Ветерок игриво обнюхивал знак на въезде в деревню. Знак был с возможностью регулировки и гласил: «Снизь скорость! Нас всего 33». Без ветра не проходило ни дня. Метеорологи из Парижа, наносившие регулярные визиты в крошечную общину на северо-западной оконечности Зеленого Перигора, так и не смогли разобраться в причинах столь любопытного микроклимата. Кое-кто из жителей окрестных селений приводил ветровые порывы в качестве объяснения репутации злосчастного места: ведь ветер всегда считался одной из причин безумия.

Бытовало множество самых различных мнений насчет того, каким образом деревушка Амур-сюр-Белль получила свое название, но лишь одно из них соответствовало действительности. «Белль», как абсолютно верно указывали все без исключения, являлось названием реки, прорезавшей деревню насквозь. Хотя, если честно, назвать ее рекой можно было лишь с очень большой натяжкой: местами поток был не шире, чем Стефан Жолли в высоту, — факт, подтвержденный теми немногими, кому довелось лицезреть падение в нее булочника, однажды уж слишком увлекшегося сбором дикой мяты. Стефан Жолли пролежал без движения несколько минут, его гигантский живот полумесяцем выпирал из чистой воды. Зрелище оказалось настолько захватывающим, что болтавшиеся на мосту зеваки не сразу сообразили броситься бедняге на помощь, дабы поставить его обратно на смехотворно маленькие ступни.

Лизетт Робер настаивала, что название «Амур-сюр-Белль» имеет непосредственное отношение к любви, пропитавшей множество поколений ее фамильного рода, одного из старейших в деревне, — пока кое-кто не напомнил ей, что ее прапрабабушка столкнула ее прапрадедушку в колодец, узнав, что тот проявляет весьма нездоровые чувства к ослице; что один из дядьев Лизетт отказался жить с матерью их пятерых детей, заявив, что та слишком гадко пахнет; и что сама Лизетт, став вдовой, так и не смогла даже близко подойти к тому, что считают любовью, несмотря на всю свою непревзойденную красоту.

Жильбер Дюбиссон заявлял, что деревню назвали так в честь святого Амура. По словам почтальона, в XV веке этот завзятый еретик обратился в христианство при одном лишь виде здешних красот, которые, по его утверждению, не могли быть иначе как богоданными, а позже основал монастырь в окрестных лесах. Жильбер упрямо держался своей истории, даже когда ему указали на то, что деревня никогда не славилась хоть маломальской привлекательностью и что смотреть там, в общем-то, не на что, а единственное строение в окрестных лесах — покосившаяся охотничья хижина, неоднократно служившая приютом для бурных всплесков торопливого адюльтера. Имей же деревушка столь тесную связь с христианством, моральный облик ее обитателей уж точно был бы намного выше.

На самом деле Амур-сюр-Белль получила свое название по имени Маркуса Дамура, римского легионера, который слинял из армии, сославшись на острое расстройство кишечника, дабы переметнуться к галлам, снабжение провиантом у которых, как слышал Маркус, было намного лучше. Произведя на свет шестерых детишек, он взялся за культивацию некой загадочной, доселе неведомой культуры, привезенной его соотечественниками из Италии. Культура давала грозди красных или зеленых ягод, которые после давления ферментации и употребления внутрь демонстрировали потрясающую способность существенно улучшать настроение обитателей деревушки. Повторно пойманный римлянами — теперь уже за работой на собственных виноградниках, — Дамур был признан виновным в дезертирстве и благополучно распят.

Роковая ошибка Дамура заключалась в том, что он поселился в деревне, куда чересчур часто наведывались римляне на марше от Ангулема до Перигё. Несносные толпы устраивали привал, соблазненные фонтаном, что якобы исцелял от подагры. Местным обитателям, которым до смерти осточертели солдаты, полощущие в их питьевой воде свои грязные ноги, пришлось пустить слух, будто фонтан также исцеляет и от либидо, что моментально свело на нет нескончаемый поток визитеров вместе с их запаршивевшими сандалиями. Однако мучения селян на этом отнюдь не закончились. Ибо, когда провинция приняла христианство, чудо-фонтан связали с именем святого Петра, и с тех пор деревеньку раз в год наводняли сонмища пилигримов, чьи гигиенические привычки оказались еще ужаснее.

