Первой, кто проснулся наутро после второго мини-торнадо, была мадам Ладусет. Она безмятежно проспала всю ночь, нисколько не опасаясь за свою жизнь — ведь над изголовьем висели травы La Saint-Jean, ваза с лунником стояла на тумбочке у кровати, а в желудке мирно плескалось козье молоко. Надев зеленое с узорами платье, купленное в палатке на местном рынке, и черные туфли, скрывавшие тот факт, что большой палец ее левой ноги смотрел на северо-запад, а правой — на северо-восток, старушка открыла дверь и застыла в изумлении: Амур-сюр-Белль выглядела еще уродливее обычного.

Бредя мимо старой деревянной площадки для взвешивания, где в былые времена с крестьян драли по франку за каждую рогатую скотину, мадам Ладусет заметила, что оба заброшенных амбара лишились крыш. Несколько испещренных чахлым плющом домов, давным-давно павших на колени, лежали теперь навзничь, подставив брюхо хилому солнцу. Части разбитого трактора, пара настенных рогов и кровать, к которой до сих пор был привязан ремнями ее посапывающий хозяин, блокировала Рю-дю-Шато — одну из тех, что не вела к замку, — а когда мадам Ладусет добралась до церкви, то увидела, что большинство надгробий лежат ниц, словно расстрелянные в спину.

Лавируя меж останками буфета и разорвавшимися тюками сена, старушка прошла мимо пустой аптеки. Чья-то раковина пробила стеклянную витрину и застряла среди расколотых склянок с древними снадобьями. Дойдя до фонтана, который якобы исцелял от подагры, она заглянула внутрь и обнаружила раздувшийся от воды багет, сковороду для жарки каштанов и один носок, показавшийся ей ужасно знакомым. От скамейки, равно как и от ее постоянного обитателя, не осталось и следа.

Пройдя чуть дальше по улице, она посочувствовала бакалейщице из-за разодранного в клочья навеса и подумала, что скажет ее сын, когда увидит оконный ящик с геранью и извергнутое из него содержимое на полу «Грез сердца». И лишь на Пляс-дю-Марш, сунув голову в набитый проспиртованными, храпящими телами, мадам Ладусет поняла, что единственной вещью, оставшейся целой и невредимой, была та забавная штуковина у стены, которая пару раз доставляла ей несказанное удовольствие.

Остановившись на мосту — поглазеть на обломок зубца бастиона, который обрушился в Белль, — мадам Ладусет вдруг заметила под ногами мертвую утку, чья печень, как подсказали бывалые пальцы старушки, как раз ожирела до нужной кондиции. Обрадованная нежданным везением, она подняла находку за шею и поспешно, пока никто не увидел, отнесла домой. Набрав дощечки от разбитой бочки, она разожгла огонь в очаге и поставила перед ним железный утюг — один из тех, что ее сын выставил на полке камина для украшения. После того как утюг нагрелся, мадам Ладусет аккуратно разложила утку на кухонном столе, накрыла влажным полотенцем и приступила к глажке, согласно традиционному методу. А закончив, обнаружила, как всегда, что птичьи перья выщипываются гораздо легче.

Несколькими часами позже, когда жители Амур-сюр-Белль один за другим начали открывать свои ставни, первым их чувством было отнюдь не облегчение, что удалось избежать чистилища, но ужасная тошнота от набитых за ночь желудков. В очередной раз подумав, что пробил смертный час, все кинулись опустошать свои холодильники, буфеты и погреба. В ход пошли самые соблазнительные деликатесы: паштеты из оленины, кровяные колбасы, гусиные ножки в жире, фуа-гра с трюфелями, консервы из утки и saucissons secs. Когда селяне вытерли рты и поняли, что все еще сидят за своими столами, они вновь бросились к холодильникам, выгребли оттуда все мясо и наскоро приготовили соусы из консервированных белых грибов. Отложив наконец вилки, они огляделись и, с удивлением узнав свой собственный дом, тут же подчистили закрома, извлекая на свет божий муку, сахар, сливочное масло и консервы из фруктов. И пока ветер пронзительно визжал в замочные скважины, пока за окном кувыркался крупный и мелкий домашний скот и сорванные с петель ставни выписывали в небе пируэты, женщины Амур-сюр-Белль, закатав рукава, торопливо пекли пироги, надеясь, что Господь все же не настолько жесток, чтобы забрать их жизнь прежде, чем они успеют как следует угоститься. Гастрономические шедевры запивались лучшими винами, что были припрятаны для более светлых дней. И с пробуждением все это вышло наружу в едином блюющем хоре, встряхнувшем тех, кто не решался открыть глаза из страха столкнуться лицом к лицу с самим дьяволом.

