Геба Джонс оставила без внимания урну с прахом, которая стояла у нее на столе, с тех пор как ее принесли в бюро, и достала искусственный глаз. Она поднесла его к своему, и два зрачка несколько секунд изучали друг друга. Наконец отведя взгляд, она подивилась мастерству, с каким была расписана ореховая радужка. Вдоволь наудивлявшись, она взялась за телефонную трубку в надежде наконец-то вернуть глаз его датскому владельцу.

Найти номер оказалось не так трудно, как она опасалась. Дело сдвинулось с мертвой точки, когда она обнаружила на обратной стороне протеза имя производителя и серийный номер. Надпись была мелкой, словно мушиные следы, и чтобы ее разобрать, Гебе Джонс пришлось взять у Валери Дженнингс очки, что вошло у нее в привычку и раздражало Валери. Услышав просьбу Гебы, Валери издала такой тяжкий вздох, что наверняка его услышали даже земляные черви подземки, и осталась сидеть в расплывшемся мире, дожидаясь своих очков, в очередной раз посоветовав Гебе Джонс проверить зрение.

— Зрение с возрастом портится у всех, — сказала она.

— Старая курица стоит сорока цыплят, — ответила Геба Джонс, наконец-то возвращая очки.

Набрав телефонный номер владельца глаза, который ей дал секретарь производителя протезов, Геба Джонс в ожидании ответа что-то писала в своем блокноте.

— Алло, — ответили ей наконец.

— Алло, — повторила она настороженно. — Фредерик Кьельдсен?

— Ja!

— Говорит миссис Джонс из бюро находок Лондонского метрополитена. Я уверена, что мы нашли вещь, которая принадлежит вам.

Последовала пауза, после чего из здорового глаза Фредерика Кьельдсена полились слезы. Когда влажные звуки в трубке стихли, он извинился и принялся объяснять, что случилось.

— Я лишился глаза два года назад в дорожной аварии. Пролежал в больнице несколько недель, — сказал он. — Потом не мог заставить себя сесть за руль, пришлось бросить преподавательскую работу. Я был настолько подавлен, что даже не сообразил пойти к… как вы их называете?

— К протезисту?

— Ja! К протезисту. Только когда моя сестра собралась замуж, я решил вставить глаз, чтобы не портить ей своим видом свадебные фотографии. Тогда я принял решение, когда пройдет праздничная церемония, покончить с собой.

Последовала долгая пауза, когда два незнакомых человека прислушивались к молчанию друг друга.

— Мне пришлось ехать до протезиста на двух автобусах, — продолжал он. — Но в тот миг, когда мастер, к которой я обратился, оторвала взгляд от инструментов и заговорила со мной ангельским голосом, я по уши в нее влюбился. Прошло восемь месяцев, и после многочисленных и, должен сказать, ненужных свиданий я сделал ей предложение под той самой елью, под которой мой отец просил руки моей матери. Накануне нашей свадьбы все цветочные магазины в округе остались без цветов. Я был так счастлив, что невозможно передать словами.

Громко сглотнув комок в горле, Фредерик Кьельдсен продолжал:

— Десять дней назад я гостил в Лондоне у племянницы и уже ехал в аэропорт, когда поезд метро неожиданно остановился. Я ударился лбом о стекло, и глаз выскочил. В вагоне было столько ног и сумок, что я так и не смог его найти до самого Хитроу. Если бы я остался искать его и дальше, поезд просто увез бы меня обратно в Лондон и я опоздал бы на свой самолет. На следующий день я должен был вовремя явиться на работу, у меня разыгралась чудовищная мигрень, потому я просто надел солнечные очки и вышел. Конечно, жена сделала мне другой глаз, но мне так был нужен тот, что свел нас вместе. А теперь вы его нашли. Это настоящее чудо!

Фредерик Кьельдсен снова извинился за свои слезы, а Геба Джонс заверила его в том, что немедленно вышлет глаз по почте. Когда она повесила трубку, Валери Дженнингс подошла и посмотрела на глаз из-за плеча своей коллеги, почесывая шиньон с темными кудряшками, приколотый к затылку. Затем с одной из полок она сняла коробку, где лежал стеклянный глаз, предположительно принадлежавший Нельсону, и еще один, фарфоровый, который, если судить по приложенной к нему бирке, принадлежал китайскому императору четырнадцатого века, который использовал его, только когда посещал любимую наложницу. Показав все глаза коллеге, Валери Дженнингс, которой уже стало скучно, спросила:

— Не хочешь поиграть в шарики?