В неблагородной истории Амур-сюр-Белль, правда, случился один миг славы. Перед тем как отправиться в поход на Россию, Наполеон обратился к хозяевам местных кузниц, в том числе и в Амур-сюр-Белль, с просьбой отлить для армии пушки — честь столь великая, что всех кузнецов буквально охватил трепет гордости. Перед отъездом император роздал целую россыпь дворянских грамот и долговых расписок. Однако после фиаско в России Наполеон наотрез отказался выплачивать долги, и кузницы разорились. Крестьяне вернулись к своим полям, проклиная коротышку-генерала, и вновь закутались в привычный саван страданий.

В следующий раз обитатели затрепетали, уже от страха, в 1936-м, когда в Амур-сюр-Белль заявились люди с лошадьми и повозками — устанавливать первые электрические столбы. В третий раз — от восторга — они трепетали в 1967-м, когда те вернулись в фургонах прокладывать водопровод, и еще несколько лет после этого поворот крана в ванной вызывал неподдельный восторг.

Сомнительные красоты Амур-сюр-Белль со временем стали лишь сомнительнее. Одиннадцать опустевших домов — в местечке, население коего еще поколение назад было в четыре раза больше, — покосились, не справившись с безысходностью. Несколько каменных амбаров со сгнившими дверьми задыхались под натиском сорняков, их стены заросли плющом цвета сохлой кости и давно растеряли волю к жизни. Деревня лишилась даже каменного креста: в прошлом веке его убрал местный кюре, решивший, что Амур-сюр-Белль недостойна святого распятия, — после того как одна из селянок прирезала своего мужа, утомившись от его «маленьких смертей».

Скромная внешность Амур-сюр-Белль, надо сказать, сослужила деревушке весьма неплохую службу. Английские колонисты посчитали ее уж больно неприглядной для жизни. В итоге деревня выгодно отличалась от многих других, став единственным местом на сотни километров вокруг, населенным исключительно аборигенами. Редкостью были и визитеры. Большинство туристов, кому случалось наткнуться на заброшенный местный замок, восемь раз переходивший из рук в руки в годы Столетней войны между французами и англичанами и бастионы которого были настолько убогими, что не заслуживали упоминания в путеводителях, попросту проезжали мимо.

Было время, когда жители Амур-сюр-Белль попытались выдать свою деревню за город в надежде вытребовать побольше коммунальных удобств у районных властей. Ив Левек, всегда мечтавший о муниципальном бассейне (несмотря на то, что был единственным в деревне, кто запросто мог позволить себе собственный водоем), написал письмо в совет, утверждая, что вследствие необычайно холодной зимы Амур-сюр-Белль испытала поистине демографический взрыв. Мало того, множество представителей внешнего мира очаровались вдруг, по его словам, красотами деревушки и твердо решили отныне считать ее своим домом. Через пару недель дантисту пришел официальный ответ, в котором говорилось, что первым шагом для изменения статуса той или иной деревни является перепись населения, и назначалась дата — через два месяца. В спешном порядке по всей стране полетели письма к родным и близким, годами не получавшим и скромной открытки на Рождество, с приглашением в гости и точной датой. В числе прочих улетели послания в Ньюфаундленд двоюродной бабушке и телеграмма троюродному брату в Уэльс.

Однако настал день переписи, а население Амур-сюр-Белль увеличилось всего на две единицы. Все планы шли псу под хвост. Тогда неуемный дантист бросился в парикмахерскую и попросил Гийома собрать все парики, накладные бороды, усы и баки, что имелись в наличии. Из парикмахерской Ив Левек вывалился с большой картонной коробкой и быстро распределил ее содержимое между односельчанами. Когда человек из совета прибыл в Амур-сюр-Белль, то обнаружил на удивление волосатое население. Шагая по деревне, инспектор наткнулся на местного жителя, который стоял на ступеньках церкви и тяжело дышал. При этом черты лица его и одежда были точь-в-точь такими же, как у человека, буквально минуту назад сидевшего на улице у бара «Сен-Жюс». Отличало этих двоих лишь то, что первый был совершенно лыс. Но более всего чиновника потрясло другое: у некоторых местных мсье с самыми окладистыми бородами явственно проступала женская грудь. К тому моменту, когда человек из совета закончил свои подсчеты, население Амур-сюр-Белль, большая часть которого, как отметил инспектор, страдала отчаяннейшей одышкой и хроническим потоотделением, насчитывало восемьсот девяносто семь человек. В тот вечер Ив Левек с победоносным видом расспрашивал в баре, не желает ли кто войти в его свиту.