Пока его белокожая супруга чистила зубы в четвертый раз за утро, мсье Моро выскользнул из дома проверить, стоит ли еще его дровяной сарайчик со спрятанным за поленницей портретом мадам Ладусет. Прошлой ночью старик попытался спасти его от урагана, однако мадам Моро наотрез отказалась выпускать мужа из дому, поскольку ей не хотелось, чтобы тот умер прежде, чем покрасит кухню, как обещал. Но когда обещание все же было выполнено, ветер уже задувал между досок пола с такой устрашающей силой, что даже любовь с присущими ей безумствами не смогла заставить мсье Моро отважиться на подобную вылазку.

Добравшись до конца сада, мсье Моро, к ужасу своему, увидел, что дровяного сарайчика больше нет. С кровоточащим сердцем он перерыл все вокруг, заглядывая под каждое полено, что были раскиданы по двору, но так и не смог отыскать заветный портрет. Обезумевший от горя старик тут же бросился на поиски мадам Ладусет, полагая, что жизнь его пощадили не для того, чтобы остаток дней он провел со своей женой. Когда мсье Моро постучал в ее дверь, мадам Ладусет впустила его и пошла ставить на плиту воду для кофе. Чувствуя потребность опорожнить вздувшийся от нервов мочевой пузырь, прежде чем признаваться в давнишней страсти, мсье Моро отправился в туалет, но, проходя мимо спальни, не смог побороть искушение и заглянул в открытую дверь — на то место, где он всегда мечтал оказаться. Верхний ящик комода был выдвинут, и мсье Моро на цыпочках прошел в комнату — взглянуть на белье хозяйки хотя бы одним глазком. И там, поверх пары свернутых черных чулок, покоился лист пиона. Моментально припомнив древний крестьянский метод предупреждения нежелательного зачатия при помощи пиона, — тот самый метод, который матушка мсье Моро винила в появлении на свет всех его бесчисленных братиков и сестричек, — старик тотчас предположил, что у мадам Ладусет есть тайный любовник. На самом деле лист просто упал с букета, висевшего на стене, — еще одного оружия из арсенала мадам Ладусет в борьбе против ураганов и бурь. Обескураженный мыслью о сопернике, мсье Моро не только забыл о насущной потребности помочиться, но и лишился всяческого желания признаваться в чувствах мадам Ладусет. Вместо этого он вернулся домой, взглянул на свою жену, подумал, что та вовсе не так дурна, как ему казалось, и побрел в сад — собирать разбросанные дрова, чтоб ему было чем согреть ее зимними вечерами.

Было уже за полдень, когда селяне, валявшиеся вповалку на полу бара «Сен-Жюс», зашевелились, разбуженные визгливым зовом своих желудков, который уведомил их, что дело идет к обеду. Первым от сна пробудился Фабрис Рибу. В силу особой привилегии владелец бара всю ночь спал на стойке, избежав тем самым кошмарной неразберихи рук и ног на полу. Полагая, что он в постели у себя дома, Фабрис Рибу перекатился на бок, потянулся за стаканом с водой на тумбочке — и тут же рухнул на Ива Левека, став причиной единственного за последние двадцать четыре часа перелома. После того как односельчане уладили споры насчет того, где чьи конечности, они поднялись на колени и через какое-то время смогли встать на ноги. Мало-помалу они сообразили, что могут сфокусировать зрение, и даже вспомнили свои имена. Когда пошатывающаяся толпа вывалилась из бара и узрела ужасающее состояние, в котором находилась их родная деревня, все тотчас же воспрянули духом: ведь перспективы покупки недвижимости в Амур-сюр-Белль англичанами стали еще туманнее. Разойдясь по домам, жители присосались к водопроводным кранам — так, словно никак не могли утолить нестерпимую жажду, — и лишь после этого занялись делом, пытаясь разыскать то, чего лишились, и прибрать к рукам то, что по случаю залетело в их огороды и сады.

