1880

 

Глава 1

Элис Фэйрчайлд Декстер стояла у окна своей спальни на вилле дель Аква и наблюдала, как огромная оранжевая луна поднималась над холмами Монреале. В ней было что-то магическое, по крайней мере так казалось наделенной живым воображением Элис. Не оттого ли луна имеет здесь красноватый оттенок, думала она, что двадцативековая история Сицилии полна насилия и землю острова много раз орошали кровью удачливые завоеватели — греки, римляне, арабы, норманны, испанцы и всего двадцать лет назад Гарибальди с его знаменитой «Тысячей»? Или этот оттенок ночного светила объясняется лишь особенностями местной атмосферы? Элис склонялась к первому, более романтическому объяснению, на которое настраивала и красота открывавшегося из окна пейзажа: разбитый вокруг виллы английский парк с тонкими силуэтами высоких кипарисов на фоне лунного неба и белевшими среди прудов и фонтанов статуями в стиле барокко был необыкновенно живописен. Да и сама вилла, построенная в девяностых годах восемнадцатого века прапрадедушкой нынешнего князя дель Аквы, производила на американку большое впечатление. Уроженке Нью-Йорка, Элис все здесь казалось необычайно экзотическим, особенно потому, что она помнила о кровавом прошлом Сицилии. Убежденная, что насилие на острове стало достоянием истории, она лишь совсем недавно услышала слово «мафия», вызвавшее в ее взбудораженном воображении образы каких-то опереточных злодеев. Но в парке виллы дель Аква никаких злодеев не оказалось, и Элис в сотый раз возблагодарила судьбу за счастливую встречу с княгиней дель Аква месяц назад в Париже. Если не считать разницы в происхождении, у обеих женщин было много общего. Обе молоды, прекрасны, обе вышли замуж за мужчин много старше себя: двадцатишестилетняя Элис, очаровательная блондинка, шесть лет назад стала женою Огастеса Декстера, сорока одного года, которого уже давно никто не звал Гасом, а двадцативосьмилетняя княгиня Сильвия дель Аква, урожденная княжна Тосканелли, известная всей Европе своей цветущей красотой и грацией, великолепными драгоценностями и туалетами, была второй женой князя Джанкарло дель Аквы, давно разменявшего шестой десяток. Обеим женщинам хотелось иметь детей, но они не имели их, однако если Элис не могла родить из-за физиологического отклонения, то в бездетности княгини виновато было, очевидно, только невезение.

Элис и Сильвия обладали живым умом, любили искусство и путешествия, интересовались модой. Они встретились на каком-то обеде в Париже и сразу понравились друг другу. Декстеры приехали в Европу, совмещая полезное с приятным: для Огастеса поездка была деловой, цель ее — банковские операции, тогда как его молодая жена большую часть времени отдавала развлечениям. Княгиня же остановилась в Париже, возвращаясь на Сицилию из Санкт-Петербурга, где ее муж представлял нового итальянского короля Умберто I при дворе царя Александра II.

На следующий день после знакомства, пока Огастес встречался с парижскими банкирами, Элис и Сильвия вместе позавтракали и отправились за покупками. Потом они посетили Лувр, обошли магазины и книжные развалы на набережной Сены… За какие-нибудь три дня молодые женщины превратились в неразлучных подруг. Элис не понимала, что их сблизило. Может быть, одиночество? Как бы то ни было, американка с радостью приняла приглашение Сильвии провести месяц на вилле ее мужа недалеко от Палермо. Сицилия давно интересовала Элис, кроме того, перспектива провести самую суровую зимнюю пору не на заснеженной Медисон-авеню, а в живительном средиземноморском климате, была, безусловно, очень привлекательной. Как Элис и предполагала, Огастес с готовностью дал свое согласие. Он с нетерпением ждал возвращения на Уолл-стрит; помимо этого, в компании молодой жены он всегда чувствовал себя слегка скованно, и Элис была уверена, что он не станет возражать против нескольких недель холостяцкой жизни, когда у него появится возможность обедать в клубе, без устали обсуждая с друзьями процентные ставки и положение на рынке ценных бумаг. Таким образом, две недели назад Огастес отправился поездом в Гавр, чтобы поспеть на пароход, а Элис и Сильвия, доехав по железной дороге до Ниццы, поднялись на борт яхты князя дель Аквы, чтобы спокойно, без спешки отплыть в Палермо, если повезет с попутным ветром. Когда яхта прибыла на остров, молодых женщин ожидал один из экипажей князя, доставивший их вверх по склону холма в городок Монреале. Затем, проехав еще несколько километров, они добрались до виллы дель Аква в деревушке Сан-Себастьяно.

Они прибыли в начале пятого. Осанистый дворецкий Чезаре провел Элис в отведенные ей покои. Она приняла ванну, поспала и теперь закончила одеваться к обеду.

Пока что у нее складывались отрадные впечатления и от дома, где она остановилась, и от самой Сицилии. В дверь постучали. Элис, стоявшая у высокого окна, задернутого роскошной кружевной гардиной, обернулась и сказала по-итальянски: «Войдите».

Дверь открылась, и перед Элис предстал самый прелестный мальчик из всех когда-либо виденных ею. Это был подросток лет двенадцати — тринадцати, слишком высокий для своих лет. Одетый в сине-зеленую ливрею, он, как показалось Элис, чувствовал себя в этой одежде довольно неловко.

При темных кудрявых волосах мальчик был белокож, тогда как у многих сицилийцев, особенно жителей западной части острова, в жилах которых текла сарацинская кровь, кожа имела оливковый оттенок. Худой, с тонкими чертами лица и огромными карими глазами, в глубине которых затаился испуг, мальчик был прелестен, как ангел.

— Княгиня, — сказал он замявшись, — просила передать, что гости уже съезжаются.

Имея способности к языкам, Элис превосходно говорила по-французски и по-итальянски, но у мальчика был такой грубый сицилийский акцент, что она с трудом поняла его слова. Она пересекла просторную комнату и остановилась перед ним. Казалось, он сейчас убежит. Элис улыбнулась, и он немного успокоился.

Как тебя зовут? — спросила Элис.

— Витторио.

У него получилось «Виттуриу», поскольку сицилийцы вместо «о» произносят «у». Он уставился на Элис своими огромными глазами, и она вновь восхитилась его красотой.

— Ты очень красивый юноша, Витторио. — Он промолчал, не отрывая от нее взгляда, и она рассмеялась: — Ты, наверное, никогда не встречал американцев, не так ли?

— Нет, синьора.

— И что ты обо мне думаешь?

— Я… Я думаю, что синьора очень красивая, — сказал он, сдерживая волнение.

— Спасибо, Витторио! Вижу, тебе не чужда знаменитая сицилийская галантность. А теперь проводи меня, пожалуйста, вниз.

— Да, синьора.

