Конвульсивно дернувшись в последний раз так, что его артритные колени едва не свело судорогой, смотритель воронов рухнул на Амброзин Кларк. Он лежал, вдыхая запах кулинарного жира, исходивший от ее волос, а птицы испуганно метались кругами по всему птичнику. Их перепугали экстатические вопли поварихи, которая ерзала по дощатому полу при каждом движении его бедер. Понемногу испуганное биение крыльев затихло, и только туканы продолжали выписывать круги, переливаясь всеми цветами радуги.

Натянув черные длинные носки, смотритель воронов покосился на повариху, которая упаковывала в бюстгальтер пышную белую грудь. Ее волосы были смяты его руками, потому что для пущего удобства он держал ее за голову. Как всегда, поражаясь тому, насколько быстро испаряется пламя желания, он потянулся за своей одеждой в шелухе от птичьего корма. Он натягивал брюки, и под ложечкой засосало при мысли, что сейчас его ждет жестокая расплата. И точно, как только оба они оделись, Амброзин Кларк полезла в свою корзину. Не обращая внимания на протест смотрителя воронов, который ныл, что у него ну совершенно нет аппетита, повариха принялась вынимать коробки. Взглянув на них, смотритель воронов понял, что сегодня утром ему не отвертеться от плотного викторианского завтрака, в который входили почки, слоеный пирог с треской и студень в форме зайца. Смотритель воронов давился угощением, твердо уверенный, что эта пытка пострашнее дыбы Уильяма Уоллеса, чьи жалобные стоны до сих пор эхом отдаются от стен Кирпичной башни.

Повариха ушла первой, опасливо выглянув из окна, прежде чем отворить тяжелую дубовую дверь. Натянув черные кожаные перчатки, смотритель воронов через несколько минут последовал за ней, и от вони зориллы у него снова свело живот. Он шагал через крепость, пока еще не открытую для посетителей, и гнев на королевских животных, поселившихся в Тауэре, жег сильнее изжоги. После открытия зверинца посетители заметно утратили интерес к воронам, хотя эти птицы были потомками воронов, вошедших в историю, а их интеллект ученые ставили в один ряд с интеллектом приматов и дельфинов. Наведываясь в кабачок, он часто высказывал свое возмущение по поводу королевских зверей, и сладкий апельсиновый сок не мог заглушить горечь слов. Однако сочувствовали ему крайне редко. Несмотря на изначальное неприятие, почти все бифитеры привязались к животным: их изумлял ненасытный аппетит росомахи; мягкие шкурки кольцехвостых кускусов, засыпавших прямо у них на руках; ловкость декоративных крыс, которых Руби Дор научила катить по стойке бара маленькие бочки, и обаяние синемордой Герцогини Йоркской, прыгавшей на колени, чтобы искать в голове блох с безжалостностью школьной медсестры.

Проливной дождь заставил смотрителя воронов перейти на невеселый бег, он съежился, чтобы капли не затекали под форменный воротник. Неожиданно вид чьего-то тела заставил его замереть на месте. Он смотрел, не веря собственным глазам, потом побежал, испустив утробный, угрожающий рык. Дождь хлестал его по спине, но он опустился в траву на колени и поднял ворона, превратившегося в кучку окровавленных черных перьев, выискивая в нем признаки жизни. Шея птицы болталась, остекленевшие глаза не моргали, несмотря на дождь. Он поспешно отнес мертвую птицу домой, положил на стол в столовой и принялся делать искусственное дыхание рот в рот.

Бальтазар Джонс брел под дождем — самой простой разновидности, — и вода ручьями стекала с полей его шляпы, когда он вдруг заметил пробежавшего вдалеке смотрителя воронов и подумал, не случилось ли чего. Вечером, накануне, он, наконец-то собравшись в прачечную самообслуживания, захватил с собой найденную майку и заметил на ней ярлык производителя мужского белья, которого часто расхваливал смотритель воронов. Бифитер довольно долго стоял перед стиральной машиной, пытаясь понять, как майка смотрителя могла оказаться на лестнице Кирпичной башни, потом его внимание привлекла вялая морковь на полу, после чего он снова пустился на поиски Миссис Кук.