Гийом Ладусет — единственный, кого похмелье обошло стороной, — проснулся на несколько часов раньше других. Однако выбраться из бара сразу сваха так и не смог, ибо был пришпилен к полу громадной тушей Патриса Бодэна. Освободившись, он еще несколько секунд лежал без движения, готовясь к атаке бесчисленных иголочек, и те не заставили себя ждать, вонзившись в каждую клеточку его тела с такой свирепостью, что у свахи перехватило дух. Когда боль немного отпустила, Гийом вышел на свежий воздух и тотчас же кинулся на поиски своей матушки. Пробравшись мимо козы, что расшвыривала помет по доскам пола в прихожей, точно шарики из детских игр, он нашел мадам Ладусет за кухонным столом, рядом с кучкой утиных перьев. С довольным видом старушка стегала пуховое одеяло, а на плите стояла посудина со свежеприготовленным фуа-гра.

Убедившись, что матушка цела и невредима, сваха поспешил к замку и обнаружил, что внутренний двор весь изрыт обломками каменных зубцов. Гийом пробрался сквозь останки крыши часовни и рухнувшего остова билетной будки, толкнул выбеленную солнцем входную дверь и громко позвал Эмилию Фрэсс. Но ему ответила тишина. После трех часов отчаянных и бесплодных поисков Гийому удалось обнаружить лишь нелепые средневековые туфли владелицы замка: как и накануне, те одиноко стояли в прихожей, возле скелета ламы. Желудок свахи скрутило от мрачных предчувствий, и он кинулся в лес. Он звал и звал Эмилию, карабкаясь поверх искореженных деревьев с их длинными, извилистыми, вывороченными наружу корнями. Потом, не зная, что делать, вернулся к себе в «Грезы сердца». Он как раз выносил на улицу цветочный ящик Жильбера Дюбиссона, когда проходивший мимо плотник Дидье Лапьер сообщил, что из всех жителей в деревне недосчитались только Эмилии Фрэсс. Сваха, у которого с утра во рту не было ни крошки — отчаяние начисто лишило его аппетита, — снова помчался в замок. Обшарив каждый уголок, он прочесал все окрестные поля и, вооружившись фонарем, вновь отправился в лес, где жуки-олени совершали ночной полет вокруг каштанов, их черные рога-клещи устрашающе вырисовывались на фоне розового блюдца луны. С рассветом Гийом вернулся домой ни с чем. Выдвинув ящик ночного столика, он достал складной охотничий «нонтрон», на самшитовой рукоятке которого были выжжены старинные узоры, лег на кровать, положил нож во впадинку на своей грудине — служившей, по словам его деда, замечательным местом для соли, куда так удобно макать сваренное вкрутую яйцо, — и попытался уснуть. Но сон так и не пришел.

На следующее утро комитет по организации праздников объявил, что торжество, посвященное чудесному исцелению Патриса Бодэна от вегетарианства, состоится во второй половине дня. Большинство местных жителей надеялись, что факт возвращения аптекаря к нормальной жизни поднимет жалкую репутацию Амур-сюр-Белль на общем фоне Зеленого Перигора. Но это была далеко не единственная причина, почему обитатели деревни были благодарны Патрису Бодэну за его возвращение. С появлением аптекаря отпадала необходимость таскаться за рецептами аж в Брантом, но самое главное — неожиданное явление Патриса Бодэна в баре «Сен-Жюс» отвлекло подпивших сельчан от признаний в их гнусных грешках.

В кои-то веки обошлось без споров насчет меню. Под рухнувшими надгробиями обнаружилось четырнадцать придавленных цыплят, пять погибших коров подобрали на трех Рю-дю-Шато, семь бездыханных свиней стащили с крыш домов, из пересохшего рва выудили множество скончавшихся уток, а облысевшее кукурузное поле обрамляли пунктиром восемь овечьих туш.

Стоило обитателям Амур-сюр-Белль прослышать, что для подготовки намечающейся пирушки нужны помощники, как они тотчас же побросали своих раненых и кинулись доставать с чердаков вертелы и барбекю. Те, кому не удалось разыскать гастрономический инструмент, спустились в погреба и принялись мастерить новый из того, что попалось под руку. После чего все дружно снесли свои агрегаты на поле, где члены комитета по организации и проведению праздников уже украшали изгороди вывороченными из земли подсолнухами. После того как односельчане по достоинству оценили мастерство и изобретательность друг друга, на вертелы — два из которых вращались с помощью велосипедных колес — нанизали мясо, мариновавшееся еще с вечера в бесполезных ваннах.

