Установка муниципального душа в Амур-сюр-Белль оказалась делом даже еще более муторным, чем прогнозировал Жан-Франсуа Лаффоре (уж кому-кому, а ему-то, проработавшему в местной администрации всю свою жизнь, приходилось сталкиваться с самыми разными подводными камнями природы человеческой). Когда инспектор прибыл в деревню с проверкой — дважды сблевав по пути при одной лишь мысли о возвращении, — он с удивлением обнаружил, что душевая стоит именно там, где предполагалось, у стены на дальней стороне Пляс-дю-Марш. Однако, присмотревшись повнимательнее, человек из совета увидел, что дверь душевой обращена не к стене, как было предписано чертежами, — чтобы обеспечить местному населению некую степень благопристойности, — а смотрит прямо на площадь. И, поскольку дренажные работы уже начались, поправить ошибку не представлялось возможным.

С годами приучившийся подавлять любую инстинктивную тягу к перфекционизму, дабы сохранить остатки рассудка, Жан-Франсуа Лаффоре просто принял сей факт как должное, рассудив, что если это единственное, чему суждено было пойти не так, то проект в целом можно считать феерически успешным. Однако по мере продвижения дренажных работ выяснилось, что был заказан неверный патрубок, о чем недвусмысленно говорил поток воды, поднимавшейся из канавы и ползущей по площади в направлении бара «Сен-Жюс». Когда через три дня инспектор вновь приехал на место и поинтересовался у двух работяг — которых он не без труда вычислил в местном баре, — почему работы застопорились, те пояснили, что нужный компонент до сих пор не прибыл. Услышав такое, Жан-Франсуа Лаффоре решил лично отправиться в отдел закупок совета, где и был проинформирован, что нужный патрубок надо заказывать аж в Испании, а это не менее четырех недель. Инспектор молча кивал, ибо прекрасно знал, что до сей поры все детали заказывались исключительно во Франции, из национальной гордости, и любое упоминание об «Испании» означает лишь одно: очередной из его коллег пал жертвой инерции — болезни жутко заразной, что свирепствовала в коридорах совета, кося несчастных чинуш без счета.

Понимая, что лекарства не существует, Жан-Франсуа Лаффоре переписал точные размеры патрубка, съездил в магазин строительных товаров на окраине Перигё и купил то, что нужно. Выждав несколько дней, он доставил свой трофей в отдел закупок и объяснил, что один из его приятелей как раз был в Испании и смог привезти заказ. Жан-Франсуа Лаффоре предвидел, что произойдет дальше (вот сейчас сидящий перед ним человек официально заявит, что деталь неизвестного происхождения, прежде чем быть запущенной в дело, должна пройти тщательнейшую экспертизу, иными словами, ее просто засунут в шкаф и позабудут о ней навсегда), а потому молча выложил на стол увесистый кусок ветчины «серрано» и бутылку «Риохи», купленные в супермаркете по соседству, дабы смягчить страшные симптомы болезни коллеги. Лекарство дало поразительный эффект, и уже в следующую секунду труба была признана апробированной.

Вернувшись в Амур-сюр-Белль, человек из совета вручил патрубок двум недовольным работягам, которые находились на том же месте, где он оставил их в прошлый раз. Когда на следующий день Жан-Франсуа Лаффоре неожиданно нагрянул снова, он обнаружил веселую парочку за все той же до блеска отполированной стойкой бара Фабриса Рибу. Справедливо подозревая, что владелец бара с причудливой стрижкой, напоминающей сосновую шишку, угощает рабочих бесплатной выпивкой с целью откровенного саботажа, Жан-Франсуа Лаффоре собрал в кулак все свое мужество и принял решение отныне каждый день находиться на стройплощадке, где и сидел почти безвылазно на складном стульчике для пикников, который специально возил в багажнике. Свой пост человек из совета покидал всего дважды в день — сбегать на ближайшее поле, дабы удобрить препубертатную кукурузу свернувшимся содержимым собственного желудка…

Когда работы по прокладке дренажных труб все же завершились, в каждый дом было отправлено уведомление, извещавшее обитателей о том, что начиная с полуночи сегодняшнего дня прием ванн строго воспрещается, а общественный душ будет готов к использованию с завтрашнего утра. В тот вечер Гийом Ладусет наполнил ванну, разделся догола, аккуратно сложил одежду на стул возле гардероба и шагнул в горячую воду. Он пролежал так несколько часов, глядя с преждевременной ностальгией на островки своих коленей и пальцы ног под успокаивающей струей.

