Гийом Ладусет вел своего первого клиента к креслу с облупившейся инкрустацией с осторожностью инвалида, пытающегося перейти покрытое тонким льдом озеро в неподходящей обувке. Удостоверившись, что тот удобно устроился на подушке с вышитым вручную редисом, сваха — в этот момент он больше походил на пингвиниху-мать, зацикленную на своем единственном яйце, — обошел письменный стол с чернильным пятном и осторожно опустился на вращающийся стул.

— Добро пожаловать в «Грезы сердца»! — объявил он с улыбкой такой ширины, что кончики усов подскочили на дюйм к каждому уху. — Чашечку кофе?

— Да, пожалуй.

Гийом Ладусет метнулся в глубь комнаты и наполнил две чашки из кофеварки на маленьком столике с кружевной скатертью. Одну он поставил перед клиентом, сам же вернулся обратно на вращающийся стул, торжественно снял колпачок с авторучки и провозгласил:

— Ну-с, а теперь несколько формальностей, прежде чем мы перейдем непосредственно к делу.

Нацелившись пером на листок бумаги, Гийом поднял глаза и спросил:

— Имя?

— Ты прекрасно знаешь, как меня зовут, — ответил мужчина. — Мы с тобой знакомы всю жизнь.

— Имя? — упрямо повторил Гийом Ладусет.

— Ив Левек, — в конце концов последовал ответ.

— Адрес?

— Да я ж твой сосед!

— Адрес?

— Амур-сюр-Белль. Это в провинции Перигор на юго-западе Франции, если ты вдруг забыл.

— Возраст? — продолжал Гийом Ладусет, не поднимая головы.

— Тридцать пять, — ответил дантист.

— Возраст? — повторил сваха с усталостью судьи, наслушавшегося лжи за свою карьеру.

— Ладно, сорок девять.

— Итак, чем могу быть полезен?

Гийом Ладусет сплел пальцы и опустил руки перед собой на стол.

— Ну, я слышал, ты открыл брачную контору, вот зашел посмотреть, что же это такое. Просто по-соседски, разумеется.

— Прекрасно! Мы предлагаем своим клиентам три уровня услуг…

— Мы? — переспросил дантист, оглядываясь вокруг.

— «Грезы сердца» предлагают три уровня услуг, — продолжил Гийом Ладусет. — Каждый из этих уровней приспособлен под индивидуальные потребности клиента. В нашем ассортименте «Непревзойденные Бронзовые Услуги», «Непревзойденные Серебряные Услуги» и, конечно же, «Непревзойденные Золотые Услуги».

— И в чем они заключаются?

— «Непревзойденные Бронзовые Услуги» предоставляют клиенту возможность помочь себе самому в поисках любви. Мы даем рекомендации относительно того, что, по нашему мнению, клиент делает не так, предлагаем различные варианты того, каким образом наш клиент может улучшить свой внешний вид, и указываем на неблагоприятные, с нашей точки зрения, персональные привычки клиента, на которые следует обратить внимание. Все остальное зависит от самого клиента. Тем, кто остановил свой выбор на «Непревзойденных Серебряных Услугах», мы — с наивысшей степенью продуманности, заботы и предупредительности — подбираем максимально приемлемую пару из нашей картотеки. И наконец, клиент, который выбирает «Непревзойденные Золотые Услуги», может назвать нам того, с кем ему хотелось бы познакомиться, при условии, что он или она проживает в пределах определенной территории и что объект любви нашего клиента не женат или не замужем. Те, кто выбирает «Непревзойденные Серебряные» или «Непревзойденные Золотые Услуги», автоматически пользуются всеми привилегиями «Непревзойденных Бронзовых Услуг» без дополнительной платы.

Гийом Ладусет откинулся на спинку стула и молча крутил авторучку между пальцами, ожидая реакции дантиста. Ив Левек поправил очки своими бледными орудиями пытки.

