Эмилия Фрэсс проснулась в своей кровати времен Ренессанса на четырех столбиках, полная радости от того, что снова спала одна, и с удивлением поняла, что в бок ей вдавливается какая-то холодная и твердая штука. Перевернувшись, она пошарила рядом и обнаружила тарелку с засохшими остатками соуса от соте из почек. Нет, вовсе не голод погнал владелицу замка чуть свет на кухню по ледяным, давно нуждавшимся в ремонте ступеням. Из постели Эмилию вытащило волнение из-за предстоящего ужина с Жильбером Дюбиссоном, — волнение, которое в столь ранний час, как известно, можно заглушить лишь тушеными потрохами.

Лежа посередине древней белой простыни — волосы на подушке как струи расплавленного серебра, — Эмилия Фрэсс вспоминала, как чудно они с почтальоном провели время на floralies, и думала, какое это блаженство — находиться рядом с человеком, которому искренне нравится говорить. Вновь и вновь она оживляла в памяти его знаки внимания: как он открыл перед ней дверцу машины, как сам заплатил за вход, но более всего — как он предложил ей руку, когда они переходили тот мостик. Пусть даже оба и знали истинную причину такой учтивости: ведь если бы не его рука, Эмилия тут же споткнулась бы на булыжниках в своих нелепых средневековых туфлях. Мысли владелицы замка перескочили на вино, которым он угостил ее в ресторанчике, и ей стало приятно, поскольку ей нравились люди с хорошим вкусом. Она вспомнила о его страсти к ящикам для цветов и мысленно поставила почтальону плюс, ибо подобные хобби отвлекают мужчин от бесцельного времяпрепровождения вроде футбола по телевизору. Что же касается его лысины, Эмилия рассудила так: уж если Жильбер Дюбиссон принял то, что отчаяние прежде времени посеребрило волосы ей, значит, и она должна примириться с тем, что годы забрали большую часть его шевелюры. А затем подумала о профессии почтальона, вполне подходящей для будущего мужа: ведь она не только значима социально, но и заставляет его постоянно двигаться, снижая риск отрастить брюхо размером с тыкву, — навроде тех, что большинство мужей с гордостью выставляют напоказ, тогда как их жены лежат в постели пластом, теряя всякий интерес к сексу.

Однако скоро прогорклый запах тушеных почек согнал Эмилию с простыни, и она пошлепала босиком вниз по каменной винтовой лестнице, давно нуждавшейся в ремонте. Приоткрыв входную дверь, владелица замка осторожно выглянула наружу — мало ли какой ранний турист вдруг застанет ее нагишом — и рванула через двор, рассекая густой дух помета летучих мышей. Обливаясь из садового шланга, Эмилия обдумывала, потушить ли давешнего угря или запечь. Но как ни приготовь, в ванне он извивался достаточно долго, чтобы потерять свой соленый привкус. А пока мыла волосы, вспомнила о том бедолаге, человеке из совета, что так восхитился ее находкой, и польстила себя надеждой, что ему пришелся по душе джем из черной редьки.

Одевшись, Эмилия Фрэсс содрала плотные белые простыни с монограммой с кровати и заменила свежими. Нет, у владелицы замка и в мыслях не было допускать на них Жильбера Дюбиссона на столь ранней стадии их знакомства — просто почтальон наверняка пожелает осмотреть замок, и ей хотелось, чтобы все выглядело как можно лучше. Однако, хоть Эмилия и отбросила такую возможность, мысль о том, чтобы разделить ложе с другим мужчиной после стольких бесплодных лет, проведенных с мужем, не давала владелице замка покоя и билась в ее голове, точно птица в клетке, волнуя и пугая в одинаковой степени. И поскольку потрохов в холодильнике не осталось, пришлось успокаиваться старым проверенным способом — уборкой.

