пожилые посмеялись слегка, вновь услышав знакомую фразу, но для молодых была она ничего не значащим, пустым звуком. А когда все подняли стаканы за «закон и порядок» и выпили портвейн, все потекло по мирному руслу небольшой посиделки в тесном, почти домашнем кругу. «Наверное, это и должна быть мирная, семейная посиделка, — думал Иш, — где дело не должно вторгаться и портить покойный отдых». Может быть, семена, посеянные его пылкой и страстной речью, и дадут в будущем какие-нибудь всходы… Но, пожалуй, в этом было гораздо больше причин для сомнений, чем для веры. Сколько этих шуток было про мужика и гром и про крышу, которую после дождя чинят. Люди не изменились, если хуже не стали. И будут сидеть в бездействии до тех пор, пока что-нибудь не случится, а ведь большей частью плохое случается. А сейчас Иш выпил портвейн вместе со всеми и рассеянно слушал разговоры, — слушал, а другой частью сознания продолжал думать о своем. Да, что бы ни случилось, сегодня хороший день. Он выбил число «21» на гладкой поверхности камня, и начался Год двадцать второй. И в этот день — может, и потому, что год был назван так, как он назван, — Иш задумался серьезно о возможностях младшего сына. Иш взглянул в сторону Джои и поймал ответный, полный обожания быстрый взгляд умненьких глаз. Да, по крайней мере, здесь есть один, кто понимает его до конца.

В огромной и сложной системе из дамб, туннелей, акведуков и резервуаров, благодаря которой вода с гор попадала в города, в одной из секций стальных труб акведука изначально крошечная трещина оказалась, совсем крошечная, но приведшая к роковым последствиям. К несчастью, в конце рабочего дня трубу эту проверяли, когда устал контроллер, и притупилось его внимание. В общем, как будто ничего плохого и не случилось. Установили монтажники трубу на свое место, и стала она служить своему назначению — не очень исправно, но все-таки служила. Незадолго до Великой Драмы объездной техник заметил течь в секции. Ничего страшного, обварить трубу — и будет она как новенькая, и даже еще лучше. А потом много лет прошло, и ни один человек не заглянул в те края. И крошечная струйка воды становилась постепенно все больше. Даже в засушливое лето зеленый квадратик земли указывал, где подтекает труба; а птицы и маленькие зверушки пили здесь воду. Ржавчина разрушала трубу снаружи, и внутри, под действием стремительного потока воды, тоже ржавела труба, и появлялись на теле толстой стали, как булавочные уколы, маленькие, едва заметные язвочки, и стремились те язвочки поскорее соединиться с ржавчиной, что снаружи трубу разъедала. Пять лет, а за ними еще пять лет прошло, и уже дюжина тоненьких струек змеилась по толстому боку трубы. Теперь из натекшей лужи уже скот пил. А через пять лет маленький ручей под трубой протекал — единственный ручей, в котором жизнь играла, когда все остальные в этом засушливом месте у подножия гор пересыхали. И теперь уже не крошечные язвочки, а целые каверны покрывали тело трубы, и от этого ослабла до предела вся структура металла. А внизу под трубой земля давно уже мягкой, размытой грязью стала, и приходящий на водопой скот своими копытами настоящий овражек вытоптал. В конце эрозия таких размеров достигла, что поплыла земля в основании бетонной опоры, на которой труба со своим тяжелым грузом воды покоилась. И когда дрогнула и просела опора, вся тяжесть воды еще сильнее начала на ослабленную трубу давить. И от давления лопнула труба, и из образовавшейся щели вырвался на свободу ручей побольше и потек вниз по дну оврага. И когда ручей этот еще больше воды вымыл из-под опоры, снова качнулась она. А когда качнулась во второй раз опора, в новом месте лопнула труба, и ручей уже в маленькую речку превратился.

Стоило лишь в конце долгого дня откинуть одеяло и поудобней устроиться на мягкой подушке, как оглушительно резкий в тишине ночи винтовочный выстрел заставил его сесть в постели и застыть, напряженно вслушиваясь. Еще один выстрел, а за ним грохот оглушительной перестрелки покатился по ночной Сан-Лупо. И только тогда он почувствовал, как подрагивает кровать, — это Эм тряслась в беззвучном смехе. И тогда безвольно опустились его плечи.

— Старая, глупая шутка, — сказал он.

— Но сегодня ты попался!

— Просто слишком много думал о том, что нас ждет. Да, слишком много думал о нашем будущем, вот почему и нервный такой стал. Перестрелка продолжалась с неослабевающей силой, словно началась новая Гражданская Война, а он лежал в мягкой постели и пытался сбросить напряжение тяжелого дня. Теперь-то он знал, что произошло. Когда костер догорел и все разошлись по домам, один из мальчиков вернулся к пепелищу незамеченным и бросил в горячие угли несколько коробок с патронами. А когда коробки прогорели, начали один за другим взрываться патроны. Как и большинство грубых шуток, эта тоже могла привести к нехорошим последствиям, но трава, на их счастье, еще зеленела и за пожар можно было не опасаться. Да и людей, наверное, предупредили о готовящейся забаве, чтобы держались подальше от горячих углей. Иш еще немного поразмышлял и пришел к выводу, что, скорее всего, лично для него предназначалась веселая шутка, а всех остальных заранее предупредили. Ну и отлично! Если это так, то шутка удалась и он купился на все сто процентов. И снова почувствовал Иш раздражение, но не от того, что оказался одураченным, а, как казалось, по более серьезным соображениям.

— Понимаешь, — повернулся он к Эм, — все как всегда, и еще несколько коробок с патронами взрываются без пользы, а ни одна живая душа в этом мире ведь не знает, как делаются патроны! А мы живем среди пум и диких быков. А патроны — единственное средство держать их на почтительном расстоянии. И еще нужно добывать пищу, а как ее добывать, не стреляя в скот, кроликов, перепелок, мы тоже не знаем. Эм, или не зная, что ответить, или не желая отвечать, молчала, и тогда он с нарастающим раздражением стал вспоминать вечерний костер. Огромный костер, основой которого служили принесенные с ближайшей лесопилки аккуратно нарезанные доски. А если обложить эти доски со всех сторон рулонами туалетной бумаги, благодаря дыркам внутри восхитительно горевшим, добавить ящики со спичками, производившими короткие ослепительные вспышки, бутылки со спиртом и всякими горючими химикатами, то эффект получится впечатляющим. Если все это покупать за деньги, то результат получился бы не менее впечатляющим, ибо в Старые Времена такой костер мог стоить никак не меньше десяти тысяч. Ну а сейчас, сгоревшие материалы становились просто бесценными, ибо, исчезнув бесследно, не могли быть воспроизведены снова.

— Не переживай, милый, — наконец услышал Иш голос Эм. — Давай спать. И тогда он тихонько поерзал в кровати, чтобы прижаться лицом к ее груди, — так, казалось, сила ее и уверенность передаются и ему.

— Да я и не переживаю особенно, — сказал он. — Просто мне порой кажется, что наша покойная жизнь не может продолжаться вечно, и потому я начинаю рисовать будущее самыми черными красками. Он лежал тихо, ждал, что скажет Эм, но Эм молчала, и тогда он снова заговорил:

— Помнишь, как я все время не устаю повторять, что мы должны жить созидая, а не подбирать то, что лежит под руками. Это для нас плохо кончится, как в материальном, так и в нравственном смысле. Помнишь, я начал говорить об этом, когда еще не родился Джек.

— Да, я помню. Ты повторял эти слова очень много раз, но что бы ты ни говорил, гораздо проще открыть готовую консервную банку, тем более что их все еще много и на складах и в лавках.

— Но всему приходит конец. И что тогда станут делать люди?

— Ну, я думаю, это будет зависеть от людей, думаю, они найдут способ, как решить свои собственные проблемы… И еще, дорогой, я очень хочу, чтобы ты наконец перестал беспокоиться об этом. Все было бы по-другому, если бы рядом с тобой оказались люди, думающие так же, как и ты. Но сейчас здесь только Эзра, Джордж и я — простые и, наверное, не очень умные люди. И мы не умеем думать иначе. Дарвин — так его, кажется, звали? — считал, что мы произошли от обезьян или от похожих на них, а ведь обезьяны и все прочие — они ведь не задумываются о будущем. Вот если бы мы произошли от пчел или муравьев — вот тогда мы бы точно думали о будущем, а если от белок, то тогда бы умели запасаться орехами на зиму.

— Возможно. Но в Старые Времена люди все-таки думали о будущем. Ты же знаешь, какую цивилизацию они создали.

— И еще Дотти — как ее фамилия? И Чарли Маккарта, как Эзра говорит. — И вдруг, неожиданно для Иша, Эм резко сменила тему. — Вот ты все время говоришь, что мы не создаем, а побираемся. Неужели то, что мы делаем сейчас, так здорово отличается от того, чем всегда занимался человек? Если сегодня тебе нужна медь, ты идешь на склад, находишь там кусок медного провода, берешь молоток и через какое-то время получаешь нужный тебе кусок меди. В Старые Времена человек выкапывал медь из какой-нибудь горы. Это могла быть не медь, а медная руда, но в любом случае человек все равно брал чужое, и медь все время там лежала. И с пищей то же самое, потому что люди пользовались тем, что накопила земля, превращая все это в пшеницу. Все время мы берем и пользуемся тем, что уже было накоплено до нас. Я не вижу между нашей и той прежней жизнью существенной разницы! Ее доводы на мгновение испугали, но он быстро пришел в себя.

— Нет, это совсем не то же самое. По крайней мере, тогда люди производили, в отличие от нас они были творцами. У них были заботы и цели. Они потребляли то, что сами делали, и все время двигались в своем развитии вперед.

— А вот в этом я не уверена, — возразила Эм. — Даже в легкомысленных воскресных приложениях писали, что мы всегда на грани чего-то: меди, нефти… Что земля истощена и нам грозит голод. Она замолчала, и, зная ее, Иш понял, что Эм хочет спать, и потому не стал возражать. Но к нему сон не шел, и беспорядочные мысли продолжали суетливо метаться в голове. Воспоминания вернули его к первым дням Великой Драмы, когда пытался представить он, как и что нужно сделать для начала возрождения цивилизации. Потом вспомнил размышления о природе изменений — как влияет изменение внутреннего состояния человека на окружающую среду и как окружающая среда, воздействуя на человека, заставляет его измениться. Наверное, только очень сильные и неординарные личности могли противиться внешнему давлению и по своему желанию переделывать окружающий мир. И, думая о неординарных личностях, он стал думать о маленьком Джои — ясноглазом, умном Джои — кажется, единственном до конца понимающим, что хочет сказать и о чем говорит его отец. Иш пробовал угадать, каким станет Джои, когда вырастет, и думал, что настанет день, и он сможет говорить с ним как с равным. И потому стал придумывать слова, которые скажет ему.

— Ты и я, — скажет он, — мы одна суть, мы понимаем! Эзра, Джордж и все другие — они просто хорошие люди. Они хорошие, обычные люди, на которых можно положиться, и не может мир существовать без таких людей, ибо они есть его плоть и кровь, но нет в них искры. Мы обязаны выжечь эту искру! А потом от Джои, стоявшем на верхней ступени мысленно представленной им лестницы, Иш стал спускаться вниз и думать об остальных, пока не дошел до нижней площадки, где стояла Иви. Нужно ли было все это время ухаживать за Иви и оберегать ее? Странная мысль, но она не давала ему покоя. Он помнил, было какое-то слово — энтаназия как будто? Убийство из милосердия, как еще говорили. А как можно заставить кого-нибудь в маленькой социальной группе покончить с Иви или с кем-то из ей подобных, даже если такая Иви не может быть источником счастья ни для себя, ни для окружающих? И если какая-нибудь социальная группа сможет решиться на такое, значит, в ней должны действовать законы пострашнее, чем законы, устанавливаемые строгим американским папой, не говоря уже об общественном мнении кучки друзей. Что-то обязательно случится, и, конечно, поводом для этого будет не Иви. Но что-то обязательно должно случиться, и тогда им придется предпринимать какие-то решительные действия. И с такой силой мысли эти захватили его воображение, что он дернулся всем телом, словно уже сопротивлялся тому, что неизбежно должно было случиться. Или Эм не спала, или его резкое движение разбудило ее.

— Что случилось, дорогой? — спросила она. — Ты скачешь, словно маленькая собачка, которой приснилось, как она гонится за львом.

— Что-то обязательно должно случиться! — воскликнул он, так, словно она знала, о чем он думал.

— Да, я знаю, — сказала она, и сказала так, словно действительно знала.

— И нам непременно нужно что-то предпринять. Организоваться — вот, кажется, правильное слово.

— Ты знала, о чем я думал?

— Вспомни, сколько раз ты об этом говорил. Ты очень часто об этом говорил. И особенно в каждый Новый год. Джордж говорит о холодильнике, а ты о том, как обязательно что-то произойдет. Но, как видишь, ничего особенного не происходит.

— Да, но наступит время, и это произойдет. Должно произойти! Я буду прав, и наступит год, когда все это случится.

— Хорошо, мой дорогой. Продолжай беспокоиться. Ты, наверное, один из тех, кому неуютно, когда они ни о чем не переживают. Слава Богу, от такого беспокойства, кажется, не много вреда для здоровья. Она не сказала больше ни слова, но прижалась к нему, обняла и держала так. От прикосновения ее тела ему, как всегда, стало хорошо и покойно, и он заснул.

Несколько недель маленькой речкой вытекала вода из прорванной трубы акведука. И теперь ни капли воды не попадало в резервуары хранилища. И в то же время благодаря образовавшимся в течение долгого времени тысячам маленьких протечек, благодаря открытым и оставленным так во время Великой Драмы водопроводным кранам, благодаря серьезным разрушениям времен землетрясения, благодаря всему этому вместе накопленная вода уходила из резервуара, и уровень ее быстро и постоянно снижался.

 

2

Как Иш предполагал, так все и происходило. Они ничего не делали. А недели шли своей чередой. И не было слышно криков «Эй, взяли!», и никто не кряхтел и не ругался, сгибаясь под тяжестью затаскиваемого в гору холодильника; и не было слышно звона лопат на их маленьком общественном огороде. Иш, по своему обыкновению, время от времени страдал, но жизнь продолжалась, и даже у него порой не было причин для особого беспокойства. Даже ничего не делая и ни в чем не участвуя, он мог по старой студенческой привычке испытывать удовлетворение от простого созерцания происходящего. Прав ли он был, думая, что все пережившие трагедию, ставшие свидетелями уничтожения, казалось, незыблемого общества, испытали шок нервного потрясения? Так уважаемая им антропология предоставила в его распоряжение несколько примеров. Охотники за черепами и индейцы равнинных прерий, потерявшие желание приспосабливаться к изменившейся обстановке, и более того, когда грубо разрушили их традиционный жизненный уклад, потерявшие вкус к самой жизни. Если они не могли более продолжать коллекционировать черепа, нападать на «стальных коней» или снимать скальпы, у них не появлялось других желаний… А в условиях мягкого климата и легко доступной пищи могут ли появиться стимулы, определяющие потребность в переменах? Тоже достаточно распространенные примеры — аборигены островов южных морей или тропиков, где можно вполне достойно прожить, питаясь исключительно одними бананами. Или есть еще причины? К счастью, он обладал достаточными познаниями в основах философии и истории, чтобы не затеряться во множестве сравнений. А главное, он понимал, что безуспешно пытается разрешить проблемы, над которыми бились лучшие умы человечества с той самой поры, когда человек впервые начал задумываться о порядке устройства своего мира. Иш тоже невольно оказался лицом к лицу с загадками динамики и движущих сил развития общества. Что заставляет общество претерпевать изменения? В этом вопросе ему — студенту — повезло больше, чем Кохелету, Платону, Мальтусу и Тойнби вместе взятым. На его глазах общество уменьшилось до таких размеров, что в конечном итоге его можно было подвергнуть лабораторным исследованиям. Но стоило в рассуждениях добраться до этого тезиса, как тут же возникала новая, беспокойная мысль, нарушавшая простоту и изящество его выкладок. И все из-за того, что он переставал быть чистым ученым и начинал мыслить простыми человеческими категориями, как это бессознательно делала Эм. Общество, обосновавшееся в Сан-Лупо, — это не микрокосм, которым оперируют философы, не капля из общего моря, называемого человечеством. Нет, это собранные в группу личности. Это Эзра, Эм, мальчики и, конечно же, Джои! Заставьте измениться личность, как тут же изменится все состояние группы. Только одну личность! Если место Эм займет — ну, скажем, Дотти Ламур? Или вместо Джорджа — кто-нибудь с мощнейшим интеллектом, из тех, кого он помнит еще со времен Университета, — профессор Сауэр, например? И тогда снова изменится состояние. Или нет? Возможно, что и нет, поскольку окружение может оказаться гораздо сильнее и все разнохарактерные индивидуумы станут похожи на один общий, шаблонный трафарет. Но в одном Эм была безусловно права. Ей не нужно переживать, что из-за своего беспокойного характера он наживет язву или невроз. Наоборот, его наблюдения над жизнью постоянно поддерживали интерес к ней и давали силы жить. Сразу после Великой Драмы и исчезновения человека он посвятил всего себя наблюдениям изменений, происходящих в природе. Но прошел двадцать один год, мир приспособился, и если изменения продолжали происходить, то происходили настолько медленно, что уже не имело смысла вести их ежедневно, и даже раз в месяц наблюдения не давали заметных результатов. Вот почему проблемы общества — его изменения и приспособляемость — вышли на первый план и приобрели для него наибольший интерес. И стоило лишь добраться в мыслях до этого места, снова приходилось поправлять себя. Он не мог и, главное, не должен быть простым наблюдателем — студентом, ищущим решение философских проблем. Платон и другие могли позволить себе только наблюдать и комментировать, делая это зачастую с долей откровенного цинизма. Свои труды они посвящали скорее поколениям будущего, не считая себя ответственными за развитие и изменение общества, в котором жили. В очень редких случаях ученые управляли обществом — Марк Аврелий, Томас Мор, Вудро Вильсон. Что касается его самого, то Иш не считал себя главой Племени, а лишь генератором идей, мыслителем в обществе всего из нескольких индивидуумов. Когда появлялась нужда, к нему обращались за помощью, и вполне возможно, что стоит им оказаться перед лицом серьезной опасности, как он займет место лидера-вождя. Вспоминая, год за годом прослеживая прожитую жизнь, он мысленно оказался в городской библиотеке, рядом с книгами об ученых, ставших волею судьбы движущими силами своего общества. Путь их не был усыпан розами. Марк Аврелий истощил себя духовно и физически в бесплодных войнах на границах Империи. Томас Мор взошел на плаху, после чего, по иронии судьбы, был канонизирован, как жертва Церкви. Биографы Вильсона тоже часто называли бывшего Президента жертвой, при этом ни одна Церковь мира не объявила его святым Вудро. Нет, наделенным властью ученым не стоило завидовать. А вот он — Иш — в обществе, насчитывающем всего тридцать шесть индивидуумов, находился в таком положении, что, по всей вероятности, мог иметь гораздо больше влияния на ход будущей истории, чем Император, Канцлер или Президент Старых Времен.

Затяжные дожди первой недели Нового года замедлили скорость падения уровня воды в резервуаре. А потом, несколько раньше, чем всегда, наступил обычный для середины зимы короткий период сухой погоды. Как кровь, через сотни тысяч мелких булавочных уколов медленно вытекающая из тела левиафана, так и дарящая жизнь живительная влага уходила через водопроводные краны, прорванные трубы и протекающие соединения. И там, где датчик уровня некогда показывал глубину, равную двадцати футам, теперь лишь тонкая пленка воды покрывала дно резервуара.

Стоило проснуться и открыть глаза, как Иш понял, что ждет его замечательный солнечный день, что он прекрасно выспался, полон сил и энергии. Эм уже встала, и он слышал доносящиеся снизу привычные звуки, означавшие, что скоро будет готов завтрак. Несколько минут Иш пролежал не шевелясь и, наслаждаясь легкостью хорошо отдохнувшего тела, медленнее, чем обычно, сбрасывал с себя сладкие остатки сна. Как везет тем, кто может позволить просто полежать в постели немного дольше обычного, и не только в воскресное утро, а в любое другое утро недели. В жизни, которую все они вели, не существовало более быстрых поглядываний на часы, и никому уже не требовалось спешить на поезд, уходящий в 7:53. Сейчас Иш жил настолько свободно, как, пожалуй, никто в те давно ушедшие Старые Времена. С учетом особенностей, характера, ему гораздо счастливее живется сейчас, чем он мог жить в те прежние времена. И когда растворились последние остатки сна, Иш встал и занялся бритьем. Горячей воды не было, но эта мелочь давно перестала его волновать. Как, впрочем, никого бы не взволновал тот факт, что он вообще не бреется. Но ему самому нравилось ощущение чистоты и приходящее с ним чувство прилива жизненных сил. Он оделся (новая спортивная рубашка, джинсы), сунул ноги в удивительно удобные домашние тапки, шлепая задниками, спустился по лестнице и двинулся на кухню. А возле кухонной двери услышал голос Эм, с такими несвойственными ей резкими интонациями.

— Джози, детка, почему бы тебе не отвернуть кран так, чтобы не стоять целый час у раковины?

— Но, мамочка, я повернула его изо всех сил. Войдя в кухню, Иш увидел Джози с чайником в руках и тонкую струйку воды из водопроводного крана.

— Доброе утро! — поздоровался он. — Кажется, нужно звать Джорджа менять прокладки. Джози, а почему бы тебе не сбегать в сад и не набрать воды из уличного крана?

Согласно кивнув, Джози запрыгала к дверям, и, когда они остались наедине, Ишу представилась возможность поцеловать Эм и поведать планы на сегодняшний день. Джози пропадала недолго и вскоре вернулась с полным чайником.

— Вода в уличном кране сначала бежала быстро, а потом тоже стала маленькой струйкой, — пожаловалась она, водружая чайник на бензиновую плитку.

— Вот же напасть! — поморщилась Эм. — А ведь надо еще мыть посуду.

И Иш узнал знакомые интонации. Эм всегда так говорила, когда на их маленькую ячейку общества сваливалась очередная беда, требующая от мужского населения решительных действий. Стол для завтрака накрывали в столовой, и выглядел он так, как мог выглядеть стол для завтрака в Старые Времена. Иш занял место на одном краю стола, а Эм напротив него — на другом. Сейчас вместе с ними жило только четверо детей. Шестнадцатилетний Роберт, по законам Племени уже настоящий мужчина, сидел рядом с Уолтом — двенадцатилетним, но не по возрасту крупным и чрезвычайно деятельным мальчишкой. А напротив них, ближе к кухонной двери, Джои и Джози, в чьи обязанности, кроме всего прочего, входило помогать готовить завтрак, накрывать на стол, время от времени бегать на кухню за чем-то недостающим, после чего мыть посуду. Каждый раз, занимая свое привычное место, Иш не переставал удивляться, насколько мало эта сцена семейной жизни отличается от того, что могло происходить в Старые Времена, хотя тогда даже в самых смелых мыслях он не мог представить себя отцом такого многочисленного семейства. Независимо от числа, семья — вот, что объединяло человеческие существа в любые времена и в любом обществе. Союз отца, матери и детей сформировал основополагающую социальную ячейку, и ее можно было рассматривать скорее как явление биологическое, чем социальное. В его представлении семья оказалась самым стойким из всех социальных институтов человеческого общества. В своем развитии она предшествовала рождению цивилизаций, и вполне естественно, что единственная сохранилась после их крушения. Ну а если вернуться к накрытому столу, то на нем можно было увидеть виноградный сок — консервированный, естественно. Иш уже достаточно давно начал испытывать серьезные опасения по поводу витаминной ценности консервированных соков, да и вкусными их вряд ли можно было назвать. Но люди, по заведенной привычке, продолжали пить соки, во-первых, потому, что соки оказывали благотворное влияние на процесс пищеварения, а во-вторых, если не приносили пользы, то и вреда особого не причиняли. А вот яиц на столе не было, поскольку со времен Великой Драмы не осталось в живых ни одной курицы. Бекона тоже не было, так как данный продукт в железных или стеклянных, банках по прошествии стольких лет сделался большой редкостью, а живых свиней — насколько можно верить не отличавшимся особым усердием поискам — в окрестностях не водилось. Но стояло в центре стола блюдо с аппетитными тушеными говяжьими ребрышками, что, даже на утонченный вкус Иша, служило вполне достойной заменой пропавшему бекону. Что касается детей, то для них лучшего и не существовало. Впрочем, значительная часть их завтрака состояла именно из тушеных ребрышек. Дети выросли в основном на мясе, не представляли что-нибудь другое и мало стремились к этому другому. В противоположность им Эм и Иш еще помнили, что такое каши и поджаренный хлеб, но, спасибо крысам и долгоносикам, уничтожившим всю существовавшую некогда крупу и муку, теперь пытались разнообразить мясной стол консервированной мамалыгой, из которой, при определенном усердии, получалось некоторое подобие традиционных блюд для завтрака. Они запивали консервированную мамалыгу консервированным молоком, а если требовалось подсластить, то для этих целей использовался кукурузный сироп, так как с недавних пор им уже не удавалось найти сахар, переживший нашествие крыс и выдержавший удары непогоды. Для взрослых был еще кофе. Иш добавлял в свой молоко и кукурузный сироп. Эм большей частью предпочитала черный, без всяких сладких добавок. Нужно отметить, что кофе в вакуумных упаковках, как и сок из консервных банок, тоже потерял значительную часть аромата, а значит, и прелести. Итак, стол был накрыт в соответствии с годами выработанным стандартом. Если не брать в расчет возможное отсутствие витаминов, подобное меню обеспечивало их достаточно сбалансированным набором пищи, а что касается витаминов, то для этого существовали свежие фрукты, хотя после того, как всевозможные жучки, тля и кролики уничтожили фруктовые сады, их оставалось все меньше и меньше. Немного земляники, немного черной смородины, немного червивых яблок и вяжущих рот слив с давно одичавших деревьев. Но в целом Иш находил подобный завтрак более чем удовлетворительным. А когда утренний ритуал подошел к концу, он достал из увлажнителя сигарету, прикурил и вальяжно развалился в кресле гостиной. А вот сигарету с трудом можно было отнести к разряду удовлетворительных. Они уже давно не могли найти сигареты в вакуумных пачках, а в обычных, независимо от качества упаковки, сигареты пересохли много лет назад. Приходилось их какое-то время держать в увлажнителях, после чего из сухих они превращались в сырые. Вот это как раз и произошло с выбранной им сигаретой. Но не поэтому невкусной казалась первая сигарета — Иш опять нервничал. Из кухни, сквозь легкое позвякивание посуды, доносились обрывки фраз Эм и близнецов, и Иш понял, что неприятности с водой продолжаются. «Наверное, стоит пойти прогуляться, — думал он, — увидеть Джорджа и попросить прочистить трубу, если она забилась». С этими мыслями он выбрался из кресла и вышел из дома. Правда, сразу к Джорджу он не пошел, а, с целью прихватить с собой Эзру, остановился возле дома Джин. И не потому, что могла понадобиться помощь Эзры или ему был нужен Эзра для переговоров с Джорджем, а просто потому, что Ишу всегда было приятно видеть Эзру. Он постучал, но дверь открыла Джин.

— Эз сейчас здесь не живет, — сказала она. — Эту неделю он у Молли. — И всякий раз, становясь свидетелем некоторых практических особенностей двоеженства, испытывал Иш забавное недоумение. Для него до сих пор оставалось загадкой, как обе дамы умудряются поддерживать столь ровные отношения — настолько ровные, что порой приходят друг другу на помощь в чрезвычайных обстоятельствах мелких неурядиц домашнего хозяйства. Еще одна триумфальная победа Эзры в мирном сосуществовании со всем окружающим миром. Иш было собрался уходить, но, вспомнив цель похода, остановился.

— Послушай, Джин, — сказал он. — У вас вода сегодня нормально идет?

— Нет, — ответила Джин. — Плохо. Едва капает.

Она закрыла дверь, а Иш спустился со ступеней крыльца и зашагал к дому Молли. Кажется, он начал кое-что понимать, и от этого понимания ему сделалось немного не по себе. У Молли он не только нашел Эзру, но и узнал, что в их доме с водой все обстоит благополучно. Возможно, и потому, что дом Молли находился на несколько футов ниже, чем дом Джин, и вода могла застояться в трубах.

Уже вдвоем мужчины добрались до аккуратного, ухоженного дома Джорджа, спрятавшегося за свежевыкрашенным штакетником. Морин провела их в гостиную и попросила подождать, пока она разыщет вечно где-то пропадающего по плотницким делам Джорджа. Иш утонул в изрядных размеров велюровом кресле. Всякий раз, стоило ему оказаться в доме Джорджа, с чувством восхищенного удивления, смешанного со своего рода извращенным наслаждением, он обводил взглядом гостиную. Гостиная Джорджа и Морин выглядела так, как, наверное, должна была выглядеть в добрые Старые Времена гостиная в доме преуспевающего плотника. Здесь были торшеры под розовыми абажурами с длинными свисающими кистями. Здесь были очень дорогие электрические часы и величественная радиола с приемником на четыре диапазона. И еще здесь был телевизор. На столах лежали элегантно собранные в крахмальные складки салфетки и еще популярные журналы в чрезвычайно ровных стопках. Торшеры не давали света по простой причине отсутствия электрической энергии, а стрелки часов замерли, сколько он их помнит, на 12:17. Журналы могли быть свежими, по крайней мере, двадцать один год тому назад. Даже если вдруг свершится чудо и в сложных цепях радиоприемника появится электрический ток, то, сколько ни крути ручки настройки, ни переключай диапазоны, пуст будет эфир и не зазвучит из динамиков, искаженный атмосферными помехами, далекий голос. Но все эти вещи объединяло одно — они служили символом благосостояния. Джордж в Старые Времена был плотником. Морин была замужем за человеком, который по своему финансовому положению на социальной лестнице занимал место где-то совсем рядом с Джорджем. Подобные им всегда хотели иметь красивые торшеры, электрические часы, радиоприемники и кучу всяческих вещей. А теперь, когда появилась наконец возможность стать счастливыми обладателями всего этого добра, они вышли из дома, разыскали то, о чем мечтали, и принесли в дом. Тот факт, что материализированное воплощение их грез не работало, был уже вторичным, так как по вечерам Морин вносила в гостиную керосиновую лампу и не торшеры, а простая керосиновая лампа давала им свет. А для услады слуха всегда был под рукой патефон с заводной ручкой. Все вокруг было нелепо и одновременно наводило на грустные размышления. Хотя всякий раз, стоило подумать об этом, он вспоминал первую реакцию Эм.

— Ну и что? — говорила она. — А ты разве не знал в Старые Времена гостиные с фортепиано или даже роялем у людей, не умевших на них играть? И еще библиотеки — как там они назывались? Гарвардская классика, что ли, хотя никто никогда даже не открывал этих книг. А помнишь камины без дымоходов? Все эти вещи были нужны лишь для того, чтобы показать — вот человек, который может позволить иметь их. Подтверждение, что в этой жизни ты тоже чего-нибудь стоишь. Я не вижу причин, почему Джордж и Морин не могут позволить себе иметь торшеры, если вечера проводят при свете керосиновой лампы… От воспоминаний его отвлекли сначала тяжелые шаги Джорджа, а потом и вся его громоздкая, закрывшая весь дверной проем фигура. В руке Джордж держал разводной ключ и одет был в изрядно потрепанный, весь в пятнах краски комбинезон — традиционную одежду всех плотников и Джорджа. Другой на его месте мог позволить каждое утро надевать новый комбинезон, но Джордж, видно, лучше чувствовал себя в потрепанных, со следами трудовой деятельности.

— Привет, Джордж, — сказал Эзра, который в любой ситуации всегда умудрялся сказать первое слово.

— Доброе утро, — сказал Иш. Джордж какое-то время молча жевал губами, словно соображал, что требует от него непредвиденно возникшая ситуация.

— Здравствуй, Иш… Здравствуй, Эзра.

— Видишь ли, Джордж, — сказал Иш. — Сегодня утром ни у Джин, ни у меня нет воды. А в твоем доме есть вода?

Наступила пауза.

— Здесь тоже нет, — сказал Джордж.

— Хорошо, — сказал Иш. — И что ты думаешь, почему нет воды?

Джордж задумчиво молчал и лишь энергично шевелил губами — так, словно жевал кончик воображаемой сигары. А Иш потихоньку начал раздражаться тупоумием Джорджа, но волю чувствам не давал, держал себя в руках, ибо знал, что Джордж правильный человек, из тех, кого приятно иметь рядом.

— Ну так как? — повторил он. — Что ты думаешь, Джордж?

Джордж совершил движение ртом, будто переложил воображаемую сигару из одного угла рта в другой, и только тогда ответил:

— Если ее нет и в другом месте, пожалуй, мне больше не стоит искать засоры в моих трубах, что я сейчас и делал. Думаю, она застряла в главной трубе, которая подходит ко всем домам.

Иш поймал на себе быстрый взгляд Эзры и увидел тень промелькнувшей на его губах улыбки — вполне достаточно, чтобы понять: Эзра считает, что каждый из них мог дойти до этого своим умом и выводы, сделанные Джорджем, вряд ли рождены в голове гиганта мысли.

— Думаю, ты прав, Джордж, — сказал Иш. — А что нам теперь делать?

Джордж снова переложил невидимую сигару и только тогда подал голос:

— Не знаю.

Как и Эм, Джордж, очевидно, рассматривал имевшее место явление как не входящее в область его компетенции. Дайте ему в руки подтекающий кран или засоренный туалет, и он будет счастлив копаться там, пока не приведет все в должный порядок. Но Джордж далеко не механик и уж тем более не инженер. И как это всегда случалось, право лидерства должен был взять на себя Иш.

— Откуда течет вся эта вода? — приходя в легкое возбуждение, спросил он. Вопрос повис в воздухе. Это уже становилось забавным. Они прожили здесь двадцать один год, двадцать один год пользовались исправно текущей в дома водой, и ни у кого не возникло даже намека на желание узнать, откуда течет эта самая вода. Вода была даром прошлого, такой же доступной, как воздух, как фасоль в консервных банках, как бутылки с кетчупом, достающиеся без всяких хлопот, забот и усилий, стоит лишь зайти в магазин и легким движением руки снять с полки то, что в данный момент тебе приглянулось. Вообще-то у Иша порой мелькали довольно смутные соображения, и он лениво думал, сколько еще может продолжать течь вода и что им нужно сделать для создания ее запасов. Но дальше досужих размышлений дело не пошло. Вода, которая исправно, вот уже много лет, подается в их дома, может с таким же успехом продолжать исправно течь по трубам еще много лет, и потому трудно заставить себя что-то делать, если начисто отсутствуют внешние раздражители активных действий. За все эти годы — если, конечно, не считать сегодня — был всего лишь один такой день, когда он на полном основании должен был заявить: «Сегодня я просто обязан позаботиться о запасах воды». Ну а сейчас переводил Иш взгляд с Джорджа на Эзру и напрасно ждал ответа. Джордж просто стоял, опустив глаза и неловко переминаясь с ноги на ногу. Эзра слегка подмигивал, давая понять, что это не его «отдел». Кто-кто, а Эзра знал людей. Во всяком случае, насмотрелся на них в своей винной лавке и мог сразу определить, кто к какой бутылке потянется. Но когда дело касалось идей и действий, Иш мог дать фору Эзре. Затянувшаяся пауза красноречиво подсказывала Ишу, что ответа он сегодня не дождется.

— Вода должна поступать из водопроводной системы старого города, — сказал он. — Я имею в виду, должна была поступать. Старые трубы оттуда идут. Но, пожалуй, для начала стоит сходить к резервуару и посмотреть, есть ли там вода.

— Вот и хорошо, — заторопился Эзра, как всегда согласный на все. — А еще можно спросить, что думают об этом мальчики.

— Нет, — сказал Иш. — Они ничего в этом не понимают. Мальчиков можно спрашивать об охоте и рыбалке, но об этом спрашивать их бесполезно.

Они вышли на улицу и стали собирать собак, чтобы запрячь их в тележки. До резервуара было не больше мили, но после того, как Иша покалечила пума, он стал неважно двигаться, да и у Джорджа от старости почти не гнулись ноги. Собрать собак вместе и приготовить все как надо — на это уходило время. В такие моменты Иш всегда жалел, что умение запрягать лошадей стало давно забытым искусством. Диких лошадей в ближайших окрестностях не осталось ни одной, но он был уверен, что они водились в избытке на востоке, в долине Сан-Хоакина. Но беда заключалась в том, что трое мужчин были в прошлом городскими, больше понимающими в автомобилях жителями и никто из них по-настоящему не знал, как ухаживать, разводить и запрягать лошадей, поэтому они даже не пытались их разыскивать. Да и собаки во многих отношениях казались даже удобнее, так как не требовали ухода и кормить их можно было мясными обрезками (все, что касалось говядины, было самой легкоразрешимой проблемой Племени). А держать лошадей означало следить, хороши ли у них пастбища, да еще постоянно оберегать от волков и пум. И когда исправный автомобиль стал большой редкостью, собачьи упряжки превратились в простейшее транспортное средство, полностью удовлетворяющее их скромные потребности в передвижении; и Джордж был счастлив, когда сколотил маленькие тележки, и теперь постоянно находил себе занятие, приводя их в должный порядок. Потребовались годы, чтобы Иш наконец мог отделаться от ощущения, что в тележке, запряженной четырьмя собаками, становится участником балаганного маскарада ряженых, представляя собой в высшей степени нелепое и жалкое зрелище. А вот другие не испытывали подобных чувств, и в конце концов он смирился и стал принимать собак и тележки как должное. Ну а кроме того, считалось естественным, что собака тащит нарты. Так почему не тележки? Они оставили упряжки у подножия последнего холма и, продираясь сквозь заросли черносмородиновых кустов на некогда гладкой и ровной дороге, одолели заключительный подъем. А потом молча стояли на краю резервуара и смотрели в его глубокий, пустой зев. В двух-трех самых низких местах еще плескалась тонкая пленка воды, но сливная труба обнажилась, застыв в воздухе чужеродным телом. Они долго просто стояли и смотрели вниз, пока первым не заговорил Эзра.

— Вот такие дела, — сказал он.

И тогда они немного поговорили о том, что можно сделать с резервуаром, но делали это без особого интереса, скорее по инерции. Сезон дождей уже переступил половину отмеченного ему природой срока, и в то, что дождевая вода снова сможет наполнить резервуар, никому не верилось. Они спустились вниз, проверили упряжки и поехали домой. А на подъезде к Сан-Лупо их собаки начали лаять, и их лай подхватили оставшиеся дома. Услышать новости люди собрались возле дома Иша. Когда новости были объявлены, у взрослых сделались мрачные лица — настолько мрачные, что настроение взрослых передалось беззаботным детям, и даже маленький мальчик — настолько маленький, что вряд ли мог понять хоть слово из сказанного, — вдруг неожиданно и горько разрыдался. Из общего маловразумительного бормотания взрослых вскоре сделалось понятным, что никто не боится жажды как таковой, но женщины были чрезвычайно обеспокоены проблемой туалетов. Причем их расстраивал не данный конкретный день, а перспектива, что удобства уже никогда не будут удобствами. С потерей туалетов, казалось, вся жизнь сделала еще один шаг назад. Только одна Морин отнеслась к ситуации с истинно философским глубокомыслием.

— Свои первые восемнадцать лет я прожила на старой ферме в Южной Дакоте, — говорила она. — И все восемнадцать лет я бегала на улицу в любую погоду и никогда не видела унитаза, разве в те субботние дни, когда мы ездили в город. И эта штука мне очень нравилась, когда папаша затолкал нас всех в старый «Шевви» и довез до Калифорнии. Но я чувствовала — такое не будет навсегда и я закончу свою жизнь, как и начинала, бегая на двор в любую погоду. Унитазы — хорошая вещь, но все в этом мире имеет свой конец, и потому я скажу: «Хвала доброму Богу, что здесь не бывает таких холодов, как в Южной Дакоте».

Когда страдания по поводу удобств понемногу приобрели менее острый характер, люди постарше стали думать о питьевой воде. Будучи истинными горожанами, они и проблему эту стали рассматривать с точки зрения истинных горожан, а именно: в каких магазинах и на каких складах могли сохраниться запасы бутылок с чистой питьевой водой. Но вскоре, к удивлению своему, обнаружили, что даже в преддверии надвигающегося сухого сезона не будет недостатка в воде. Несмотря на жаркое, без дождей лето, их местность была далеко не безводной пустыней, и маленькие бегущие по оврагам ручьи, которых человек порой просто не замечал и не придавал серьезного значения, тем не менее давали воду скоту и прочей населявшей этот район живности. Вот в этом как раз проявились различия между первым и последующими поколениями — между отцами и детьми. Географ Иш не мог сказать без карты, где находятся ключи или протекают полноводные ручьи, хотя еще помнил расположение улиц и места их пересечения. А молодежь, наоборот, могла без долгих раздумий сказать, где и в какое время года можно разыскать ручей, где образовались пруды или били ключи. Они не могли определить расположение этих источников по отношению к улицам, но могли в общих чертах описать нужную местность и добраться туда без сомнений и колебаний кратчайшим путем. Иш внезапно открыл для себя, что его; оказывается, учат собственные дети. А двенадцатилетний Уолт солидно успокаивал собравшихся, что вода есть даже в маленьком овражке под самой Сан-Лупо. Оцепенение, вызванное первым испугом, прошло, сменившись возбуждением лихорадочной деятельности. Снабженную двадцатилитровыми канистрами молодежь отправили на собачьих упряжках к ближайшему ключу, а люди постарше энергично принялись копать выгребные ямы для будущих уличных удобств. Единодушный порыв продолжался в течение нескольких часов. Правда, монотонное перекидывание земли не являлось привычным для населения Сан-Лупо времяпрепровождением, вот почему уже к полудню все отчетливей стал слышен повсеместный ропот и жалобы на мозоли и усталость. А когда все разошлись на ленч, Иш, к изумлению своему, понял, что никто не собирается возвращаться к брошенной работе. Удивительно, но оказывается, сколько важных дел можно было запланировать на остаток дня: и рыбалка, и примерное наказание обнаглевшего быка, не говоря уже о крайней необходимости настрелять перепелов к ужину. А кроме всего прочего, вернулась из похода исполненная горячего энтузиазма молодежь, доставившая запасы воды для кухонной стряпни и питья. Разница между, пускай маленьким, запасом воды и полным ее отсутствием возымела громадное психологическое воздействие на умы непосредственных исполнителей задуманного. Наполненная двадцатью литрами воды и водруженная на кухонный стол канистра сразу же и бесповоротно сняла все видимое напряжение в обществе. После ленча Иш снова расслабленно устроился с сигаретой в кресле. Идти и копаться в земле одному он не собирался. Если верить книгам, такой благородный порыв мог вдохновить и зажечь массы на новые трудовые подвиги. Практика доказывала обратное, а он не хотел выглядеть смешным. Пришел маленький Джои, нервно помялся, потом постоял на левой ноге, болтая в воздухе правой, потом сменил позицию и болтал уже левой.

— В чем дело, Джои? — спросил Иш.

— А мы разве больше не пойдем работать?

— Нет, Джои. Сегодня уже не пойдем. Джои, продолжая сохранять равновесие на одной ноге, бесцельно обвел взглядом комнату и снова уставился на отца.

— Ступай, Джои, ступай, — как можно мягче сказал Иш. — Все хорошо! Не волнуйся, придет время, и мы снова примемся за работу.

Джои ушел, а Иш остался сидеть в кресле, глубоко тронутый и даже немного униженный той откровенной преданностью и наивным обожанием, которым одарил его прощальный взгляд младшего сына. Джои вряд ли мог представить глубинную подоплеку происходящего, но живым умом понял, что отец несчастлив, хотя на этот раз ни с кем не спорил и не убеждал бесполезно. Да, Джои — это единственно правильный выбор! С тех пор как он в первый день Нового года утвердился в этой мысли, Иш с каждым новым днем обрушивал на голову Джои все возрастающий поток знаний, а мальчик с необычайной легкостью впитывал их. И порой Иш боялся, что вырастит из сына ученого педанта. Джои не демонстрировал стремления к лидерству среди детей, и, понимая это, Иш мучился сомнениями в правильности выбора. О чем, к примеру, может говорить это недавнее маленькое происшествие? Оно подтверждает, что у Джои пытливый ум, что он искренне заботится о будущем или, наоборот, желает избежать общества товарищей-одногодков, более ловких и удачливых в играх. А потому пытается найти покой и безопасность рядом с отцом, который заметно выделяет его среди прочих и в котором Джои видит любовь и заботу. Иш надеялся, что остальные дети не замечают, что Джои стал любимчиком. Конечно, глупо и непростительно заводить любимчиков, но это случилось неожиданно и помимо его воли в тот памятный первый день Нового года. «Перестань страдать! — сказал он себе и неожиданно понял, что мысленно продолжает тот давний разговор с Эм. — В Новый год я вдруг обрел веру, что Джои — Избранный. Прошло время, и я снова сомневаюсь. Скорее всего, это естественное чувство, которое испытывает каждый отец к младшему сыну. Пройдет немного времени, и мы начнем ссориться по пустякам, как это происходит сейчас с Уолтом. Но все же я верю! Другие мальчики никогда не были такими — сообразительными, все схватывающими прямо на лету. Сейчас я ничего пока не знаю. Но я хочу узнать и потому сделаю все, что в моих силах». А чуть позже, прикуривая новую сигарету, он почувствовал злость и раздражение. Ведь он сам не отличался особым умом! Он понапрасну растратил силы, он безвозвратно упустил все возможности. Сколько лет он только и делал, что твердил: «Что-то обязательно случится!» А это не случалось, и на него смотрели с вежливой улыбкой, как на мрачного и незадачливого пророка, словам которого не следует верить. А сегодня утром это наступило! Это был удар, потрясение! Он ясно помнит все эти испуганные лица, когда он, Эзра и Джордж привезли плохие новости. Вот когда нужно было выступить со своей традиционной речью — «я же вам говорил». Он должен был вдолбить в эти бестолковые головы, что, надвигаясь, грядет катастрофа. Вот тогда можно было что-нибудь сделать. А что вышло? Может быть, он тоже был напуган и не владел ситуацией, и вместо того, чтобы показать им истинные размеры катастрофы, вместе со всеми искал пути, как малыми трудами снова сделать жизнь сносной. Вот почему Племя не поняло подлинного значения происходящего, и потечет бездумная жизнь дальше… «как с гуся вода» — вспомнил он пришедшую к месту поговорку. Прошло всего четыре-пять часов, и все снова довольны, снова тишь и благодать спустилась на Сан-Лупо.