Ив Левек, у которого в тот день была собственная причина пахнуть как никогда, завел будильник на половину шестого, надеясь опередить встававшего чуть свет булочника. Когда раздался звонок, нерасположенный покидать уютную долину сна дантист инстинктивно перевернулся на другой бок. Но стоило Иву Левеку вновь окунуться в дрему, как к нему тут же вернулся навязчивый образ, преследовавший его с самого вечера: он под струей воды в душе, а вокруг большого пальца его ноги обвился длинный, курчавый и черный, обычно испачканный мукой, волос. Стоматолог пулей вылетел из кровати, впопыхах накинул зеленый, в белую полоску халат поверх темно-синей пижамы и сунул босые ноги в туфли без задника. Прихватив мешок для стирки с затягивающимся шнурком, он проверил, там ли бутылочка с шампунем, и выскользнул за дверь.

С белым полотенцем через плечо, Ив Левек шагал по дороге. Он впервые видел родную деревню в столь ранний час и думал о том, как это замечательно — первым распечатать день. Но, дойдя до Рю-дю-Шато, дантист вдруг услышал за спиной торопливые шаги. Он обернулся: сзади приближалась знакомая туша Стефана Жолли — в широченной футболке, клетчатых семейках и с голубым полотенцем в руках. Булочник двигался намного быстрее обычного, подгоняемый мыслью о возможности хотя бы мельком увидеть раздетую Лизетт Робер. Дантист прибавил шагу. Через несколько метров он снова оглянулся: за Стефаном Жолли, в красной атласной ночнушке и с полотенцем под мышкой, семенила Лизетт Робер. Из-под одеяла женщину вытащил ужас от мысли, что ей придется принимать душ после почтальона, привыкшего вставать с первыми лучами солнца и известного своей несносной привычкой мочиться за деревьями всякий раз, когда ему приспичит во время доставки почты. Жильбер Дюбиссон не просто был искренне убежден, что его никто не замечает, — проказнику и в голову не приходило, что его жалкие попытки скрыться от всевидящего ока односельчан сводились на нет облачками пара, поднимавшимися от земли, и мокрыми пятнами на носках его матерчатых туфель.

Чуть поодаль от Лизетт Робер Ив Левек заметил почтальона в неглиже. Полы бесстыдно распахнутого голубого махрового халата шлепают по голым ногам, на шею наброшено бирюзовое полотенце. Жильбер Дюбиссон решил принять душ до начала работы, дабы наверняка успеть до мсье Моро, так как боялся, что после старика кабинка насквозь провоняет козлом. На пятки почтальону наступал не кто иной, как сам мсье Моро. Он забыл полотенце дома и был одет в светло-голубую хлопчатобумажную пижаму, штаны которой заканчивались у шишковатых коленок. Хоть и не привыкший к ежедневному туалету, старик настроился опередить падкого до чужого добра сваху — а вдруг тот украдет всю горячую воду? На хвосте у мсье Моро висел Гийом Ладусет — два полотенца, элегантный шелковый халат цвета «бургунди», в кармане — ревностно охраняемый кусок мыла из его любимого магазинчика в Перигё. Разбуженный невыносимым звуком — то медленно катилось по деревянному полу лестничной площадки куриное яйцо, он так и не смог больше заснуть и не придумал ничего лучшего в такую несусветную рань, как пойти опробовать новую душевую. Однако на последнем рывке всю эту честную компанию обставила Сандрин Фурнье, грибная отравительница, которую подняло с постели шарканье ног за окном. Выглянув на улицу, торговка рыбой заметила полотенца и мешки на шнурках и, хоть и не могла взять в толк, с чего это односельчанам приспичило вдруг в душ ни свет ни заря, решила на всякий случай быть первой.