Казалось, он испытал облегчение, что разговор закончен, и это позабавило Элис. Обаянию мальчика трудно было не поддаться. «Боже мой, — подумала она, — в какого сердцееда он превратится через несколько лет!» Витторио придержал дверь, помогая Элис выйти, и направился к мраморной лестнице, находившейся как раз напротив ее покоев. Лестница вела вниз, в огромный вестибюль, с барочной роскошью украшенный архитектором Форцини, освещенный десятками свечей. На высоком потолке ученик Тьеполо изобразил в виде напыщенной аллегории сцену канонизации одного из предков князя, взятками добившегося папского престола: несколько дюжин пухлых ангелочков, кружа среди облаков, возносили на усыпанное звездами небо Папу, который, как показалось Элис, был похож скорее на убийцу. Решив, что это второсортная живопись, американка, однако, не могла не отметить, что свет многочисленных канделябров, а также внушительные размеры лестницы и вестибюля делали фреску очень эффектной! Итальянцы известные мастера декора.

— Княгиня говорила мне, — сказала Элис, — спускаясь вслед за мальчиком-слугой по лестнице, — что на обеде нас почтит своим присутствием архиепископ Палермо. Это правда?

Элис знала, что европейцы считают зазорным разговаривать со слугами, но при всем своем уважении к церемонному европейскому стилю она была слишком американка, чтобы придерживаться этого правила.

— Да, синьора. Будет кардинал дель Аква.

— Он младший брат князя?

Казалось, Витторио озадачен и размышляет над ответом.

— Думаю, да, — сказал он наконец.

— А ты, Витторио, живешь в Сан-Себастьяно?

— Я живу здесь, со слугами, как и мой брат.

— А чем занимается твой брат?

— Он садовник, синьора.

— А твои родители?

Мальчик и Элис почти спустились вниз, когда Витторио посмотрел на нее.

— Они умерли, синьора.

Она почувствовала смущение и одновременно жалость к этому ангельски прелестному ребенку. Нет, не ребенку, а юноше. Но и ребенку тоже.

— Извини, Витторио, — тихо произнесла она.

К ним подошел дворецкий Чезаре и поклонился.

— Княгиня в большой гостиной, — сказал он, бросая на Витторио отчужденный взгляд.

Элис пришло в голову, что мальчика могут наказать за разговор с гостьей, поэтому она улыбнулась дворецкому и сказала:

— Спасибо, Чезаре. Позвольте сделать вам комплимент: вы замечательно вышколили этого юношу.

Толстое лицо дворецкого расплылось в льстивой улыбке, и он повел хорошенькую молодую американку в желтом шелковом платье через вестибюль к высоким дверям большой гостиной. Открыв их, он объявил: «Синьора Декстер», и Элис вошла в комнату, за которую миссис Астор или миссис Вандербильд выложили бы целое состояние, представься им возможность перенести ее в один из тех особняков в итальянском вкусе, что, как грибы, начали в последнее время расти на Пятой авеню. Что касается виллы, то роскошный интерьер гостиной, хотя и привезенный из недалекого Неаполя, где жил архитектор, казался неотъемлемой частью дома дель Аква. Обильная позолота на стенах и массивные канделябры выглядели там очень к месту. Между высокими окнами стояло с полдюжины зажженных напольных светильников, отражавшихся в натертом до блеска паркете. Княгиня Сильвия встала и подошла к своей американской гостье, чтобы обнять ее.

— Дорогая, ты прекрасно выглядишь! — воскликнула Сильвия.

Но Элис с легкой завистью подумала, что ее подруга выглядит намного привлекательнее. Ростом почти в пять футов десять дюймов, княгиня обладала стройной фигурой, тонкой кожей и зелеными глазами, которые римский поэт Габриеле Д'Аннунцио, ведший колонку светских новостей, высокопарно назвал «прозрачными заводями, полными тайны и ума». Вьющиеся каштановые локоны Сильвии, уложенные короной, украшала изящная бриллиантовая диадема. Вызывающее декольте ее пепельно-розового платья, купленного в Париже у месье Ворта, вряд ли удивило бы кого-нибудь во Франции, но могло шокировать консервативных сицилийцев, поэтому к левому плечу Сильвия приколола бриллиантовой брошью в виде звезды кусочек тюля, несколько смягчавшего впечатление. Казалось, от княгини исходил мерцающий свет.

Поцеловав Элис, она подвела ее к высокому тощему человеку в красной муаровой сутане, который поднялся из золоченого кресла навстречу дамам.

— Альчиде, — обратилась к нему княгиня, — позвольте представить вам мою подругу из Нью-Йорка, миссис Декстер. Элис, это его преосвященство Альчиде, кардинал дель Аква.

Князь церкви оглядел американку холодными карими глазами. Элис решила, что ему лет сорок пять, но его лицо с обтянутыми кожей скулами и запавшими глазами могло принадлежать и человеку лет на двадцать старше. «Должно быть, он родился уже пожилым», — подумала Элис. Кардинал протянул ей руку с рубиновым кольцом на пальце. Элис взглянула на нее и сказала: «Ваше преосвященство, я принадлежу к епископальной церкви, поэтому не знаю, как следует вас приветствовать». Альчиде дель Аква холодно улыбнулся:

— Может быть, душа Мартина Лютера будет меньше страдать, если одна из его последовательниц поцелует кардинальское кольцо?

Элис не понравились ни эти слова, ни сам чопорный аристократ. Но когда в Риме… Гадая, что сказал бы преподобный Комптон, если бы увидел свою прихожанку за совершением католического ритуала, она преклонила колени и поцеловала рубиновое кольцо.

За всем этим из темноты наблюдал через окно молодой человек с застывшим, словно маска, лицом. Он стоял на террасе, и благодаря высоким окнам ничто из происходившего в гостиной не укрылось от его внимания. Он видел, как княгиня, представив американку тучному мэру Палермо, графу Склафани, и его еще более тучной жене, пригласила гостей в смежную комнату, где был накрыт стол. Пройдя вдоль длинной террасы с каменной балюстрадой, молодой человек занял новую позицию, позволявшую наблюдать, как гости рассаживаются вокруг стола. Юноша уже много раз видел эту столовую: обитые зеленым шелком высокие стены, золотые рамы портретов членов семьи дель Аква, в разной степени отмеченных красотой и умом, каминная доска резного каррарского мрамора, стулья с высокими спинками, за которыми стояли лакеи, длинный буфет, ломившийся от серебра, сверкавший стол с двумя великолепными канделябрами — вставленные в них тонкие свечи были отгорожены изящными экранами. Если бы молодой человек был хоть сколько-нибудь образован, он увидел бы в открывшейся его взору картине древний символ феодального угнетения, от которого веками страдал его род. Но Франко Спада не только никогда не слышал о Марксе или Энгельсе, но и не считал княгиню дель Аква угнетательницей. В глазах девятнадцатилетнего садовника она была скорее ключом от тюрьмы, к которой пожизненно приговорила его судьба.

Однако сейчас задача Франко ограничивалась только наблюдением.

— А как мой брат воспринял ваш отказ провести вторую зиму в Санкт-Петербурге? — обратился к княгине кардинал, сидевший справа от нее.