Распахнув тяжелые ставни с внутренней стороны окон — обычно державшиеся закрытыми, дабы уберечь то немногое, что еще оставалось из подлинного антиквариата, от кровососущего солнца, — она подготовила целый арсенал чистящих средств и с беспощадной решимостью бросилась на штурм и без того безукоризненно чистых комнат. После того как было очищено то, что в чистке ничуть не нуждалось, и выдраено то, что ничуть не нуждалось в отдраивании, она перешла к полировке того, что и так было отполировано до зеркального блеска. Разогнувшись, хозяйка замка осмотрела результат своего труда. То, что уже сияло, — сияло, а то, что уже блестело, — блестело.

Лишь когда тонкие руки Эмилии заныли так, словно их пробили компостером, а колени приобрели оттенок трудновыводимого пятна от малины, она развязала шнур, которым предыдущий владелец обмотал обитое гобеленом кресло эпохи Регентства, дабы им не воспользовались посетители замка. Присев отдохнуть, она неожиданно поймала себя на мысли: а не сходить ли ей к свахе — просто поболтать, чтобы успокоить нервы? Надо же, думала она, какая все-таки странная штука жизнь. Гийом Ладусет — тот, с кем они вместе выросли и в ком она всегда видела своего будущего мужа, но кто так и не ответил на ее письмо, — именно он свел ее с мужчиной, который эти письма и доставлял. Мысли владелицы замка перенеслись в тот день, когда они виделись в последний раз накануне ее отъезда: она вспомнила, как передала Гийому свой любимый охотничий «нонтрон» с самшитовой рукояткой и выжженными на ней старинными узорами. Интересно, сохранил он его или нет?

Силы постепенно вернулись к Эмилии, и она, сунув босые ноги в старые мужские резиновые сапоги, дабы защититься от ежевичных колючек, потопала в сад. Наполнив корзину цветущими ветками разросшегося за много веков абрикоса, она вернулась в столовую и расставила их по вазам, некогда забитым ужасными красными и розовыми пластмассовыми цветками. Сверившись с поваренной книгой, владелица замка еще раз сходила в сад, нарвала зелени и трав, что понадобятся ей к ужину, и, прежде чем закрыть выбеленную солнцем дверь, наклонилась и потерла листья герани в горшке у приступки. А затем поднесла пальцы к носу и вдохнула аромат свежей моркови.

По пути к кухне со сводчатым потолком Эмилия задержалась в коридоре — полюбоваться на прекрасную колонию желтой плесени, которую весь ученый мир считал давно вымершей и которая медленно приобретала оттенок фиалок. Из-за невероятной красоты — как и в случае других пятен по всему замку — у Эмилии просто не поднималась рука счистить ее со стены. После чего она присела на кресло, сиденье которого сдвигалось, открывая тайник, куда в былые времена прятали соль от сборщика налогов, и стала думать о том, как ей умертвить угря.

Гийом Ладусет пришел в чувство не от невыносимого трезвона будильника — сваху потрясло то, что он до сих пор жив. Вытащив себя из постели, он прошаркал в ванную, взглянул на свое отражение в зеркале над умывальником и не увидел ни малейшего намека на Живой Пример — ни бывшего парикмахера, ни нынешнего свахи. Он подкрутил кончики усов на привычные сто восемьдесят градусов, но те тотчас поникли, и Гийом решил оставить их как есть, ибо ему было уже все равно. По привычке он приступил к утренней разминке, но, к ужасу своему, обнаружил, что его уникальная гибкость неизмеримо усилилась и до пола он теперь достает даже локтями. Припомнив предупреждение доктора, что симптомы могут со временем обостриться, он тут же заволновался насчет подшерстка на пальцах ног — не слишком ли тот разросся, — но взглянуть вниз у него не хватило духу. Будучи не в состоянии собрать волю в кулак и подставить тело под ледяные струи муниципального душа, который так и не починили, Гийом Ладусет решил сразу одеться, но поймал себя на том, что руки сами собой тянутся к одежде, брошенной со вчерашнего дня. Сваха сел на кровать и, застегивая мятую рубаху, вспомнил тот день, когда он вот так же утратил желание надевать свежую одежду, — день, когда стало ясно, что придется закрыть свою любимую парикмахерскую. И чего он добился за все это время? Да, он открыл брачную контору и даже завербовал несколько клиентов. Но при этом единственная пара, что он свел собственными руками, включала женщину, которую он так страстно желал для себя.