— И сколько же людей в твоей картотеке? — поинтересовался он.

Правда рванулась из уст Гийома раньше, чем он успел натянуть вожжи.

— Ни одного, — ответил он и вернул авторучку на стол, уже чувствуя запах поражения.

— Понятно. — Брови Ива Левека нахмурились. — И сколько же ты за все это просишь?

Надежды Гийома вновь пробудились. Трепещущие пальцы потянули за медную ручку верхнего левого ящика стола. Приподняв чудеса света — в том числе особенно восхитительный Мавзолей в Галикарнасе, — Гийом вынул отпечатанный на кремовой карточке прейскурант и подтолкнул его через стол дантисту. Ив Левек посмотрел в прейскурант, затем еще раз — желая удостовериться, что прочел все правильно. Гийом меж тем медленно выдвинул узкий ящичек над животом и достал оттуда скрепкосшиватель и ластик. Он молча поставил все это на стол — в надежде пленить клиента своим профессиональным арсеналом.

— Давай-ка расставим все точки над «i». — Ив Левек откинулся на спинку кресла с облупившейся инкрустацией, держа прейскурант в руке. — Значит, если я заплачу тебе целое состояние и выберу «Непревзойденные Бронзовые Услуги», то получу совет вроде того, что я должен регулярно стричь ногти. Либо я выложу еще большее состояние и подпишусь на «Непревзойденные Серебряные Услуги», а ты, при нынешнем положении дел, в обмен на это сведешь меня со мной же самим. Либо — третий вариант — я выбираю «Непревзойденные Золотые Услуги» и выкладываю откровенно неприличную сумму — и все это лишь за то, что ты подойдешь к какой-то там женщине и сообщишь ей, что она мне нравится?

— Ну-ну, мсье Левек…

— Можешь называть меня Ив, Гийом, как делал всю свою жизнь. Мы ходили в одну школу, ты помнишь?

— Ив. Послушай, тот факт, что на данный момент в картотеке никого нет, ни о чем не говорит. Все это лишь вопрос времени. К тому же тебе, как первому моему клиенту, естественно, полагается скидка в размере десяти процентов. Плюс следует отметить, что «Непревзойденные Бронзовые Услуги» предназначаются вовсе не для такого светского льва, как ты. Об этом и речи быть не может. Ты и без моей помощи прекрасно знаешь, как вести себя с женщинами. Я сам наблюдал тебя с некоторыми из них на протяжении нескольких лет, и твое поведение выглядело вполне пристойным. То же касается и вредных привычек: я не могу назвать ни одной, на которую тебе следовало бы обратить внимание. Твоя проблема, как я ее вижу, — это отсутствие благоприятных возможностей. Что лично сделал ты сам, чтобы повысить свои шансы найти любовь? Ведь к тебе в клинику приходит множество подходящих кандидатур. Ты же единственный стоматолог на всю округу!

— Ну… — Ив Левек задумался, глядя куда-то поверх свахи. — Я действительно слежу за собой, что, кстати, можно сказать далеко не о каждом в нашей деревне. Общайся ты с ними столь же близко, как это приходится делать мне, ты сразу бы понял, что я имею в виду. Я всегда делаю им комплименты насчет их техники чистки зубов. Но проблема здесь совершенно в другом. Вступая в романтические отношения с пациентками, ты как дантист рискуешь. Ведь когда вы в конце концов расстаетесь и они снова приходят к тебе на прием, все они почему-то считают, что всякий раз, когда ты говоришь, что им нужно поставить пломбу, ты просто стараешься причинить им боль.

— Понятно, — ответил сваха. — А было ли что-то, что ты пытался сделать в последнее время, дабы повысить свои возможности, а оно не сработало? Или, еще того хуже, свело все твои усилия на нет?

Ив Левек отрицательно покачал головой, и острия на его «сосновой шишке» брякнули друг о друга.