— Джанкарло сам предложил мне уехать, — ответила Сильвия. — Я так болела прошлой зимой… Вы не можете себе представить, как ужасны зимы в Санкт-Петербурге! Солнце встает не раньше десяти, холодно, снег… Настоящее мучение. Бедный Джанкарло! Согласившись на этот злополучный пост, он стал настоящим мучеником, но король обещал ему в будущем назначение в Париж. Нечего и говорить, что в Париже нам будет гораздо лучше.

— Но царь устраивает великолепные увеселения, не правда ли? — спросил граф Склафани, который сидел справа от княгини, бросая разочарованные взгляды на черепаший суп. Княгиня предпочитала французскую кухню, и мэр Палермо затосковал по своим любимым макаронам.

— Иначе и быть не может, ведь царь — первый в мире богач, хозяин Зимнего дворца — одного из красивейших на свете. Но жизнь в Санкт-Петербурге полна такого напряжения…

— Из-за нигилистов? — вступила в разговор Элис, сидевшая рядом с графом Склафани.

— Да, царь проводит свои дни в постоянном страхе, и его страх передается другим. Все в Санкт-Петербурге живут в ожидании чего-то ужасного, но никто не знает, чего именно.

— Я слышала, — сказала графиня Склафани, украсившая прическу черным пером, которое странно гармонировало с ее небольшими усиками, — что у царя есть любовница. — Лицо графини выражало неодобрение, хотя глаза светились любопытством.

— Любовница? — рассмеялась Сильвия. — Да она практически его жена! Княгиня Долгорукая — самая могущественная женщина в России.

— Это ужасно! — поджала губы графиня. — Как можно ожидать исправления нравов низших классов, когда монархи ведут себя столь неподобающим образом?

— Вероятно, — сказал его преосвященство, отпивая шампанского «Дон Периньон», которое так любила княгиня, — ждать исправления нравов низших классов вообще не следует.

Это циничное замечание задело Элис за живое.

— В Америке, — возразила она, — трудящиеся обладают достаточно высокой нравственностью.

— Неужели все они достойны такой оценки?

— Возможно, не все, но подавляющее большинство рабочих — благопристойные, богобоязненные и трудолюбивые люди.

— Дорогая миссис Декстер, — произнес его преосвященство, дотрагиваясь до своих тонких губ вышитой льняной салфеткой, — сейчас Америка на первом месте по производительности, но я уверен: придет время — и она станет первой жертвой нравственного упадка.

Франко Спада посчитал, что видел достаточно. Спустившись с террасы, юноша пошел по залитому лунным светом парку. Он принял решение.

Завтра он выполнит свой план.

Падре Нардо, или дон Джанмария, как его звали односельчане, служил приходским священником в Сан-Себастьяно. Маленькая церковь с оштукатуренными и побеленными стенами была построена в семнадцатом веке на оставшемся после землетрясения фундаменте здания, сооруженного еще норманнами. Возводить в Сан-Себастьяно более просторную церковь не было нужды по двум причинам: во-первых, селение было небольшое, а во-вторых, совсем рядом, в Монреале, находился великолепный собор двенадцатого столетия, знаменитый своими мозаиками, византийскими интерьерами и норманнской архитектурой. Монреальский епископ обладал ничуть не меньшим влиянием и могуществом, чем епископ Палермо, и, хотя Монреале был совсем небольшим городком, на Сицилии говорили: «Cu na Palermu e'un viri Muriali, si vinni sceccu sinni torna argnali», что можно приблизительно перевести как «осел тот, кто поедет в Палермо и не увидит Монреале». Но как бы ни был мал Монреале, в сравнении с Сан-Себастьяно он казался Голиафом рядом с Давидом.

Тем не менее каждое селение, каждый городок должен иметь свой храм. И дон Джанмария уже пятнадцать лет служил приходским священником в крошечной церкви Сан-Себастьяно, аккуратно регистрируя сведения о рождениях, конфирмациях, браках и смертях его обитателей, что и составляло местную историческую хронику.

У односельчан дон Джанмария пользовался уважением, несмотря на свое всем известное пристрастие к вину. Частенько он бывал в таком состоянии, что едва мог довести до конца мессу. Особенно ему нравилась не крепкая красно-коричневая марсала, чересчур сладкая, на его вкус, а сухое зеленовато-желтое алькамо, которое делали из винограда, произрастающего на холмах за Трапани. Любовь падре к горячительным виноградным напиткам ясно показывали его громадное брюхо и двойной подбородок.

Этим поздним январским вечером святой отец сидел перед камином и, прихлебывая любимое алькамо, пытался сосредоточиться на чтении неапольской газеты недельной давности, когда послышался стук в дверь. Падре поглядел на вычурные часы, стоявшие на каминной доске, — подарок епископа Монреальского к сорокалетию. Они показывали уже половину двенадцатого. Кто бы мог прийти так поздно? Сан-Себастьяно состоял всего из одной улицы и площади, и населявшие его крестьяне, экономя свечи и керосин, едва темнело отправлялись спать.

Дон Джанмария с трудом поднялся со стула, задвинул стакан и графинчик с вином за толстую Библию и направился к деревянной двери своего домика.

Дул сильный зимний ветер — юго-западный libeccio scirocco, который временами приносит с собой из Африки тучи песка. Именно они придали луне оранжевый оттенок, привлекший внимание Элис Декстер немного ранее в этот вечер. Дон Джанмария открыл дверь, и ветер ринулся внутрь, хлопая полами его сутаны. С трудом устояв на ногах, падре рассмотрел посетителя и решил, что libeccio scirocco действительно скверный ветер.

— Могу я зайти на минутку, святой отец? — спросил молодой человек в грубых ботинках, потертых коричневых брюках и серой рубашке с кожаным жилетом. «Да, он красив, — подумал дон Джанмария, — дьявольски красив. Впрочем, разве его мать не была ведьмой?»

— С каких это пор ты стал посещать священников? — ответил дон Джанмария.

— С сегодняшнего вечера. Можно войти?

Падре отступил в сторону, и Франко Спада вошел в комнату с каменным полом. Пока дон Джанмария закрывал дверь, юноша огляделся. Он никогда не бывал в доме у священника.

Жилище дона Джанмарии сияло чистотой, как и большинство домов в Сан-Себастьяно, потому что сицилийцы, вопреки своей репутации за границей, отличались чистоплотностью. Кроме того, соседка падре, старая донна Беллония, в чьи обязанности входила уборка церкви и дома священника, надеясь на особую милость Божью, с повышенным рвением наводила у падре порядок.

Франко посмотрел на выцветшую фотографию Папы Пия IX, висевшую на стене.

— Так это и есть Папа Римский? — спросил он по обыкновению тихо. Дону Джанмарии не нравился ни тихий голос Франко, ни его спокойная манера говорить. Это было не по-сицилийски, но ведь парень и не был сицилийцем, не так ли? Конечно, его отец родился здесь, на острове, но мать, ведьма, приехала сюда с проклятого Севера, по слухам, из какой-то тосканской деревни, хотя сама ведьма никогда не рассказывала о своем происхождении. Оно и понятно: как говорили падре, на Севере односельчане чуть не забили ее до смерти камнями за то, что она сглазила своего двоюродного брата. И вот теперь незаконный сын этой ведьмы смотрит на бывшего Папу! Конечно, дон Джанмария не так уж верил в сглаз и другие предрассудки, к тому же он считал глупостью убеждение, будто Франко Спада, сын ведьмы и шлюхи, приехавшей с Севера, не мог не унаследовать натуру порочной матери. Тем не менее священнику не понравилось, как Франко взглянул на портрет Пия IX.