На первый взгляд! Но возможно, что след от недавнего потрясения все же останется. Кто-то пошел на рыбалку, кто-то — стрелять перепелов, вот он уже услышал два хлопка охотничьего ружья, но, может быть, точит сознание этих беззаботных мысль о собственной безответственности, даже вины, что бросили более важную работу. К вечеру, немного усталые, они вернутся по своим домам, и тогда все может быть иначе. Если железо и не будет горячим, то по крайней мере его можно будет немного подогреть.

И тогда не к месту решительным движением он смял в пепельнице вторую послеобеденную сигарету, откинулся на спинку мягкого кресла и, уже ни о чем не тревожась, приготовился отдыхать. «Это очень удобно, — подумал он. — Это очень…»

И настанут дни, когда посмотрят они на гладь океана и воскликнут неожиданно: «Корабль, какой-то корабль!.. Точно, корабль!.. Неужели ты не видишь, как поднимается к небу столб его дыма… Да вот же, он держит курс прямо к нашей гавани!» И тогда радостно будут смотреть они друг на друга и говорить со смехом: «Зачем такими жалкими и унылыми были мы!.. Почему не верили, что нельзя повсюду уничтожить цивилизацию!.. А я ведь вам всегда говорил… В Австралии, в Южной Африке, на каком-нибудь далеком острове…» Но не будет никогда корабля, и лишь легкое облачко медленно проплывет и растает на горизонте.

Или кто-нибудь очнется от послеобеденной дремы и вскинет голову. «Конечно!.. Я знал, так будет!.. Это шум самолетного мотора… Я не могу ошибиться». Но это цикады трещат в кустарнике, и никогда не будет самолета.

А другой вставит батарейки в радиоприемник и, прижав одной рукой наушники, будет другой медленно вращать ручки настройки. «Есть! — воскликнет он внезапно. — Тихо, тихо вы все!.. Точно, точно! Прямо на Девятьсот двадцатой!.. Кто-то говорит. Я отчетливо слышу, кто-то говорит по-испански… Вот снова заговорил! А сейчас пропадает!» Но не зазвучит живая человеческая речь в эфире, только раскаты далекого грома прогремят.

«Да, мне очень удобно», — думал Иш, прижимаясь к спинке большого кресла. …И неожиданно вскинулся. Это с улицы донеслись звуки двух резких хлопков, и понял Иш в ту же секунду — это не что иное, как треск из выхлопной трубы большого грузовика! Иш сорвался с места и через мгновение уже стоял возле дома и смотрел на замерший посередине улицы грузовик. Большой, красивый грузовик — ярко-красный, с голубой полосой и большими белыми буквами на борту: «ПРАВИТЕЛЬСТВО США». Из кабины выбрался мужчина, и, хотя это он вел машину, одет был (ясно почему) в визитку. Да к тому же с шелковым цилиндром на голове. Человек не произнес ни слова, но Иш и так знал — перед ним губернатор штата Калифорния. И тогда Иш почувствовал, как переполняет его счастье, Невыразимое словами. Потому что опять здесь был порядок и законная власть, и вместо кучки испуганно жмущихся друг к другу в окружении тьмы — сила многих. И теперь он — Иш — не был слабым, брошенным ребенком, в одиночестве бредущим по враждебному миру…

И в смятении счастья, настолько огромного, что не вынести одному, он проснулся. Проснулся с отчаянно бьющимся сердцем и мокрыми от пота ладонями. И стоило лишь вновь увидеть знакомое окружение гостиной, растаяло счастье, как тает умирающий свет, и место его заняла тоска — глухая тоска, столь же невыразимая словами, как и растаявшее счастье. А потом утихла тоска и ушел принесенный ею страх — это пробужденное сознание заставило их отступить. И осталось лишь воспоминание о счастье. Теперь он понимал, что обязан за часто повторяющийся сон всему пережитому. Сон «исполнения желаний», как его называли люди. Как бесконечно часто за этот двадцать один год снились ему похожие друг на друга сны! Наверное, только в первый и во второй год они не приходили к нему, а потом, когда с каждым годом накапливалось чувство заброшенности и неуверенности, сны стали приходить все чаще и чаще, и даже рождение каждого нового ребенка не могло уничтожить в душе порождавшие их корни страха. Сегодня, как и всегда, явившиеся к нему образы были понятны и очевидны. Сначала его удивляло, почему так часто снится ему Правительство Соединенных Штатов. В Старые Времена Иш никогда не считал себя ярым патриотом и, наверное, никогда серьезно не задумывался о преимуществах быть рожденным в этой стране. Человек не задумывается о воздухе, которым дышит, пока его не лишают этого воздуха. Ощущение могущества раскинувшейся на тысячи миль по всему континенту страны с названием «Соединенные Штаты Америки», вероятно, все же оказывало влияние на подсознание каждого гражданина, о чем этот гражданин мог даже не догадываться. Совершив короткий экскурс в подсознание, Иш вернулся к реально окружающему его миру и от этого нервно задвигался в кресле. Судя по положению солнца, он проспал не больше часа. С улицы снова донеслись приглушенные хлопки ружей охотников за перепелками. О слабо улыбнулся, вспомнив ассоциации с треском выхлопной трубы приснившегося грузовика. В любом случае, что бы ему ни снилось, сегодня вечером они обязательно должны собраться все вместе, как он задумал. К концу дня запасы привезенной воды заметно поубавились, но, кажется, ни один из обитателей Сан-Лупо не испытывал мук жажды. По приглашению Иша все старшие, включая Роберта и Ричарда, которым исполнилось уже шестнадцать, собрались в его доме. Судя по благодушному настроению, никто из присутствующих не испытывал особых неудобств. Это хорошая мысль (таковым стало общее мнение) — попробовать выкопать колодец у одного из домов, — гораздо лучше, чем переносить дома к естественным источникам воды. И конечно, им придется уделить большее внимание гигиене и проследить, чтобы все дети это как следует усвоили. На высоком собрании не было глубокоуважаемого председателя, но Время от времени кто-нибудь интересовался мнением Иша, и, как он понимал, сие почтительное отношение было вызвано не столько признанием его умственного превосходства и руководящего положения в обществе, а скорее естественным чувством уважения к нему как к хозяину дома. Не было на собрании ведущего протокол секретаря, как, впрочем, не было прений по обсуждаемым вопросам и заключительных голосований. Мероприятие в доме Иша в Сан-Лупо походило скорее на сбор общественности, чем на официальное парламентское заседание со свободным обменом мнений.

— Надо еще подумать… А как мы узнаем, что в этом колодце будет вода?

— Колодца без воды не бывает.

— А что это за колодец — дыра в земле?

— Так туда нужно воду наливать!

— А может, так будет лучше… Проложить трубу к какому-нибудь ручью и соединить с нашими трубами.

— Как ты думаешь, Джордж, это мысль?

— …А чего, конечно… я думаю… Ага… думаю, смогу соединить несколько труб.

— Придется сделать запруду. Земляная запруда — то, что надо.

— Разве мы сможем такое сделать?

— …Ага… Придется, конечно, попотеть. И пока беседа протекала в столь миролюбиво-благодушном настроении, Иш чувствовал, как начинает постепенно раздражаться. Для него сегодняшний день казался отступлением, отбросившим их туда, откуда уже не будет возврата. И снова он понял, что стоит посередине комнаты и держит речь перед десятком окружавших его людей.

— Этого не должно было случиться, — говорил он. — Мы не имели права допустить этого. Полгода прошло — целых полгода, за которые мы могли и должны были увидеть, что уровень воды в резервуаре падает, но никто — никто не удосужился заглянуть туда. И вот, пожалуйте! Все, что здесь случается, как всегда, застигает нас врасплох и отбрасывает туда, откуда мы никогда не сможем вернуться, чтобы восстановить привычный порядок вещей. На нашей совести слишком много ошибок. Мы должны были учить детей читать и писать (никто из вас не утруждал себя помощью в этом мероприятии). Мы должны были снарядить экспедицию и узнать, что происходит в других местах. Поймите, это опасно — не знать, что происходит всего лишь за соседним холмом. У нас должно быть больше домашних животных — кур каких-нибудь. Мы должны были выращивать пищу…

И когда лихорадка красноречия вознесла его на небывалую высоту, кто-то захлопал в ладоши, и, чувствуя себя глубоко польщенным, он, ожидая всеобщей овации, остановился. Но все смеялись громко, от души, и опять до него дошло, что бурные овации имели несколько иронический оттенок. Сквозь шум аплодисментов услышал он реплика одного из мальчиков:

— Наш добрый папочка опять взялся за старое!

И кто-то подхватил сквозь смех:

— Теперь очередь за Джорджем и рефрижератором!

И ничего не оставалось Ишу, как присоединиться к общему веселью. Сейчас он не злился, сейчас он сам виноват в том, что, бессознательно повторяя собственные слова, затянул старую песню и опять не смог выделить главный смысл своей речи и сегодняшнего общего сбора. А тут заговорил Эзра — добрый товарищ Эзра, всегда готовый смягчить впечатление от неловкого поступка или слова ближнего своего.

— Да, это старая речь, но есть в ней новые мысли. Что вы думаете об этой затее — послать экспедицию?

И, к немалому удивлению Иша, тут же развернулась горячая дискуссия, в продолжение которой он снова был изумлен непредсказуемостью человеческого поведения, в особенности если это поведение определялось мнением коллектива. Эта новая мысль сорвалась с его языка совершенно случайно, скорее под влиянием событий сегодняшнего дня, чем в результате долгих размышлений в тиши одиночества. Мысль совершенно неожиданная, но логически вытекающая из обвинений в лености тех, кто просмотрел надвигающуюся беду с водой. Для неге самого предложение послать экспедицию казалось менее всех остальных достойным внимания, но так случилось, что именно самое недостойное захватило умы коллективного сознания. Всем до единого идея пришлась по душе, и Ишу ничего не оставалось делать, как добавить и свой голос в хор энергичных энтузиастов предприятия. По крайней мере, может быть, это поможет сбросить с людей дремотное состояние, придаст новые жизненные силы. Прошло немного времени, и он понял: идея захватывает. Первоначально под «экспедицией» Иш подразумевал исследование ближайших окрестностей в радиусе ста миль, не больше, но вскоре сообразил: остальные решили, что от них ждут гораздо большего, и тогда, возможно под влиянием столь горячего энтузиазма в поддержку случайной идеи, его воображение стало разгораться все сильнее и сильнее. Через несколько минут люди говорили не иначе как о трансконтинентальном путешествии. «Повторение истории Льюиса и Кларка», — подумал Иш, но вслух не сказал ничего, более чем уверенный: мало кто из присутствующих что-нибудь слышал о Льюисе и Кларке. Обсуждение продолжалось с несвойственной для населения Сан-Лупо горячностью.

— Слишком далеко, чтобы идти пешком!

— И для собак далеко!

— Вот если бы у нас были лошади, на лошадях было бы лучше.

— В большой долине лошади.

— Долго их ловить, потом объезжать.

И пока он слушал, возникла еще одна новая мысль. Старая мечта, которая напомнила о себе в сегодняшнем сне. Почему все они считают, что Правительство Соединенных Штатов прекратило свою деятельность? Конечно, временно такое действительно могло случиться, но прошли годы, и оно возродилось. Конечно же, не такое могущественное, как в Старые Времена, и пока не может установить официальную власть по всей стране и добраться до Западного побережья. Приложив свои собственные усилия, они сами возродят эти связи.

И еще одна любопытная деталь — почти каждый собирался стать полноправным участником. Лучшее из всех возможных свидетельств того, что люди — в основном мужчины — рождаются с «зудящими ногами», всегда готовые без промедления отправиться на край света, чтобы увидеть новое. Вставал вопрос: кого исключить? Выбор пал на Иша (все получилось так быстро, что он не успел подать обоснованный протест) — и все из-за инвалидности, полученной от когтей зверя, давшего название тому году — Году Пумы. Джордж был слишком стар. Эзра, несмотря на энергичные протесты, был тоже дисквалифицирован, как самый худший в округе стрелок и еще как менее всех приспособленный к защите собственной жизни. Что касается «мальчиков», то все, за исключением их самих, пришли к выводу, что мальчики должны остаться дома помогать женам и воспитывать детей. И после долгих обсуждений выбор пал на Роберта и Ричарда — шестнадцатилетнюю, но уже вполне способную позаботиться о себе молодежь. Их матери — Эм и Молли пробовали выражать некоторые сомнения, но всеобщий энтузиазм собрания отмел их слабые протесты, как не имеющие под собой серьезных основании. Роберт и Ричард были на седьмом небе от счастья.

Другим, пожалуй, более щекотливым вопросом оказался выбор маршрута и средств передвижения. За последние несколько лет никто не садился за руль автомобиля, и некогда превосходные машины на безнадежно спущенных шинах догнивали заброшенными вдоль всей Сан-Лупо, пригодные разве что для игр детей, превративших их в кукольные домики. Заботы по содержанию автомобилей с каждым годом становились больше тяжелым трудом, чем удовольствием, да и дороги во всех направлениях оказались настолько завалены упавшими деревьями и усыпаны кирпичом обвалившихся во время землетрясений печных труб, что даже при наличии исправной машины полностью исчезал практический смысл применения ее в городской черте. А самое главное, молодежь не знала, какое это удовольствие — вести хорошую машину по хорошей дороге, и потому не испытывала особого интереса к этому отживающему свой век символу цивилизации. Куда, спрашивается, ехать на машине? У тебя нет друзей на другом конце города, и кинотеатров давно уже нет. Привезти домой бутылки и консервные банки — для этого вполне хватало собачьих упряжек, и для поездок на дальнюю рыбалку по побережью залива собачьих упряжек тоже хватало. Но старшие все же считали, что лучшим решением будет привести в порядок какой-нибудь автомобиль и ехать на нем, и если ехать не очень быстро, скажем, со скоростью двадцать пять миль, то и гнилая резина покрышек вполне может выдержать достаточно приличное расстояние. Разве собачьи упряжки могут сравниться с прелестями такого путешествия?! При небольшом допущении, что дороги проходимы, — всего лишь месяц, и ты уже в Нью-Йорке! Вот еще один камень преткновения — маршрут! И тут Ишу с его старыми познаниями географа не было равных. Все дороги, что уходят на восток через Сьерру-Неваду, по его мнению, будут завалены упавшими деревьями и разрушены оползнями. Дороги в северном направлении, очевидно, окажутся в таком же состоянии. Скорее всего, стоит попробовать в южном направлении, где дороги проходят по сравнительно открытым местам, то есть практически повторить тот маршрут, по которому Иш когда-то очень давно добирался до Нью-Йорка. Дороги через пустыню, без сомнения, будут хороши, как были хороши всегда. Мосты через Колорадо, вполне возможно, простояли до сей поры, хотя, скорей всего, давно уже рухнули. Единственный способ проверить — это увидеть собственными глазами.

С нарастающим волнением от грандиозности замыслов, извлекая из уголков памяти детали старых дорожных карт, Иш разрабатывал маршрут, который должен был привести экспедицию на восток. За Колорадо пересечь горы не представит особого труда, и там не было больших рек до самой Рио-Гранде у Альбукерка. Если удастся пробиться через Сандийский хребет, сразу за ним начинается открытое плоскогорье, а дальше к востоку все больше и больше дорог. (Найти бочки с бензином, наверное, и сейчас будет не большой проблемой.) А по равнине можно без труда добраться до Миссури или Миссисипи и даже пересечь эти громадные реки; судя по Бэй-Бридж, их высокие стальные мосты до сих пор могут находиться в приличном состоянии.

— Что за восхитительное приключение! — воскликнул Иш, не в силах сдержать восторг от открывающихся перспектив. — Сколько бы я отдал, чтобы оказаться на вашем месте! Вы должны искать людей — не одиночек, а общества людей. Вы должны смотреть и запоминать, как люди справляются с трудностями, как начинают жить заново.

Трудно сказать, что их может ждать за Миссисипи (это Иш снова вернулся к разработке маршрута). Много лесов, и дороги запросто окажутся в непроходимых завалах. С другой стороны, лесные пожары могут расчистить путь до прерий Иллинойса. Загадывать трудно, но если они доберутся до тех мест, то опять увидят все собственными глазами, а там уже примут решение по обстоятельствам. Догорали в подсвечниках свечи, а обсуждение все еще продолжалось. Стрелки часов подбирались к цифре «10», хотя, конечно, время могло быть величиной крайне приблизительной. Тем не менее часы в гостиной Иша являлись для Племени эталонным образцом времени, так как хозяин иногда сверял их ход с фазами луны. Но десять часов — это, конечно, позднее время для людей, живущих без электрического света и потому постепенно привыкающих с большей для себя пользой использовать свет, даримый солнцем. Вот почему все внезапно заторопились, встали со своих мест и потянулись к дверям. Когда гостиная опустела, Роберта отправили спать, а Иш и Эм принялись наводить порядок. Мелочи, но от этих мелочей Иш внезапно испытал легкий приступ ностальгии. Так все изменилось вокруг, а порой казалось, осталось таким, как прежде! Ведь все это могло происходить в Старые Времена, и он еще юнец, и его, а не Роберта могли отправить наверх спать. Он вместо Роберта мог украдкой (как, вполне возможно, делает сейчас Роберт) через перила лестницы подсматривать, как ходят по комнате его отец и мать, вытряхивают пепельницы, задергивают шторы, приводят комнату в относительный порядок, так, чтобы утром, когда спустятся вниз дети, она не испугала картиной маленького погрома. Привычная череда заканчивающих званый вечер домашних дел, позволяющая расслабиться, отдохнуть от шума голосов непривычно затянувшейся беседы многих людей. Когда уборка подошла к концу, они сели на диван выкурить по последней сигарете. Покой, тишина, тлеют в полумраке гостиной две красные точки сигарет, и Иш снова мысленно вернулся к событиям сегодняшнего вечера. И хотя встреча приняла вовсе неожиданный характер, он думал, что в их теперешнем существовании наметился серьезный поворот от состояния самоуспокоенности и довольства к жажде активной деятельности.

— Связь с миром, — сказал он. — Связь с миром — это великая вещь! Вспомним историю. Если нация или общество изолируют себя от остального мира, то, рано или поздно, они становятся консервативными, а за этим следует неизбежная деградация, откат в прошлое. Такое общество ведет себя, как наши Джордж и Морин, собирая и храня ценности прошлого, и никакая сила не заставит его воспринимать новые идеи и мысли. Нечто подобное случилось с Китаем и Египтом. Но стоит возобновиться связям с другими цивилизациями, появляются новые идеи, а значит, вновь пробуждается интерес к жизни. И у нас это непременно будет. Эм молчала, но по тому, как она молчала, Иш понял: с ним не согласны.

— Что-то не так, дорогая? — спросил он.

— Видишь ли, я думала об индейцах, о том, что, наверное, не так хорошо им стало жить после встречи с белым человеком. А что говорить о судьбе моего народа после того, как к берегам Африки пристали первые корабли с работорговцами.

— Ты права, дорогая, и это еще одно подтверждение моих слов и моей точки зрения. Каково нам всем будет, если в какое-нибудь безмятежное солнечное утро появятся из-за соседнего холма торговцы рабами, а мы, оказывается, ничего и не знали об их существовании? Давай пофантазируем, что бы случилось, если бы индейцы могли послать в Европу своих разведчиков и быть готовыми к нашествию белых людей с их ружьями и лошадями? Иш был доволен: ведь он нашел такой убедительный аргумент. Какое бы уважение он ни испытывал к Эм, сейчас она защищала старый, привычный порядок вещей, а значит, проповедовала жизнь в невежестве. Нет, эта философия не выдержит испытания временем. Но Эм, качнув головой, лишь тихо произнесла:

— Может быть, все может быть.

— Ты помнишь? — продолжал он. — Я не устаю повторять это снова и снова. Мы должны жить созидая, а не подбирая то, что лежит под руками. Помнишь, я начал говорить об этом, когда еще не родился наш первый ребенок.

— Да, я помню. Ты ведь повторял это такое количество раз! И все равно порой бывает проще открыть консервную банку.

— Но и это должно когда-нибудь кончиться, и мы не имеем права допустить, чтобы это произошло так же внезапно, как сегодня с водой.

 

3

А когда на следующее утро он проснулся, Эм уже не было рядом. И он лежал не шевелясь, расслабленно упиваясь покоем, почти счастливый. И вдруг неожиданный, как разряд электрического тока в замкнутой цепи, толчок, всплеск очнувшегося сознания — и снова он думает, составляет планы. И снова приходит знакомое чувство раздражения. «Ты слишком много думаешь!» — упрекает он себя.

Почему его мозг, в отличие от мозга остальных, не позволяет жить в покое и быть счастливым без этих бесконечных планов на будущее, все равно, будет ли это план на ближайшие сутки или перспектива на ближайшие двадцать пять лет. Почему он не может себе позволить бездумно полежать хотя бы шестьдесят секунд? Нет же. Снова какой-то толчок, приводящий в движение эту бесконечную карусель, и, хотя тело его неподвижно, мозг начинает набирать обороты, как двигатель, прогреваемый на холостом ходу. Двигатель? Ну конечно, сегодня он будет думать о двигателях. Дарившие счастье мгновения между сном и окончательным пробуждением прошли безвозвратно, и злым движением руки он откинул прочь одеяло. А утро снова было яркое, солнечное. И хотя воздух утра был свеж и прохладен, он вышел на маленький балкон и долго стоял там, глядя на запад. За прошедшие годы деревья повсюду заметно подросли, но все еще видны были вершина горы и большая часть залива с двумя перекинутыми через него огромными мостами.

Мосты! Для него мосты до сих пор оставались самыми мучительными воспоминаниями о великом прошлом. А вот для детей, и он замечал это все чаще и чаще, мосты — такая же привычная, ничем не примечательная, не вызывающая никаких ассоциаций деталь их маленького мира, как холмы или деревья. Но для него — Иша — мосты есть застывшее свидетельство былого величия и славы того, что некогда называлось цивилизацией. Так, наверное, готы смотрели на римские храмы или триумфальные арки. Нет, такая аналогия не выдерживает критики. Дикий варвар испытывал радость и довольство от своего привычного ему образа жизни; он был уверенным творцом — созидателем своего собственного мира. А Иш — он один из тех, чье время уже прошло. Он — оставшийся в живых римлянин, сенатор или философ, избежавший участи погибнуть под ударами варварских мечей, оставленный оплакивать судьбу на руинах великого города и бродить по нему в страхе, зная, что никогда более не встретить в термах старых друзей и не испытать великого чувства покоя и уверенности при звуках тяжелой поступи когорт непобедимых легионеров. Нет, он не римлянин.

«История повторяется, — подумал Иш, — но с маленькими вариациями». А кому, как не ему, представился случай самому творить историю. Ее повторения — отнюдь не зубрежка тупым мальчишкой таблицы умножения. История — это художник, воплощающий одну и ту же идею разными красками и деталями, композитор, по-разному обыгрывающий одну и ту же тему — то ведя ее в миноре, то поднимая на октаву выше, расцвечивая то нежным звуком скрипок, то взрывая мощным призывом медных труб. В одной пижаме, чувствуя, как легкий бриз холодит щеки, он стоял на балконе. Стоял, втягивая в себя этот холодный воздух, и с каждым новым глубоким вдохом приходило понимание, что даже запах вещей изменяется. В Старые Времена человек обычно не задумывался, чем пахнет воздух большого города, хотя где-то понимал, что это сложная смесь из запахов дыма, выхлопных газов, готовящейся еды, мусорных бачков и даже запаха людей. Но сейчас это был просто острый, пьянящий запах воздуха — воздуха сельских полей и горных пастбищ. Но мосты! Они манили его, как свет притягивает взгляд путника в мраке ночи. Возле моста Золотые Ворота он не был уже много лет. Такое путешествие будет означать долгий, очень долгий поход пешком, и даже для собачьей упряжки он будет очень долгим — и значит, придется ночевать под открытым небом. Но Бэй-Бридж лежал перед ним как на ладони, и он видел и потому знал его хорошо.

Он даже помнит, каким мост был когда-то — шесть рядов мчащихся навстречу друг другу автомобилей, грузовиков, автобусов, а в нижнем ряду — трели трамваев. Теперь на мосту — он еще помнит — осталась лишь одна машина, та самая аккуратно припаркованная к поребрику западного пролета маленькая двухместка. Желтая регистрационная карточка все еще продолжает покачиваться на рулевой колонке «Джон С.Робертсон» (а может, Джеймс Т. — Ишу уже не вспомнить), и еще номер улицы Окленда. Некогда ярко-зеленая краска выцвела до зеленовато-серой, и стоит машина на безнадежно спущенных шинах…

Даже глазу заметны перемены на их поверхностях. Башни, прячущие свои верхушки в летних облаках, длиной в мили провисающие стальные тросы, переплетение массивных стальных балок — никогда уже не заиграет на них солнце, не отразится полным серебра, сияющим утренним лучом. Словно погребальный покров, накрыл их красно-коричневый слой ржавчины — знак запустения и одиночества. Только на вершинах башен да на нитках стальных тросов мертвенно-белым на коричневом выделяются бесформенные пятна — следы птичьего помета.

Год за годом прилетают и садятся на них морские птицы — бакланы, чайки, пеликаны. А под мощными опорами суетятся, дерутся, плодятся и живут крысы. Живут, как могут жить только крысы, — в суете, рождении детенышей, в драках за уютное гнездо, а в отливы пожирающие крабов и мидий.

Не заметны следы безжалостного времени на пустынной теперь проезжей части моста — шершавом полотне бетона с пока еще редкими трещинами. Там, где осела принесенная ветром земляная пыль, пробиваются чахлые травинки, но немного их — совсем немного.

А внутреннего строения моста совсем не коснулось время. Ржавчина разве на самую малость изменила его прочность. А вот на восточном краю, где во время штормов соленая морская вода глухо билась о стальные, не покрытые слоями защитной краски фермы, коррозия проникла чуть глубже. Инженер, если бы остался хоть один, покачал бы головой и распорядился до замены деталей остановить движение.

Вот, пожалуй, и все. А пока воплощение много лет назад погибшей цивилизации продолжало отбивать натиск морской и воздушной стихий.

Иш медленно вышел из состояния транса и пошел в дом бриться. Прикосновение острой стали одновременно успокаивало и вселяло новые силы. Ощущая приятное возбуждение от предвкушения решительных действий, он думал о том, что предстоит сделать. Для начала он проследит за возобновлением работ на строительстве отхожих мест и колодца. Он продолжит разработку маршрута экспедиции в глубь страны (Президент Джефферсон дает последние наставления Льюису и Кларку!). Он будет заниматься проблемами возрождения автомобильного транспорта. Возможно, этот день войдет в историю Племени как день покорения дороги, причем не только в прямом смысле езды по ней на автомобиле, но и в символическом, как покорение дороги, ведущей к возрождению цивилизации. Иш закончил бриться. Однако ему очень не хотелось расставаться со столь приятными, щекочущими самолюбие мыслями, и тогда он снова намылил щеки и повторил рождающую столь приятные ощущения процедуру. Их маленькое общество — эти тридцать с небольшим человек, — вот кто посеет семена будущего. Все они личности, и если, по большому счету, не выдающихся способностей, то, безусловно, неиспорченные — здоровые и душой и телом. Несмотря на присущие им недостатки, любой из рожденных после Великой Драмы окажется лучше в сравнении с любым случайно выбранным из моря человеческих индивидуумов, ранее населявших Соединенные Штаты. В который раз Иш мысленно одного за другим представлял населявших Сан-Лупо взрослых, пока, перебрав их всех, не остановился на собственной персоне. Благодаря чему он оказался выше всех? Ну как же! Он еще помнит, как в этом самом доме сидел над листом бумаги и, пункт за пунктом, записывал качества, которые, по его мнению, помогут приспособиться к новой жизни. Даже не забыл про вырезанный аппендицит. Жизнь без аппендицита, конечно, замечательная штука, но на его памяти никто в Сан-Лупо не жаловался на неприятности, причиняемые аппендицитом. Были там еще пункты, которые, как он сейчас понимает, утратили свой первоначальный смысл. Например, его способность прекрасно обходиться без людского окружения. Сейчас это явно нельзя отнести к разряду достоинств. Возможно, сейчас это даже порок. Но ведь за эти годы он и сам здорово изменился. Если взять чистый лист бумаги сегодня, то вполне вероятно, что и список личных качеств окажется совсем другим. Он многое прочел и научился многому. И, что, наверное, гораздо важнее, все эти годы рядом была Эм, и еще он стал отцом большого семейства. Он заматерел, он возмужал, как должен возмужать мужчина. И силы воли у него гораздо больше, чем у Эзры или Джорджа. И когда придет испытание, они будут первыми, кто обратится к нему за помощью. Он единственный, кто может думать и глядеть в будущее. Иш разобрал бритву и бросил лезвие в шкафчик аптечки, где валялось уже много таких использованных лезвий. Он никогда не опускался до бритья одним лезвием дважды. Поскольку повсюду лезвий было великое множество, он не видел смысла в экономии. И тем не менее порой его занимала курьезная проблема, куда девать использованные бритвенные лезвия. Он еще помнит старый анекдот на эту тему. Смешно, какая ерунда может храниться в памяти после столь грандиозных перемен. После завтрака Иш направился переговорить с Эзрой. Встретились они, сели на ступеньки крыльца и начали мирную беседу. А мимо проходили люди, и совсем скоро вокруг них образовался маленький коллектив. Так всегда бывает, когда видишь, что кто-то другой занят на первый взгляд интересной беседой. И разговор получился под стать тихому утру и хорошей погоде. О всяких пустяках, с незлобивыми шутками да порой слишком громким смехом всякой несерьезной мелюзги. Что касается дел серьезных, то никто не возражал, что пора возобновить брошенную вчера работу, но и бежать приниматься за нее не торопились. Это стало понемногу раздражать Иша, и раздражение усилилось, когда Джордж размеренно и монотонно затянул старую песню про лед и газовый рефрижератор. Наконец Эзра и три молодых человека лет по двенадцать в сопровождении шустрых малолеток отправились на строительную площадку. Стоило им, не торопясь, отойти всего на несколько шагов, как все они внезапно оказались жертвами благородного порыва. Все, включая Эзру, бросились бежать наперегонки, дабы определить, кто же первым окажется на строительной площадке и бросит первую лопату земли. Иш видел, как, скорее всего, не понимая, что происходит, вместе со всеми, с развевающейся на ветру гривой длинных светло-золотистых волос, бежала Иви. Кто добежал первым, он не мог сказать, но в считанные минуты комья земли полетели во все стороны, и поднятая пыль плотной завесой скрыла трудящийся люд. А Иш не знал, то ли радоваться, то ли огорчаться. Такое впечатление, что ребята, сломя голову помчавшиеся к своим лопатам, превратили серьезную работу в некое подобие развлечения, словно не понимали разницу и не могли отличить труд от игры. Все это, конечно, выглядело красиво и замечательно, но никогда не достигнуть в работе заметных результатов, если основательно не настроиться на нее. Как обычно бывает, этот игривый энтузиазм схлынет через полчаса, земля с лопат полетит медленнее, и сначала детишки, а потом и люди постарше медленно разбредутся заниматься какими-нибудь более приятными делами.

А когда в давние времена — такие давние, что и не представить, когда это было, — они крадучись приближались к пугливому оленю; или, скорчившись на мокрой земле, дрожа от холода, ждали, когда опустится стая птиц; или, рискуя свалиться в пропасть, преследовали на отвесных кручах горных коз; или, охрипнув от крика и оглохнув от неистового лая собак, загоняли дикого кабана, — это не было работой, хотя порой срывалось дыхание и свинцовой тяжестью усталости наливалось тело. Когда женщины носили в чреве своем, рожали, а потом кормили грудью или бродили по лесу, собирая грибы и ягоды, или охраняли огонь у входа в каменную пещеру, — и это не было работой. И не считалось забавой, когда пели, танцевали и занимались любовью. Песней и танцами можно снискать милость духов леса и воды — очень серьезное дело, — хотя, может быть, кто-то и испытывал удовольствие от пения и танца. А что касается любви, то благодаря этому и милости богов продолжало свое существование на земле племя первых людей. Вот почему на заре человечества игра и труд были неразрывным, единым целым, и не существовало слов, способных отделить эти понятия друг от друга. Но шло время, проходили одни века, на смену им шли другие, и многое изменилось в этом мире. Человек изобрел цивилизацию и раздувался от гордости за свое детище. Но ни в чем так сильно не изменил приход цивилизации жизнь человека, как в разграничении понятий работы и удовольствия, и в конечном итоге эта грань стала еще более острой, чем между сном и бодрствованием. Сон стал рассматриваться как нечто расслабляющее человека, а «сон на работе» — как отвратительное преступление. Включенный свет или утренний звонок будильника перестали быть определяющими символами разделения состояния сна и бодрствования, и на смену им пришли более яркие символы — щелчок компостера в проходной завода или свисток, сигнализирующий начало рабочего дня. Люди стояли в забастовочных пикетах, выламывали булыжники из мостовых, взрывали начиненные динамитом самодельные бомбы, чтобы хоть час переместить из одного временного цикла в другой. И с таким же упорством воевали против них те, кто не хотел допустить подобного. И труд становился все более тяжким, а развлечения — все более искусственными и лихорадочными.

На ступенях крыльца дома Эзры остались сидеть лишь Иш да Джордж. Иш чувствовал, что старина Джордж хочет что-то сказать. «Забавно, — думал Иш, — кто станет возражать, если собеседник сделает паузу после того, как что-нибудь скажет?». Джордж выдерживал паузу, еще не произнеся ни единого слова.

— Да, — сказал Джордж и снова замолчал. — Да… пожалуй, пойду я за досками… укреплю ими стенки, когда яма станет глубокой.

— Отлично! — сказал Иш. И он знал, что, по крайней мере, Джордж доведет свою работу до конца. Привычка к работе прочно укоренилась в Джордже еще со Старых Времен, и, наверное, он по-настоящему и не знал, что такое развлечения. Джордж пошел к своим доскам, а Иш отправился разыскивать Дика и Боба, которым наказано было отловить собак и запрячь их в тележки. Нашел он их возле своего дома. Три собачьи команды были уже полностью готовы к походу. Из одной тележки торчал ствол винтовки. Иш задумался, соображая, что еще он должен взять с собой в дорогу. Ведь явно чего-то не хватало.

— Послушай, Боб, — он вспомнил наконец. — Сбегай, принеси-ка мой молоток.

— А-а, а зачем он тебе?

— Да просто так. Вдруг понадобится отбить замок.

— А камни на что? — спросил Боб, но в дом все же пошел. Используя временную паузу, Иш достал винтовку и проверил, заряжен ли магазин. Таков был заведенный порядок, и Иш сам настаивал на этом. Мала вероятность встречи с разъяренным быком или медведицей с маленькими медвежатами, но все же ружье дарило чувство уверенности. Часто просыпаясь среди ночи, Иш вспоминал — и картина эта как живая вставала перед глазами, — по его следу бежит свора голодных псов. Вернулся Боб и быстро, словно желая поскорее избавиться, протянул молоток отцу. И стоило лишь покрепче ухватиться за щербатую ручку, Иш испытал необъяснимое чувство уверенности. Знакомая тяжесть четырехфунтового молотка дарила ему ощущение внутреннего покоя. Это был тот самый, подобранный незадолго до укуса гремучей змеи молоток. Уже тогда щербатая, ручка за эти годы растрескалась еще больше, и он часто думал, что давно следовало заменить ее на новую. По правде говоря, он вполне мог найти себе новый инструмент, но скорее всего потому, что молоток не имел особой практической ценности, не сделал ни того ни другого. По традиции Иш в Новый год выбивал с его помощью новые цифры, хотя для этой цели подошел бы инструмент и полегче. Ну а сейчас он положил молоток под ноги и почувствовал, что все в этом мире в полном порядке.

— Все готовы? — окликнул он Боба и Дика, и в этот момент что-то странное привлекло его внимание. Прикрытый ветками, стоял в кустах маленький мальчик и молча, с любопытством и надеждой смотрел на собачьи упряжки. Иш сразу узнал эту хрупкую фигурку.

— Эй, Джои! — крикнул он, повинуясь неожиданному порыву. — Хочешь с нами?

Не раздумывая, Джои сделал быстрый шаг вперед неожиданно снова застыл на месте, а потом попятился назад.

— Я должен помогать копать колодец, — сказал он.

— Не беспокойся, они выкопают колодец и без твоей помощи. — «…Или (это Иш уже добавил про себя) не выкопают его даже с твоей помощью».

Джои больше не сопротивлялся. Пожалуй, в эту минуту для него не могло существовать более соблазнительного предложения. В одно мгновение Джои оказался у тележки, забрался внутрь и уютно устроился на единственно свободном пространстве — в ногах отца. Молоток тоже нашел себе место, но уже на коленях Джои. А тут и собаки отчаянно залаяли и дружно рванули вперед. Следом, с улюлюканьем возбужденных мальчишек и с таким же неистовым лаем собак, сорвались с места две другие упряжки, а когда в общий гвалт вплелись голоса собак, остающихся дома, все вместе стало напоминать нападение индейцев на поселок первых переселенцев. А Иш, горбясь в этой дурацкой повозке, как обычно, чувствовал себя нелепым участником нелепого маскарада. Но стоило собакам одолеть первые несколько десятков метров, как они, экономя силы, прекратили бестолковый лай, перешли на неторопливую трусцу и позволили Ишу вернуться к размышлениям о будущем и настоящем. Первую остановку экспедиция сделала у того, что в давние времена называлось станцией технического обслуживания. Дверь оказалась незапертой. Внутри маленькой конторки, несмотря на застекленные панели стен, царил призрачный желтоватый полумрак. За двадцать один год засиженные мухами и покрытые толстым слоем пыли окна почти не пропускали солнечного света. Рядом с давно онемевшим телефоном висел на крюке телефонный справочник. Стоило взять в руки книгу и открыть ее, как оттуда выпали и, медленно кружась, полетели к земле высохшие, хрупкие обрывки желтых страниц. Он нашел то, что искал, — адрес местной фирмы по продаже джипов. Вернее, адрес того, что некогда было местной фирмой по продаже джипов. С такими дорогами, как сейчас, джип будет именно то, что нужно. Через полчаса, когда они добрались до нужного угла на нужной улице, сердце Иша забилось с ребячьим восторгом: за грязным стеклом демонстрационной витрины стоял джип — самый настоящий джип. Мальчики привязали собак, и те, показывая прилежную выучку, послушно улеглись на землю, не испытывая никакого желания отправиться на разведку незнакомых следов непривычного окружения. Дик дернул дверь: та была закрыта.

— Вот, — сказал Иш, — возьми молоток и разбей замок.

— Да вот же кирпичи, — ответил Дик и с этими словами бросился к груде кирпичей от обвалившейся во время землетрясений печной трубы. Боб последовал за ним.

Иш почувствовал легкое раздражение. Что в головах у этой молодежи? Когда требуется разбить дверь, даже самый хороший кирпич не сравнится с молотком. Сколько он уже разбил их на своем веку и потому знает. Он сделал три быстрых шага к двери, в ритме последнего шага взмахнул молотком и с силой опустил его на дверной замок. От карающего удара дверь треснула и, чуть не свалившись с петель, распахнулась. Это будет мальчишкам уроком! Его молоток снова оправдал свое предназначение, правильно, что он взял его с собой.

Застывший в демонстрационном зале джип имел четыре абсолютно спущенных колеса и толстый слой пыли. Но стоило провести по ней рукой, как сверкнула полоска ярко-красной эмали. Спидометр показывал всего двадцать миль, и Иш отрицательно покачал головой.

— Не подойдет, — сказал он. — Слишком новый. Я хотел сказать — был слишком новый. Нам нужен тот, который уже походил.

В гараже, за демонстрационным залом, стояли еще несколько машин. И у всех — спущенные шины, безнадежно спущенные шины. У одного джипа был поднят капот, и рядом в беспорядке лежали разобранные детали. Начали ремонтировать, но так и не закончили. И мимо этого джипа прошел Иш. Возможности выбора сокращались. Спидометр одной показывал шесть тысяч, и Иш решил попробовать. Мальчики молча, выжидая, смотрели на него, и Иш понял, что ввязался в серьезное испытание.

— А теперь запомните, — сказал он, переходя в глухую оборону. — Я не знаю, смогу ли я заставить эту штуку снова двигаться или нет. И можно ли вообще ее заставить двигаться — двадцать с лишним лет прошло, не забывайте! И вы знаете — я даже не механик! Я один из тех простых парней, которые умели водить машину да изредка меняли покрышки или, в лучшем случае, подтягивали ремень вентилятора. Не ждите слишком многого… А для начала посмотрим, сможем ли мы ее сдвинуть с места.

Иш убедился, что джип снят с тормозов и переключатель скоростей стоит в нейтрале.

— Порядок, — сказал он. — Колеса спущены, смазка в подшипниках застыла, да и сами подшипники, насколько я в этих делах понимаю, за двадцать лет вполне могли развалиться. Ну ладно, вставайте все сюда, делать нечего, попробуем толкнуть. Вот здесь хорошо, и пол под уклоном… Вот так, взяли! Все вместе… взяли!

И совершенно для них неожиданно машина дернулась вперед. Мальчики так вопили от радости и возбуждения, что встревоженные собаки отозвались с улицы оглушительным лаем. Складывалось впечатление, что они с триумфом закончили все восстановительные работы, хотя на самом деле лишь проверили, вращаются ли колеса этого в прошлом замечательного символа цивилизации. Следующим шагом Иш переключил рычаг скорости, и они снова толкнули машину. В этом случае картина оказалась иной. Как мальчики ни упирались, джип не стронулся с места ни на сантиметр. Теперь у задачки было два решения: либо шестеренки в коробке передач или какие-то детали двигателя не проворачивались от долгого стояния без дела, либо ржавчина серьезно повредила внутренности. Иш открыл капот и стал глубокомысленно разглядывать сложное переплетение механических внутренностей. Все было покрыто толстым слоем машинной смазки, а потому пятна ржавчины были почти незаметны. Это снаружи, но то, что творилось внутри, было известно одному Создателю. Мальчики с надеждой смотрели на Иша, а Иш искал решение. Можно было попробовать другую машину. Можно было попросить мальчиков привязать собак и дернуть машину. И тут ему в голову пришла замечательная идея. Джип с разобранными внутренностями стоял за их машиной на расстоянии не более десяти футов. Если им удастся его раскачать, то кинетической энергии от удара будет вполне достаточно, чтобы получить какой-либо результат. Конечно, при ударе можно что-нибудь помять или разбить, но это уже было вторым вопросом! Когда расстояние между двумя джипами сократилось до двух футов, они остановились перевести дух. А потом дружно, все разом, навалились и с громким воплем Двинули свой тяжелый таран вперед. Раздался ласкающий слух лязг соприкоснувшихся друг с другом металлических масс, все бросились смотреть и после тщательного осмотра установили, что первый джип сдвинулся с мертвой точки и прокатился вперед несколько дюймов. После чего, потея и кряхтя, они могли толкать машину даже со включенной коробкой передач. Иш чувствовал себя триумфатором.

— Понимаете, — обращался он к слушателям, — если что-то однажды заставили двигаться, то теперь это движение уже не остановить! — После столь глубокомысленной фразы он начал соображать, можно ли ее смысл перенести на поведение коллектива людей, или она относится только к автомобильным двигателям. Аккумулятор был, естественно, мертв, но с этой проблемой Иш уже боролся. Для начала он приказал мальчикам слить все старое масло и заменить его новым из запыленных банок и при этом выбрать самое легкое. Оставив молодежь в поте лица трудиться, сам Иш на собачьей упряжке отправился в путь. Вернулся он через полчаса с новым аккумулятором. Установил взамен старого, повернул ключ зажигания и, вздыхая, посмотрел на стрелку амперметра. Та даже не шелохнулась. Наверное, где-то не было контакта. Еще раз тяжело вздохнув, он безнадежным движением щелкнул по стеклу прибора, и вдруг — о чудо! — застывшая стрелка неожиданно вздрогнула, ожила и поехала к надписи «разряд». Это была уже жизнь!

— А теперь, друзья, — сказал он, — нам предстоит серьезное испытание. Да, проба на кислую реакцию действительно весьма серьезное испытание! — с пафосом закончил он, но, глядя на бессмысленно улыбающиеся лица мальчишек, явно не понимающих смысла незнакомых слов, пожалел, что позволил себе двусмысленные каламбуры в момент наивысшей кульминации. И тогда он надавил на кнопку стартера. Сначала раздался долгий тягучий вздох. Затем медленно, очень медленно двигатель провернулся. Провернулся раз, а потом пошел проворачиваться все увереннее и легче. В добрый час! Бензобак был пуст, как, впрочем, у всех машин, доживших до этих дней. То ли крышки плотно не подходили к горловинам, то ли бензин просачивался в карбюратор — Иш этого не знал. Бензин нашелся тут же — в большой канистре, и они перелили в свой литров двадцать. Потом Иш поставил новые свечи зажигания и, гордый, что знает, как это делается, подрегулировал карбюратор. Немного волнуясь, уселся в водительское кресло, повернул ключ зажигания и надавил на кнопку стартера. Двигатель вздохнул, провернулся раз, другой, все быстрее и быстрее набирая обороты, и вдруг, вздрогнув, взревел, возвращаясь к жизни. Мальчики восторженно орали. А гордый Иш ласкал ногой педаль газа. Его распирало чувство гордости достижениями цивилизации — гордости за честную работу изобретателей, инженеров, механиков, создавших настолько безупречный, способный прийти в движение даже после двадцати с лишним лет вынужденного ленивого бездействия механизм. Но когда кончилась газовая смесь, двигатель заглох так же неожиданно, как и завелся. Они прокачали карбюратор и снова пустили двигатель, а потом снова и снова, пока древний насос не стал исправно подавать топливо, а двигатель — вращаться без перебоев. Теперь оставалась последняя и, пожалуй, самая серьезная проблема — колеса. В уже известном им демонстрационном зале стоял обычный в таких случаях высокий, под потолок, стеллаж — этажерка с некогда новенькими покрышками. Но в стеллаже покрышки хранились в вертикальном положении и потому, естественно, просели под собственным весом, и в местах, где резина соприкасалась с металлом полок, расползалась сетка предательских трещин. Если такие покрышки еще выдержат несколько миль пути, то ни о каком длительном путешествии не могло быть и речи. После тщательных поисков удалось найти покрышки, оставленные прошлыми хозяевами лежать на боку, и хотя на первый взгляд выглядели они несколько лучше, но и на них были заметны мелкие трещины, и сама резина, казавшаяся мертвой, затвердела, словно каменная. Но ничего не оставалось делать, как разыскать домкрат и оторвать первое колесо от земли. Просто снять колесо оказалось истинным мучением, так как крепящие его болты проржавели до самой резьбы. Боб и Дик с инструментами обращаться не умели, а маленький Джои, при всем своем искреннем желании помочь, больше мешал. Даже в Старые Времена Иш никогда не снимал покрышек, если не считать одного или двух раз в полностью безнадежных ситуациях, и потому или забыл все эти профессиональные штучки, или просто никогда не знал, но дело подвигалось с превеликим трудом. После долгих трудов, все в поту, они наконец сняли первую покрышку со своего первого колеса. При этом Боб в кровь разодрал костяшки пальцев, а Дик с мясом вырвал ноготь. Одеть «новую» покрышку взамен старой оказалось еще большим мучением, во-первых, по причине их общей неуклюжести, а во-вторых, из-за собственной, благодаря возрасту, твердости резины. В конечном итоге, вымотанные до предела, злые друг на друга и на всю эту работу, они натянули покрышку на обод. А когда усталые, но гордые столь видимыми результатами собственного нелегкого труда, уселись отдохнуть, Иш услышал, как из дальнего угла гаража его настойчиво зовет Джои.