— Да вроде бы ничего такого.

— Может, что-нибудь в твоей внешности?

Несколько минут дантист озадаченно смотрел на сваху.

— Кое-какие мелочи, о которых стоило бы подумать? — быстро добавил Гийом Ладусет. — Итак, что мы выбираем: «Непревзойденные Бронзовые», «Непревзойденные Серебряные» или «Непревзойденные Золотые Услуги»?

— Я пока не уверен, надо ли мне все это.

— Знаешь, дело, конечно, твое и ты можешь продолжать так, как есть, однако все, что ты перепробовал до сих пор, явно ни к чему не привело. А жаль, ибо, согласись, нет ничего лучше ощущения мягких холмиков теплой женской груди, прижимающихся ночью к твоей спине, — сказал сваха, чьи умопомрачительные способности коммерсанта позволили ему за последние двадцать два года сбыть 15 094 расчески, 507 париков, 144 штуки накладных усов, 312 щипчиков для носовых волосков, 256 пар накладных бакенбард, 22 пары искусственных бровей и три лонных паричка.

Ив Левек хранил молчание.

— А ведь есть где-то женщина, которая ждет именно тебя, точно так же, как ты ждешь ее, — продолжал Гийом Ладусет. — И моя работа — соединить вас раньше, чем она перестанет ждать и найдет кого-то другого.

— Но твои цены — это же просто грабеж! — возразил дантист.

Гийом Ладусет внимательно посмотрел в окно.

— Я тут намедни столкнулся с Жильбером Дюбиссоном, — задумчиво проговорил сваха. — У него была жуткая зубная боль, и он сказал, что собирается напроситься к тебе на прием. — И, немного помолчав, добавил: — Похоже, нашему почтальону понадобится обработка корневого канала.

Комнату вновь накрыло волной тишины. В ожидании решения собеседника Гийом взял со стола ластик и принялся его изучать. Но Ив Левек был не в состоянии говорить. Уже в который по счету раз он почувствовал острые края одиночества, что грохотало у него внутри все последние пять лет. Оно вызывало такие хронические запоры, что даже политый ореховым ликером кусочек сыра «Лё Трапп Эшурньяк», что варят сестры из аббатства Нотр-Дам де Бонн Эсперанс, оставленный на ночь на простыне, не мог выманить закупорку наружу. Ив Левек сидел в кресле, ладони терли подлокотники из мореного дуба, а одиночество медленно вздымалось внутри, вбиваясь клином в горло дантиста. Чем настойчивее он пытался заговорить, тем сильнее его душило, и от внутренней борьбы его щеки пунцовели на глазах. Вцепившись в края подушки, он зажмурился и с усилием сглотнул, загоняя преграду обратно вниз. Но медный отстой пяти лет без любви обложил стоматологу язык. Когда же Ив Левек все-таки открыл рот, то издал лишь подобный ржавому флюгеру скрип. Откашлявшись, он прохрипел:

— «Непревзойденные Серебряные Услуги».

Час спустя, выложив о своей несчастной любовной жизни намного больше, чем, как он думал, ему известно, Ив Левек поднялся с кресла. Перед уходом он осторожно высунул голову на улицу, не желая, чтобы его видели выходящим из брачной конторы. В кармане дантиста лежала резиночка, врученная ему окрыленным свахой в качестве прощального сувенира. Сей памятный знак Ив Левек принял с недоумением, полагая, что свою истинную роль тот, по-видимому, сыграет позже. Когда стоматолог ушел, Гийом Ладусет возвратил профессиональный арсенал в узкий ящичек с множеством отделений. После чего перевернул табличку на двери, запер контору на ключ и отправился домой.