— Это бывший Папа, — сказал падре раздраженно. — Нового святого отца зовут Лев XIII. Если бы ты ходил в церковь, то знал бы это. Что тебе нужно?

Франко повернулся к толстяку священнику с легкой улыбкой на чисто выбритом лице. «Ну и кожа, — подумал дон Джанмария, — ни у одного сицилийца нет такой! Это кожа матери-северянки, шлюхи…»

— Я хочу сделать церкви подарок.

Франко вытащил из кармана золотые часы и, подняв их за цепочку, держал, слегка раскачивая. На филигранной крышке часов заиграли отблески огня. Дон Джанмария подошел и протянул руку. Франко положил часы ему на ладонь. Осмотрев их, священник с подозрением взглянул на молодого человека.

— Откуда у тебя это? — спросил падре, понизив голос.

Франко промолчал, пожав плечами.

— Ты наверняка украл эти часы, — продолжал священник, — ведь они стоят не меньше тысячи лир. Церковь не принимает таких подарков.

— Тогда возьмите их себе.

Священник на секунду задумался, потом подошел к столу и положил часы в один из ящиков. Задвинув его, падре повернулся к Франко.

— Что тебе нужно? — снова спросил дон Джанмария, только на этот раз вопрос прозвучал намного дружелюбнее.

— Я хочу, чтобы вы присмотрели за моим братом, если со мной что-то случится.

— Витторио? Но ведь у него есть работа, не так ли? Разве он не прислуживает на вилле?

— Да, если это можно назвать работой. Но Витторио слишком юн, а нас с ним здесь так ненавидят…

— Это не так, сын мой, — ответил дон Джанмария елейным голосом.

— Дерьмо, — спокойно, без всяких эмоций произнес девятнадцатилетний садовник. — Нас ненавидят здесь потому, что эти кретины в Сан-Себастьяно считают ведьмой нашу мать-шлюху.

— Давай обратимся к фактам, Франко, — сказал священник, выдвигая из-за Библии графин со стаканом. — Лично я не верю в эти россказни, но, с другой стороны, доподлинно известно, что она приворожила твоего отца. Выпьешь стаканчик вина?

Франко позабавила перемена, происшедшая с доном Джанмарией после подношения. Продажность церкви на Сицилии ни для кого не была секретом: некоторые священники потеряли совесть до такой степени, что, не получив «подарка», отказывались от совершения таинств. Однако при всей трагичности этого обстоятельства беззастенчивое взяточничество дона Джанмарии выглядело комично.

— Нет, благодарю вас, падре. Вы правы, моя мать действительно околдовала отца своей красотой. Все дело в том, что после их смерти односельчане перенесли свою ненависть на меня с братом. С рождения я боролся против этой ненависти, однако теперь мне безразлична моя собственная судьба. Но Витторио… Если со мной что-нибудь случится, ему нужна будет помощь. А кто сможет помочь мальчику лучше нашего дорогого приходского священника?

Сарказм Франко не ускользнул от внимания дона Джанмарии. Священник наполнил стакан алькамо, закрыл графинчик, поднял стакан и отхлебнул из него.

— Конечно, я пригляжу за Витторио, сын мой. Но что может с тобой случиться? Ты молод и силен, — сказал падре и, поколебавшись, спросил: — Разве ты попал в беду?

— Нет, но скоро, может быть, попаду. — С этими словами молодой человек повернулся и направился к выходу.

Дон Джанмария стоял у огня, наблюдая, как молодой человек закрывает за собой дверь. «Странная птица этот Франко, — думал падре, — очень странная, но до чего же хороши часы». Он прикончил стаканчик, снова наполнил его и подошел к столу. Достав часы из ящика, дон Джанмария поднес их к глазам и залюбовался золотым корпусом.

— Хороши, — пробормотал он себе под нос.

«Интересно, что у Франко на уме?» Эта мысль не выходила у падре из головы.

Князь дель Аква был самым богатым сицилийцем. Он владел и Сан-Себастьяно, и лимонными, апельсиновыми и оливковыми рощами вокруг этого селения, обеспечивавшими работой большую часть обитателей Сан-Себастьяно. Князю принадлежали также дворец на площади Марина в Палермо, летняя вилла в соседней Багерии и еще один дворец в Риме. В пятидесятых годах, будучи представителем короля обеих Сицилий Бурбона в Париже, Джанкарло дель Аква играл на бирже и сделал состояние на акциях железнодорожных компаний. В 1860 году Гарибальди изгнал Бурбонов из Палермо и Неаполя, и Италия объединилась под властью пьемонтского монарха Виктора Эммануила II. Сначала князь, человек, недолюбливавший перемены, был против Risorgimento, но когда стало ясно, что новый порядок установился надолго, князь, быстро изменив позицию, выступил в его поддержку, и Виктор Эммануил, нуждавшийся в содействии со стороны сицилийской знати и особенно такого могущественного человека, как брат кардинала, князь дель Аква, удостоил Джанкарло нескольких важных дипломатических постов.

Два года назад, в 1878 году, первый король объединенной Италии скончался. По иронии судьбы, как считали некоторые, в том же году умер и злейший враг Виктора Эммануила — Папа Пий IX, добровольный узник Ватикана, оказавшийся в «плену» восемь лет назад, когда Рим вошел в состав итальянского государства. Всего за каких-то несколько лет подвластная Папе территория, занимавшая всю среднюю Италию, сократилась до ста четырех акров, составлявших площадь Ватикана. Даже Квиринальский дворец, папская резиденция, был отнят Савоями, когда столицу перенесли из Турина в Рим. В Квиринале поселились новый монарх — Умберто I, седоусые портреты которого впоследствии украсили миллионы жестянок с оливковым маслом, и красавица королева, фанатичная Маргерита.

Именно в Квиринальском дворце Джанкарло впервые встретил Сильвию Тосканелли. Первая княгиня дель Аква умерла в 1870 году. Она подарила князю двоих детей: молодого герцога Марсальского, прожигавшего жизнь в Париже, и дочь Фелицию, которая вышла замуж за графа Неаполитанского. В близких ко двору кругах поговаривали, что князь никогда не женится во второй раз. Не то чтобы он не мог оправиться после потери жены, просто он казался холодным и, что совсем не свойственно сицилийцам, почти равнодушным к противоположному полу человеком. Однако представленный Сильвии на балу в Квиринале князь опроверг этот слух, вызвав в обществе сенсацию. После смерти в 1859 году горячо любимого отца осиротевшая Сильвия влачила жалкое существование. Все, что досталось ей в наследство, ушло за долги. Для их уплаты пришлось продать дворец во Флоренции и виллу во Фьезоле. Лишившаяся родителей и крова, Сильвия вернулась в тесный мирок монастыря к матери Умбертине и другим монахиням. В 1871 году, когда девушке было почти девятнадцать лет, тетка по матери забрала ее из монастыря в Милан, где родственники принялись подыскивать юной красавице подходящего мужа. Такого человека, идеальную пару, по мнению родни, Сильвия встретила во время поездки в Рим.