— Что такое, Джои? — несколько раздраженно отозвался Иш.

— Иди сюда, папочка.

— Ох, Джои, разве не понимаешь, как я устал, — сказал он, но все же встал и в сопровождении молодежи постарше нехотя двинулся на зов младшего сына. Джои показывал пальцем на запасное колесо одного из джипов.

— Посмотри, папочка, — сказал он. — Почему бы тебе не попробовать вот это?

Ишу оставалось лишь затрястись в безудержном приступе смеха.

— Вот так вот, мальчики, — сказал он, обращаясь к Дику и Бобу. — Вот так из нас сделали трех безмозглых дураков.

Все эти годы запаска благополучно провисела в воздухе, и, что самое главное, покрышка уже была на колесе. Все, что им теперь оставалось, — это снять запаску, накачать и без особого труда установить на свою машину. Они переделали массу бесполезной работы, а все потому, что прежде, чем начать работать руками, забыли слегка поработать головой. И неожиданно Иш понял, что собственная бестолковость в какой-то мере доставляет ему удовлетворение. Джои — вот кто все заметил! Незаметно подобралось время ленча. У каждого имелась своя собственная ложка и обязательные в таких случаях консервные ножи. Вооруженные столь ценными инструментами, все оставили гараж и направились к ближайшему продуктовому магазину. Как и все остальные, этот магазин не являлся приятным исключением, представляя картину полнейшей разрухи, а по количеству вмещаемого мусора мог соперничать с хорошей помойкой. Стоило Ишу оказаться в подобных местах — а делать это приходилось довольно часто, — у него всякий раз портилось настроение и начинало слегка подташнивать от омерзения, хотя за все эти годы можно уже было привыкнуть к подобным картинам. Очевидно, что мальчики не разделяли его чувств, ибо не видели магазина в ином, отличном от нынешнего состоянии. Крысы и мыши прогрызли все картонные упаковки, и теперь обрывки обглоданного картона, клочки оберточной бумаги, вперемешку с крысиным пометом, толстым ковром укрывали полы. Даже туалетная бумага, очевидно для будущих гнезд, была изжевана и разграблена. Но на их счастье, крысы были бессильны против крепости стекла и жести, и потому бутылки и консервные банки, как и везде, оказались нетронутыми. И на первый взгляд, в сравнении с творящимся вокруг бедламом и хаосом, имели удивительно аккуратный вид. Но стоило приглядеться внимательнее, и первое впечатление аккуратности тут же исчезало. Катышки крысиного помета лежали даже на самых верхних полках, а большинство наклеек было сожрано, вероятно, из-за прикреплявшего их к бутылкам и банкам клея. А на тех, что чудом сохранились, до неузнаваемости выцвели все краски, так что некогда ярко-красные помидоры приобрели желтоватый чахоточный вид, а краснощекие персики и вовсе пропали, словно их никогда и не было. Но наклейки можно было прочесть. Во всяком случае, Иш и Джои могли прочесть, и остальные, хотя и спотыкались на столь сложных словах, как «аспарагус» или «абрикос», тоже могли кое-как прочесть или, в крайнем случае, по картинке догадаться о содержимом. В общем, каждый без помощи остальных выбрал себе еду соответственно вкусу и настроению. Мальчики были готовы разложить еду прямо на мусоре, но Иш настоял выйти на воздух. Так они и сделали и, удобно устроившись на поребрике тротуара, одновременно закусывали и принимали солнечные ванны. Никто не стал разводить огня. Ели все холодное из богатого выбора бобов, сардин, лосося, печеночного паштета, солонины, оливок, земляных орешков и аспарагуса. Запивали томатным соком. Покончив с едой, все вытерли ложки и консервные ножи и до следующего раза спрятали в карманы. Недоеденные банки они просто оставили лежать на дороге. На улицах теперь было столько мусора, а будет его больше или немного меньше — уже никого не волновало. Мальчики, и Иш был рад отметить столь похвальное рвение, торопились вернуться к работе. Со всей очевидностью, они впервые в жизни испытали упоительное чувство власти над вещами. А сам он немного устал да к тому же был захвачен только что родившейся идеей.

— Послушайте, друзья, — сказал он. — Это я к тебе, Боб, и к тебе, Дик. Как думаете, справитесь сами с колесами?

— Конечно, — сказал Дик, но лицо у него при этом приняло несколько озадаченное выражение.

— Дело в том… Хорошо. Дело в том, что Джои еще слишком мал и пользы от него не много, а я устал. Отсюда до Городской библиотеки всего четыре квартала. Джои может пойти со мной. Хочешь, Джои? А Джои в восторге от предложения уже нетерпеливо приплясывал на одном месте. Ну а остальные были рады вернуться к своим покрышкам. По дороге в библиотеку Джои, торопя события, то забегал вперед, то возвращался к отцу и снова убегал вперед. А Иш думал, что с его стороны было нелепо и неоправданно до сей поры не показать Джои библиотеку. Может быть, потому, что сам не ожидал той скорости, с которой развивался интеллектуальный потенциал его младшего сына. Следуя собственному решению оставить Университетскую библиотеку, как великий резервуар человеческих знаний, нетронутой, он сам долгие годы пользовался только городской библиотекой, и ее главный вход уже испытал на себе силу молотка, открывающего двери. И сейчас, просто распахнув тяжелые створки, Иш гордо повел за собой младшего сына. Для начала они молча постояли в гулкой тишине главного читального зала, а потом пошли к стеллажам с книгами. Джои молчал, но Иш видел, как глазами ребенок жадно пожирал названия книг на корешках. Так они и продвигались в тишине, нарушаемой лишь звуками собственных шагов, пока не вышли из хранилища и не застыли в молчании, продолжая смотреть на книги. И тогда Иш понял, что должен прервать тишину.

— Ну что скажешь, Джои?

— И здесь все книги этого мира?

— О нет! Только малая часть их.

— Я могу их читать?

— Конечно, любую, которую захочешь. Только обязательно приноси их назад и ставь на место, иначе они потеряются или порвутся.

— А что в этих книгах?

— О, в них почти все. И когда ты их прочтешь, то станешь очень умным.

— Я прочту их все!

Иш почувствовал, как легкая тень тревоги промелькнула на его безмятежно счастливом горизонте.

— Нет, Джои. Ты вряд ли сможешь прочесть их все, и, наверное, сам не захочешь. Некоторые из них скучны, другие глупы, а третьи просто плохие. Но я тебе помогу выбирать по-настоящему хорошие. А сейчас давай пойдем.

Он был рад, что вывел Джои на улицу. Неожиданно представшая перед глазами ребенка картина такого громадного количества книг могла пагубно отразиться на еще не окрепшем сознании. Теперь Иш был рад, что не взял его в Университетскую библиотеку. Но придет время, и он обязательно поведет его туда. На обратном пути к гаражу мальчик уже не забегал вперед. Теперь он шел рядом. Он думал. А потом заговорил:

— Папа, как называются те штуки, что висят у нас под потолком, — похожие на блестящие мячики? Однажды ты говорил, что они делали свет.

— Ах это. Они называются электрическими лампочками.

— Если я прочту эти книги, смогу сделать так, чтобы они снова давали свет?

Одновременно с чувством пьянительного счастья Иш испытал страх: «Только не так быстро!» — Видишь ли, Джои… Я не знаю, — медленно произнес он, стараясь придать голосу безразличные интонации. — Может быть, сможешь, а может, нет. Вещи такого рода требуют времени и усилий многих работающих вместе людей. Здесь нельзя торопиться. Они замолчали и шли молча. Иш был на вершине счастья, но одновременно с этим не уходил страх. Джои начал развиваться слишком быстро. Интеллект не должен опережать развитие личности. Джои требуются физическая сила и эмоциональное равновесие. Но все же как быстро он движется вперед! Из состояния глубокой задумчивости его вывели натужные, задавленные звуки — это Джои тошнило на кучу мусора. «Это ленч, — чувствуя вину, подумал Иш. — Я позволил ему есть всю эту мешанину. Его и раньше тошнило». А потом решил, что главной причиной стал не ленч, а пережитое возбуждение. Когда Джои стало лучше и они наконец добрались до гаража, то увидели — мальчики уже успели поменять и накачать все колеса. И былая страсть к машинам с новой силой вспыхнула в душе Иша. Он сел в джип и завел двигатель. Постепенно увеличивая обороты, дал ему как следует прогреться. Все пока шло отлично — двигатель работал, и покрышки держали исправно. Но оставались неразрешенными миллионы вопросов о состоянии сцепления, трансмиссии, коробке передач, не говоря уже обо всех этих загадочных, но, наверное, жизненно важных деталях, населявших внутренности машины и которых Иш не знал даже по имени. Он залил воду в радиатор, а если трубки засорились, тогда одно это могло превратить машину в груду бесполезного металлического лома. Господи, это он опять беспокоится о том, что еще не случилось!

— Все отлично, — произнес он вслух. — Поехали! А двигатель благодушно урчал. Иш выжал сцепление, и джип тяжело тронулся с места. Иш зримо представил, как неохотно начинают вращаться подшипники, словно не могут проснуться наполнявшие их хрупкие стальные шарики, и как шины расплющились от долгого бездействия. Но машина двигалась и хотя тяжело, но все же слушалась руля. Он нажал на тормоза, и джип остановился, закончив свое путешествие длиною в четыре метра. Но ведь он двигался, и, что не менее важно, когда потребовалось — остановился. Иш был не просто счастлив, он был готов кричать от переполнявшего его восторга. Это не сон! Если за день работы трое мальчишек и один мужчина смогли вдохнуть жизнь в, казалось, окончательно мертвое железо, что же можно сделать совместными усилиями команды крепких парней! Мальчики отвязали собак от одной тележки и отпустили их добираться до дома. Иш с Джои забрались в джип, мальчики, привязав свободную тележку, забрались каждый в свою, и процессия торжественно и храбро тронулась в обратный путь. Но что это был за путь…

Рухнувшие дома завалили улицы. Ветры облепили груды кирпичей опавшей листвой, зимние дожди превратили развалы в подобие естественных, созданных самой природой холмов. И зарастали те холмы зеленой травой, а на невысоком пригорке уже вовсю стремились вверх ветви кустарника. Потея от напряжения, Иш крутил баранку, выбираясь из завалов, объезжая засыпанные кирпичом и обломками досок городские улицы. Родной дом был совсем рядом, когда, не успев переложить руль, он наехал задним колесом на кирпич и услышал за спиной хлопок разорвавшейся покрышки. День закончился тряской ездой на лопнувшей шине, но, проявив мастерство, хладнокровие и выдержку, на черепашьей скорости одолев последние мили, он добрался до цели, при этом совсем немного, но все-таки опередив собачьи упряжки.

Несмотря на несколько смазанный финал, Иш продолжал ощущать себя сделавшим все как полагается героем. Остановив машину перед домом, Иш облегченно и вместе с тем горделиво откинулся на спинку сиденья. А потом нажал на черный диск гудка, и после стольких лет молчания гудок послушно отозвался ласкающей слух музыкой: «Ту — а — ту — ту».

Он ждал, что сначала дети, а потом и люди постарше, привлеченные столь непривычными звуками, прям-таки посыплются из всех домов. Но молчание хранила улица, не хлопнула ни одна дверь, не растворилось ни одно окно. Разве что понесся со всех дворов злобный собачий лай. И лай этот подхватили ездовые собаки в поднимающихся в гору упряжках, и уже стояли рядом мальчики. И внезапную пустоту в душе ощутил Иш, и медленно вползал в эту пустоту страх. Было уже такое однажды, давно было, когда въехал он в странно пустынный город и дрожащими пальцами жал на черный диск автомобильного гудка. И сейчас, когда вся твоя вселенная состояла из тридцати с небольшим беззащитных человеческих существ, как просто было подумать, что произошло непоправимое. Но лишь мгновение длился страх. Потому что увидел выходящую из дома с ребенком на руках безмятежную Мэри и еще увидел, как она машет ему рукой.

— Они ушли смотреть быков! — крикнула Мэри.

И, услышав это, мальчики тут же заволновались. Торопливо отвязав собак, даже не спросив разрешения у Иша, поднимая пыль, бросились они вниз по улице. Да же Джои, окончательно оправившийся от недавней болезни, бросился вдогонку. А Иш неожиданно Понял что он всеми забыт, что он одинок и заброшен, и сладкая гордость от героических усилий по восстановлении транспортного средства приобрела неожиданно горьковатый привкус. Только Мэри пришла смотреть на джип Глаза, нужно отдать ей должное, сделала. Мэри большие но при этом не проронила ни единого звука. Ребенок как и мамочка, тоже смотрел и тоже хранил молчание. А Иш выбрался из машины и потянулся. Его длинные ноги затекли, а в помятой зверем пояснице толчками пульсировала боль от езды по тряской дороге.

— Ну, — начал он с несколько горделивыми нотками, — что скажешь об этом, Мэри? — Мэри, его собственная дочь, по характеру была ни в мать ни в отца, к Иша порой раздражало ее неторопливое ко всему безразличие.

— Хорошая, — произнесла Мэри с невозмутимостью, оказавшей бы честь вождю индейского племени.

И Иш почувствовал, что продолжение разговора не доставит ему приятных ощущений.

— А где они развлекаются? — спросил Иш, имея в виду «прыжки с быками».

— Внизу, у большого дуба.

И в эту секунду до их слуха донеслись отзвуки восторженного вопля, и Иш понял, что кто-то чрезвычайно ловким маневром увернулся от бычьих рогов.

— Ну что же, пожалуй, и мне не остается ничего другого, как пойти посмотреть на национальный спорт, — сказал он, к сожалению, понимая, что тонкое ироническое замечание будет не понято и потому оставлено без внимания.

— Да, — сказала Мэри, повернулась спиной и неторопливо вместе со своим ребенком на руках зашагала к дому. А Иш, свернув на тропинку, протоптанную по заросшему полю, некогда бывшему чьим-то задним двором, пошел спускаться вниз к скалам.

— Национальный спорт, — бурчал он с сарказмом, понимая, что сарказм и примешанное к нему горькое чувство — прямое следствие неоправдавшихся ожиданий восторженной встречи героя-триумфатора. И снова до него донесся восторженный вопль — еще один новый прыжок всего в нескольких дюймах от рогов разъяренного быка. «Прыжки с быками» — развлечение весьма серьезное и опасное, хотя за все эти годы никого не убило и даже серьезно не ранило. Иш крайне неодобрительно относился к подобного рода занятиям, но не чувствовал в себе достаточной убежденности начать активную кампанию запретов. Мальчикам требовалась разрядка для выхода накопившейся энергии, и, пожалуй, им действительно требовались острые ощущения, а порой и просто опасные приключения. Слишком покойной и безопасной стала для них жизнь в эти годы. Возможно, — перед глазами тут же ожило безмятежное лицо Мэри, — слишком спокойная, лишенная приключений жизнь рождает вот таких безнадежно равнодушных. Сейчас не нужно учить детей быть осторожными на улицах и правильно переходить дорогу, а о существовании прочих бед цивилизации, начиная от гриппа до угрозы атомной бомбардировки, никто даже не догадывался. Были, конечно, вывихнутые ноги, порезанные пальцы, синяки — то есть обычный набор мелких неприятностей среди людей, большую часть времени проводящих на улице и имеющих дело с топориками и остро заточенными ножами. Однажды Молли сильно обожгла руки, да оставленный без присмотра трехлетний малыш чуть не утонул, свалившись во время рыбалки с пирса. Занятый невеселыми мыслями, Иш не заметил, как добрался до открытой поляны у подножия холма, совсем рядом с плоской скалой, на которой каждый год появлялись новые цифры отсчета прожитых ими лет. Раньше здесь был городской парк. А с быком развлекались в самом центре заросшей травой ровной площадки. Конечно, это была не лужайка, которую некогда можно было увидеть в парке. Трава даже в это время года поднялась на целый фут, и поднялась бы еще выше, если бы не скот и примкнувшие к ним лоси. Гарри — пятнадцатилетний сын Молли — сегодня был главным действующим лицом представления, а помогал ему Уолт — сын Иша. Называлось это «играть полузащитника» — термин, рожденный в Старые Времена и сохраненный в памяти потомков. Иш никогда не считал себя знатоком данного вида спорта, но одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: бык не относился к разряду серьезных и опасных противников. Явный потомок херефордов — коричневый, с характерной белой мордой, тем не менее способный показать характер своих предков, вот уже двадцать один год не знавших, что такое заботливые, дававшие пищу и кров руки человека, и потому научившихся выживать и жить сообразно своим способностям и инстинктам. Нынешних херефордов отличали от прежних длинные ноги, поджарое мускулистое тело, да и рога стали слегка подлиннее. К тому времени на арене наступило некоторое затишье, видно, бык здорово устал, чувствовал себя неуверенно, и Гарри приходилось пускаться на всякие ухищрения, чтобы снова пробудить в животном бойцовский дух. На краю уходящей вверх по склону холма лужайки зрители — все их маленькое общество, включая Джини с грудным младенцем на руках. Здесь, в окружении деревьев, они, если быку вдруг вздумается покинуть открытую площадку, могли чувствовать себя в полной безопасности. На этот случай можно было спустить привязанных тут же собак, и еще был Джек с винтовкой на коленях. Бык неожиданно ожил и с такой бешеной энергией перешел в атаку, что, пожалуй, ее малой части хватило бы стереть с лица земли не только двух, а двадцать двух мальчишек. Но Гарри так ловко увернулся от низко опущенных рогов, что бык пролетел по инерции несколько метров и, недоуменно и сконфуженно мотая мордой, замер на месте. Маленькая девчонка (Бетти — дочь Джин) как чертик выскочила из круга мирных зрителей и звонким криком оповестила всех, что собирается занять место Гарри. Не девчонка, а дикий стремительный зверек с подоткнутым подолом юбки, открывающим сильные загорелые ноги. Гарри ничего не оставалось, как уступить место своей сестренке наполовину. Бык был уже достаточно измотан, и его можно было доверить девчонке. Бетти с помощью Уолта удалось заставить быка провести пару атак, предпринятых скорее от безнадежности, чем от злости, и от которых увернуться не составило особого труда. И когда бык снова сконфуженно застыл на месте, громко закричал маленький мальчик:

— Я, теперь я! Это был Джои. Иш нахмурился, хотя знал, что ему не придется утруждать себя даже единым словом запрета. Джои было только девять, а по строгим законам игры таким малолеткам запрещалось участвовать в «прыжках с быками», даже в роли полузащитника. В таких случаях мальчики постарше быстро наводили порядок. Они были великодушны, но всегда тверды.

— Эх, Джои, — произнес с высоты своих шестнадцати лет Боб. — Подожди пару лет, а там, гляди, и вырастешь.

— Да? — сказал Джои. — А я и сейчас не хуже Уолта. То, каким тоном это было сказано, наводило Иша на мысли, что его Джои уже где-нибудь исподтишка занимается этим видом спорта, выбирая какого-нибудь не очень страшного быка, и, наверное, тут не обошлось без Джози — его преданной сестренки-близнеца. На мгновение Ишу стало зябко — зябко от мысли, что его Джои мог подвергать себя опасности, — именно Джои. А тот еще, правда не очень настойчиво, посопротивлялся и покорился запрету старших. А к тому времени нагулявший бока на обильных кормах ленивый бык сдался окончательно. Единственное, на что он еще годился, это рыть копытами землю и тоскливо глядеть на беснующуюся вокруг него, скачущую, даже кувыркающуюся через голову Бетти. Очевидно, развлечение подошло к концу, и, понимая это, зрители неспешно потянулись к выходу. Мальчики постарше крикнули Бетти и Уолту заканчивать мучить животное, и неожиданно, и, вероятно, к своему великому удовольствию, бык понял, что его на такой замечательной поляне, полной высокой сочной травы, наконец оставили в покое. По дороге домой Иш наведался на строительную площадку, дабы собственными глазами удостовериться в объеме выполненных работ по рытью колодца. Фут, не больше, — вот настолько ушла вниз яма с неровными краями. А вокруг нее в беспорядке валялись брошенные лопаты и кирки. Картина, понятная без слов. Легкомысленный характер обитателей Сан-Лупо и безусловная привлекательность «национального спорта» не позволили превратить труд в смысл всей жизни. Вот почему Иш довольно мрачно смотрел на едва очерченные контуры будущего колодца. Но в течение дня ребятишки навезли достаточное количество воды, чтобы сполна удовлетворить все хозяйственные нужды. На ужин подавали превосходные телячьи отбивные, и единственное, что несколько испортило впечатление от хорошей еды, — это содержимое бутылки «Напа Гамэй». Если верить дате на этикетке, то за двадцать пять лет вино слегка прокисло.

 

4

Он решил, что мальчики должны отправиться в путь на четвертый день. Еще одно отличие Старых Времен от настоящего. Раньше кругом царило столько условностей и возникало столько непредвиденных обстоятельств, что все мало-мальски важное приходилось планировать и утрясать загодя. Сейчас ты решаешь и тут же приступаешь к исполнению намеченного. Кроме того, погода благоприятствовала немедленному началу путешествия, и еще Иш боялся, что промедление может погасить искру всеобщего энтузиазма. В оставшиеся дни он просто загонял мальчиков. Он давал им практические уроки вождения. Он отвез их в гараж, где был собран комплект запасных частей и деталей. Насколько умел сам, показал, как и что менять, и заставил много раз тренироваться.

— Или, — сказал он, тяжело разгибая спину после долгой возни в моторе, — можно остановиться в любом гараже по дороге и попробовать привести в порядок другую машину, как мы сделали с этим джипом. Возможно, это будет даже легче, чем бесконечно чинить старый. Но самое большое удовольствие Иш испытывал от планирования маршрута. На станциях техобслуживания он собрал полный комплект пожелтевших, слегка выцветших дорожных карт и с наслаждением изучал их, извлекая из тайников памяти некогда обширные знания, пытаясь представить, какое влияние паводки, ураганы, лесные деревья могут оказать на отдельные участки дорог.

— Для начала держите путь на юг в сторону Лос-Анжелеса, — принял он окончательное решение. — В Старые Времена в тех краях жило много людей. Вероятно, и сейчас кто-то продолжает там жить, и, если повезет, можно наткнуться на целую коммуну. И он перевел взгляд с мальчишеских лиц на карту и повел пальцем по знакомым переплетениям красных линий старых дорог.

— Попробуйте испытать Девяносто девятую, — сказал он. — Скорее всего, по ней вы сможете проехать. Если встретите обвалы в горах, возвращайтесь до Бейкерсфилда, а там переходите на Четыреста шестьдесят шестую и по ней пробивайтесь через перевал Техачапи. Он замолчал. Молчал, потому что перехватило горло и предательски защипало в наполненных соленой влагой глазах. Ностальгия. Старые названия: Бербанк, Голливуд, Пасадена, — когда-то в них жили люди. Он был там. Теперь в их заросших парках койоты охотятся на кроликов. Старые имена, старые названия на листах пожелтевших карт. Он сглотнул давящий горло комок, быстро провел ладонью по глазам и увидел, как удивленно смотрят на него мальчики.

— Все отлично, — хрипло и излишне резко сказал он. — Из Лос-Анжелеса или Барстоу, если доберетесь, сворачивайте к востоку по Шестьдесят шестой. Это уже мой старый маршрут. Через пустыню проедете без труда. Но не забудьте про запасы воды. Если мост через Колорадо продолжает стоять — считайте, вам повезло. Если нет — сворачивайте на север и попробуйте дорогу через Боулдер-дамб. Дамба никуда не денется — это уж точно. По карте он показал им запасные дороги и объезды, на случай, если основные дороги окажутся непроходимыми и они застрянут. Но на джипе, думал он, это им вряд ли грозит. За час работы мальчики уберут любое упавшее дерево, а имея лопаты и ломы, смогут соорудить объезд по бездорожью. Не хотелось верить, что всего за двадцать один год великие хайвеи пришли в полную негодность и стали непроходимыми.

— В Аризоне могут начаться некоторые сложности, — продолжал он, — это в горах, но потом…

— Что такое Арри? Что это — Арри-зон-на? Это Боб спрашивал — и, пожалуй, трудно найти вопрос проще. А Иш неожиданно понял, что простым вопросом его загнали в тупик. Чем была когда-то Аризона — даже на это он не смог бы дать быстрый ответ. Обширная, заключенная в определенные границы территория, реально существующий объект самоуправления, абстракция? Даже если так, как в нескольких словах объяснить, что подразумевается под словом «штат»? Еще меньше он знал, как объяснить, что такое нынешняя Аризона.

— Да. — Наконец-то нужные слова собрались вместе. — Аризона — это просто название вот этих, начинающихся за рекой земель. — И тут он почувствовал прилив вдохновения. — Смотрите на карту, все, что находится внутри этой желтой линии, и есть Аризона.

— Понятно, — кивнул Боб. — Там что, все заборами огорожено?

— Сомневаюсь, что это так.

— Правильно. Зачем забор там, где течет река. «Не стоит больше об этом говорить, — решил Иш. — Боб, видно, и правда думает, что Аризона — это вроде обнесенного забором нашего заднего двора, только чуть побольше». И Иш перестал упоминать штаты и называть города. Мальчики знали, что такое города. Для них города — это засыпанные мусором улицы и облупившаяся краска обветшалых домов. Сами городские жители, они, конечно, без труда представят другой город и похожий на них клан родичей. Но все же, желая узнать, во что сейчас превратились некогда огромные города, он показал им маршрут через Денвер, Омаху и Чикаго. К тому времени начнется весна. А потом они смогут добраться до Нью-Йорка и Вашингтона.

— Пенсильванское шоссе, пожалуй, самый безопасный путь через горы. Трудно сделать непроходимыми сразу все четыре полосы, да, наверное, и туннели пока не обвалились. Как решили, обратный путь мальчики выберут для себя сами. И когда придет время отправляться в обратный путь, они будут знать состояние дорог лучше, чем он. Единственное, что он посоветовал, — это держаться ближе к югу. Скорее всего, холодные зимы заставили людей перебраться к южному побережью. Участники будущей экспедиции каждый день водили джип, на практике определяя долговечность покрышек, и потому собрали небольшой запас покрышек, способных выдержать пускай незначительные, но все же расстояния. На четвертый день джип, тяжело груженный запасными колесами, аккумулятором и прочей необходимой мелочью, тронулся в путь. У мальчиков в предвкушении необычайных приключений сделались безумные глаза, а их матери с трудом сдерживали слезы. Иш сам чудом удержался, чтобы в самый последний момент не запрыгнуть в машину.

Границы разделили землю стойкими, не идущими на компромисс линиями. Сотворенная человеческими руками и победившая реальность здравого смысла абстракция… Ты стремительно несешься на машине по федеральному шоссе, пересекаешь невидимую линию и чувствуешь, как изменилось дорожное покрытие. Такое гладкое в Делавэре, оно становится тряским в Мэриленде, и колеса тут же ощущают разницу и начинают возмущенно вздрагивать. «Граница штата» — читаешь на дорожном указателе. «Въезд в Небраску. Скорость не более 60 миль в час». Как все меняется за этой незримой чертой, делящей неделимое. Почему то, что раньше было злом, становится добродетелью, думаешь ты и сильнее давишь на педаль газа. А на государственных границах смотрят друг на друга флаги разных цветов, хотя один ветер перебирает их полотнища. Ты проходишь таможню и зал регистрации, и вдруг все становится другим, непривычным глазу. «Смотрите, — говоришь ты, — на полицейских другая форма!» Ты кладешь в карман новые деньги, и с марок на конвертах на тебя смотрят чужие, незнакомые лица. «Надо ехать крайне осторожно, — говоришь ты. — Совсем не хочется попадать здесь в участок». Однако до чего смешно! Переступаешь невидимую глазом черту и в одно мгновение становишься одним из этих нелепых людей — иностранцем. Но границы исчезают даже быстрее, чем заборы. Невидимым линиям не требуется разрушающего действия ржавчины, чтобы через недолгое время вычеркнуть их из памяти навсегда. И наверное, тогда проще станет жизнь. И будут люди говорить, как уже говорили когда-то: «Там, где сосны сменяют дубы». Или скажут вот так: «Не знаю, как точно называется, ну, в общем, где у склона холма земля становится сухой и начинает расти трава».

А когда уехали мальчики, потекли спокойные, размеренные, полные довольства и счастья дни, совсем как те прошлые дни, после которых называли они год — Хорошим Годом. День за днем уходило время, неделя за неделей. Поздно наступил сезон дождей, и были ливни короткими, а после дождя разгонял ветер тучи, и снова сияло голубое небо, а воздух был таким прозрачным, что как на ладони видны были величественно стремящиеся вниз башни моста Золотые Ворота. По утрам Ишу удавалось сгонять большую часть жителей на общественные работы по строительству колодца. Их первый ствол еще до того, как достиг воды, уперся в подножие скалы, потому что на склоне холма неглубоким оказался слой мягкой земли. Но люди вырыли другой ствол, и на этот раз повезло, и они добрались до обильного водоносного слоя. И тогда обшили стены колодца досками, поставили крышку и приладили ручной насос. К тому времени все уже смирились с уличными удобствами и восстанавливать туалеты в домах, то есть возиться с трубами, насосами и канализацией никому уже не хотелось и считалось пустой тратой сил и времени. На том и порешили. Рыба хорошо тогда клевала, и всем хотелось поскорее отправиться на рыбалку. Вот почему на остальные занятия смотрели как на второстепенные и не заслуживающие особого внимания. По вечерам они часто собирались вместе и под аккомпанемент аккордеона Иша пели песни. Однажды он предложил петь на голоса, так чтобы каждый вел свою партию. А когда попробовали, то оказалось, что у старины Джорджа громкий и звучный бас. Стали петь на голоса, но без особого интереса, не понимая смысла в столь сложных ухищрениях. «Да, — укрепился Иш в собственном, составленном еще много лет назад мнении. — Они не очень музыкальный коллектив». За год до этого он стал приносить домой пластинки с записями классической музыки и проигрывал их на старом патефоне. Пение под патефон не нашло горячих сторонников, хотя так проще было вести партию. Детишек такой музыкой заинтересовать так и не удалось. Во время каких-то мелодичных пассажей они могли отложить свои деревянные фигурки или прекратить возню, поднять головы и с видимым удовольствием слушать. Но продолжалось это недолго, и стоило измениться теме или стать чуточку посложнее, как они возвращались к прерванным занятиям. Ну а что еще можно было ожидать от малой горстки людей с более чем средними способностями. (Нет, чуть выше средних способностей, тут же поправил он себя, но возможно, они не распространялись на великое музыкальное наследие.) В Старые Времена, пожалуй, лишь у одного американца из сотни жили в душе истинные любовь и восхищение музыкой Бетховена, и к этой весьма незначительной группе относились люди со сложной духовной организацией, и, если уместно такое сравнение, они, как собаки комнатных пород, вряд ли в состоянии были пережить удар, нанесенный Великой Драмой. Ради эксперимента он попробовал ставить пластинки с джазовыми мелодиями. В те моменты, когда врывались в мелодию хриплые голоса саксофонов, дети снова бросали свои занятия, и снова интерес длился лишь короткие мгновения. Горячий джаз! И он с его бесчисленными изгибами и сменами ритма был слишком сложен и мог найти отклик и понимание отнюдь не в простеньком сознании среднего человека, но в изощренном — истинного ценителя и знатока. С таким же успехом можно было ожидать от детей восхищения Пикассо или Джойсом. На деле — и это, пожалуй, единственное, что вселяло в Иша надежду, — молодое поколение с видимым равнодушием относилось к патефонам и пластинкам; они не любили слушать, они любили петь сами. Он рассматривал это как добрый знак. Когда вырастут дети, то предпочтут быть участниками, а не слушателями, актерами, а не зрителями. А еще провалилась затея самим придумывать слова и новые музыкальные мелодии. Иш однажды сделал попытку придумать новые слова к старой мелодии, но то ли стихи оказались беспомощными, то ли повлияло не что другое, но вскоре он почувствовал упорное сопротивление столь грубому насилию над привычным песенным репертуаром. Вот так они и продолжали петь хором под дребезжащие звуки аккордеона в не очень умелых руках Иша Как он уже понял, чем проще мелодия, тем больше нравилась песня. Слова не имели значения. Они пели: «От вези меня обратно в Вирджинию», — не представляя что такое «Вирджиния» и кого просили отвезти обратно Они пели: «Аллилуйя, я бродяга», — нисколько не заботясь о смысле слова «бродяга». Они стенали, подражая Барбаре Аллен, хотя никто из них не имел представления, что значат муки неразделенной любви. Часто в эти недели Иш думал о мальчиках в джипе Это, наверное, дети просили играть «Дом на ранчо», и, когда его пальцы касались клавиш аккордеона, он вспоминал о мальчиках и каждый раз начинало болеть сердце. Может быть, в эту минуту Боб и Дик проезжают по земле старых ранчо. Он играл по настоянию детей, а мысли его были далеко. Резвятся ли там олени и антилопы, или только скот бродит на бесконечных просторах? А может, вернулись буйволы? Но чаще мысли о мальчиках рождались в темноте ночи, когда нелепые и страшные — порождение его собственных страхов и волнения — сны заставляли просыпаться и лежать с гулко бьющимся сердцем и широко раскрытыми глазами смотреть в темноту, думать и прикидывать возможные варианты. Как он решился отпустить их? Бессчетное число раз он мучил себя этим вопросом и думал о бедствиях, которые несут паводки и ураганы. А машина! Никогда нельзя быть спокойным за молодежь, которой доверили машину. И хотя исчезла опасность столкновений, вполне возможно, что, потеряв управление, они вылетят с дороги и перевернутся. А сколько на их пути будет этих крутых поворотов, этих плохих мест? Сколько опасностей, сколько непредвиденных обстоятельств будет подстерегать их на долгом пути? И еще там будут пумы, медведи и обязательные быки с их неистребимым желанием напасть на человека. Быки — это хуже всего, наверное, потому, что еще не отучились пренебрежительно относиться к человеку, ведь слишком долгое время были они рядом — человек и бык, а такое быстро не забывается. А скорее всего, машина сломается. И окажутся мальчики, словно выброшенные на необитаемый остров, в сотнях, нет — в тысячах миль от дома. Но что в такие моменты заставляло его истинно содрогаться от дурных предчувствий, так это мысли о человеке. Каких людей встретят на своем пути мальчики, кому придется противопоставить свою волю? Сколько их будет — странных, испорченных, развращенных людских сообществ, освобожденных от условностей морали и традиций. Среди них могут встретиться общества, исповедующие ненависть и враждебные чувства к любому чужаку. Могли возродиться принесенные чужими религиями страшные ритуалы — жертвоприношения, каннибализм! Возможно, как Одиссею, мальчикам предстоит оказаться в стране лотофагов, поедающих лотос забвения, увидеть сирен, спасаться от людоедов-лестригонов. Их маленькую коммуну на склоне холма можно назвать скучной, глупой, живущей плодами чужого, прошлого труда, но они не растеряли всех тех достоинств, что сохраняют в человеке прежде всего человеческое. Как мало уверенности и надежды, что в других сообществах происходит то же самое. Но ближе к рассвету ночные страхи, теряя свои реальные очертания, исчезали. И тогда он думал, как счастливы должны быть мальчики, с каким радостным возбуждением бьются их сердца при виде новых мест и встреч с новыми людьми. Даже если непоправимо сломается их машина и не смогут они восстановить другую, то всегда останется возможность по той же дороге вернуться домой пешком. С едой все будет в порядке. Двадцать миль в день, пускай сто миль за неделю, и даже если им придется прошагать тысячу миль, уже к осени будут они дома. Ну а на машине вернутся гораздо раньше. И когда, он думал об этом, то с трудом сдерживал возбуждение, предвкушая, сколько замечательных новостей привезут их путешественники. Шли недели, и наконец кончились дожди. Зеленая трава на склоне холмов потеряла свою изумрудную свежесть, отцвела и побурела. По утрам облака висели так низко, что доставали до них башни мостов.

 

5

Со временем все реже стал возвращаться Иш в мыслях своих к мальчикам. Столь долгое отсутствие могло означать лишь одно — они очень далеко от дома. Еще рано ждать их возвращения с другого края континента и совсем рано беспокоиться, что они уже никогда не вернутся. Другие мысли и другие тревоги наполняли его сознание. Он предпринял новую попытку возрождения школы, то есть вернулся к тому, что считал своим истинным предназначением, — учить детей. Учить детей читать, писать, складывать цифры и тем самым пытаться сохранить в Племени истинные ценности, некогда дарованные человеку цивилизацией. Но неблагодарная молодежь ерзала на стульях и с такой тоской заглядывалась в окна, что он понимал: дети хотят на свободу — бегать по траве холмов, соревноваться в проворстве с быками, ловить рыбу. Он испробовал различные уловки, перебрал массу всяких методик, то есть занимался тем, что в прежние времена называлось не иначе как «прогрессивное обучение». Резьба по дереву! Ишу казалось это странным, но, к его удивлению, резьба стала среди детей основным средством творческого выражения. Очевидно, это увлечение перешло к детям по наследству от старины Джорджа. Трудно сказать, как это получилось, но недалеком) Джорджу бессознательно удалось передать детям свою любовь к возне с деревом. Лично Иш не видел в этом ничего привлекательного да и особенным умением или сноровкой похвастаться не мог. А впрочем, какая разница, откуда это пошло! Задача в том, сможет ли он, Иш, как учитель, направить это увлечение на развитие интеллектуальных способностей детей? И он начал учить их геометрии, вернее, как на гладкой поверхности дерева с помощью циркуля и линейки наносить очертания простейших геометрических фигур. Наживку проглотили, и вскоре с великим энтузиазмом и важностью все говорили об окружностях, треугольниках и шестиугольниках. Разрисовывали ими свои дощечки, а потом увлеченно вырезали. Даже Иш стал находить некоторое очарование в этой работе, когда из-под кончика остро отточенного ножа кудрявилась тонкая стружка насчитывающей вот уже четверть века податливой мякоти сахарной сосны. Но еще до того, как были закончены первые фигуры, интерес к геометрии на дереве стал постепенно угасать. Вести концом ножа по краю стальной линейки, в результате чего получать прямую линию было слишком просто и неинтересно. Следуя сложному изгибу, вырезать окружность было гораздо сложнее, но тоже, из-за механического характера работы, скучно. И в законченном виде фигуры, даже Ишу пришлось это отметить, напоминали неудачные образцы машинного труда прежних времен. И дети вернулись к прежнему, не скованному законами геометрии труду, в котором чистота линий с большим удовольствием заменялась полетом фантазии и неожиданной импровизацией. Так было веселее, и потом больше удовольствия доставлял конечный результат. Самым лучшим резчиком бесспорно считался Уолт; а вот читать он не умел, если, конечно, можно назвать чтением мучительно долгое соединение отдельных слогов в единое, образующее слово целое. Но когда в руки Уолта попадали нож и желтая высохшая дощечка, вот тогда он истинно преображался. Ему не нужно было что-то отмерять, используя при этом фокусы геометрии. Если ряд из трех коров оставлял свободное пространство, Уолт просто добавлял туда теленка, и все сразу становилось на свои места. А когда он заканчивал, то казалось, что картина с самого начала именно такой и задумывалась. Он мог вырезать и легкие рельефы, и работать в трех четвертях, и даже делать настоящие объемные фигурки. Дети просто трепетали от восхищения и перед самим Уолтом, и перед плодами его трудов. И опять Иш понял, что потерпел еще одно поражение и его затея использовать детское увлечение для развития интеллектуальных способностей полностью провалилась. И снова он остался наедине с Джои. У Джои не было таланта к вырезанию, но в нем одном жила и продолжала гореть искра интереса к этим вечным истинам и загадкам, заключенным в прямой линии, — истинам, пережившим даже Великую Драму. Однажды Иш застал Джои, когда тот увлеченно вырезал из листа бумаги треугольники различной формы, а потом обрезал их вершины и складывал так, чтобы получить прямую линию.

— И всегда получается? — спросил Иш.

— Да, всегда. Ты говорил, что всегда должно получаться.

— Так зачем ты это делаешь?

Джои не мог объяснить зачем, но, зная сына и разделяя его образ мыслей, Иш был более чем уверен — Джои отдает своеобразную дань вечным истинам вселенной. Он словно бросает вызов силам перемен: «А ну попробуйте изменить это, если сможете!» И когда темные силы бессильно отступали — это становилось триумфом разума. Иш снова остался лишь с маленьким Джои — скорее духовно, нежели физически. Когда с громкими воплями освобожденного духа дети вырывались из унылого заточения школы на просторы свободы, Джои часто находил причины не следовать за сверстниками, а оставался сидеть за какой-нибудь толстой книгой, придававшей его хрупкой фигурке невыразимую значительность и впечатление превосходства. В физическом плане все мальчики представляли собой молодых гигантов, и маленький Джои всегда оказывался в хвосте их молодецких забав и приключений. Казалось, что голова его несоразмерно велика в сравнении с телом. Но это, зная о том недетском объеме знаний, которые она вмещала, могло быть лишь иллюзией. А глаза — огромные даже для такой большой головы, — глаза удивительно живые и умные. Единственный из всех детей, он страдал приступами болей в желудке: И Иш терялся в догадках, что могло служить истинной причиной приступов — болезнь внутренних органов или эмоциональная возбудимость. А так как он не мог сводить Джои ни к терапевту, ни к психиатру, догадки оставались только догадками. Очевидным было одно — Джои плохо рос и часто, возвращаясь после игр со сверстниками, едва держался на ногах от усталости.

— Это плохо! — говорил тогда Иш Эм.

— Плохо, — соглашалась она. — Но ведь это ты приучил его к книгам и геометрии. Может быть, поэтому он не так силен и здоров, как остальные.

— Да, наверное, ты права. Но ему хочется выразиться в чем-то другом. Думаю, со временем и он окрепнет.

— А ведь ты не хочешь, чтобы он стал другим…

И когда она уходила заниматься своими делами, Иш думал, что Эм права. «Или, — размышлял он, — у нас уже вполне достаточно здоровых, умеющих только скакать молодцов? Но все же я хочу, чтобы у Джои появилась сила. Но даже если он останется слабым и болезненным, пусть даже уродцем, у нас все равно останется личность, в которой будет гореть свет разума». И из всех детей сердце Иша принадлежало лишь Джои. Он видел в нем надежду на будущее и потому часто разговаривал с ним и учил многому. Шли недели, и, пока они все ждали возвращения Дика и Боба, медленно тащилась во времени их школа. Даже Иш не мог найти более оптимистическое название процессу обучения, чем это слово — «тащилась». Всего их было одиннадцать — одиннадцать детей, которых он учил, или пытался учить, в то лето. Школа размещалась в гостиной его дома, и дети собирались здесь из разных домов. Занятия начинались в девять и, с учетом длинной перемены, заканчивались в двенадцать. Иш понимал, что нельзя слишком сильно натягивать вожжи. Сейчас, когда безнадежно провалилась затея подсластить горькую пилюлю геометрии, он учил их арифметике. Он пытался найти практический способ обучения, и, к собственному изумлению, понял, что это, оказывается, совсем не просто. «Если мистер А строит забор длиной в тридцать футов…» — вот такое можно было прочесть в старой книге. Но никто не строит сейчас заборов. Получалось, что попытка объяснить, почему в Старые Времена люди строили заборы, гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Он думал превзойти самые смелые идеи прогрессивного метода обучения и организовать подобие магазина, где ученики будут покупать, продавать и вести бухгалтерский учет. Но и это было слишком далеко от жизненных реалий, потому что никто уже слишком давно не продавал и не было ни одного живого хозяина магазина. В таком случае ему бы пришлось начинать с экскурса в экономические отношения древности. И тогда он совершил героическую попытку представить им чудеса простых чисел. Ему казалось, что он делает успехи, и чем больше рассказывал детям, тем очевиднее постигал сам значение математики как фундаментальной основы, на которой покоится любая цивилизация. Пожалуй, он не мог это выразить словами, но его самого захватывали чудеса, что таились во взаимоотношениях простых чисел. «Почему, — порой думал он, — два плюс два всегда будет четыре и никогда пять? Это осталось неизменным! Даже теперь, когда дикие быки мычат и дерутся на Площади Согласия». И еще он показывал фокусы с трехзначными числами, рассказывая, как они образуются одно из другого. Но, кроме Джои, никто не радовался чудесам, и Иш постоянно ловил их тоскливые, направленные к окну взгляды. Были еще попытки с географией. Его родной предмет, и тут никто не мог выразить сомнения в его квалификации как учителя. Мальчикам нравилось рисовать карты ближайших-окрестностей. Но никто из них — ни мальчики, ни девочки — не проявлял интереса к географии мира как единого целого. Кто и в чем их мог обвинять? Может быть, когда вернутся Боб и Дик, вот тогда появится интерес? Но сейчас детский горизонт замыкался несколькими милями в округе родительского дома. Что для них контуры Европы со всеми ее полуостровами и мысами? Что для них острова, моря и океаны? С историей получалось несколько лучше, хотя то, чему он учил, больше напоминало антропологию, чем чистую историю. Он рассказывал о развитии человека — этого вечно борющегося существа, — который постепенно постигал то одно, то другое, учился развивать себя в одном и ограничивать в другом и сквозь череду ошибок, бед, глупостей, жестокостей достиг выдающихся успехов, пока не добрался наконец до своего конца. Слушали его с легким интересом. Вот почему большую часть учебного времени он уделял чтению и письму, считая чтение ключом ко всем прочим наукам, а письмо — его неотделимой составной частью. Но только Джои по-настоящему пристрастился к чтению и намного опередил своих сверстников. Он понимал смысл слов и даже смысл прочитанных книг.