Вернувшись домой, Ив Левек плюхнулся на кровать прямо в своем зеленом, в белую полоску халате, кипя от злости при одной лишь мысли об унижении, которое ему пришлось пережить. Подумать только — выставиться почти голышом перед всей деревней! Дантист ткнул кулаком в подушку, но тут взгляд его упал на блестящие красно-коричневые туфли без задника. О ужас! — на чистой подошве красовался налипший окурок. Подозрение моментально пало на Дидье Лапьера: невежа плотник не только смолил одну за другой, несмотря на яростные протесты дантиста, которого буквально выворачивало от сигаретного дыма в столь ранний час, но и попытался хитростью проскочить в душ без очереди, пристроившись к Иву Левеку — якобы спросить, не одолжит ли тот ему свое мыло. Однако с дантистом такие фокусы не проходят. Стоило Иву Левеку сообразить, что плотник по-прежнему трется рядом даже после того, как ему было недвусмысленно отказано в его беззастенчивой просьбе, как он решительно отослал наглеца в конец очереди униженных односельчан, украдкой бросавших взгляды на своих полураздетых соседей и на чем свет поносивших чиновников из совета.

Дантист с отвращением сбросил туфли. Сколько раз он предупреждал плотника, что курение ограничивает приток крови к деснам! Но, как и все пациенты Ива Левека, потворствовавшие пагубной привычке, пятнистые результаты которой ему приходилось потом выводить, Дидье Лапьер пропускал назидания мимо ушей. Дантист снял очки, аккуратно сложил и убрал на тумбочку у кровати. Хотя до времени, когда он обычно вставал, оставалось почти два часа, Иву Левеку не спалось. И дело было даже не в унижении от того, что пришлось принимать душ на глазах у соседей. Истинной причиной бессонницы стоматолога были бурление в кишках и тяжесть на сердце от мыслей о том, что его ожидало уже через несколько часов. Он лежал, глядя в потолок, и вспоминал, как два дня назад ему позвонил Гийом Ладусет и предложил встретиться в «Грезах сердца». Тон свахи был подчеркнуто официальным, хотя пару минут назад они по-соседски поздоровались через стену в саду. Память дантиста прощупывала каждую деталь встречи — начиная с момента, когда он присел на мягкую подушку с вышитым вручную редисом, и вплоть до того, как он ждал, что же скажет сваха, пока тот не спеша доставал из выдвижного ящичка ластик и скрепкосшиватель и выстраивал их в линию на столе. Выдержав паузу, бывший парикмахер извлек папку, показавшуюся дантисту подозрительно тонкой, и объявил, с изрядной долей торжественности, что за прошедшее время его картотека пополнилась «целым рядом» клиентов и что ему удалось подыскать дантисту вполне подходящую пару. Стоматолог наблюдал, как Гийом Ладусет садится обратно за стол и замирает с довольной улыбкой. И лишь когда Ив Левек, не выдержав ожидания, попросил рассказать о кандидатке подробнее, сваха встряхнулся, выводя себя из состояния самодовольства, извинился и принялся зачитывать вслух необходимые детали. Женщина за тридцать, великолепные зубы и целый набор прочих привлекательных черт, достойных упоминания. Обожает природу и в финансовом плане вполне самодостаточна, ибо работает в розничной торговле с тех пор, как закончила школу.

— Так что твои капиталы ее не интересуют, — заметил сваха, оторвавшись от досье. — Детей, кстати, там тоже нет.