Джанкарло влюбился в нее почти сразу, с первого взгляда, страстно ухаживал за ней около месяца, затем сделал предложение. Сильвия, не знавшая, что такое любовь, не питала к этому высокому, суховатому человеку, по возрасту годившемуся ей в отцы, никаких нежных чувств. Он даже не особенно ей нравился. Но он был умен, начитан, известен в свете и богат. Он мог проследить свое происхождение до эпохи Римской империи, вплоть до некоего Гая Публия Селевка, которому император Траян пожаловал имение на Сицилии в награду за военные победы в Парфии. На фоне такой родословной, которая, кстати, отнюдь не была редкостью среди сицилийской знати, даже Тосканелли выглядели выскочками. Родственники Сильвии заставили ее принять предложение князя. Она чувствовала, что совершает ошибку, но, оказавшись в буквальном смысле без гроша, не могла противиться давлению со стороны семьи.

Свадьба состоялась в конце 1872 года. Проведя первую брачную ночь в слезах, Сильвия решила извлечь из своего несчастливого брака максимум пользы. Кроме того, должен же был кто-то тратить все эти деньги!

Сильвия считала испорченным день без утренней прогулки верхом, поэтому по возвращении на виллу дель Аква на следующее утро она, как обычно, спустилась в восемь часов, одетая в английскую амазонку и шелковую шляпу с вуалью. Пройдя в конюшню, находившуюся за домом, Сильвия с помощью слуг взобралась на лошадь, уселась в дамское седло, выехала галопом со двора и направилась по грязной дороге через апельсиновые рощи в западную часть деревни. Погода стояла отличная, ночной сирокко, разогнав облака, утих. Прохладный воздух бодрил, но солнце уже начало пригревать, и ничто не напоминало о далеких снегах Санкт-Петербурга.

Проскакав минут десять, княгиня увидела впереди на дороге какое-то тело и направила лошадь туда. Подъехав поближе, она разглядела лежавшего на ее пути садовника Франко.

Сильвии рассказывали, что отец братьев, Анджело Спада, один из арендаторов Джанкарло, безумно влюбился в проститутку из Палермо, которая, приворожив несчастного, выжимала из него немногие имевшиеся у него деньги, заставляя сходить с ума от ревности. Так продолжалось годами. Родив Анджело двух незаконных сыновей, она отказалась их воспитывать. «Что за чудная сицилийская история, полная неправдоподобно сильных, как на сцене, страстей, любви и ревности», — думала княгиня. Закончилась эта история тоже театрально: когда проститутка умерла, Анджело Спада, обезумев от горя, выстрелил себе в голову. Так завершилась его грешная, по местным понятиям, жизнь, и двое детей страстной парочки оказались в деревне в положении париев.

Джанкарло проникся к ним жалостью и взял работать на виллу, и очень кстати, как считала Сильвия, которая была в восторге от своего очаровательного слуги Витторио. Франко она видела меньше — не только потому, что он работал в парке, но и из-за того, что он был волнующе красив. Княгиня не любила своего мужа, но уважала его и хранила супружескую верность. Красота Франко искушала Сильвию, ее это пугало. Вот и теперь, глядя на распростертого навзничь молодого человека, очевидно, потерявшего сознание, Сильвия не могла не залюбоваться. Черты лица Франко, несколько более грубые, чем у его младшего брата, возможно, из-за разницы в возрасте, были все же божественно прекрасны. А тело… Сильвия видела его обнаженным по пояс за работой в парке и знала, как он мускулист, как гладка его кожа. «Такое тело могло принадлежать только богу, языческому богу», — думала Сильвия. Ей пришло в голову, что это вполне по-сицилийски, ведь остров просто кишел призраками греческих и римских богов, частенько посещавших развалины своих великолепных храмов в Сегесте и Агридженто. Разглядывая Франко, Сильвия почувствовала, что и внутри нее пробуждается что-то языческое.

— Франко, — позвала она.

Он застонал.

— Что случилось? — Она слезла с лошади и опустилась возле него на колени. Сняв перчатку, положила руку ему на лоб. — Тебя ранили бандиты?

Сильвия едва поверила своим глазам, увидев, что правая рука Франко, которую он подогнул так, словно упал на нее, выскользнула из-за его спины, держа пистолет. Дуло смотрело прямо в лицо Сильвии.

— Не двигайтесь, — предупредил молодой человек, про себя возблагодарив Бога, что догадался передать дону Джанмарии часы, ведь если план провалится, то десяти лет тюрьмы не миновать. Вскочив на ноги, Франко сказал почти извиняющимся тоном: — Я не хочу причинять вам вреда, госпожа, но пистолет заряжен, поэтому, пожалуйста, — он указал на лошадь, — садитесь в седло.

— Что ты затеял? — удивленно спросила она.

— Я вас похищаю, госпожа.

Брови Сильвии поползли вверх, потом она рассмеялась:

— Неужели? Это просто фантастика!

Теперь пришел его черед удивляться, но затем Франко разозлился:

— Что тут смешного?

— Неужели ты серьезно?

— Почему бы и нет?

— Не глупи, Франко. Убери пистолет, и мы обо всем забудем. Вряд ли следует напоминать тебе, что похищение считается преступлением даже здесь, на Сицилии. И суды здесь тоже есть.

Напоминать Франко об этом не было надобности. Он отлично знал, что за попытку похищения полагается десять лет… Он боялся, но не хотел этого показать.

— Садитесь в седло!

— Какой выкуп ты потребуешь?

— Я потребую столько, сколько понадобится мне и моему брату на дорогу до Америки. В Палермо сказали, что восьми тысяч лир хватит.

— Какая ничтожная сумма! Наверное, мне следует оскорбиться… А что вы с Витторио будете делать в Америке? Вы оба неграмотны, чем же вы собираетесь там заняться? Возможно, Америка кажется тебе раем, но, как я слышала, там не очень радушно встречают иммигрантов, особенно итальянцев. Знаешь, американцы называют нас «вопс».

Лицо Франко приняло озадаченное выражение.

— «Вопс»? Что это значит?

— Боюсь, это не очень лестное прозвище. А теперь убери пистолет, чтобы не выстрелить случайно, и забудь о похищении.

— Почему? — спросил он воинственно.

— Во-первых, потому, что тебе страшно гораздо больше, чем мне.

— Неправда! — соврал он.

— А во-вторых, я запрещаю тебе похищать себя. Помоги мне сесть на лошадь — хочу закончить прогулку. Сопровождать меня не надо.