Солнце ослабило свою мертвую хватку, в кильватере беспрестанного ветра скакал запах дикой мяты, растущей по берегам Белль. Но сваха этого не замечал. На самом деле во время своего короткого путешествия к дому он не заметил вообще ничего. Ибо столь велика была степень его ликования от того, что картотека «Грез сердца» пополнилась хотя бы одним клиентом, что экстаз затмил все вокруг: и волнистую черепицу цвета лосося, и древние каменные стены, поросшие дикими ирисами, и голубей, забывших, как надо летать, и обратившихся в пешеходов. Их место занял образ Ива Левека, который сидел на террасе изысканного прибрежного ресторанчика в Брантоме и держал руку сидящей напротив женщины с безукоризненными зубами. Когда Гийом преодолел половину пути, женщина уже не могла устоять перед доселе скрытыми чарами дантиста. А когда сваха свернул на свою улицу, счастливая пара стояла перед священником в церкви: буйство зеленой плесени цепляется за платформу креста, Гийом — свидетель со стороны жениха, а сам жених просит прощения за коробку с париками, что он когда-то вернул парикмахеру в столь неприглядном виде.

Добравшись до дома, прижался лицом к окну кухни и долго разглядывал помещение. Затем неслышно подкрался к двери, тихонько вставил в замочную скважину ключ и мягко повернул. Медленно приоткрыв дверь, он достал маленькое карманное зеркальце из-за цветочного ящика на подоконнике, просунул в щель и повертел в разных направлениях, стараясь исследовать каждый закуток.

— Добрый вечер, Гийом! Чем это ты занимаешься?

Сваха даже подпрыгнул от неожиданности. Держа лейку с водой в скрюченных от старости пальцах, за ним наблюдала мадам Серр.

— Ох! Добрый вечер, мадам Серр. Э-э… ничем. Именно этим я и занимаюсь — то есть ничем. Вообще. В смысле, абсолютно. А если б я чем и занимался, чего я как раз не делаю, то это было бы совсем не то, что может показаться на первый взгляд. Ни в коем разе. А вообще, мне пора идти, так как я совершенно ничем тут не занимаюсь, хотя и пора бы. До свиданья!

Дома Гийом достал из холодильника бутылку минеральной воды без газа, наполнил стакан и присел за кухонный стол, чтобы съесть нектарин, который предварительно как следует вымыл, дабы не подхватить глистов. Разрезая фрукт, сваха задумался, чем бы таким особенным отметить свою первую победу. Когда от нектарина осталась лишь косточка, он промокнул губы любимой белой салфеткой с собственными инициалами, вышитыми красными нитками в уголке, смахнул косточку в ведро и поставил пустую тарелку в раковину. Затем прошел к двери в погреб, повернул ручку с висящим на ней ожерельем сушеных стручков острого перца и медленно спустился по лестнице.

Внизу Гийом потянул шнур, зажигавший голую лампочку в мохнатом налете пыли. Одно из любимейших его мест еще с детства, погреб по-прежнему хранил свою притягательность. И хотя большинство консервов из фруктов и овощей были теперь его собственными, на задних полках до сих пор хранилось несколько баночек, закатанных еще его матушкой. И пусть содержимое их прокисло до состояния взрывоопасности, Гийом все равно не расставался с ними, всякий раз улыбаясь при виде почерка мадам Ладусет на бумажных этикетках.

Были здесь и другие сокровища, включая обширную коллекцию деревянных башмаков его предков с маленькими подковками на подошвах. В бытность ребенком Гийом обожал всовывать в них свои еще не развившиеся розовые ножки и топать по земляному полу. Больше всего он любил изящно украшенные сабо из тополя, принадлежавшие его деду, который приберегал их для воскресений и похорон. Сабо были Гийому впору целых одиннадцать месяцев — когда ему исполнилось четырнадцать лет. Однако вносить их в дом Гийому не разрешалось: родители не доверяли бедуинской склонности сына раздаривать свои вещи всем, кому они придутся по вкусу.

