1942

 

Глава 49

Президент Рузвельт ел яблоко и сортировал новые марки для своей коллекции, когда ему доложили о нападении на Пирл-Харбор. Он немедленно отдал приказ о переводе военно-морского флота на военное положение. Часы Белого дома показывали один час сорок семь минут пополудни. На рассвете следующего дня, по японскому времени, пятьсот японских солдат высадились на скалистый берег в районе Баско, главной деревни полуострова Батаан, в ста сорока милях к северу от острова Лусон, самого северного острова Филиппинского архипелага. Так началось завоевание Филиппин японцами.

Письмо лейтенанта (мл. ст.) Николаса Кемпа своей жене.

Манила, 23 декабря 1941 г.

Моя дорогая Габриэлла,

Я бы несомненно предпочел сообщить тебе хорошие новости, но, к сожалению, все плохо и становится хуже. Вчера джапы начали наступление на Лусон, которого мы ожидали. Вот уже две недели, как они бомбят Багио, — это летняя столица Филиппин, к северу от Манилы, — и еще они высадились в заливе Лингаен, что к западу от Багио. Мне довелось провести в Маниле только десять дней, и я едва ориентируюсь в городе, но не похоже, что мы пробудем здесь долго. Япошки уже движутся походным маршем на юг, и, наверное, через пару недель будут здесь: сопротивление, которое мы им оказываем, очень незначительно, что, впрочем, неудивительно, если учесть, что мы безнадежно уступаем им в численности, а большинство филиппинских солдат — необученные. Говорят, Мак-Артур хочет стянуть нас всех — американцев, филиппинские войска и Кесона — обратно на полуостров Батаан, который вдается в Манильский залив к западу от места, где мы находимся. Здесь, я полагаю, мы в последний раз попытаемся оказать сопротивление до подхода подкреплений. Не знаю, может быть, что-нибудь и получится. Но в настоящий момент здесь нет ничего такого, что вселяло бы оптимизм. Все в панике. Говорят, что Кесон, который является главой филиппинского правительства и другом Мак-Артура, попытался направить японцам послание с предложением уладить дело полюбовно. Мак-Артур на него страшно зол. Ну, довольно о старых друзьях.

«Коротышка» Лонг скорее всего возглавит здешнюю военно-морскую разведку, но мой босс, как, впрочем, и все, включая твоего покорного слугу, не имеют представления о том, что вообще происходит. Все, что я делал в последнее время, — это сжигал шифры и упаковывал важные документы. В общем, мне, наверное, хватит жаловаться. Флот — это моя профессия, а война — это как раз то, для чего флот существует.

Как поживает Младший? Скучает ли он по папочке? Наверное, нет, но папочка чертовски скучает по нему. У меня больше нет мокрых подгузников, требующих смены! Клянусь Богом, я никогда не думал, что мне будет не хватать именно этого, но так оно и есть. Поцелуй его лишний раз за меня. Как идут дела в твоем салоне? Теперь, когда идет война, покупает ли кто-нибудь одежду?

Больше всего я скучаю по тебе, моя дорогая. Мне бы хотелось, чтобы во всей этой неразберихе ты сохраняла спокойствие. Дела, как кажется, идут неважно, а япошки оказались гораздо лучшими солдатами, чем мы о них думали. Мне кажется, нам придется изменить кое-какие представления о том, что лучшие солдаты — это белые люди, а все остальные не вполне соответствуют должному уровню. Как бы то ни было, старина Ник сумеет о себе позаботиться, и ему не хочется, чтобы ты волновалась. Даже если дела пойдут еще хуже, чем они обстоят сейчас, не падай духом, любовь моя. Потом, когда мы соберемся все вместе после войны, я еще надоем тебе и всем нашим друзьям своими рассказами о войне.

Я люблю тебя, моя дорогая, и шлю тебе большой горячий поцелуй в этом конверте.

Всегда твой, моя дорогая, Ник.

— Что-нибудь слышно от Ника, дорогая? — спросила Эрика Штерн, только что возвратившаяся из месячной поездки по линии U.N.О.

Она стояла перед зеркалом в салоне, а Габриэлла и Розита примеряли на ней серый костюм.

— Нет, — ответила Габриэлла, вынимая изо рта булавки. — Последнее письмо, которое я от него получила, было от двадцать третьего декабря.

— Боже мой, да это больше трех месяцев! Они что, не могут отправить почту?

— Как они могут? Их посадили в тюрьму на Батаане.

— Бедняжка, я знаю, ты волнуешься…

— С ними все будет в порядке, — сказала Габриэлла тихо. — С Ником все будет в порядке.

Она так часто говорила это себе последние три месяца, что это стало почти молитвой или мольбой, которая благодаря постоянному повторению притупляла ее панику. Это, а также изнуряющая работа и ее ребенок удерживали ее от того, чтобы совсем не развалиться. Ник получил приказ о переводе в Манилу еще до нападения на Пирл-Харбор, но даже тогда не возник вопрос о том, что Габриэлла поедет с ним. Обстановка на Дальнем Востоке, с точки зрения отношений с Японией, была слишком напряженной, чтобы жены офицеров могли их сопровождать. При этом, однако, Мак-Артур накануне отказался отправлять домой семьи офицеров, к тому времени находившиеся на Филиппинах, чтобы не создавать панику среди филиппинцев. Она оставила их домик на военно-морской базе Сан-Диего, где они жили со дня свадьбы, и переехала в свою квартиру на Брентвуд. Жить в Сан-Диего и одновременно управлять делами в салоне было неудобно. Тем не менее Габриэлла настояла на том, чтобы жить с мужем вместе, и ловко, хотя и дорого, разрешила проблемы материально-технического обеспечения. Четыре дня в неделю она летала в Лос-Анджелес на работу и каждый вечер возвращалась домой вовремя, чтобы разделить ужин и постель с Ником.

А теперь — Батаан, Коррехидор. Падение Малайи, Сингапура и Гонконга. Джапы на Тихом океане казались такими же непобедимыми, как и немцы в Европе. Лос-Анджелес находился в напряженном состоянии, близком к панике. Не проходило и дня без новых слухов о том, что японская подводная лодка была замечена возле Малибу, или что японские военно-воздушные силы готовятся бомбить студию «Метро Голдуин Майер». Это было большее, чем просто психоз. Но самым страшным для Габриэллы было отсутствие новостей. «Сохраняй спокойствие», — написал он ей. Но как она могла оставаться спокойной, если ее преследовал кошмар, что Ника взяли в плен? Или что-нибудь еще хуже…

«С ним все должно быть в порядке, — мысленно повторяла она, заканчивая примерку костюма для Эрики. — С ним все должно быть в порядке».