Столь велико было желание Ива Левека как можно скорее покончить с годами одиночества и, как следствие, с мучительными запорами, что он тотчас предложил встретиться с кандидаткой и пообедать где-нибудь вместе…

Не сводя глаз с потолка — надо же, новая паутина, — дантист прикидывал, что бы надеть. В конечном итоге остановился на белой рубашке и джинсах, которые, как он надеялся, придадут ему вид чуть небрежный, где-то даже молодежный. Однако по-настоящему Ива Левека беспокоило даже не то, как он будет выглядеть, — гораздо больше его волновало, что он будет говорить таинственной собеседнице. По правде сказать, достоинства зубной нити — не больно-то благодатная тема для романтической беседы…

Ив Левек понятия не имел, почему люди становятся стоматологами. Этот вопрос ставил его в тупик всякий раз, когда он глядел в очередной разинутый рот — пристанище для полуразвалившихся зубов с их чудовищными проблемами, весьма далекими от соблазна. Для самого Ива Левека выбор профессии не являлся решением осознанным, но был делом чести — таким же инстинктивным, как и потребность дышать. Страшную тайну рода Левеков юноша узнал через три дня после своего пятнадцатилетия. В тот день отец его, доведенный до крайности многодневной зубной болью и явно не в себе от количества алкоголя, употребленного, дабы отвлечься от жутких мучений, неожиданно прорычал: «Хотел бы я, чтобы мои гребаные родители были сейчас здесь!» Не в состоянии выстроить адекватную защиту против шквала вопросов сына, отец признался, что дед Ива Левека был вовсе не фермером, якобы погибшим от удара молнии во время работы в поле. На самом деле дед был «поросячьим дантистом». Курсируя по рынкам и ярмаркам, он занимался тем, что обламывал острые зубы юным хрякам, дабы те не перекусали друг дружку во время транспортировки. Несмотря на нечистоплотность своего ремесла, сам дед всегда выглядел франтом: его можно было узнать за версту по элегантной соломенной шляпе и модному шелковому галстуку.

Бабку и деда Ива Левека свел рок, сделавший их окончательную разлуку еще более трагической. Зубодерша без лицензии, бабка также курсировала по рынкам и ярмаркам в красно-белом фургоне, притягивавшем к себе даже большие толпы, чем самый искусный фокусник. На крыше фургона постоянно сидели трубач и тромбонист, чья роль заключалась не только в том, чтобы зазывать клиентов воодушевляющей музыкой, но чтоб заглушить вопли тех, кто взбирался на борт и, пристроив голову меж внушительных бедер зубодерши, отдавался на милость ее железных клещей. Всякий раз, когда судьба сводила молодых людей в одном месте, зубодерша и поросячий дантист предавались страсти в глубине фургона до поздней ночи, и музыкантам приходилось дудеть еще громче, заглушая их вопли восторга. Вскорости она забеременела. Но пожениться бабка и дед так и не успели: поросячьего дантиста сразила болезнь, свирепствовавшая тогда по хлевам и загонам. В считанные дни кожа его приобрела оттенок столь же забавный, что и у его хрюкающих пациентов, и через некоторое время он умер. Опасаясь за жизнь ребенка, равно как и за собственную репутацию, мать отдала малыша своим родителям, которые жили в Амур-сюр-Белль. Мальчик — отец Ива Левека — больше ее не видел.

Окончив рассказ, отец налил себе бокал красного, велел сыну никогда никому не передавать эту историю и с тех пор ни разу не упоминал о своих родителях.

Несмотря на юные годы Ив понимал, что всю жизнь отец его страшно страдал, неся на себе тяжкий груз незаконнорожденности. И когда через несколько месяцев тот спросил сына, чем он собирается заняться в жизни, юноша — в надежде восстановить чувство собственного достоинства родителя — без колебаний ответил, что хочет быть стоматологом. На глазах отца сын преуспел в выбранной профессии, со временем став самым богатым человеком в Амур-сюр-Белль. Однако успехом своим Ив Левек был обязан вовсе не унаследованному таланту, а обычному стечению обстоятельств, ведь он был единственным дантистом на всю округу, ибо все остальные его сверстники в поисках лучшей доли обосновались в больших городах. Но вместе с относительным богатством пришла и забота о его сохранении, и до отца не раз долетали слухи о сыновней скаредности, которые он решительно опровергал вплоть до самой своей смерти.