Прихватив для бородатой свиньи шведскую брюкву, бифитер зашел в башню Байворд, чтобы покормить шлемоносных василисков. В дверях его встретила одна из угрюмых сотрудниц пресс-центра крепости, которым пришлось покинуть уютный офис на первом этаже, чтобы поселить там ярко-зеленых рептилий. И теперь сотрудницы дружно проклинали президента Коста-Рики за его чертов подарок, вонь от которого просачивалась в их убогое новое пристанище на втором этаже как раз в те часы, когда они пили кофе. Мало того что им пришлось испытать унизительный переезд, теперь они еще ежеминутно отвечали на телефонные звонки, потому что весь мир, похоже, хотел знать новости о королевском зверинце.

— А-а, йомен Джонс, я как раз хотела с вами поговорить, — сказала женщина в розовом кашемировом шарфе. — Нам позвонили из одной аргентинской газеты. Они интересовались тем, где сейчас пингвины-скалолазы.

Бифитер поскреб намокшую бороду.

— Они у ветеринара, — ответил он.

— До сих пор? — уточнила она.

Бальтазар Джонс кивнул.

— Я так и сказала, но мне, кажется, не поверили, — продолжала сотрудница пресс-центра.

Бифитер смотрел куда-то вдаль.

— Здесь торопиться нельзя, — сказал он.

— Я понимаю. И еще мы получили вопрос от «Католик таймс», они хотят знать, почему шлемоносные василиски называются ящерицами Иисуса Христа.

— Потому что в случае опасности они могут бегать по воде, — пояснил он.

Повисла пауза.

— И еще у нас была пара звонков по поводу жирафов, — продолжала она. — Напомните мне, откуда этот подарок?

Бифитер перевел взгляд на зажатый в руке корнеплод.

— От шведов, — сказал он.

Покормив шлемоносных василисков, Бальтазар Джонс пошел под дождем в башню Девелин, надеясь, что бородатой свинье понравится новый мячик. Проходя мимо Белой башни, он услышал за спиной быстро приближавшиеся шаги. В следующий миг его вжали спиной в стену, и чья-то рука вцепилась ему в горло.

— Какой зверь это сделал? — прорычал смотритель воронов.

— Что сделал? — сумел выдавить бифитер.

— Загрыз ворона!

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

Смотритель воронов приблизил лицо к лицу Бальтазара Джонса.

— Я только что нашел Эдмунда на лужайке. У него сломана шея и одна лапа. Кто это сделал? — повторил он.

— Клетки заперты. И все время были заперты.

Смотритель воронов только сильнее сжал шею сослуживца.

— В таком случае кто-то из них сбежал, — прошипел он.

— Может, его загрызла лисица или даже, может, собака главного стража, — просипел Бальтазар Джонс.

— Я уверен, что без вас тут не обошлось, — сказал смотритель воронов, ткнув в него пальцем в черной перчатке, и зашагал прочь.

Немного отдышавшись, Бальтазар Джонс поправил шляпу и поднял брюкву, которую уронил на землю. Хотя это совершенно не вязалось с характером животного, он все же подумал, не могла ли совершить преступление бородатая свинья, поскольку только ее он не навещал сегодня утром. Однако, подойдя к башне, он увидел, что дверь по-прежнему заперта. Оглянувшись через плечо и убедившись, что за ним никто не наблюдает, он повернул в замке ключ. Едва он вошел, как бородатая свинья подбежала к нему, и кисточка на хвосте затрепетала над толстенькими ягодицами, словно флажок. Почесав свинью за ушами, бифитер одарил ее корнеплодом, который она тотчас покатила по полу, семеня следом. Он сел на солому, привалился спиной к холодной стене и закрыл глаза. Подняв руку, провел по шее кончиками пальцев.

Прошло немного времени, он сунул руку в карман камзола и вынул несколько писем, которые написал Гебе Джонс много лет назад. Он достал из тайника целую пачку таких писем этой ночью, когда не мог заснуть, однако так и не решился прочесть хотя бы одно. Он поглядел на первый конверт с неразборчиво написанным по причине любовной лихорадки адресом и вынул письмо. Начав читать, он вспомнил девушку с темными волосами, змеившимися по бирюзовому платью, с глазами газели, которыми она глядела на него в магазине на углу их улицы. Он вспомнил их первую ночь вместе и ужас, охвативший их, когда они поняли, что утром придется расстаться. Он вспомнил первый раз, когда они занимались любовью, поехав на выходные в Оксфорд: в баре гостиницы «Веселый моряк», построенной из обломков разбившихся кораблей, погас свет, и им пришлось уйти в номер раньше, чем они собирались. Свеча, выданная хозяйкой, освещала старинные изображения кораблей на стенах, с парусами, надутыми ветром. И после того, как они скрепили свою любовь, они обещали друг другу, что всегда будут вместе, даже когда совсем состарятся и у них в третий раз вырастут зубы, как у одного индийского долгожителя, о котором они читали в газете.