Но если бы она только знала… Если бы он смог передать ей хоть одно словечко…

Первые прибывшие в город Маривелес японцы приехали на грузовике в полдень 9 апреля 1942 года. Они казались вполне дружелюбно настроенными. Маривелес — это небольшой приморский городок на южной оконечности полуострова Батаан. Отсюда Мак-Артур начал военные действия всеми силам филиппино-американских войск, до того размещавшихся на крошечном островке Коррехидор, по форме напоминавшем головастика. За три недели до этого он с женой и трехлетним Артуром сбежал с острова на торпедном катере под покровом темноты, оставив генерала Уэйнрайта командовать вместо себя. Уэйнрайт отдал приказ: всем, к тому времени оставшимся на Батаане, сражаться насмерть. Однако генерал-майор Кинг, под командованием которого находились семьдесят тысяч человек оставшихся на Лусоне, знал, что его войска были слишком слабы и недоукомплектованы, чтобы нанести какой-либо ощутимый урон японцам. И он решил этому приказу не подчиняться. В девять часов утра, по иронии судьбы, в день семьдесят седьмой годовщины капитуляции генерала Ли генералу Гранту при Аппоматоксе, Кинг заявил о безоговорочной капитуляции своих войск старшему начальнику японских войск полковнику Мотоо Накаяма. Это произошло на экспериментальной ферме в Ламао. Когда он спросил Накаяму, будет ли его войскам обеспечено хорошее обхождение, Накаяма резко ответил: «Мы не варвары». После этого генерал Кинг, оставивший свою саблю в Маниле, отдал вместо нее свой пистолет.

Ник вызвался остаться на Лусоне, чтобы принести пользу в борьбе с японцами. Тогда он считал это не только проявлением храбрости, так как знал, что падение Коррехидора тоже предопределено и это только вопрос времени. На Лусоне он мог бы принести хоть какую-то пользу, вместо того чтобы отсиживаться в пещере маленького прибрежного островка. Но теперь, когда он, истощенный и грязный, сидел под пальмой на главной площади Маривелеса и наблюдал, как японцы выбираются из своих грузовиков, он задумался над тем, был ли вообще смысл в каком-либо сопротивлении. Он очень сильно любил свою страну. И так же сильно, как и другие «сражающиеся пасынки с Батаана», он испытывал дикую и бессильную злобу против тех людей в Вашингтоне, которые, как они считали, их предали. Где было пополнение, где были самолеты, боевые корабли, артиллерия, продовольствие и медицинские средства, в которых они так отчаянно нуждались, чтобы отбросить орды японцев, заполонивших остров и завоевавших американскую колонию за несколько недель? Было ли кому-нибудь в Вашингтоне дело до того, живы они или погибли? Разве Рузвельт поинтересовался, спустили или нет американский флаг перед домом верховного комиссара в Маниле и заменили ли его Восходящим солнцем?

— Поглядите-ка, как те ублюдки скалятся, — пробормотал сержант Том Рид, тридцатисемилетний профессионал морской пехоты из Каламазу в штате Мичиган, сидевший рядом с Ником под пальмой.

— У них много причин скалиться, — ответил Ник. — Они победили.

— Плевать на них. Может, они нас и победили, но конкурс красоты им не выиграть. Посмотрите вон на того, за тем деревом.

Капитан, на которого они обратили внимание, был действительно крайне некрасивым, с кривыми ногами, с зубами как у кролика и в очках с толстыми стеклами — ну прямо карикатура на нипа. Он только что начал кричать на плохом английском, обращаясь к десяткам американцев, развалившимся в центральном парке города в тени пальм и кустов красного жасмина — франгипани:

— Вы построиться здесь. Торопитесь, пожаруста. Стройтесь в строй. Спасибо.

Усталые, взмокшие от жары американцы медленно вставали. Был четверг после первой с начала войны Пасхи, стоял слепящий зной, было ужасно влажно, и нечем было дышать. Полевую форму они не меняли уже много недель, и поскольку по крайней мере треть из них страдала от дизентерии, зловоние было ужасным. Они проковыляли из парка на улицу и построились. Японский капитан взобрался на грузовик, чтобы его лучше было видно. Никто из его солдат не проявлял враждебности.

— Меня зовут капитан Ямашита, — выкрикнул капитан. — Я должен вам сообщить, что ваш генерал Кинг сдался безоговорочно императору Японии. Вы все теперь наши военнопленные. Наш командир — генерал-лейтенант Масахуру Хомма — приказал, чтобы все военнопленные немедленно были направлены на север, к городу Баланга. Мы переночуем здесь, а утром некоторые из вас на грузовиках отправятся в Сан-Фернандо. Другие пойдут пешком. Из Сан-Фернандо вас отправят поездом в Капас, а потом пешком в лагерь «О'Доннел», где вас будут содержать, пока Америка не запросит мира.

— А что, если Америка победит? — выкрикнул один морской пехотинец.

Капитан Ямашита захихикал. Затем он обернулся к своим солдатам и прокричал что-то по-японски. Они стали хохотать и свистеть.

— Как Америка может победить? — ответил Ямашита, все еще улыбаясь. — Японцы овладели всем Тихим океаном.

Американцы переглядывались и пожимали плечами.

— Нам дадут поесть? — выкрикнул другой. — До Баланга девятнадцать миль отсюда.

— Пищу получите в Баланга, — ответил Ямашита. — Ладно, выходим. Пошли.

— Пошри, — передразнил произношение японца Ник.

— Выходим, пожаруста, — эхом откликнулся Том Рид.

— Надеюсь, он пошутил, что мы сумеем проделать весь путь отсюда до Баланга пешком за один день. Я точно не смогу пройти девятнадцать миль, — сказал Ник.

— Думаю, он именно это имел в виду, — разочаровал его Рид. — Нипы — лучшие ходоки, чем мы. Для них девятнадцать миль — это прогулка.

Глядя на своих истощенных товарищей, Ник все еще надеялся, что Рид ошибался. Но тот был прав. План прогнать пешком и транспортировать американских и филиппинских пленных от Маривелеса в лагерь «О'Доннел» на общее расстояние в девятнадцать миль предложил генералу Хомма его специалист по транспорту — генерал-майор Йошиката Каване. Другая его идея состояла в том, чтобы кормить американцев тем же пайком, что и японских солдат. Более того, он доложил своему начальнику, что полевые госпитали для больных и раненых уже подготовлены в Баланга и Сан-Фернандо, крупном железнодорожном узле.

Хомма в основном одобрил этот план, думая, что пленных насчитывается около двадцати пяти тысяч человек. На самом же деле их было более семидесяти пяти тысяч, — американцев и филиппинцев, — уже истощенных и погибающих от голода людей, каждый десятый из которых к тому же страдал от малярии или дизентерии. Более того, госпитальная служба у японцев практически отсутствовала.

В таких условиях и начался Марш смерти на Батаане.

Поначалу Ник никак не мог взять в толк явную несерьезность отношения японской охраны к пленным. Одна группа американских пленных была отправлена пешком из Маривелеса на север вообще без охраны. Вторая группа, включая Ника и Рида, шла под относительно плотной охраной. Вдобавок одни японцы, как и капитан Ямашита, казались в меру дружелюбными. Другие же совершали дикие выходки по отношению к американцам по малейшему поводу. Менее чем через час после выхода в свой далекий путь на север к Баланга группы из ста американцев, в число которых входил и Ник, один из пленных заметил на краю грязной дороги артезианский колодец и выбежал из строя к нему, чтобы напиться. Крикнув ему что-то на яростном японском, один из конвойных взмахнул винтовкой и прикладом размозжил ему голову. Американец упал на дорогу без сознания.

— Подонок, — сказал Ник, направляясь к охраннику.