Геба Джонс была уверена, что выиграет, в особенности потому, что была готова пожертвовать собой и растянуться на полу конторы, чтобы совершить удачный бросок. Свое мастерство она довела до совершенства еще в раннем детстве, на холодных каменных полах в Афинах, а к пяти годам, когда семья Грамматикос переехала в Лондон, раскрыла свой талант в полной мере, несмотря на препятствия в виде ковров. Ее способность выигрывать даже с завязанными глазами в итоге породила веру, будто своему умению она обязана исключительным слухом — почему-то никому в голову не приходило куда более очевидное объяснение, что она подглядывает. В результате она объявила, будто способна слышать слова еще не рожденных младенцев, и все беременные всего греческого квартала, с готовностью поверившие в такую способность соотечественницы, подставляли свои огромные животы, чтобы девочка услышала первые слова их детей. Требуя абсолютной тишины, она усаживалась, прижавшись ухом к торчащему пузу, и переводила повизгивания, перешептывания и стоны с живостью полиглота.

— Спасибо, что-то не хочется, — тем не менее ответила Геба Джонс, переворачивая искусственный глаз, зажатый в руке. — Смотри. Он вытянут с одной стороны. Кроме того, глаз этого бедняги и без того немало покатался по Лондону.

Заклеив коробочку с глазом коричневой клейкой лентой, которая висела на запястье надувной куклы — это место одобрили обе, потому что скотч часто терялся, — Геба Джонс надписала адрес мистера Кьельдсена и с торжествующим видом положила коробку в мешок для почтовой корреспонденции. Оглядев письменный стол в поисках новой задачи, она задержала взгляд на урне с прахом. Ощутив укол совести за то, что постоянно игнорировала эту находку с первого дня ее появления, она повертела в руках деревянную коробку и провела пальцем по медной пластине со словами «Клементина Перкинс, 1939–2008. RIP», выведенными изящным почерком. Она попыталась представить женщину, останки которой путешествовали по метро, но больше всего ей было жаль того человека, который их потерял. В надежде отыскать хоть какую-нибудь ниточку, способную привести ее к родственникам Клементины Перкинс, она решила поискать запись о ее смерти в Национальном реестре умерших.

— Я скоро вернусь, я в библиотеку, — объявила Геба Джонс и удалилась, облачившись в свое бирюзовое пальто.

Валери Дженнингс поглядела, как она заворачивает за угол, и тут же пожалела, что не попросила ее купить булочку «челси» в соседней булочной. Несмотря на всю свою снисходительность, она давно уже сетовала по поводу их ассортимента, и одно время даже бойкотировала заведение, когда заметила у витрины булочной двух французских туристов, которые обсуждали, пригодны ли выставленные изделия для заколачивания гвоздей. Но постепенно она смягчилась, вынуждаемая необходимостью и чувством патриотизма.

Приклеив бирку к желтому каноэ, она взяла его за нос и протащила через контору, шаркая по полу подметками черных туфель без каблуков и сыпля проклятиями. В итоге ей все же удалось затащить лодку на нижнюю полку отдела, посвященного судоходству. Распрямившись, она прогнула спину, разминаясь, а затем подошла к подлинному викторианскому прилавку и записала в гроссбух номер полки с помощью неподдающегося пониманию шифра.

У них был единственный в Лондоне офис, где не было компьютера, овладевать которым обе сотрудницы отказывались с неколебимым упорством. Когда пятью годами раньше их поставили в известность о том, что скоро у них появится непостижимая умом машина, обе с пугающей синхронностью близнецов высказали твердый протест. После чего, словно два цирковых уродца, они продемонстрировали энциклопедические познания о каждом предмете, помещенном на старательно пронумерованные полки, включая и сведения о том, на какой станции метро он был потерян.

Однако их безупречной памяти оказалось недостаточно, чтобы убедить начальство отказаться от своих планов, пока не была предпринята попытка проследить систему перекрестных ссылок в их гроссбухах. Древний шифр, который служащие изобрели специально, чтоб сделаться незаменимыми, передавался из поколения в поколение со времен королевы Виктории, когда и было учреждено бюро, дабы возвращать людям муфты и трости, позабытые на новом, ошеломляющем виде транспорта.

Едва до начальства наконец дошло, с чем они столкнулись, кто-то из управляющих набил карманы леденцами и навестил последних из пока еще живых бывших служащих старинного бюро. Он нашел двух из них, цепляющихся друг за друга, в пыльной гостиной дома для престарелых. Однако ни радость от нежданного гостя, ни полные карманы сокровищ, ни просьбы и увещания не сподвигли их, когда туман старческого маразма на минуту рассеялся, сообщить ключ от шифра, обеспечивавший им кусок хлеба. И в итоге все попытки модернизации были оставлены до очередной смены руководства, которое, несмотря на все новые тактики, неизменно терпело сокрушительное поражение.

Вернувшись за свой стол, Валери Дженнингс открыла черную сумочку и вернула на одну из книжных полок прочитанный роман. Каждая книжка, которую она заимствовала, возвращалась в бюро на следующее же утро, на тот случай, если за ней придет законный владелец. И оставалась на полке, пока Валери не клала ее обратно в сумочку, уходя домой. И дома, устроившись в кресле с подставкой для ног, она перелистывала страницы, отравленные головокружительными испарениями фантазии.

Услышав звон швейцарского коровьего колокольчика, она отбросила с лица прядь волос, выбившуюся из прически, нацепила на нос очки и направилась обратно к прилавку. По дороге она по конторской традиции попыталась открыть сейф. Но он остался запертым, как и в день своего появления, когда его пять лет назад нашли на Кольцевой линии.