Но уже в следующий вторник, без всякого предупреждения, прибыл другой проверяющий. Первым его заметил все тот же Ив Левек, чинивший в тот момент крышу, — чиновник крался по деревенским улицам с блокнотом в руках. От ужаса дантист едва не скатился с лестницы. Но главное, с перепугу Ив Левек так и не вспомнил, кому он отдал коробку с париками, которые требовалось как следует вычесать, прежде чем возвращать привереде Гийому. И в конце недели дантист вынул из почтового ящика новое письмо, извещавшее, что после двух официальных проверок статус Амур-сюр-Белль остается без изменений.

Гийом Ладусет только что вышел из леса с огромным царским грибом — самым большим из всех, что ему когда-либо попадались, — и шагал домой, наслаждаясь завистливыми взглядами односельчан, которыми они провожали мясистую оранжево-желтую мякоть. Тут-то его и разбудил звук хлопнувшей двери где-то вниз по улице. Парикмахер продолжал лежать в той же позе — руки по швам, точно мертвец в гробу, глаза плотно сомкнуты, — отчаянно пытаясь попасть обратно на Рю-дю-Шато, чтобы дойти домой, достать сковородку, добавить чеснок со сливочным маслом и дать волшебному аромату унести его к грибным небесам. Но тщетно. Когда Гийому все же удалось провалиться обратно в сон, он оказался перед своей парикмахерской, которую выкупил Жан-Батист Ригоди. Из двери тянулась длинная очередь — сплошь облысевшие клиенты, чьи волосы каким-то непостижимым образом отросли вновь. Сидевшие же внутри — теперь на обитых красной кожей сиденьях вдоль стенки — не раздавали друг дружке печенинки «Пти Борр Лю», а угощались маленькими пирожными, испеченными Стефаном Жолли, который не обращал никакого внимания на жалкие постукивания друга в стекло витрины.

Выдернутый из сна этим ужасающим зрелищем, парикмахер встряхнулся, свесил ноги с кровати, нащупал пол и осторожно заглянул вниз, меж лодыжек. Удовлетворенный, что никого не обнаружил, Гийом поднялся и нагишом направился к ванной. Медленно и осторожно он подтолкнул деревянную дверь пальцем ноги. Прижав глаз к щели меж дверью и косяком, обвел помещение взглядом. Над смесителем размещались полки с коллекцией самого отборного джентльменского мыла. Нижний ряд был отведен под марки, которые Гийом считал чересчур роскошными, чтобы использовать в повседневной жизни, — вынутые из коробочек, они призваны были услаждать обоняние. Рядом со смесителем — большая мочалка и губка с двумя застрявшими в ней волосками с груди. Прямо у раковины, на столике с мраморной крышкой, ровной шеренгой выстроились: коробка с опасной бритвой, доставшаяся от отца голубая чашечка для бритья и помазок из барсучьего волоса с рукояткой слоновой кости.

Не узрев ничего предосудительного, Гийом просунул голову в щель и для вящей предосторожности проверил за дверью. Удовлетворенный, что там ее тоже нет, он зашел в ванную и, опершись руками о раковину, поднял глаза к зеркалу. Отражение не имело ничего общего с Живым Примером. Правый ус торчал на тридцать градусов выше левого и срочно нуждался в воске. Прославленная «волна» скорее напоминала о шторме — результат бесконечных ночных ворочаний, — часть бурунов свисала над левым глазом, остальные прилипли ко лбу.