На работу в то утро Гийом Ладусет пошел просто потому, что так было легче, чем объяснять, почему он не стал открывать контору. Устроившись за столом с чернильным пятном, сваха выпил кофе, а затем взял горшок с крошечными розовыми цветками в форме сердечка, что подарил ему почтальон, и убрал с глаз долой — на столик в глубине комнаты, рядом с кофеваркой. Он только-только сел на вращающийся стул, как открылась входная дверь. Это был Ив Левек.

К счастью для дантиста, в тот день у Гийома Ладусета не было никакого желания снова его бранить. Один раз он уже отчехвостил стоматолога, когда тот явился с жалобой на то, как отвратительно прошло рандеву с Сандрин Фурнье, и таки вынужден был сознаться, что не заплатил за входной билет рыботорговки, — после того как сваха пригрозил позвонить в аббатство и докопаться до истины. Столь велика была ярость Гийома Ладусета, что он настоял, чтобы Ив Левек в обязательном порядке явился на инструктаж в «Грезы сердца», перед тем как отправится на свидание с новой кандидаткой.

— У тебя все в порядке? — осведомился дантист. — Ты выглядишь… как бы поточнее выразиться… разбитым, что ли…

— Все нормально, — ответил Гийом Ладусет. — Просто мне слегка нездоровится.

— А что, чашечки кофе мне сегодня не полагается?

— Ой, прости. Не о том думаю. Да, а сколько уже сейчас? А то я часы дома забыл.

— Девять двадцать семь, — сообщил дантист, мысленно удивляясь, что, черт возьми, приключилось с усами Гийома Ладусета.

— Плевать на кофе! — Сваха достал из нижнего ящика стола бутылку «Пешарман» и два бокала. Наполнив оба, он протянул один своему клиенту и спросил, предлагая мисочку с грецкими орехами: — Орехи?

— Нет, спасибо, — ответил дантист, который и свои-то не знал куда девать.

Сваха сделал глоток.

— Вот так-то лучше. А теперь повторим урок. Итак, какие два слова ни в коем случае не должны сорваться сегодня у тебя с языка?

— Разбить пополам, — ответил дантист.

— Верно. Как и любые их производные. Вопрос второй: что ты должен сделать у билетного киоска?

— Купить билет.

— И?

— Купить второй для своей спутницы.

— Именно. Какие два других слова тебе не разрешается произносить в течение всего дня?

— Зубная нить.

— Верно. Также запрещается упоминать любые зубоврачебные процедуры, в которых, как тебе кажется, нуждается твоя спутница. Далее, почему нужно сделать комплимент женщине, похвалив ее платье?

— Потому что так больше шансов, что она его снимет?

— Нет! Нет, нет и нет! Потому что она потратила кучу времени на его покупку, еще кучу — разглядывая себя в нем и крутясь перед зеркалом, и еще одну — сожалея, что не купила другое.

— Понятно.

— И последнее. Как ты считаешь, могу я тебе еще чем-то помочь? Что-нибудь с внешним видом или еще что?

— Да нет вроде.

— Точно?

— Ну да.

— Уверен?

— Да.

— Окончательно?

— Абсолютно.

— Как скажешь. Итак, твоя новая визави будет ждать тебя на площади перед шато в Жумияке без четверти одиннадцать. Так что тебе лучше поторопиться. Я сообщил ей о твоих планах отправиться мыть золото, и она ответила, что всегда мечтала о мужчине — искателе приключений, так что у тебя уже неплохая фора. На сей раз все будет намного приятнее: целый день на солнце, на свежем воздухе, а не в каких-то там затхлых пещерах. У меня серьезные виды на вас обоих. И помни, с женщиной надо обращаться как с хорошим кассуле: игнорировать то, что прогоркло, получать удовольствие от утиной ножки и пожимать плечами, обнаружив маленькую зеленую пуговку. Удачи!