Она подошла к лошади, и Франко понял, что посрамлен. Духу у него хватило только на то, чтобы показать Сильвии пистолет, но ее царственное спокойствие, не говоря уже о насмешке, лишило молодого человека остатков смелости. Внезапно из похитителя он снова превратился в садовника Франко, невежественного крестьянина, парию, ублюдка, сына шлюхи и безумного от любви сборщика апельсинов.

Сильвия смотрела на него, ожидая, что он поможет ей сесть в седло. Он положил украденный в Палермо пистолет в карман, подошел к ней и подставил ладони так, чтобы княгиня могла на них ступить.

Взобравшись на лошадь, Сильвия взглянула на Франко, а он на нее. «Будь ты проклята, — думал он, — такая прекрасная и такая далекая». Ему пришло в голову, что еще можно попытаться забрать часы у дона Джанмарии, краденые, как и пистолет, и за обе эти вещи выручить сотен пятнадцать в закладной лавке.

— Мы сделаем вид, что ничего не случилось, — сказала Сильвия. — Это было глупо с твоей стороны. Разве ты глупец?

— Нет, — сказал он с вызовом. Он не считал себя глупцом.

— После обеда зайди ко мне в библиотеку, и мы это проверим.

Она хлестнула лошадь кнутом по крупу и галопом поскакала прочь. Франко Спада проследил взглядом, как всадница, поднимая тучу пыли, исчезла вдали. Он чувствовал себя полным дураком.

Куда делись его смелость и мужество? Почему он не завершил задуманное? Она всего лишь женщина! Он должен был ударить ее, но ей удалось его остановить одним взглядом, смешком!

Ненавидя себя, Франко пошел в сторону виллы дель Аква. «Интересно, зачем она хочет видеть меня после обеда?» — размышлял он. Он также думал о том, что из всех женщин, к которым он вожделел и которыми обладал, ни одна не была так желанна, как княгиня, но шансов добиться ее любви столько же, сколько уехать в Америку.

То есть никаких.

— Он пытался тебя похитить? — воскликнула Элис Декстер. Молодые женщины находились в библиотеке, высокие стены которой покрывали стеллажи с сотнями книг в кожаных переплетах. — Ты испугалась?

— Нет, — ответила стоявшая у окна княгиня не вполне искренне, потому что вначале она немного испугалась Франко. Хотя, как она почувствовала, молодой человек нервничал, в его взгляде читалась решимость, в глазах пламенела ярость. Ощутила ли Сильвия еще что-то, когда встретилась с этим прекрасным юношей? Не вызвал ли он в ее душе каких-то чувственных переживаний? Эти вопросы волновали княгиню, и она вновь и вновь мысленно возвращалась к ним.

— Но зачем Франко понадобилось тебя похищать? — продолжала Элис.

— Чтобы достать денег, конечно. Я его ни в чем не виню, ведь он нищий. К тому же у него, как и у всех здесь, нет надежды на будущее. По крайней мере Франко оказался на что-то способен, попытался как-то действовать.

Чувственные переживания… Почему Сильвия старалась, пусть и не слишком, но все же старалась во время прогулок по парку избегать встреч с садовником? Потому, что в отличие от сдержанных ласк Джанкарло красота Франко Спада возбуждала молодую женщину.

Сильвия обернулась к Элис.

— Мы не достаточно долго знаем друг друга, — сказала она. — По-моему, ты считаешь меня довольно легкомысленной женщиной, и, наверное, не без основания. Но есть одна вещь, к которой я отношусь очень серьезно, — это Италия. Я большая патриотка.

— Я тоже люблю свою страну, — отозвалась Элис.

— Но Америка очень молода, Италия же страна древняя, хотя с политической точки зрения мы самое молодое государство в Европе. Не думай, что мне не известно, какого мнения о нас иностранцы. Италию считают страной макарон и пиццы, оперы и вендетты, и по праву, ведь стереотипы всегда строятся на реальной основе. Европа смеется над нами, и мы действительно смешны, когда пытаемся стать великой державой, имея всего двадцать лет от роду. Но мой отец отдал жизнь за то, чтобы Италия стала такой, как он мечтал, и мне тоже следует что-нибудь сделать ради этого.

— Что же именно?

Сильвия обошла тяжелый резной стол князя и дернула за шнурок звонка. Элис начала понимать: за внешним спокойствием княгини скрывалась душевная борьба, стремление доказать самой себе правильность своего выбора. Сильвия вновь бросилась в атаку. Или это была попытка самозащиты?

— Уже многие годы сотни молодых сицилийцев покидают родину и уезжают в Америку, потому что знают: здесь им надеяться не на что. Почему бы и нет? На их месте я поступила бы так же. Нужно начать что-то делать для таких людей, как Франко, или в Италии не останется итальянцев, они все окажутся в Нью-Йорке.

— Ты все еще не сказала мне, что собираешься делать.

Княгиня подошла к одной из книжных полок и внимательно посмотрела на кожаные корешки стоявших в ряд толстых томов.

— Если у этого Франко есть голова на плечах, я научу его читать.

Подумав, Элис ответила:

— Вряд ли твое решение совершит революцию.

— Напротив, здесь оно вызовет настоящую революцию. — Она сняла с полки одну из книг и быстро ее пролистала. — Джанкарло наверняка рассердится, но ничего не поделаешь… О Господи, неужели здесь нет ничего подходящего? «История церкви в X столетии», — кому захочется учиться грамоте по такой книге?

Она поставила том на место и продолжила поиски. В это время открылась дверь и вошел дворецкий.

— Чезаре, — сказала Сильвия, — пришли сюда Франко.

Кивнув, Чезаре вышел.

— Неужели здесь нет школ? — спросила Элис.

— Есть несколько в Палермо, но здесь — ни одной. Церковь не уделяет народному образованию никакого внимания. Заметь, я добрая католичка, но к этой политике Ватикана не испытываю ничего, кроме презрения, даром что мой деверь кардинал. Больше девяноста пяти процентов населения страны неграмотно и, значит, не может голосовать. Это дает очевидные преимущества правительству, которое не желает перемен… Вот, кажется, подходящая книга: «Обрученные». Наверное, Франко будет интересно читать роман.

Дверь открылась, и Элис повернулась, чтобы взглянуть на неудавшегося похитителя. Пораженная его красотой, она задумалась, только ли возмущение социальной несправедливостью двигало княгиней.

— О, Франко, — сказала Сильвия, кладя роман на стол, — садись сюда.

Она указала на стул своего мужа. Франко смутился.

— Поторапливайся, я не могу тратить на тебя весь день.

Он прошел через комнату и сел за стол. Сильвия открыла книгу на заглавной странице. Вынув из ящика листок бумаги, положила его рядом с романом, взяла из искусно сделанного серебряного письменного прибора перо, обмакнула его в чернила и подала юноше.

— Так, перепиши эти три слова.

— Зачем?

— Хочу посмотреть, насколько ты сообразителен. Если сможешь быстро переписать, то, должно быть, и читать научишься быстро. Ты хочешь научиться читать?

Он кивнул.

— Хорошо, тогда начинай.