На сей раз парикмахер не взял крошечный ватерпас, с помощью которого каждое утро ровнял усы в стрелку. Не открыл он и баночку с воском — как, собственно, и помаду цвета инжира. Вместо этого Гийом смочил пальцы под краном и проскреб ими по волосам, нисколько не беспокоясь о плачевном эффекте. Он не стал поднимать руки над головой, а затем величественно опускать вперед, пока ладони не лягут на пол, — подвиг телесной гибкости, совершаемый ежедневно, дабы предупредить натиск среднего возраста и, при случае, произвести впечатление на сверстников в баре «Сен-Жюс». Парикмахер прошаркал обратно в спальню и уселся на край кровати: спина согнута, точно провисшие стенки старых кроличьих клеток в садике за домом. Через некоторое время Гийом огляделся в поисках одежды, но брюки, висевшие в гардеробе, показались ему слишком далекими. Как, впрочем, и стопка белых хлопчатобумажных трусов, соседствовавшая с аккуратными рядами носочных пар в верхнем ящике комода. Прошло не менее часа, прежде чем парикмахер собрал достаточно сил, чтобы влезть в свежие трусы. Но после этого воля опять покинула Гийома, и остальную одежду он стянул со стула, где та валялась бесформенной кучей еще со вчерашнего вечера. Одевшись, он снова уселся на кровать — в рабочих брюках, в ткани которых навеки застряли крошечные обрезки волос. Тем не менее он не собирался идти на работу в тот день — да и по правде говоря, ни в какой другой тоже. Когда Гийом почувствовал, что больше не в состоянии справляться с ураганом, бушующим в голове, он решил отвлечь себя завтраком.

Шлепая босыми ногами, парикмахер медленно спустился по скрипучим деревянным ступеням, остановился на последней. Вытянув шею, он внимательно оглядел гостиную с ее кричащими, безумными обоями, некогда — очень недолго и очень некстати — считавшимися страшно модными. На спинке коричневого дивана пристроилась пухлая подушечка зеленого бархата, которую Гийом неизменно подкладывал под голову, когда смотрел телевизор. На подлокотнике одиноко скучал бокал с вязкими остатками красного домашнего «пино». На большом светлом камине — часы в деревянном корпусе, чье тиканье когда-то довело до самоубийства одного из родственников Гийома; над ними — отцовский дробовик, претендовавший на трех кабанов. На стене возле кухонной двери — календарь из тех, что на Рождество продают пожарные, разнося по окрестным домам. Гийом всегда покупал календари у пожарников в надежде на расторопность последних в случае возгорания. И наконец, на кофейном столике — не предвещавший ничего дурного старый экземпляр «Лунного календаря садовода-огородника».

Взявшись за перила, Гийом Ладусет осторожно присел на корточки, склонил голову набок и заглянул под стол. Удовлетворенный, что он по-прежнему один, парикмахер прошел через гостиную к кухне, проверил за дверью. Взгляд скользнул по верхушкам буфетов с кастрюлями, в которых Гийом хранил свои ценности; по полке огромного камина с шеренгой старых кофемолок «Пежо»; по бамбуковой вешалке у двери, на которой висели его фонарь и короткая куртка; по дверной ручке погреба с ожерельем сушеных стручков острого перца. Опершись рукой о пол, парикмахер удостоверился, что под столом тоже ничего, кроме закатившегося ядрышка грецкого ореха.

Кусок не лез в горло Гийома, все еще сдавленное тревогой, и он выдвинул из-за стола стул, дабы попросту выпить кофе. В ту же секунду парикмахер услышал хруст. В ужасе он вскочил и осмотрел красную подушечку, сшитую его матушкой. В ткань вдавились куски скорлупы, вокруг которых растекся желток. Гийом почувствовал на ягодицах что-то мокрое.

— Чертова курица! — выругался он.

Чертова курица Виолетта принадлежала Фабрису Рибу, владельцу бара «Сен-Жюс», и, пока в доме хозяйничала мадам Ладусет, не смела даже ступить сюда своей чешуйчатой желтой лапой. Но с тех пор как старушка перебралась в дом поменьше — где, как надеялся ее сын, меньше и возможностей бедокурить, — проклятая птица пристрастилась разгуливать по дому, будто по своему собственному. Что только не придумывал Гийом, дабы избавиться от непрошеной гостьи, разве что не взорвал ее вместе с садовой стеной, где та обожала сидеть, грея на солнышке гребешок и без зазрения совести разглядывая парикмахера. Он пробовал запирать окна и двери всякий раз, когда выходил из дома, но все было бесполезно. Возвращаясь обратно, Гийом неизменно натыкался на следы от клюва в сливочном масле, на предательские четырехпалые отпечатки в тальке на полу ванной либо на черно-белый помет на своих свежевыстиранных хлопчатобумажных трусах в шкафу.