…Заранее отменив всех пациентов, дабы подготовиться к обеденному свиданию, дантист поднялся с кровати и в надежде поприжать бурлящий кишечник приготовил завтрак из двух яиц всмятку и шести пухлых спаржевых дротиков из огорода Жильбера Дюбиссона. Почтальон вручил ему овощи в качестве взятки, дабы Ив Левек обходился с ним понежнее в зубоврачебном кресле. Дантист ждал этого подношения с тех самых пор, как унюхал их отчетливый аромат в парах мочи Жильбера Дюбиссона, поднимавшихся из-за дуба.

Окуная спаржу в желток, Ив Левек думал о единственной женщине, которую по-настоящему любил. Разумеется, с тех пор были и другие. Но, несмотря на пять лет упорных поисков, ни одна из них так и не смогла возбудить в душе стоматолога такого же буйства чувств, что он испытывал к своей бывшей жене. Брак их рухнул не от ударов жизненных молний — его медленно, но верно подточили полчища бытовых термитов. Мелкие обиды накладывались одна на другую, пока в один прекрасный день не превратились в неодолимую гору. К моменту, когда супруги расстались, дантист был настолько взъярен, что не мог поверить, каким идиотом он был, женившись на этой женщине. Однако с годами гнев ослаб, Ив Левек взглянул на свою бывшую совсем другими глазами и горько пожалел, что позволил супруге уйти. В надежде, что им удастся начать все сначала, он восемь месяцев потратил на ее поиски. Но когда ему все-таки удалось выйти на ее след, оказалось, что та отпустила волосы и вполне счастлива замужем за человеком, который не имеет ничего против ее бесконечной болтовни по телефону и с чьей привычкой ставить пустые бутылки назад в холодильник она тоже спокойно мирилась…

Остаток утра Ив Левек провел, сидя на нижней ступеньке лестницы и тщетно пытаясь придумать тему для вдохновенной беседы. Потерпев полное фиаско по всем статьям, он взял книгу и попытался читать, но поймал себя на том, что не понимает ни слова. Когда в итоге пришло время собираться на встречу, он нагладил джинсы и белую рубашку, оделся и подошел к зеркалу гардероба. Однако чуть небрежного и где-то даже молодежного вида, на который он так надеялся, не получилось. Из зеркала смотрел сорокадевятилетний очкарик-дантист с прической хоть и являвшейся последним писком парикмахерской моды, но всякий раз заставлявшей Ива Левека вздрагивать от неожиданности, когда он видел свою чешуйчатую голову.

Сознавая, что сделать что-то еще со своей внешностью у него все равно не получится, дантист плеснул лосьона после бритья на руки и пошлепал себя по шее в надежде потрафить хотя бы одному из пяти чувств будущей собеседницы. А затем запер входную дверь, сел в машину и поехал по деревне, убеждая себя в том, что свидание пройдет превосходно. Однако все то спокойствие, что ему удалось себе навоображать, моментально рассеялось, когда из-за потрескавшейся деревенской хлебопекарни на дорогу внезапно шагнула мадам Ладусет в сопровождении ковыляющей свиты сбрендивших голубей. Сердце дантиста екнуло, и он с силой нажал на тормоз. Несколько минут он наблюдал за процессией товарищей по несчастью, дожидаясь, пока последняя птица окажется на другой стороне дороги, и лишь тогда медленно тронулся с места. Свернув направо у поля с рыжими лимузенскими коровами, дружно подмигивавшими всем и каждому, Ив Левек в сотый раз освежил в памяти советы, данные ему Гийомом Ладусетом. Во-первых, ему не следует без конца говорить только о себе — черта большинства мужчин, которая, судя по всему, особенно раздражает женщин. Во-вторых, он должен проявить интерес к собеседнице — причем не только задавая вопросы, но и выслушивая ответы. И наконец, самое главное: когда принесут счет, ему категорически запрещается предлагать разбить его пополам. А когда он уже поднялся с кресла, намереваясь откланяться, сваха положил руку ему на плечо и самым серьезным голосом объявил, что из всех видов овощей наиболее чувствительны к фазам Луны именно корнишоны, так что если Ив Левек действительно хочет преуспеть в их выращивании, ему надлежит сажать их, когда Луна будет проходить созвездие Овна. Дантист так и не смог взять в толк, с какой стати советы по огородничеству оказались в обойме «Непревзойденных Серебряных Услуг».