Рид схватил его за руку:

— Не лезьте в это дело.

— К черту! Мы — военнопленные, а не скотина!

Выдернув свою руку из руки Рида, он подбежал к конвойному, который орал на лежавшего без признаков жизни американца.

— Ты когда-нибудь слышал о Красном Кресте? — закричал Ник. — Красный Крест! — повторил он, показывая на пальцах. — Женевская конвенция?!

Японец уставился на него. Он поднял винтовку и направил ствол в грудь Нику. Он извергнул из себя поток каких-то слов по-японски, очевидно, предупреждая, что его место — в строю. Ник поглядел на штык, потом перевел взгляд на лежавшего американца. Тот уткнулся лицом в дорожную грязь. Его затылок был залит кровью. Другие пленные остановились посмотреть. Ник огляделся, поискав взглядом капитана Ямашиту. Но его нигде не было видно. Он чувствовал, как острие штыка уперлось в его ребро, слышал, как японец кричал на него снова и снова. Сдавшись, он пошел обратно в колонну пленных.

— Они в жизни не слыхали о Женевской конвенции, — сказал Рид. — А если бы и слыхали, они постарались бы поскорее забыть о ней для своего же спокойствия. О, черт возьми, смотрите!

Ник обернулся назад и увидел, как японец пинает ногами американца, очевидно крича ему, чтобы тот встал. Когда по-прежнему лежавший без сознания американец не отреагировал, японец поднял винтовку и со злостью воткнул штык ему в спину. Кровь струей ударила вверх, и Ник содрогнулся, начиная понимать, в каком кошмаре он оказался.

Марш продолжался. Слева от американцев возвышалась гора Батаан, справа — аквамариновые воды Манильского залива, но естественную красоту пейзажа уродовали облака пыли из-под колес появившихся встречных грузовиков, набитых японскими солдатами, направлявшимися на юг к Маривелесу. Очень скоро цепочка машин превратилась в непрерывный поток грузовиков, танков и японской артиллерии, и пыль от них не давала дышать. Солдаты с грузовиков отпускали в адрес побежденных американцев презрительные насмешки и оскорбления, некоторые размахивали бамбуковыми палками над головами пленных, сшибали грязные и пропотевшие кепи, а кое-кому иногда доставалось и по голове.

— Проклятые ублюдки, — ворчал Рид. — Они думают, это — игра.

— Что бы ни было, мы точно до Баланга сегодня не доберемся.

— А это значит, и жратвы не будет. Боже, я умираю от голода.

По сути дела, на грани голодной смерти были все. И состояние людей быстро ухудшалось из-за изнуряющих условий этого похода. Охрана реквизировала рисовый амбар и загнала в него всю сотню пленных. Им отпустили по миске червивого риса на каждого и один раз дали напиться из колодца, прежде чем заперли на ночь. Амбар был набит до отказа и провонял потом и испражнениями людей; из-за дизентерии кишечник большинства из них превратился в решето, и они непроизвольно пачкали свои штаны.

Ник, сидевший на корточках в углу рядом с Томом Ридом, снял свои ботинки, подметки которых наполовину износились, и растирал опухшие ноги. Несколько человек разговаривали, но Рид прошептал:

— Хотите сигарету?

— Я не курю.

— Хорошо, а то осталось всего три штуки. Меня будет ломать, если я не покурю хотя бы японского табака.

Утром пленных выпустили из душного амбара, и они проковыляли наружу, глотая свежий воздух. Вскоре этот печальный марш продолжился. Та некоторая сдержанность, которую конвойные проявляли в первый день, теперь исчезла, как будто их заносчивость росла по мере ухудшения состояния пленных. Отставших пристреливали: Ник в общей сложности насчитал шесть смертей за одно только утро. Их тела бросили у дороги распухать на солнце. Ник был вне себя от ярости, но ни он, ни другие не предпринимали новых попыток к сопротивлению, ибо понимали, что это приведет к усилению жестокости со стороны японцев. Но по мере того как солнце выпаривало последние капли влаги из страдавших от жажды людей, большинство которых к тому же было обезвожено распространяющейся дизентерией, пленных охватывало какое-то безумие. Проходя мимо множества встречавшихся придорожных артезианских колодцев, они выбегали из колонны ради глотка воды, хотя и понимали, что навлекают на себя смерть. Многие поплатились жизнью. Однако с изысканной утонченностью садизма около одиннадцати часов дня конвойные позволили взрослым мужчинам побежать на ферму напиться из грязной лужи, в которой лежали водяные буйволы. И хотя Ник и Рид оба тоже сходили с ума от жажды, чувство самосохранения заставило их воздержаться от этой самоубийственной «передышки на коктейль». Они поступили правильно, поскольку те, кто отведал той водицы, в течение нескольких дней умерли от острых кишечных инфекций.

В полдень конвойные дали пленным получасовой отдых, заставив их, однако, сесть прямо на дороге, вместо того чтобы дать им возможность укрыться в тени придорожных деревьев. Охранники не позволили пленным и облегчиться в канаве. Американцы сидели оцепенелые на жгучем солнцепеке. Многие стонали от жажды или ужасных болей в кишечнике. Когда они двинулись дальше, Ник сказал Риду:

— Боже, да ведь они же палачи.

Не прошло и десяти минут, как на дороге появился «бьюик», направлявшийся на юг к Маривелесу.

— Должно быть, кто-то важный, — сказал Рид. — За рулем у него — шофер.

И действительно, четырехдверный автомобиль с открытым откидным верхом выглядел внушительно. Машину вел японский капрал, а на заднем сиденье подчеркнуто прямо сидел только один офицер, полковник, который вглядывался в медленно проплывавшие перед ним лица пленных.

— Поглядите-ка, проклятые нипы ему кланяются! Как вы думаете, это не Хирохито?

— Это не он, но ты близок к истине, — сказал Ник, узнав молодого офицера на заднем сиденье.

— Куда вы? — спросил Рид, когда Ник выскочил из колонны и побежал к машине.

— Я его знаю! — закричал Ник. Он прыгнул на подножку машины. — Асака! — воскликнул он. — Это я, Ник Кемп!

Принц Асака изумленно поглядел на него и что-то сказал шоферу по-японски. Машина остановилась. Асака снова посмотрел на американца. Он едва узнавал его. Его когда-то мускулистое тело из прежних восьмидесяти килограммов потеряло, как минимум, двадцать. Он был грязен, оброс трехдневной щетиной, и нещадное солнце полностью обесцветило его волосы.

— Что бы вы ни думали обо мне лично, вы должны распорядиться, чтобы охрана перестала обращаться с нами, как со скотом. Мы — военнопленные, и существует Женевская конвенция. Боже, они морят нас голодом пристреливают отстающих, прошлой ночью они затолкали нас в рисовый амбар… Вы — кузен императора. Вы же можете что-нибудь сделать! Вы что, хотите, чтобы Япония потеряла свой престиж в глазах всего мира?

Он услышал крики позади себя на дороге и, обернувшись, увидел, как один американец бросился из колонны в канаву и спустил штаны, чтобы облегчиться, и как японские конвойные орали на него. Асака поднял руку и что-то сказал по-японски. Охранники тут же заткнулись и поклонились ему. Асака взглянул на Ника.