Несмотря на постоянно преследующие горькие разочарования, Иш не терял надежды и всякий раз хватался за любую возможность вложить хоть какие-нибудь знания в непокорные детские головы. Порой они сами предоставляли ему такую возможность. В один из дней мальчики постарше ходили в более дальний, чем обычно, поход по окрестностям и на следующее утро принесли в класс растущие в тех краях орехи. Они раньше не видели таких орехов и потому, сгорая от любопытства, ждали, что им скажет школьный учитель. Иш решил расколоть несколько и попробовать дать предметный урок биологии. Он попытается использовать преимущества детского любопытства, создавая впечатление, что именно они стали инициаторами этого урока. И тогда он послал Уолта на двор принести два камня, чтобы ими расколоть твердую скорлупу. Уолт вернулся с двумя обломками кирпича. Совершенно очевидно — в его словаре понятия «камень» и «кирпич» не имели смысловых различий. Иш решил не занимать внимание аудитории объяснением столь незначительных тонкостей, так как путем проб и ошибок пришел к заключению, что попытка расколоть твердый орех кирпичом скорее закончится разбитым пальцем, чем расколотой скорлупой. Соображая, что бы такое приспособить более подходящее, он рассеянно окинул взглядом комнату, и тут совершенно случайно на глаза ему попался молоток. Как всегда, его старый приятель занимал свое обычное место на каминной полке.

— Пойди подай мне молоток, Крис, — сказал он, обращаясь к маленькому, сидевшему ближе всех к камину мальчику. Обычно Крис бывал счастлив, если ему предоставлялась возможность во время урока немного размять ноги, вскочить со стула и совершить какое-нибудь активное, в отличие от умственного процесса, действие. Но сейчас происходило непонятное. Крис даже не шелохнулся, и только глаза его затравленно бегали по лицам сидящих рядом Уолта и Вестона. При этом вид Крис имел весьма жалкий, и смущение заметно перерастало в видимое беспокойство.

— Встань и подай мне молоток, Крис! — повторил Иш с некоторым раздражением, резонно считая, что Крис, как обычно, витал в облаках и сейчас, услышав свое имя, просто не понимает, о чем его просят. Но тут произошло вовсе невероятное.

— Я… я не хочу! — выкрикнул Крис.

Мальчишке было уже восемь, и никто не считал его плаксой, но сейчас Иш видел, что тот по совершенно непонятным причинам готов вот-вот разрыдаться. И он оставил Криса в покое. Но ему был нужен молоток, а молоток продолжал стоять на каминной полке.

— Так кто принесет мне молоток? — после некоторого замешательства снова спросил он.

Вестон бросил короткий взгляд на Уолта, а две сестренки — Барбара и Бетти, — не сговариваясь, глянули друг на друга. Эти четверо в классе были самыми старшими, и все четверо продолжали смотреть по сторонам, но никто из них не двинулся с места. Естественно, что точно так же, украдкой поглядывая на товарищей, вели себя и младшие. И хотя Иш пребывал в полном недоумении, он не собирался предпринимать какие-то дисциплинарные меры и уже было приготовился подняться и самому взять молоток, как в гостиной стали происходить совсем уже странные и малопонятные события. С места встал Джои. Прошел через всю комнату и остановился у камина. Все дети не спуская глаз следили за каждым его движением. В комнате повисла гнетущая тишина. Джои стоял у камина. Вот он протянул руку и взял молоток. Сдавленно ойкнула самая маленькая девочка. В более ничем не нарушаемой тишине Джои вернулся к столу Иша, подал молоток, а потом медленно развернулся и пошел к своему месту. Застыв в немом оцепенении, дети смотрели на Джои. Джои сел, и в ту же секунду Иш взмахнул молотком, и твердая скорлупа ореха глухо треснула от сильного удара. И звук этот, глухой и гулкий, кажется, снял достигшее наивысшей точки напряжение. Только к полудню, когда гостиная опустела и дети с радостными воплями освобожденного духа разлетелись по своим делам, Иш снова вернулся к недавнему происшествию и с изумлением, смешанным с испугом, пришел к заключению, что не далее как всего лишь час назад он столкнулся с проявлением суеверия — суеверия в самом чистом виде. Вероятно, бессознательно, но все дети связывали молоток со странным и мистическим для них прошлым. Молоток использовался только в самый торжественный и официальный праздник их Племени; все остальное время он неподвижно, предоставленный самому себе, стоял на камине. И, по правде говоря, в руки его брал только Иш, и больше никто. Теперь он вспомнил, с какой неохотой пошел за молотком Боб и как быстро, словно желая поскорее отделаться, передал его отцу. Неудивительно, что молоток стал для детей воплощением какой-то могучей, способной стать опасной для них, достаточно лишь одного неосторожного прикосновения, силы. Иш мог представить, как это все происходило: сначала игра, но шли годы, и постепенно все стало восприниматься действительно всерьез. А что касается Джои — вот еще один пример его места «над толпой». Возможно, что и Джои не рассматривает этот молоток как самый обычный, ничем не примечательный инструмент, каких много. Возможно, что он тоже находится во власти суеверий, но суеверия эти более высшего порядка, чем просто страх. Понимая, что у него очень много общего с отцом, а умение читать — тому подтверждение, Джои, как наследник Великого Жреца, Благословенное Дитя, имеет право дотронуться до святой реликвии, способной поразить своей злой силой любого другого, не входящего в круг избранных. Возможно — и это похоже на Джои, — он сам помогал создать эту пирамиду суеверий, чтобы на ней выстроить фундамент своей значительности. Нет, совсем не трудно будет победить эти суеверия — именно такой мыслью закончил Иш свои размышления. Но к вечеру его опять начали одолевать сомнения. Причиной стали играющие на дорожке перед домом маленькие дети. Игра заключалась в том, что, перепрыгивая с одной каменной плитки на другую, они звонкими голосами выкрикивали старый детский стишок:

В Старые Времена Иш часто слышал эту рифмованную детскую ерунду. Тогда она не значила для него ничего — просто маленькая детская ерунда. Вырастая, дети очень скоро понимают, что такие и подобные вещи есть просто глупости, которых могут бояться разве совсем маленькие. Но сейчас кто их научит и объяснит, что такое детские суеверия? Ведь они живут в обществе, которое не имеет традиций и, более того, не имеет тенденции накапливать традиции, используя книги как их неисчерпаемый источник. Он сидел в кресле и слушал, как, играя, дети на все голоса распевали свой страшный стишок. И пока, причудливо переливаясь в лучах солнца, поднимался к потолку дым его сигареты, Иш одно за другим вспоминал раздражающие проявления суеверий. Эзра носит в кармане серебряный пенни, и дети, без сомнения, смотрят на этот пенни с таким же суеверным испугом, как и на молоток. Молли стучит по дереву, и Иш с раздражением вспоминает, как видел детей, повторяющих этот глупый стук по дереву. Смогут ли они, когда вырастут, понять что это просто ничего не значащие маленькие привычки, позволяющие взрослым чувствовать себя спокойнее, и не больше? С неохотой, но все же Иш стал склоняться к мысли, что детские суеверия есть серьезная, заслуживающая внимания проблема. В Старые Времена предрассудки и суеверия одной семьи или небольшой группы семей могли оказывать на детей очень большое влияние, но с возрастом, когда круг общения расширяется, эти семейные традиции постепенно теряют свое значение и приходят в равновесие с общепринятыми верованиями и традициями общества. Кроме всего прочего, существовало огромное, правильнее будет сказать, ошеломляющее пс своей многочисленности разноцветье культур и традиций — традиции христианства, западных и восточноевропейских цивилизаций, англо-американская культура. Можно по-разному подходить к оценке этого явления, но никто не станет отрицать, что влияние культур и традиций во благо или во вред человеку было настолько огромным, что поглощало любую личность без остатка и никто был не вправе считать себя свободным от этого влияния. Но их маленькая община утратила большую часть традиций. Кое-что потеряно по вполне объективным причинам, так как семеро переживших катастрофу (Иви, конечно, не в счет), вполне естественно, не могли сохранить и передать все характерные для воспитавшего их общества традиции. Много утрачено из-за того, что в общине произошел разрыв в преемственности поколений и не было старших детей, способных передать традиции детского мира своим маленьким братишкам и сестренкам, — ведь первых родившихся после катастрофы детей учили играть их папы и мамы. Вот почему их дети — это мягкий, податливый воск, из которого можно лепить все, что угодно. За этим скрывались огромные возможности, ответственность и опасность. Большая опасность — от одной этой мысли он зябко поежился, — если их маленькое сообщество попадет под влияние злой силы демагога. Но при этом — Иш криво усмехнулся — в их податливой и мягкой, как воск, компании все дети, за одним исключением, сколько он ни старался, не обладали истинным стремлением к знаниям и книге. Это могло означать, что более могущественная сила — вся окружающая среда — противодействует его благим начинаниям. Но что если снова вернуться к проблеме суеверий… Возможно, их появлением община обязана отсутствию в их среде — так уж получилось — истинно верующих. Вероятнее всего поэтому в головах детей образовался некий духовный вакуум, который был моментально заполнен верой в сверхъестественное. Не в этом ли кроется подсознательное стремление объяснить таинственные законы жизни… А ведь много лет назад они проводили совместные церковные службы, а потом прекратили, посчитав лишенными элементарного здравого смысла. Выходит, что отказ от религии стал серьезной ошибкой, допущенной общиной. Вот когда Иш по-настоящему понял, что лишил себя возможности стать создателем религии целого народа. Дети принимают на веру все, что бы он ни сказал. Проявив настойчивость, повторяя одно и то же бесконечное число раз, он, безусловно, может сделать так, что они поверят в абсолютную истинность любых религиозных догм. Он может убедить их, что Господь Бог сотворил мир за шесть дней и нашел его прекрасным. Они поверят. Он может рассказать им индейскую легенду о том, что мир создан стараниями Мудрого Койота. Они поверят. А что он может рассказать им, сохранив собственные убеждения? Полдюжины космогонических теорий создания мира, которые еще помнит со студенческой скамьи? Возможно, они поверят и этому, хотя премудрости космогонии по силе воздействия будут явно проигрывать истории и Бога, и Мудрого Койота. Что бы он ни сказал, что бы ни выбрал, всему можно придать форму и содержание вполне сносной веры. И снова, как много лет назад, Иш испытал отвращение к самой идее, ибо дорожил чистотой собственного скептицизма. «Лучше ничего не знать о Боге, — вспомнил он свое давнее увлечение Библией, — чем думать недостойное Его». Иш прикурил еще одну сигарету и снова откинулся на спинку кресла… Эта проблема духовного вакуума! Она беспокоила его. Если не заполнить пустоту чем-то положительным, его потомки в третьем или четвертом поколении станут предаваться обрядам первобытного колдовства, трепетать перед злыми духами и проводить эксперименты ритуального каннибализма. Они начнут исповедовать ву-ду, шаманизм, табу… Последнее заставило его испытать острый приступ вины. Дело в том, что в Племени уже существовали верования, по силе своей приближающиеся к силе воздействия табу, и безусловно, без всякого злого умысла но именно он заложил первые основы их существования. Иви, например. Он, и Эм, и Эзра решили это давно. Они не хотели, чтобы полоумные дети от Иви стали обузой для всей общины, и поэтому предпринимали все возможное, чтобы по крайней мере для мальчиков сделать ее неприкасаемой. Светловолосая Иви с огромными голубыми глазами была, наверное, самой красивой среди них. Но Иш был уверен, что никто из мальчиков не рассматривает Иви как предмет сексуального влечения. Вряд ли мальчики думали или боялись, что с ними произойдет нечто плохое, просто изначально была исключена возможность возникновения даже иллюзорной мысли о каких-то связях с Иви. Запрет стал сильнее закона. Только такой запрет мог быть отнесен к разряду табу. И еще одна проблема, созвучная с первой, — проблема супружеской верности. Изначально страшась раскола их маленького сообщества из-за ревности, старшие не столько учили супружеской верности, сколько на собственном примере показывали, что иного просто не может быть. Молодых женили так рано, как это было возможно. Двоеженство Эзры воспринималось как реалия, не требующая объяснений. И хотя Иш не был склонен рассматривать сохранение супружеской верности как явление, полностью соответствующее определению запрета, но все же если рассматривать заключенные браки с точки зрения их предопределенности судьбой, а не желанием молодых, то это понятие по смыслу оказывалось весьма близким к табу. Первое нарушение запрета — а оно обязательно будет — безусловно приведет к потрясению с Непредсказуемыми последствиями. Третьим возможным примером табу — хотя и меньшего масштаба — явилось превращение Университетской библиотеки в неприкосновенную святыню. Это случилось, когда старшие мальчики были еще малышами. Однажды Иш водил их в дальний поход, в результате чего они оказались на территории Университетского городка. И пока он сам безмятежно дремал в тени деревьев, двоим удалось отодрать доску, которой после первого посещения библиотеки Иш прилежно забил окно, залезть внутрь, добраться до книг, а потом увлеченно расшвырять их по полу. В страхе от предчувствий, что с его сокровищницей может происходить нечто ужасное и непоправимое, он последовал за ними. После Ишу всегда было стыдно вспоминать случившееся, но в тот момент ярость возобладала над здравым смыслом и он избил малышей. Возможно, что неподдающаяся пониманию, беспричинная, смешанная со страхом ярость взрослого запомнилась детям гораздо сильнее, чем само наказание. И без сомнения, в рассказах младшим они в красках описали испытанное потрясение. Библиотека сохранила свою неприкосновенность, и Иш мог теперь только радоваться. Но как он начал понимать, произошедшее тоже можно было отнести к разряду табу. Существовал еще и четвертый пример — пример, с которого начались его сегодняшние размышления. Иш выбрался из кресла и подошел к камину. Молоток стоял на прежнем месте, на каминной полке, куда Иш сам поставил его после окончания занятий. Он не стал просить об этом детей — даже Джои. Он предпочел не затрагивать проблему молотка вторично. И теперь молоток стоял на своей четырехфунтовой головке из тускло поблескивающей, тронутой веснушками ржавчины стали. Как долго этот молоток и человек находятся рядом. Он нашел его в горах незадолго до укуса змеи, и потому молоток можно было назвать самым старым его другом. Молоток был с ним еще раньше, чем Эм и Эзра. Словно увидев впервые, Иш внимательно, ощущая непонятную внутреннюю неловкость, разглядывал молоток. Ручка совсем плохая. Дожди и сырость, после того как, кем-то потерянный, лежал молоток под открытым небом, не пощадили ее. А еще раньше, наверное случайно, ею попали по камню, и от удара осталась на ручке трещина. Какое это дерево? Он не знал. Скорее всего, вяз или орешник-гикори. Самое простое — это избавиться от молотка. Он может швырнуть его в Залив. Нет, решил он, когда прошло первое импульсивное чувство. Так он будет пытаться лечить вторичные симптомы болезни, а не причину, их порождающую. С уничтожением молотка детская вера в сверхъестественное не только сохранится, но может принять еще более зловещую и уродливую форму. Он стал думать о показательном уничтожении молотка, представив факт уничтожения как некое символическое доказательство того, что молоток не имеет и не может обладать сверхъестественной силой. Это хорошая идея, но оказывается, у него самого нет силы, способной помочь в уничтожении. Ручку он сожжет без всяких проблем, но что делать со сталью? В его распоряжении не было средств, способных легко и необратимо уничтожать железо. Даже если он достанет кислоту и будет пытаться растворить в ней сталь — все это отнимет столько сил и времени, что дети вполне резонно начнут верить — в молотке действительно заключена некая скрытая, могущественная сила. И тогда он по-новому взглянул на молоток — как на нечто, выходит, действительно обладающее скрытым могуществом и живущее своей собственной жизнью. Да, молоток обладал всеми качествами, присущими истинному символу, — постоянством, реальностью, силой. Очевидной была и фаллическая форма. И чем больше он смотрел на молоток, тем страннее мысли возникали в его голове. Почему он не дал имя молотку, хотя часто мужчины давали имя оружию, которое являлось символом могущества, — «Маделон», «Красный Бесс», «Килдаэрин», «Эскалибур»… А еще раньше молот являлся символом принадлежности к божественному. Тор носил с собой молот, наверное, и другие боги не обходились без него. Среди королей был такой древний король франков, знаменитый победой над сарацинами у Пуатье… кажется, Чарльз Мартелл — Чарльз Бьющий Молотом! Иш Бьющий Молотом! Вот почему, взвесив все за и против, на следующее утро, когда дети вновь собрались в гостиной, Иш не рискнул возвращаться к теме суеверий. Будет лучше, уговаривал он себя, просто выждать. День, два или неделя — ничего не изменят, а ему нужно время все хорошо обдумать, тем более что сейчас все его мысли были заняты Джои. В результате внимательных наблюдений последних недель Иш с явной неохотой, но все же должен был признать в Джои задатки испорченного ребенка. Летом Джои исполнилось десять. Раннее развитие не прошло даром, и мальчик стал серьезно задирать нос. По возрасту он стоял между двенадцатилетними Уолтом и Вестоном и восьмилетним Крисом. Развитый не по годам умственно, он, естественно, ничего не мог иметь общего с Крисом и инстинктивно тянулся к компании старших — Уолта и Вестона. Это, как понимал Иш, было для Джои очень тяжело, так как приходилось решать непосильную задачу сравниться в физической силе со старшими, поскольку они, по естественным законам возраста, гораздо сильнее Джои. Более того, он перестал замечать сестру. Может быть, потому, что находился в том возрасте, когда мальчики не интересуются девочками, а может, оттого, что Джози просто не могла похвастаться столь блестящими способностями, как он сам. Наверное, потому все, что делал или пытался делать Джои, несло некую ауру напряженности от желания всегда и во всем быть первым. Снова и снова Иш возвращался к, казалось бы, незначительному эпизоду, когда дети побоялись дотронуться до молотка, но молча признали в Джои полное право сделать то, что сами сделать не осмеливались. Очевидно, верили, что Джои унаследовал некую дающую право на поступок силу. Иш мысленно возвратился к тем далеким временам, когда запоем читал книги по истории человечества, и вспомнил о широко распространенной вере, что отдельные личности могут обладать неким сверхъестественным могуществом. Мана — кажется, так называют это антропологи. Возможно, дети верили, что Джои обладал маной; возможно, и сам Джои в это верил. Несмотря на некоторую ограниченность, физическую слабость и все более заметные дурные свойства характера Джои, мысли Иша были обращены именно на него и волновал его больше этот — с задатками испорченного — мальчик, чем кто-либо из остальных детей. В Джои жила надежда на будущее. Только благодаря силе разума — и в это Иш верил твердо — человечество снова достигнет высот цивилизации и только постоянно оттачивая этот разум сможет возродиться и достигнуть прежних высот. А в Джои жил свет разума. Вполне вероятно, что он обладал и той — другой — силой. Мана может быть заблуждением недалеких, примитивных умов, но даже цивилизованные, современные люди признавали существование странной силы, дающей безусловное право на лидерство Кто смог объективно доказать, почему одна личность имеет такое право, в то время как другая, обладающая несравненно лучшими профессиональными качествами, такого права не имеет? Насколько понимает это сам Джои? Сколько раз Иш задавал себе этот вопрос и ни разу не мог найти достойного ответа, но именно этим летом начал все больше и больше убеждаться, что именно в Джои заключена их надежда на будущее. Прочь мистицизм! Все мысли о мане — ерунда! Только Джои способен пронести свет через эти темные времена. Только он способен накопить, а значит, передать потомкам великое наследие человеческих знаний. Но не только способность впитывать знания отличала Джои от других. Ему было всего десять, но он уже начинал экспериментировать, открывать свои собственные пути в познании. Ведь это он сам научился читать. Но если судить по справедливости, то пока все открытия Джои не поднимались выше детского уровня. Был у них памятный случай с головоломками. Как уже случилось с резьбой по дереву, совершенно неожиданно началась в детском коллективе эпидемия повального увлечения головоломками, и в поисках их дети облазили и обшарили все близлежащие магазины. Иш часто наблюдал за ними во время игры и заметил, что у Джои получается не все так складно, как у остальных ребят. Возможно, у мальчика отсутствовали какие-то элементы пространственного воображения. Порой Джои пытался соединить совершенно и очевидно не соединяемое, и другие тогда бурно возмущались и дразнили его. Болезненно переживающий столь видимую неполноценность Джои перестал играть. Но вскоре и совершенно неожиданным образом у него появилась идея, как выйти из столь щекотливого положения. Он отобрал себе кусочки одного желтого цвета и теперь мог ставить их гораздо быстрее, а значит, опережать остальных. А когда он с гордостью демонстрировал свои картинки, это произвело на всех неизгладимое впечатление, но стоило раскрыть секрет успеха, как тут же последовало глубокое разочарование.

— Ерунда, — вынес окончательный приговор Вестон. — Как ты делаешь, конечно, быстрее получается, но не так весело. И ведь никто не следит, как быстро мы управимся. И Бетти была солидарна с Вестоном:

— Чего тут веселого? Сначала собирай желтые кусочки, потом голубые кусочки, потом красные кусочки и знай клади их в разные места! Джои не удалось найти достойных аргументов в защиту своего метода, но Иш прекрасно понимал внутренние мотивы его действий. Разумеется, никто не подгонял детей, никто не заставлял как можно быстрее собрать законченную картинку, и смысла в подобной быстроте, конечно, не было, но получать качественные результаты с минимальной затратой времени и сил являлось естественным для Джои — зачем ползать, если ты умеешь ходить? Кроме того, в нем жил присущий Америке и американцам дух первенства — мощный побудительный стимул, сделавший страну великой. Лишенный от природы дара пространственного воображения, как, впрочем, и хорошо развитых бицепсов, мальчик сумел найти способ, как с помощью интеллекта стать первым. «Он умеет работать головой», — кажется, так когда-то они все любили говорить. Что касается самого открытия, то оно принадлежало десятилетнему существу. Только за одно это его можно было отнести к разряду выдающихся, но оно доставляло Ишу невыразимое наслаждение еще и потому, что в нем зримо присутствовал элемент, без которого не мыслилось прогрессивное развитие человечества, — классификация, главный инструмент в познании всего нового. Логика — вот что выросло из разделения на подобное, и, безусловно, язык — с его бесчисленным количеством глаголов, существительных и прочих частей речи, нашедших свое законное место только благодаря классификации. Открыв законы распределения по признакам, человек смог придать хотя бы относительный порядок на первый взгляд хаотичному и беспорядочному окружающему его миру. Что касается языка, то и здесь видел Иш открытия беспокойного разума Джои. Для мальчика способности вслух произносить слова не являлась, как для многих слепым инструментом выражения собственных ощущений и потребностей. Речь для него стала еще и восхитительной игрой. В отличие от остальных детей у него наблюдался интерес к рифмованному слогу, к каламбурам. Он любил загадки. Однажды Иш слышал, как он загадывал одну.

— Я сам придумал, — гордо объявил он. — Почему человек, рыба и змея похожи? Слушатели не увидели в вопросе ничего заслуживающего интереса.

— Потому что все чего-то едят, — после некоторого молчания последовало вялое предположение Бетти.

— Это очень просто, — сказал Джои. — Все чего-нибудь едят. Даже птицы и то едят. Прозвучали еще одно-два предположения, после чего кто-то резонно отметил, что пора бежать и заниматься более серьезным делом. Джои понял — ему грозит неминуемая опасность лишиться аудитории и, пока еще не угасли последние остатки интереса, быстро выпалил свой собственный ответ:

— Они все одинаковые, потому что не летают! В первый момент Иш тоже не нашел ничего выдающегося в предложенной отгадке и не сразу понял, что только в действительно изощренном мозгу десятилетнего могла возникнуть такая блестящая мысль: сравнение от противного. И тогда в памяти Иша неожиданно всплыло старое определение. «Гениальность — есть способность видеть невидимое». Конечно, от этого, как и от любого другого определения гениальности можно было камня на камне не оставить, ибо определения эти не только к гению можно было отнести, но с равным правом и к лишенному разума сумасшедшему. Но все же в определении этом чувствовалось нечто рациональное, ведь считаться великим мыслителем мог лишь тот, кто чувствовал, чего нет, и искал это невидимое, и открывал его. Но чтобы найти — если, конечно, находка не была обязана удаче слепого случая, — нужно сначала понять, что это невидимое существует, что оно просто временно отсутствует в многообразной картине бытия. Это лето стало для Джои временем открытий и экспериментов. Как-то раз он заявился домой, странно покачиваясь и с сильным запахом вина. Как выяснилось, втроем, вместе с Уолтом и Вестоном, дети посетили ближайший винный магазин. Еще одна проблема, над которой часто задумывался Иш. Однажды он додумался до того, что, зайдя в винную лавку, открывал бутылки и методично выливал их содержимое на землю. Правда, через час усердного труда понял, что не может похвастаться количественными результатами и уничтоженное есть капля в море неисчерпаемых запасов спиртного. Трезво размышляя, он пришел к выводу, что сложившаяся ситуация мало отличается от тех возможностей, которые в мальчишеском возрасте были открыты и ему самому. В те давние годы на полках буфета всегда стояла принадлежавшая отцу пара-другая бутылок виски, шерри или бренди. И ничего не могло воспрепятствовать маленькому Ишу, если бы ему захотелось провести тайный эксперимент. Он не захотел, и, как показывал опыт, никто из его детей и внуков не испытывал серьезного влечения к этим несметным и доступным богатствам. Да и случаев пьянства в общине за все эти годы никогда не отмечалось. Возможно, потому, что спокойная жизнь не требовала каких-то дополнительных стимуляторов, или потому, что алкоголь был доступен, как доступен был воздух, и, потеряв сладость запретного плода, растерял некогда окружавший его ореол значительности. Что касается Джои, то Иш был рад, что у маленького пьянчужки хватило ума выпить совсем немного, то есть то количество, которое не привело ни к отравлению, ни к полной потере сознания. Возможно, и тут ему удалось произвести впечатление на своих собутыльников постарше и снова доказать свое превосходство, ибо Уолт и Вестон заявились домой в гораздо худшем состоянии. Но как бы то ни было, мальчик оказался явно подвыпившим и не сильно возражал, когда его немедленно уложили в постель. В соответствии с моментом Иш счел возможным расположиться на краю кровати Джои и прочесть маленькую лекцию об опасности бездумных экспериментов и глупом безрассудстве подобным образом доказывать свое превосходство над другими. Он говорил и не отрываясь смотрел в маленькое, с огромными глазами личико сына. В них жил разум, в этих глазах, и, несмотря на алкогольные пары, было совершенно очевидно, что Джои все понимал. И еще в этих глазах было выражение единства, так, словно они опять говорили Ишу: «Мы понимаем друг друга. Мы оба понимаем смысл этой жизни. Мы совсем не такие, как они». В приливе, затопившем его до краев, чувства любви и привязанности к младшему сыну Иш наклонился и взял маленькую ручку в свою большую ладонь. А когда увидел ответный, полный любви и преданности взгляд этих огромных глаз, понял, что за этой напускной мальчишеской самоуверенностью скрывается застенчивая и ранимая душа. Наверное, и он сам был таким. Может быть, и тошнит мальчика именно из-за этой робости?

— Джои, мальчик, — произнес Иш, все еще во власти переживаемых чувств жалости и любви, — зачем ты так мучаешь себя? И Уолт, и Вестон — они же на целых два года старше. Успокойся, не гонись за ними. Через десять лет, через двадцать лет, что бы они ни сделали, ты будешь далеко впереди. И он увидел легкую, счастливую улыбку на губах сына. Но Иш знал, что счастьем Джои обязан переживаемому чувству единства с отцом, но никак не впечатлению от только что услышанных слов. Любой ребенок, даже такой не по возрасту развитый, как Джои, живет настоящим, и говорить с ним о том, что будет через десять лет, все равно что говорить о том, что ожидает его через век. Иш снова взглянул на маленькое личико и увидел, как под действием вина странными, сонными и отсутствующими становятся глаза Джои. Но любовь к сыну не исчезала, она росла и заполняла его, как никогда раньше. «Это он, это он, — думал Иш. — Благословенное Дитя! Он единственный продолжит!» Глаза мальчика наполнились сонной одурью, тяжелые веки закрылись, но Иш продолжал сидеть на кровати и держать в ладони руку сына. А потом, наверное потому, что сон так похож на смерть, холодные пальцы страха сжали сердце. «Заложники судьбы», — подумал он. Когда человек любит, он раскрывает сердце и душу. Ему повезло. Он испытал великое чувство любви возле Эм и теперь снова — рядом с Джои. Как же он был счастлив подле Эм и никогда, никогда не сможет представить, что Эм больше не будет. Эм сильнее любой смерти. С Джои все по-другому. Маленькую ручку все еще сжимает его ладонь, и он чувствует, как слабо бьется под кожей тонкая жилка. Она так близка и так беззащитна, что достаточно лишь царапины… Какая судьба ждет этого хрупкого мальчика с разумом титана? Он один способен придать законченную форму будущему миру. Ему нужно совсем немного: силы духа и тела. И еще стать с годами мудрее и… постараться выжить.

Между намерением и исполнением желаемого всегда лежит преграда. Не выдержит натруженное сердце, блеснет предательски клинок, оступится лошадь под всадником, вырастет раковая опухоль — да мало ли их, наших невидимых, коварных врагов… И тогда будут сидеть они у затухающего костра при входе в каменный зев пещеры и говорить: «Горе нам! Нет его больше среди нас, и некому вести нас!» Или когда скорбью отзовутся в сердцах удары погребального колокола, соберутся они перед дворцом и скажут: «Зачем случилось такое? Кто теперь направит нас на путь истины мудрым советом?» Или встретятся на перекрестке улиц большого города и посетуют горько: «Как все таки печально, что это произошло. Ведь нет другого достойного занять это место». Катится многовековая история человечества, и во все времена слышны в ней горькие стенания: «Если бы не заболел молодой король… Если бы жил наш принц… Если бы генерал так безрассудно не бросил армию в наступление… Если бы не надорвал непосильной работой сердце свое Президент…» Между намерением и исполнением желаемого всегда помехой стоит хрупкая человеческая жизнь.

И снова поредели туманы, и пришло время первых жарких дней. «Я снова вижу это! — думал Иш. — Снова вижу великий маскарад природы! Теперь настало время засухи и смерти. Теперь на смертное ложе перенесли божество всего живого. Но придут дожди, и снова зелеными станут склоны холмов. А потом придет то утро, когда с крыльца дома своего увижу я, как на закате займет солнце самую южную точку своего пути. И тогда соберемся мы вместе, и снова выбью я число на камне. Интересно, как назовем мы этот год?» И еще пришло время ждать возвращения Дика и Боба. Бывали дни, и приходило к Ишу чувство вины, что позволил мальчикам уехать. Но постепенно он свыкся с этой мыслью, привык и уже не чувствовал той остроты внутренней боли, как бывало раньше. А когда отступило одно беспокойство, на смену ему пришло новое, и новое чувство вины мучило его. И не знал Иш, как победить его. Дети! Их суеверия и их представления о божественном! Он помнит, как говорил себе, что справится. Он помнит, как говорил себе, что справится на следующее утро. Целое лето прошло, и ничего не сделано. Или он не хочет ничего делать? А может, желает, чтобы дети действительно думали о Джои как о наследнике особенной силы? Или, боясь в этом признаться, где-то в глубине души хочет, чтобы дети думали о нем — Ише — как о Боге? Не каждый день и даже не раз в год доводится человеку забавляться отравляющей сладким дурманом мыслью, что он может и уже сделал первый шаг к цели, за которой становится человек Богом. Ну, пускай полубогом, пускай существом, обладающим особенной, могучей силой. С той самой поры, когда бедняжка Крис, глядя на молоток, глотал слезы, — с той самой поры стал думать Иш, как относятся к нему дети. Непредсказуемым, изменчивым было это отношение. Порой, как в истории с молотком, замечал он нечто похожее на священный трепет. Видно, считали дети, что в нем, как и в Джои — но, конечно, в большей степени, — жило могущество маны. Ведь он был способен на странные, сродни великому искусству подвиги. Он знал значение приводящих в недоумение незнакомых слов. Он знал загадочную жизнь чисел. Благодаря странной силе он знал прячущийся за далеким горизонтом неведомый мир. Знал, что там, где кончается Залив и начинается океан, за маленькими горными вершинами Фараллонов, если подняться на холмы, видимыми в легкой голубой дымке прозрачного утра лежат зеленые острова. Дети его, как понемногу стал понимать Иш, были не просто детьми, а существами в высшей степени наивными, неопытными и простодушными, какими редко бывали дети в Старые Времена. Никто из них и никогда не видел вокруг ничего большего, чем жалкая горстка в несколько дюжин себе подобных. И хотя Иш верил, что жизнь их счастлива, но счастье это было от простоты жизни с ее монотонным повторением простых событий. Они не страдали от бесконечной череды перемен, что на пользу или во вред, но постоянно влияли на еще слабые детские души Старого Времени, порой ломая их или, наоборот, рождая сильных. Столь простодушные дети могут начать испытывать перед ним страх, считать, что в этом человеке заключена некая сила — непонятная, а потому страшная. Порой он чувствовал, что не ошибается, и даже видел в детских поступках подтверждение того, что не ошибается. Но с другой стороны, он был их отец, или дед, или дядя Иш — тот, кто всегда был рядом, кто, играя, ползал с ними по полу, когда были они совсем малышами. И потому, как у всякого другого ребенка, их уважение к такому взрослому ограничивалось вполне естественными рамками. И дети постарше вольно или невольно, но уже могли действием или словом показать, что старый человек — это существо порой бестолковое и способное ошибаться. Может быть, они и испытывали перед ним благоговейный трепет, но это нисколько не мешало проделывать над ним всякие детские штучки. Наверное, через неделю после происшествия с молотком он нашел на стуле кнопку — маленькую кнопку, веселую шутку всех учеников с тех пор, как появились школы, а в школах — учителя. И еще, когда они, давясь едва сдерживаемым смехом, уходили из гостиной на свободу улиц, Иш обнаружил, что кто-то опять сыграл с ним старую шутку, приколов булавкой кусок тряпки, так что, свисая, она болталась сзади, как длинный белый хвост. Иш никогда не сердился и никогда не искал шутников-исполнителей. В каком-то смысле шутки даже льстили его самолюбию. Дети шутят — значит, считают одним из своих. Но порой их забавы доставляли огорчение. Ведь где-то в глубине души он был не чужд мысли считать себя народным героем, этаким полубогом. Разве полагается полубогу подкладывать на стул кнопку или прикалывать длинный белый хвост? Разве достоин народный герой такого обращения? Но чем больше он размышлял над этими, весьма противоположными по смыслу явлениями — благоговейным трепетом и неуважительными забавами, — тем больше склонялся к мысли, что не так они и несовместимы и история уже знает подобные случаи.

Странно быть Богом! Они приносят упитанного тельца с позолоченными рогами и забивают его у подножия твоего алтаря. И ты горд и рад жертвоприношению. Но потом они берут голову, рога, хвост и шкуру и в шкуру заворачивают скользкие окровавленные внутренности. И всю эту никому не нужную гадость они сжигают перед твоим алтарем, а потом спешат полакомиться нежным мясом с жертвенных ляжек. Ты видишь обман, и обман рождает в тебе гнев — божественный гнев. Ты собираешь черные тучи и берешь в руки извивающиеся змеи молний. «Но нет, — начинаешь думать ты. — Это ведь мои люди! Сегодня у них много еды, они растолстели, горды и в гордыне своей неучтивы. Но кто захочет видеть народ свой жалким и ничтожным? А когда на будущий год обрушатся на них голод и болезни, они сожгут настоящего быка — нет, много быков!» И потому ты прощаешь их и напоминаешь о своем существовании лишь слабым раскатом одного-единственного грома, который глохнет и вряд ли замеченным остается в шумном веселии пирующих. «Я совсем не глуп, — говоришь ты Сыну. — Но иногда наступают времена, когда глупыми должны казаться боги этим ничтожным». А потом забываешь об обманщиках и думаешь, не поделиться ли секретами божественного могущества с Сыном своим либо, наоборот, найти гору повыше, да и скинуть ему на голову, ибо слишком острые серпы стал ковать Сын в своей кузне… Даже вам, злые боги, чей лик ужасом наполнен и страшен людям, даже вам, человеческой крови жаждущим, приходится закрывать глаза на проделки человеческие. О, как восхитителен страх их! Вопли жены и стоны жертвы — как ласкают слух они. Как мелькают топоры убийц над головой в дар тебе приносимого. И вот он лежит в крови залитый, и язык его вывалился из оскаленного рта — вот она, картина святого ужаса смерти! Но, наслаждаясь вихрем танца убийц его, видишь ты, недоумевая, что воскресла жертва и пляшет со всеми неистово, и пот смывает багряную краску шелковицы с тела его. И даже самый страшный бог мудрым быть должен и помнить лишь об ужасе кажущейся смерти, хотя каждый ребенок в деревне знает, что провели его… Нет, друзья мои, не надо падать ниц и вжимать лице в грязь. Просто склоните головы, когда входите, — едва заметно.

Но пришел час, и хотя не утвердился Иш в решении своем, но не мог более противиться желанию сделать необходимое. Вполне возможно, что памятное событие с молотком не имело под собой ничего серьезного. Он не знал и потому решился. И время для этого выбирал тщательно, чтобы всего несколько минут оставалось до окончания занятий, когда распускал он их. Готовил пути к отступлению, если вдруг обстоятельства примут унижающий его достоинство оборот. Ну а роль учителя позволила без особого труда подвести общий разговор к той точке, в которой заранее приготовленный вопрос мог вполне сойти за случайный, как бы заданный невзначай.

— Как случилось, по-вашему, как могло произойти, что все эти вещи… — Тут он взмахнул руками и широким жестом обвел комнату. — Как случилось, что этот мир, все это появилось на свет?

Ответ прозвучал почти мгновенно. На этот раз Вестон выступал, но, очевидно, любого из сидящих в гостиной вопрос не поставил бы в тупик своей каверзностью.

— Чего тут думать, американцы все сделали. И тут у Иша перехватило дыхание. Идея сама катилась ему прямо в руки. Вполне естественный ответ, ибо, когда ребенок спрашивал, кто построил эти дома и улицы, кто положил еду в железные банки, взрослые обычно отвечали: «Это сделано американцами». И со вздохом облегчения Иш задал следующий вопрос:

— А американцы — кто они такие?

— О, американцы — очень Старые Люди.

На этот раз быстрой реакции на детский ответ не последовало, так как в словах «Старые Люди» слышалась не временная связь, а отношение, очень напоминающее суеверия. Старые Люди — это все равно как сказочные пришельцы из иных миров. А ему не хотелось придавать этим словам подобный смысл. От него требовались какие-то веские контрдоводы.

— Я был… — начал он просто и после совсем короткой паузы, не находя смысла в применении прошедшего времени, поправился: — Я Американец.

И странно, стоило ему произнести такие простые слова, как ощутил он неизъяснимый прилив гордости, будто с последними, растаявшими звуками взметнулись вверх звездно-полосатые стяги и грянул гром духовых оркестров. Это великое счастье — чувствовать себя американцем. Счастье быть причисленным к великой нации. И не только гордость мог испытывать человек от такой сопричастности, но и всеохватывающее чувство уверенности, безопасности, покоя и единства с миллионами таких же, как и он сам. Вот почему он больше не стал говорить в настоящем времени. Наступило молчание, и Иш увидел устремленные на него в этом молчании глаза детей. И разумом не понял еще, но почувствовал, что его объяснение не достигло желаемой цели. А он ведь хотел дать им понять, что не было ничего сверхъестественного в старых людях, называвших себя американцами. Он просто хотел сказать: «Посмотрите на меня. Я Иш — отец некоторых из вас и дед одного из вас. Я ползал с вами по полу на коленях. Вы таскали меня за волосы. Смотрите — я просто Иш. А сейчас, когда говорю: „Я Американец“, — это не значит, что в словах моих таится какой-то сверхъестественный смысл. Американцы были такими же, как и вы, простыми людьми». Именно это должны были понять дети, а получилось все наоборот, ибо другое услышали в этих простых словах. И когда сказал Иш: «Я Американец», — они кивнули, соглашаясь, и подумали про себя: «Еще бы, конечно, ты Американец. Ведь у тебя есть столько странных, недоступных таким простым существам, как мы, знаний. Ведь это ты учишь нас писать и читать. Ты рассказываешь сказки о мире, который, оказывается, круглый. Ты говоришь о числах. Ты держишь в руках молоток. Ясно, что похожие на тебя создали этот мир, а ты просто пришел к нам из Старого Мира. Ты есть один из Старых Людей. Конечно же, ты не обманываешь нас — ты Американец». И, не веря мыслям своим, в отчаянии глядя на застывшие лица и слушая немую тишину гостиной, увидел он улыбку Джои, словно говорил сын одними губами: «Только нас двоих объединяет нечто общее. Я тоже похож на Старых Людей, пришедших в наш Новый Мир. Я умею читать, и я понимаю, как делаются эти вещи. Я могу взять в руки молоток, и ни один волос не упадет с моей головы».

Иш был рад, что у него хватило мудрости задать вопрос в полдень. Теперь он уже ничего не сможет изменить — ни с вопросом, ни с ответом.

— Занятия закончены, — сказал он. — Занятия закончены!

 

6

Как-то ближе к вечеру Иш развлекался с Джои. Да, скорее, не развлекался, а продолжал обучение, играя с ним в школу. Достал деньги и учил Джои немного из истории и экономических отношений. Джои нравились блестящие, звонкие никели с рельефом незнакомого горбатого зверя. Как бы сделал любой ребенок из Старых Времен, Джои тоже предпочитал никели малоинтересным бумажкам с бородатым человеком, похожим на дядю Джорджа. А Иш пытался найти доступный способ поставить все на место.

И когда, как ему казалось, правильное решение было найдено, он услышал странный и одновременно такой знакомый по прошлому звук. Он замолчал и вслушивался, не замечая, как от напряжения ожидания приоткрылся его рот. И он дождался, потому что снова, на этот раз гораздо ближе, зазвучало знакомое: «тут — а — туут».

— Эм! Где ты, Эм? — крикнул он и сам испугался, каким, оказывается, пронзительным мог быть его голос. — Они вернулись! — И вскочил, не замечая, как, порхая, полетели на пол долларовые бумажки. И он, и Эм, и дети — все выбежали из дома, и из других домов тоже бежали, и собаки заливались лаем, и джип ехал по дороге. Грязный он был, помятый. Потрепала его, оставив следы, долгая дорога. Но все же, пройдя испытания, он вернулся домой. Иш остановился, с трудом сдерживая волнение. Вот уже выскочили из джипа мальчики, кричали что-то громко, руками размахивали — живыми они вернулись, здоровыми. Только тогда почувствовал Иш облегчение, только тогда понял, как же он волновался за них. А мальчики стояли окруженные маленькой толпой вопящих детишек. И Иш как-то робко подался назад, не решился подойти к ним сразу. Но смотрел на мальчиков не отрываясь и, наверное, потому не сразу заметил еще одно движение. Там кто-то еще был в машине. Конечно, вот он зашевелился, выбирается. И сразу ощущение тревоги кольнуло сердце — тревоги и злобы к незваному, вторгнувшемуся в его мир пришельцу. Сначала, когда лишь голова появилась в дверце машины, увидел Иш венчик волос и каштановую бороду — красивой была бы борода, если бы не казалась грязной от крошек прилипшего табака и, неровно подстриженная, не торчала по краям клочьями. Видно, неумелые руки работали ножницами. Тем временем незнакомец шагнул вперед и медленно выпрямился. А Иш уже почти в панике смотрел и запоминал его, оценивая. Большой парень — высокий, широкий в кости, тяжелый! Сильный, но по тому, как распрямлялся медленно, не живой, не энергичной была та сила. Да, сильный, но что-то внутри его было не так, и тяжелый слишком! И еще толстые складки щек глаза подпирали, узкими их делая. «Поросячьи глазки!» — думал Иш, и не отступало, не покидало его чувство физического отвращения. А дети продолжали в беспорядочном хороводе вертеться вокруг машины, и незнакомец, лишь один шаг вперед сделав, застыл на месте и от машины больше не отходил. Он поднял голову, огляделся, увидел Иша, и тогда в первый раз взгляды их встретились. Маленькие, заплывшие жиром глазки человека ярко-голубыми оказались. Он улыбался Ишу. Иш тоже улыбнулся, но против воли поползли углы губ вверх — не по желанию, по привычке старой. «А ведь я первым улыбнуться должен, — думал Иш напряженно. — Он словно покровительствует мне, расслабиться предлагает. Это я должен был с ним такое сделать. Он сильный парень, хотя жирный и вид у него нездоровый». И тогда Иш нашел в себе силы сломить только ему и этому незнакомцу понятное замешательство, шагнул вперед и сжал в ладонях своих ладонь Боба. Но, даже сына обнимая, все равно о госте думал. «Одного со мной возраста», — думал Иш. А Боб уже спешил познакомить их.

— Это наш друг Чарли, просто сказал он и хлопнул Чарли по спине.

— Рад видеть тебя, — с трудом выдавил Иш, но даже столь простые слова ненатурально прозвучали. Но он заставил себя прямо взглянуть в узкие щелки глаз гостя, и, наверное, в напряжении взгляда его сознательный вызов и пренебрежение прочесть можно было. Нет, сейчас бы уже не сказал Иш, что поросячьи глазки на него смотрят. Это матерого хряка глаза! Сила и ярость за детской голубизной прятались. А когда пожали они друг другу руки, рука гостя сильнее оказалась. Если бы захотел гость, то мог бы без труда поломать Иша, сильно поломать. А Боб уже потащил Чарли с другими знакомить. И злоба у Иша не затихала, а, наоборот, росла, готовая выплеснуться. «Осторожно!» — приказал он себе. Совсем иначе представлял он в мечтах возвращение мальчиков. Думал: станут мальчики крепкой нитью, с другими, такими же чистыми и неиспорченными связывающей. И вот он — Чарли! Красивый, кто спорит, — но на любителя такая красота. Хороший товарищ — видно, мальчикам нравится! Но… конечно же, Чарли — он же грязный. И мысль эта поставила все на свои места, будто дала объяснение беспричинной, с первого взгляда родившейся неприязни. Чарли был грязный, и, подчиняясь внутреннему чувству, Иш был готов думать, что не только снаружи грязен Чарли, но и внутри — глубоко внутри грязен. Грязь — всегда существующая грязь земли — самое последнее, что Иша, да и всех других в нынешние времена беспокоило. Но впечатление от грязи, какую он на Чарли заметил, совсем другое было. «Может быть, — быстро перебирал он в уме, — это впечатление от одежды?» На Чарли был деловой костюм — такие в последние годы никто не носил. Редкость! К тому же еще и с жилеткой. Но жилетке объяснение можно найти — вечер выдался холодный и сильный ветер гнал по небу низкие рваные облака. Но засаленным был костюм, и если не знать, что давно уже никто ни куриц, ни яиц не видел, можно подумать — в пятнах засохшего яичного желтка был костюм. А все вдруг к дому заторопились, и Иш пошел с ними, но не как хозяин шел, не вел он, а сзади плелся. В гостиной яблоку негде было упасть. Мальчики и Чарли в центре. Дети с обожанием на них смотрели. А как по-другому могли смотреть дети на исследователей, из далекой и опасной экспедиции с честью возвратившихся. А еще больше Чарли глазами поедали, — видно, странно им было и непривычно видеть незнакомца. Даже в самых смелых мечтах не ожидали люди, что столько радости принесет им возвращение мальчиков. А Иш думал, что если бы имелся под рукой лед, то самое время откупорить бутылки с шампанским. А потом подумал, почему такой горько-ироничной кажется ему эта мысль?