Ив Левек залпом опрокинул бокал, пожал руку свахе и поднялся с кресла с облупившейся инкрустацией. Домой он шагал так, чтобы не распариться и не испортить свежеотглаженную рубашку. Прежде чем завести машину, дантист еще раз взглянул на свое отражение в зеркале и, не найдя ни малейших признаков шарма, утешился широким оскалом. Сворачивая вправо у пастбища с рыжими лимузенскими коровами, дружно подмигивавшими всем и каждому, он попытался представить себе даму, на свидание с которой ехал, и подумал о том, сможет ли хоть она избавить его от этой зацементированности кишок.

Дантист наслаждался дорогой в Жумияк-ле-Гран, петлявшей в тени дубов и сосен, что позволяло, пусть и ненадолго, отдохнуть от ярости палящего солнца. Он был не до конца искренен с Гийомом Ладусетом, объясняя, почему решил пригласить свою будущую пару на мытье золота. Да, тем самым он демонстрировал ей свою инициативность и предприимчивость — качества, которые, как ему было известно, женщины весьма ценят в мужчинах, — однако истинные мотивы дантиста были совсем иными. Ив Левек решил, что, если вторая кандидатура окажется такой же мерзкой, как и грибная отравительница, у него по крайней мере есть шанс компенсировать те шестнадцать евро, что придется выложить за них обоих, если он, паче чаяния, вдруг наткнется на маленький золотой самородок.

Въехав на площадь перед чудесным замком, стоматолог припарковал машину в тени платана и вышел полюбоваться сказочными очертаниями остроконечных крыш и сторожевых башен с причудливыми статуэтками на фоне неба. Он распознал Правосудие с крошечным мечом и весами и как раз пытался определить, что за оружие держит Власть, когда почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит. Стоматолог повернулся и оказался лицом к лицу с Дениз Вигье, бакалейщицей.

Ив Левек немало натерпелся от свахи за все эти годы. И когда Гийом Ладусет проковырял дыру в gros pain их учителя, засунул туда лягушку и все свалил на него; и когда убедил дантиста, что накладные баки — это последний писк моды, и всучил ему пару, которую тот так ни разу и не надел, ибо очухался сразу, как только вышел из парикмахерской; и та пломба в 1987-м, которую парикмахер так и не оплатил; и разнос, что он устроил ему из-за коробки с дурацкими париками после той злосчастной переписи; и его никому не нужные советы насчет корнишонов; и, наконец, эта безумная попытка свести его с уродиной из рыбного фургона. И вот теперь, словно всего этого недостаточно, он, похоже, решил доконать его, подсунув мерзкую бакалейщицу, которую Ив Левек мог запросто пригласить и сам, если б захотел, чего он, разумеется, никогда не сделает, зная про «подвиги» бабки Дениз Вигье во время войны.

Поздоровавшись с бакалейщицей, которая, судя по всему, была ошарашена не меньше, Ив Левек сделал ей комплимент, похвалив голубое платье с фиолетовыми узорами, от которого дантиста едва не стошнило.

— Оно гораздо лучше того, другого, — добавил он.

— Какого другого? — не поняла Дениз Вигье.

— Ну, того, про которое ты сожалела, думая, что лучше б купила его.

— Да не было никакого другого, — ответила сбитая с толку бакалейщица.