— Мы встретились, мистер Кемп, при несколько иных обстоятельствах, чем в последний раз, — сказал он спокойно. Затем он что-то пролаял шоферу. Тот выскочил, обежал машину спереди и отворил дверцу. Ник наблюдал, как Асака выходил из машины. Офицерский меч оставался на заднем сиденье. Шофер достал его и подал Асаке, который тут же пристегнул его к поясу. Потом он направился к американцу, который все еще сидел на корточках в канаве, тужась в попытке очистить свои прогнившие от дизентерии внутренности. Асака вытащил свой меч. Американцы, японцы и Ник видели, как над головой несчастного вились мухи.

— Охранники вам сказали, — проговорил Асака громким голосом, — не выходить из колонны.

— Я не понимаю по-японски, ты, мерзавец, — выкрикнул американец, — и у меня понос. Мне что, класть в штаны, а потом вонять, как джап?

Асака взялся за рукоять меча обеими руками, взмахнул им и отсек человеку голову. Это произошло так быстро и так жестоко, что американцы буквально застонали от шока. Весь ужас, накопившийся за последние сутки, прорвал их сдержанность. Они разразились криками в адрес Асаки, который только что отдал свой окровавленный меч шоферу с тем, чтобы тот вытер его. Асака посмотрел на озлобленных и орущих пленных, затем подошел к кланявшемуся ему охраннику. Он поговорил с ним почти с минуту, только однажды взглянув на Ника. Потом он обернулся к пленным. Охрана направила винтовки на толпу, и крики сменились тишиной.

— Мистер Кемп, — сказал Асака, — которого я знал в Америке до войны, пожаловался мне, что с вами плохо обращаются. Он упомянул Женевскую конвенцию. Позвольте мне объяснить вам, что японский солдат воспитан в готовности умереть за свою страну. Для японцев нет большего позора, чем сдача в плен. Японец убьет себя прежде, чем сдаться в плен. Вы все сдались. В глазах конвойной охраны вы опозорили себя и опозорили свою страну. Конвой не считает вас военнопленными и относится к вам, как к трусливым собакам. По их мнению, они делают вам одолжение, помогая вам умереть.

— Хоть какое-то одолжение, — сказал один морской пехотинец.

— Вас предупредили, — возразил Асака и прошествовал к своей машине в сопровождении шофера. Шофер оттолкнул Ника от подножки автомобиля и открыл дверцу. Прежде чем сесть в машину, Асака обернулся к Нику.

— Надеюсь, я дал удовлетворительный ответ на вашу жалобу, мистер Кемп.

Он сел в машину. Шофер захлопнул дверцу, суетливо прыгнул на свое место, завел машину, и они уехали. Ник смотрел сквозь клубы пыли вслед удалявшемуся «бьюику».

— Кто это был, черт возьми? — спросил Рид.

— Это принц Асака. Он один из двоюродных братьев Хирохито.

— Без трепа?

— Конечно. Мы оба принимали участие в одной маленькой шпионской проделке пару лет назад в Лос-Анджелесе.

— Что за шпионская проделка?

Ник рассказал ему.

— Тогда почему ФБР дало ему вернуться в Японию, если он пытался купить секретные материалы?

— Потому что он кузен императора. Отношения Америки с Японией были и без того сложными, и не имело смысла их усугублять раздражением императорской семьи. Видел, как охранники ему кланялись? Он здесь — важная шишка. Эти подонки верят, что Хирохито — живой бог, поэтому любой член семьи — один из родственников бога. В Вашингтоне решили, что не стоит отдавать под суд родственника этого бога за шпионаж. Поэтому вот он здесь, в своем «бьюике». И я тоже здесь, с поносом.

— Вам плохо?

— Становится все хуже.

— Ваш японский дружок нашел действенное средство от этого.

К полудню Нику стало ясно, что Асака дал задание охранникам выбрать его, если не для того, чтобы убить, то для того, чтобы поиздеваться над ним, так как теперь время от времени они кричали на него и всячески провоцировали. Более того, когда истощенных американцев остановили на ночлег, ему не дали ни пищи, ни воды. Он ослаб от дизентерии настолько, что все равно не смог бы удержать в своем желудке лугао — омерзительную рисовую кашу со вкусом теста, которую давали на ужин. Но и это было бы хоть какой-то поддержкой для голодающего мужчины. А когда охранники оттолкнули его от единственного крана, он настолько помешался от жажды, что едва не расплакался. Том Рид попытался принести ему кружку воды, но охранник, заметив это, выбил кружку у него из рук, вылив драгоценную влагу на землю. Ник бросился на траву и стал было слизывать с нее капли распухшим языком, но конвойные с криками откатили его пинками прочь. На эту ночь людей заперли за оградой из колючей проволоки, где до них накануне ночевала другая группа пленных, превратившая этот клочок земли в болото человеческих испражнений. Мириады насекомых роились в воздухе, подобно тому как черви кишели в земле. Зловонный запах был таким отвратительным, что Нику не хотелось дышать. Рид с трудом пробрался через лежавшие тела к Нику, примостившемуся у самой ограды.

— Почему они не дают вам еду, если эту гадость можно назвать едой? — спросил он, присаживаясь на корточки возле друга.

— Думаю, Асака приказал им уморить меня голодом, чтобы отомстить мне за то, что я провел его в Лос-Анджелесе.

— Косоглазые ублюдки. Вы справитесь с этим?

— Конечно. Не волнуйтесь за меня.

— Только не надо геройствовать, лейтенант. Вы неважно выглядите.

Ему действительно нездоровилось.

В ту ночь ему приснилось, что он с Габриэллой идет вдоль пустого калифорнийского пляжа. Прибой накатывал на берег ленивые волны, и мягкая водяная пыль обдавала его лицо. Они держались за руки, когда подошли к большой скале. Из-за нее внезапно появился принц Асака. В руках он держал свой меч. «Ты оскорбил меня перед лицом моей семьи», — сказал он, размахивая им над головой Ника. Взмахи меча были замедленными, как это бывает в сновидениях, и с каждым взмахом меч приближался к его шее. Лезвие ослепительно вспыхивало на солнце.

Он проснулся в поту, дрожа от лихорадки.

Наутро они двинулись дальше, но Ник был так ослаблен голодом, жаждой и дизентерией, что вскоре стал спотыкаться. Рид пытался его поддерживать, шепча ему:

— Продолжайте идти! Вы же знаете, что они делают с отстающими.

— Пусть, — пробормотал он. — С меня достаточно.

— Да нет же, черт возьми! Они тебя застрелят!

— Ничего не могу поделать. Мне надо отдохнуть…

Из последних сил он оттолкнул Рида, покачиваясь, вышел из колонны и рухнул на обочину, скатываясь в канаву. Там было немного стоячей воды, но в тот момент ему было безразлично, что пить. Его горло пересохло. Он полз к воде, высунув язык.