По возможности отскоблив с подушки желток и поменяв брюки, парикмахер вышел из дома, на всякий случай убедившись, что дверь заперта на двойной замок. Гийом не имел ни малейшего представления, куда идет. Ему хотелось лишь одного — убежать от клубов паники, в которые он погружался все глубже. Но торопливые шаги Гийома лишь еще больше взбивали их в пену. Мадам Серр, как всегда, сидела на стульчике для пикника перед дверью своего дома: волосы цвета голубиного пуха, пальцы скрючены старостью. Однако поглощенный собственной судьбой парикмахер даже не обратил на нее внимания, он просто прошел мимо, не поприветствовав, как обычно, старушку и не осведомившись, не нужно ли ей чего. Мадам Серр проводила Гийома недоуменным взглядом, не понимая, чем она так насолила парикмахеру, и пытаясь припомнить, с каких это пор в моде перекошенные усы.

Гийом вышел на Рю-дю-Шато — одну из четырех в деревне, всего одна из которых вела непосредственно к замку. Сия странность явилась итогом жалобы Жильбера Дюбиссона, местного почтальона, — мол, некоторые таблички с названиями улиц от времени стали совсем неразборчивыми, что становится настоящей мукой для подменного почтальона всякий раз, когда сам Жильбер уходит в законный отпуск. И вот по чьей-то административной ошибке в Амур-сюр-Белль доставили целую партию табличек с надписью «Рю-дю-Шато». Понимая, что на признание и исправление ошибки уйдут годы, жители приняли соломоново решение: снять выцветшие указатели и заменить их новыми, из оптовой партии. Во избежание путаницы три улицы, что не вели к замку, получили отдельные прозвища: «Улица, давно нуждающаяся в ремонте», «Улица, где Анри Руссо въехал в зад машине Лизетт Робер» и «Улица, которая не ведет к замку». Однако система постоянно давала сбой, поскольку все три улицы давно нуждались в ремонте, Анри Руссо въезжал в зад машине Лизетт Робер на двух улицах из трех, а к замку не вела ни одна из них.

Гийом брел по Рю-де-Шато — руки в карманах, усы поникли под углом в тридцать градусов, — пытаясь придумать выход из ситуации. Мысли швыряло туда-сюда, точно в волнах. Собственных сбережений у него почти не осталось, а на помощь матушки уж точно рассчитывать не приходится. Нужно было найти новую работу, причем срочно. Но где? Все навыки Гийома ограничивались непревзойденной стрижкой «под бокс», приклейкой фальшивых баков и умением держать язык за зубами насчет прелюбодейных амуров, которыми, по их же собственным заверениям, грешили его клиенты. И хотя сами по себе навыки эти были полезными, применить их где-то еще представлялось весьма затруднительным.

Свернув за угол, парикмахер зашагал мимо церкви, избавленной от последних признаков красоты во время Революции.

— Доброе утро, Гийом, — окликнул его Марсель Кусси, старик-фермер, шаркая по дороге рабочими тапками. — Как жизнь молодая? Сто лет тебя не видал.

— Все хорошо, спасибо, — солгал Гийом.

— Слыхал про душ?

— Нет, — ответил Гийом Ладусет и продолжил путь.

Когда парикмахер поравнялся с заброшенной аптекой, сердце его внезапно подпрыгнуло.

— Вот оно! — громко воскликнул он. Приставив ладони к вискам, Гийом вытаращился сквозь витрину на полки с экзотического вида склянками, покрытыми пеленой вековой пыли. — Я стану аптекарем!

Аптека стояла закрытой еще со времен знаменитого мини-торнадо 1999-го. Многие полагали, что смерч обрушился на деревню в силу ее уникальной синоптической ситуации. Однако толпам метеорологов, нахлынувших в Амур-сюр-Белль в своих захватанных очках и вонючих непромокайках со всех концов Франции, так и не удалось прийти к единому мнению насчет причины сего природного катаклизма.