Ив Левек съехал с дороги, ведущей в Перигё, и остановился на ресторанной парковке у поля зеленой, щетинистой кукурузы. Ему вспомнился их спор насчет места для встречи. Сваха настаивал, что «Лё Мулен де ля Форж», известный своими комплексными обедами из шести блюд за одиннадцать евро на круг, включая вино, — это чересчур скромно для первого свидания. Однако Ив Левек оставался непреклонен. С какой радости, аргументировал он, ему тратить больше на неизвестно кого, если нет никакой гарантии, что она ему вообще понравится? После тщетных попыток переубедить скрягу стоматолога Гийом Ладусет сдался. Во-первых, рассудил он про себя, клиент всегда прав, а во-вторых, лучше пусть женщина с самого начала узнает, во что она ввязывается.

Дантист толкнул дверь ресторана и огляделся по сторонам. За столами сидели рабочие и мастеровые, их крупные, мускулистые лапищи покоились на белых бумажных скатертях. Облюбовав столик в дальнем углу слева, Ив Левек выдвинул стул и сел так, чтобы видеть весь зал. Он поправил вилку и нож, а затем еще раз обвел взглядом помещение, внутренне хваля себя за удачный выбор. Пусть ресторан и нельзя было назвать изысканным, подумал он, без сомнения, в нем присутствовал некий шарм. Из углубления в стене, точно кремовый мозг, выпирала раковина с большим куском мыла, где посетители могли вымыть руки перед едой. И хотя подбор интерьера пришелся бы по вкусу далеко не каждому, нельзя было не отдать должное смелости хозяйки. Мари Пупо выбрала обои с изображением лесной чащи, окутывавшей посетителей вечным состоянием осени. А если кто-нибудь из впервые оказавшихся в ее заведении спрашивал, где здесь туалет, она отвечала «вон там, по тропинке» и указывала на часть задней стены, где засыпанная листвой тропа исчезала за неистово оранжевым горизонтом. И лишь когда озадаченный клиент упирался носом в стену, он замечал сначала ручку, а затем и дверь. Владелица ресторана, надо сказать, развила идею еще дальше, развесив везде головы оленей и вепрей, убитых ее завсегдатаями.

Ив Левек наблюдал, как Мари Пупо — в прямой черной юбке и маленькой розовой блузке — мечется от стола к столу, точно бриз, ни разу не перепутав, на какой из шести перемен в данный момент находится каждый из посетителей. Обеденный зал, кстати, был не единственным местом, где требовалась ее бдительность. Всякий раз, стоило ей исчезнуть в кухне, на нее сваливалась дополнительная обуза — отбиваться от назойливых лап шеф-повара, ее супруга и большого любителя пышных форм, не способного устоять против соблазнительного живота своей милой женушки.

Наливая стакан воды, Ив Левек вдруг заметил Сандрин Фурнье: грибная отравительница вошла в зал и заговорила с Мари Пупо, перехватив ту по пути на кухню с пустым графином. В памяти дантиста всплыла утренняя сцена, как торговка рыбой притормаживает, чтобы скинуть махровые тапки, мешавшие ей придерживаться курса, и несется дальше, мимо дантиста, подобрав свою белую хлопчатобумажную ночнушку. Торговка с легкостью обставила Ива Левека на финишной прямой, несмотря на запоздалый спринтерский рывок, позволивший дантисту прийти вторым. Мало того, что он вынужден был в одном исподнем ждать на Пляс-дю-Марш, пока торговка сообразит, как включается эта штука, так еще и плескалась она целых семнадцать минут двадцать три секунды. Когда же купальщица возникла в дверях, в шапочке для душа с резиновыми цветками, то тут же беспардонно встала на сторону почтальона и булочника — и тот и другой настаивали, чтобы их пропустили вперед, ибо им якобы нужно на работу. Дантист с неохотой махнул рукой, уступая свою очередь, так как и в мыслях не допускал, что он может лишиться свежего хлеба или свежей газеты. Он стоял перед душевой кабинкой и громко жаловался Лизетт Робер — слушателю понимающему и сочувствующему, ибо она должна была идти третьей, — возмущаясь поведением Сандрин Фурнье. Если бы не наглость этой особы, он бы давно уже сидел дома и благоухал ароматом сандала.