Гийом Ладусет, чей мозг буквально кипел от недосыпа, а желудок крутило от нараставшей тревоги, не имел ни малейшего намерения участвовать в празднестве. Поблагодарив стекольщика за то, что тот так быстро откликнулся на его зов, сваха поднял подушку с вышитым вручную редисом, вынес на улицу и стряхнул с нее несколько комочков земли. После чего вернулся в контору и решил еще раз подмести пол. Гийом как раз убирал веник на место, когда открылась входная дверь. Это был Стефан Жолли.

Друзья обнялись, и булочник направился к креслу с облупившейся инкрустацией. Ботинки Стефана Жолли были перепачканы мукой больше обычного — ведь ему пришлось встать к печи с самого рассвета, чтобы обеспечить праздник пирожными и хлебами. Гийом Ладусет, босые ступни которого привычно искали под столом местечко попрохладнее, извинился за то, что ему пришлось так спешно сорваться с места во время рыбалки. Наполнив два бокала «Бержераком», он предложил другу грецкий орех, от которого тот вежливо отказался, ибо и свои-то не знал куда девать. А затем Гийом рассказал булочнику о своей беззаветной любви к Эмилии Фрэсс; о том, как он все-таки решился ответить на ее письмо спустя двадцать девять лет; как совершил самый романтичный из всех возможных поступков, спрятав ответ в одном из приготовленных булочником milles-feuilles; как Эмилия не поняла, что письмо от него, поскольку сдобренный ромом crème pâtissière размочил бумагу и владелица замка проглотила кусочек с подписью. Но самое ужасное, добавил сваха, и тяжесть на сердце свела его голос почти до шепота, что Эмилию до сих пор не нашли, а кое-кто из односельчан уже поговаривает о том, чтобы исправить число на знаке при въезде в Амур-сюр-Белль, который велит проезжающим снизить скорость, ибо «нас здесь всего 33».

Булочник подлил другу вина и заверил, что Эмилия непременно найдется, прибавив для убедительности, что даже Патрис Бодэн и тот в конце концов объявился. После чего сказал, что на месте Гийома он первым делом обыскал бы сады односельчан и, прочесав огороды, продолжил бы поиски в лесу.

— Я уже всюду смотрел, — грустно ответил сваха.

Сославшись на то, что ему пора возвращаться к работе, Стефан Жолли встал. Но перед уходом он поблагодарил сваху за роль, которую тот сыграл в его знакомстве с очаровательной Сильветтой Бо, — ведь если б не слух, что в одном из его пирожных обнаружилось чье-то любовное послание, она никогда не зашла бы в его булочную. Еще булочник поблагодарил Гийома за подъем в бизнесе, который принесли ему эпистолярные экзерсисы друга, и признался, что он и сам втихаря подложил любовное письмо в шоколадный эклер, дабы привлечь народ. Что же до знака при въезде в деревню, заметил Стефан Жолли, то его никто никогда не исправит. Во-первых, Эмилию Фрэсс и так не учли при первоначальном подсчете, поскольку к тому моменту она уже перебралась в Бордо, а во-вторых, обитатели Амур-сюр-Белль ни за что не смогут договориться, кто будет платить за новую краску. И напоследок добавил, что если он не увидит друга на празднике этим вечером, то лично разыщет его и приволочет силой…

Гийом Ладусет сидел на вращающемся стуле и безучастно смотрел на стебель кукурузы, свисавший с водосточного желоба дома Жильбера Дюбиссона. Его размышления о том, не стоит ли еще раз прочесать окрестные поля, прервало появление нового визитера. Это был Пьер Рузо. Сваха вскочил поздороваться с бывшим боссом, и, пока учитель и ученик держали друг друга в объятиях, отставной парикмахер признался, с каким облегчением он узнал, что Гийом остался в живых. После чего хозяин фирмы вернулся за стол с чернильным пятном — спрятать свои обкусанные ногти. Дождавшись, пока он усядется, старик пригладил подернутую январским инеем шевелюру и выложил на стол какую-то плоскую коробочку.