Завернув за угол, она обнаружила Артура Кэтнипа, частично скрытого букетом желтых роз. Это был уже второй букет, который он ей приносил. Когда в первый раз он увидел, что ставень опущен, храбрость немедленно покинула его, и он ретировался на улицу. Он предложил букет первой же женщине, встретившейся у него на пути, однако она, как и одиннадцать других после нее, отвергла дар из твердого убеждения, что все жители Лондона являются потенциальными маньяками-психопатами.

Цветы были не единственным подарком, для Валери Дженнингс, который принес билетный контролер невысокого роста. Угадав ее слабость к литературе из привычки прочитывать названия всех потерянных книг, которые он приносил, он обследовал столичные букинистические магазины, отыскивая то, что могло бы ей понравиться. Даже не останавливаясь перед современными бестселлерами, он в конце концов наткнулся на сочинения неизвестной писательницы девятнадцатого столетия, мисс Э. Клаттербак. Пролистав страницы, он обнаружил, что ее главная героиня, действующая во всех романах, благословлена крепким телосложением, пугающе проницательным умом и толпой ухажеров самого разного роста. Ни один роман не заканчивался без того, чтобы героиня не открыла новую страну, не изобрела научную теорию и не раскрыла самое что ни на есть злодейское преступление. Только тогда она возвращалась в свою гостиную, чтобы там, среди букетов желтых роз, с куском пирога с ревенем и заварным кремом на тарелке, обдумать многочисленные брачные предложения. Артур Кэтнип скупил все романы, какие смог найти, и теперь пришел к подлинному викторианскому прилавку с очередным отдающим плесенью томиком, уверяя, что нашел книгу в вагоне. Лицо Валери Дженнингс сейчас же засветилось в предвкушении увлекательной истории. И она полистала страницы, рассматривая цветные иллюстрации, на которых мясистая героиня душила змею в только что открытых землях, представляла свое новейшее техническое изобретение пораженному джентльмену из парламента или отправлялась на светский прием с одним из воздыхателей — большинство из них были ниже ее ростом, но все с изящными усиками.

Внезапно осознав, что стоит рядом с Валери Дженнингс, держа букет цветов, словно какой-нибудь герой мисс Э. Клаттербак, Артур Кэтнип лишился дара речи.

— Какая прелесть! — сказала она, рассматривая букет. — Такие цветы купили для какого-то особенного случая. Где вы их нашли?

Его охватила паника, и Артур Кэтнип услышал, как произносит три гнусных слова, о которых ему пришлось сожалеть всю следующую неделю:

— На Викторианской линии.

Преподобный Септимус Дрю шагал по булыжной мостовой, возвращаясь из церкви, где он снова напрасно прождал женщину, разбередившую его душу. Подходя к дому, он огляделся по сторонам в надежде ее увидеть, но увидел лишь надоевших туристов, которые в этот час начинали просачиваться в Тауэр. Потянувшись в карман за ключом, он понял, что на сей раз туристов опередили — на скамье возле Белой башни сидела, плотно сомкнув колени, женщина с коротко стриженными волосами цвета пушечного железа и смотрела на преподобного отца. Он сейчас же узнал в ней председательницу Общества почитателей Ричарда Третьего. Она уже несколько месяцев пыталась уговорить его вступить в общество, и ее страсть к опороченному монарху полыхала в ней ярким пламенем, разгораясь от неразделенной любви к капеллану. Испугавшись, что сейчас она снова кинется убеждать его, будто короля опорочили, назвав горбатым детоубийцей, преподобный Септимус Дрю быстро шмыгнул в свою дверь и захлопнул ее за собой.

Он прошел по коридору до своей холостяцкой гостиной, где проводил больше времени, чем ему бы хотелось. Успешно избежав соприкосновения с выскочившей пружиной, он сел на диван, доставшийся ему от предыдущего капеллана, как и вся остальная разрозненная мебель. Раскрыв биографию Черного Джека, назначенного на должность крысолова и истребителя кротов при королеве Виктории, он принялся читать. Но уже скоро понял, что мысли его сосредоточены на той, что так и не пришла в церковь. Он посмотрел на семейную фотографию на каминной полке, сделанную на Рождество, когда все его шесть сестер с мужьями и многочисленными отпрысками приехали к нему в гости. Перебегая взглядом по знакомым лицам, он ощущал горечь неудачника, единственного члена клана, который до сих пор не обзавелся собственной семьей.

В носу до сих пор стоял запах крысиного помета, и потому он взял с приставного столика бутылочку Спасительного Средства и капнул себе на язык пару капель. Его вера в мистическую силу зелья из пяти трав и прочие, еще более безумные дистилляты друидов, рецепты которых хранила народная медицина, была так же безгранична, как вера в Святого Духа. По мере приближения к среднему возрасту капеллан все чаще покупал профилактические снадобья, какие только ему попадались, и в его шкафчике в ванной стояли всевозможные новейшие настойки и микстуры, помогавшие в самом деле или в воображении при всех расстройствах здоровья. Преподобный отец покупал их, твердо веря, что тело, не согретое любовью, становится уязвимо к болезням.