Мысленно проклиная Гийома Ладусета и желая разделаться с этими муками как можно скорее, Ив Левек предложил немедля отправиться в соседнюю деревушку Шалар, где любой желающий мог попытать счастья в мытье золота. Дениз Вигье предложила ехать на одной машине, чтобы зря не гонять две, но дантист решительно воспротивился такой идее, ибо втайне надеялся потерять свою спутницу где-нибудь на извилистых проселочных дорогах. Однако всякий раз, стоило ему взглянуть в зеркало заднего вида, в нем маячила раздражающая картина: эта отвратительная баба, крепко вцепившаяся в руль.

В конце концов они добрались до места. Дениз Вигье поздравила себя с тем, что кафе открыто, и спешно скрылась внутри — воспользоваться туалетом. Дантист же, оставшийся ждать на террасе, наоборот, проклял все на свете последними словами, когда оказался один на один с инструктором, вооруженным коробкой для денег, и вынужден был выудить из кармана купюру, достаточную для оплаты за двух человек.

Перетерпев показательный инструктаж в танцующих водах Иль, дантист не мешкая схватил лоток с ситом и пошлепал подальше от группы. После серии судорожных встряхиваний он украдкой взглянул на Дениз Вигье, которую Гийом Ладусет описал как «прозорливую деловую женщину с большим интересом к жизни». Та все еще торчала на берегу, заправляя подол своего голубого платья с фиолетовыми узорами под резинку трусов, чтобы не замочить. «Как можно напялить на себя эдакую дрянь?» — еще раз подумал Ив Левек. К тому же платье нисколько не помогало скрыть огромные сиськи, что тянули бакалейщицу вниз, из-за чего та выглядела вечно согнувшейся, словно под проливным дождем.

Однако прошло совсем немного времени, и бакалейщица — черная прядь выбилась из замысловатого кренделя на макушке и теперь болталась у нее перед носом — пришлепала к дантисту, восклицая, как же здесь хорошо. Она встала рядом и уставилась в свой лоток, видимо надеясь увидеть там золото, но Ив Левек тут же развернулся и пошел в сторону — под предлогом, что вверх по течению перспективы выглядят более обещающими. Карабкаясь по камням и отчаянно стараясь не поскользнуться в своих аккуратно отглаженных шортах, он думал о неслыханных ценах, что заряжает Дениз Вигье в своей бакалее, и о бесстыдном нахальстве, с которым та готова держать всю деревню в заложниках из-за паршивой баночки майонеза.

Ив Левек нагреб свежую порцию речного грунта, надеясь, что его компаньонка останется там, где стоит. Он поместил сито на лоток и стал вращать их в воде, но мысли о Дениз Вигье не давали ему покоя. Он думал о банках с франкфуртскими сосисками и кислой капустой на полках в ее бакалее, при виде которых не одна пара бровей удивленно вздымалась вверх. И о колких шпильках, что отпускали в адрес Дениз жители Амур-сюр-Белль всякий раз, когда у нее хватало наглости появляться на ежегодном мемориальном богослужении перед памятником «Трем жертвам нацистских варваров».

Но скоро, к вящей ярости стоматолога, Дениз Вигье вновь двинула в его сторону, радостно взвизгивая, что она что-то нашла. Стерев брызги с очков, дантист взглянул на предмет в вытянутой руке бакалейщицы, столько раз обиравшей его до нитки. И когда сияющая от радости Дениз Вигье настояла, чтобы тот оставил увесистый самородок себе, все мысли Ива Левека были лишь о ее предательнице-бабке, которую признали виновной в «горизонтальном коллаборационизме» в 1944 году и остригли наголо в Перигё под плевки толпы.

Гийом Ладусет перевернул табличку входной двери на слово «Закрыто» и направился к дому. День выдался хуже некуда. Более двух часов на подушке с вышитым вручную редисом просидел безутешный Стефан Жолли.

— Ничего не понимаю, нам ведь было так хорошо, — стенал булочник, проводя рукой по волосам, из которых выпорхнуло крошечное мучное облачко. — И я начистил свои ботинки.