Свахе даже не пришлось спрашивать, как прошла их поездка на Felibrée с мадам Серр, поскольку Пьеру Рузо самому не терпелось все рассказать. Он поведал о восхитительном путешествии средь полей цветущих подсолнухов и о том, как потрясающе выглядела Порт-Сен-Фуа, украшенная миллионом бумажных цветов. О роскошных костюмах, в которые были одеты участники праздника, и о зажигательных танцах, доставивших ему и его спутнице огромное удовольствие. О крайне любопытной демонстрации древних ремесел, напомнившей им обоим о годах детства. И о дивной мадам Серр, которая оказалась не только изумительной собеседницей, но и настоящей леди во всех отношениях. Когда же Гийом поинтересовался, хочет ли Пьер Рузо, чтобы он устроил им следующее свидание, отставной парикмахер сказал, что еще бы и что у него на примете есть очаровательное местечко для пикника на берегу Дроны, куда он с удовольствием отвез бы ее.

С этими словами Пьер Рузо подвинул плоскую коробочку к свахе.

— Это тебе, — скромно сообщил он.

Гадая, что это может быть, Гийом Ладусет взял коробочку и медленно приоткрыл. Он тотчас же узнал парикмахерские ножницы своего учителя.

— Они доставили мне столько приятных минут за все эти годы, и теперь мне хочется передать их тебе — в благодарность за ту радость, что я познал, — пояснил тот.

Сваха пытался отказаться, объясняя, что не может принять столь бесценный дар, но Пьер Рузо ничего не хотел слышать. Проходя мимо окна «Грез сердца», он весело помахал своему ученику скрюченными артритом пальцами…

Гийом Ладусет все еще не мог отвести взгляда от волшебного инструмента, принесшего его хозяину золотую медаль на чемпионате мира по парикмахерскому искусству в категории «полубокс», когда дверь брачной конторы открылась в третий раз. Это был Ив Левек, с рукой в гипсе. Сваха мгновенно спрятал ножницы обратно в коробку, сунул волосатые пальцы ног в магазинные кожаные сандалии и встал, чтобы помочь стоматологу с дверью. Поблагодарив Гийома за помощь, Ив Левек прошел к креслу и сел на подушку с вышитым вручную редисом.

Слушая рассказ Ива Левека о том, как ему не понравился поход в Музей трюфелей, Гийом Ладусет — который чувствовал, что уже исчерпал весь запас сравнений из серии «кассуле», — подыскивал альтернативные слова мудрости. Но это не имеет никакого значения, продолжал дантист, поскольку в «Оберж де ла Трюфель» все сложилось настолько восхитительно, что с лихвой компенсировало то, что было до этого. Дениз Вигье, сказал он, оказалась потрясающей собеседницей, и добавил, что чувствует себя полным дураком из-за того, что не смог распознать ее неисчислимые достоинства раньше. И когда Гийом Ладусет поинтересовался, хочет ли Ив Левек, чтобы он устроил им следующее свидание, дантист сказал, что еще бы, и чем скорее, тем лучше. С этими словами он достал золотой самородок и положил его перед свахой.

— Я хочу, чтобы ты оставил это себе.

Сваха пытался отказаться, объясняя, что не может принять столь бесценный дар, но Ив Левек — который всю предыдущую ночь сжимал самородок в руке, молясь святому Антонию, чтобы тот сохранил бакалейщице жизнь, — ничего не хотел слышать.

Стефан Жолли сдержал слово. Увидев, что сваха так и не появился на общем празднике в честь исцеления Патриса Бодэна от вегетарианства, булочник отправился на его поиски. В «Грезах сердца» никого не оказалось, и он пошел к Гийому домой. В дальнем углу сада тот осматривал картофельную ботву, выискивая следы деятельности колорадского жука. Стефану Жолли пришлось пригрозить другу, что он просто-напросто усядется на его сельскохозяйственную культуру, если тот сейчас же не пойдет с ним, — лишь после этого Гийом Ладусет неохотно согласился.