Это убеждение имело под собой некоторые основания, хотя и не особенно надежные. Он видел, как его престарелая мать долгие месяцы лежала в больнице, лицо у нее было цвета овсяной каши, и все семейство не сомневалось, что она в любой миг может предстать перед Создателем. Они были настолько уверены в близком финале, что уже выбирали музыку для похорон, а флорист замер в низком старте. Натянув одеяло до поросшего жесткими волосами подбородка, Флоренс Дрю говорила лишь о том, что скоро встретится на небесах с мужем. Она боялась только лишь, что он может ее не узнать, потому что болезнь искорежила тело.

Однажды ночью пациент из палаты напротив, к которому никогда не приходили посетители, вылез из кровати, пришел и сел на серый пластиковый стул рядом с ней. Включив ночник, Джордж Праудфут сунул руку в карман новой пижамы, которая должна была стать для него последней, вынул книжку в мягкой обложке и принялся читать ей просто для того, чтобы перед смертью услышать свой голос. Он приходил каждую ночь, но вдова ни разу не показала, что сознает его присутствие.

Когда однажды ночью он не пришел, она сама его позвала. Ей была невыносима мысль, что она умрет, не узнав, чем все закончилось. Джордж Праудфут, который уже стоял одной ногой в могиле и едва мог говорить, все-таки дополз до серого пластикового стула. В чем душа держится, он принялся рассказывать финал истории на память, потому что уже не мог читать. Поворот сюжета оказался настолько неожиданным, что Флоренс Дрю тут же попросила его о новой истории, и он приходил каждую ночь, давая волю своей фантазии. Вдова лежала завороженная, повернув к нему голову и не в силах ни на минуту отвести глаза от его губ. А ее пальцы, скрюченные от старости, словно ветки орешника, испуганно вцеплялись в край одеяла или же подтягивали простыню, чтобы вытереть слезы, ручьем лившиеся по щекам.

Она вдруг перестала думать только о надвигающейся смерти, потому что Джордж Праудфут неизменно откладывал окончание на следующую ночь, ибо слишком был слаб, чтобы рассказать сразу все до конца. Он тоже перестал молиться о том, чтобы Господь прибрал его как можно быстрее, потому что ему хотелось придумать финал очередной истории, который он хотел узнать не меньше, чем она.

Однажды, через несколько недель, он перед уходом расправил простыню в изголовье и поцеловал Флоренс Дрю на ночь. И это дополнение сделалось обязательным ритуалом при каждом визите. Цвет лица вдовы изменился так стремительно, что флористу дали отбой, а анализы крови пришлось переделать трижды, чтобы удостовериться в их правильности. Прошло немного времени, и ее сердечные сокращения снова приобрели пугающий характер, но на этот раз совершенно иного свойства. Мониторы пищали, потому что их зашкаливало. Любопытные студенты-медики выстраивались в очередь в изножье ее кровати, желая взглянуть на пациентку, охваченную новой любовью.

В конце концов медперсонал решил, что случай безнадежный, ничем нельзя помочь, и мать капеллана выписали, заодно с Джорджем Праудфутом, который находился в таком же безнадежном состоянии. Парочка переехала в дом престарелых, их комнаты были расположены друг против друга, и двери оставались открытыми, чтобы они могли продолжать свои ночные ухаживания, и ни разу воображение не подвело ее кавалера. Их благословенной любви завидовали молоденькие медсестры, чьи романы неизбежно завершались крахом.

Когда Флоренс Дрю все-таки умерла, Джордж Праудфут последовал за ней через несколько минут. Оба оставили завещания с просьбой похоронить их в одном гробу, потому что обоим была невыносима мысль о расставании даже после смерти. Шесть дочерей были против, однако преподобный Септимус Дрю настоял на том, чтобы последнюю волю умерших исполнили, ибо никому не дозволено вставать на пути у священной любви. Их опустили в могилу вместе, и они в первый раз лежали в объятиях друг друга.

Бальтазар Джонс сидел в черной будке возле Кровавой башни, уже не чувствуя ступней. Он не мог включить электрический обогреватель на три секции, чтобы защитить ноги от холода, заползавшего в открытый проем двери. Потому что как только он включал его, будку заполняла вонь горелого бекона, который йомен Гаолер пытался поджарить на нем неделей раньше.

Утро для бифитеров выдалось хлопотным, потому что из-за небывало сухой погоды туристы охотно бродили по всему музейному комплексу, вместо того чтобы прятаться по башням, и лишь немногие удерживались от искушения задать стражам очередной идиотский вопрос. Бальтазара Джонса уже спросили, в какой башне держали после развода принцессу Диану, не актер ли он и настоящие ли те драгоценности Короны, которые с семнадцатого века выставлены в Тауэре для всеобщего обозрения. Это не считая обычных вопросов, звучавших каждые несколько минут, о казнях, методах пыток и местоположении туалетов.