— Что удалось вам? — кричали все разом. — Как далеко заехали? Что делается в этом большом городе — как же его имя? Но, даже захваченный водоворотом всеобщего возбуждения, Иш ловил себя на том, что все время косится на Чарли. Смотрит на его сальную бороду, жилетку в пятнах и от этого еще сильнее чувствует отвращение к чужаку. «Следи за собой, — уговаривал себя Иш. — Не будь деревенщиной, ненавидящим любого чужака с мыслями и манерами, отличными от твоих собственных. Ты всегда говорил, что община нуждается в новых идеях и новых людях, а стоило кому-то появиться, ты начинаешь ненавидеть его и оправдываешь свою ненависть глупыми выводами: „Если он грязен снаружи, значит, что-то обязательно грязное у него внутри“. Расслабься — разве не понимаешь, какой сегодня великий день!» Но сколько ни уговаривал он себя, чувство горечи не проходило.

— Нет, — в то время говорил Боб. — До Нью-Йорка мы не добрались. Мы были в другом большом городе — Чикаго, кажется. Но за ним дороги все хуже и хуже становились. Новые деревья выросли, старые все, что можно, завалили, заносы, размывы, мосты посносило. Мы то по одной дороге поедем, то по другой… Кто-то перебил Боба вопросом, не дал договорить. Одновременно полдюжины вопросов обрушились на путешественников, и они завертели головами беспомощно, не зная, на какой отвечать сначала. В шумной разноголосице Иш поймал взгляд Эзры. И во взгляде этом он сразу ощутил тревогу и понял, что Эзра тоже присматривается к Чарли. И одновременно с тревогой испытал Иш растерянность и подтверждение своим опасениям. Эзра знал людей, и Эзра любил людей. Если Эзра встревожился, значит, есть причины. В таких случаях Иш больше доверял Эзре, чем самому себе. «Кончай, — приказал он себе. — Ты же не знаешь, о чем сейчас думает Эзра. Может быть, и смотрит так потому, что понимает твою тревогу, знает, о чем ты сейчас думаешь. Ничего же не случилось! Ты ведешь себя как царек ничтожного племени, который боится, что появившийся с новыми идеями незнакомец сбросит старых божков и растопчет старую веру». И тогда он заставил себя слушать, что говорят мальчики и поймал обрывок фразы:

— …одеты в смешные одежды, — говорил Дик. — Вроде длинных белых ночных рубашек — не знаю, как и назвать их, — с длинными белыми рукавами. И мужчины и женщины — все их носят. Они в нас кидали камнями и вопили: «Нечистые! Нечистые!» И еще кричали: «Мы Божьи дети!» Кричали так, что мы не решились к ним подъехать. Потом Эм заговорила. И в голосе ее, низком, но таком женственном, утонул, на убыль пошел возбужденный визг маленькой толпы. Другому, наверное, пришлось бы по столу кулаком стучать и криком требовать внимания. А когда Эм заговорила, комната быстро успокоилась, хотя и не повысила она голоса и слова были сказаны совсем простые.

— Поздно, — сказала она. — Ужинать пора. Мальчики есть хотят… Полоумная Иви последний раз хихикнула бессмысленно и потом затихла. А Эм говорила, что лучше всем сейчас по домам разойтись и вернуться позже. Говорила Эм, а Иш следил за Чарли и видел, что Эзра тоже следит. Чарли же взглянул на Эм и отвел глаза, но все же, наверное, на секунду дольше глядел, чем требовалось. А потом на Иви перевел взгляд и на волосы ее золотистые. Оценивающе смотрел, долго. А тут все с мест вскочили, заторопились к выходу. Дик увел Чарли к Эзре ужинать. А когда накрыли ужин в доме Иша и расселись все за столом, снова бесконечные расспросы начались. Иш больше молчал, давая Эм возможность поговорить с Бобом. Ей материнские тревоги успокоить полагалось. Болели ли они? Было ли еды вдоволь? Не голодали, не мерзли по ночам? Разговоры да вопросы про путешествие оставили на потом, когда остальные соберутся; и еще Иш чувствовал, что не стоит Боба сейчас про Чарли допытывать. Но не смог до конца искушение побороть, да и Боб говорил откровенно, ничего не утаивая.

— А, — сказал он, — Чарли? Конечно, мы его дней десять назад у Лос-Анжелеса подобрали. По-моему, там совсем мало людей живет, у Лос-Анжелеса. Немногие вроде нас живут, вместе. И совсем немного поодиночке встречаются. Чарли один жил.

— Это вы его просили поехать вместе, или он сам предложил? Иш даже подался вперед, не отрывая взгляда от лица сына. И видел, что если вопрос Боба немного и удивил, то не смутил нисколько.

— Даже и не вспомнить сейчас. Не помню, чтобы я его приглашал. Может быть, Дик? И Иш снова окунулся в свои мысли. Возможно, у Чарли были какие-то свои причины покинуть Лос-Анжелес и перебраться в другое место. Ну конечно же, он просто клевещет на человека, не зная ни его самого, ни его намерений. А тут снова Боб заговорил:

— Он столько забавных историй рассказывал, Чарли этот. Он очень хороший парень. Забавные истории… можно себе представить, какого толка эти забавные истории. Речь молодежи совсем простой и откровенной в те годы стала. Понятие о непристойностях, если так выразиться можно, совсем исчезло, потому что в словаре молодежи одно слово всего осталось для выражения сути вещей — «забавный». Непристойности умерли своей естественной смертью, наверное, как противоположность тоже умершей, своей естественной смертью романтической любви. Но Чарли… этот еще мог рассказывать грязные истории. И хотя Иш никогда не считал себя ханжой и не стыдился притворно подобных историй, но тут почувствовал, как отвращение к Чарли перерастает в праведное негодование и, несмотря на уговоры самого себя, что ведь совсем ничего не знает о Чарли, кроме того, что мальчики его замечательным парнем считают, растет с каждой минутой. Как сейчас хотел Иш, чтобы не случилась та история с водой, не заставила его речь держать на том памятном собрании. Тогда бы не пришлось стыдить людей, что не думают о будущем. Вот тогда бы не привезли с собой мальчики этого вызывающего отвращение, грязного незнакомца. После ужина разожгли на склоне холма большой костер, и собрались все вокруг огня. Детям большая радость была, потому пели они и резвились без устали. Большой праздник пришел к обитателям Сан-Лупо. И опять забрасывали мальчиков бесконечными вопросами, но все же досказали они свою историю… На пути к Лос-Анжелесу всего с несколькими размывами и заносами они повстречались. Правда, для полноприводного джипа преграды оказались сущим пустяком. А в Лос-Анжелесе встретили общину религиозных фанатиков в белых балахонах, и звали себя эти люди не иначе как «Божьи дети». Как представлял себе это Иш — люди оказались под влиянием какой-то сильной личности, оставшейся в живых после катастрофы. То есть произошла история, противоположная той, что некогда имела место в их Племени, сейчас полностью свободном от каких-либо религиозных догм. После Лос-Анжелеса мальчики двинулись по Шестьдесят шестой на восток, и Иш живо вспомнил, как он вел свой пикап по этому шоссе сразу после Великой Драмы; и лет ему было тогда не намного больше, чем сейчас этим мальчикам. Дорога через пустыню, как он и ожидал, осталась в хорошем состоянии, и пустыню мальчики легко пересекли, если не считать возни с песчаным барханом, который выполз в одном месте на дорогу и горбом своим песчаным основательно ее перегородил. И после пустыни они ехали без особого труда, разве что шины постоянно спускались. Мост через Колорадо подрагивал предательски, но джип все же выдержал. На следующую общину наткнулись у Альбукерка, где раньше селились индейские племена. Из описаний заключил Иш, что если кожа у этих нескольких дюжин людей и не очень темной была, все же по духу были они наверное, индейцами, потому что выращивали кукурузу и бобы, то есть занимались тем, чем испокон века занимались индейцы мирных деревень-пуэбло. Только самые старые немного говорили по-английски. Община замкнулась в себе, отгородилась от внешнего мира и на чужаков смотрела подозрительно. У людей племени были лошади, а вот машин совсем не было, и в городах, даже самых ближних, они почти не бывали. За Альбукерком свернули мальчики на север к Денверу, а потом снова путь на восток продолжали уже по Великой равнине.

— Мы по дороге ехали, — говорил Боб. — Как Шестьдесят шестая, но только часть ее. — И он замолчал, неуверенный, что его поняли. Иш думал с минуту, наверное, пока до него не дошло, что рассказывают им о хайвее N6. Наверное, еще сохранились вдоль нее дорожные указатели, и Боб видел, что цифра на них на «66» похожа, но почему-то осталась только одна. Ишу немного не по себе стало, когда понял он, что его родной сын совершенно в цифрах и числах не разбирается. Хайвей N6, краем захватив Колорадо, вывел их на равнины Небраски.

— Скота там видимо-невидимо, — это уже Дик рассказ подхватил. — Кругом скот. Куда ни посмотришь, везде только скот.

— А вы видели таких коричневых, с горбами? — спросил Иш.

— Да, однажды видели, но совсем немного, — сказал Дик.

— А траву видели? Такая высокая, прямая трава, на конце с маленькой кисточкой, а в ней зерна. Когда туда ехали, они должны были быть мягкие, белые как молоко. А на обратном пути трава как бы золотой должна быть, а зерна твердые, большие. Мы ее пшеницей называли.

— Нет такой травы не видели.

— А кукуруза? Вы ведь знаете, что такое кукуруза. Ее раньше в этих краях у Рио-Гранде выращивали.

— Нет, и кукуруза там сама по себе тоже не растет. И все дальше продолжали они свой путь по дорогам. Но дороги все чаще в завалах оказывались, потому что края пошли не такие засушливые и дожди здесь шли чаще, а зимой случались крепкие морозы. Дороги в разломах были, целые плиты лед выворачивал, а там, где трещины поменьше, там трава, сорняки, кустарник и даже молодые деревья в рост поднялись. Но все равно удалось им пересечь и эти земли, некогда называвшиеся Айовой.

— …подъехали к огромной реке. Такой широкой никогда больше не видели, но мост через нее крепко стоял… Они добрались до Чикаго, но город оказался огромной каменной пустыней. И Иш подумал, что вряд ли это гостеприимное место теперь, когда зимние ветры начинают задувать с озера Мичиган. И он не удивился, что люди, перед которыми теперь открытыми лежали просторы всего континента, ушли из огромного города у озера, оставив мертвый призрак за своей спиной. На выезде из Чикаго мальчики заблудились в хитросплетении лабиринта пригородных дорог, а так как день выдался облачный, то, потеряв ориентацию, вместо востока двинулись на юг.

— После этого, — рассказывал Боб, — мы разыскали в магазине эту штуку, которая направление показывает, — и он вопросительно посмотрел на Иша.

— Компас, — подсказал Иш.

— Раньше он как-то не нужен был, а потом мы им часто пользовались; и снова на восток поехали, пока не добрались до большой реки, которую, как ни старались, пересечь не смогли. Иш без труда вычислил, что, наверное, Уобаш им стал преградой. Двадцать один год паводков, а скорее всего, один — разрушительный и мощный — снес с реки все мосты. После того как и в южном направлении не нашли мальчики дороги, снова повернули на север и ехали по Шестой, все-таки по более возвышенной местности проложенной. И с каждым днем путь на восток становился все более трудным. Паводки, ураганы, зимние морозы превратили некогда ровные, открытые хайвеи в беспорядочно вздыбленные, заваленные гравием обломки бетонных плит. Заросшие молодой порослью, в завалах из стволов старых деревьев, стали дороги непроходимыми. В некоторых местах джип еще мог проехать сквозь заросли кустарника или перевалить всеми четырьмя колесами через ствол дерева, но чаще путь приходилось прорубать топором и до пота работать лопатой. Такая езда измотала мальчиков. И еще навалилось страшное чувство полного одиночества.

— Стало очень холодно, и дул северный ветер, — с трудом подбирая слова, говорил Дик. — И тогда мы испугались. Мы вспомнили, что ты нам рассказывал о снеге, и решили, что никогда не сможем вернуться домой. Скорее всего, у Толидо они повернули назад. А когда повернули, началось у них что-то вроде паники. Пошли затяжные дожди, и часто дороги оказывались залитыми водой. И был сильный страх, что смоет мосты с больших рек и останутся они одни, отрезанные от своего народа. Они не пытались двинуться к югу, как советовал Иш, а повернули назад и поехали по тем же дорогам, что привели их в эти края, и даже на знакомых дорогах не были уверены, что выберутся и снова увидят родной дом. И обратная дорога подарила им мало новых впечатлений, и не увидели они больше того, что уже видели. Даже мыслей не возникало у Иша в чем-то винить мальчиков. И думал он, что вели они себя мужественно, решительно и с большой находчивостью. Если и можно кого-то винить, так это только самого себя — за то, что послал мальчиков в Чикаго и Нью-Йорк — в эти гиганты Старого Времени. Ему нужно было догадаться и выбрать другой маршрут — в сторону Хьюстона и Нового Орлеана, а не в суровую страну холодных зим и пронзительных ветров. Но ведь на пути в Хьюстон и разливы рек могли быть сильнее, и деревья подняться гораздо быстрее, чем на севере. Из-за климата Арканзас и Луизиана могли превратиться в непроходимую глушь гораздо быстрее, чем Айова или Иллинойс. А дети вопили и плясали у костра. Что это, возвращение к первобытному образу жизни с его примитивными радостями или у него просто плохое настроение и все начинает представляться в черном свете? Наверное, дети во все времена вели бы себя у огня одинаково. Вот и взрослая Иви — по уму совсем ребенок — пляшет с ними. А ведь как красиво развеваются ее золотистые волосы. В молчании сидел Иш, смотрел в одну точку и думал. Конечно, поиск доказательств того, что некогда цивилизованная страна превратилась в бескрайние дикие просторы, не мог считаться главной целью экспедиции. Да любой вам это скажет, не отходя далеко от дома. Главным итогом стало установление контактов с двумя другими общинами. Хорошо сказать — контактов, если общины настроены не только подозрительно, но и откровенно враждебно даже к таким несмелым попыткам вмешательства в их жизнь незваных чужаков. Что явилось причиной такого отношения — слепые предрассудки или глубокий инстинкт самосохранения? Но по крайней мере они теперь будут знать, что в Лос-Анжелесе и вблизи Альбукерка живут люди. И от знания этого должно дальше отступить еще живущее в душах их чувство одиночества. Две малочисленные группы людей обнаружены всего в одном путешествии, по одной и той же дороге! Если свести этот факт к простым арифметическим расчетам, на территории Соединенных Штатов их будет уже несколько дюжин. Он вспомнил о давней встрече с арканзасскими неграми. В той плодородной стране с ее благодатным климатом и мягкими зимами трудно найти причину думать, что те трое не выживут и не станут ядром молекулы, которая начнет притягивать других — как белых, так и черных. Конечно, по образу жизни и по мировосприятию такая община будет отличаться, причем значительно отличаться, от людей Нью-Мексико или двух общин Калифорнии. Подобного рода дивергенция в недалеком будущем поставит перед людьми очень серьезные проблемы… Но не время сейчас заниматься философскими проблемами будущего. Вот оно перед ним, настоящее, — в диких плясках и криках беснующихся у огня детей. Истинная вакханалия! Поддавшись всеобщему возбуждению, даже старшие мальчики, да и некоторые из семейной молодежи присоединились к дикому празднеству. Играли в «веревочку» — забаве чрезвычайно волнующей еще и тем, что сброшенному с конца веревки неудачнику приходилось прыгать через костер. И вдруг напрягся Иш, так что все мускулы разом окаменели. Чарли тоже играл! В одной линии между Диком и Иви он размахивал свернутой кольцами веревкой. А дети! Как дети радовались, что такой взрослый, да еще и таинственный незнакомец играет вместе с ними. И снова Иш пытался побороть чувство физического отвращения. «А почему бы нет? Собственно говоря, почему взрослый мужчина не может играть вместе с детьми? А я — да я такой же, как те из Лос-Анжелеса или Альбукерка, еще не зная, но уже заранее ненавидящие всех чужаков. Но все же будь он немного другим, я бы ничего не имел против Чарли…» Как ни уговаривал себя Иш, не удавалось ему побороть это возникшее с первого взгляда чувство неприязни. Пытаясь выкинуть из головы Чарли, он снова вернулся в мыслях к путешествию мальчиков, оценивая его важность для будущего. Но не смог, потому что все это было вопросами будущего, а главным вопросом настоящего был и оставался Чарли. Поздно уже было, и матери потихоньку стали собирать детей. Праздник к концу подошел, но, желая послушать продолжение рассказов мальчиков и Чарли, самые старые вернулись в дом Иша и Эм.

— Усаживайся сюда, — сказал Эзра, показывая Чарли большое кресло у камина. Самое почетное место и самое удобное кресло в гостиной Иша предложил Эзра гостю; и снова подумал Иш, как это похоже на Эзру — так быстро угадывать и понимать отношения между людьми. Ведь у него — у хозяина — даже мысли такой не возникло, не сделал он ничего, чтобы уютно было Чарли в его доме. И тут же возразил сам себе, нашел достойное оправдание — не хотелось, чтобы Чарли уютно было… Холодный вечер опустился на Сан-Лупо, и Эзра попросил разжечь огонь. Мальчики быстренько дрова принесли, и скоро занялись поленья веселым, дружным пламенем. В комнате с каждой минутой все теплее становилось. Они говорили, и Эзра, как обычно, беседу вел, когда Чарли попросил выпить чего-нибудь. Джек принес бутылку бренди и стакан. Целый вечер не пустовал стакан в руке Чарли, но не жадничал он и не торопился, а потягивал из стакана медленно, смакуя каждый глоток, — видно, что привычное дело делал и толк в нем знал. И за весь вечер ни единым словом, ни единым жестом не дал никому понять, что пьян или просто возбужден.

— Что-то все равно зябко, — жалобно протянул Эзра.

— А ты, случаем, не заболел? — встревожилась Эм. Иш тоже встревожился. Болезнь такой редкой гостьей стала, что любая жалоба на недомогание становилась предметом всеобщего обсуждения.

— Не знаю, — сказал Эзра. — Если бы такое в Старые Времена случилось, можно было сказать, что простудился, а сейчас и не знаю, что сказать. И тогда они подбросили еще дров в камин, и в комнате стало сразу нехорошо от жары, неуютно; и Иш стянул с себя свитер и остался в одной рубашке с короткими рукавами. И почти сразу за ним Чарли снял пиджак, расстегнул пуговицы на жилетке, но саму жилетку не снял. Ну а лучше всех Джордж поступил: устроился поудобнее на краю дивана, поклевал слегка носом и мирно заснул. Но когда заснул старина Джордж, не сделался общий разговор от этого менее оживленным. А Чарли не оставлял в покое бутылку, но не брало его бренди, разве что от выпитого, а скорее, от духоты заблестел его лоб потной влагой. Иш молчал, понимал, что Эзра и так разговор крутит, и этак, чтобы больше о прошлом Чарли выведать. Но лишним был такой тонкий подход. Чарли, когда вопрос его касался, отвечал прямо и вполне охотно.

— Значит, когда померла она, — говорил он, — мы вместе не много и пожили, думаю, лет десять-двенадцать. Ну, в общем, когда умерла моя женщина, не хотел я больше ни там оставаться, ни в округе этой. А когда ребята ваши приехали, понравились они мне, собрал, что под рукой было, и поехали мы вместе. И пока говорил Чарли, мысли Иша на сто восемьдесят градусов повернулись. Мальчики после короткого общения с Чарли просто души в нем не чаяли. Чувствовалась в Чарли и сила физическая, и сила обаяния. Возможно, что хорошим, нужным человеком станет он для их общины. Иш мельком взглянул на Чарли и увидел, что уже крупные капли пота у того на лбу выступили.

— Чарли, — сказал он. — Тебе жарко, наверное. Снимай жилетку, чувствуй себя как дома. — Чарли даже вздрогнул слегка, но не сказал ни слова.

— Извините, — заговорил Эзра. — Совсем не пони маю, что это со мной сегодня делается. Пожалуй, пойду лягу в постель. — Произнес эти слова Эзра и даже с места не сдвинулся. Как сидел, так и продолжал сидеть дальше.

— Да ты не мог простудиться, Эз, — опять заволновалась Эм. — У нас уже давно никто не простужался. А потом общими усилиями удалось уговорить Чарли вместе с его бутылкой пересесть подальше от огня, что он и сделал, но жилетки так и не снял. Стоило Чарли занять новое место, как закрутились вокруг него две домашние собаки Иша. Даже собакам был интересен незнакомец. Еще бы, ведь столько новых запахов! Обнюхали и успокоились, — видно, не нашли ничего интересного. Зато Чарли они очень заинтересовали, и, когда начал он их за ушами трепать и по спине гладить, завиляли собаки хвостами, довольные. А Иш все продолжал мучиться. Люди для него всегда самой большой загадкой были, и часто он в них ошибался и поэтому в мыслях бесконечно из одной крайности в другую кидался. Вот он чувствует в Чарли силу и обаяние. Сила и обаяние — это хорошо, значит, и Чарли человек хороший, и теплая волна почти дружеских чувств поднимается в душе Иша. Но когда он соображает, что сила и обаяние есть не что иное, как угроза его авторитету и командному положению в общине, сразу пугается и иначе как на воплощенное зло на Чарли уже не смотрит. Вот и Джордж от сладкой дремоты в тепле очнулся, потянулся всем своим большим телом, встал и объявил, что настало время ему домой отправляться, там его уже давно мягкая перина ждет. И другие выразили желание вслед за Джорджем последовать. В общих сборах Иш понял, что Эзра на прощание ему пару слов обязательно шепнуть захочет, и поэтому затащил его на кухню.

— Тебе действительно плохо?

— Мне? С чего ты взял? — удивился Эзра. — Ни когда так хорошо себя не чувствовал, как сегодня. Эзра улыбался, и Иш, кажется, начал кое-что понимать.

— Так тебя не знобило? — спросил он.

— Да чтоб меня всю жизнь так знобило, — сказал Эзра. — Просто хотел посмотреть, расстанется ли Чарли со своей жилеткой. Не расстался. Ему без жилетки не нравится. Я так и думал, а теперь точно знаю — в ней карман новый пришит, шире и глубже старого. А в кармане — не иначе как такая маленькая штучка, которую раньше специально для дамочек делали, чтобы дамочки могли ее в сумочку спрятать. Такой маленький, аккуратный кусочек железа. А Ишу почему-то от этих слов вдруг легко стало. Такая простая, конкретная вещь, как пистолет, — они найдут способ, как с этим справиться. Но стоило Эзре продолжить, как снова вернулась тяжесть на сердце.

— Хотел бы я понять этого парня. Порой мне кажется, вижу я что-то паршивое и грязное в нем — в самой середке сидит. А порой кажется — лучшего товарища мне за всю жизнь не найти. Одно скажу точно: он из тех, кто знает, чего хочет, и всегда этого добивается. А когда вернулись в гостиную, то Джордж уже одной ногой на пороге стоял.

— Это лучшее, что с нами за многие годы случилось, — говорил он Чарли.

— Нам очень нужен еще один сильный парень. Будем надеяться, ты с нами останешься. Дружный хор голосов поддержал мудрые слова Джорджа, и после этого все вместе к выходу потянулись. А Иша оставили одного, наедине с грустными мыслями. Он было тоже хотел к дружному хору присоединиться, но язык вдруг одеревенел и во рту совсем пересохло. И думать он мог лишь об одном: «Что-то паршивое и грязное в нем — в самой середке сидит».

 

7

А когда все ушли, Иш вспомнил о том, что никогда за все эти годы не делал. А когда все-таки решился сделать, не знал, получится ли. Получилось, потому что на дверях черного хода нашел он тяжелый дверной крюк — мама всегда на крюк запиралась, не доверяла обычным дверным замкам, — и Иш в первый раз за много лет набросил этот крюк. А потом он прошел к парадной двери и обнаружил вполне исправно действующий засов. Все эти годы не от кого было так тщательно двери запирать. Из своих никого не боялись, а чужому не пробраться бесшумно через собачий кордон, да и откуда взяться чужому. Но теперь появился такой, которому доверять нельзя и который с собаками теперь друг. Когда собак за ушами трепал, может быть, уже тогда все рассчитал и наперед думал? Когда наконец добрался Иш до супружеской постели и поделился своими страхами с Эм, то не нашел в ней благодарного слушателя. Ему еще и раньше казалось, что больно Эм все благосклонно воспринимает.

— Ну и что тут необычного? Носит человек пистолет, и пускай себе носит, — сказала она и зевнула. — Ты же ведь свой сколько лет таскал, или забыл?

— И не прятал! И не боялся жилетку снять и остаться безоружным.

— Правильно, но может быть, простим ему? Он нервничал и не по себе ему было. Тебе не нравится, как он смотрит, а ему не нравится, как ты на него смотришь. Он ведь один — в окружении чужих и незнакомых. А Иш, вместо того чтобы согласиться с Эм, испытал вдруг всплеск отвращения к чужаку Чарли.

— Да, — сказал он. — Но мы здесь живем, наши дома здесь, никто его сюда не звал, и если приехал — пусть к нам приспосабливается, а не мы к нему.

— Ты прав, конечно, мой дорогой. Но все равно хватит об этом. Я спать буду. Если чему и завидовал Иш в жене, так это ее способности мгновенно засыпать. А вот у него другая крайность была — чем больше о сне думал, тем труднее засыпал; и никогда не удавалось бег мыслей замедлить, успокоиться, даже если очень хотелось. И снова он почувствовал, что теперь не скоро уснет. Потому что новая мысль в голове родилась — неприятная такая мыслишка. Неприятность в том заключалась, что ведь придется ему с Чарли один на один бороться. Если бы в Племени уже существовала твердая внутренняя организация, если бы они были объединены в какой-то, пусть символический, союз, предполагающий обязательность действий единым фронтом, вот тогда вторжение чужака — пускай даже такой сильной личности — не могло бы иметь для подобного союза серьезных последствий. Сейчас время упущено. Чужак уже здесь и должен быть встречен достойно. Пусть все решит противоборство один на один. А Чарли не слабый противник. Он уже успел завоевать симпатии Дика и Боба, и, без сомнения, кто-то еще из молодежи с радостью принял предложение его дружбы. Джорджа он покорил — тут и сомневаться нечего. Эзра пока думает. В чем природа этого подкрепленного силой странного обаяния? Ни умом, ни сердцем Иш не понимал, почему всем так нравится Чарли, но то, что он всем нравился, было бесспорным фактом. А может быть, все дело в нем — в Ише. Ему почудилось, будто у Чарли имеется совершенно не присущий тому дух соперничества, и сейчас это предубеждение не позволяет понять истинную природу обаяния Чарли. Но одно Иш знал твердо. Они соперники. Какую форму примет это соперничество, Иш сказать пока не мог, но оно будет — обязательно будет. А так как в общине отсутствовала солидарность, свойственная любой социальной структуре, по статусу своему приближающейся к государственной, он обречен на личное единоборство. Но будет гораздо хуже, если соперничество примет характер вражды двух группировок, каждая из которых обзаведется своим вождем-предводителем. Кто поддержит его — Иша? На кого он сможет опереться в этой борьбе? Он не лидер — это очевидно. Когда-то давно, и то случайно, благодаря тупости Джорджа и легкомыслию Эзры, а значит, и их неспособности составить конкуренцию, он еще мог говорить о себе как о лидере. В интеллектуальной области — да, тут он бесспорный лидер. Но в борьбе за власть человек мыслящий во все времена оказывался побежденным. Он вспомнил обманчивую детскую голубизну глаз Чарли. В голубых глазах порой бывает столько льда, сколько никогда не найдешь в темных глазах. «Кто встанет под мои знамена? — спросил он себя с некоторым налетом театральности. — Даже Эм готова отвернуться. Для нее все просто, она почти защищала Чарли». И Иш чувствовал себя снова маленьким испуганным мальчиком, каким был когда-то в давние Старые Времена. Из всех людей только Джои — только один Джои мог понять его до конца, только на него он может опереться. Но Джои лишь маленький, хрупкий даже для своих лет мальчик. Чем поможет он, если рванет к власти Чарли? «Нет, не поросячьи глазки, — снова вспомнил Иш. — Это дикого кабана глаза!» Долго пролежал Иш без сна, пока наконец не сказал себе: «Это простое сумасшествие полуночника, это нелепые фантазии страдающего бессонницей». И когда сказал такое Иш, то заставил себя выбросить тяжкие мысли из головы и провалиться в забвение сна. Утром действительно все лучше становится — не в розовом, конечно, свете, но и не такое мрачное. И позавтракал он с аппетитом, и настроение совсем не плохое было. И еще радость, что Боб снова вместе со всеми за столом сидел. Иш снова вопросы задавал и узнал много новых для себя подробностей. И когда совсем покой и уют привычной домашней обстановки почувствовал, все в одно мгновение рухнуло. Надо же было Бобу рот не к месту открыть.

— Пожалуй, — сказал он, — схожу-ка я Чарли навестить. Иш уже готовился одернуть сына мудрым родительским советом, вроде: «Будь я на твоем месте, не стал бы и близко подходить к этому парню…», — но увидел, как одними глазами Эм говорит — «нет», да ему уже и самому стало ясно, что подобное замечание сделает Чарли персоной запретной, а значит, в глазах детей еще более желанной. Поэтому Иш промолчал и снова начал думать, чем таким особенным приманил Чарли двух встретившихся на его пути мальчиков. Боб ушел. Закончив работы по хозяйству, разбежались и остальные дети.

— И откуда это море обаяния? — стараясь вложить в вопрос как можно больше иронии, произнес Иш.

— Ах, ну перестанешь ли ты когда-нибудь беспокоиться? — сказала Эм. — Обычная тяга ко всему новому. Что тут плохого?

— Ничего, кроме беды, которая ждет нас всех!

— Может быть, — сказала Эм, и Иш облегченно вздохнул, потому что впервые Эм согласилась с такой возможностью, но стоило ей продолжить, как бесследно растаяла радость обретения единомышленника. — Но смотри, как бы тебе первому эту беду не накликать.

— Ты что говоришь? — рявкнул он зло, понимая, что сорвался, ведь очень редко Эм злила или раздражала его. — Неужели ты считаешь это борьбой за власть?

— Думаю, тебе полезнее будет пойти посмотреть, что на улице делается, — спокойно посоветовала она, будто и не слышала вопроса. Ничего не скажешь, добрый совет, тем более что и ему самому давно было интересно знать, что творится на улице. Он молча повернулся и, следуя доброму совету, пошел из дому, и уже открывал входную дверь, как вдруг застыл в нерешительности. Не понимая, что с ним происходит, откуда взялось это странное ощущение, переступил порог, аккуратно закрыл за собой двери, вышел на крыльцо и снова остановился. Постоял, подумал, взглянул на руки, и неуютно ему стало от их пустоты. Ему нужно что-то взять в руки. Он беззащитен, ему нужно вернуться в дом и взять пистолет. Но здесь, возле домов, никто из них не носил оружие. О малейшей опасности многоголосым лаем предупреждали собаки, но он всегда сможет сделать вид, что отправляется в дальний поход. Все еще в нерешительности, понимая, что его появление с оружием может быть расценено — и совершенно справедливо расценено — как проявление враждебных чувств и, кроме того, как признание слабости и неуверенности в собственных силах, он продолжал колебаться. Но в дом все же вернулся. Первое, что попалось на глаза, — застывший на каминной полке молоток. «Дожил! — подумал он, раздражаясь еще больше. — Ты стал глупее детей. Не ты, а они тебя воспитывают!» Так думал Иш, но мысли эти не помешали подойти к камину, снять молоток и быстрыми шагами, более ни о чем не раздумывая, выйти из дома. Все-таки он сделал правильный выбор. Солидная тяжесть, успокаивая нервы, придавала уверенности, а твердость рукоятки заполняла пустоту правой руки. Отойдя от дома, он повертел головой и прислушался. От места, где вчера жгли костер, доносились звуки смеха многих людей, и, не раздумывая, Иш двинулся в ту сторону. Он был один, и вдруг вернулось к нему чувство Великого Одиночества. И он замер на месте, ибо с такой страшной силой обрушилось на него пережитое, что не в силах был пошевелиться, словно парализовало всего. Снова он был муравьем, потерявшим муравейник; пчелой, чудом спасшейся из разоренного улья; младенцем без матери. И он стоял, сжимаясь от напряжения, и чувствовал, как струйка холодного пота бежит по спине. Да, Соединенные Штаты Америки — это пустой звук, отголосок далекого прошлого! Он будет действовать один или с помощью тех, кого удастся привлечь на свою сторону. Не стоит искать взглядом полицейского или шерифа, окружного прокурора или судью — не будет их рядом. Очнулся он от боли в руке. Он так сжимал рукоятку молотка, что побелели костяшки пальцев. «Я не могу, не имею права вернуться назад», — думал он. А потом собрал все оставшиеся силы и мужество и сделал первый, неуверенный шаг вперед. И от ощущения, что он снова движется, что удалось победить паралич страха, ему стало намного лучше. Теперь он видел их — там, где и ожидал увидеть, — на пепелище их большого праздничного костра. Почти вся молодежь и к ней Эзра в придачу. Они стояли, сидели, лежали вокруг Чарли, а тот рассказывал, а люди смеялись, шутками перебрасывались и, главное, слушали. Все было, как Иш ожидал, но, стоило ему внимательнее приглядеться, похолодело у него в низу живота, и холод этот выплеснулся, пополз по всему телу, пока кончиков пальцев на руках и ногах не коснулся. И рука еще сильнее в рукоятку молотка вцепилась. Почти в центре веселой компании Иви сидела. Их полоумная дурочка рядом с Чарли сидела, и такое лицо у нее было, какое ни разу за все эти годы Иш не видел. Все это он разглядел, когда в десяти шагах от Чарли стоял. И не пошел дальше Иш, остановился. Некоторые ребята видели его, но, сильно историей увлеченные, снова отвернулись, будто не заметили. И он стоял, не двигаясь, никому не интересный, будто и не было его вовсе. Он стоял. Казалось, очень долго стоял. Но главное — сердце перестало дрожать и пот холодный больше не выступал. Теперь он был готов к действию. Он был почти что счастлив. Проблема наконец приняла законченную форму, а даже самая неразрешимая, но принявшая ясные очертания проблема гораздо лучше расплывчатой, прячущейся в углах туманной пелены. Он стоял и вслушивался в редкие удары своего сердца. Да, проблема неожиданно быстро раскрыла себя и приняла законченную форму. Это тоже неотъемлемая часть их нынешнего образа жизни. В Старые Времена кризисная ситуация могла вариться на медленном огне, вскипала пузырями, выпускала пар, и можно было неделями и месяцами читать об этом в газетах, пока наконец не случалась забастовка или не начинали падать бомбы. Но когда имеешь дело лишь с малой группой людей, кризис наступает гораздо быстрее. Он поднял голову. Иви сидела в самом центре, хотя место ее с краю — за спинами других ей сидеть полагалось. Обычно лишь пустым взглядом посмотрит она, что происходит, и снова в себя уйдет, а сейчас наоборот — лицо ее прямо к Чарли обращено. Слушает, впитывает каждое его слово, а ведь ничего толком не понимает из сказанного. Но было в лице ее и глазах нечто большее, чем просто желание понять слова Чарли. И сидели они близко друг к другу. Ради этого, думал Иш с горечью, они за Иви ухаживали? Это ведь Эзра ее нашел — грязную, в дерьме ползающую, никчемную, и разума в ней было ровно столько, чтобы консервные банки открывать и жрать оттуда холодное. И, вспоминая это, Иш тогда часто думал: «Эх, положить бы с ней рядом банку сладкой муравьиной отравы». Так нет же, заботились о ней столько лет, хотя всем не в радость она была, да и ей самой вряд ли от такой жизни много счастья. Заботой такой они, наверное, тешили в себе, продлевали давно забытое чувство, которое в Старые Времена называлось человеколюбием. Снова он взглянул на веселящихся, снова на Иви задержал взгляд и вдруг заметил то, что никогда не замечал раньше. Известная беда со всем, что рядом, по чему взгляд привык скользить, не останавливаясь. Как картина на стене, на которую каждый день смотришь и уже замечать перестал. Так и человек близкий теряет в твоих глазах личные, присущие только ему одному характерные черты. Иви — только сейчас заметил Иш — женщиной в самом соку была. С копной золотых волос, красивая женщина — особенной красотой красивая. Правда, тут надо было сделать над собой усилие, не замечать странный взгляд и отсутствующее выражение лица. Вот как раз этого Иш не мог никогда сделать. Но для такого человека, как Чарли, это, видно, сущие пустяки. Прав был Эзра, когда говорил: «Чарли знает, чего хочет, а чего хочет, быстро желает получить». И действительно, зачем откладывать то, что само в руки падает, зачем медлить? Иш покрепче за ручку молотка ухватился. В тяжести этой покойной он силы для себя черпал, но уже жалеть стал, что постеснялся пистолет выбрать. И вдруг компания взорвалась оглушительным хохотом — это Чарли что-то очень смешное сказал. Иш метнул взгляд на Иви и увидел: она тоже заливается, хохочет, не остановить. А пока смеялась Иви, Чарли подался к ней, вытянул руку и, шутки ради, ткнул ее кулаком под ребро. И Иви, как девчонка, пронзительно взвизгнула на самой высокой ноте. Когда стоял Иш в сторонке, его присутствия не замечал никто. Но стоило только несколько шагов вперед сделать — это уже как официальный визит получался, — и все головы к нему повернулись. И в то же мгновение Иш понял, что его ждали, что необычность ситуации в замешательство их ввела, и хотели они указаний, как продолжать вести себя дальше. И тогда Иш прямо к Чарли направился. Правой рукой рукоятку молотка сжимал и думал только о том, как бы в растущем гневе не сжать в кулак левую руку. И когда подошел совсем близко, Чарли небрежно так — нарочито небрежно — правую руку поднял, обнял Иви за плечи и притянул к себе еще ближе. На лице Иви слегка удивленное выражение появилось, но поддалась она и прижалась к Чарли уютно. Чарли посмотрел на Иша, и Иш понял — это открытый вызов. А Иш был спокоен и безмолвно принял вызов. Сейчас, когда пришло время действовать, он ощущал ясность мысли, и главное тут — не допустить, чтобы гнев затмил разум.

— Вы все, — сказал он громко, — пойдите погуляйте где-нибудь. — Просто не было нужды в долгих предисловиях и тонких подходцах — все и так поняли, что сейчас должно произойти. — Мне нужно с Чарли наедине пару минут потолковать. А ты, Эзра, отведи Иви к Молли. Видишь, растрепалась. Пусть ей волосы причешут. Никто даже звука не проронил против. Поднимались с земли быстро, с готовностью, видно, и правда слегка напуганы были происходящим. А вот с Эзрой он, пожалуй, поторопился. Отправляя его домой, оставался Иш без самого верного союзника. Но и оставлять было нельзя, иначе Чарли и все остальные сочтут это проявлением слабости. И вот наконец их только двое друг против друга осталось. Иш как подошел, так и остался стоять на месте, а вот Чарли сидел на земле. И когда понял Иш, что не собирается Чарли вставать, то тоже сел рядом. Не будет он стоять перед тем, кто так развалился лениво. А Чарли жилетку свою пальцами гладил. Опять он в жилетке был, хотя пиджак скинул и пуговицы на жилетке расстегнул, так что она теперь свободно с его плеч свисала. Так они сидели и молча пока смотрели друг на друга, и было между ними расстояние не больше шести футов. Первый Иш понял, что не стоит ходить кругами и издалека начинать.

— Хочу сказать тебе, чтобы ты дела эти с Иви бросал. Такими же прямыми и слова Чарли оказались.

— А кто это говорит? Иш молчал, взвешивал ответ. Он мог сказать: «мы», по так получалось слишком расплывчато. Если бы он мог сказать: «мы, люди», — так прозвучало бы гораздо лучше, но он знал, что Чарли такие слова за глупость примет и начнет смеяться. Больше нельзя было тянуть паузу, и потому он сказал:

— Я говорю это. Чарли молчал, потом подобрал с земли несколько камешков, зажал в кулаке и стал бросать по одному в разные стороны. Пожалуй, если словами говорить, то лучше свое пренебрежение трудно выразить, чем вот так, молча, камешки пошвыривать. Наконец заговорил Чарли:

— Много смешных присказок есть, когда говорит тебе чудак: «Я… я сказал». Ты их знаешь, так что давай опустим для ясности. А вообще я человек понятливый. Скажи лучше, почему я Иви должен бросить? Или это твоя девка? А Иш заговорил, торопясь, глотая концы фраз.

— Дело все в том… Это очень просто. Мы здесь люди все, в общем, хорошие, не большие мудрецы, конечно, но и не окончательные тупицы. Мы не хотим, чтобы среди нас бегали полоумные маленькие ублюдки — а только такие дети от Иви могут пойти. И когда закончил говорить и замолчал, только тогда понял, что, отвечая на вопрос Чарли, уже серьезный промах допустил. Как всякий интеллектуал, верящий в силу слов, он был счастлив, что перестал командовать и начал спорить, приводить какие-то аргументы, а значит, признавал недостаточную действенность своей же команды. И, понимая это, против своей воли отдал Чарли право первенства.

— На хрен! — сказал Чарли. — Что ты мне рассказываешь? Сколько она тут живет, сколько парней вокруг нее вертится, давно бы уже детишек завела, если бы хотела.

— Мальчики не трогают Иви. Никогда. Они росли с ней вместе. Для них это вроде табу. И кроме того, мальчиков женили сразу, как только позволял возраст. Он продолжал спорить и аргументы в споре приводил, пожалуй, самые неудачные.

— Это снова ты сказал! — В голосе Чарли звучали уверенные нотки прекрасно владеющего собой человека. — Так ты еще благодарить меня должен, что из всех баб выбрал я ту, которая незамужняя. А если мне поправится другая, а я ей понравлюсь? Тогда будешь хлебать — не расхлебаешься. Тебе бы радоваться, что такой покладистый нашелся. А Иш лихорадочно соображал, что бы такое сказать. А что он мог сказать? Ведь нельзя же пригрозить полицией или бросить небрежно, что этим делом районный прокурор интересуется. Он первый бросил вызов, и ему ответили. Нет, не о чем больше говорить. Не помогут слова. Иш встал, развернулся на месте и пошел прочь. И в одно мгновение ожил в памяти тот давний случай, когда сразу за Великой Драмой вот так же, повернувшись, он уходил от мужчины в спортивном костюме, — уходил и ждал выстрела в спину. И после того, как вспомнил, уже не боялся и потому, что не боялся, еще более униженным себя чувствовал. Понимал, что Чарли думает: нет нужды в такого стрелять. Иш для Чарли вторым сортом проходил. И когда возвращался домой в Сан-Лупо, словно в бреду был от тяжких мыслей. Забыл уже, насколько глубоко ранит унижение. Молоток теперь лишь бесполезно руку оттягивал, а не символом власти был. Столько лет безмятежно прокатилось, и все это время он тут главным себя чувствовал. Но сколько бы лет ни прошло, все это время он оставался тем странным мальчишкой, которого уже и вспоминал-то с трудом. Тот, чью судьбу Великая Драма перечеркнула, тот, что танцев боялся, трудно сходился с людьми и никогда не чувствовал себя с этими людьми свободно и никогда не был вожаком — лидером. За эти годы он здорово изменился, через многое переступил, но не мог переступить через все, что было заложено природой. И когда, раздираемый горечью мыслей, переступил порог дома, его встретила Эм. Он поставил молоток. Он обнял Эм, или это Эм обвила его плечи руками — кто скажет? Но после этого ощутил прилив уверенности. Бывало, Эм не соглашалась с ним. Вот и этой ночью они спорили о Чарли, но, что бы ни случилось, Иш знал — снова будет Эм его неиссякаемым источником силы и веры. На диване в гостиной он торопливо рассказал все. Спешил, захлебывался словами, не ждал, что скажет Эм, но чувствовал: она понимает, она сочувствует, и теплота этого участия обволакивала его. И от тепла и понимания затягивались раны унижения. Но вот она заговорила:

— Ты не должен был поступать так! Рядом были мальчики, они могли помочь. Ведь этот тип мог застрелить тебя. Ты замечательный и сильный, когда нужно что-то придумать, но совсем другое дело с таким говорить… Именно Эм решила, что они будут делать дальше.

— Пойду разыщу Эзру, Джорджа и мальчиков, — сказала она. — Нет, лучше пошлю кого-нибудь из детишек. Не стоит торопиться, показывать ему, что мы готовимся! И Иш понял: он опять ошибся. Не было необходимости вновь испытывать чувство Великого Одиночества Да, он мог быть маленьким и слабым, но за ним — согревающая теплом единства сила Племени. Джордж первым пришел, а следом Эзра появился. В молчании взгляд Эзры с глазами Иша встретился, и тут же быстро на Джорджа и Эм Эзра глянул, и снова на Иша. «У него что-то есть, — подумал Иш. — Он хочет наедине мне сказать». Но Эзра молчал, ни словом, ни жестом не подтвердил догадку. Вместо этого на Эм стал глядеть, и лицо у него при этом виноватое было.

— Молли пришлось запереть Иви наверху, — наконец выговорил он. Ишу понятно, каково было Эзре — человеку в высшей степени деликатному и цивилизованному — говорить на людях о неожиданно вспыхнувшей в полоумной девице от небрежной мужской ласки чувственной страсти.