Свахе оставалось лишь соглашаться, что ботинки Стефана Жолли действительно не узнать, да и пятьдесят семь маленьких шоколадок — мастерский ход. Пытаясь подбодрить друга, он предложил плюнуть на работу и поехать на рыбалку, пусть даже в холодильнике на тот момент не нашлось бы ничего хоть отдаленно победоносного. Но булочник хотел лишь Лизетт Робер.

В конце концов прибыла поисковая группа из взбешенных покупателей и эскортировала Стефана Жолли обратно в булочную. Вставая с кресла, тот уронил одинокую крошку от пирога, которую тут же и раздавил. Но у свахи не было настроения хвататься за веник, так что крошка благополучно пролежала до вечера, когда ее еще раз расплющила магазинная кожаная сандалия.

Придя домой, Гийом Ладусет обнаружил на ручке входной двери привязанный букетик бурачника. Сваха сразу узнал в нем подарок матери: считалось, что крошечные голубые цветки и листья, если добавить их в вино, — верное средство от хандры. Отвязав букетик, Гийом отнес его в дом и, чтобы сделать маме приятное, поставил в вазу с водой. Он долго глядел в заднее окно, но так и не смог заставить себя постричь газон, несмотря даже на то, что был последний благоприятный для этого день лунного месяца, так как ночное светило как раз вступало в завершающую фазу. На еду он тоже смотреть не мог — мысль об угре, которого, как хвастался Жильбер Дюбиссон, Эмилия Фрэсс готовит сегодня к их совместному ужину, лишила его всякого аппетита. Тиканье часов на большом камине, то самое, что когда-то довело до самоубийства одного из его родственников, затянуло Гийома в гостиную. Сваха сел на диван и под разрушительные удары минутной стрелки стал представлять себе, чем они там сейчас занимаются.

К визиту почтальона Эмилия Фрэсс успела разобраться с угрем. Сверившись с различными справочниками, она отмела совет вогнать рыбине в голову швейную иглу как слишком бесчеловечный и остановилась на способе более традиционном: оглушить угря, стукнув им пару раз об стол, и тут же отсечь ему голову. Снять кожу также оказалось делом нелегким, но стоило хозяйке как следует ухватиться за скользкую рыбину, обмотав ее шею кухонным полотенцем, и вооружиться рекомендованными клещами, как кожа сошла в два счета, точно чулок.

Жильбер Дюбиссон явился с букетом цветов из собственного сада, что приятно удивило Эмилию — давненько мужчины не прилагали подобных усилий, чтобы угодить ей. Они прошли мимо скелета ламы по коридору с колонией плесени, которая стала еще фиолетовее, и почтальон сделал хозяйке комплимент, похвалив ее старинное платье цвета корицы. А войдя в сводчатую кухню, с восхищением оценил замечательный набор медной утвари, освещавшей три стенки из четырех.

Предложив гостю деревянное кресло с тайником, Эмилия наполнила бокалы вином. Затем они сели за стол, и тут обнаружилось, что на нервной почве у хозяйки начисто пропал голос. К счастью, Жильбер Дюбиссон был по-обычному разговорчив, так что Эмилия просто откинулась на спинку дубового кресла и слушала. С первым бокалом вернулся и голос, и она вступила в беседу, чувствуя себя так же уютно в компании почтальона, как и на floralies. А когда Жильбер Дюбиссон спросил, можно ли осмотреть замок, где он не был уже много лет, хозяйка аж засветилась от удовольствия.