Когда бородатая свинья подошла и устроилась рядом, положив ему на ногу щетинистую морду, бифитер развернул другое письмо, чувствуя сквозь ткань брюк горячее дыхание животного. Перечитав излияния влюбленного юноши, он вспомнил, как во время венчания над церковными скамьями порхала бабочка и все члены семейства Грамматикосов с благоговением признали в ней доброе знамение. Он вспомнил, как они поклялись быть вместе навеки, какие бы испытания ни послала им жизнь, твердо уверенные, что порознь они жить не смогут. Глядя на свои старческие руки, сжимающие письмо, которое он сам написал много лет назад, бифитер задержался взглядом на поцарапанном золотом кольце, которое ни разу не снимал с пальца с тех пор, как невеста надела его у алтаря. И он решил написать Гебе Джонс еще раз.

Тщательно заперев за собой дверь башни Девелин, он отправился домой, подгоняемый ветром надежды. Он поднялся по лестнице, надавил на дверную ручку и вошел в комнату, где во время Второй мировой войны сидели немцы с подводной лодки. Не обращая внимания на начерченные мелом свастики и портрет фельдмаршала Геринга на стене, он отодвинул деревянный стул, который траурно проскрежетал по каменному полу, и сел за стол, купленный в лавке старьевщика. Он выбрал из нескольких стопок писчей бумаги один листок и тем же самым почерком, нисколько не изменившимся за тридцать лет, вывел: «Дорогая Геба!»

Он писал о любви. Он рассказал жене, как зерно любви проросло в ту первую ночь, когда она перецеловала по очереди кончики его пальцев, которым предстояло взяться за оружие. Рассказал, до чего жалел о том, что покидал ее утром, отправляясь в армию, но ростки их любви не зачахли, несмотря на расстояние. Рассказал, как бабочка прилетела в церковь и танцевала над их головами, привлеченная их расцветшей любовью. И рассказал, что Милон, плод их любви, был для него величайшим счастьем, сравнимым лишь со счастьем быть ее мужем.

Задумавшись на мгновенье, он поднял глаза на камин у противоположной стены, однако сейчас он не видел ничего, кроме своего новорожденного сына на руках у матери, которого они ждали столько лет. Но тут его мысли вдруг снова вернулись к страшному, самому страшному дню его жизни, и нож, сидевший в сердце, вошел еще глубже. Зная, что жена никогда его не простит, если узнает, он разорвал письмо. Остаток утра он просидел за столом, уронив голову на руки, и душа его истекала кровью от сознания вины, а в окна стучал дождь.

Когда дверца у часов с кукушкой распахнулась и крошечная деревянная птичка выскочила на пружинке, чтобы издать одиннадцать безумных криков, Геба Джонс повесила табличку: «Вернусь через 15 минут» — и опустила металлический ставень. Она ждала, сидя за своим столом и надеясь, что решимость ее коллеги все-таки пошатнется. Однако, когда Валери Дженнингс разогнулась, выныривая из недр холодильника, вместо какого-нибудь лакомства с масляным кремом, на которое надеялась Геба Джонс, она достала все те же зеленые яблоки, которыми питалась уже бог весть сколько.

Валери Дженнингс давно в мельчайших подробностях рассказала, как прошла их прогулка на прошлой неделе; Геба Джонс продолжала выслушивать ее воспоминания, прихлебывая жасминовый чай. Она снова услышала, как Артур Кэтнип укрыл ее пледом от холода. Она снова услышала, что для вина он прихватил бокалы, настоящие, хрустальные, а не какие-то там пластмассовые стаканчики. Она снова услышала, что накануне он, должно быть, потратил не один час, готовя все эти угощения, и элементарная вежливость требовала, чтобы она хотя бы попробовала пирог с ревенем и заварным кремом, несмотря на диету.

Когда с одиннадцатичасовым перекусом было покончено, Геба Джонс встала, чтобы вымыть чашки, и вспомнила, как муж всегда укрывал ее пледом от холода в Соляной башне, и, хотя он никогда не замахивался на приготовление выпечки, ему исключительно удавался томатный чатни, и он его готовил, пока главный страж не заметил помидорные кусты, которые они с Милоном вырастили за башней, и не приказал их уничтожить.