На протяжении веков бифитеры записывали самые нелепые из вопросов посетителей, а также фиксировали случаи самого странного поведения. В переплетенных в кожу томах имелась запись о том, как в 1587 году один вельможа прочел «De Arte Natandi», первый учебник по плаванию, напечатанный в Англии. Как следует изучив рисунки, вельможа совершенно проигнорировал совет автора начинать с брасса и решил совершить свой первый в жизни заплыв на спине. Вступая в ряды пловцов, он выбрал в качестве места для тренировок не многолюдную Темзу, а спокойные воды крепостного рва. Улучив момент, когда сопровождавший его бифитер отвернулся, господин скинул с себя штаны и рубашку, отдал парик жене и устремился к спуску возле башни Байворд. Так и не удалось установить, что послужило причиной его гибели: достойное сожаления неумение плавать на спине или же тлетворные воды рва. Как бы там ни было, тело вельможи плавало вокруг крепости до следующей весны, став новой достопримечательностью, стремясь увидеть которую зеваки отпихивали друг друга локтями, взбудораженные газетными предостережениями суровых докторов, считавших подобный плачевный финал подтверждением общепринятого мнения, до какой степени опасно мочить ноги.

Через открытый проем будки Бальтазар Джонс с ангельским терпением объяснил парочке из Мидлендса, что улица Монетного двора, на которую они попали, войдя в Тауэр, не имеет никакого отношения к конфетам, как они полагали . Зато имеет отношение к Королевскому монетному двору, который чеканил все монеты в стране и с тринадцатого по девятнадцатый век находился в Тауэре. В приливе щедрости он даже подкинул им еще один исторический факт, прибавив, что великий физик и математик сэр Исаак Ньютон на протяжении двадцати восьми лет возглавлял Королевский монетный двор. Однако туристы уставились на него пустыми глазами, а затем спросили, где туалеты.

Когда он улыбался для неизбежной фотографии, порыв сердитого ветра с шумом погнал сухие листья по булыжникам рядом с будкой. На камнях появились темные пятна, похожие на мокнущие язвы Черной Смерти, и в воздухе запахло пылью девяти веков. Туристы бросились спасаться от дождя, а Бальтазар Джонс отодвинул задвижку на нижней половинке двери, вышел наружу и окинул небо пристальным взглядом опытного лошадиного барышника. Обрадовавшись неожиданному дождю нового вида, он сунул руку в карман, чтобы достать изящную египетскую бутылочку для духов, сделанную из розового стекла. Поставив ее под развалины стены, возведенной по приказу Генриха Третьего, он вернулся в черную будку, закрыл верхнюю и нижнюю половинки двери и сел ждать. Дождь колотил по крыше, словно обезумевший барабанщик из племени людоедов, а бифитер надел очки для чтения и раскрыл список животных, который передал ему Освин Филдинг.

Он скреб бороду, силясь вспомнить, что за зверь такой зорилла, как вдруг ему в окошко громко постучали. Бифитер поднял голову, снял очки и увидел главного стража, который, съежившись, стоял под дождем. Бальтазар Джонс спешно открыл верхнюю половинку двери.

— За воротами стоит грузовик с двумя людьми, которые уверяют, что приехали строить в крепостном рву вольер для пингвинов, — прокричал главный страж, заглушая дождь. — Очевидно, вам об этом известно.

Бальтазар Джонс нахмурился.

— Разве вам не сообщали из дворца? — спросил он.

— Люди из дворца не удостаивают меня вниманием.

Потребовалось несколько попыток, чтобы до главного стража дошло: да, в Тауэре снова будет устроен королевский зверинец. И еще несколько, чтобы он поверил: да, Бальтазар Джонс назначен его смотрителем. Бифитер никогда еще не видел, чтобы от человека, стоящего под проливным дождем, полыхало такой яростью.

— Что, черт возьми, вы понимаете в экзотических животных, если не считать вашей допотопной черепахи? Бог ты мой, они что, не смогли найти никого хуже? — воскликнул главный страж, вытирая глаза от дождя своими как будто набальзамированными пальцами.

Внезапно крепость осветилась серебристой вспышкой молнии.

— Это же крепость, а не какой-то там тематический парк, — проревел главный страж, прежде чем кинуться в укрытие под аккомпанемент грома.

Бальтазар Джонс закрыл дверцу. Он не любил главного стража, но не мог отрицать, что тот прав, говоря об отсутствии у него всякого опыта. Снова нацепив на нос очки, он взглянул на вымокший список увеличенными глазами, пытаясь припомнить, о каких зверях речь. Он-то ожидал, что его заботам вверят таких животных, которые населяли Тауэр в прежние века и которые когда-то были первыми представителями своих видов в Англии, но в наши дни считаются вполне обыденными и скучными.