Какое-то мгновение садовник смотрел на страницу, потом сжал в руке перо и, едва осознавая, что в его жизни происходит нечто очень важное, вывел: «О-Б-Р-У-Ч-Е-Н-Н-Ы-Е».

Вопреки мнению Элис, тот факт, что княгиня начала учить Франко Спада грамоте, произвел настоящую революционную бурю в тесном мирке виллы дель Аква. Слух об этом распространился с необычайной быстротой и вызвал, с одной стороны, изумление поступком княгини, с другой — недоумение, почему она выбрала для этой цели такого неподходящего человека. Элис тоже испытывала смешанное чувство. В Париже она познакомилась со светской любительницей развлечений, в которой, несмотря на весь ее ум, не было и намека на то, что эта флорентийская красавица может всерьез увлечься политикой или проблемами итальянской бедноты. И вдруг, совершенно неожиданно, Сильвия посвятила себя столь значительному занятию, отнимающему к тому же много времени. Был ли это только каприз богатой женщины, новый способ борьбы против скуки, извечно сопутствующей привилегированным классам? Или же княгиня действительно сочувствовала своему неудавшемуся похитителю? Или Сильвию увлекло что-то другое? В конце концов, садовник был так красив… Элис не хотела думать об этом, потому что княгиня ей по-настоящему нравилась.

С другой стороны, Элис не могла не восхищаться подругой. Какими бы ни были мотивы Сильвии, она отдавала новой работе всю себя. Убедившись в способностях Франко, она на следующий же день превратила маленькую комнатку на первом этаже виллы в подобие школьного класса. Княгиня освободила Франко от обязанностей садовника и ежедневно, по два часа утром и после полудня, занималась с ним. По дому поползли слухи, но Сильвия либо их не слышала, либо не обращала на них внимания. На третий день после начала занятий она, светясь от радости, сообщила Элис за ужином, что Франко делает заметные успехи: выучив алфавит, он уже взялся за простые предложения. Сильвия добавила, что не просто удовлетворена, но и поражена способностями ученика.

— Да, я вижу, — сказала Элис, — но, не желая охладить твой энтузиазм, не могу не спросить: ты подумала о последствиях?

— Каких последствиях?

— Для Франко, к примеру. Ты взяла этого садовника в дом, посадила за парту, учишь читать — очень хорошо. Но что потом?

Сильвия пригубила шампанское и ответила:

— Потом он, как минимум, научится читать и будет знать намного больше, чем раньше. Это уже неплохо.

— Но захочет ли он вернуться к обязанностям садовника? Сомневаюсь. Из твоего рассказа можно заключить, что Франко в Сан-Себастьяно своего рода отверженный. Что ждет этого юношу, когда он окончит начальную школу дель Аква?

Княгиня улыбнулась:

— Ты подала мне неплохую мысль. Пожалуй, закажу вывеску и повешу ее на дверь классной комнаты.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Только потому, что не могу ответить. Я не знаю, что будет с Франко, но сейчас мне все равно. Уча его грамоте, я счастлива как никогда, ему же единственный раз в жизни представилась возможность учиться. Он тоже это понимает, он далеко не глуп. Кто знает, что будет дальше? По крайней мере я протянула Франко руку помощи. Если бы люди думали обо всех возможных последствиях своих поступков, вряд ли бы кто-то вообще решился действовать. Половину добрых дел в жизни начинаешь по внезапному озарению.

— Но какие последствия это будет иметь для тебя самой? — продолжала Элис настойчиво. — Возможно, я вмешиваюсь не в свое дело, но…

Она замолчала, Сильвия посмотрела на нее.

— Пошли сплетни? — спросила она. — Ведь ты именно об этом хочешь мне сказать?

— Не знаю, но людям говорить не запретишь.

— Пусть их. Здесь не о чем говорить.

— Твой муж может думать иначе.

— Возможно.

По холодному тону Сильвии Элис поняла, что зашла слишком далеко. Но она не могла избавиться от ощущения, что ящик Пандоры уже распахнут.

На следующее утро Элис увидела выходившего из конюшни Витторио — не в ливрее, а в рваной рубашке и грязных штанах, с ведром в руках. Заметив американку, он замер.

— Доброе утро, — сказала Элис, опуская свой белый зонтик.

— Доброе утро, синьора.

Она остановилась под деревом, с улыбкой глядя на мальчика и думая о том, что из всех людей, имевших отношение к маленькой драме, которая разворачивалась на вилле, младший брат Франко выглядел самым озабоченным.

— Что ты делаешь, Витторио?

Мальчик взглянул на ведро и судорожно сглотнул:

— Э… Чищу конюшни, синьора.

Тут до Элис дошло, что находится в ведре.

— О, тогда иди опорожни ведро и возвращайся — мы с тобой немножко поболтаем.

Мальчик поспешно ушел за конюшню. Элис присела на кованую железную скамью под деревом и с восхищением оглядела парк, погруженный в тишину и покой фантастически прекрасного утра. Как отличался этот сицилийский пейзаж от того, к чему она привыкла в родном и любимом Нью-Йорке! Отец Элис — известный адвокат, потом судья. Детство Элис было вполне обычным для женщин ее времени и класса: французская гувернантка, с которой Элис изучила язык Вольтера, на всю жизнь полюбив все французское, потом занятия в привилегированной школе мисс Добсен на Восточной Тридцать пятой улице, летний отдых в лесах Кэтскилза, зимы в уютном семейном особняке на Медисон-сквер, широкий круг родственников и друзей. Что касается юности, то последующие поколения, вероятно, нашли бы жизнь Элис в ту пору слишком замкнутой, но сама она с удовольствием вспоминала свою юность: любящие родители, двое обожаемых старших братьев, слуги, куча денег, уверенность в будущем. Единственным минусом или, если хотите, иронией судьбы было то, что воспитанная для супружества и материнства, выданная замуж — удачно, хотя и не по страсти. — Элис оказалась бесплодной. Как туманно объяснили врачи, причина крылась в дисфункции фаллопиевых труб. Что это такое, Элис не знала, поскольку в женской анатомии разбиралась еще меньше, чем в мужской. Но известие, что у нее никогда не будет детей, стало самым страшным ударом в ее благополучном существовании. Сильная духом, Элис вынесла его, но жизнь потеряла для нее всякий смысл.

— Синьора?

Она повернулась к Витторио. Он уже отнес пустое ведро обратно в конюшню и теперь стоял в нескольких футах от Элис, как всегда, с неуверенным видом, словно побаивался иностранки.

— Итак, — с улыбкой произнесла Элис, оперевшись на ручку зонтика, сделанную из слоновой кости, — что ты думаешь об учебе своего брата?

— Я думаю, — начал было мальчик. «Он очень застенчив, — решила Элис, — но это не его вина». — Я думаю, это хорошо.

— Хорошо? Да, пожалуй. А ты сам, Витторио? Не хочешь ли и ты научиться писать и читать?

Он важно кивнул. «Господи, — подумала она, — он восхитителен!»

— Когда выучишься грамоте, — продолжала Элис, — кем ты хочешь стать?

— Американцем.