Когда она подняла металлический ставень, перед прилавком стоял один из билетных контролеров. Рядом с ним возвышался деревянный саркофаг с отколотым носом.

— Внутри что-нибудь есть? — поинтересовалась Геба Джонс, рассматривая находку.

— Только обрывок старого бинта, — ответил он. — Мумия, должно быть, вышла на предыдущей станции.

Зарегистрировав находку в гроссбухах, Геба Джонс помогла занести ее по проходу в отдел египтологии, что удалось не сразу, учитывая большую разницу в росте между ней и контролером.

Затем она снова села за стол, подняла телефонную трубку и позвонила в общество столяров, поскольку Танос Грамматикос уверял ее этим утром, возвращая ящичек, что он сделан из древесины граната. Геба Джонс поговорила с председателем общества, надеясь, что он знает того, кто работает с таким материалом. Однако он никого не знал, но, желая помочь, пообещал прислать ей список членов общества с частной клиентурой. Повесив трубку, она поглядела на Валери и, убедившись, что та не смотрит в ее сторону, раскрыла дневник жиголо.

— Предательство шведов, — внезапно объявила Валери Дженнингс.

— Что? — ошеломленно переспросила Геба Джонс, которая была поглощена эпизодом с ледяным кубиком для коктейлей.

— Предательство шведов, — повторила коллега, закрывая латинский словарь, который позаимствовала на одной из полок. — Вот что значит «perfidia Suecorum». Это одно из немногих словосочетаний, какие мне удалось разобрать в этом манускрипте. Жуткий почерк.

Геба Джонс всматривалась в текст через плечо коллеги, пока не зазвонил швейцарский коровий колокольчик. Когда она завернула за угол, перед прилавком стоял Том Коттон в синей униформе. Она прижала ко рту ладонь и проговорила:

— Надеюсь, вы ничего не потеряли?

— Я просто зашел спросить, не хотите ли вы выпить кофе?

Пока Том Коттон стоял в очереди, Геба Джонс заняла тот же самый столик в глубине кафе, за которым они сидели в первый раз. Дожидаясь, она наблюдала, как он, такой молодцеватый и подтянутый, разговаривает с девушкой за прилавком, и недоумевала, почему его жена упустила такого мужчину. Она отвела взгляд, когда он двинулся к их столику с подносом.

— Итак, — произнес он, усаживаясь и ставя перед ней чашку с тарелкой, — приносили ли вам что-нибудь интересное за последние дни?

Геба Джонс на мгновенье задумалась.

— Тубу, на которой моя коллега играет в тяжелые моменты, и еще саркофаг, — ответила она.

Она откусила кусочек сладкого блинчика.

— А вы за последние дни спасли еще кого-нибудь?

— Спасают доноры и врачи. А я просто забираю и везу, — сказал он, поднося к губам чашку.

Геба Джонс уставилась в стол.

— А мы не отдали органы Милона для пересадки, — сказала она, в конце концов поднимая глаза. — Они вынули сердце, чтобы отправить на экспертизу. Прошло несколько недель, пока мы получили его обратно. Мне была невыносима мысль, что он останется без сердца.

Они оба помолчали. Затем заговорил Том Коттон:

— Вы ведь понимаете, что не потеряли Милона совсем? Моя сестра умерла, когда мы оба были еще детьми. Но с нами всегда остается частица тех, кого мы любили.

Вытерев щеки мягким белым платочком, который он протянул, Геба Джонс поглядела на него сквозь радужную пелену слез.

— Спасибо, — прошептала она, опуская свою маленькую ладошку на его руку.

Вернувшись домой после рабочего дня, Бальтазар Джонс не собирался никуда выходить. Однако верхний этаж Соляной башни больше не казался ему таким уж надежным прибежищем, и, посидев часок в темноте на диване, он вышел пройтись по крепостным стенам. Он шагал, пряча от холода руки в карманы, и сознавал, что его беды тащатся вслед за ним. Он на минуту остановился и поглядел на Тауэрский мост, светившийся в темноте разноцветными огнями, но горе обволакивало его, словно туман. Как ни быстро он шел, ему не удавалось забыть о нем.