Он слышал, что конвойные бегут к нему и кричат. Но он мог думать только о воде. Вдруг ужасная боль пронзила его, когда штык воткнулся в поясницу. Теперь он знал, что умирает, и мысль о том, что его страдания скоро закончатся, принесла ему странное ощущение умиротворенности. Его схватили и перевернули на окровавленную спину, бросив в воду. Казалось, что боль куда-то ушла, стала нереальной. Он смотрел на них, готовившихся его убить, стекленеющими глазами, будто он уже был вне своего тела, стал посторонним наблюдателем. Один ткнул его штыком в правый бок. Ник дернулся, почувствовал более сильную боль и то, как жизнь вытекает из него. Он догадался, что один из охранников пошел за лопатами. Теперь он чувствовал, как грязь падает ему на живот. Японцы оживленно лопотали, орудуя лопатами. Вот еще один ком грязи упал ему прямо на лицо.

Ник осознал, что его закапывают в канаве заживо. Он попытался сесть, пытался бороться, но тело больше ему не повиновалось. Он перестал сопротивляться и стал думать о жене и сыне.

Им понадобилось почти десять минут, чтобы закопать его полностью. Онемевший от ужаса Рид увидел, как один из японцев с размаху воткнул штык в свежую землю. Напоследок.

Охранники вернулись на дорогу.

Колонна тронулась, и Рид в последний раз оглянулся на могилу своего друга. От того, что он увидел, и от бессильной ярости он чуть не сошел с ума.

Правая рука Ника высунулась вверх из грязи. Какой-то момент она будто пыталась ухватиться за солнечный луч.

Потом замерла.

 

Глава 50

Николас Виктор Кемп вовремя срыгнул, когда его мать, двоюродные бабушка Барбара и дедушка Моррис закончили песенку. Габриэлла обняла и поцеловала его, а потом положила обратно в кроватку. Все они собрались в гостиной «Каса дель Мар». Потом, препоручив ребенка заботам няни-мексиканки Клариты, они пошли в столовую на ленч.

— Ему всего годик, а он такой большой! — восторгалась Барбара. — И он становится таким красивым.

— Он станет таким же дамским угодником, как и его отец, — сказал Моррис, подавая жене стул. — Габриэлла, мне никогда не забыть того вечера, когда ты пригласила Ника к нам на прием в честь Эрики. Ты только раз взглянула на него и буквально сошла с ума.

— Это и была любовь с первого взгляда, — улыбнулась она. — Был такой чудесный вечер.

— Не такой уж чудесный, как вспомню, что мне, по сути дела, пришлось развлекать этого прохвоста джапа-принца, — говорил Моррис, проходя мимо картины Моне к своему месту на другом конце стола.

— Ладно, Моррис, — остановила Барбара, — давайте не будем говорить о войне.

— Нет, почему же, — поддержала его Габриэлла, разворачивая свою салфетку.

— А о чем, собственно, говорить? — спросил Моррис. — Все идет паршиво. Кстати, есть идея поставить комедийный фильм о войне, так, просто чтобы поднять настроение у публики.

— Тогда почему не поставить мюзикл о Пирл-Харбор? — сухо заметила его жена.

— А почему бы не сделать фильм о любви на военную тему? — предложила Габриэлла. — Девушка встречает моряка, девушка теряет моряка… — Она запнулась, затем заставила себя улыбнуться. — Потом он возвращается к девушке.

Тетка посмотрела на нее с сочувствием:

— Это был бы самый счастливый конец всему.

— Так оно и будет, — уверенно сказала Габриэлла.

Мужчина, стоявший в «Салоне Габриэллы», был очень высоким и худым, а его волосы только начинали седеть. Габриэлла подумала о том, что ему, должно быть, сорок с небольшим, когда посмотрела на его визитную карточку, которую он ей подал. На ней было написано:

ЭБРЭХЭМ С. ФЕЛЬДМАН

Президент

«Саммит фэшнз», Инкорпорейтед

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

— Вы, вероятно, обо мне слышали? — спросил мужчина, говоря мягко и четко, без тени намека на акцент, который можно было бы уловить.

Он отличался мрачной красотой — очень длинный и узкий нос, кустистые черные брови над проницательными карими глазами и тонкогубый рот; лицо покрывал сильный загар. Было видно, что его элегантный темно-синий двубортный костюм, как и рубашка, были сшиты на заказ, а черные туфли привезены из довоенного Лондона.

— Да, я о вас слышала, мистер Фельдман, — ответила она, опуская его визитку в карман.

В салон из мастерской вернулась Лукреция. В Лос-Анджелесе шел проливной дождь, и бизнес замер полностью; в салоне было пусто.

— Многие из тех, кто связан с бизнесом по пошиву одежды, слышали о вас. Чем могу быть вам полезна?

— Вы не пообедаете со мной?

— Очень любезно с вашей стороны, но в данный момент я ужасна занята. Кроме того, я обычно не обедаю. Поскольку я склонна к полноте, я постоянно соблюдаю диету.

Фельдман с восхищением разглядывал ее ухоженную фигуру.

— Вы можете взять салат, — сказал он. — Мне кажется, вам следует принять это приглашение. У меня есть предложение, которое может принести вам несколько миллионов долларов.

К такому предложению, исходившему от человека, который, начав во времена Депрессии со спекулятивной биржевой конторы, создал компанию по пошиву женского платья с оборотом двадцать миллионов в год, не следовало относиться легкомысленно.

— Одну минутку, — согласилась Габриэлла, направляясь в мастерскую, — я надену шляпу.

Ожидая Габриэллу, Эйб Фельдман тихонько сделал непристойное предложение Лукреции, которая так же тихонько отклонила его.

Он жил в двух кварталах от салона, тем не менее подъехал к нему на арендованном лимузине.

— Ненавижу зонтики, — объяснил он, в то время как шофер одной рукой держал открытую дверцу, а другой ненавистный ему зонтик, а они усаживались на заднее сиденье. Как только они устроились, Фельдман развалился на сиденье так, будто всю жизнь ездил в лимузинах.

— Мы поедим в отеле, — предложил он, — это близко.

После того как они заняли столик в ресторане, он заказал «мартини», а Габриэлла — стакан содовой воды.

— Моя жена, — сказал он, — говорит мне, что сейчас вы — самый интересный молодой дизайнер в стране, а она в этом хорошо разбирается. Я уже провел здесь целую неделю и видел несколько ваших платьев на приемах. Должен сказать, я согласен с женой. Вы — хороший мастер, а я не люблю говорить комплименты. Мне бы хотелось, чтобы вы работали на меня.

— Я польщена, мистер Фельдман, но я довольна тем, что имею. Маленькое и независимое дело. Я продаю все, что выпускаю. И я неплохо зарабатываю на жизнь.

— Я знал, что вы это скажете. Кстати, меня зовут Эйб. Надеюсь, я смогу называть вас Гэби?

— Нет, не стоит. Я ненавижу имя Гэби. Звучит так же, как и имя старого простака ковбоя Гэббит Хейса. Меня зовут Габриэлла.

— Ладно, Габриэлла. Сигарету?

Он вытащил из кармана пиджака золотой гравированный портсигар. Она прикинула, что он у Картье стоит триста долларов.

— Благодарю вас, я не курю. Это отвратительная привычка.

— Я вижу, вы женщина строгих правил. Не возражаете, если я закурю?

— Нет, но вам следовало бы бросить.

Закуривая «Честерфилд», он улыбнулся.