— А на окнах запоры есть? Ведь у нее ума хватит и из окна выпрыгнуть, — сказал Иш.

— Думаю, нет, — удивленно вскинул брови Эзра.

— Так я могу доски набить, — оживляясь, вмешался Джордж. — Все в лучшем виде сделаю. И все, несмотря на серьезность темы, посмеялись немного. Давно известно, Джорджа хлебом не корми, только дай возможность какие-нибудь улучшения по плотницкой части в домах сделать. Но, должно быть, всем собравшимся ясно было: невозможно Иви до конца дней под запором держать. Но тут Джек и Роджер, сыновья Иша, вошли, а за ними наконец и Ральф — последний из этой троицы вбежал. Стоило лишь мальчикам появиться, как все расслабились немного и стали рассаживаться, устраиваясь поудобнее. А когда устроились, Иш понял, что все опять будут молчать и ждать, когда он первое слово скажет, и физически ощутил стремительность, с какой разворачиваются события. То, что происходило в гостиной, напоминало совет заговорщиков, обсуждающих государственный переворот. Но не могли они сейчас себе позволить, как вполне могли сделать вчера, чинно собраться, сесть в мягкие кресла и, не торопясь, начать сочинять выдержанную в высоком стиле преамбулу новой конституции. Больно серьезные и беспокойные обстоятельства заставили их собраться вместе, и от того, каким будет решение, зависело все их будущее. И, понимая это, Иш поставил вопрос резко, без предисловий.

— Что мы собираемся делать с Иви и Чарли? Нестройный гул голосов прокатился по комнате, и, чувствуя, как неприятный холодок поднимается в груди, понял Иш, что только один Эзра его мнение разделяет. О мальчиках и говорить нечего, но даже Джордж считал: Чарли способен вдохнуть новые силы, обогатить новыми идеями жизнь Племени. А о вкусах не спорят — нравится ему Иви, ну и пусть себе нравится. А так как все они Иша уважают, то заставят Чарли извиниться за утреннее грубое поведение. А Иш за этими словами еще и упрек в свой адрес слышал. Видно, считали мальчики, что поспешил он ссориться с Чарли, прежде чем так поступать, нужно было с ними сначала посоветоваться. Иш тогда снова вытащил на свет аргумент, на его взгляд неотразимый. Не могут они позволить роскоши допустить Иви стать матерью полоумных. Но доводы его логичные гораздо меньшее впечатление произвели, чем он надеялся. Иви росла с мальчиками, была неотделимой частью окружающей их жизни, и ужас от того, что появятся рядом подобные Иви, не произвел на них должного впечатления. Мальчики не умели думать вперед, а значит, не могли представить, что потомки Иви рано или поздно смешают свою кровь с остальными членами общины, а это бы означало вырождение. До чего спор дошел, что даже тугодум Джордж разродился вполне убедительным аргументом в пользу Иви.

— Откуда нам знать, — заявил он, — что она настоящая полоумная дурочка. Может быть, из-за несчастья того, когда все умерли и оставили маленькой девчонкой самой о себе заботиться, повредилась она в уме. Тут любой с ума сойдет. А может, она такая же разумная, как и все мы, и дети ее будут нормальные. И хотя Иш никак не мог представить детей Иви нормальными, в возражениях Джорджа, безусловно, присутствовало здравое зерно, и доводы его на всех, если не считать Эзры, впечатление произвели. В общем, дошли до того, что Чарли благодетелем их общины стал, благородным человеком, взявшим на себя тяжкий труд вернуть Иви к нормальной жизни. И вот тогда Иш заметил, как Эзра беспокойно, Намереваясь взять слово, заерзал в кресле. Вот Эзра встал. Столь официальное начало не свойственно было для Эзры. И уж совсем странным смущение его казалось. Всегда красное лицо совсем пунцовым стало, и глаза бегали в нерешительности, почему-то все больше на Эм задерживаясь.

— Тут много говорили, и я хочу тоже сказать. Вчера вечером, когда все разошлись, мы с этим Чарли поговорили немного. Вы помните, он тогда пил здорово, и потому, наверное, язык у него развязался. — Эзра замолчал, и снова Иш заметил короткий смущенный взгляд в сторону Эм. — Хвастался он, а о чем, вы сами догадаться можете. — И сейчас Эзра уже в сторону мальчиков посмотрел. Так посмотрел, словно только сейчас понял, что эти несчастные полудикари никогда не смогут понять, что цивилизованный человек обсуждает.

— Ну, в общем, рассказал он немного о себе, как раз то, что узнать мне хотелось. И опять Эзра замолчал и в пол уставился, а Иш в догадках начал теряться — никогда он не видел таким старого товарища.

— Не тяни, Эзра, — сказал Иш. — Рассказывай. Тут все свои. Эзра вздохнул поглубже и словно в холодную воду нырнул.

— Этот парень, Чарли этот! — выкрикнул Эзра. — Он же гнилой внутри, как десятидневная рыба, тухлый! Болезни, венерические болезни, я имею в виду. Черт меня забери, они у него все, какие только на свете имеются! Иш увидел, как судорожно, словно от удара в поддых, дернулось огромное тело Джорджа. Увидел, как вспыхнуло пунцовой краской бледное лицо Эм. Для мальчиков новости пустым звуком были. Они не понимали, о чем Эзра говорит. И пока Эм не вышла из гостиной, Эзра даже не пытался мальчикам ничего объяснять, а когда вышла, оказалось это трудным делом — о болезнях у мальчиков совсем смутные представления были. А пока Эзра, с трудом подбирая слова, просвещал мальчиков, отчаянные мысли метались в голове Иша. Перед ними возникли обстоятельства, не имевшие прецедента ни в старой, ни тем более в новой жизни. Он смутно помнил, что вроде существовали какие-то законы, связанные с проказой, и вспоминал рассказы о колониях прокаженных. Существовал еще какой-то перечень заболеваний, и болевшему ими запрещалось работать в ресторанах. Но какой смысл вспоминать все это? На этой земле не существовало для них законов.

— Пусть мальчики уйдут, — неожиданно даже для себя сказал он Эзре. — Это нам решать, что делать. — И когда произнес, понял, почему пришло это неожиданное решение. Мальчики должны быть исключены из обсуждения по двум причинам: они не представляют, какую опасность несет в себе болезнь для всей общины, и они не знают, какими правами наделяется общество и какой силой может обеспечивать свою безопасность. Несмотря на годы, внушительный рост и собственные семьи, мальчики снова превратились в несмышленышей и потому должны были уйти.

— О том, что слышали, — ни слова, — напутствовал их Эзра. И когда мальчики закрыли за собой дверь, трое оставшихся посмотрели друг другу в глаза.

— Надо позвать Эм, — сказал Эзра. И когда вернулась Эм, стало их уже четверо. Молчали они все, проникаясь серьезностью грозящей опасности. Смертью в воздухе запахло, но не такой смертью, которую в открытом и честном бою принимают, но той, которая предательски из-за угла подстерегает.

— Ну так что будем делать? — первым, понимая, что снова должен взвалить на себя бремя лидерства, заговорил Иш. И когда барьер молчания оказался прорванным, заговорили все горячо, порой перебивая друг друга. Ни у кого сомнений не было, что пред лицом опасности Племя имеет полное право защитить себя. Они не станут вспоминать историю и существовавшие в ней законы, ибо главным станет закон самозащиты, который можно и к личности, и к обществу применить. Какие же методы выбрать? Простое предупреждение, вроде: «Делай так — или мы тебя!» — все они согласились — вряд ли могло оказаться действенным и обеспечить даже видимую защиту. А если зараза поползет дальше, наказание, которому они подвергнут Чарли, станет элементарной местью обманутого общества и не сможет остановить расползание заразы. В их распоряжении не существовало средств насильственной изоляции Чарли, но даже если им удастся придумать некое подобие тюремной камеры, груз ответственности будет настолько велик, что маленькая община просто не в силах будет нести его неопределенно долгое время. Оставалось изгнание. Они могли отвезти Чарли подальше от общины и отпустить на все четыре стороны. Такой проживет и в одиночестве. Если вернется — наказанием будет смерть. Смерть, — они тревожно зашевелились лишь при одном упоминании этого слова! Сколько невыразимо долгих лет прошло с тех пор, когда в еще памятном им мире царили войны и казни. Одна только мысль, что их маленькое общество решится отнять чью-то жизнь, — вносила тревожную, пугающую сумятицу в привыкшие к сонному покою умы людей.

— А об этом вы не подумали? — Эм, кажется, стала выразителем их еще не оформившихся сомнений. — А что, если он снова, как змея, приползет сюда? Нас всего четверо, а среди молодежи он себе без труда друзей наделает. Что будет, если он подружится с мальчиками и они начнут защищать его? Или с девочками, и необязательно с одной Иви?

— Мы можем далеко его отвезти, — сказал Эзра. — Посадить в джип и отвезти за пятьдесят, а то и за все сто миль. — Немного Помолчал и внес поправку в собственное предложение: — А через месяц он вернется, и тогда… вот думаю, что ему стоит спрятаться где-нибудь и караулить с ружьем в руках. Мальчики, может, потом найдут его и затравят собаками, но какая будет польза тому, кто с дырой в голове лежать останется. Не хочу, сколько мне жить осталось, каждый куст на расстоянии винтовочного выстрела обходить.

— Нельзя наказывать человека, который еще ничего не совершил, — тупо выступил Джордж.

— Почему нельзя? — выкрикнула Эм резко. И все головы к ней повернулись, но она молчала.

— Нельзя… конечно, нельзя… никогда. — Джордж с трудом нужные слова подыскивал. — Он сначала должен сделать что-то, а потом уж, как их там, жюю-ри. А потом… закон.

— Какой закон? Все замолчали и потихоньку стали в разговоре от этой темы отходить. Видно, не хватало мужества вслух мысли Эм продолжить. А Иш подумал, что проблему нужно со всех сторон осветить, чтобы решение было правильным.

— Дело в том, что мы достоверно не можем утверждать, болен он или здоров. Здесь нет врачей — удостовериться точно. Может быть, все это было у него в далеком прошлом. Может, он просто хвастался. Есть такие мужчины!

— В том-то и дело! — подхватил Эзра. — Без доктора ничего не узнаем. Конечно, и хвастаться он мог. Так что, будем испытывать судьбу? А если заразный… Я думаю, парень больной. Ходит так, словно кирпичи на себе таскает.

— Говорят, какие-то таблетки помогают, — стараясь до конца справедливым казаться, чтобы торжество от того, что таким прозорливым оказался, не вырвалось наружу, сказал Иш. А когда взглянул на Джорджа, то вздрогнул: столько ужаса и отвращения на его лице было написано. Бедный старина Джордж, каково сейчас этому добропорядочному гражданину, «среднему» американцу с его предрассудками против так называемых «социальных болезней». А ведь Джордж еще и церковным старостой был и помнит, наверное, строки библейские о «грехах и отцах». И пока думал Иш, Эм заговорила:

— Я спросила: «Какой закон?» Думаю, остались еще законы в старых толстых книгах. Но изменилось время, и эти законы теперь пустой звук для всех нас. Вот и Джордж вспомнил старый закон, который должен ждать, пока его нарушат, и только потом наказывать. Но дело-то ведь уже будет сделано. Предлагаете и нам так поступить? Сможем ли мы на себя такую ответственность взять? Не о чужих детях мы говорим — судьбу своих решаем. И после слов Эм, казалось, больше уже не о чем говорить. И они сидели молча, каждый перебирая в уме возможные варианты. «Нет, — странно, но в эту минуту Иш совсем о другом думал, — нет в ее словах никакой глубины. Она о детях говорит — и только это для нее главное. А может быть, не прав я, и это еще глубже, чем мысли о сущности бытия. Она мать и мыслит категориями, на которых вся наша жизнь строится». Наверное, не много времени прошло, пока все в молчании сидели, а казалось — вечность. Потом Эзра заговорил:

— Пока сидим мы тут… а ведь в наши дни такие дела быстро делаются! Лучше бы нам начать действовать. — И потом добавил, словно мысли свои вслух произносил: — Я повидал в те времена… видел, как много, очень много хороших людей умирало. Да, много хороших людей умирало. Наверное, даже привык к смерти… нет, к такому не привыкнешь.

— Ну что, будем голосовать? — спросил Иш.

— О чем голосовать? — сказал Джордж.

— Мы можем выгнать его, — сказал Эзра, — или… или другое. Мы не можем его в тюрьму посадить. Или еще что-нибудь есть? Эм прямо на вопрос ответила:

— Мы должны голосовать за Изгнание или за Смерть. На письменном столе много всякой бумаги лежало. Детишки на ней любили картинки рисовать. Поискав вокруг, Эм и четыре карандаша нашла. Иш разорвал лист на четыре маленьких избирательных бюллетеня, оставил себе один, а остальные вручил каждому в руки, и еще подумал, что, когда их всего четверо голосует, проблема в тугой узел может завязаться. Иш пододвинул поближе свой листочек, вывел на нем большое «И», и повис его карандаш в воздухе.

Такое мы без спешки делаем, и страсти не раздирают нас, и ненависти нет в наших сердцах. Это не бой, когда разум человека яростью наполнен и страх его поступками движет. Это не взаимной ненавистью переполненная ссора, когда двое одно место под солнцем или любовь одной женщины делят. Туже затягивай петлю, точи топор острее, всыпай яд, обкладывай хворостом высокую поленницу дров. Это тот, который товарища своего невинного жизни лишил; это тот, который дитя неразумное украл; это тот, кто надругался над рукотворным ликом Бога нашего; это тот, кто душу продал дьяволу, чтобы самому дьяволом стать; это тот, кто развращал детей наших; это тот, кто открыл врагу военные тайны. Мы немного испуганы, но не показываем виду и не говорим о своем страхе. Много тайных мыслей и глубоких сомнений мучит нас, но не говорим мы никому о них. Вместо них — «Справедливость», говорим мы, «Закон», говорим мы, «Мы — народ», говорим мы, «Государство», говорим мы.

Застыл Иш над ничтожным клочком бумаги, а кончик карандаша в большую букву «И» уткнулся. Знал он — и в такой глубине лежало это знание, что не откроется никакой логике, — Чарли вернется. Не решит изгнание проблемы, только притупит остроту ненадолго. Чарли противник опасный и может большое влияние на молодежь оказать. «Так вот в чем дело, — думал Иш. — Неужели я опять о праве первенства переживаю? Неужели боюсь, что Чарли место мое займет?» Может быть, о праве на власть беспокоился Иш, а может, были и другие причины, кто сейчас скажет… Одно знал Иш точно: Племя в долгой борьбе за существование с настоящей бедой столкнулось, даже не с бедой, а с олицетворением смертного ужаса. И тогда понял Иш, что ради детей и внуков своих, ради любви и ответственности перед ними только одно слово напишет. Он перечеркнул «И» и написал другое слово. И когда шесть букв отрешенно и безучастно на него с листа бумаги взглянули, вот тогда он настоящую ненависть и отвращение к самому себе испытал. Неужели во все века истории человечества так и не придумали другого выхода? Написав это слово, не возвращает ли он в новый мир войны и тирании, угнетения слабых сильными — болезни человеческие, которые пострашнее болезни Чарли будут. Почему, зачем все так понеслось быстро! Он уже начал вычеркивать слово, но остановился. Да, он на две части разрывается, но не имеет права вот так просто карандашом провести и вычеркнуть слово из шести букв. Вот если Чарли убьет кого-нибудь, вот тогда легко его приговорить — и это старый, отживший свое время образ мышления. Око за око, зуб за зуб! Казнь убийцы убиенного не воскресит — такое местью называется. Чтобы действенным наказание стало, оно не возмездием должно быть, а предотвращать преступление. Сколько времени прошло? Только сейчас он понял, что застыл в тяжелой неподвижности, а остальные уже давно готовы и на него смотрят и ждут. Впрочем, у него всего один голос, и, когда остальные голоса перевесят и Чарли всего лишь изгнан будет, его — Иша — мысли при нем никому не известными останутся.

— Давайте ваши листки, — сказал он, протягивая руку. Взял листки и медленно перед собой разложил. Четыре раза взглянул на них и четыре раза прочел: — Смерть… смерть… смерть… смерть.

 

8

Черной землей забросали они могилу под ветвями большого дуба. Они принесли ветки и прикатили большие камни, чтобы закопанное в земле не стало добычей пожирающих падаль койотов. И, возвращаясь, долгий путь длиной в одну милю прошли. И когда шли, друг к другу жались, так, словно искали поддержки у ближнего. И Иш среди них шел, и молоток, в такт шагам, мерно в его правой руке покачивался. Не было никакой необходимости молоток с собой брать, но он все равно взял. Наверное, правильно сделал, ибо тяжесть молотка позволяла сейчас крепче на этой земле держаться. Как символ государственной власти он в руке молоток держал, когда нашли они Чарли и мальчики с ружьями наперевес окружили его. Иш тогда произнес короткие слова и видел, как беснуется, проклиная его, Чарли. Нет, больше такого не должно быть. Иш гнал прочь от себя эти воспоминания, но, стоило картине вновь перед глазами ожить, чувствовал, как тошнота подступает к горлу. Если бы не основательность Джорджа, наверное, никогда они это дело до конца бы не довели. Это Джордж, с его навыками мастерового, завязал узел и приставил лестницу. Нет, никогда не будет в будущем вспоминать об этом Иш. В этом он уверен. Это концом было и одновременно началом. Это был конец двадцати одного года — теперь он точно знал, — прожитых безмятежно. Так разве что в идиллии одного из Садов Эдема прожить можно. Знавали они несчастья, видели, как рядом смерть ходит. Но стоило оглянуться назад, в прошлое, — все таким простым казаться начинало. Сейчас этому пришел конец, но конец еще и началом стал. Длинной дороги в будущее началом. В прошлом осталась маленькая группка людей — чуть больше обычной семьи. В будущем здесь будет Государство. И в этом злая ирония заключалась. Государство — оно ведь вроде заботливой матери должно быть, защищая слабых и делая жизнь детей своих полнее и богаче. А они в основу его смерть заложили. Кто рассудит? Может быть, в совсем далекие, тьмой тысячелетий отделенные от них времена, когда нужно было в смутное время мощь выкристаллизовать, точно так же Государство начиналось. А на первобытном уровне сила и смерть всегда рядом ходили. «Это просто необходимость… Это вызвано необходимостью», — раз за разом повторял он эти слова, словно сам себя убедить пытался. Да, он может оправдать это действие самым дорогим, что на этой земле для него осталось, — безопасностью и счастьем Племени. Одним крутым действием, каким бы отвратительным и злобным поступок этот на первый взгляд ни казался, они разорвали — во всяком случае, надеяться будут — цепь злобы и уродства, которая, однажды начатая, потянется дальше и дальше в будущее. Теперь — по крайней мере, они надеяться будут — не потянется нескончаемая череда слепых от рождения младенцев и трясущихся идиотов, и свадеб таких не будет, когда первое любовное прикосновение уже грязью будет замарано. Нет, не хотел он больше об этом думать. Все, что они сделали, — все оправданно. И если не существовало прямых доказательств вины, непомерно высокой цена ответственности получалась, чтобы взвалить на свои плечи. Ну а кто теперь скажет, какую роль во всем этом личные мотивы сыграли? Теперь лишь стыдливо можно вспоминать, как радостно сердце забилось, когда слова Эзры стали подтверждением страхов и неприязни от понимания, что его главенству в Племени вызов брошен. Никто не скажет, и ему не понять. Сейчас, по крайней мере, все к своему концу пришло, закончилось. Нет, он, пожалуй, скажет: «Все сделано». Слишком часто — а он историю человеческую знает и помнит — казни ничего не заканчивали; и поднимались мертвые из могил, и души их за собой живых вели. Только вот, наверное, у Чарли и души никакой не было. Иш вместе с другими мерил долгий путь длиной в милю. Молча все шли, разве что трое мальчиков постепенно в себя начали приходить и уже шуточками вполголоса перебрасывались. А ведь нет оснований для того, чтобы тяжкие мысли их меньше, чем старших, мучили. Мальчики не голосовали, но ведь согласились стать исполнителями. «Да, — думал Иш. — Если и есть во всем этом их вина, то на всех она лежит, и если настанет такой день, никто на другого голос свой не смеет поднять». Так и шли они по травой заросшим мусорным развалам, что когда-то назывались улицами, между рядов полуразрушенных домов, и не было длиннее мили, что вела их от могилы под ветвями дуба назад, к домам в Сан-Лупо. А когда вошел Иш в свой дом, то подошел к камину и поставил молоток на каминную полку — головкой вниз, так, чтобы рукоятка строго вверх указывала. Это его старый добрый друг, но стоило вспомнить тот день, когда он в первый раз молоток в дело пустил, совсем по-иному о прожитых двадцати двух годах думалось. Может, и прав он, думая, что годы эти как в Садах Эдема были прожиты! Но и Годами Анархии они были, потому что не существовало силы, способной защитить маленького, одинокого человека от всего страшного, что способен был обрушить на него изменившийся мир. Он тот день до мельчайших подробностей помнит. Тот день когда вернулся с гор и стоял на улицах маленького городка Хатсонвиля. Он тогда застыл в нерешительности, затравленно озираясь, понимая, что сейчас против закона должен пойти, совершить непоправимое и страшное. Но все же сбросил с себя цепи условностей, взмахнул молотком, сокрушил ничтожные двери бильярдной, где и прочел первую за две недели газету. Конечно, когда вокруг тебя и над тобой Соединенные Штаты Америки и когда воспринимал ты это как воздух, которым дышишь, как должное, что всегда существовало и всегда существовать будет, тогда и не думал, тогда лишь жаловался, что налоги высокие да предписания строгие, и сильной личностью себя считал. А когда не стало всего! Вот тогда время строку старой книги вспомнить: «И тогда восстанет один на всех и все — на одного». Да, такое было. И хотя рядом с ним и Джордж, и Эзра жили, каждый сам по себе был, не связывал их союз, закаленный в горниле сражений. То, что годы эти в уюте и комфорте прошли, хорошими Годами оказались, — это счастье большое для всех них, большая удача. А сейчас он услышал звук пилы и понял — это Джордж вернулся к возне со своим возлюбленным деревом. Джордж не станет утруждать себя глубокими мыслями о том, что случилось. И Эзра не будет, и, уж конечно, мальчики. Из них всех только Ишу суждено задумываться. Вот и сейчас не может он остановиться и снова одолевают его тяжелые мысли. Снова, в который раз уже, думает он — какая пружина действия и поступки раскручивает? Может быть, эта сила в самом человеке скрывается? А может быть, заложена во внешнем мире? Взять, к примеру, цепь событий, приведших их к сегодняшнему дню. Сначала кончилась вода, и они послали мальчиков в экспедицию, то есть экспедиция стала результатом отсутствия воды, а из экспедиции вырос Чарли, а из Чарли, который является частью внешнего мира, выросло все, что потом случилось. Но, конечно же, нельзя с абсолютной уверенностью утверждать, что вот такая неизбежная в своей закономерности последовательность событий произошла лишь благодаря отсутствию воды. Это все он, в его сознании родилась мысль об экспедиции, это ведь он выстроил последовательность действии для ее осуществления. И снова он стал думать о маленьком Джои, который может видеть то, чего нет, кто обладает даром заглядывать в будущее. Пришла Эм. Ее не было под дубом — это не женская работа. Но и она написала короткое слово на избирательном бюллетене. Но и Эм — это он тоже понимал — не станет терзать себя сомнениями, не будет размышлять бессонными ночами. Не в этом заключалась природа женщины. Лишь короткого взгляда хватило Эм, чтобы понять его состояние и попросить:

— Не думай об этом сейчас. Не изводи себя. А он взял ее ладони и прижал к своим щекам. На короткое мгновение почувствовал прохладу, а потом жар лица передался рукам Эм и согрел их. Много лет прошло, когда первый раз увидел он ее в освещенном проеме дверей и услышал голос, в котором не вызов, не вопрос звучал, а лишь спокойное утверждение. Двадцать один год, двадцать два года, — теперь он знал: что бы ни случилось в оставшейся жизни, не изменятся их отношения. У них не будет больше детей, а отношения по-прежнему останутся теплыми. Она на десять лет старше. Кто-то скажет, что Эм больше матерью для Иша была, чем женой. Пусть будет так! Как начались дела, так пусть и продолжаются.

— Нет, мне от этого никогда не избавиться, — сказал он наконец. — От беспокойства. Кажется, я действительно получаю от этого состояния удовольствие. Это я пытаюсь заглянуть вперед, разглядеть, что скрывается за туманом. Выходит, в Старые Времена я выбрал правильную профессию. Из меня получился бы неплохой ученый-исследователь. Но это чья-то глупая шутка — оставить меня среди выживших. Таких людей, как Эзра и Джордж, нужно было оставлять — не задумываются, не действуют особенно, а так, плывут себе тихонько по течению. А еще Новым Временам нужны люди решительные — лидеры, которые не станут утруждать себя долгими размышлениями «за» и «против». Такие как Чарли, например. Я же лишь пытаюсь что-то сделать. Я не Моисей, и не Солон, и… не Ликург. Вот они действительно писали законы и закладывали фундамент становления нации. То, что случилось, то, что ждет нас всех впереди, — все могло быть другим, будь другим я. На короткое мгновение она прижалась к его щеке своей щекой.

— А я не хочу, — сказала она. — А я не хочу, чтобы ты был другим. Вот что должна говорить жена! Старые, как мир, но зато какие приятные слова.

— Ну а кроме того, — продолжала она, — откуда тебе это знать? Даже если бы ты был Моисеем или одним из тех, со странными именами, все равно нельзя управлять всем тем, что создано в этом мире, что окружает нас и порой так несправедливо обходится с нами. Кто-то из детей позвал Эм, и она ушла, снова оставив его одного. И тогда он встал, подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и достал оттуда маленькую картонную коробочку, которую мальчики привезли из маленькой общины у Рио-Гранде. Иш знал, что там внутри, но события последних дней развивались столь стремительно, что у него не было времени или покоя в душе исследовать ее содержимое. Он открыл маленькую коробку и запустил пальцы в прохладные гладкие зерна. Сжал пальцы, захватил пригоршню и раскрыл ладонь, рассматривая их. Красные и черные, маленькие, вытянутые по краям — не те большие плоские зерна, желтые или белые, которые он ожидал увидеть. А ведь он должен был знать, что увидит; Большие зерна — это плоды элитных, наверное, искусственно скрещенных сортов кукурузы. Маленькие, черные и красные, — это примитивный сорт, тот, который индейцы из пуэбло испокон веков выращивали. Продолжая держать коробку в руках, он вернулся в кресло. Снова запустил в нее пальцы. Захватил пригоршню побольше, разжал пальцы и смотрел, как черные и красные зерна, проскальзывая между пальцев, с легким шорохом падают назад, в коробку. Он играл ими, и игра эта дарила милосердие и всепрощение душе его и возвращала мир сердцу его. Это тоже вернулось к ним из экспедиции на восток. И в простых кукурузных зернах отныне жизнь и будущее их были заключены. Взглянув вверх, он увидел Джои — вот же любопытный, — широко распахнутыми глазами из дальнего угла комнаты поглядывающего, чем занят отец. И Иш почувствовал тепло к Джои и подозвал его посмотреть ближе. Как всегда, все новое было интересно Джои, и Иш объяснил, что такое кукуруза. Пока годы шли, находились дела якобы важнее, а потом уже ни одного зерна живого не осталось, — так и не удалось Племени начать выращивать кукурузу. Теперь удобный случай представился все начать заново. А потом — даже страшно об этом подумать было, не то что решиться, — Иш взял коробку и повел Джои на кухню. Там они зажгли конфорку бензиновой плитки и взяли сковородку. Осторожно — всего пару дюжин позволили себе — пересыпали зерна в сковородку и стали поджаривать на огне. И хотя таким образом губили они часть драгоценных зерен, но не мог Иш побороть искушение, и если сначала действовал лишь по велению чувств, а не разума, потом рассудил трезво, что такая немедленная демонстрация будет полезна Джои. Не получилось у них вкусных жареных кукурузных зерен, малосъедобными они получились. Но никто из них не переживал. И хотя Иш вспомнил, что пробовал вот такую поджаренную кукурузу разве только как изысканную закуску на редких вечерах с коктейлями, он объяснил Джои, что на американском фронтире это обычной едой было, и его предки в большей степени зависели от нее. Большие умные глаза на тонком личике Джои красноречиво говорили, что Джои очень понравилась эта история. «Я хочу, — думал Иш, — чтобы Джои набрался сил, чтобы окреп душой и телом, и тогда он станет моей защитой и опорой. Пускай я истратил две дюжины, не буду надеяться — в сознании Джои я посадил сейчас гораздо больше семян».

Пшеница и кукуруза — и они, как собака и лошадь, шли рядом с человеком и делили вместе с ним его беды и радости — друзья и помощники на долгом пути… В далеких сухих углах Старого Мира низкорослая травка с золотистым венчиком разрослась густо вокруг стойбища человека, там, где более рыхлая и удобренная земля оказалась, именно такая, какую любила эта травка. Значит, сначала она признала человека, а потом человек признал ее. И чем больше благодарно возвращала ему за заботу, тем больше ухаживал за ней человек. И чем больше ухаживал за ней человек, тем выше и сильнее становилась травка и больше семян отдавала человеку, но взамен требовала вспаханной, освобожденной от соперников и соперниц земли. В первый год, когда уже никто не вспахивал землю, она по собственной воле взошла на тысячах акров, но на следующий год ее меньше стало, и с каждым последующим годом тоже — все меньше и меньше. С той же яростью, с какой волки накидывались на овец, некогда изгнанная с этих полей дикая трава накинулась на незваную пришелицу. Дикая трава образовала крепкий дерн, каждый новый год вырастала из своих прежних корней и с каждым новым годом захватывала все новые пахотные земли, превращая их в целину. А через какое-то время не осталось нигде пшеницы, разве где-то на удаленных засушливых территориях Азии и Африки встречалась она порой — на землях, откуда пришла и потом покорила мир за тот короткий период, что назывался «Земледелие»… Такая же в точности история и с маисом приключилась. Из тропиков Америки он объездил с человеком весь мир. Как и овцы, обменял маис свою свободу на сытую, беззаботную жизнь. Ведь он даже не мог сам отдать земле покрытые жесткой кожицей свои зерна. Даже раньше, чем пшеница, исчез с полей маис. Только в горах Мексики, где-нибудь в непроходимых зарослях дикий теосинте тянул свою кисточку к такому далекому солнцу… Но пока жив человек — и пускай лишь малые крохи от его многочисленного племени остались, — история повторится. Ибо не может благоденствовать человек без пшеницы и кукурузы, и еще менее способны благоденствовать они без человека.

И хотя Джордж и Морин прилежно вели (или думали, что вели) счет дням, неделям и месяцам, большинство обитателей Сан-Лупо со свойственным им легкомыслием беззаботно доверялись солнцу и состоянию окружавшей их растительности. Иш весьма гордился своим умением определять время года и бывал весьма польщен, когда, сверяясь с календарем Джорджа, убеждался, что ошибся всего на неделю-другую, и при этом тешил себя мыслью, что далеко не ясно, кто из двоих прав, а кто ошибается, потому что был далек от полной веры в аккуратность Джорджа. Впрочем, неделя в одну или в другую сторону не имела принципиального значения для посева столь чудесным образом приобретенных зерен кукурузы. Ясно было другое — время для ее посадки прошло окончательно и бесповоротно. Зима, а вместе с ней холода наступят гораздо раньше, чем появятся крепкие всходы. Ничего, они подождут до следующего года. Но последовавшие за печальной памяти событием несколько дней Иш посвятил разведке ближайших окрестностей, предусмотрительно желая определить самое подходящее место для будущего кукурузного поля. Чтобы не скучать, он брал с собой Джои, и весьма скоро двое разведчиков со знанием дела обсуждали местоположение, качество земли и возможности уберечь от скота будущий богатый урожай. А в действительности Иш с некоторым унынием признавал, что их район, пожалуй, во всех Соединенных Штатах меньше других отвечает требованиям кукурузоводства. Сорт, приспособленный к сухому и жаркому климату долины Рио-Гранде, вряд ли сможет прижиться в относительной прохладе лета у берегов залива Сан-Франциско с его влажными туманами, плотным одеялом укутывающими землю. К этому можно добавить, что он сам никогда не был фермером и, учитывая успехи его первых опытов с огородом, не имел к этому труду ни особой склонности, ни желания. Его знания о характере почвы и видах растительности носили большей частью теоретический характер и в основном были почерпнуты из географических лекций. Он помнил, как образуются подзолистые и черноземные почвы, и, пожалуй, проявив некоторое усердие, смог бы отличить их друг от друга, но, безусловно, этих знаний было явно недостаточно, чтобы считать себя фермером. И никто в Племени тоже не мог похвастаться агрономическими знаниями, даже выросшая на ферме Морин. Возможно, именно этому несчастному случаю — возьмем на себя смелость назвать его именно так, — то есть неспособности жить плодами земли, Племя и было обязано общественному характеру своего существования. Однажды — больше недели прошло, и память о Чарли и большом дубе стала понемногу отходить на второй план — Иш и Джои, обнаружив, по их общему мнению, самую подходящую площадку для будущих сельскохозяйственных опытов, подходили к дому. Встречать их на крыльцо вышла Эм, и без слов Иш понял, что в доме не все ладно.

— Что случилось? — быстро спросил он.

— Ничего особенного, — вздохнула она. — Надеюсь, ничего особенного. Боб, кажется, немного разболелся. Иш как стоял на ступенька крыльца, так и замер, не в силах пошевелиться.

— Нет, я не думаю, — сказала она. — Я не доктор, но я не думаю, что это возможно. Я не знаю, как это должно быть. Сходи посмотри сам. Он сказал, ему нездоровилось последние несколько дней. Уже многие годы, как Иш взял на себя ответственность врачевателя Племени. Он даже приобрел некоторое мастерство в лечении синяков, порезов, вывихов, и самым замечательным его достижением стало лечение сломанной руки. Травмы — это одно дело, но он не имел ни малейшего опыта в лечении настоящих болезней, так как в Племени существовало все лишь две их разновидности.

— Может быть, у него горло красное? — с надеждой в голосе спросил Иш. — С этим я справлюсь без хлопот.

— Нет, — ответила Эм, а Иш еще заранее знал, что именно такой ответ получит. Не стала бы Эм так волноваться из-за воспаленного горла. — Нет, — повторила она, — у него чистое горло. Он просто лежит — лежит и все.

— Стрептоцид вылечивает все болезни, — с напускной веселостью, беззаботно провозгласил Иш. — И пока в аптеках хранятся тысячи таблеток этого замечательного лекарства, мы будем самыми здоровыми на этой земле! Ну а если не поможет стрептоцид, у нас в запасе останется пенициллин. Произнеся хвалебную оду стрептоциду, Иш, не мешкая, поднялся по лестнице на второй этаж. Боб лежал в кровати — лежал не шевелясь, отвернув лицо от света.

— Я в полном порядке, — сказал он раздраженно. — Маме не надо преувеличивать. А Иш думал, что сам факт лежащего в постели мальчишки уже является доказательством обратного. Шестнадцатилетние только тогда позволяют себе улечься в постель, когда просто не в силах больше держаться на ногах. Услышав шорох за спиной, Иш резко повернулся и увидел Джои, с любопытством разглядывающего брата.

— Ну-ка, марш отсюда, — рявкнул Иш.

— Я хочу посмотреть. Я хочу знать, как это — быть больным!

— Нет, ты сейчас же уберешь отсюда свой любопытный длинный нос. Вот когда подрастешь и станешь сильнее, я все покажу и буду учить тебя. Но ни я, ни мама не хотим, чтобы ты тоже заболел. Первое, что нужно знать о болезни, — она может переходить от больного к здоровому. Джои неохотно, но стал пятиться к дверям. Любопытство явно пересиливало страх перед теоретической возможностью тоже оказаться в постели. Племя имело настолько скромный опыт в общении с болезнями, что дети были полностью лишены чувства уважительного к ней отношения. После недолгих расспросов Боб признался в сильной головной боли и полнейшем дискомфорте во всем теле. Лежал он почти не шевелясь, в состоянии, напоминающем полнейшую прострацию. Иш измерил температуру. Получилось 101 градус по Фаренгейту — не то чтобы очень плохо, но и не очень хорошо. После чего назначил две таблетки стрептоцида и стакан воды. Боб подавился таблетками — он не привык к подобного рода процедурам. Попросив сына постараться заснуть, Иш вышел и тихо затворил за собой двери.

— Ну, что это? — встретила его нетерпеливым вопросом стоящая за дверью Эм. Он пожал плечами:

— Думаю, ничего такого, что не мог бы вылечить стрептоцид.

— Как мне это не нравится. Так скоро…

— Да. Кстати, не забудь, что и в этом мире существует такая вещь, как простое совпадение.

— Я знаю. Но знаю еще и то, что ты первый будешь волноваться.

— Но прежде, чем начну, каждые четыре часа до утра буду кормить его таблетками, и это будет в самом худшем случае.

— Как бы хотелось в это верить, — сказала она, подводя итог их короткому медицинскому консилиуму, и пошла вниз. А Иш, даже не успев спуститься и до половины лестницы, стал понимать, что ее скептицизм имеет под собой серьезные основания. Кстати, почему человек не должен волноваться? Даже в Старые Времена, когда этот человек находился под наблюдением докторов и защитой всевозможных медицинских учреждений, даже тогда внезапное нападение болезни казалось устрашающим. Можно легко догадаться, насколько все страшным выглядело сейчас! Сейчас, когда человек оказался лишенным всепроникающий заботы нации, при полной утрате выработанного опыта лечения, он стал уязвим и беззащитен перед любой сравнительно серьезной болезнью. «И опять я виноват! — думал он. — Ах, эти безмятежные, бездумные годы! Я был просто обязан читать медицинские книги. Я был просто обязан сделать из себя доктора». К сожалению, даже в Старые Времена, обдумывая, чему посвятить свою жизнь, он понял, что не имеет ни малейшего желания посвящать ее медицине. Не может быть гениальным человек во всех областях знаний. К тому же с каждым годом обитатели Сан-Лупо все более укреплялись в мысли, что болезни просто исчезли с лица земли. Бесспорный факт, позволяющий ему с некоторой долей иронии думать о Великой Драме как о великом благодеянии, избавившем человечество от старых обязательств перед болезнями, лишив прозаических недомоганий, болей и прочих проявлений слабостей организма, накопленных за многовековую историю человеческого вида, и позволившем этому виду начать жизнь с новой точки отсчета. Скорее всего, каждое изолированное маленькое племя должно культивировать свой единственный и неповторимый букет инфекций. Если бы можно было получить неоспоримые доказательства этого тезиса; антропологи безусловно бы стали утверждать, что неандертальцев друг от друга отличали не только способы обработки кремня, но и характер переносимых ими паразитов. В археологии, когда один культурный слой обнаруживается непосредственно поверх другого, напрашивается вывод, что племя Б стерло с лица земли племя А. Но вполне возможно, что оружием завоевателя стали маленькие паразиты, а не превосходство в длине копий. И чем больше думал Иш, тем сильнее его одолевала тревога. Не прошло и получаса, как он выбрался из кресла и поднялся наверх к Бобу. Наступил вечер, и в полутемной комнате он видел лишь размытый сумерками, неподвижный силуэт лежащего на кровати сына. Иш не решился тревожить его и, тихо прикрыв за собой дверь, спустился вниз. Сел в кресло, закурил. Сейчас он бы предпочел обсудить с кем-нибудь случившееся, но Эм в таких делах ничего не понимала, а Джои был еще слишком мал и неопытен. Поэтому он в одиночестве снова вернулся к своим размышлениям. Племя — а именно обитатели Сан-Лупо — сохранило для потомков корь и нечто напоминающее болезни горла. Кто-то из них — вполне возможно, что и он сам, — мог являться переносчиком этих болезней, или животные, с которыми они постоянно вступают в контакт, — собаки, скот или какие-нибудь твари поменьше, — тоже вполне могли являться переносчиками заразы. Люди из Лос-Анжелеса могли не иметь кори, но зато являться счастливыми обладателями свинки или коклюша. А на Рио-Гранде, без сомнения, могли сохраниться возбудители дизентерии. И еще этот Чарли! Если он даже не страдал теми болезнями, которыми решил так опрометчиво похвалиться, он мог стать разносчиком заразы, распространенной в районе Лос-Анжелеса. Нет, идея послать мальчиков в экспедицию явно не относилась к разряду разумных идей! И в то же мгновение Иш почувствовал прилив беспричинного, не поддающегося здравому смыслу страха перед любым чужаком. Будь его воля, он бы установил запретную зону в радиусе двухсот ярдов, и только пусть попробуют переступить — он покажет им, что значит сидеть на мушке хорошего ружья! Привлеченная неподвижной позой человека осмелевшая муха попыталась усесться на его нос, и Иш с такой злобой замахал руками, что любому стороннему наблюдателю стало бы ясно — нервы этого человека напряжены до предела. А тут в дверях появился Джои и позвал его ужинать.

В отличие от вшей, обыкновенная комнатная муха, предусмотрительно не связавшая полностью свою судьбу с судьбой человека, не угодила под жернова полнейшего уничтожения. Как крысы, мыши, человеческие блохи и тараканы, мухи — эти добрые старые друзья человеческого жилища — лишь претерпели значительные количественные, но никак не качественные изменения. Там, где раньше они жужжали сотнями и тысячами, сейчас остался их десяток, а то и одна парочка. Но тем не менее они выжили… Таким образом, если человеческое население было сведено практически к нулю, а возможно, и вовсе обречено на полное вымирание, то муха комнатная — пока продолжали существовать животные и, продолжая существовать, оставляли после себя помет, навоз и прочие виды испражнений, — могла чувствовать себя в полной безопасности. Из откладываемых в экскременты яиц весьма скоро вылуплялись личинки, которые, к великой радости, находили себя окруженными питательной и сочной пищей и могли в свое удовольствие предаваться обжорству, не отличаясь по сути своей от поглощающих крыс змей, поедающих гусениц дятлов и человека, питающегося мясом убитых им животных. Но все же следует отметить, что когда судьба отвернулась от человека, то и для мух настали трудные времена. Не стало скотных дворов, по богатству и обилию даров превосходящих илистые берега великого Нила; не стало ранее столь многочисленных, совершенно доступных, ничем не защищенных восхитительных деревенских удобств; городские свалки более не снабжали завалами мусора и гнилыми отбросами. Но и тех немногочисленных источников экскрементов, что еще встречались на этой земле, хватало мухе комнатной откладывать свои многочисленные яйца, плодить личинок и рассылать в разные концы этого мира полных жизненной энергии новых представителей мушиного племени.