Башмаки были не единственным предметом, достойным восхищения. Был тут еще «монах» — большая деревянная рама, в которую помещали горшок с горячими углями, чтобы согреть постель, — названный так из-за обязанности монахов ложиться в постель епископа и согревать ее перед сном. Кроме того, в погребе имелись хомуты и огромные ручные мехи, с помощью которых надували кожи телят, чтобы легче было сдирать. Углы были завалены древней, в кайме паутины, железной и деревянной утварью непостижимого предназначения. Время от времени юный Гийом, убежденный, что из этих предметов все же можно извлечь хоть какую-то пользу, вытаскивал в сад тот или иной инвентарь, очищал от грязи и ржавчины и пытался найти ему применение, что в один прекрасный день привело его к попытке смастрячить садовое сито из пояса целомудрия.

Игнорируя враждебные щипки воскресных дедовых сабо, которые Гийом по-прежнему надевал всякий раз, когда спускался в погреб, сваха двигался вдоль стеллажей со стеклянными банками, инспектируя содержимое бутылок «пино» с навязчивой тщательностью алхимика. Будучи в разных стадиях брожения с прошлого года, они напоминали жуткую коллекцию человеческих тканей и биологических жидкостей. Процесс виноделия проходил следующим образом. Сначала Гийом давил виноград в мешалке, после чего процеживал сок через пару женских колготок, покупка коих вызвала немало многозначительных ухмылок в местной лавке и стала объектом неоднократных комментариев Дениз Вигье: мол, если парикмахер берет колготки себе, то ему будет гораздо удобнее в размере XL. После процеживания Гийом добавлял коньяк — в пропорции сорок процентов спирта на шестьдесят сусла. Он с удовлетворением отметил прозрачность жидкости в верхних трех четвертях некоторых бутылок и подсчитал, что еще пара-тройка недель — и их можно дегустировать.

Миновав маринованные томаты, прижавшиеся к стеклу своими румяными щечками, Гийом обратил взгляд на бутыли с ореховым вином, которое сделал в августе. Счастливый и довольный, он тогда весь день снимал с дерева зеленые орехи, очищал их от скорлупы и смешивал с коньяком и сахаром, придавая напитку пикантности апельсиновой цедрой и палочкой корицы — новое добавление к рецепту с прошлого года. Затем смесь процеживалась опять же через колготки, на сей раз купленные в Брантоме, подальше от бакалейщицы и ее острого язычка. Гийом пристально рассматривал тягучую жидкость, размышляя, не мало ли он добавил корицы.

Самым большим изменением в погребе с тех пор, как Гийом Ладусет вернулся в дом, где прошло его детство, стали цветные карты планет и созвездий, которые теперь покрывали все стены над деревянными стеллажами. Ибо с годами Гийом неминуемо сворачивал на путь человека, который, обнаружив седой волосок у себя в усах, бросается к своему огороду с энтузиазмом влюбленного, пьяненный соблазнами его всходов и мучимый, в равной мере, его капризными неудачами.

Небесные карты являлись краеугольным камнем его методики обольщения. Гийом придерживался твердой уверенности, что растения, как и приливы, необычайно чувствительны к циклам Луны. Верховный жрец культа лунного садоводства, он никогда не брался за работу, пусть даже самую мелкую, но огороду, если Луна в этот день не проходила пред надлежащим зодиакальным созвездием. Подготовка почвы, сев, прореживание и рыхление, к примеру, производились лишь тогда, когда Луна находилась в созвездии Козерога, Тельца или Девы. Оптимальным периодом для занятия листовыми культурами, такими, как салат и шпинат, считались дни, когда она проходила созвездие Рака, Рыб или Скорпиона. А если Луна была в Весах, Близнецах или Водолее, значит, настал черед артишоков, брюссельской капусты и брокколи. Гийом был ярым приверженцем учения, что в каждом месяце есть четыре дня, когда в огороде работают только глупцы: когда расстояние между Луной и Землей минимально — и стебли вырастают длинные и тощие, словно бесполезные юнцы; когда Луна максимально отдаляется от Земли — и растения становятся восприимчивы к разным болезням; и два дня, когда она проходит между Землей и Солнцем, вызывая такие небесные пертурбации, что семена даже не прорастают.