Разумеется, никто из них его не предсказывал. А если и предсказывал, то никому об этом не сообщил. Поначалу местные обитатели решили, что неизменный ветер тем злополучным утром просто задул сильнее. Однако уже к обеду Гийом Ладусет обзванивал своих клиентов, тех, кто пользовался париками, предупреждая что не стоит высовывать нос на улицу. Под вечер оставшихся снаружи селян приходилось ловить арканом и затягивать в дома поблизости. Всю ночь напролет черепицы цвета лосося дребезжали, как крышки кастрюль. Ветер визжал с такой силой, что местные жители перестали слышать споры соседей насчет того, что же делать дальше. Потеряв всякую надежду дожить до утра, они спустились в погреба, повытаскивали свои лучшие вина, баночки с фуа-гра, горшки с кабанятиной, трюфели в бутылках, консервированные утиные ножки, грецкие орехи в рассоле, маринованные белые грибы, вяленую оленину и, набив полный рот, принялись наперебой каяться друг другу во всех смертных грехах.

Ни один человек не сообразил, что Патрис Бодэн все еще где-то там, в самом аду. Неясно было и то, почему аптекарь не укрылся на ночлег раньше. Позже обсуждалась версия, что, поскольку Патрис был холостяком, когда запахло жареным, рядом не оказалось никого, кто велел бы ему отложить пестик и ступку. Известно лишь, что бедолага так и не продвинулся дальше бакалейной лавки. Ибо в следующее мгновение доходягу-аптекаря сорвало с места и унесло ввысь, и никто никогда его больше не видел.

Наутро обитатели деревни поняли, что они все еще живы, благодаря диким болям в животе, сопровождаемым отчаяннейшими позывами к рвоте. Но, извергнув тлетворное содержимое, внутренности тут же скрутились по новой, ибо до каждого вдруг дошло, какие тайны были поведаны накануне. Когда рвотные звуки стихли и воздух вновь наполнился воркованием вяхирей, в домах стали открываться ставни, наружу выглянули первые бледные лица. В итоге деревня недосчиталась нескольких амбарных крыш, два вывороченных с корнем дуба перегородили дверь Ива Левека, не давая дантисту возможности выйти из дома, а замок лишился очередной части своих бастионов.

Прежде других отсутствие Патриса Бодэна заметила Лизетт Робер, пришедшая в аптеку за таблеткой от нежелательной беременности. Увидев, что дверь заперта, Лизетт поспешила в соседний Брантом, но при этом она была так сильно поглощена собственными напастями, что совершенно забыла упомянуть об исчезновении фармацевта. Два дня спустя, когда многочисленные селяне бросились в аптеку в поисках средства от хронического запора и тщетно пытались достучаться, по деревне прошел слух, что аптекарь пропал. Полагая, что далеко уйти он не мог, провели беглый осмотр огородов и клумб. К концу недели, когда многим понадобились рецепты, на поиски отправили целую экспедицию. Прочесали все окрестные поля, но ничего достойного внимания так и не обнаружили — кроме оловянной лохани, четырех дохлых лимузенских коров и маслоотжимного пресса. Тогда решено было обследовать лес. Это предприятие большинство участников экспедиции расценило как удобный случай для сбора упавших каштанов, чем все дружно и занялись, попутно восторгаясь цельными зернами кукурузы в гигантских лепешках диких кабанов. Лишь после этого вызвали полицию. Но единственным, что удалось отыскать доблестным стражам порядка, были треснувшие аптекарские очки в золотой оправе, застрявшие в водостоке под крышей церкви. Еще несколько недель, во время дождя, селяне глядели в небо в надежде, что аптекарь вот-вот сойдет. Однако вскоре к его отсутствию привыкли, и когда тысячи журавлей, хлопая крыльями, потянулись над деревенскими крышами, подавая сигнал к началу зимы, жители перестали выжидающе смотреть в облака, а мамаши использовали прискорбное исчезновение аптекаря как предостережение своим чадам, чтоб ели побольше мяса.