С историей первого зверинца бифитер подробно ознакомился, когда они только-только переехали в крепость, чтобы избавить Милона от страха, который вызывал в нем новый дом. Страхи мучили Милона после экскурсии по Тауэру, которую провели для него другие дети, когда его родители распаковывали пожитки, а туристы покинули крепость до следующего дня. Когда дети пришли в Соляную башню, чтобы познакомиться с новым и самым юным жителем крепости, он старался выманить Миссис Кук из переносной клетки фуксией, которую стащил из цветочного ящика матери, переехавшего сюда из их прежнего дома. Однако черепаха со старческим упрямством отказывалась двигаться с места. После того как все дети по очереди полежали на полу и были официально представлены рекордсменке, древняя голова которой напоминала высушенную голову предка какого-нибудь дикого племени, они предложили Милону прогуляться по Тауэру. Геба Джонс, которая даже не догадывалась, что ожидает здесь сына, легко его отпустила — пусть дети покажут ему, где тут можно кататься на велосипедах.

Пока дети бежали к ближайшей к ним башне — башне Широкой Стрелы, — кто-то из них спросил Милона, что он знает о Ночи костров.

— Это когда папа запускает фейерверки из молочных бутылок в саду, а мама с Миссис Кук смотрят из окна кухни, потому что от грохота у них звенит в ушах, — ответствовал Милон.

Тогда сын главного стража сообщил ему, что на самом деле это годовщина того дня, когда Гай Фокс и его сподвижники пытались взорвать Парламент. После чего он указал на стену, где сэр Эверард Дигби, один из участников Порохового заговора, вырезал свое имя во время заточения, прежде чем его сначала повесили, а потом утопили и четвертовали. Милон, который понятия не имел, что это значит, провел пальчиками по имени на стене, гадая, куда же папа будет прибивать огненное колесо теперь, когда у них больше нет садового сарая. Он никак не отреагировал на услышанное, и кто-то из детей прибавил:

— Всех заговорщиков повесили, но вынули из петли раньше, чем они успели задохнуться. А потом им отрезали гениталии, вырвали сердца, отрубили головы и разрубили на части. А потом отрубленные головы выставили на Лондонском мосту в назидание остальным.

Милон вслед за остальными детьми выбежал из башни, чувствуя, как кружится голова. Когда они проходили мимо казарм Ватерлоо, кто-то сказал:

— Здесь выставлены драгоценности Короны, но мы не можем их тебе показать, потому что тогда сработает сигнализация и нас будут ругать, а потом отправят в тюрьму.

Кто-то прибавил:

— А еще здесь в пятьдесят втором году сидели близнецы Крэй, гангстеры из Ист-Энда, за то что во время армейской службы сбежали в самоволку.

После они гурьбой дошли до лобного места на Тауэрском лугу и уселись на траву, скрестив ноги. Один из мальчиков понизил голос и сказал:

— Это то самое место, где узникам рубили головы. Шестерым голову отрубили топором, а одному — мечом.

Милон, у которого уже сосало под ложечкой, хотел бежать спасаться в Соляную башню, но так перепугался, что не знал, как вернуться обратно.

Он последовал за детьми, стараясь не отставать, когда они бежали по лужайке, где до сих пор пробивался табак, выращенный здесь сэром Уолтером Рэли за тринадцать лет его заточения. Когда они взялись за холодную дверную ручку церкви Святого Петра-в-оковах, три крысы, пировавшие на гобеленовой подушечке для коленопреклонения, бросились под орган. Когда дети собрались у алтаря, Шарлотта Бротон, дочь вороньего смотрителя, показала себе под ноги на каменную плиту и зашептала:

— Вот здесь лежит ящик для стрел с костями Анны Болейн. Ее муж, Генрих Восьмой, выписал из Франции самого известного палача, чтобы тот отрубил ей голову мечом. У нее был лишний палец на одной руке, и капеллан сошел с ума, слушая, как она барабанит по крышке ящика одиннадцатью пальцами.

Когда они пошли к выходу и их шаги эхом отдавались от стен, Милон бросился бежать во весь дух, чтобы не оказаться последним.

Закат разливался над крепостными стенами, от Темзы поднималась вонь, и дети решили повести новенького на экскурсию с привидениями. Для начала они навестили Уэйкфилдскую башню, где, как они сказали, обитает призрак Генриха Шестого, которого закололи прямо в крепости. Потом они задержались перед Кровавой башней, и кто-то сказал шепотом, что двух маленьких призраков в белых ночных рубашках часто видят стоящими в дверях. После они пробежали по зубчатым стенам, по которым частенько прогуливается привидение сэра Уолтера Рэли, облаченное в элегантный наряд елизаветинских времен. А потом они навестили еще с дюжину мест и под конец забрались в башню Мартина, где призрак медведя напугал солдата и тот умер от потрясения.