Когда друзья подошли к украшенным подсолнухами столам, расставленным в тени лип, там уже вовсю бушевала перебранка по поводу того, кому с кем сидеть. Жильбер Дюбиссон старался уговорить Сандрин Фурнье устроиться рядом с ним, но торговка рыбой артачилась. Фабрис Рибу, сидевший рядом с почтальоном, пытался заставить последнего замолчать и во всеуслышание заявлял, что не может терпеть соседство женщины, виновной в отравлении его отца ядовитым грибом. Модест Симон, которая болтала не переставая с тех пор, как обрела дар речи после неожиданного возвращения Патриса Бодэна, пыталась уговорить Лизетт Робер поменяться с ней местами, чтобы она могла оказаться рядом с аптекарем. Повитуха же ни в какую не соглашалась, ибо берегла стул рядом с собой для человека из совета. Мадам Серр вообще отказывалась садиться, поскольку за ее столом не осталось места для Пьера Рузо. Мадам Моро требовала, чтобы ее пересадили, утверждая, что мадам Ладусет корчит ей мерзейшие рожи, явно намекая на ту историю с угрем. Ив Левек не пускал Марселя Кусси, который пытался втиснуться между ним и Дениз Вигье, заявляя, что вонь от рабочих тапок фермера вызовет отвращение к еде. А Дидье Лапьер, плотник, отказывался сидеть рядом с Дениз Вигье из-за того, что сделала бабка бакалейщицы во время войны.

Атмосфера накалилась еще сильнее, когда Патрис Бодэн, выложив свою зловонную бородищу на стол, спросил, не находил ли кто из односельчан его очков после первого миниторнадо. Сандрин Фурнье, чьи прелести увеличились минимум на два размера с тех пор, как она занялась бесплодными поисками любовных записок в пирожных Стефана Жолли, ответила, что очки аптекаря нашли застрявшими в водостоке под крышей церкви и находку забрала Модест Симон.

— Наверняка они до сих пор у нее в тумбочке у кровати, — добавила торговка рыбой.

Модест Симон, униженная публичным разоблачением ее тайной страсти, убежала, заливаясь слезами.

От перебранки односельчан отвлекло неожиданное появление человека из совета, которому унылые брючки вдруг стали в самую пору. Народ не только не мог взять в толк, кто его пригласил, но и терялся в догадках, как этому сморчку удалось заполучить место рядом с Лизетт Робер. Но более всего им хотелось знать, когда же из деревни уберут ненавистный муниципальный душ. Жан-Франсуа Лаффоре — один из немногих в Амур-сюр-Белль, кого не вытошнило этим утром, — ответил, что данное решение зависит не от него и что, вероятно, придется терпеть до конца лета. И добавил, что впредь следует обращаться к районной администрации напрямую, ибо нынешним утром он подал в отставку.

От нового града вопросов Жана-Франсуа Лаффоре избавило объявление, что еда готова. Услышав это, поселяне в момент позабыли, кто спорил с кем и из-за чего, и торопливо расселись: Лизетт Робер рядом с человеком из совета, Ив Левек рядом с Дениз Вигье, Стефан Жолли рядом с Сильветтой Бо, Модест Симон — которую уговорили вернуться — рядом с Патрисом Бодэном, мадам Серр рядом с Пьером Рузо, а Гийом Ладусет рядом с булочником в конце стола.

Многие сидели молча, молясь, чтобы мини-торнадо случались как можно чаще, желательно каждый год, пока члены комитета расставляли блюда с румяной говядиной; свининой, вымоченной в белом вине с тимьяном и чесноком; жаренными на вертеле утками, обернутыми в ломтики бекона; пухлыми золотистыми цыплятами и кусками баранины в горчице с чесноком, розмарином и имбирем. И когда компания взялась за ножи и вилки, над Амур-сюр-Белль бабочкой вспорхнул редкий миг тишины.

И только Гийому Ладусету было не до благодушия. Сваха сидел, окунув босые ступни в прохладу травы, и даже сочность свинины не радовала его. Он не испытывал удовольствия от горчичной корочки на пышущей жаром баранине. Более того, он даже не попросил передать ему «Кабеку», когда настало время сыров. Все мысли свахи были лишь о владелице замка — о настигшем ее ужасном конце и о том, что в смерти Эмилии Фрэсс виноват он один, ибо не смог найти ее вовремя.

И вот, когда каждый из сидевших за праздничными столами получил puit d'amour — слоеное чудо, на славу сдобренное ромовым crème pâtissière, — булочник подтолкнул Гийома Ладусета в бок со словами:

— Смотри, вон она.

Сваха стремительно обернулся и с изумлением увидел Эмилию: она шла прямо к ним босиком, в старинном платье изумрудного цвета, не только обрезанном по колено, но и порванном в некоторых местах. Волосы цвета ртути, обычно забранные наверх и заколотые чем-то блестящим, спутанными прядями спадали на плечи. А колени, еще недавно напоминавшие малиновое пятно, были испачканы грязью, десятилетиями бродившей в лесных болотцах.