Гийом Ладусет был не одинок в своей вере, которую исповедовал в дневные часы. Обладателю подробнейших и современнейших карт и схем — и пусть некоторые из них повторяли одна другую, зато приносили утешение, что ничего не упущено, — ему нередко докучали зодиакальными вопросами все новые и новые ученики, которые точно так же столкнулись с проблемой среднего возраста, обнаружив седой волосок там, где меньше всего ожидали.

Сверившись с положением Луны, сваха выбрался из дедовых башмаков и с облегчением сунул ноги в дежурные кожаные сандалии. Потом щелкнул выключателем, проскрипел вверх по лестнице и направился к задней двери. Отодвинув щеколду, Гийом осторожно высунул голову наружу, скользнул взглядом по верхушке садовой стены, лужайке и под розовыми кружевами куста гортензии и лишь после этого уверенно зашагал в сторону огорода.

Шлепая сандалиями по траве, Гийом прошел мимо колодца с остроконечной каменной крышей и старой белой раковины с веселенькой красной геранью. Для начала он полюбовался ровным рядком чеснока, который высадил за четыре дня до полнолуния, а землю вокруг разрыхлил, когда Луна проходила созвездие Козерога — дабы головки росли потолще. У артишоков Гийом решил не задерживаться: хоть он и посадил их, когда Луна находилась в созвездии Близнецов, вместо того чтобы стоять навытяжку как солдаты, они больше походили на кучку левых уклонистов. Их скорбный вид и ноющее чувство раскаяния из-за того, что он добавил в ореховое вино слишком мало коричных палочек, внезапно напомнили Гийому о его склонности к неудачам, и мысли сами собой вернулись к Иву Левеку. Вырывая из грядки сорняки, Гийом размышлял, удастся ли ему найти женщину, которая будет смотреть сквозь пальцы на широко известную скаредность стоматолога, его раздражающую привычку глядеть собеседнику в рот во время разговора и маниакальные потуги в выращивании корнишонов. Нагнувшись за пучком шпината, Гийом ощутил, как забилось сердце. Но стоило потянуться за следующим пучком, как в памяти всплыл день, когда фортуна таки улыбнулась ему. Произошло это после печально известного мини-торнадо 1999-го, когда парикмахер раздвинул лопухи разросшегося шпината, разыскивая пропавшего Патриса Бодэна.

— Эта женщина существует, и я найду ее, — сказал он себе и, повернувшись спиной к зыбучим пескам отчаяния, направился назад к дому с корзинкой поживы — готовить праздничный ужин…

Тогда, в 1999-м, вместо костлявого вегетарианца-аптекаря, лежащего в листьях шпината, Гийом Ладусет обнаружил написанный маслом портрет молодой женщины. Нехватка изысканности выдавала в ней человека весьма скромных средств. И пусть картина не представляла видимой ценности — ее обаяние было бесспорным. Кисть не могла утаить анонимного мастера — неподдельную нежность, что светилась в стыдливом румянце щек; благоговение, ютившееся в каждом завитке рассыпавшихся по плечам волос; восторг от блеска глаз, будто бросавших вызов самой природе. Простой белой блузке художник придал чистоту египетского хлопка, дешевым пуговицам — великолепный лоск одеяний венецианской куртизанки.