— Пожалуй, вы правы. Но все-таки выслушайте меня, даже если вас это не интересует. — Он выпустил дым. — Может быть, в данный момент Америка оказалась в чертовски неприятном положении из-за этой войны, но у американцев впервые с двадцать девятого появились деньги в карманах. Я имею в виду реальные деньги, которые можно тратить и можно транжирить. Женщины много работают на фабриках, и после работы они отводят душу, делая покупки. Надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что мы едва можем удовлетворить спрос. Наша проблема не в том, как продать одежду, а в том, как приобрести материал для пошива.

— В это я могу поверить.

— Дело в том, что этот бизнес просто фантастичен. Поэтому я создал компанию «Саммит», ориентированную на потребности рабочей девушки, секретарши, продавщицы… Они всегда будут основой моего бизнеса. Но я предвижу продолжение бума и после окончания войны — что-то вроде двадцатых годов после последней войны, — а секретарши и продавщицы, которые покупали мой дешевый товар в прошлом, станут старше и богаче и захотят скупать все. О'кей, например, наша линия «мисс Дороти». Десяти-пятнадцатидолларовые платья могут пойти как двадцатипяти- и даже тридцатидолларовые. Но этому все еще слишком далеко до Шанель.

— Да, вы можете сравнивать.

Пока она внимательно слушала то, что он говорил, часть ее мозга тщетно сравнивала его с Ником. Какими же разными они были. Как повезло этому привлекательному мужчине, что он оказался слишком старым для призыва в армию, или, может быть, он и не был старым, но придумал какой-то хитрый предлог, как, например, плоскостопие, в то время как ее Ник был… где? Где-то далеко, на другом конце земли. Пол земного шара охвачено кровавой бойней, империи разваливаются, а Эйб Фельдман сидит в фешенебельном ресторане «Беверли-хиллз», рассуждает о своей линии «мисс Дороти» и становится все богаче с каждым щелчком его наручных часов от Картье.

— Конечно, по сравнению с нами, Шанель — совсем другой уровень качества, — продолжал он, потягивая «мартини», — и даже если от Парижа хоть что-нибудь останется после войны, то я не сомневаюсь, что дома высокой моды снова начнут процветать. Но нет никаких оснований полагать, что Париж сохранит монополию на высокую моду. Нет оснований думать, что Америка тоже не могла бы производить модную одежду.

Я клоню к тому, что мне хочется создать престижную линию для компании «Саммит». Я хочу успеть сделать это теперь, пока Париж выведен из игры, по крайней мере на время. Я хочу занять нишу, образовавшуюся в области высокой моды. Я готов потратить большие деньги, чтобы она начала работать, но я не буду и жалеть, если эти деньги будут потеряны, поскольку престижность другой продукции компании «Саммит» спишет эту потерю. Я говорю о крупных рекламных компаниях в журналах мод «Вог» и «Харперс». Линия «Салон Габриэллы» занималась бы всем — от спортивной одежды до вечерних туалетов, которые вы создаете здесь. И все будет первоклассным. Самый лучший дизайн, самые интересные идеи, самые лучшие ткани. И как только мы заставим их покупать нашу одежду, мы сможем создать отделения компании в отраслях производства парфюмерии, косметики… Можно бесконечно перечислять то, что мы могли бы делать, включая оказание финансовой поддержки, создание наиболее благоприятных условий для продажи, и, конечно, — с вами. Или с кем-нибудь, как вы. Что вы пока что думаете об этом?

Она отпила содовой:

— Вас никак нельзя обвинить в том, что вы не мыслите крупными категориями.

Он улыбнулся, а она с восхищением отметила его зубы. Коронки, — но хорошо сделанные. Искусственные, в отличие от красивых зубов Ника. «Коронки… В этом и есть разница, — подумала она. — Ник весь, целиком естественный. А этот малый — весь какой-то изготовленный». И все-таки его идеи вызывают сомнение.

— Как говорят парни из рекламного бизнеса, это — огромная концепция. Я все еще жду вашего ответа.

— Что мне придется делать? И как мне будут платить?

— Вы мне нравитесь. Вы режете… — он быстро поправился, — … не то, что надо. Итак, что вы будете делать. Вы будете руководить всем делом, со мной вместе, конечно. Разработка и внедрение моделей, контроль за качеством. Я бы дал вам столько людей, сколько понадобится, дал бы лучших. В том, что касается денег, я прижимистый человек, но в этом случае я готов сорить деньгами. Как вам будут платить? Это просто. Если мы подпишем контракт, я вам дам десять тысяч привилегированных акций компании «Саммит», которые вчера при закрытии торгов «Амекс» продавались по одиннадцать долларов. Я вам дам опционы уставного капитала, которые за пять лет сделают вам мультимиллионершей…

— Это при условии, — она прервала его, — если «Саммит» будет продолжать приносить доходы. Вы — это «Саммит», мистер Фельдман…

— Эйб.

— Хорошо, Эйб. А что, если вы закроете дело? я останусь с кучей обесцененных бумажек?

Он пожал плечами:

— Джапы тоже могут выиграть войну.

— Как насчет наличных?

— Сколько вам лет?

— Двадцать два.

— Как вам удалось достичь таких высот в вашем возрасте?

— Это у меня наследственное. Так как насчет наличности?

— У вас будет жалованье в тридцать тысяч в год.

— Я и сейчас имею больше.

— Ладно, тридцать пять.

— Мало.

Он задумался:

— Сорок?

— Это звучит лучше.

Официант предложил им по-калифорнийски огромное меню.

— Итак, что вы думаете? Это вас заинтересовало?

— Я подумаю над этим.

— Мне бы хотелось заключить с вами предварительное соглашение о сотрудничестве, прежде чем я улечу в Нью-Йорк, то есть до воскресенья. Не окончательное соглашение, а соглашение, предусматривающее дальнейшее обсуждение. Мне очень хочется, чтобы переговоры продолжались. Не хочу быть антипатриотичным, но, если немцы потерпят поражение, что, по всей видимости, произойдет не скоро, и Париж вернется в бизнес высокой моды, мы утратим свои преимущества. А на то, чтобы все это привести в движение, потребуется не менее года.

— Это в самом деле звучит непатриотично. Непатриотично, как и вся эта чертовщина. Но я вам дам ответ к воскресенью.

— Хорошо. У них в меню есть диетический салат.

— Спасибо. Я возьму только порцию творога.

— По крайней мере ленчи обходятся вам недорого. Салат из цыпленка для меня и творог для миссис Кемп.

Официант взял меню и удалился. Эйб закурил еще одну сигарету и посмотрел на Габриэллу.

— Я понимаю, — сказал он, — что ваш муж пропал без вести.

Она медленно вращала стакан с содовой.

— Да, мы не знаем, где он, но, предположительно, он попал в плен, Японцы пока не публикуют списки военнопленных. В Вашингтоне тоже ничего не знают.

— Мне грустно это слышать. Я, гм, полагаю, работе не помешает, если…

— Вы имеете в виду, если он не вернется? Этого не произойдет. Он намерен вернуться. Я даже не допускаю такой мысли, что он не вернется.

— Я говорю об инвестировании в вас больших денег, Габриэлла. Поэтому я хочу просить вас обдумать и эту возможность.