Вскоре после мини-торнадо супруга Анри Руссо, славившаяся своей маниакальной страстью к порядку, потребовала уменьшить число жителей на дорожном знаке при въезде в деревню до тридцати двух. Многие посчитали, что в корне такого требования таилась едкая злоба, поскольку Патрис Бодэн в свое время решительно возражал против установки слухового аппарата ее супругу, ссылаясь на отсутствие у последнего каких-либо признаков глухоты. В итоге знак решили оставить как есть — из уважения к аптекарю, который наотрез отказывался сплетничать о недугах своих пациентов, вне зависимости от того, сколько выпивки ему подливали бесплатно в баре «Сен-Жюс». Модест Симон — которая с тех пор, как стала свидетельницей трагического исчезновения фармацевта, увидев все из окна своей ванной, не проронила больше ни слова — бережно хранила сломанные аптекарские очки в тумбочке у кровати, рядом с фотографией Патриса Бодэна, которую она тайком сделала годом ранее на Ослином фестивале в Брантоме.

Едва мысль вступить во владение аптекой успела посетить Гийома Ладусета, как он поспешил ее отбросить. Ибо пусть взгляды Патриса Бодэна на мясо и были, мягко говоря, непостижимыми, во всем остальном тот слыл весьма умным и образованным человеком, и парикмахер слишком хорошо знал: ему никогда не постичь даже азов той науки, что пришлось изучать улетучившемуся аптекарю, и даже красный диплом Академии мастеров-парикмахеров Перигора тут не спасет.

Отвернувшись от запустевшей аптеки, Гийом сунул руки обратно в карманы и продолжил путь, чувствуя, как солнечные лучи пригревают складки кожи на загривке. Внезапно сзади раздался голос:

— Здравствуй, Гийом! Решил прогуляться?

Голос Сандрин Фурнье, местной торговки рыбой.

Парикмахер остановился.

— Здравствуй, Сандрин.

— Жарковато сегодня.

— Не то слово, — подтвердил парикмахер, который даже не обратил внимания на погоду.

— Слыхал про душ?

— Нет, — ответил он и исчез за углом, забыв попрощаться.

Гийом Ладусет плелся мимо памятника «Трем жертвам нацистских варваров», пытаясь убедить себя в том, что должно же быть что-то такое, чем он мог бы заняться. Но ничего как-то не придумывалось. Все профессии, что могла вместить в себя деревушка Амур-сюр-Белль, там уже имелись, и те, кто их представлял, опирались на постоянную клиентуру из близлежащих селений. Роли для человека сорока шести лет, посвятившего свою жизнь борьбе с зализанными волосами на темени, перхотью и двойными макушками, уже не было.

Парикмахер свернул на настоящую Рю-дю-Шато, и от одной лишь мысли обо всех тех наслаждениях, что он отныне не сможет себе позволить, почувствовал, как его брюки стали свободнее в талии. Прощайте добавки любимого козьего «Кабеку», когда запасы внезапно иссякнут среди недели; нет маленьким ореховым пирожным с рынка в Брантоме по пятницам; забудь о дюжинах устриц с прилавка заезжего продавца, что ставит свою палатку в деревне поутру каждую субботу; плюс максимум две бутылки «Шато ля Плант» в неделю. Стоило Гийому представить себе изысканные брусочки отборного мыла, которые он больше никогда не купит в своем любимом магазинчике в Перигё, как подмышки парикмахера завоняли, — по крайней мере, так ему показалось.

Когда Гийом миновал старую пекарню, плечи его поникли. К моменту, когда он, ссутулившись, брел через мост, он уже представлял себе, как его волосы свисают спутанными и серыми, как пыль, космами с облепленного струпьями черепа. Ковыляя вдоль берега, местами заросшего дикой мятой, Гийом думал об отвратительной бороде, которую ему придется отпустить для тепла, — как она тянется к его бесполезным чреслам и как в ней свивают гнездо воробьи. Проходя мимо прачечной — пятачка на мелководье, где местные женщины полоскали белье до 1967 года, — Гийом вообразил, будто в ушах его скопилось столько засохшей серы, что он даже не услышал оклика Ива Левека с противоположного берега:

— Эй, Гийом! Слыхал про душ?