А через неделю эпидемия была уже в полном разгаре. Сначала свалился Дик — компаньон Боба по экспедиции. Но на этом история не закончилась, и уже Эзра и пятеро ребятишек помладше стали очередными жертвами навалившейся на Племя беды. Община оказалась на грани катастрофы — Иш был уверен в правильности диагноза, — вызванной вспышкой эпидемии брюшного тифа. В Старые Времена некоторым из старших были сделаны прививки, но с годами защитные силы организма, безусловно, ослабли. А дети — дети оказались полностью беззащитны. Даже в Старые Времена, со всей их изощренной медицинской практикой, с тифом боролись исключительно превентивным способом, стараясь предотвратить возникновение и дальнейшее распространение заболевания. Если же зараза проникала в человеческий организм, не существовало иного лекарства, как ждать, пока болезнь полностью не закончит свой зловещий цикл. А Иш думал, до чего, оказывается, просто быть умным задним числом! До чего просто догадаться сейчас, что Чарли со всеми его вымышленными и настоящими болезнями безусловно был переносчиком возбудителей инфекции брюшного тифа! Может быть, он перенес тиф давно, может быть, недавно, может быть, инфекция существовала в тех краях, откуда он пришел к ним. Теперь они не узнают. Да, впрочем, и какое это теперь имеет значение! Зато они знают точно, что нечистоплотный, грязный Чарли больше недели питался вместе с мальчиками. Ну а дальше — не очень аккуратно устроенные отхожие места и мухи, завершив начатое Чарли, привели к общему заражению. Они начали кипятить всю питьевую воду. Они сожгли все старые отхожие места и закопали старые выгребные ямы. Новые туалеты в таком количестве залили дихлофосом, что в них вряд ли могли выжить любые летающие переносчики заразы. Но все эти меры предосторожности явно запоздали, и теперь каждый из них перед лицом опасности оставался беззащитен. Те, кто еще держался на ногах, могли обладать врожденным иммунитетом к болезни, и тогда можно было считать, что им серьезно повезло, но, скорее всего, уже проникнув и в их организмы, инфекция, проходя инкубационный период и набирая силы, пока просто дремала. И каждый новый день кто-то оставался в постели и уже не мог подняться. Пошла вторая неделя, и первый из заболевших — Боб — метался в горячечном бреду, показывая путь, по которому пройдут все больные, прежде чем им станет лучше. Немногие здоровые едва держались на ногах — без отдыха, днем и ночью ухаживая за лежачими больными. Не оставалось времени даже думать о страхе, но страх был везде, все сильнее сжимая людей в своих безжалостных объятьях. Никто пока не умер, но никто пока и не выбрался из кризиса тифозной лихорадки. Как в первые годы, когда казалось, что каждый родившийся ребенок раздвигал круг обступившей их тьмы, так и сейчас — с каждым новым заболевшим черные силы делали шаг вперед, неся с собой полное уничтожение. Если они не умрут все, если кому-то суждено остаться в живых, общине в Сан-Лупо придет конец, потому что люди уже не смогут жить вместе. Джордж, Морин и Молли молились, и вместе с ними молились младшие. Они считали, что все случившееся — это Божья кара за смерть Чарли. Ральф был готов забрать семью, в которой, на счастье, все пока были здоровы, и спасаться бегством. Ишу удалось убедить его не делать этого. Пока здоровые, они могли быть уже зараженными. Болезнь в маленькой изолированной группе запросто приведет к более страшным последствиям, чем в общине, где еще кто-то был в состоянии ухаживать за больными. «Самое страшное, если начнется паника, а мы все близки к тому, чтобы она началась», — думал Иш, а на следующее утро сам проснулся безучастный ко всему, чувствуя, как раскалывается от боли голова и трясется в ознобе тело. Все же он заставил себя встать и, избегая смотреть в глаза Эм, что-то невнятное отвечал на ее расспросы. Боб был очень плох, и Эм почти не отходила от его постели. Иш ухаживал за Джои и Джози, находившихся на ранней стадии заболевания. Уолта посылали помогать в другие дома. В полдень, наклоняясь над кроватью Джои, Иш понял, что еще мгновение, и он потеряет сознание. Собрав остаток сил, он добрался до своей постели и рухнул на нее без чувств. А когда — ему показалось, прошло несколько часов — очнулся, то увидел перед собой лицо Эм. Ей удалось раздеть его и уложить на подушки. Он смотрел на нее, и ему казалось, что он снова маленький. И он смотрел на нее, как может смотреть маленький ребенок, и еще боялся, чтобы она не увидела в его глазах страх. Если Эм испугается, тогда всем им настанет конец. Но в ее глазах не было страха. Спокойно смотрели на него темные, широко расставленные глаза Эм. О, Мать народов! И он снова провалился в черное забытье. И когда дни стали ночью, и когда метался он в горячечном бреду, он не знал и не мог знать, что происходит вокруг. А когда на короткое время отступала лихорадка, откуда-то из обступавшей его тьмы, принимая жуткие, зловещие образы, приходили кошмары. Зыбкие, как туман, они обступали его, и не было сил бороться с ними. И тогда он кричал и умолял принести ему молоток, и еще звал Джои, и, что хуже всего, выкрикивал имя Чарли. И еще он звал Эм — и чудо: она приходила и прикосновением руки разгоняла кошмары, и тогда он просыпался и видел ее лицо. Он искал в нем следы страха и не находил. А потом настала неделя, когда он лежал, широко раскрыв глаза, безучастный ко всему, и тогда ему казалось, что жизнь с каждым новым вздохом оставляет его, но ему уже было все равно и он не жалел этой жизни. И только когда видел перед собой лицо Эм, чувствовал, как часть ее силы и мужества передаются ему, и тогда он сжимал губы, потому что боялся — если разожмет их, то прячущаяся за ними жизнь оставит его тело и, медленно взмахивая крыльями, улетит, словно легкая бабочка. Но пока он смотрел на Эм, знал, что она поможет удержать эту хрупкую, потерявшую силы и желание бороться вещицу — его жизнь. А однажды, после ухода Эм, он понял, что может думать. «Она сломается! Придет время, и она должна сломаться! Это будет не лихорадка. Мы должны надеяться, что это будет не лихорадка! Но она не может нести все это одна. Одна за всех нас». Теперь он стал понемногу осознавать, что происходит вокруг. Там умирали. Но он не знал, сколько и кто. И не находил в себе сил спросить. Однажды он слышал, как билась в истерике, оплакивая смерть ребенка, Джини. Всего несколько слов сказала тогда Эм, но в тех немногих словах было столько силы и веры, что к потерявшей надежды Джини вернулось мужество продолжать борьбу. Пришел Джордж — парализованный страхом, грязный, еле волочащий ноги старик. Его Морин металась в бреду, а внук задыхался в предсмертных судорогах. Ничего не сказала тогда Эм о Боге, но от немногих слов ее живительный дух вселился в Джорджа, и он ушел, высоко подняв голову, с верой. И хотя со всех сторон обступила их тьма и, догорая, умирал язычок пламени последней свечи, не знала Эм отчаяния и поддерживала силы в других. «Как все-таки странно, — думал Иш. — В ней нет ничего такого, что я всегда считал главным и в чем всегда искал опору, — ни образования, ни большого ума. Она никогда не была источником новых идей. Но, оказывается, в ней живет великая, жизнеутверждающая сила. Без нее мы бы потеряли веру, силы и погибли». И тогда он почувствовал себя рядом с ее величием ничтожным и жалким. А однажды он увидел ее рядом, и столько было усталости в ее лице, сколько он никогда и нигде не видел. Ему стало страшно. И тут же страх сменился ощущением счастья, ибо он понял, что никогда Эм не позволила бы себе вот так сидеть и, не таясь, показывать свою усталость, если бы все самое плохое не осталось позади, если бы в них не оставалось надежды на будущее. И еще он не знал, что таким бесконечно усталым и изможденным может быть человеческое существо. И вдруг он подумал, что за такой усталостью может скрываться великая печаль. И когда подумал об этом, понял, что выкарабкался, что вступил на дорогу к выздоровлению и, значит, обязан разделить с ней пока неведомый груз печали. Он взглянул на нее и, ловя взглядом ее глаза, улыбнулся; и сквозь смертельную усталость она улыбнулась в ответ.

— Скажи мне, — тихо попросил он. Она молчала в нерешительности, и в секунды этого молчания страшные мысли пронеслись в сознании Иша. «Уолт? — нет. Уолт не заболел. Сегодня он принес мне стакан воды. Джек? — нет, я уверен, что совсем недавно слышал его голос; и Джек очень выносливый и сильный. Неужели Джози? Или Мэри? Может быть, больше, чем один?» — Раздели это со мной, — снова попросил он. — Мне уже хорошо, я выкарабкался. — А мысли продолжали метаться, хаосом наполняя его мозг. «Нет, он не может. Он не отличался силой, но обычно более слабые лучше переносят болезни. Нет, только не он!» — Пятеро на нашей улице. Умерли пятеро.

— Кто? — спросил спокойно, стараясь взять себя в руки.

— Дети.

— А наши, как наши? — спросил он, чувствуя, как волна страха захватывает его, потому что понимал — односложными ответами Эм пытается уберечь его, продолжает защищать, как защищала от некогда терзавших его кошмаров.

— Да, пять дней назад, — наконец сказала она. И он увидел, как шевельнулись, начиная выговаривать имя, ее губы, и уже знал — знал до того, как услышал… Джои. «Зачем? — так подумал он и больше ни о чем не спрашивал. — Избранный! Другие могли идти за ним; только в нем жила искра света. Дитя, подающее надежды!» И он закрыл глаза и так лежал без движения.

 

9

Медленно тянулись недели его выздоровления. Медленно снова возвращались к нему силы. Очень медленно — физические силы его тела, и еще медленнее — силы его духа. Взглянув в зеркало, он увидел пряди седых волос. «Неужели я становлюсь стариком? — подумал он. — Нет, я еще не древний старик!» Но уже знал, что никогда не будет прежним. Свойственные молодости мужество и уверенность исчезли в его душе безвозвратно. Он всегда гордился своей способностью быть честным до конца и смотреть правде в глаза, какой бы горькой ни была эта правда. А теперь даже мысленно боялся коснуться некоторых, теперь запретных для него, тем. Он еще просто очень слаб, пройдет время, и он сделает еще одну попытку. Порой — и это пугало его — он отказывался принять то, что действительно случилось, и строил планы, будто Джои продолжал быть рядом, скрывался от жестокой реальности в мире счастливых грез. И тогда острее, чем прежде, понимал, что всегда имел к этому непреодолимую склонность. Некогда это было его преимуществом, так как помогло приспособиться и пережить Великое Одиночество. Но теперь он спасался бегством в придуманный им мир, потому что окружавшая его реальность оказалась суровее, чем он был способен вынести. И раз за разом, стоило ему лишь вдохнуть воздух реальности, оживала в памяти некогда прочитанная поэтическая строка.

Нет, никогда снова! Ушел Джои, и тень Чарли лежит на всех них, и, возвестив свое пришествие смертью, возникали первые устои государственности. И все, что он так безнадежно хотел создать в то радостное утро, все растаяло, ничего не сбылось. И он спрашивал себя: почему? И вот тогда в отчаянии уходил в мир грез. А когда находил в себе силы думать спокойно, яснее понимал, какую злую шутку сыграла с ним судьба. Даже особенно тщательно продуманные планы не могли предотвратить несчастье, против которого все эти планы были бессильны. Большую часть дня ему приходилось находиться в одиночестве. Еще не все выздоровели, и последние силы Эм отдавались им. Он бы, наверное, не отказался поговорить с Эзрой, но Эзра еще сам не поднимался с постели. Теперь, когда не стало Джои, Эм и Эзра стали единственными, кому по-настоящему было открыто его сердце. Как-то днем он очнулся от дремы и увидел Эм, сидящую подле его кровати. Сквозь полуприкрытые ресницы он следил за ней, а Эм не видела, что он проснулся. У нее был измученный вид, но уже не такой смертельно измученный, какой он видел раньше. И печаль не ушла с этого лица, но спокойствие прикрывало эту печаль. И не было признаков отчаяния на этом лице. А страх? Он не стал искать даже слабых следов страха. Эм взглянула на него, увидела, как дрожат ресницы, и улыбнулась слабой, едва заметной улыбкой. И он подумал, что настал тот час, когда сможет выдержать и открыто взглянуть в лицо правде, какой бы горькой она ни была.

— Я должен поговорить с тобой, — сказал он, и голос его чуть громче шепота был, как у человека, только что очнувшегося ото сна. Прошептал и снова замолчал, более не продолжая.

— Я слушаю, — спокойно ответила она. — Я здесь… Продолжай… Я здесь.

— Я должен поговорить с тобой, — не в силах начать, повторил он. Он чувствовал себя маленьким испуганным ребенком, который задает вопросы взрослому с одной целью — развеять страх и вновь обрести уверенность. И еще больше боялся, что даже Эм не сможет вернуть покой его душе, и потому медлил.

— Я хочу спросить тебя, — прошептал он. — Почему так… — начал он смело и вновь замолчал. Понимая его нерешительность, она лишь улыбнулась, но не попросила подождать, отложить разговор на другое время.

— Вот ведь как получилось! — воскликнул он с отчаянной решимостью. — Неужели так должно было быть? Я знаю, что думает Джордж, и другие, наверное, тоже так думают. Я слышал, даже сквозь бред я слышал. Это… это наказание? И когда решился наконец и задал мучивший его вопрос, взглянул Иш в ее лицо и впервые увидел на нем признаки страха или то, что можно было назвать страхом. И в собственном страхе подумал, что даже ее лишил мужества. И понял, что все равно должен продолжать, ибо навеки вырастет между ними стена недоверия и подозрений. И потому заставил себя сказать:

— Ты понимаешь, о чем я! Неужели все из-за того, что мы убили Чарли? Неужели кто-то, неужели Бог наказывает нас? Око за око, зуб за зуб? Неужели все они, неужели Джои… из-за этого умерли? Неужели Он именно этой болезнью, что Чарли носил, нас наказывает, чтобы знали и помнили, за что страдаем? И когда, задохнувшись, замолчал на мгновение, увидел, как судорога страха исказила лицо Эм.

— Нет, не надо! — крикнула она. — Пожалуйста, только не ты! Сколько раз я уже слышала это, сколько раз смотрела им в глаза, пока ты бредил! Я не знаю почему, но знаю, что не может, не должно быть так. Я не могла доказать им, не было у меня доводов. Единственное, что я могла дать им, — только свое мужество и веру! Она замолчала внезапно, будто порыв страсти, с которой говорила — почти кричала — о боли своей, истощил до конца все ее силы. Но нет, оставались еще силы, и она продолжала:

— Да, я чувствовала, что вера оставляет душу мою, как кровь оставляет тело. Она к ним ко всем переходила, моя вера, и с каждым часом слабела я. И ты ведь тоже в бреду имя Чарли выкрикивал. Она снова замолчала, а он не мог и не знал, что сказать, и потому тоже молчал.

— О, — задушенно выкрикнула она, — заклинаю, не проси больше моего мужества! Я не знаю ваших научных доводов, я никогда не училась в ваших университетах. Единственное, что я знаю: мы сделали то, что считали нужным сделать. Если есть на свете Бог и Бог сотворил нас, и если, как Джордж говорит, зло совершили мы перед Ним, то зло это совершили лишь потому, что Он нас такими сделал; и потому не может, не должен нас за это карать. Ну ты же все лучше Джорджа должен понимать! Пожалуйста, давай не будем возвращать все это в Новый Мир — рассерженного Бога, несправедливого Бога, кто не открывает нам правил игры, но наказывает, когда мы их нарушаем. Пожалуйста, не будем возвращать Его назад! Пожалуйста, только не ты! И когда замолчала она и поднял Иш глаза, то увидел, что лицо Эм спрятано в ладонях, и потому не мог он сказать — был страх или не было страха на ее лице. Но он знал, что она плачет. И снова в сравнении с ней ощутил он себя маленьким и жалким. Снова не дала она ему ошибиться, и теперь спокойствие, силы и уверенность возвращались к нему. Да, он должен это знать. У него не должно быть сомнений. И тогда он приподнял голову с подушки, потянулся к ней и дотронулся до ее руки.

— Не бойся, — услышал он свой голос. Подобное замечание этой мужественной женщине могло показаться горькой иронией. — Ты права! Ты права! Никогда, слышишь, никогда не стану я говорить и не вспомню об этом. Я знаю нужные слова, которые убедят их. Но когда кругом смерть, когда человек болен и тоже ждет смерти, он слабеет не только телом. И я… пойми, и я тоже такой, как все. И еще не сглотнул он тяжелый, душивший его ком в горле, а она наклонилась над ним и поцеловала, смочив бледное лицо его горячими слезами. И тогда он понял, что женщина снова сильна, снова способна переливать свое мужество в души отчаявшихся. О, Мать всех живущих! И пока он лежал, безвольно откинув голову на подушки — слабый и немного жалкий, — он чувствовал, как пока еще несмело, но уже ощутимой горячей волной растет в нем вера и крепнут силы. Она ли снова поделилась с ним этой силой, или ее слова заставили его самого искать и создавать их, Иш пока не знал. «Да, — думал он и теперь уже не бежал от этих мыслей, не скрывался в мире иллюзий. — Да, Джои больше нет. Джои умер. Он уже не вернется, не прибежит, запыхавшийся от нетерпения, увидеть, что нового происходит в этом мире. Но ведь жизнь продолжается, и у этой жизни все равно должно быть и будет будущее. И пусть поседели мои волосы, но ведь осталась Эм, остались другие, а значит, и для меня может наступить день, когда я снова смогу быть счастлив. Теперь, когда нет Джои, того будущего, о каком я мечтал, какое хотел создать, уже тоже не будет. Но и сейчас я должен сделать все, я обязан сделать все, что в моих силах». И снова он чувствовал себя маленьким и немного жалким. И понимал, как все могучие силы мира объединились против него одного — против единственного из оставшихся в живых способного думать и заглядывать в будущее человека. А ведь он хотел с гордо поднятой головой встать на их пути, бросить им смелый вызов… Маленький, жалкий человек… они прокатились через него, даже не заметив. Даже если бы был жив Джои… они слишком сильны, чтобы хватило мужества и сил обуздать их. Теперь он должен стать хитрым, проницательным и осторожным. Он должен выбирать маленькие, имеющие немедленный практический смысл цели и стремиться к их достижению, он должен стать лисицей, а не львом. Но сначала он должен окрепнуть — вернуть телу прежнюю силу. На это уйдет две или три недели. Пусть будет так, но к концу года он уже сможет что-нибудь сделать. И в ту же секунду Иш почувствовал, как голова его прояснилась и мозг с прежней силой принялся за привычную ему работу. «Молодец, старина!» И он поймал себя на мысли, что хвалит собственную голову, словно это какой-то точный и удобный инструмент или механизм — старый, поработавший на своем веку, но все еще безотказный механизм. Но слаб он был, и еще до того, как первые контуры нового плана стали выстраиваться в его голове, он провалился в сон.

Наверное, слишком много вокруг было людей, различных точек зрения и слишком много книг. Наверное, слишком глубока была колея, слишком строги рамки, в которых существовала человеческая мысль. К тому же наследие прошлого, как ненужный мусор, как старая изношенная одежда, везде сопровождает человека, душит ростки нового. Почему бы мыслителю не отринуть все старое, сбросить со счетов прожитых лет и попробовать начать все заново — новую игру по новым правилам! Как хотелось верить, что тогда станет больше побед, чем поражений.

Единственное, что смогли сделать те, кого не свалила болезнь, — это наспех предать земле своих умерших. А когда выздоравливающие стали один за другим подниматься на ноги, Джордж, Морин и Молли первыми заговорили о похоронном обряде. Иш хотел, и Эм тоже так считала, чтобы все оставалось так, как оно шло своим естественным путем. Он так хотел и одновременно понимал, что остальные будут чувствовать себя, наверное, счастливее, если похоронный обряд — торжественная церемония памяти — все же произойдет. Возможно, из этого можно будет извлечь и практический смысл, если рассматривать службу как символ окончания черного времени, когда вокруг царил страх и смерть ходила рядом, и провозглашения начала нормальной жизни — жизни, в которой настало время задуматься о будущем и повернуться к нему лицом. И хотя он больше всего боялся, что обряд снова сбросит его в бездну печали, заставит с новой силой оплакивать смерть Джои, все же Иш надеялся, что после службы он сможет сделать первые шаги по осуществлению планов, на этот раз более скромных, на будущее. И тогда он объявил, что Племя проводит церемонию памяти усопших, а на следующий за обрядом поминовения день все они возвращаются к своим прежним работам и обязанностям. Он ничего не сказал о возобновлении классных занятий, но по лицам окружающих понял, что и это воспринимается всеми как само собой разумеющееся. По общему согласию Эзру избрали лицом, ответственным за проведение церемонии, и началом ее назначили раннее утро. Как и во всяком человеческом обществе, где искусственный свет играет слишком малую роль в повседневной жизни, вставать с восходом солнца стало естественным образом жизни, вот почему им не нужно было менять своих привычек и покидать постели слишком рано, чтобы в это утро, когда небосвод еще не окрасили первые солнечные лучи, застыть возле неровного ряда невысоких земляных холмиков. Небо высветилось, но западные склоны холмов продолжали скрываться в предрассветной мгле, и стоящие у могил высокие сосны не отбрасывали теней. В это время года еще рано было цвести полевым цветам, но по распоряжению Эзры дети — оставшиеся в живых дети — нарезали зеленых ветвей елей и украсили ими маленькие земляные холмики. И хотя всего пять их было, но для Племени это равнялось вселенской катастрофе. Для столь малочисленного Племени пять смертей можно было сравнить разве что с сотней тысяч смертей миллионного города. Все, кто выжил, — все здесь собрались. Матери с еще не умеющими ходить малышами на руках и малыши постарше — девочки и мальчики, — цепко державшиеся за большие ладони отцов. И рядом со всеми, чувствуя в правой руке тяжесть молотка, стоял Иш. Тяжесть эта к земле его тянула, заставляла увереннее на ней держаться. Из дома он без молотка вышел и в мыслях не держал его с собой брать — это Джози напомнила, видно, решила, что после болезни отец забывчив стал. А иначе и не могла поступить Джози, ведь для них, для юнцов, молоток всегда сопровождал всякое официальное событие из жизни Племени. Всего несколько месяцев назад Иш ни за что бы не послушался, да еще бы прочел Джози мораль о вреде суеверий. Но сегодня он без слова возражения вернулся за молотком и теперь, сжимая его в правой руке, стоял здесь. И сам был вынужден признать, что с молотком чувствует себя как-то покойнее и увереннее. После всего, что случилось, униженным он себя чувствовал, потерял уверенность и гордость в этой жизни тоже подрастерял. Ну а если Племя нуждается в молотке как символе единства и могущества, если люди чувствуют себя счастливее, когда видят молоток, если он для них доказательство возрождения к новой жизни, кто Иш такой, чтобы проповедовать рациональное? Оставим рационализм для цивилизации, когда человек мог позволить себе роскошь быть рациональным, трезво мыслящим существом. Каждая семья своей отдельной, маленькой группкой, выстроились они неровным полукругом и стояли так, в молчании глядя на маленькие земляные холмики. Иш в центре оказался и поэтому всех разглядеть мог, всех обвести взглядом. Джордж в старомодном темно-сером костюме пришел. Наверное, в том самом костюме, в котором он на отпевания ходил в те времена, когда был церковным старостой. Но если не в том же самом, то, без сомнения, в брате-близнеце того костюма. Вся в черном, с вуалью на шляпке, рядом с ним Морин стояла. По крайней мере, пока будут жить эти двое, не умрут, не исчезнут из памяти Племени древние правила приличий. Ну а все остальные кто во что был одет — то, что от времен цивилизации осталось. Мужчины и мальчишки в голубых джинсах и спортивных рубашках, а поверх — теплые свитера или куртки, чтобы защититься от прохлады еще слишком раннего утра. Да и маленьких девочек порою было трудно от мальчишек отличить разве только по длинным волосам. Но женщины и девушки все-таки юбкам пока не изменяли, подчеркивая свой стиль красными, голубыми, зелеными шарфами или платками. Вот, уже готовый начать церемонию, Эзра вышел на середину полукруга. Золотом полыхнул отблеск поднимающегося за холмами солнца, и еще глубже стала охватившая людей тишина. У Иша горло перехватило. Он был глубоко тронут и взволнован — хотя где-то глубоко внутри пряталось ощущение бессмысленности происходящего — и, более того, считал неуместным, даже оскорбительным произносить речи перед лицом смерти. Думал так и одновременно чувствовал себя приверженцем древней традиции человечества — традиции, возможно, очень важной и для будущих его потомков. Неожиданно он представил себя ученым-антропологом будущего, который через тысячи лет посвятит себя изучению человеческих существ, населявших Землю в эпоху, последовавшую вслед за Великой Драмой. «Очень мало известно нам об их культуре, — напишет он в своих трудах, — но, если судить по недавно открытым первым погребениям, люди эти предавали своих умерших земле». Но вот заговорил Эзра, и с первыми его словами Иш почувствовал легкое, смешанное со страхом беспокойство; слишком скользкая это тема, слишком многое можно сказать из того, что потом никогда не поправишь. Но говорил Эзра, и понемногу успокаивался Иш. Хорошо начал его старый друг, ему можно доверять и положиться на него можно. Не стал Эзра вести церемонию так, как полагалось это делать в Старые Времена. Не произносил привычных в таких случаях слов. Он не говорил о надежде для тех, кого сегодня отдавали они земле. Из всех, кто собрался здесь, только Джордж и Морин да, пожалуй, Молли нашли бы утешение в таких словах. Вспоминаешь эти слова, и странными они теперь кажутся, трудно поверить в это, когда на веру и традиции прошлого черной отметиной легла Великая Драма. Эзра, который знал людей и знал, что человеку нужно, не о загробном мире, а о каждом из детишек говорил. Рассказывал маленькие забавные истории, которые сам помнил и думал, что другим тоже будет приятно вспомнить. А когда в самую последнюю очередь о Джои заговорил, вот тогда ослабел Иш. Но Эзра не стал рассказывать, каким удивительным мальчиком был Джои, ни единым словом не обмолвился о годе, который в честь Джои назвали. Как и про остальных детей, вспоминал Эзра случившийся в детской игре забавный эпизод. И пока говорил Эзра про Джои, почувствовал Иш на себе быстрые детские взгляды. Дети знали, какие нити связывали Джои и его отца. А может, ждали от Иша, что в самый последний момент оборвет он Эзру, сделает твердый, решительный шаг вперед? Может быть, воображали, как он — Человек Прежнего Мира, Американец, знающий все эти непонятные премудрости, — в самый последний момент шагнет вперед, взмахнет зажатым в руке молотком и объявит, что Джои не умер, что Джои продолжает жить, что скоро, совсем скоро вернется к ним снова Джои? Не начнет ли тогда шевелиться и осыпаться земля на маленьком холмике? Но только быстрые взгляды ловил на себе Иш. Только поглядывали дети в его сторону — настороженно поглядывали и молчали. Но что бы ни думали в эту минуту дети, он знал точно — не сможет он совершить, не получится у него чуда. Эзра закончил говорить о Джои, но на этом не завершил церемонию, а продолжал говорить какие-то общие, ничего не значащие слова. Почему он не заканчивает? Иш чувствовал — происходит что-то неправильное, фальшивое. Нельзя, ни в коем случае нельзя затягивать эту скорбную церемонию! И вдруг, комкая концы фраз, закончил и замолчал Эзра внезапно, и в ту же секунду Иш понял — мир изменился. Пока еще непонятная, перемена наступила в нем. Все вокруг засверкало, стало ярче — это солнце верхним полукругом своим вырвалось из-за стены прятавших его гор. И в замешательстве не мог понять Иш, то ли радоваться, то ли огорчаться происходящему. «Каково придумано, — размышлял он. — Однако больше такое для театра, а не для жизни подходит… Сценический эффект!» Думал он так, а когда оглянулся и посмотрел на людей, то понял — все счастливы. И сам почувствовал, как спадает внутреннее напряжение, как свободнее дышать стало; и хотя не слишком по вкусу ему этот налет театральности пришелся, все же помог он ему покой в душе начать восстанавливать. Возвращение Солнца! Символ, сопровождающий всю тысячелетнюю историю человечества! Слишком честен был Эзра, чтобы бессмертие собравшимся обещать, но вместо этого выбрал нужное время, и повезло ему — небо безоблачным и чистым в это утро оказалось. О чем бы ты в этот момент ни думал — о загробной жизни и воскрешении из мертвых или просто о продолжении жизни на этой земле, — вот он перед тобой, символ, подтверждающий мысли твои. А желтые полосы солнечного света уже дробились на части, прорывались сквозь длинные тени высоких темных деревьев.

Только тогда людьми можем считаться, когда о мертвых своих думаем. А ведь когда-то не так было, и когда умирал один из нас, то лежал там, где смерть его застала у входа в каменный зев пещеры, а мы входили и выходили, и безразлично переступали через мертвое тело, и не останавливались, не застывали в скорбном молчании. А вот теперь мы стоим, обнажив головы и выпрямив спины, и думаем о мертвых. И когда ложится на землю наш товарищ, чтобы уже не встать никогда, не оставляем мы его лежать там, где к нему смерть пришла. Но не хватаем грубо за ноги и не волочим по земле в лес, где лисицы и лесные крысы будут глодать его кости. И не швыряем небрежно в реку, чтобы унес его с глаз наших долой быстрый поток. Нет, мы положим его туда, где земля расступилась слегка, и покроем тело листьями и ветками деревьев. Так он к земле вернется — к земле, откуда все на этом свете происходит. Или можно оставить его высоко в ветвях деревьев спать, а значит, отдать его небу. И ничего не будет плохого, если налетит стая черных птиц и начнет клевать его тело. Черные птицы — ведь они тоже дети неба. Или предадим мы его очищающей силе огня. А потом мы возвратимся к прежней жизни и скоро забудем о том, что сделали, как забывают, потому что не могут помнить, звери. Даже если забудем, все равно мы сделали это, но когда не будем делать — не имеем права людьми называться.

И когда закончился обряд у могил, медленно пошли они каждый по своим домам, и лучи восходящего солнца освещали их путь. А Иш хотел побыть в одиночестве, страстно хотел, но не думал, что правильно поступит, оставив Эм в такой час одну. Долго они прожили вместе и научились друг друга без слов понимать. И сейчас, почувствовав его состояние, Эм первой приняла решение.

— Не сиди дома, — сказала она. — Тебе нужно сейчас побыть одному, походить где-нибудь. И он решил пойти. Вышло то, чего он так боялся, — скорбная церемония снова открыла кровоточащие раны его души. Есть люди, которые в минуты скорби не могут оставаться одни. Им гораздо легче пережить боль, когда рядом люди. Он же совсем другой, ему легче в одиночестве. За Эм он не беспокоился, Эм гораздо сильнее его. Он Не стал брать с собой в дорогу еды, он просто не ощущал голода. Ну а если захочет есть, достаточно будет толкнуть двери какого-нибудь магазина и взять с полки консервную банку. И еще он не пристегнул к поясу кобуру с пистолетом, хотя у всех уже давно в твердое правило вошло: отправляешься далеко от дома — обязательно бери с собой оружие. И, уже собираясь отправляться, в самую последнюю минуту он сделал несколько неуверенных шагов к камину, постоял в нерешительности, но все-таки протянул руку и снял с каминной полки молоток. И поступок этот немного смутил и обеспокоил его. Почему этот предмет стал занимать столько места в его мыслях? Да, это его связующая нить с прошлым, но по всему дому лежат вещи еще более старые, те, которые он помнит еще с раннего детства. И все равно ни одна из этих вещей не значит для него столько, сколько значит этот молоток. Возможно, с молотком у него связаны воспоминания о первых днях, когда он боролся за то, чтобы просто выжить. Наверное, это так, но никогда не станет он верить в то, во что верят дети Сан-Лупо. Он вышел из дома и, не обращая внимания, куда идет, мерил шагами дорогу. Направление не имело значения, главное, чтобы ему удалось провести этот день в одиночестве, наедине со своими мыслями. Он шел, и раскачивающийся в руке молоток скоро стал надоедать ему, и он чувствовал, как поднимается раздражение против этой неизвестно зачем взятой, бесполезной вещи. Неужели он, как и дети, тоже заразился суевериями? А почему бы ему не положить молоток куда-нибудь под куст и не забрать потом на обратном пути? Или лучше сделать это завтра? Так думал он, но продолжал идти, сжимая в ладони твердую рукоятку. Постепенно он начал понимать, что, конечно, не временные неудобства, связанные с тяжестью раскачивающегося в такт его шагам молотка, раздражают его. Раздражает, безусловно, другое — мысли, что молоток и он как бы становятся единым целым. И стоило лишь оформиться этой мысли, он твердо решил избавиться от молотка, покончить с ним раз и навсегда. Он не позволит столь никчемной вещи занимать его сознание. Он сделает так, как уже однажды проделал в своем воображении. Он спустится к Заливу, встанет на старом пирсе и что было сил швырнет эту гадость в морские волны — швырнет далеко, как можно дальше. И тогда он увидит лишь столб брызг, а молоток уйдет на дно, воткнется в мягкий ил — и это будет конец. Так думал он и продолжал идти дальше. А потом нахлынули воспоминания о маленьком Джои, захватили его, и не вспоминал Иш больше о молотке. А когда отпустило немного горе, понял он, что продолжает нести свою тяжелую ношу. И еще понял, что вопреки решению путь его лежит не к Заливу, а совсем в другую сторону. Он шел к югу, а не на запад. «Это будет долгий и трудный путь — до Залива, а я еще не слишком силен, — сказал он себе. — Вовсе не обязательно забираться так далеко, чтобы избавиться от этого старого молотка. Ведь я могу бросить его в любой овраг — вот их сколько за кустами — и скоро навсегда забуду, куда бросил». И когда подумал так, то понял, что его собственный мозг пытается обмануть его, и если он бросит молоток в овраг, то никогда не забудет, куда бросил, и никогда от него не отделается. И тогда он прекратил притворяться, потому что знал: он не хочет и не может уже разлучиться с этой вещью, молоток совершенно необъяснимым образом стал значить для него слишком много. И еще понял, почему идет на юг и куда, управляемые подсознательной реакцией мозга, несут его ноги. Он шел по широкой улице, которая должна была вывести его прямо к Университетскому городку. Давно он там не был. И пока он шел, медленно обходя дорожные рытвины, горе и скорбь продолжали наполнять его, но почему-то перестало острой болью сжимать сердце, будто лишь стоило решить, что делать с молотком, как все сразу изменилось. И снова, как часто бывало раньше, оглянулся он, и зрелище перемен, принесенных годами, захватило его без остатка, уводя все дальше и дальше от скорбных мыслей. Этот район города сильно пострадал от землетрясения. Прямо перед ним во всю ширину асфальтовой мостовой уходил вниз провал глубокого оврага. Видно, во время землетрясения треснул асфальт. Зазмеился трещиной, а потоки дождевой воды завершили начатое, превратив трещину в глубокий и широкий овраг, и теперь деревья и кусты стояли по краям оврага, настоящей стеной перегородив широкую улицу. Чтобы придать прыжку необходимое ускорение, он несколько раз взмахнул молотком, оттолкнулся и прыгнул через полутораметровую впадину на другой край мостовой и, когда удачно приземлился, обрадовался, что, несмотря на болезнь, ноги сохранили силу. И он шел по дороге, а справа и слева окружали его руины — руины некогда нарядных особняков, превратившихся в бесформенные груды кирпича в тот миг, когда зашевелилась земля, и потом годы закончили то, что начало землетрясение. И виноградные лозы оплели остовы стен, и деревья выросли на развалинах. Везде он видел следы борьбы между дикой растительностью, некогда покрывавшей эту землю и изгнанной человеком из своих садов, и экзотическими цветами и растениями, которые собственными руками посадил здесь человек, а потом любовно ухаживал и лелеял. И Иш разглядывал эти сады, чтобы отвлечь себя, не думать о скорби и боли. Разглядывал и пытался определить, какие из растений уже прекратили свое существование на этой земле. Он не видел ни глициний, ни камелий, хотя раньше ни один сад не обходился без этих цветов. А вот розовые кусты сохранились и буйно тянули к солнцу свои гибкие ветви. В раскидистом, красивом, вечнозеленом дереве он узнал деодар — гималайский кедр, родиной которого были отроги Гималаев. И сейчас дерево чувствовало себя как дома, но не увидел Иш под ним молодых побегов. Очевидно, крепко прижился здесь кедр, будет продолжать расти, но не сможет заселить землю себе подобными. А под завезенным сюда из Австралии эвкалиптовым деревом он увидел пробивающиеся сквозь толстый слой опавшей листвы гибкие молодые побеги. На подходе к городку он миновал рощицу итальянских каменных сосен. Густо переплетясь между собой, ветви сосен прикрыли землю живым балдахином, и под ними нежно зеленела молодая трава, и потому вид у рощицы, в отличие от виденных им садов, был трогательно опрятный, совсем как в старых парках его детства. У одного из деревьев он увидел свернувшуюся на солнце большую гремучую змею. Кажется, не оправившись от ночной прохлады, она все еще находилась в спячке. Он мог убить ее — убить без особого труда. В нерешительности он замедлил шаги и все же прошел мимо. Да, когда-то его самого ужалила гремучая змея, и он еще помнит пережитый им в одиночестве маленькой горной хижины ужас смерти. Но нет в его душе места злобе на все змеиное племя. Более того, возможно, что тот змеиный укус спас ему жизнь. Возможно, вместо того чтобы испытывать ненависть, он должен быть благодарен этим тварям и вместе с соплеменниками почитать гремучую змею как покровительствующее им божество. Нет, не надо им и этого. Лучше оставаться нейтральными. И когда он думал об этом, то понял, что не в гремучих змеях тут дело, просто корни такого отношения к живой природе лежат гораздо глубже. Нечто подобное он уже замечал в поведении молодежи. Ведь в эпоху цивилизации человек считал себя властелином всего живущего и поэтому убивал гремучих змей. А теперь дикая природа настолько подавляла человека, что желание управлять ею не возникало и просто не могло возникнуть даже в очень смелом воображении. Человек стал ее частью, а не главенствующей, диктующей свои условия силой. Бессмысленно беспокоить себя убийством одной гремучей змеи, потому что нельзя уничтожить всех гремучих змей или, по крайней мере, значительно изменить их количество. Конечно, если змея появляется у твоего жилища, ты убиваешь ее, защищая своих детей. Но ведь ты не объявишь крестовый поход против гремучих змей, как не станешь объявлять его и против пумы. И он все дальше уходил от места, где, свернувшись на солнце, спала гремучая змея, спустился по заросшим травой каменным ступеням и перешел деревянный мост. И когда шел по мосту, чувствовал, как предательски заходили под ним, закачались прогнившие деревянные опоры. Это был очень старый мост, он помнит его еще с детства. Берег ручья за годы сильно зарос, и он с трудом продирался сквозь хаотичное переплетение зеленых ветвей — продирался и чувствовал под ногами твердость асфальта. А когда услышал хруст ветвей в чаще, замер с гулко бьющимся сердцем и вспомнил, что не взял с собой оружия. Это могла быть пума. Волки или дикие собаки тоже могли найти себе пристанище в этих непроходимых зарослях на берегу быстрого ручья. Но когда выбрался Иш из зарослей, то увидел, как мелькнуло за стволами деревьев сильное тело оленя. Слева он увидел высокое университетское здание. Он не мог вспомнить, какой факультет помещался в этом корпусе. Некогда аккуратно подстриженный кустарник вытянулся вверх и закрыл лохматыми ветвями окна первого этажа. Теперь до цели его путешествия оставалось совсем немного. Вот он продрался сквозь еще одну стену зарослей, вышел на открытую поляну и увидел величественное здание библиотеки. Застыл Иш и долго, не двигаясь с места, смотрел на серый гранит ее стен. Кусты и деревья плотной стеной обступили здание. Одно окно было разбито и зияло темным, пустым провалом. Видно, тяжелая ветвь сосны, раскачиваясь на сильном ветру, выдавила хрупкое стекло. Это случилось после того, как он в последний раз был здесь, и прошло с тех пор несколько долгих лет. Он хранил библиотеку как резерв будущего их Племени. Однажды он даже преподал детям жестокий урок уважительного к ней отношения, невольно, сам того не желая, превратив в запретный символ — в табу. И не только здесь, а, пожалуй, везде, где только можно было, он пытался внушить детям буквально мистическое представление о ценности книги. Брошенная в костер книга в умах детей должна была стать символом самого злого, самого недостойного человеческого поступка. Трудно было проложить себе путь в непроходимых зарослях кустов, и он несколько раз обошел здание, предпринимая безуспешные попытки добраться до его стен. Помог поваленный ствол сосны, по которому, цепляясь за сучья, он наконец добрался до цели и нашел некогда выбитое им, а потом заколоченное досками окно. Молотком он стал отбивать одну из досок. Он делал это осторожно и аккуратно, чтобы не сломать доску, чтобы снова можно было приколотить ее на прежнее место. Работая, он с некоторым удовлетворением отметил, что в основе идеи взять с собой молоток таилось некое неосознанное рациональное зерно. Он отбил доску и освободил свободное пространство, достаточное, чтобы пролезть внутрь. Сейчас он вспомнил, как делал это в первый раз. Это случилось, когда Эм сказала, что у них будет ребенок, и он разыскивал книги по акушерству. Какой огромной, какой неразрешимой казалась тогда вставшая перед ними проблема, а закончилось все так просто. Почему он так и не научился не беспокоиться и не переживать наперед? Ведь нередко проблемы в его жизни решались сами собой. Он прошел по залу и отыскал ведущую к книжным полкам дверь. И когда открыл эту дверь, то увидел, что не так здесь чисто, как могло быть и как он ожидал увидеть. Несмотря на принятые им меры предосторожности, летучие мыши все же нашли сюда лазейку. Возможно, ею послужило разбитое веткой сосны окно. Кроме следов пребывания летучих мышей, он увидел помет каких-то грызунов. Но это не повредило книгам. Иш протянул руку, провел пальцем по корешкам, и, когда отнял руку, на пальцах остался серый налет пыли. Удивляться нечему, да и пыли было не так уж много. Главное же заключалось в том, что все они были на месте — больше миллиона томов, заключенных в этих стенах и вобравших в себя все знания мира. Он смотрел на книги как скупой рыцарь на золото, он упивался ими и одновременно чувствовал, как возвращаются к нему вера и надежда. Он спустился на один пролет узкой винтовой лестницы и двинулся к отделу, где хранились книги по географии и который, как студент последнего курса, знал лучше других. И когда добрался до знакомых полок, несмотря на прожитые годы, снова почувствовал себя как дома. Медленно продвигаясь в узких проходах, с волнением замечал книги, которые читал и изучал. Одна из них почему-то привлекла его особенное внимание — изрядно потрепанная книга, заново переплетенная красным дешевым коленкором. Он протянул руку, достал ее с полки и бережно смахнул пыль с обложки. Разглядывая находку, прочел название и фамилию автора — Брукс, «Климат через эпохи». Он помнил эту книгу. Открыл, увидел регистрационную карточку и прочел на ней, что последний читатель со странным именем Ишервуд Уильямс сдал эту книгу всего лишь за месяц до Великой Драмы. И главное, что прошло, пожалуй, несколько секунд, прежде чем он понял: некто Ишервуд Уильямс — это он сам. Вот уже много лет никто не называл его полным именем. Да, теперь он точно вспомнил, что брал эту книгу и читал ее в свой последний семестр. Хорошая, интересная книга, хотя в значительной степени с выводами, пересмотренными — он, к немалому удивлению, вспомнил автора критических замечаний — исследователем с немецкой фамилией, кажется, Зеймер. Чтобы освободить вторую руку, Иш поставил молоток на пол. Потом перешел к окну, где сквозь запыленное мутное стекло все же пробивался дневной свет, и стал с любопытством перелистывать страницы. Ни малейшего значения для прогресса будущего человеческого общества сей труд не имел. Не могло быть практического содержания в книге, посвященной климатическим изменениям, да к тому же с неправильными выводами. Он мог бросить ее на пол, мог разорвать в клочья, но не сделал ни того ни другого. Напротив, он вернулся назад и с бережной, почти благоговейной почтительностью поставил книгу на место. А потом пошел к выходу, и вдруг все смешалось в его голове, вихрем пронеслись сумбурные мысли, разрушая, подвергая сомнению все то, во что он так свято верил. Какой смысл, кто откроет для себя пользу всех этих книг? Кому нужна эта бессмысленная забота об одной из них — в дешевом коленкоровом переплете? Кому нужна забота о всех остальных? Ведь не осталось того, кто бы мог продолжить начатое. Ведь сами по себе книги в отсутствие разума, способного постичь скрытый в них смысл, ничто — пустые древесные опилки, перегоревшая электрическая лампа. В горькой печали он шел мимо книжных стеллажей и уже вступил на первые ступени винтовой лестницы, когда понял — ему чего-то не хватает, исчезло то, что всегда было с ним. Молоток, у него больше нет молотка! И тогда он испугался и торопливо пошел, почти побежал к нише, где снимал с полки книгу. И почувствовал огромное облегчение, когда увидел, что молоток продолжает стоять там, где он, освобождая правую руку, оставил его. Он поднял молоток и повторил уже раз пройденный путь. А когда выбрался через разбитое окно, то, не думая, автоматическими движениями начал прилаживать к раме отбитую доску. И остановился. Потому что снова великая тоска и отчаяние нахлынули на него и заставили опустить руки. Зачем возвращать доску на ее прежнее место? Никого не осталось в этом мире, кто придет сюда и трепетными пальцами будет перелистывать пожелтевшие от времени страницы. И он застыл в глубокой скорби, а молоток слегка покачивался в его руке бесполезной, никчемной вещью. А потом неловко и нехотя, не понимая, зачем все-таки это делает, поднял доску и забил торчащие из нее гвозди в раму окна. Никакого энтузиазма и никакой надежды. Все, что он делает сейчас, просто часть его жизни. Как Джордж, который не может не возиться с плотницким инструментом; как Эзра, который должен со всеми жить в мире, потому, что не может иначе; так и он, Иш, будет продолжать питать иллюзии о великой силе книг и верить в возрождение цивилизации. А когда закончил Иш прибивать доску, то обошел здание и сел отдохнуть на гранитные ступени перед главным входом. Скорбные руины в буйстве наступавшей дикой природы окружили его. И он стал думать о виденной им в Старые Времена картине, которую сейчас вспомнил, и она как живая встала перед его глазами. Кто это был — Цезарь, Ганнибал или кто-то другой, в задумчивости восседавший на развалинах Карфагена? Не понимая, что делает, он поднял молоток и с силой опустил его на край гранитной ступени. Чистейшее варварство. Никогда раньше не позволял он себе ничего подобного. От удара по краю ступени побежала тонкая трещина. В какой-то злобной, бессмысленной одержимости он ударил сильнее. От второго удара отвалилась пластина дюйма в три длиной и упала у его ног. И когда упала, обнажился свежий скол и, поблескивая молодым шершавым гранитом, дерзко взглянул на человека. И Иш продолжал сгорбившись сидеть на каменных ступенях и легонько постукивать молотком, а когда начал снова вспоминать Джои, то понял, что воспоминания эти уже не приносят столько горя и печали, сколько приносили раньше. Что бы произошло, если бы все было иначе? Возможно, и Джои не удалось бы ничего изменить. Его Джои — просто маленький умный мальчик. Он бы не выстоял наперекор стихии явлений изменяющегося мира. Да, он бы боролся — боролся, собирая остатки последних сил и мужества, и бесцельной была бы та борьба. И когда в конце своей жизни понял бы это Джои, то был бы несчастлив. «Джои, — подумал Иш и облек свои мысли в слова. — Он ведь такой же, как и я. А вся моя жизнь — это борьба. И я никогда не смогу быть счастлив тихим, покойным счастьем». И внимание его переключилось на гранитную пластинку, и с мстительным чувством он стал крушить ее на мелкие кусочки. «Остынь, будь проще, — снова мысленно произнес он. — Пришло время быть проще».

Торо и Гоген — мы помним их судьбу. Но можем ли мы сбросить со счета десятки тысяч других! Они не сочиняли книг, не писали картин, но, повторив судьбу нам известных, тоже отреклись от всего, чем жили и чем, может быть, дорожили в прежней своей жизни. А что говорить о миллионах, которые лишь мечтают и в мечтах своих находят утешение! Ты ведь слышал, как они говорят и как зажигаются при этом глаза их… «Как, право, здорово было сидеть с удочками на берегу тихой реки. Порой мне так хотелось… но обстоятельства требовали обязательного присутствия на конференции». «…Бог мой, Джордж, ты когда-нибудь рисовал в воображении пустынный островок?.. Хибарка в лесу, никакого телефона! Кусочек песчаного пляжа на берегу тихой лагуны. Как я мечтаю об этом, но ведь ты знаешь, есть еще Мод и ребятишки». Что за странное явление — эта великая цивилизация? Отчего, чем раньше человек начинает вкушать ее плоды, тем скорее приходит к нему страстное желание бежать от нее, скрыться в тиши и покое одиночества? Если верить легендам, древний бог Оаннес вышел из моря и указал людям пути к новой жизни и научил, как добраться до нее. Только вот вопрос: был ли он богом или дьяволом? Почему так много легенд, возвращающих нас в мыслях к тому золотому веку, когда в мире воцарится простота? А может быть, стоит задуматься о том, что возникла и выросла эта цивилизация не потому, что желал ее человек, а под давлением неподвластных ему Потусторонних Сил. Постепенно, шаг за шагом, вместе с ростом человеческих поселений пришлось человеку расстаться со свободой, когда вольно бродил он по лесам, собирая ягоды и съедобные коренья, и связать себя по рукам дающим уверенность в завтрашнем дне, но требующим тяжелой, нудной работы земледелием. Шаг за шагом, когда все многочисленнее становились его поселения, пришлось отказаться человеку от захватывающей радости охоты и посвятить себя дающему уверенность, но опять требующему тяжелой и нудной работы скотоводству. В чудовище Франкенштейна превратилась цивилизация. Люди не желали ее, но жили и продолжали жить по ее законам. И тысячами тайных тропинок пытались бежать от нее. Однажды погибшая, возродится ли из небытия цивилизация, если не будет сил, ее порождающих?