За столами стало удивительно тихо. Едоки отложили ложки и слушали рассказ владелицы замка.

Когда мини-торнадо обрушился на деревню, она находилась в лесу — искала летние трюфели. Падавшие деревья испускали предсмертные стоны, перепуганные птицы смолкли от ужаса — и Эмилия поняла, что сбилась с пути. Побоявшись повторить судьбу Патриса Бодэна, она нашла убежище под еще теплой тушей дикого кабана, умершего от разрыва сердца. Проснувшись на следующее утро, она вернулась домой, но только ступила во двор замка, как прямо перед ней на землю рухнул зубец каменного бастиона. Перепуганная Эмилия бросилась назад в лес, где и провела всю вторую ночь, прячась под дверью ветхой охотничьей хижины: ураган сорвал ее с петель и, спиралью взвинтив в небо, вонзил в землю неподалеку. И лишь утром, набравшись храбрости, она вернулась в замок, увидела из окна, как сильно повреждена деревня, и кинулась проверять, остался ли кто в живых.

Однако сотрапезники уже не слушали. Удовлетворив любопытство, они вновь перенесли свое внимание на соблазнительные puits d'amour, испеченные искусными руками мастера-лауреата. И как только Эмилия Фрэсс замолчала, чтобы перевести дух, все схватились за ложки и опустили головы. Гийом Ладусет незаметно ткнул друга локтем во внушительный бок. Мгновенно сообразив, что сие означает, Стефан Жолли подвинулся, и Эмилия села между ними. Сваха поставил перед владелицей замка свое puit d'amour с карамельным верхом и передал ей ложку. И тогда Эмилия Фрэсс подняла глаза цвета свежего шалфея и прошептала:

— Спасибо за письмо.

Но ответить Гийом не смог.

Когда все было съедено и к Гийому вновь вернулся дар речи, он предложил проводить Эмилию до замка. Уходя, она заметила, как Сандрин Фурнье упала, споткнувшись о пустой вертел, а Фабрис Рибу, демонстративно отвернувшись, прошел мимо. Его нежелание помочь торговке рыбой смутило Эмилию: ведь последний раз — в свой первый выход в лес в железном нагруднике и с мушкетом в руках — она видела эту парочку голышом и в объятиях друг друга в старой охотничьей хижине. Другие односельчане, также заметившие, как бармен презрительно игнорирует распластанную на земле Сандрин Фурнье, естественно, предположили, что ему противно даже дотронуться до нее. На самом же деле между этими двоими была давняя и прочная любовная связь. Такой расклад устраивал обоих. Фабрис Рибу — будучи во втором браке, который наскучил ему не меньше первого, — полагал, что их всем известная неприязнь послужит идеальным прикрытием для романа на стороне. Всякий раз, вспоминая, как умер его отец, владелец бара преисполнялся отвращения к своей тайной любовнице, но, умудренный опытом двух женитьб, он считал ненависть неизменным спутником отношений между мужчиной и женщиной. Что же до грибной отравительницы, то она так и не простила Фабрису Рибу ни своей испорченной репутации, ни прозвища, которое приклеилось к ней с его легкой руки. Сандрин Фурнье жила лишь надеждой, что их энергичные тряски в один прекрасный день доведут ее любовника до инфаркта…

Эмилия Фрэсс и Гийом Ладусет стояли на разводном мосту и в отчаянии созерцали двор, изрытый обломками каменных зубцов. Понимая, как тяжело сейчас владелице замка, сваха решительно шагнул вперед и пообещал, что сам лично поднимет их все обратно на бастион, а если веревка оборвется, он просто возьмет новую и продолжит работу. Эмилия, более всего переживавшая за свои фамильные овощи, провела гостя в сад, мимо разбросанных костей крыши часовни. Несмотря на черепичный град, древние сорта практически не пострадали. Эмилия подобрала две корзины, что принесло ветром к садовой стене, и вручила одну Гийому. И пока они дружно выдергивали из земли круглую черную редьку, Эмилия спросила у свахи, помнит ли он то лето, когда замок стоял бесхозный и они с ватагой ребят пробрались внутрь и, нацепив вмятые железные нагрудники, носились по комнатам и играли в прятки средь антиквариата и древней мебели. И Гийом Ладусет с улыбкой ответил, что помнит. Перейдя к гиацинтовым бобам, сваха спросил, помнит ли Эмилия, как их банда, «Мокрые Крысы», — названная так потому, что они жили у Белль, — каждый четверг обстреливала из рогаток своих врагов, шайку «Болотные Камыши». И владелица замка с улыбкой ответила, что помнит. А когда их корзины наполнились земляничным шпинатом, Эмилия спросила Гийома, помнит ли он, как они воровали яблоки в соседских садах и пекли их в золе перед входом в их тайное лесное убежище. И Гийом Ладусет с улыбкой ответил, что помнит.