Она смотрела только на свой стакан. «Ник, Ник… Вот я сижу и обсуждаю возможные сделки на миллион долларов в этом шикарном ресторане, а где же ты, во имя всего святого? Не страдаешь ли ты, мой любимый? Не предаю ли я тебя тем, что не страдаю так же, как и ты? Что они с тобой делают? О Господи, где же ты?»

— Да, — наконец сказала она, — если бы оказалось, что мой муж убит, я бы не могла ручаться за свое психическое состояние. Я его люблю больше, чем себя. Но поскольку я до некоторой степени все еще такая же, как прежде, вы можете представить себе, что я о нем думаю. Если с Ником что-нибудь случится, то я не уверена, что мне вообще захочется жить. Возможно, захочется. Возможно, я когда-нибудь свыкнусь с этим. Так что, наверное, я все же не тот человек, которого вы ищете. Вы хотите, чтобы я отказалась от вашего предложения?

Она смотрела на него, а он изучал ее. Ему нравилось то, что он видел и слышал. Ему все это нравилось. Она была из породы победителей, сомнений на этот счет быть не могло. Он это чувствовал, чутье до сих пор не подводило его. Она могла бы осуществить его дикий замысел. Он это чувствовал нутром.

Но еще существовал этот проклятый муж. Он слышал историю о том, как она свалилась на него, словно тонна кирпичей, как она никогда не смотрела ни на кого из мужчин… «Женщины, — думал он, — это проклятое бабье со своими дурацкими эмоциональными «пунктиками»…» И тем не менее они были его бизнесом, они его обогатили. А эта могла бы сделать его еще богаче.

— Быть может, мне тоже следует об этом подумать, — ответил он. — Мы оба подумаем. А потом поговорим в воскресенье.

— Вполне справедливо.

— Пока суд да дело, не переспать ли нам после обеда?

Она вся напряглась:

— Если это шутка, то отвратительная.

— Это не шутка. Ну так как?

Она встала и взяла свою сумочку со стола.

— Вы — грубиян, стяжатель и непатриотичный мерзавец, — сказала она довольно резко. — Можете забрать свой «высшего класса бизнес» и затолкать его в свою волосатую задницу.

Когда она вылетела из ресторана, он допил свой «мартини». «Она еще вернется, — подумал он. — Эта умная, но самонадеянная баба. Она-то знает, что я предлагаю ей дело на всю жизнь. Она вернется».

Эйб Фельдман в джунглях Седьмой авеню познал ту истину, что лучшей основой для партнерства может быть не взаимное доверие, а взаимное отвращение.

Когда Габриэлла вернулась в салон, насквозь промокшая от дождя, она раздвинула занавес, вбежала в мастерскую и разрыдалась. Розита подняла голову от шитья.

— Сеньора, что случилось? — воскликнула она.

— Да ничего, — всхлипнула она. — Ничего. Не обращай на меня внимания.

Она плакала не из-за оскорбительного предложения Эйба Фельдмана. Она плакала, чувствуя свою личную вину.

Так же, как она сильно скучала по Нику, так же, как она проводила мучительные от беспокойства ночи, тревожась о нем, так же, как она страстно желала прикосновения его крепкого теплого тела, так же, как она изголодалась по его любовным ласкам, на одно короткое мгновение она так же почувствовала соблазн пойти в постель с Эйбом Фельдманом.

В девять часов утра в воскресенье она кормила Ника-младшего на кухне своей брентвудской квартиры, когда зазвонил телефон.

— Алло?

— Габриэлла, это Эйб Фельдман. Вы со мной еще разговариваете?

Его тон был бесцеремонно резким и в то же время извиняющимся.

— Мой адвокат поговорит с вами вместо меня, — ответила она. — Его зовут Джордж Калкбреннер из конторы «Калкбреннер, Райс энд Уитман». Если вы намерены сыграть на моей психической неустойчивости, то поговорите с Джорджем Калкбреннером.

— Я знаю его. Он жесткий и упрямый человек.

— А вы сами? Если вам двоим удастся составить контракт, то я его подпишу. Может быть. А пока нам нечего сказать друг другу.

Он рассмеялся.

— Вы — деловая женщина. Вы мне нравитесь. Так мы что, в деле?

— Может быть. Мне, пожалуй, следовало бы сходить к психиатру только потому, что я вообще с вами разговариваю, вы, подонок, способный оскорблять женщин.

— Когда-нибудь вы все равно переспите со мной.

— Я бы скорее переспала с Адольфом Гитлером.

Она с силой бросила телефонную трубку. Закончив кормить Ника и уложив его в кроватку, она направилась в ванную комнату принять душ. Когда она намыливала свое тело, снова, как и всегда, ее мысли вернулись к мужу. Она желала его каждой клеточкой своего тела. Ее стало беспокоить то, как часто за последнее время ее мысли стали обращаться к сексу, как часто она стала смотреть на мужчин гораздо менее желанных, чем ее обожаемый Ник, как она могла только подумать о том, чтобы переспать с Эйбом Фельдманом…

Ник, Ник, Ник…

Она прислонилась к кафельной стенке душа, пустила горячий каскад воды.

Ее тело кипело от желания. Она съежилась от стыда, когда призналась себе, что ей хотелось мужчину. Не обязательно Ника, просто любого мужчину.

«О, Ник, — вопил ее мозг, — вернись скорее домой, ко мне, прежде чем я сойду с ума! Ты мне нужен, мой любимый. О Боже, как ты мне нужен! Приди скорее домой, ко мне, Ник… скорее…

Будь проклята эта дурацкая, поганая война!»

 

Глава 51

Переговоры между их адвокатами тянулись неделями. Тем временем она узнала еще кое-что из личной жизни Эйба. Его жена Марсия, с которой он прожил двенадцать лет, была привлекательной, хорошо одевалась и со всех точек зрения заслуживала уважения. У них было двое сыновей, которые учились в частной школе, и большой дом в Скарсдейле. Эйб уважения не заслуживал. О нем говорили, что он не пропускает ни одной юбки. После его предложения, сделанного ей во время их первой встречи, она снова и снова задавала себе вопрос, хотелось бы ей вести общее дело с таким человеком, как он. И все же заманчивость этой сделки была настолько велика, что она продолжала искать ответ на мучивший ее вопрос: может ли она позволить себе отказаться от деловых отношений с ним.

В один из жарких воскресных дней июля она проводила утро в бассейне тети Барбары. Она макала Ника-младшего в воду, когда заметила, что ее тетка вышла из дома и направилась к бассейну. Ник смеялся и шлепал ручонками по воде, обдавая брызгами мать. Габриэлла смеялась.

— Ой, да ты настоящий задира, правда? — сказала она. — Гроза бассейнов. Я тебя проучу!

И она еще раз окунула его, вынула и поцеловала. Ему это очень нравилось.

— Габриэлла.

— А вы что, не будете купаться? — спросила она тетю Барбару, которой очень шли широкие брюки и блуза, сшитая Габриэллой. Барбара Дэвид была одной из лучших клиенток своей племянницы.

— Попозже, дорогая. Ты не выйдешь из бассейна? Мне кое-что надо тебе сказать.

Она все поняла — по лицу и по тону тетки. Она еще крепче прижала к себе голенького малыша, пока брела по воде к ступенькам бассейна, и вылезла.