Несмотря на новенький пододеяльник со стегозавром и плакат с тираннозавром, который Бальтазару Джонсу все-таки удалось прибить к холодной стене, в ту ночь Милон отказался спать в своей круглой комнате, которая сначала вызвала у него такой восторг. Когда настало время ложиться в постель, он взбежал по винтовой лестнице в своих маленьких тапочках и забрался под одеяло между родителями. Он лежал на спине, вытянувшись в струнку, и отказывался закрывать глаза, а то «вдруг они придут и заберут меня». Когда в конце концов его сморил сон, он начал пинать отца по лодыжкам, как будто пытаясь спастись от мучителей. Бальтазар Джонс с криком проснулся, спустя миг с такими же криками проснулись жена и сын.

Бифитер испытал все способы убеждения, чтобы рассеять тень омерзительного прошлого крепости, которая пала на его сына. И хотя он говорил, что смертная казнь была отменена, что наука отрицает существование привидений, а преподобный Септимус Дрю совершенно здоров, если не считать того, что он носит сан, ничто не могло убедить мальчика.

Держа Милона за руку, Бальтазар Джонс повел сына на прогулку по стенам. Пока они глядели из-за парапета на Тауэрский мост, бифитер рассказывал, что некоторые арестанты жили куда лучше, чем совершенно свободные бедняки за стенами крепости.

— Помнишь Джона Баллиола, шотландского короля, я рассказывал тебе, что он сидел в Соляной башне? Так вот, он отлично проводил время, — уверял отец, облокотившись на парапет. — Он привез с собой кучу народу. У него было два оруженосца, егерь, брадобрей, капеллан, дьяк, два конюха, два мажордома, портной, стиральщик белья и три пажа. И ему позволяли покидать Тауэр, чтобы охотиться. Он жил здесь лучше, чем мы. Твоя мама уже дважды отправляла меня в прачечную, потому что стиральная машина не работает. И заметь, его отослали во Францию после того, как он отбыл наказание, и вот это, по моему мнению, было действительно жестоко.

Однако Милона, который стоял на цыпочках, чтобы заглядывать за парапет, это не убедило.

— А как же тогда сэр Уолтер Рэли? — продолжал Бальтазар Джонс. — Помнишь, я рассказывал тебе о человеке, который привез картошку и трижды сидел в Тауэре?

— Его посадили в тюрьму за то, что он привез картошку? — спросил Милон, поднимая глаза на отца.

— Не совсем. В первый раз он женился на одной из фрейлин Елизаветы Первой, не спросив позволения королевы, во второй раз его обвинили в предательстве, а под конец — в том, что он спровоцировал войну между Англией и Испанией, когда искал золото. Но ты совершенно прав, картофель весьма спорный овощ. Хотя лично я посадил бы того, кто вырастил брюссельскую капусту. Так о чем это я? Ах да, все тринадцать лет заточения в Кровавой башне у Уолтера Рэли было трое слуг. Только представь! Тебе бы понравилось, если бы кто-нибудь натягивал тебе носки?

Но Милон ничего не ответил.

Тогда бифитер рассказал ему, что жена и сын исследователя время от времени приезжали к нему и гостили в Кровавой башне, что его второй сын родился прямо в крепости и был крещен в тауэрской церкви.

— Рэли даже позволялось выращивать в тауэрском саду диковинные растения, которые он привез из открытых им стран, — продолжал бифитер. — Ему разрешили установить в старом курятнике перегонный куб, и он экспериментировал с разными лекарственными препаратами, которые продавал посетителям. И еще он построил маленькую плавильную печь, чтобы переплавлять разные металлы. Ты, если захочешь, тоже можешь получить химический набор и проводить разные эксперименты. Можно даже будет устроить несколько взрывов и посмотреть, подпрыгнет ли твоя мать выше, чем в Ночь костров.

Но в тот вечер Милон снова забрался в родительскую постель и метался во сне так, будто его преследовали демоны. Бальтазару Джонсу наконец удалось восстановить свои права на супружеское ложе после того, как на него снизошло озарение за обедом в убогой кухне Соляной башни.

— Когда мы вернемся домой в Кэтфорд? — спросил Милон с набитым ртом, уплетая спагетти под соусом «Болоньезе».

— Каждый раз, когда овца говорит «бе-е», она роняет клок сена, — вставила Геба Джонс.

Бифитер посмотрел на жену, затем на сына.

— Кажется, твоя мать хочет сказать, чтобы ты не разговаривал с набитым ртом, — проговорил он. Он сосредоточенно накручивал спагетти на вилку, а потом добавил, не поднимая глаз: — Милон, тебе понравится жить в этом удивительном месте. Целых шестьсот лет в Тауэре был собственный маленький зоопарк, потому что существовала традиция дарить королям настоящих животных.

Милон быстро поглядел на отца.

— И каких животных им дарили? — спросил он.

Бифитер не сводил взгляда со своих спагетти.

— Я расскажу тебе сегодня перед сном, но только при условии, что ты пойдешь спать к себе, — ответил он. — Возможно, хотя точно неизвестно, что они были потомками динозавров.

Остаток дня Бальтазар Джонс изучал документы и записи, вырванные из алчных пальцев хранителя истории Тауэра. Когда наступил вечер, он задернул все занавески в комнате сына. Затем он до подбородка накрыл его одеялом и сел рядом с его постелью.