Так и не выяснив, кому принадлежала находка, и не узнав на портрете собственную мать, Гийом отнес картину в дом, с осторожностью счистил землю с холста, отремонтировал золоченую раму. Следующие несколько недель он расспрашивал всех, кто попадался ему на пути, не теряли ли они написанный маслом портрет во время недавнего природного катаклизма. Так и не отыскав законного владельца, Гийом повесил портрет у себя в гостиной справа от камина и часто смотрел на него из кресла напротив, размышляя, кто же эта прекрасная девушка…

Мсье Моро и в голову не приходило, что картину могло унести ветром, когда мини-торнадо сорвал крышу с его дровяного сарайчика. Поэтому он тут же предположил, что это дело рук вора — то, чего мсье Моро постоянно опасался с тех самых пор, как повесил портрет в сарайчике почти шестьдесят лет назад. О том, чтобы перенести его в дом, не могло быть и речи: мадам Моро не составило бы большого труда узнать в девушке на картине причину всех своих будущих неприятностей.

Неразделенная и преданная привязанность Пьера Моро длилась так долго, что ее выцветшие страницы стало страшно переворачивать. В тот вечер он тоже сидел в темном уголке под большим белым цирковым куполом и был свидетелем сногсшибательного зрелища — сверкнувших трусиков Флоранс Фузо. Страсть его зажглась двумя годами ранее, когда в один прекрасный день девочка неожиданно подошла к нему на площадке для игр и лизнула в щеку. Мальчуган воспринял ее поступок как проявление любви. Но ничего подобного: Флоранс Фузо попросту страдала хронической нехваткой соли.

Пока юный влюбленный Пьер сидел, наблюдая за карликом, который убирал дымящуюся кучу экскрементов ламы перед следующим номером, он твердо решил, что не может больше ждать и готов объявить о своей любви. Но стоило зажечься свету, и его внимание отвлекла комичная сцена: один из пиренейских медведей сбежал обратно на арену и теперь вприпрыжку удирал от человека в красных бархатных туфлях, которого еще несколько минут назад лобызал, встав на задние лапы. Когда же Пьер Моро отправился на поиски юной Флоранс, путь ему преградила громкоголосая толпа, ни в какую не желавшая расходиться. Он все же догнал предмет своей страсти, но, к ужасу своему, обнаружил, что его опередили.

Кляня себя на чем свет стоит за величайшее, как ему казалось, несчастье всей своей жизни — ведь он не смог сконцентрироваться на первоочередной задаче, — следующие несколько лет Пьер Моро, дабы избавиться от этого недостатка, посвятил изучению живописи, орудуя масляными красками. К крайнему удивлению Пьера, результат оказался поразительным, однако он не мог рисовать ничего, кроме своей утраченной любви. После женитьбы он отложил кисть, посчитав это изменой по отношению к супруге. Достав из тайника написанные портреты, он развел в глубине сада большой костер и сжег все, кроме одного — самого любимого. Не в состоянии расстаться с портретом, он повесил его за поленницей в дровяном сарайчике — так, чтобы иметь возможность любоваться им, убрав пару-тройку поленьев. Каждый год Пьер Моро не мог дождаться зимы, рьяно выполняя частые требования супруги принести дров для камина.

Единственным, с кем Пьер Моро говорил о своей тайной страсти, был он сам. Он забирался подальше в лес и изливал душу с такой безысходностью, что спугивал птиц, и ничто не росло вдоль тропинок его нечленораздельных метаний. Навязчивые попытки мадам Ладусет оградить мужа от всяческих недугов — постоянный источник их семейных раздоров — лишь усиливали чувства Пьера. И когда мадам Моро публично ополчилась на предмет его безответной страсти, он попытался сделать все от него зависящее, лишь бы как-то смягчить конфликт. Для отвлечения внимания он задаривал жену всякого рода безделушками, включая сатиновые ленты и блестящие свистульки, купленные у странствующих торговцев, однако из всех покупок мадам Моро интересовала только одна — кило свежих помидоров. Со временем мужу пришлось прибегнуть к иному средству — он начал прятать боеприпасы супруги, — но та просто шла в бакалею и покупала новые. До мсье Моро так и не дошло, что величайшее несчастье всей его жизни состояло не в том, что он не женился на Флоранс Фузо, а в том, что он взял в жены истинную любовь, но так этого и не понял.