Пересчитав листья на стене справа, дантист взглянул на часы. Таинственная незнакомка опаздывала уже на одиннадцать минут. Сомнения в том, что она вообще появится, все больше разбухали у него внутри, и, чтобы хоть как-то отвлечься от тревожных предчувствий, он принялся считать листья на стене справа. Покончив с этим, Ив Левек выяснил, что забыл результат первого подсчета, и пришлось начинать по новой. Придя к бесполезному выводу, что листьев на правой стене все же больше, чем слева, он вновь сверился с часами и, коротко вздохнув, еще разок оглядел ресторан. Помимо мастеровых и рабочих с их громадными кулачищами в зале находились всего две женщины: Мари Пупо, которая как раз вносила из кухни большую тарелку с кишем; и его односельчанка — торговка рыбой, сидевшая за столиком в соседнем углу и не сводившая с дантиста вопросительных глаз. Тогда-то Ив Левек, к своему ужасу, и смекнул, что Сандрин Фурнье и есть кандидатка.

Стоматолог попытался уклониться от взгляда грибной отравительницы, но тщетно. Уже через пару секунд та стояла у его столика, и ему ничего не оставалось, как подняться, поцеловать ее в обе щеки и жестом предложить стул. При этом они обменялись взглядами, в которых читался вопрос: о чем вообще думал этот Гийом Ладусет? Первые несколько минут они говорили об этом человеке — столь велико было желание у обоих придушить его прямо на месте, — о человеке, который в этот момент преспокойно сидел у себя в саду под ореховым деревом перед большой миской кассуле, распираемый гордостью за свою блестящую изобретательность. Оба воздали должное предприимчивости бывшего парикмахера, похвалили цвет стен его брачной конторы и превознесли до небес художественные достоинства рукописной вывески. Когда же запас тем иссяк, каждый вдруг вспомнил удобную мягкую подушку с вышитым вручную редисом.

К несказанному облегчению обоих, в этот момент появилась Мари Пупо с огромной стальной кастрюлей дежурного супа, обычно передававшейся от столика к столику. Поставив кастрюлю между ними, она сделала Сандрин Фурнье комплимент насчет ее прически и посоветовала почаще закалывать волосы, поскольку ей очень идет. На вежливый вопрос хозяйки, не новое ли это ее голубое платье без рукавов, Сандрин Фурнье, купившая его только вчера, твердо ответила: нет.

Они зачерпнули по половнику прозрачной жидкости, сдобренной размокшими макаронными звездочками, и приступили к еде, даже не пожелав друг другу приятного аппетита. Вот тогда-то дантист впервые заметил, что его визави имеет привычку чавкать.

— Гийом Ладусет говорил, ты любишь животных, — сказала Сандрин Фурнье после нескольких минут молчания.

— Да, я рыбачу, — ответил Ив Левек, полагая, что сваха имел в виду именно это.

— Мне тоже нравятся рыбки, — заметила Сандрин Фурнье. — Правда, у нас они всегда дохлые.

— И сколько ты уже работаешь в рыбном фургоне? — спросил дантист.

— Двадцать два года. Но мы ведь постоянно перемещаемся, так что скучать мне некогда.

— То есть тебе нравится?

— У меня аллергия на моллюсков. В общем, покрутиться приходится.

В этот момент подали второе блюдо, однако дантисту так и не удалось по достоинству оценить прославленный киш семейства Пупо — столь велика была интенсивность парфюмных волн, бьющихся о его ноздри. Тогда он пустился в объяснения, весьма пространные, о том, что можно и чего нельзя делать на рыбалке. Сандрин Фурнье отметила про себя его привычку тыкать вилкой в сторону собеседника.