Зверинец был основан в правление короля Иоанна, начал он, когда в 1204 году король приказал привезти из Нормандии, которую он в конце концов потерял, три ящика с дикими животными. Затем, в 1235 году, его сын король Генрих Третий был однажды разбужен ото сна после скучного обеда в Тауэре. Костлявые пальцы, растолкавшие его, принадлежали встревоженному придворному, который сообщил, что по реке только что прибыл подарок-сюрприз, любезно присланный императором Священной Римской империи Фридрихом Вторым, и этот подарок производит невероятный шум. Король, взволнованный мыслью о неожиданном подарке, поспешно натянул сапоги и поспешил к берегу Темзы. Ящики открыли с помощью рычага и обнаружили в них трех смердящих леопардов. И никакими доводами монарха не удалось убедить, что пятна на животных составляют неотъемлемую часть их красоты, а вовсе не говорят о какой-то болезни. И редчайших в Англии животных оставили метаться по клеткам в Тауэре.

Милон, который зачарованно слушал, спросил:

— Но если пятна — это красиво, почему наша мама всегда сердится, если находит на лице пятнышко?

— Потому что пятна красивы на леопардах, а не на женщинах, — пояснил Бальтазар Джонс.

Следующим вечером Милон отправился спать к себе, соблазненный обещанием очередного экскурса в историю. Бифитер снова сидел рядом с постелью, глядя на смуглое лицо сына, так похожее на красивое лицо жены, и продолжал рассказ.

В 1252 году в Тауэр прибыл еще один подарок, на этот раз из Норвегии. Белый медведь и служитель прибыли в крепость без помпы, на небольшом морском судне. К тому времени человек по имени Харальд и медведь, которые плыли по морю много месяцев, поскольку не раз сбивались с курса, видеть друг друга не могли. И путешествие вверх по Темзе только ухудшило их настроение. Оба с трудом выносили, когда на них глазеют, но вопли зевак при виде диковинного белого медведя были сущей ерундой по сравнению с теми замечаниями, какие отпускали по поводу наряда служителя, потому оба путешественника были мрачнее тучи, и настроение омрачилось еще больше, когда они увидели те развалины в стенах крепости, где им предстояло поселиться. Решив, судя по его белому меху, что зверю годков сотни три, Генрих один раз взглянул на него с любопытством, как на полную древность.

— Что такое «древность»? — спросил Милон.

— Нечто очень и очень старое.

Милон помолчал.

— Как дедушка? — наконец спросил он.

— Совершенно верно.

Потом Бальтазар Джонс продолжил. Харальд, служитель, приставленный к медведю, водил его на веревке к Темзе, где тот ловил рыбу. Харальд быстро понял, что его никто тут не понимает и он тоже никого не понимает. Тогда он оставил всякие попытки общения и проводил все время в компании своего полярного подопечного, даже спал у него в медвежьем логове. Все их разногласия были позабыты. Постепенно каждый научился понимать, что думает другой, хотя оба молчали. По ночам в их загон приплывали сны о родных местах, где до самого горизонта лежали сверкающие снега и воздух был прозрачнее слезы. Когда в конце концов Харальд скончался от цинги, белый медведь умер от инфаркта через несколько часов.

Когда Бальтазар Джонс договорил, он заметил на щеках Милона влажные дорожки от слез. Однако мальчик настаивал, чтобы отец продолжал. В 1255 году Генриху прислали очередного зверя, на сей раз от Людовика Девятого, в знак его благосклонности, и этот зверь тоже был первым представителем своего вида в Англии, продолжал бифитер. Некоторые дамы в толпе, собравшейся на берегах Темзы по случаю прибытия новой диковинки, упали в обморок, увидев, как животное пьет воду не ртом, а несоразмерно длинным носом.

Король отдал приказ соорудить в крепости деревянный загон для диковинного зверя. Но, несмотря на спокойный нрав и морщинистые колени животного, монарха так напугал его вид, что он не решился зайти в загон и рассматривал животное через прутья решетки, к вящей радости заключенных. Король даже вздохнул с облегчением, когда через пару лет животное испустило последний вздох и его странное тело рухнуло, перекрыв выход из загона служителю, который дожидался несколько дней, пока его освободят.

— Но почему слон умер? — спросил Милон, вцепившись в край пододеяльника со стегозавром.

— Животные тоже умирают, сынок, — ответил Бальтазар Джонс. — Иначе на небесах у нашей бабушки не было бы никаких зверей, ты же понимаешь.

Милон поглядел на отца.

— А Миссис Кук тоже отправится на небеса? — спросил он.

— Когда-нибудь, — ответил бифитер.

Последовало молчание.

— Папа?

— Что, Милон?

— А я тоже отправлюсь на небеса?

— Да, сынок, но это будет еще очень не скоро.

— И вы с мамой будете там?

— Да, — ответил он, гладя мальчика по голове. — Мы будем там, будем тебя ждать.

— Значит, я буду не один? — спросил сын.

— Конечно, сынок. Не один.