По дороге обратно в замок Эмилия вдруг примолкла. Сваха спросил ее, что случилось, и она честно призналась, что ей все еще страшно оставаться здесь одной. И тогда Гийом Ладусет предложил Эмилии пожить пока у него, и она тотчас же побежала за парой старинных платьев, что были обрезаны по колено.

Дома Гийом Ладусет поставил пакет с фамильными овощами на кухонный стол и отнес чемодан Эмилии Фрэсс в гостевую спальню. Пока владелица замка мыла руки и коленки в ванной, Гийом Ладусет сходил на дальний конец своего любимого огородика, сорвал белый георгин и поставил в вазу у кровати любимой. Когда он спустился обратно, Эмилия с интересом разглядывала бронзовый колокольчик мадам Ладусет: во время войны та звонила в него всякий раз, как слышала речи Шарля де Голля, передаваемые из Лондона, — специально чтобы позлить соседей, сторонников Петена.

— А здесь все по-прежнему, — с улыбкой сказала Эмилия, переводя взгляд на дробовик мсье Ладусета, висевший на стене над камином.

Сваха достал из буфета старую бутылку из-под «Vittel» с домашним «пино» и пару бокалов, и весь остаток вечера они рассказывали друг другу о годах, которые потеряли. Когда за окном забрезжил рассвет, они вновь ощутили голод, и Гийом Ладусет поставил на стол две тарелки с кассуле. Здесь-то Эмилия Фрэсс и нашла свою маленькую зеленую пуговку.

Оба слишком устали за день, и Гийом Ладусет, рискуя вызвать гнев администрации, наполнил ванну для Эмилии, выложив специально для нее самое изысканное мыло из своей коллекции с нижней полочки. Когда Эмилия закончила и прошла в свою комнату в белом хлопчатобумажном халате с темно-синими цветами, сваха наполнил ванну себе и испытал непередаваемое наслаждение, коего был так долго лишен. Он вновь видел островки своих коленей, выступавшие из воды, и волосатые пальцы ног под струей из смесителя. Сладкий запах убаюкал его, и он задремал прямо в ванне, его роскошные усы расплылись по поверхности воды.

Тихонько прикрыв дверь, чтобы не разбудить гостью, Гийом лег в кровать, натянул на себя простыню и погасил свет. По комнате порхал беспрестанный бриз, и сваха вновь оживил в памяти момент праздника, когда он повернулся и увидел Эмилию Фрэсс в разорванном старинном платье из изумрудной тафты. Ему вспомнились испачканные грязью колени, волосы в фестонах зеленых листьев, свежие царапины на руках. Его размышления о том, каким лакомством удивить Эмилию на завтрак, прервал скрип открывшейся двери и шлепки босых ног по деревянному полу. Сваха почувствовал, как владелица замка, которая не могла больше выносить разлуки с любимым, скользнула в его постель: серебристые как ртуть волосы, рассыпавшись, коснулись его руки. Гийом притянул Эмилию к себе и рассказал ей все, о чем написал в письме, а когда поток излияний иссяк, начал все сначала. Дойдя до того места, где он объяснял, что всегда любил лишь ее одну, сваха услышал ритмичное дыхание и перевернулся на спину, приняв свою излюбленную позу: руки по швам, точно мертвец в гробу. Он представил, как будет жить, если снова вдруг потеряет Эмилию, и внезапная слеза сбежала по его щеке в ухо. Мысленно поклявшись никогда не отпускать ее от себя, он повернулся на бок и вжался в теплые контуры ее тела. В уютной гавани Эмилии Фрэсс бывший парикмахер Гийом Ладусет уснул, и спальня огласилась раскатистым храпом. Разбуженная этим ужасным рыком, Эмилия различила еще один звук. По лестничной площадке катилось свежеснесенное куриное яйцо.