Наконец он нашел себе пристанище в «Джине и дыбе». Толкнув огромную дубовую дверь, он секунду постоял на истертых плитках пола, не зная, сумеет ли вынести человеческое общество. Углядев незанятый столик возле витрины, заполненной сувенирами с бифитерами, он заказал пиво, надеясь, что никто не обратит на него внимания. Но пока он ожидал свой заказ, один из бифитеров, стоявших у бара, обернулся и обратился к нему:

— Мне жаль, что ваша жена ушла.

Бальтазар Джонс отнес свое пиво на выбранный стол, сел, подпирая голову рукой и рисуя на запотевшей кружке линии. Внезапно его отвлек от мрачных размышлений скрежет стула по каменным плитам. Он поднял голову и увидел преподобного Септимуса Дрю, садящегося напротив него и опускающего на стол бокал красного вина. С горячим энтузиазмом человека, только что нашедшего Священный Грааль, святой отец принялся рассказывать другу об одном своем удивительном открытии. Ему пришлось потратить на это несколько месяцев, пояснил он, но наконец-то удалось вырвать архивные записи из алчных пальцев хранителя истории Тауэра. Он ночь за ночью сидел, склонившись над пожелтевшими от времени листами в поисках хоть какого-то объяснения, и он уже был готов все бросить, когда вдруг наткнулся на то, что искал, — на поразительную историю, которая стоит за пулевым отверстием в баре.

Бальтазар Джонс без всякого интереса поглядел на столешницу, однако святой отец продолжал. Однажды ночью, в 1869 году, два бифитера так набрались в таверне «Джин и дыба», что хозяин не смог выставить их после закрытия. Оставив их спать прямо за столом, он ушел к себе наверх. И вот ночью один бифитер разбудил другого, уверяя, будто только что видел привидение иезуитского священника. Второй бифитер сказал своему перепуганному сослуживцу, что тому все приснилось, уронил голову обратно на стол и заснул. Однако первый бифитер зашел за барную стойку, взял пистолет хозяина и сел, привалившись спиной к стене, дожидаясь возвращения призрака. А капеллан Тауэра, который ночью всегда ходил вооруженным, на тот случай, если кто-нибудь из бифитеров захочет украсть колокола, прокрался в таверну, чтобы выпить джина. И в это же самое время на верхней площадке лестницы появился разбуженный шумом хозяин таверны, потрясая пистолетом жены.

— Внезапно прогремел выстрел! — прокричал преподобный Септимус Дрю, хватая бифитера за руку и готовясь перейти к ошеломительному финалу.

Но прежде, чем святой отец успел рассказать, кто в кого стрелял, дверь «Джина и дыбы» с треском распахнулась и в таверну ворвался йомен Гаолер.

— Где йомен Джонс? — прокричал он.

Бифитер поднялся из-за стола.

— Я только что видел у Белой башни комодского дракона! — крикнул йомен Гаолер.

Вслед за смотрителем королевского зверинца на улицу выбежали и остальные посетители, забыв о своих кружках в предвкушении зрелища. Когда они прибежали к Белой башне, оказалось, что удрала не только гигантская ящерица. По Тауэрскому лугу носились две обезьяны ревуны, и, судя по вони, растекавшейся в воздухе, где-то неподалеку была зорилла. Припустив следом за обезьянами, Бальтазар Джонс заметил, что дверь Кирпичной башни широко распахнута. Взлетев по винтовой лестнице, он обнаружил, что двери птичника тоже открыты. Птиц там не было, за исключением альбатроса, который, нахохлившись, сидел в одиночестве посреди клетки. Бифитер сбежал по ступенькам и поглядел в ночное небо. Но увидел только, как над головой промелькнуло брюшко сахарного поссума, похожего на маленький меховой воздушный змей. Заметив вдалеке Герцогиню Йоркскую, бифитер тут же к ней устремился. Но когда он свернул в Водный переулок, к нему рванули, поднявшись на задние лапки, ящерицы Иисуса Христа. На мгновенье он остановился, упираясь руками в колени, чтобы отдышаться, а золотистая курносая обезьяна тем временем завернула в переулок Монетного двора. Пока он стоял, судорожно выдыхая белые клубы пара в ночной воздух, мимо него проковылял комодский дракон, высовывая раздвоенный язык. Бальтазар Джонс обернулся посмотреть, откуда движется ящер, и увидел двух кольцехвостых кускусов, которые неподвижно лежали на булыжниках. Он бросился к ним, опустился на колени, взял зверьков на руки. Но сколько бы он ни проводил дрожащей рукой по их шелковистым головкам, ни один из них так и не шевельнулся.