И неожиданно понял для себя Иш, что уже стар. Если просто по возрасту судить, то едва за сорок ему перевалило; и из тех, кто помнил прежнюю жизнь, он был самым молодым, но целая пропасть лежала между ним и самым старшим из молодых. Длинный временной промежуток и пропасть различия в культуре и традициях. Не было раньше такого, да просто и не могло быть — столь огромного различия, столь глубокого разрыва между старшими и молодым поколением. И пока сидел он на каменных ступенях библиотеки, и пока механическими движениями крошил осколки гранита, разбивая их на ничтожные каменные зерна, яснее, откровеннее предстала перед его глазами картина будущего. И все опять сводилось к тому старому неразрешимому вопросу. Насколько силен человек, в какой мере способен влиять на окружающую среду, и в какой мере окружающая среда противодействием своим оказывает влияние на человека? Наполеоновская ли эпоха дала миру Наполеона, или, наоборот, Наполеон своим рождением создал эту эпоху? Даже если бы Продолжал жить Джои, не получилось ли бы так, что хаос сложных явлений и обстоятельств — тех самых обстоятельств, которые сделали именно такими Джека, Роджера и Ральфа, — с одинаковой силой стал бы оказывать воздействие и на Джои, и у маленького мальчика вряд ли бы хватило сил выстоять в борьбе с давлением, оказываемым окружающей средой. Да, даже если бы не умер Джои, все бы в этом мире, скорее всего, продолжало двигаться независимо от него, в том направлении, в котором уже начало двигаться. Но Джои умер, и теперь уже не остается никаких сомнений — так будет. Путь, указанный звездами! (Обломок гранита под тяжелыми ударами молотка превратился в горстку каменной пыли.) Путь, указанный звездами. Нет, он никогда не верил в предсказания астрологов, но тем не менее, разве перемещение звезд не является доказательством перемен, происходящих в Солнечной системе, да и Земля постепенно вновь становится пригодной для существования человеческой расы. Трудно в это поверить, но, возможно, астрологи были правы, и происходящие в далеком космосе изменения можно рассматривать как символ тяжелых жерновов случайности? Путь, указанный звездами. Что в силах маленького человека, чтобы остановить их? С будущим все ясно. Племя не желает возрождать цивилизацию. Не хочет, и не нужна Племени цивилизация. Какое-то время они промаются в роли нищих попрошаек. Будут открывать консервные банки, будут тратить патроны и спичечные коробки. Жизнь, лишенная созидания, но какая беззаботная и счастливая… Но рано или поздно, когда все больше и больше людей начнут заселять эту землю, оставленные цивилизацией запасы обязательно иссякнут. Вряд ли следует ожидать и пугаться немедленной катастрофы, ведь много скота будет продолжать бродить по полям и жизнь непременно будет продолжаться. И пока сгорбившись сидел он на гранитных ступенях, новая мысль неожиданно ворвалась в неспешный ход его размышлений. Даже если сохранится скот, а значит, не иссякнут запасы пищи, что будет, когда не станет ружейных припасов? А что будет, когда не станет спичек? К тому же вовсе не обязательно ждать, когда закончатся припасы. Ведь еще раньше испортится порох, сделав патроны непригодными. Через три или четыре поколения все живущие превратятся в жалкие, примитивные существа, не только растерявшие все плоды цивилизации, но и не овладевшие теми тысячами основных навыков, что позволяют дикарю существовать с известной долей комфорта и уверенности. С весьма высокой степенью вероятности — вполне возможно, что и к лучшему, — через три или четыре поколения человеческая раса полностью потеряет всякую способность к выживанию, не сможет перейти от нищенского, потребительского образа жизни на некую новую ступень своего существования, на которой или останется постоянно, или начнет медленное, поступательное движение по пути прогресса. И вновь он с силой опустил молоток на край ступени. И еще один осколок упал у его ног. Мрачно, застывшим взглядом смотрел на него Иш. Ведь только сейчас он дал себе слово не переживать — и тут же снова взялся за старое. Спрашивается, откуда ему знать, что произойдет в этом мире через три или четыре поколения? Он встал со ступеней и пустился в обратный путь — домой. Сейчас ему стало немного спокойнее. «Да, — в который раз за сегодняшний день он раз говаривал сам с собой, облекая мысли в слова. — Черного кобеля не отмоешь добела. Даже двадцать два года жизни с Эм не отучили меня переживать и волноваться. Это оттого, что я вспоминаю прошлое и пытаюсь заглянуть в будущее. Успокойся! Да, я должен обязательно хотя бы немного расслабиться. Все, что я так страстно хотел сделать, все, к чему стремился, — провалилось. Я принимаю это и допускаю, что так и должно было случиться. Но все равно я не прекращу попыток — и в этом я тоже уверен. Не надо только строить грандиозных планов. Скорее всего, чем скромнее будет цель, тем большего мне удастся добиться».

 

10

А когда одолел он крутой подъем по склону холма, ведущего к дому, смутные пока еще идеи выстроились в стройное здание законченного плана, но он не станет торопиться претворять их в жизнь, он подождет, пока не наступит утро. Но к вечеру принес ветер осеннюю непогоду, разразилась буря, и когда проснулся Иш утром, то встретил его мир низкими темными облаками и частым холодным дождем. Это удивило его и даже немного застало врасплох, потому что за несчастьями последних недель он совсем забыл, что время не стоит на месте, а неумолимо движется вперед. И сейчас он вспомнил, что солнце начало свое склонение к самой южной точке и месяц сейчас ноябрь, если, конечно, остались те, для кого название месяца еще не стало пустым, лишенным смысла звуком. Дожди помешали немедленному исполнению задуманного, но времени впереди было более чем достаточно, и он сможет в размышлениях отточить детали задуманного. И настолько за прошедший день изменилось его мировосприятие, что гомон собирающихся внизу детей прозвучал для него с неожиданностью удара грома. «Ну конечно, — наконец понял он, — дети собрались в ожидании начала школьных занятий». И он спустился вниз и вошел в гостиную. Они снова собрались все вместе — все, кроме Джои и еще двух самых маленьких. Иш смотрел, как они ерзают в креслах или поудобнее устраиваются прямо на полу. А они смотрели на него, и было в их глазах больше мысли, чем замечал Иш прежде. Не стало Джои, и дети, скорее всего, терялись в догадках, как это отразится на их школьных занятиях. Но это временно, скоро опять поселится в этих глазах сонная одурь скуки и полное безразличие к происходящему, то есть то, против чего он так безуспешно боролся. А Иш продолжал оглядывать, словно в первый раз увидел, маленькую группку детей, подолгу задерживая взгляд на каждом лице. Хорошие ребята и вовсе не глупые, но не было в них искры. Нет, никто из них! Он уже принял решение и поэтому не чувствовал боли.

— Уроков не будет, — сказал он. И стоило произнести ему эти слова, как на одно короткое мгновение оцепенели в испуге все без исключения детские лица, и тут же испуг сменился радостью, хотя все они старательно делали над собой усилия, чтобы скрыть эту радость, не дать ей откровенно выплеснуться наружу.

— Уроков не будет, — повторил он, несмотря на былую решимость, чувствуя, как подрагивает его голос. — Школа отменяется. Навсегда. И снова увидел он, как в страхе оцепенели детские лица, но на этот раз не сменился страх радостью. Одни из них заерзали беспокойно, другие встали молча со своих мест. И все они понимали — что-то случилось, но случилось настолько серьезное, что не охватить им своим разумом. Вышли из дома они медленно и тихо. И пока шли под дождем, наверное, с минуту стояла тишина. И вдруг разорвалась тишина веселыми криками — это просто дети снова детьми стали. Школа — это теперь пройденный этап, досадный случай в их маленькой жизни. Скорее всего, они уже никогда о ней не вспомнят и точно никогда не будут сожалеть. И на мгновение почувствовал Иш тяжесть в груди. «Джои, Джои!» — безмолвно простонал он. Но не жалел о том, что сейчас сделал, и знал, что принял единственно правильное решение. «Школа отменяется! Отменяется!» И вдруг вспомнил, как много лет назад сидел в этой комнате и смотрел, как медленно угасает свет электрических ламп. Дождь шел три дня — целых три дня выдалось в его распоряжение, чтобы привести в порядок мысли и еще раз тщательно продумать детали его будущего плана. А рассвет четвертого встретил его голубым безоблачным небом и холодным северным ветром. Взошло солнце и высушило капли дождя на листьях деревьев. Пришло время действовать. Поиски привели его в заброшенные, заросшие сады. В этих краях никогда не выращивали цитрусовые для продажи, но лимонные деревья обычно давали неплохие урожаи, и он знал сады, где раньше люди сажали и любовно ухаживали за своими лимонными деревьями. Он знал, что это будет то, что нужно. Конечно, он мог прочесть достаточное количество книг и получить более чем подробные сведения по интересующему предмету, но его подходы нынче претерпели коренные изменения. Он не станет читать книг. С этой задачей он справится собственными силами. В двух кварталах от его дома вверх по склону холма рос некогда большой, ухоженный сад. Там он и отыскал лимонное дерево. Оно еще жило, хотя с двух сторон наступали на него две высокие, отнимавшие влагу и тепло солнечных лучей сосны. Но все-таки больше пострадало дерево от зимних холодов прошлых лет. Никто после сильных морозов не подрезал ветви дерева, и потому с годами превратилось оно в жалкого инвалида с мертвыми, высохшими ветвями. Без особенного успеха уворачиваясь от острых шипов, Иш забрался в самую гущу беспорядочно разросшихся ветвей, выбрал подходящую и достал свой складной нож. Выбранная им ветвь в основании своем была толщиной с его большой палец. Мертвое дерево лимона по твердости могло сравниться разве что с твердостью кости, но все же усилия его увенчались успехом, и через некоторое время он уже тащил срубленную ветвь из переплетения ей же подобных. Длины в ней оказалось футов семь, из них четыре — относительно прямые, а дальше, где начинали расти веточки потоньше, ветвь немного изгибалась. И когда потряс ее Иш, то показалась она ему не гибкой, но стоило лишь согнуть ее посильнее, а потом отпустить, ослабив давление, как ветвь резко выпрямилась. Для его целей этого было вполне достаточно. «Да, — с некоторым оттенком горечи подумал он. — Вот, оказывается, в чем я действительно нуждаюсь». Он дотащил ветку до дома, устроился на крыльце, нагретом лучами солнца, и принялся за работу. Начал он с того, что отрезал согнутую верхушку, и теперь в его распоряжении остались четыре фута прямого и ровного дерева. Потом он содрал высохшую кору и стал с обоих концов обтачивать дерево. Работа продвигалась крайне медленно, и он часто прерывал ее, подправляя на точильном бруске быстро тупившееся лезвие ножа. Казалось, что нож терял свою остроту после двух-трех прикосновений к белоснежной твердости дерева. Уолт и Джози где-то играли с остальными детьми, но подошло время ленча, и когда они, запыхавшиеся, прибежали домой, то застали отца за странным занятием.

— А что ты делаешь? — первая не выдержала Джози.

— Одну маленькую забавную вещицу для игры, — ответил ей Иш. Нет, теперь он не станет делать ошибок, не будет связывать это с какой-то практической целью, как раньше пытался делать на школьных уроках. Сейчас он постарается использовать любовь к игре — то самое чувство, которое, не угасая, живет в сердце любого человеческого существа. Видно, дети разнесли вокруг весть о готовящейся забаве, потому что вскоре после ленча на крыльце появился Джордж. Почему ты не зашел ко мне? — первым делом спросил Джордж. — Взял бы тиски и скобель, и работа пошла бы быстрее. Иш вежливо поблагодарил, но продолжал работать ножом, хотя правая рука уже изрядно саднила. Он старался не обращать внимания на боль, потому что еще заранее решил выполнить всю работу, используя самые простейшие инструменты и приспособления. К вечеру, когда на сжимавшей нож ладони вздулись пузыри мозолей, он, придирчиво осмотрев результаты трудов своих, решил, что работа закончена. Четыре фута ветви лимонного дерева были аккуратно и ровно обструганы с обоих концов. И когда, прижав один конец палки к земле, согнул, а потом отпустил, то с резкостью пружины она вновь распрямилась в его руке. Удовлетворенный, он сделал зарубки на обоих концах и с облегчением отложил нож. А утром следующего дня Иш снова принялся за работу. Без особого труда он легко мог найти достаточно прочный шнур и сначала решил использовать нейлоновую леску, сплетя ее в косичку нужной длины, но тут же передумал. «Нет, — решил он. — Я сделаю это из материала который всегда у них будет под рукой». И тогда он разыскал шкуру недавно убитого теленка и вырезал из нее длинный ремень сыромятной кожи. Работа двигалась медленно, но он не торопился, у него было много времени. Для начала он соскоблил с ремня шерсть, а потом разрезал на тонкие шнуры. Сплел три тонкие полоски в один тугой, прочный шнур и, отмерив нужную длину, сделал на концах шнура две небольшие петли. Он держал в одной руке обструганную ветвь лимона, в другой — сыромятный шнур и в задумчивости разглядывал свои произведения. Каждая в отдельности, эти вещи не представляли никакой ценности. Но вот он накинул петлю на один конец палки, согнул ее, приладил вторую петлю, и вот уже две разрозненные части стали единым целым. А так как шнур был короче, ветвь выгнулась в ровную симметричную дугу. Соединенные вместе, простая палка и витой шнур превратились в нечто новое. Он смотрел на лук и понимал, что творческие, созидательные силы вновь возвратились в этот мир. А ведь он мог добраться до любого спортивного магазина я взять оттуда лук гораздо лучше — этакую шестифутовую игрушку для стрельбы. Но не сделал. Он вырезал лук собственными руками, вырезал из живого дерева простейшими инструментами и сам сплел тетиву из шкуры недавно убитого теленка. Он слегка натянул и отпустил тетиву, и если не запела она, как поет тетива настоящего лука, то глухо и мощно завибрировала. И тогда он решил, что на сегодня работа его закончена, и отпустил тетиву. На следующий день он срезал для стрелы прямую ветку сосны. Мягкое дерево легко поддавалось лезвию ножа, и всего за полчаса он придал ветке нужную форму. А когда закончил, позвал детей. Прибежали Уолт и Джози, а за ними Вестон.

— Давайте посмотрим, как эта штука работает, — сказал им Иш. С этими словами он натянул тетиву и выстрелил. Неоперенная стрела кувыркалась в полете, но пустил ее Иш по высокой траектории, и, прежде чем упасть на землю, случайно воткнуться в нее и задрожать свободным концом в воздухе, пролетела стрела целых пятьдесят футов. И тут же понял Иш, что не пропали даром труды рук его. Дети не видели ничего подобного и потому, широко раскрыв глаза от изумления, застыли на мгновение в неподвижности, а потом с криками все разом пустились бегом за стрелой и притащили ее обратно. И Иш снова и снова натягивал тетиву лука и пускал для них стрелу. И наконец раздалась неизбежная просьба, которую так ждал Иш.

— Дай и мне попробовать, папа, — сказал Уолт. Первая стрела Уолта закрутилась, завиляла в воздухе и всего на двадцать футов улетела, но Уолт был счастлив. Потом Джози дали попробовать, а за Джози — Вестону. И еще не наступило время ужина, как каждый ребенок Племени уже вырезал свой собственный лук. Все получилось гораздо лучше, чем в самых смелых мечтах мог представить Иш. А через неделю, казалось, небо почернело вокруг домов от туч выпускаемых неумелыми детскими руками стрел. Мамочки начали серьезно переживать за глаза своих чад, и двое малышей, получив стрелы в различные мягкие части, уже прибегали зареванные домой. Но так как стрелы были тупыми и луки слабыми, большой беды не вышло. Но все равно игра требовала правил, и они не заставили себя ждать: «Ты не должен стрелять в другого, кем бы он ни был. Ты не должен стрелять вблизи домов». А еще возник и стал развиваться элемент соревнования. Зная, как это делают старшие братья, которым уже разрешалось стрелять из ружей, малыши, соревнуясь друг с другом, начали усердно стрелять по мишеням. Не просто стреляли, но, желая добиться лучших результатов, постоянно экспериментировали с различными типами и длинами луков. Когда Джози пожаловалась, что Уолт все время выигрывает у нее, Иш осторожно посоветовал приделать к концу стрелы перья перепелки. Джози послушалась, и, когда посрамила Уолта, тут же на всех стрелах появилось оперение. И стали дальше лететь и точнее попадать в цель стрелы. Даже старшие мальчики проявили интерес к несерьезным забавам мелюзги, и, хотя всем им позволяли стрелять из ружей, у некоторых тоже появились самодельные луки. Но все же лук и стрелы в основном стали забавой малышей, которым по малости лет строго запрещалось даже близко подходить к огнестрельному оружию. Иш рассчитал все точно. Ранние дожди омыли землю, и зазеленела земля первыми, нежными ростками травы. А по вечерам уходило солнце за холмы в южной части моста Золотые Ворота. А двенадцатилетние Уолт и Вестон секретничали, — видно, замышляли тайный мальчишеский план. И, наверное, поэтому целыми днями возились с усовершенствованием своих луков и стрел, а потом пропадали где-то до самой темноты. И наступил такой день, когда услышал Иш топот детских ног, стремительно взлетающих по ступеням крыльца. А через мгновение грохнула входная дверь и ворвались в гостиную Уолт и Вестон.

— Смотри, папа! — кричал Уолт и в победно вздернутой вверх руке показывал Ишу трогательно-жалкое тельце мертвого кролика, насквозь проткнутого деревянной стрелой без наконечника. — Смотри! — вопил Уолт. — Я спрятался за кустом, подождал, пока он подпрыгнет поближе, и прострелил его прямо насквозь. А Иш смотрел и чувствовал жалость к этому несчастному, обмякшему тельцу, хотя знал, что видит перед собой вещественный символ собственного триумфа. «Как это плохо, — думал тогда он, — что даже в процессе созидания мы не можем обойтись без смерти».

— Здорово! — сказал он. — Просто здорово, Уолт. Это был превосходный выстрел!

 

11

Шли дни, и все ближе и ближе к самой южной точке садилось солнце. Совсем близко подошло оно к своей поворотной точке. И продолжала держаться ясная, тихая погода. А однажды — настолько внезапно это получилось, что можно было, наверное, указать точное время, — все ребятишки разом устали от луков и стрел, забросили надоевшую забаву и с неменьшим энтузиазмом переключились на что-то новое. Иш совсем не переживал. Он теперь знал, как это бывает с детьми, и они обязательно вспомнят о своей прежней игре и вернутся к ней, вполне возможно, что через год, в это самое время. Ремесло изготовления луков и искусство пускания стрел не будет забыто. Может быть, двадцать лет, может быть, и все сто лет останутся лук и стрелы лишь детской забавой. И когда иссякнут оружейные припасы, все равно рядом с человеком будет эта, на первый взгляд, игрушка. Нет, не игрушка, мощнейшее оружие, каким когда-либо обладал первобытный человек, — оружие, которое весьма трудно изобрести неизощренному уму. И если поможет он сберечь это изобретение человеческого разума для будущего, значит, очень многое поможет сберечь. Когда бесполезными станут ружья, его правнукам не придется голыми руками защищаться от разъяренного медведя и умирать от голода, когда рядом будут пастись тучные стада скота. Его правнуки никогда не узнают, что такое цивилизация, но и жалкими человекообразными тоже не станут, а будут ходить расправив плечи, как свободные, гордые люди, и будут сжимать в руке лук. И даже если не станет у них железных ножей, они смогут обрабатывать дерево острыми камнями. А вообще-то он задумал еще один эксперимент, но спешить не стал. Теперь, когда у детей были луки, он мог сделать сверло и научить, как им пользоваться. И когда иссякнут запасы спичек, Племя все равно сможет разводить огонь. Шли недели, и как с детьми случилось, так и Иш остыл, подрастерял слегка былой энтузиазм. Все реже вспоминал он о триумфальном изобретении лука, о том, как ненавязчиво научил детей радоваться этой игрушечной забаве. Все чаще в мыслях своих возвращался он к бедам и страданиям, что принес Племени этот год. Ушел из жизни Джои, и никогда и ничем уже не восполнить горькую утрату. И еще исчезла беззаботная невинность этого мира, когда они вчетвером написали на белой бумаге одно короткое слово. И еще покинула его великая вера в будущее, когда понял он, что должен оставить попытки возрождения погибшей цивилизации. А солнце уже совсем рядом к своей самой южной точке подобралось, и, пожалуй, не больше двух дней осталось до того момента, когда повернет оно вспять. И все готовились к празднику, на котором новое число выбьют на гладком камне и дадут прошедшему году имя. Готовились к самому большому празднику, который как бы объединял Рождество и Новый год старых времен и еще включал в себя то новое, что дали ему ныне живущие. Многое изменилось, когда пришел Новый Мир на смену старому, потому странно было ожидать, что праздников это не коснется. Обитатели Сан-Лупо помнили, что такое День Благодарения, и отмечали его богатым, праздничным ужином. Но Четвертое июля и прочие патриотические празднества былых времен начисто исчезли из их жизни. Старина Джордж, известный своей истовой приверженностью к традициям старины, да к тому же верный член профсоюза, всякий раз бросал любую работу и надевал свой лучший костюм, когда, по его подсчетам, наступал День труда. Но никто больше не присоединялся к Джорджу отметить этот светлый праздник. Довольно забавно, а может, так и должно было случиться, но память о народных праздниках сохранилась несравненно лучше, чем об установленных уже несуществующим законодательством. Дети с великой радостью продолжали праздновать Первое апреля и Хэллоуин, причем в точности соблюдая все традиционные формы, так как знания эти перешли к ним по наследству от их пап и мам. А через шесть недель после зимнего солнцестояния они говорили о Дне бурундука и о том, сможет ли бурундучок увидеть свою тень. Дело в том, что не водились в здешних краях сурки, вот почему и были они заменены бурундучками. Но все равно ни в какое сравнение не могли идти старые праздники с великолепием их нового торжества, когда выбивалось на камне новое число и назывался год. И порой слышал Иш, как обсуждают дети предстоящее и строят догадки, какое имя будет дано году. Самые маленькие говорили, что будет называться год — Годом Лука и Стрелы. А те, кто постарше и лучше весь год представить могли, спорили, что обязательно назовут год — Годом Путешествия. А были и те, кто другое вспоминал, и сразу становились они тихими, и смущение появлялось на их лицах; и Иш понимал тогда, что думают они о Чарли, и о тех смертях, что случились после его смерти. А вот Иш думал сначала о Джои, а потом о всех тех переменах, что произошли в нем самом в течение этого года. А однажды вечером увидели они, что солнце в то же самое место, что и вчера, село или даже слегка, едва заметно, к северу склонилось. И тогда сказали взрослые, к великой радости детей, что завтра будет долгожданный день. И когда наступил конец двадцать второго года, собрались они на скалах, и Иш молотком и зубилом выбил на камне число «22», чуть пониже числа «21». Сегодня все здесь собрались, потому что день выдался ясным и для этого времени года теплым. Матери даже самых маленьких принесли на руках. И когда закончил Иш работу, все, кто говорить умел, пожелали друг другу счастливого Нового года, как делали это люди в Старые Времена и как продолжали делать сейчас. А когда, следуя выработанному за долгие годы строгому ритуалу, спросил Иш, как им следует назвать год, ответом ему неожиданная тишина стала. Но наконец молчание Эзра нарушил — старый друг и помощник, знающий, что нужно людям.

— Многое произошло за этот год, и какое бы имя мы ему ни дали, нехорошо оно звучать будет. Люди ищут утешение в цифрах, а не в плохих мыслях. Так давайте не будем давать имени этому году, а будем помнить его как Год двадцать второй.

 

Послесловие второе

БЫСТРЫЕ ГОДЫ

И снова быстро потекли годы, но уже не боролся Иш, не мечтал о невозможном, а лишь плыл себе покойно по течению. За эти годы они вырастили немного кукурузы. Не много, но достаточно, чтобы собрать урожай и сохранить зерна для будущих посадок. Каждую осень — так, словно первые дожди становились призывным сигналом, — дети играли с луками и стрелами, пока не уставали от игры и не забывали ее до следующей осени. Время от времени взрослые собирались вместе, будто городское собрание проводили, и все, что решалось там, становилось обязательным для всех. «Хотя бы это, — думал Иш. — По крайней мере хоть что-то оставлю я им на будущее». Так думал он, а с каждым новым годом те, кто выступал на собраниях и принимал решения, все моложе становились. Правда, Ишу всегда отводилась роль председателя. Он сидел лицом к собранию, и те, кто хотел говорить, вставали и уважительно просили дать им слово. А он сидел и молча слушал и держал в руках молоток. А когда, бывало, страсти накалялись и излишне резким становился спор между двумя молодыми, Иш ударял молотком, и они тут же затихали, словно и не было никакого спора. А когда он сам выступал, то слушали его внимательно, хотя, как вскоре понял Иш, забывали быстро его идеи, не придавая им большого значения. Вот так и текли годы. Год 23-й — Бешеного Волка. Год 24-й — Черной Смородины. Год 25-й — Длинных Дождей. А потом пришел Год 26-й, и не стало больше с ними старого Джорджа. В тот день красил он на приставной лестнице. Или сердце его остановилось, и он упал или оступился, и упал по неосторожности, и падением этим убил себя — никто уже никогда не узнает. Но не стало Джорджа, и после его смерти уже никто так хорошо не ремонтировал крыши их домов и не красил свежей краской стены. А Морин какое-то время продолжала жить в аккуратном доме, где лампы под розовыми абажурами никогда не вспыхнут ярким светом, не заиграет большая радиола и где крахмальные салфетки так красиво украшали столы. Но и она была уже стара и умерла еще до конца года. Вот почему назвали они год — Годом, Когда Умерли Джордж и Морин. И все равно продолжали бежать годы — 27-й, 28-й, 29-й, 30-й. Все труднее становилось вспоминать их по именам и почему их так называли. Был ли Год Хорошей Кукурузы перед Годом Красных Закатов, и случилось ли это после Года, Когда Умерла Иви? Бедняжка Иви! Они похоронили ее рядом с остальными, и по крайней мере в могиле стала она такой, как все. Все эти годы прожила она рядом с ними, и была ли счастлива, никто не знал, и никто не знал, нужно ли ей было вообще жить в этом мире. Только однажды за все эти годы она что-то для них значила, только в то короткое время, когда появился в Племени Чарли, стала Иви для всех важной. И сейчас, когда не стало ее, вряд ли пожалеют о ее смерти молодые; наверное, лишь старики вспомнит, как еще об одной оборванной нити, что связывала их со Старыми Временами. Когда не стало Иви, только пятеро их осталось. Джин и Иш из этой пятерки были самыми молодыми, и годы пока еще не наложили на них свой тяжелый отпечаток, хотя все больше и больше хромал Иш от старой раны. Молли жаловалась на какие-то неясные боли и часто плакала. Эзра кашлял своим сухим, надтреснутым кашлем. И походка Эм слегка утратила былую легкость и царственную грацию. Но все же для их лет удивительно крепким было еще их здоровье, а жалобы на недомогания естественными сигналами приближающейся старости были. Год 34-й — очень важным тот год в их жизни стал. Уже давно они знали, что где-то к северу, на той стороне Залива, еще одна община, правда меньше их численностью, проживала. Неожиданным стало то, что люди эти прислали посланника с предложением союза. Иш, не желая повторения истории с Чарли, приказал молодежи даже близко к чужаку не подходить. А когда получил от посланника предложение союза и все необходимые подробности, объявил сход всего Племени. И восседал он на том собрании, крепко сжимая в руке молоток, потому что огромной государственной важности было то собрание. Предрассудки против чужаков и чужого образа жизни еще и страхом болезней подкреплялись. Но с другой стороны, любопытство, желание узнать, какая она — эта незнакомая жизнь, у многих эти предрассудки и страхи заставили отступить. Кроме того, все испытывали сильное желание увеличить численность Племени, а главное, получить молодых девушек. За последние годы больше мальчиков стало рождаться и молодым парням не на кого было посмотреть. Иша этот вопрос тоже сильно занимал, потому что кровосмешение обычным делом в Племени стало и давно уже браки между двоюродными братьями и сестрами заключались. Но какими бы основательными ни были аргументы за союз, Иш и Эзра, в чьих душах навсегда поселился страх перед болезнями, твердо стояли против, и Джек с Ральфом и Роджером — самые старшие из молодых, которые Год 22-й тоже хорошо помнили, Их поддержали. Но мальчики помладше, особенно неженатые, шумными криками требовали союза, и Иш видел, в какое возбуждение приходят они от одной мысли о девушках другого Племени. Вот тогда Эм взяла слово. Совсем седой стала ее голова, но, как и прежде, лишь стоило ей заговорить, наступила тишина, и никто не посмел перебить ее.

— Это я и раньше говорила, — начала Эм. — Нельзя прожить жизнь, отрицая ее. Нашим сыновьям и внукам потребуются жены. Возможно, союз этот и смерть нам может принести, и мы должны быть готовы к этому.

И наверное, не сами слова, а как сказаны они были, вселили в души сомневающихся мужество. И тогда единогласно решили они объединиться. На этот раз счастье не изменило им, потому что единственной эпидемией, которую принесли с собой Другие, стала корь, и скоро снова все стало хорошо, как хорошо было прежде. С тех пор разделилось Племя на два клана — на Первых и Других. А когда стали заключаться смешанные браки, то дети принадлежали отцовскому клану, хотя Иша всегда удивляло, почему отцовская, а не материнская линия стала главной, как обычно происходило у первобытных людей. Наверное, слишком живучим оказалось наследие американских традиций. А на следующий год увидел Иш, что больше не ходит Эм своей царственной походкой, а когда внимательней вгляделся в ее лицо, увидел странные на нем морщины. Это не от старости — это морщины от боли появились. Смуглая кожа щек теперь не румянец скрывала, а пепельную серость. И тогда страх и холод поселился в глубине его души, и он понял, что и этому может наступить конец. Порой в те мрачные месяцы, что последовали за его невольным открытием, он думал и говорил себе: «Это может быть просто аппендицит. И болит именно в этом месте. Почему бы мне не сделать операцию? Я могу прочесть нужные книги, я могу узнать, как все это делается. Кто-нибудь из мальчиков будет держать эфирную маску. И в самом худшем случае я просто окончу муки боли». И когда думал так, всякий раз понимал, что не сможет ничего сделать, ибо лишены были руки его молодой уверенности и мужества не хватит, не осмелится он прикоснуться ножом к телу женщины, которую так любил. И потому знал, что Эм один на один придется бороться с тем, что ей готовит будущее. А скоро понял Иш, что это не аппендицит, и когда солнце стало склоняться к югу, Эм совсем ослабела и больше не вставала с постели. И тогда он уходил в город, и бродил там по развалинам аптек, и искал порошки и настойки, чтобы хоть ненадолго облегчить ее страдания. И когда принимала Эм лекарства, то засыпала или, улыбаясь слабой улыбкой, лежала покойно. Но когда боль снова заставляла метаться ее тело, Иш думал: «Наверное, мне нужно дать большую дозу и навсегда убить эту боль». Но не смел сделать этого. Потому что знал ее бесконечную жажду жизни и верил в ее мужество. И он продолжал долгие часы проводить у ее постели, держал за руку, и время от времени они разговаривали. И, как было всегда в их долгой жизни, именно она — страдающая от боли, умирающая — давала силы и успокоение его душе. И тогда с пронзительной ясностью понимал Иш, что не только женой, но и матерью была для него Эм.

— Не беспокойся, — однажды сказала она. — О наших детях не надо беспокоиться… и о внуках, и о тех, кто после них придет. Думаю, они будут счастливы. Они могут быть совсем другие, чем мы, и все равно будут счастливы. Не думай больше об этой цивилизации. Жизнь все равно будет продолжаться!

Неужели она давно все знала? Неужели она давно знала, что у него ничего не получится? Неужели она чувствами своими понимала, как все это будет? Чувствовала, потому что была женщиной? Может быть, потому, что в жилах ее текла другая кровь? И снова он терялся в догадках, что делает великими мужчину или женщину. Теперь Джози стала хозяйкой в доме и ухаживала за матерью. Джози сама теперь мать — высокая, полногрудая, и походка у нее материнская. Из всех детей именно она была больше всех на Эм похожа. И остальные тоже приходили к постели Эм. Высокие сыновья, сильные дочери и их внуки. Самые старшие внуки тоже сильными и высокими были, а внучки начинали расцветать женской красотой. И когда глядел на них, проходящих возле постели умирающей, думал Иш, что Эм, как всегда, права. «Жизнь продолжается, — думал он, — и они выдержат и будут продолжать жить. Простодушные всегда самые сильные. Они выдержат!» И настал тот день, когда, как и прежде, сидел он у края постели и держал ее руку. Эм была очень слаба, и вот тогда неожиданно понял Иш — они не одни, еще кто-то рядом стоит — темный, невидимый. Не могла больше говорить Эм, и только один раз ощутил Иш слабое подрагивание ее пальцев в своей ладони. «О Мать всех живущих, — думал он. — Твои сыновья будут восхвалять твое имя, и святой назовут тебя дочери!» А потом там, где трое было, лишь он один остался, потому что ушла Смерть и Эм тоже ушла. А он остался, и в глазах его не было слез. И этому пришел свой конец. Они похоронят ее — Мать всех живущих — и не оставят никакой отметки на могиле, потому что такой у них обычай. И как было в самом начале жизни, когда пришла в мир любовь и привела за собой печаль, сидел он рядом с мертвой. И еще знал, что вместе с этой смертью оставило Племя Величие.

А годы продолжали проходить своей чередой, и солнце садилось сначала на севере гор, а потом к югу от моста Золотые Ворота, а потом снова к северу. Много новых чисел было выбито на камне.

И пришла та весна, когда умерла Молли — умерла внезапно, так что все они решили — причиной тому стала сердечная недостаточность. И в тот же год выросла внутри Джин большая опухоль — быстро выросла, так же быстро, как вырастает, захватывая без остатка, ужас ночного кошмара. Никого не было среди них, кто бы мог помочь, и когда умерла Джин от своих рук, никто не обвинил ее в том.

«Мы уходим, мы уходим, — думал Иш. — Мы — американцы — стареем и падаем, как опадает осенняя листва». И когда думал так, грустью наполнялось его сердце. Но стоило выйти на склоны холмов, он видел увлеченных играми детей и видел молодых людей, перекликающихся друг с другом, и матерей, кормящих грудью, и еще видел он мало печали и много веселья. А однажды пришел вот с такими словами Эзра:

— Ты должен взять другую жену. — А Иш молчал и лишь непонимающе смотрел на Эзру. — Нет, — сказал тогда Эзра. — Я уже стар. Ты моложе. У Других есть молодая женщина, а нет мужчины, чтобы взять ее в жены. Лучше так, чем быть совсем одинокой. И у вас будут дети.

Не было любви у Иша, но он взял ее. И она ласкала его длинными ночами, потому что оставался он мужчиной еще в полной силе. И она рожала ему детей, и дети эти немного странными для него были — не чувствовал он детей своими, потому что не Эм это были дети. Много чисел и с тех пор было выбито на скалах. Кроме Иша и Эзры больше не осталось в Племени Американцев. Умерли они, да и Эзра превратился в маленького, сморщенного старичка, который все время кашлял и с каждым днем становился все тоньше и тоньше. Совсем поседела и у Иша голова. И хотя не толстым был Иш, но обвис его живот и стали тонкими ноги, как всегда бывает у стариков. И бок болел — там, куда впились когти пумы, и потому все труднее ходить ему стало. Но в Году 42-й жена принесла ему еще одного ребенка. Он принял рождение ребенка безразлично, тем более к тому времени у него уже были правнуки. А в день, когда закончился Год 43-й, понял Иш, что не дойти ему до гладкой скалы, где выбивали они новые числа, и Эзра что-то совсем разболелся. Вот почему решили они отложить церемонию, пока не поправятся и снова сил не наберутся. А потом часто между собой говорили, что непременно должны сделать это или договориться с молодыми, и иногда молодежь сама вспоминала об обряде, и даже дети вспоминали. Но как в таких случаях всегда бывает — что один раз отложили, то и продолжали откладывать снова и снова. «Дождь идет», или «Слишком холодно», или «Мы идем ловить рыбу и сделаем это в другой раз». Так и остались цифры не выбитыми, и не получил год имени, а жизнь продолжалась, и никто не заботился о такой мелочи и не переживал сильно. И после этого уже никто не знал, как много лет прошло. Перестали рождаться дети у молодой жены Иша. А однажды пришла она и привела мужчину моложе себя, и оба уважительно попросили Иша отпустить женщину и отдать молодому. Вот тогда окончательно понял Иш: в забавном спектакле, что его жизнью называется, последний акт начался. И когда случилось это, все чаще и чаще стали сидеть они вместе с Эзрой — как два древних старика просто сидеть. Ничего странного в том не было, что сидели рядом два старика и разговаривали. Странным было то, что не было рядом других стариков. Одна молодежь кругом — по крайней мере, в сравнении с их годами. Дети рождались, и кто-то умирал, но все равно больше рождалось, чем умирало, и все были молоды, и много смеха вокруг звучало. И пока быстрой чередой продолжали лететь годы, два старика на склоне холма все больше и больше о прежних временах вспоминали. Кого еще могли волновать эти прежние времена, как не их? Что интересного было в них для молодежи? Знала молодежь только, что одни годы плохими были, а другие, наоборот, хорошими. Вот и все, пожалуй. А старики уже новой жизни не понимали и потому в основном о прошлом говорили и лишь иногда догадки на будущее строили. И когда неспешно текли их беседы, Иш с радостью понимал, что не оставила мудрость Эзру. Каким был всегда, таким и сейчас остался его старый друг — добрым советчиком и помощником в трудную минуту.

— Племя — как ребенок, — однажды сказал Эзра своим тонким с присвистом голосом — голосом, который с каждым днем все больше на птичий стал походить. Сказал и тяжело закашлялся. А когда прошел кашель, снова заговорил Эзра: — Да, Племя совсем как ребенок. Ты можешь показать ему пути, вырастить его, даже поуправлять немного, но все равно вырастет ребенок и пойдет своей собственной дорогой, и то же самое сделает Племя.

— Да, — как-то раз заметил Эзра, — годы и время дают мудрость. Все проще мне теперь кажется, чем раньше казалось. И наверное, если проживу я еще сто лет, совсем все простым и ясным для меня будет. И еще часто вспоминали они других Американцев, которые раньше ушли. И смеялись, вспоминая доброго старину Джорджа, Морин и их радио, которое уже никогда не заработает. И улыбались, вспоминая Джин и ее отказ ходить в церковь.

— Да, — говорил Эзра, — со временем все яснее становится. Почему каждый из них Великую Драму пережил — это я не знаю и, наверное, уже никогда не узнаю. Но думаю, теперь знаю, почему каждый из них потрясение пережил, когда многих Вторая Смерть прибрала. Джордж и Морин, да, наверное, и Молли, потому что недалекими были — без намека на воображение. А Джин выжила, потому что с характером была и волей с этой жизнью бороться. А я потому, что никогда себе не изменял и делил свою судьбу с судьбами других. А ты с Эм… И замолчал Эзра, давая Ишу самому сказать.

— Да, — сказал Иш тогда, — думаю, ты прав… А я — я мог жить, потому что на другой стороне стоял и смотрел, что происходит. А вот про Эм… И когда замер Иш, не в силах говорить, Эзра продолжил:

— Ничего не поделаешь, какими мы были, такими и Племя будет. Не будут они большими умницами, потому что мы такими не были. Наверное, тем, кто действительно умом отличался, не полагалось выжить… Но что Эм касается, нет нужды объяснять и догадки строить, ибо самой сильной из всех нас была эта женщина. Многое нам в этой жизни требовалось. Нам нужен был Джордж с его любовью к дереву, и твоя способность вперед заглядывать нам тоже была необходима, и моя привычка делать так, чтобы каждый с каждым в мире мог жить, наверное, тоже пригодилась, хотя мало я чего собственными руками и головой сделал. Но больше всего, думаю, мы в Эм нуждались, потому что давала она нам мужество. А без мужества разве что медленно умирать можно, а настоящей жизни не получится. И пока они сидели на склоне холма, показалось Ишу, что выросло перед ними молодое дерево и росло до тех пор, пока не закрыло ветвями вид на Залив, где по-прежнему высоко в небо вздымались красной ржавчиной покрытые башни огромного моста. А потом стало болеть дерево, сохнуть и в один из дней рухнуло вниз. Теперь с того места, где любил Иш сидеть и греться на солнце, если поднять немного голову, снова был виден мост. И однажды, когда взглянул он в сторону моста, то увидел, как бушует огонь в развалинах города по ту сторону Залива. И вспомнил, что давно, очень давно, когда и он еще не родился, город этот тоже горел. Сухой северный ветер раздувал языки пламени, и целую неделю горел город. Никто не позаботился узнать, почему возник пожар, и ни у кого даже мысли не возникло тушить пламя. И погас огонь сам собой, когда, наверное, все сгорело, что могло сгореть. А потом пришло время, когда даже разговаривать тяжело им стало. Теперь просто сидел Иш, поудобней устроясь на склоне холма и подставив лицо солнцу, а рядом сидел тот, кому еще больше лет было и который кашлял и с каждым днем все тоньше становился. Трудно им теперь вспомнить было, как дни проходили, как в недели складывались, и даже годы пробегали так, что почти и не замечали их бега эти двое. Но продолжал сидеть рядом Эзра, и иногда Иш думал: «И хотя он кашляет и кашляет и становится все тоньше, он переживет меня». И теперь, когда даже говорить трудно было, разум его все больше во внутренний мир уходил, и Иш думал о всех странностях этой жизни. Разве какой-нибудь другой конец у нее мог быть? Даже если бы не случилась Великая Драма, все равно был бы он сейчас древним стариком — таким, как профессор Эмеритус. Ковылял бы со своей палкой, брал книги из библиотеки, воображал, что занимается какими-то исследованиями, немного раздражал пятидесяти-и шестидесятилетнюю молодежь, управляющую нынче факультетом, а те бы говорили уважительно студентам последнего курса: «Это профессор Уильямс. В свое время был большим ученым. Мы им все очень гордимся». Теперь Старые Времена еще глубже были похоронены, чем древний город Мохенджо-Даро — «место мертвых». На его глазах все это крушилось, обращаясь в прах. Но и другое забавно: эта обратившая все в прах катастрофа не сломала его, не разрушила как личность. И он остался таким, каким и должен был остаться — как профессор Эмеритус, — хотя черные тени уже накрывают его разум, пока сидит он на склоне пустынного холма, словно умирающий патриарх первобытного племени. И еще в эти годы совсем странные вещи стали происходить с ним. Молодые люди всегда приходили к нему за советом, но сейчас — даже когда черные тени закрывали его разум — стали приходить молодые как-то совсем по-особенному. Сидел ли он в солнечную погоду на склоне холма, или в дождливый, или в туманный день оставался в доме, они стали приходить к нему с маленькими подарками: с горстью спелых ягод, которые он очень любил, или с красивым камешком, или с осколком цветного стекла, вспыхивающем в лучах солнца. Не нужны были Ишу ни стекло, ни камни, хотя порой были те камни сапфирами или изумрудами, найденными в развалинах ювелирных магазинов, но он ценил подарки, ибо понимал — молодые люди приносили ему то, что нравилось им самим. Вручали молодые принесенные дары и, когда он сидел, сжимая в руке молоток, почтительно о чем-нибудь спрашивали. Иногда они спрашивали о погоде, и тогда Иш отвечал охотно и с радостью. Он ведь мог взглянуть на барометр отца и часто сказать то, что не могли знать молодые, — уйдут ли низкие облака и выглянет жаркое солнце, или, наоборот, разразится буря. Но порой задавали ему другие вопросы. Например, в какую сторону им лучше пойти, чтобы удачной получилась охота. И тогда пропадало у Иша желание отвечать, потому что ничего не знал он об этих делах. Но когда молчал Иш, не давая ответа, молодежь всегда сердилась и грубо начинала щипать его. И в боли отвечал он им тогда, хотя ничего не понимал и не знал об охоте. Тогда кричал он глухим, старческим голосом: «Идите на юг!» или «Идите за холмы!» И молодые люди улыбались и уходили довольные. А Иш боялся, что не найдут они хорошей охоты, вернутся и снова будут щипать его, но они никогда не возвращались. За эти годы всякое было — было и так, что мог он думать ясно и четко, как прежде, но все чаще случалось, будто густой туман наполнял его голову, в самые укромные уголки мозга проникая. Но однажды, когда пришли они и голова у Иша ясной была, внезапно понял он, что, кажется, стал для них для всех Богом или оракулом, чьими устами говорит с ними Бог. И тогда вспомнил, как много лет назад боялись дети дотронуться до молотка и как понимающе и согласно кивали головами, стоило ему сказать, что он Американец. А ведь он никогда не хотел быть Богом. А однажды сидел Иш на склоне холма и грелся на солнце и, взглянув налево, увидел, что никто не сидит с ним рядом. И тогда понял, что и Эзра — добрый помощник — ушел и что теперь никто не будет сидеть с ним рядом на склоне холма. И когда подумал так, то вцепились немощные старческие пальцы в ручку молотка, который в эти дни слишком тяжел для него был — и двумя руками не поднять. «И называется он ручник, — подумал Иш, — но теперь слишком тяжел он для моей руки. А сейчас он символом племенного Бога стал и до сей поры со мной рядом… а вот все остальные ушли, даже Эзра ушел». И тогда, потрясенный неожиданным знанием об Эзре, очистился его мозг от тумана, и окинул внимательным взглядом Иш, что окружало его, и увидел, что сидит на склоне холма, где много лет назад расцветал весной фруктовый сад, а теперь лишь истоптанная, заросшая травой земля, да полуразрушенный дом в зарослях разросшихся кустов, да высокие деревья. А потом он взглянул на солнце, и было солнце на востоке, а не на западе — там, где думал он его увидеть. И в северной части небосклона висело солнце, а значит, середина лета пришла, а не ранняя весна, как он думал. Да, за все эти годы, что провел он на склоне холма, оборвалась для него временная связь, потому движение солнца с востока на запад, начало и конец дня определяющее, ничем не отличалось от движения солнца с севера на юг, когда, сменяя друг друга, времена года проходили. И мысль эта окончательно дала понять, какой он старик, и горько ему стало. И печаль эта принесла с собой воспоминания о еще одной печали и подумал он про себя: «Да, ушла Эм, и Джои, и даже Эзра покинул меня». И когда ожило в памяти его все, что случилось, что одиноким его снова сделало, заплакал Иш, — беззвучными слезами заплакал… стар он уже был, а старикам трудно управлять тем, что они делают. И когда текли по его щекам слезы, думал Иш: «Все они ушли! И я Последний Американец».