— Мужайся, дорогой, — прошептала она в розовое ушко сына, но ее слова больше относились к ней самой. Она поцеловала Ника и опустила его на траву, где он сразу пополз за толстой малиновкой.

Она взглянула на свою тетю, которая сказала:

— Мы только что получили телеграмму.

— Это касается Ника? — тихонько спросила она.

— Да, и… я боюсь, не очень хорошие новости.

Она вытащила телеграмму из кармана и протянула ей. Габриэлла все еще была мокрой, но она взяла этот клочок бумаги и развернула его. «Мы с сожалением сообщаем вам…»

Она прочитала это дважды и села на стул у бассейна. Онемев, она машинально стала вытирать лицо. Она так долго и со страхом ждала этого момента, что он уже не воспринимался ею как реальность. Она отложила полотенце и снова посмотрела на тетю.

— Даже тело не сохранилось, — произнесла она в конце концов. — Его закопали в канаве…

— Я сочувствую тебе, моя дорогая, — сказала тетя. — Не знаю, что еще можно сказать, кроме того, что я сочувствую.

— О, тетя Барбара, — проговорила она, начиная плакать. — О Боже, о Ник, моя любовь…

Ее тетя опустилась возле нее на колени и обняла ее. Вся ее блузка намокла от воды, остававшейся на теле Габриэллы после купания.

— Это несправедливо, — рыдала она. — Всех, кого я люблю… Мамочку и папочку, дедушку и бабушку… а теперь и Ника… О Господи, это несправедливо…

— Он умер героем…

— Думаешь, для меня это так важно? Нет, этого не может быть… Я горжусь им, но потерять его, Боже мой! У-мм! О Господи, Господи…

Барбара Дэвид видела, что сердце ее племянницы разрывается на части, и это разрывало ее собственное сердце.

Габриэлла была католичкой, хотя в последнее время и не очень ревностной, и поэтому теперь, потрясенная полученным известием, она чувствовала свою вину. Но Ник принадлежал к епископальной церкви, и его родители позвонили ей из Нью-Йорка, чтобы сообщить о своем намерении провести поминальную службу в их семейной церкви Святого Томаса на Пятой авеню. Ник венчался с Габриэллой в католической церкви, чем вызвал много пересудов и большое неудовольствие своих родителей. Поэтому теперь Габриэлла почувствовала, что у нее нет иного выбора, кроме как согласиться с просьбой его родителей. В конце концов, он принадлежал и им тоже, и к тому же они видели Ника-младшего только однажды. Так что она упаковала свой чемодан. Тетя Барбара предложила поехать с ней вместе, на что Габриэлла с радостью согласилась. Она полюбила тетку, как родную мать, и теперь, в этот самый трудный момент своей жизни, ей хотелось быть с нею. Она боялась остаться наедине со своим горем. Они взяли купе в салон-вагоне поезда «Супер-Чиф» до Чикаго, и пока комфортабельный поезд мчался через пустыни и пшеничные поля Запада и Среднего Запада, она пыталась обдумать свою жизнь и решить, как ей жить дальше без Ника.

— Я думаю, — сказала она тете, — что мне придется уехать из Лос-Анджелеса.

— Из-за того, что Эйб Фельдман ждет тебя в Нью-Йорке?

— Нет, я бы не стала переезжать ради него. Пошел он к черту. И не груз воспоминаний гнетет меня в Лос-Анджелесе. В конце концов, большую часть времени, что мы прожили с Ником, мы провели в Сан-Диего. Я просто думаю… Не знаю. Я всегда считала Нью-Йорк своим домом, несмотря на то что я почти всю жизнь провела цыганкой. И именно теперь, ну, я думаю, когда тебе действительно очень больно, хочется приползти домой и зализать свои раны.

— Я могу это понять, но надеюсь, что ты передумаешь. Моррис и я будем ужасно тосковать по тебе.

— Я тоже буду тосковать без вас. Ведь практически моя семья — это только вы… Не знаю. Как раз сейчас я в замешательстве.

— А что станется с твоим салоном?

Она пожала плечами:

— Я не знаю.

— Как обстоят дела с контрактом Эйба Фельдмана? Он ведь почти готов для подписания?

— Да, но я не уверена, что мне стоит вообще иметь с ним дело. Я даже не уверена в том, что буду продолжать работу модельера.

— О, дорогая, ты должна! Ты слишком талантлива, чтобы бросить это занятие. Помимо всего работа даст тебе материальную поддержку.

— Да, наверное. Кроме того, сейчас для меня ничто не имеет значения. Он был смыслом моей жизни. А теперь его нет.

Она неотрывно смотрела в окно, за которым поезд громыхал по переезду, где пожилая женщина за рулем пропыленного «форда» наблюдала проносящийся «Супер-Чиф». «Привет, старушка, — подумала Габриэлла, — была ли ты когда-нибудь молодой? Был ли у тебя когда-нибудь любимый? Теряла ли ты любимого когда-нибудь?»

«О Господи, — думала она, — так болит внутри. Так болит…»

На поминальной службе играли «Иерусалим», его любимый гимн. Она бормотала незнакомые слова и пряталась от людей за своей черной вуалью. Во время поминовения она держала на руках своего малышку сына. Он никогда не узнает своего родного отца. Проявит ли он интерес? Через десять или двадцать лет будет ли для него его погибший отец чем-нибудь, кроме изображения на старой фотографии? Жены и дети мужей и отцов, погибших в первую мировую войну, — помнят ли они их теперь? А если нет, то какую же безумную жертву принесли их мужчины. За что? За марш в День поминовения? Не за это ли умер Ник?

О Боже, так не надо думать. Он умер героем. Не об этом ли говорил священник? Но, черт побери, что сам он знает обо всем этом? О, Ник, любимый, красивый Ник. Любовь моя. Я никогда больше не увижу тебя живым, только в своих воспоминаниях.

Она вспомнила, как он был красив в белой морской форме и каким теплым было его тело рядом с нею в постели…

И она прокляла Бога.

Но жизнь продолжалась. Она понимала, что придется по-прежнему создавать модели, хотя бы ради денег, которые ей были необходимы. Она вернула десять тысяч долларов из двадцати пяти, которые занимала у дяди Морриса, и еще оставалась ему должна, у нее были обязательства, Лукреция и Розита зависели от нее, и у нее еще были заказчики. У нее на руках был и Ник-младший.

Она замкнулась в своем горе, перевела дыхание и снова вернулась к живым. Ей удалось подобрать очаровательную квартиру на Уошингтон-мьюс в Гринвич-вилидж, но помимо этого она оставила за собой квартиру в Брентвуде, понимая, что будет часто наведываться на Западное побережье. Она перебрала семь нянек, прежде чем выбрала ту, которая ей понравилась и которой можно было доверять. Это была беженка из Англии по имени Аннабель Робертс. Она подписала соглашение с Эйбом Фельдманом и начала работу в его конторе в жаркий июльский день 1942 года.

С цинизмом, порожденным отчаянием, она сказала себе, что жизнь побила ее достаточно. Теперь она должна нанести ответный удар.

Она намеревалась добиться, чтобы «Салон Габриэллы» пользовался величайшим успехом в Америке.