Жалея, что не сняла свои нелепые средневековые туфли, Эмилия процокала по коридору мимо современного деревянного комода, скудно инкрустированного перламутром, который предыдущий владелец замка купил во время поездки в Турцию. Жильбер Дюбиссон поинтересовался происхождением этого предмета, и Эмилия неожиданно для себя сообщила, что это нижняя половина шкафа эпохи Ренессанса и что он стоит в замке уже много веков. И тут же поведала гостю историю о человеке, который странствовал по островам Тихого океана столько лет, что в конце концов выбросил свои бриджи, кружевную сорочку с манжетами и бархатную шляпу с пером и поселился среди туземцев. Дни напролет он рыбачил с аборигенами и научился задерживать дыхание под водой так долго, что мог доставать со дна прелестные раковины, дабы угодить пятидесяти шести своим женам, которые находили француза в высшей степени экзотичным. Как-то раз один из местных — у бедняги было лишь тридцать две жены — решил нырнуть глубже обычного, чтобы достать раковину, достойную высочайших похвал, и тем самым поднять свое реноме, заметно упавшее с прибытием чужака. Однако глубина была слишком большой для простого смертного, и ревнивый ныряльщик начал тонуть. А рядом оказался один лишь француз. Увидев, что с односельчанином стряслась беда, он бросился в воду и вытащил утопающего. Туземец же в знак благодарности подарил спасителю драгоценную раковину, которую сжимал в руке. Но признательность горе-ныряльщика была столь велика, что он настоял еще и на том, чтобы его благодетель забрал и всех его жен, кои страшно обрадовались таким переменам в жизни. Радость француза, правда, оказалась недолгой, ибо вскоре несчастный умер от истощения. Перед смертью он завещал драгоценную раковину своему брату, жившему в замке Амур-сюр-Белль, вместе с прощальным письмом с просьбой сделать из нее предмет мебели — как предупреждение о том, что значит делать людям добро.

Эмилия Фрэсс завершила повествование, и восхищенный почтальон открыл одну из дверок комода, заметив, что никак не может понять, почему предыдущий владелец не рассказал ему эту завораживающую историю.

Проведя гостя вверх по винтовой лестнице, давно нуждавшейся в ремонте, хозяйка распахнула двери первой же спальни и пригласила Жильбера Дюбиссона войти. Тот осмотрелся вокруг, а затем двинулся прямо к окну, где и замер, очарованный комодом времен Людовика XV с мраморной крышкой. Объяснив гостю, что на самом деле это кофр для предметов туалета, Эмилия вытянула второй ящик сверху, подняла навесное зеркальце и продемонстрировала отделения с каждой стороны для хранения флаконов с духами. Четвертый ящик открывался с поворотом вправо, и взору почтальона предстало походное белое биде. Жильбер Дюбиссон тут же воскликнул, насколько это изумительная вещица, и поинтересовался, знает ли что-нибудь владелица замка о ее истории. И Эмилия неожиданно для себя ответила, что некогда кофр этот принадлежал женщине исключительного обаяния и красоты, которая везде возила его с собой, навещая своих многочисленных любовников по всему Зеленому Перигору. Но в один прекрасный день бывший владелец замка обнаружил, что он не единственный объект ее обожания. Возмущенный до глубины души — даром что и сам верностью не отличался, — в следующий раз, когда парочка утолила свой страстный пыл, ревнивец задушил возлюбленную подушкой. И лишь затем сообразил, что убил не только ту, кого он по-настоящему любил, но и единственную женщину, что охотно исполняла даже самые непредсказуемые из его плотских желаний. Зная, что никогда ему более не достичь былых высот исступленного восторга, владелец замка стал евнухом и поставил перед собой цель уничтожить все кофры для предметов туалета в стране. И лишь на тот, что принадлежал его сговорчивой возлюбленной, рука евнуха так и не поднялась. Так что теперь это единственная вещь в своем роде, что сохранилась до наших дней.

Закончив рассказ, Эмилия вдруг осознала его сексуальный подтекст и залилась краской. Почтальон же, не обративший внимания на пылающие щеки хозяйки, признался, что история просто замечательная, и в изумлении провел рукой по мраморной крышке.