Парикмахер медленно обошел вокруг замка, ноги его нетвердо ступали по корке голубиного помета: во мгле грядущих лишений их уже скрутило подагрой. Он прошаркал мимо дверей часовни с ее цепким запахом ярко-зеленой плесени, ловя себя на том, что поддерживает брюки двумя руками: безудержные фантазии сообщили Гийому, что веревка на поясе сгнила окончательно. Весь следующий час парикмахер бесцельно бродил по деревне, то и дело заглядывая в канавы, в одной из которых он, без сомнения, рано или поздно очутится, и размышлял о том, сколько ему осталось и почему все вокруг только и твердят, что о каком-то душе.

К моменту, когда Гийом Ладусет добрался до бара «Сен-Жюс», у него едва хватило сил сделать последние пять шагов и взгромоздить свое костлявое тело на стул возле стойки. Из-под разросшихся бровей он с трудом различил Фабриса Рибу, наводившего чистоту меж бутылок с сиропами.

— Привет, Гийом! — поздоровался хозяин бара. — Хорошо выглядишь. И брюки, кстати, отличные. Новые? Выпьешь чего-нибудь?

— Бокал красного, пожалуйста, — сухо ответил Гийом, который так и не простил Фабрису его предательства, несмотря на то что последний с тех пор ни разу не спросил с парикмахера денег.

— За счет заведения, — сказал бармен, пододвигая бокал.

Гийом молча взял выпивку и перенес к столику у окна. Сделав глоток — и не почувствовав вкуса, — парикмахер уставился сквозь стекло, размышляя, что лучше: кремация или похороны.

— Привет, Гийом! Слыхал про душ?

Гийом оторвал взгляд от Пляс-дю-Марш. У стола стояла Дениз Вигье, бакалейщица.

— Нет, — буркнул парикмахер, но, вспомнив вдруг о манерах, учтиво встал и расцеловал ее в обе щеки.

— Нет? — переспросила она, присаживаясь напротив.

— Нет.

— Да все в деревне только об этом и говорят. Где ты был целый день? Мне сказали, ты сегодня даже не открывал парикмахерскую.

— Я был занят.

— Ты никогда не догадаешься, что удумали эти бездельники из совета, — сказала она.

— И что же? — из вежливости поинтересовался Гийом.

— Ну, ты ведь помнишь, что дождя не было уже очень давно?

— Да.

— Так вот, со следующего месяца нам запрещают принимать ванну и устанавливают в деревне общественный душ! — торжественно объявила Дениз.

— Что, ты сказала, они устанавливают? — не понял парикмахер.

— Общественный душ.

— Мы что, будем принимать душ все скопом? — В голосе Гийома послышался ужас.

— Нет! По очереди. Но они намерены штрафовать всех, кто продолжит принимать ванну.

— И как, черт возьми, они будут это контролировать?

— Бог его знает.

— А где еще они ставят душ?

— Только у нас.

— Только у нас?

— По-видимому, они решили сначала проверить, как все пройдет. Говорят, Амур-сюр-Белль выбрали первой нарочно — из-за той самой переписи. Я слыхала, они до сих пор держат зуб на нашу деревню, а первый инспектор тогда едва не лишился работы.

— Если бы Ив Левек вернул мне мои парики и бороды сразу же после первой проверки, как я его и просил, ничего этого не случилось бы. Коробка провалялась бог знает где несколько недель, а когда он наконец возвратил ее, там все так перекособочилось, что мне было не до смеха. Я ведь потом не продал ни одного парика.

— Как думаешь, где они поставят его? — постаралась вернуть его в настоящее бакалейщица.

Но парикмахеру, душа которого разбередилась воспоминаниями о том, сколько денег он потерял на злосчастной коробке, совсем не хотелось вдаваться в дискуссии насчет места размещения будущего муниципального душа. Он залпом осушил бокал и, забыв поцеловать Дениз Вигье на прощанье, вышел из бара. Вернувшись домой, Гийом улегся в кровать, без еды и вечерней ванны, где и оставался ровно шесть дней четыре часа и девятнадцать секунд. Именно в тот момент парикмахер оторвал голову от подушки и, взглянув в окошко, узрел в отдалении свою матушку, легко узнаваемую по томатной отметине на спине ее бледно-зеленого платья. И именно в тот момент в голову Гийома Ладусета пришла Гениальнейшая Идея.