Выйдя на пенсию, Пьер Моро посвятил свое теперь уже не имевшее себе равных умение концентрироваться наблюдению за муравьями, однако занятие не приносило ему и десятой доли той радости, что некогда давала живопись маслом. Мсье Моро вновь вытащил из сундука свои кисти, но оказалось, что у него развилась катастрофическая аллергия на скипидар.

Гийом Ладусет всегда испытывал жуткую неловкость из-за затяжной и публичной войны между матерью и мадам Моро. Вскоре после печально известного мини-торнадо 1999-го Гийом, в очередной раз забирая из химчистки пальто своей матушки с томатными кляксами на спине, решил пригласить мсье Моро на рюмочку аперитива — в надежде, что тот сможет уговорить жену прекратить или, по крайней мере, поубавить обстрелы, принимая во внимание тщедушие противницы. После обильных извинений за поведение супруги мсье Моро объяснил, что за долгие годы совместной жизни ему ни разу не удалось убедить жену изменить свое мнение. И единственное утешение, которое он мог предложить хозяину дома, это то, что при возрасте, в коем сейчас пребывает мадам Моро, она поражает цель лишь с пятого броска. Хозяин и его гость едва успели перейти ко второму бокалу домашнего «пино», как мсье Моро вдруг поднял глаза и увидел портрет, краски которого были буквально замешаны на его слезах. Разумеется, он тут же решил, что Гийом Ладусет и есть тот самый вор, и был так ошеломлен этим обстоятельством, что поставил почти не тронутый бокал обратно на стол и объявил, что ему пора.

В следующие месяцы мсье Моро полностью забросил изучение муравьев, так как не мог думать ни о чем, кроме своей картины. С утра до вечера он просиживал на скамейке в коричневых нейлоновых брюках и голубой бейсболке, мечтая еще хоть одним глазком взглянуть на губы, над которыми когда-то корпел не один месяц — столь велико было нежелание художника оставлять изгибы, напоминавшие ему об ивовых листьях. Он представлял, как Гийом Ладусет под покровом ночи прокрадывается в сарайчик и обнаруживает тайник с портретом, — мсье Моро так и не смог понять, как преступному парикмахеру удалось проделать сей невероятный трюк. В воображении старику виделось, как Гийом снимает портрет со стены, кладет в большой холщовый мешок и ускользает через дыру в заборе. Но самым ужасным во всем этом была дерзость вора, наглость, с которой тот выставил портрет у себя в гостиной. Однако потребовать картину обратно старик не мог: он был уверен, что парикмахер узнал натурщицу и непременно раскроет его секрет.

В конце концов, не в состоянии больше выносить эти муки, мсье Моро, разбуженный как-то внезапным ливнем, бросился к дому Гийома Ладусета и заколотил в дверь. Пренебрегая предложенным стулом и кухонным полотенцем, он прошел прямо в гостиную — вода струйками стекала на пол с его волос — и бухнулся в кресло напротив камина. Старик принял бокал «пино» из рук парикмахера, но так и не притронулся к напитку, поскольку тут же забыл о нем. Какое-то время Гийом Ладусет пытался поддерживать разговор с человеком, от которого несло промокшим козлом, но скоро, разочарованный рассеянностью собеседника, проследил за взглядом мсье Моро и спросил:

— Этот портрет вам нравится?

— Больше, чем ты можешь себе представить, — ответил старик, ошеломленный таким бесстыдством.

Гийом Ладусет тотчас встал, снял портрет со стены и протянул мсье Моро со словами:

— Тогда он ваш.

Из дома парикмахера мсье Моро вышел с полиэтиленовым пакетом под мышкой, довольный, что вор наконец-то снял грех с души, а счастливый Гийом Ладусет закрыл дверь с тем чувством радости, которое известно только дающим.