Войдя в grand salon, Жильбер Дюбиссон тотчас выразил восхищение перекидным двусторонним полом и поинтересовался гнилостным запахом, шедшим от одного из гобеленов. И на сей раз хозяйка рассказала ему абсолютно правдивую историю о том, как в годы царствования Людовика XIII виконт де Бранкас, камергер Анны Австрийской, выпустил руку королевы при входе в залу pour alleer pisser contre la tapisserie. Эту легенду предыдущий владелец замка вычитал в какой-то книге и с тех пор предавался новому хобби с завидным рвением. После чего Эмилия вышла из залы и лишь на полпути по коридору вдруг сообразила, что ее гость отстал. Она вернулась как раз в тот момент, когда почтальон с предовольнейшим видом торопливо покидал комнату, и Эмилия готова была поклясться, что унюхала запах свежей мочи.

Жильбер Дюбиссон, который чувствовал себя так же превосходно, как и его хозяйка, попросил показать ему знаменитые фамильные овощи. В кроваво-красных лучах изнуренного борьбой вечернего солнца они прошли вдоль древней стены, поросшей дикими ирисами. Владелица замка осторожно раздвинула спутанные плети ежевики и диких трав и первым делом продемонстрировала почтальону земляничный шпинат с его крошечными плодами, кои она превращала в джем и выставляла на продажу в окне деревянной билетной будки для бесчисленных толп туристов, которые так и не повалили. А листья, прибавила она, на вкус напоминают лесной орех, и готовить их следует как шпинат.

Затем Эмилия перешла к грядке спаржевого латука и обратила внимание почтальона, что вместо сердцевины в центре находится стебель, которого вполне хватает на одну порцию. Есть его можно сырым, в салате, уточнила владелица замка, или варить на пару как спаржу.

Под конец она с гордостью показала лучок-порей, который можно собирать круглый год. Из луковиц как раз только-только прорастали тонкие зеленые перышки. При виде всего этого богатства остолбеневший почтальон пришел в такой неописуемый восторг, что Эмилия тотчас нарвала к ужину всего понемножку.

После экскурсии по саду хозяйка и ее гость вернулись на кухню, где Эмилия Фрэсс довершила главное блюдо вечера — угря, тушенного в бургундском вине. К сожалению, владелица замка забыла предупредить Жильбера Дюбиссона о том, что собирается поджечь каплю коньяка, которую добавила, доведя блюдо до кипения с кубиками бекона, и почтальон от неожиданности даже подпрыгнул. Когда гость слегка успокоился, Эмилия провела его в столовую с полом pisé, где свет зажженных свечей трепетал на хрустальных гранях ваз с абрикосовыми цветами…

Спазмы в пустом желудке сдернули Гийома Ладусета с дивана, и он уныло побрел наверх. С сожалением глянув на сухую ванну, сваха прошел в спальню и выдвинул ящичек прикроватной тумбочки. А затем сел на кровать, оперся спиной об изголовье, вытянул ноги перед собой и принялся любовно смазывать охотничий «нонтрон» Эмилии Фрэсс с самшитовой рукояткой и выжженными на ней старинными узорами. Забыв снять одежду двухдневной давности, Гийом погасил ночник и приготовился к очередной ужасающей ночи в открытом море. Менее чем через час волны беспокойства бушевали по дому свахи с такой свирепостью, что даже чертова курица Виолетта вылезла из своего укрытия, запрыгнула на кровать и весь остаток ночи провела на его подушке, страшась утонуть.

…После ужина — который оказался гораздо длиннее, чем ожидалось, ибо они все никак не могли наговориться, — Эмилия Фрэсс вышла проводить Жильбера Дюбиссона. В лунном свете волосы владелицы замка сияли серебром, летучие мыши привычно резали петли в ночи над двором, и оба поблагодарили друг друга за восхитительный вечер. Жильбер Дюбиссон галантно взял руку владелицы замка и поцеловал. Затем еще раз сделал ей комплимент, похвалив ее старинное платье цвета корицы, будто обрезанное по колено. И на прощанье добавил, что если ей понадобится помощь, чтобы соскоблить со стен эту жуткую плесень, он всегда к ее услугам. Именно в тот момент Эмилия потеряла всякий интерес к Жильберу Дюбиссону.