— Вообще-то, среди наших покупателей немало рыбаков. Я даже уверена, что некоторые из них выдают купленную у нас рыбу за собственный улов. Нет, разумеется, я вовсе не хочу сказать, что ты тоже так поступаешь, хотя ты и просишь каждый раз самую большую форель из всех, что есть на прилавке, — невозмутимо заметила она.

К третьей перемене блюд — жирные ломтики полусырой свинины с тушеной фасолью — Сандрин Фурнье обнаружила, что больше не голодна: желудок ее напрочь защелкнулся от невыносимого смрада лосьона после бритья, явно блуждавшего средь осенней листвы. Она попыталась подавить рвотные позывы и, чтобы хоть как-то занять время, попросила собеседника — весьма удачливого, по описанию свахи, предпринимателя, сделавшего себе состояние собственными руками, — рассказать о его работе. Дантист с радостью оседлал любимого конька и скакал на нем, пока не заметил, что его визави ковыряет в зубах ногтем большого пальца. И не успел он опомниться, как уже спрашивал Сандрин Фурнье, известно ли ей, что такое зубная нить.

Во время четвертой перемены из-за столика в дальнем левом углу ресторана доносился лишь яростный хруст листьев салата с грецкими орехами, ибо оба старались как можно скорее покончить с этим мучением.

Когда настала очередь общей сырной тарелки, которую Мари Пупо передала со столика у них за спиной, Сандрин Фурнье посмотрела на длинные бледные орудия пытки дантиста, как они хватают со стола нож и отрезают кусок овечьего сыра «бреби». Она представила, как эти бледные червяки пробегают по ее обнаженному бедру, и ее охватило такое отвращение, что Ив Левек почувствовал себя обязанным поинтересоваться, все ли с ней в порядке.

Наконец Мари Пупо внесла последнее блюдо — маленькую корзинку с двумя ванночками мороженого, — и оба одновременно потянулись за шоколадным. Ив Левек ощутил, как ногти Сандрин Фурнье — таившие, по его твердому убеждению, следы копченой пикши от работы за рыбным прилавком — впиваются в тыльную сторону его ладони. Неодолимая тошнота, подкатившая к горлу дантиста, моментально заставила его отказаться от всяких претензий на десерт.

Едва дождавшись, пока грибная отравительница управится со своей добычей, Ив Левек попросил счет — под предлогом, что ему пора на работу. А когда счет оказался на столе, сразу же предложил «разбить его пополам».

Уже на парковке они повернулись друг к другу.

— Я так дивно провел время, — солгал Ив Левек.

— И я, — солгала Сандрин Фурнье.

— Хотелось бы встретиться еще, — солгал дантист.

— Буду с нетерпением ждать, — солгала торговка рыбой.

С этими словами они сели каждый в свою машину и разъехались в разные стороны, мысленно дав себе слово, что второго раза не будет…

Взаимная неприязнь этих двоих была не только результатом того, что они выросли в одной деревне и видели худшие проявления натуры друг друга. Это была обычная антипатия брата и сестры — факт, о котором ни один из них даже не догадывался. Просто как-то октябрьским днем мать Ива Левека уступила назойливым приставаниям отца Сандрин Фурнье, который хоть и был человеком женатым, но домогался ее при каждом удобном случае, углядев трещинку в семейной броне. Ив Левек, кстати, был не единственным плодом тайного соития на поле иссохших подсолнухов, что раскачивались на бесконечном ветру, точно жутковатые мумии. Как ни странно, но этот случай вернул ей любовь к своему супругу — человеку, как она теперь точно знала, не способному, в отличие от того, кто лежал в тот момент на ней, на такой чудовищный обман. С тех пор мать Ива Левека не обмолвилась ни единым словом со своим одноразовым ухажером. И за всю жизнь вспомнила о нем лишь однажды — когда кто-то из односельчан заметил, как ее сын похож на своего отца, с чем она искренне согласилась.