Сказанное просто, это слово вызвало в Элис сложное чувство. Как ей повезло родиться там, где она родилась, и как не повезло этому хорошенькому мальчику, появившемуся на свет на Сицилии.

Позднее она поняла, что именно тогда в ее сознании зародилась та мысль.

 

Глава 2

Вечером 17 февраля 1880 года российский император Александр II устроил прием в честь принца Болгарского. Приглашенные в ожидании обеда собрались в Малахитовом зале Зимнего дворца. Среди них был и итальянский посол князь Джанкарло дель Аква, которого выделяла из толпы не только незаурядная внешность и прекрасно сидевший фрак, но и орден Благовещенья с цепью на шею, пожалованный год назад королем Италии, после чего члены королевской семьи начали называть князя «кузен» (это считалось большой честью), а также бриллиантовая звезда Орлова, которой наградил Джанкарло царь.

Дель Аква разговаривал с одной из великих княгинь, когда гостей пригласили обедать. Толпа двинулась в парадную столовую через бесконечную анфиладу залов огромного дворца, выходившего окнами на покрытую льдом Неву.

Царь уже собирался войти, когда французский посол что-то спросил у него. Гости остановились, ожидая, пока царь и посол закончат свою краткую беседу вполголоса.

Вдруг страшный взрыв сорвал с петель двери столовой.

Гости с криками заметались в поисках укрытия, а из столовой повалил черный дым.

Когда он рассеялся, все увидели, что комната полностью разрушена. Кроме того, от взрыва погибло сорок финских гвардейцев и несколько лакеев, находившихся в помещении ниже этажом. Это плотник Халтурин, один из основателей московского союза рабочих, пронес в цокольный этаж дворца огромное количество взрывчатки, чтобы уничтожить императорскую семью, и только случайная фраза французского посланника помешала осуществлению его плана.

На следующее утро Джанкарло, решив, что пора немного отдохнуть от Санкт-Петербурга, сообщил жене и своему королю — в обратном порядке, конечно, — о намерении провести месяц на Сицилии для поправки здоровья. Его побудило к этому не только потрясение от соприкосновения со смертельной опасностью во время взрыва, но и тоска по очаровательной Сильвии, оказавшаяся сильнее, чем князь ожидал.

Кроме того, некоторые фразы в письмах жены начали вызывать у него беспокойство.

А князь дель Аква не любил, когда его что-то беспокоило.

Дон Паскуале Барраба, капо мафии Монреале, был одним из самых могущественных людей Сицилии. Монреале находился на холмах выше Палермо, поэтому дон Паскуале контролировал горные источники, имевшие большое значение для всех. Он мог бы в буквальном смысле перекрыть воду, поступавшую на фруктовые плантации ниже Монреале, если бы владельцы отказались платить ему годовую дань. Более того, дороги из внутренних районов острова в Палермо проходили через Монреале, и дон Паскуале мог бы распорядиться задержать там всю сельскохозяйственную продукцию, поступавшую в главный город острова, если бы граф Склафани, мэр Палермо, перестал отдавать ему определенную долю городских налогов. Конечно, граф Склафани и думать не смел о подобном шаге, ведь сотрудничество с мафией, чьи банды сицилийцы называли «cosche», стало неотъемлемой частью здешнего образа жизни. Плату «cosche» называли «pizzo», что на сицилийском диалекте означало «птичий клюв», а выражение «fari vagnari u pizzu» переводилось как «смочить клюв», то есть дать взятку. Взятка являлась своего рода смазкой, позволявшей механизму сицилийского общества работать без помех. Ее альтернативой было насилие — либо против личности, либо против общества. Веками сицилийцы прибегали к насилию как наиболее действенному средству восстановления справедливости. Кое-кто говорил, что это следствие завоевания Сицилии арабами, другие утверждали, что из-за потока иностранных завоевателей, много веков подряд один за другим нападавших на остров, Сицилия так и осталась без сколько-нибудь эффективной системы правопорядка. Третьи винили страшную сицилийскую нищету, которая толкала людей к бандитизму и в конечном счете к кровопролитию. Какова бы ни была причина, на Сицилии насилие не только стало нормой жизни, но и почиталось. Даже так называемые «уважаемые люди» поддерживали в окружающих почтение к себе с помощью террора и убийств.

Дон Паскуале принадлежал именно к таким людям, хотя те, кто не знал его, не смогли бы определить это по его внешности. В мятом костюме, белобородый, с добрым лицом, он казался скорее Дедом Морозом, перепутавшим времена года, чем главарем банды. Большую часть времени он проводил в маленькой комнате позади единственной в Монреале лавки цирюльника. Там он принимал посетителей и клиентов и, безмятежно потягивая лимонад, ковыряя в зубах, тихим голосом отдавал приказы, часто обрывавшие чью-то жизнь. Все происходило как бы само собой, но в то же время подчинялось определенным правилам. Как многое на Сицилии, это был ритуал.

Поскольку представители всех классов сицилийского общества рано или поздно обращались к дону Паскуале, он не удивился, когда утром 17 марта 1880 года его помощник Нани, самодовольный молодой мафиозо, вошел в комнату и объявил, что патрона хочет видеть князь дель Аква. Дон Паскуале не удивился, но почувствовал любопытство. Князь, человек могущественный, богатый, близкий к королевской семье, старался держать местную мафию на почтительном расстоянии. Правда, ему дважды доводилось просить дона Паскуале об услуге, и, более того, управляющий княжеским имением дон Фортунато Бурджо, как и большинство его коллег на западе Сицилии, принадлежал к мафии, но все же князь держал дистанцию.

— Пригласи его войти, — сказал дон Паскуале, приглаживая руками свои густые седые волосы. Обладая немалой властью, сам он тем не менее не мог не ощущать некоторого трепета перед знатью острова. Чтобы показать это, он встал, когда князь появился в дверях. А дон Паскуале не имел привычки вставать перед посетителями.

— Ваше превосходительство, — произнес он, давая этим понять, что признает разделяющую их социальную пропасть, ведь обращение «князь» могли позволить себе только лица дворянского происхождения. — Сколько времени прошло с нашей последней встречи!

— Да, дон Паскуале, — ответил князь, пожимая руку капо.

— Могу я предложить вам чашечку кофе?

— Благодарю вас.

— Нани, принеси кофе его превосходительству.

Нани, для важности носивший несколько толстых золотых колец, поспешно бросился в лавку, а дон Паскуале указал князю на стул перед своим простым столом:

— Прошу вас.

Когда князь уселся, дон Паскуале тоже занял свое место и сказал:

— Рад видеть вас в добром здравии, ваше превосходительство, — я, разумеется, читал о трагедии в Санкт-Петербурге.

— Да. Взрыв в царском дворце.

— Это ужасно, ужасно! Я поражен, что царь имеет так мало власти над своими подданными.

— Наверно, ему не хватает таких людей, как вы, дон Паскуале.

Старый мафиозо улыбнулся, показав два золотых передних зуба. Он рассчитывал услышать именно такой ответ.

Нани принес кофе, отдал его князю и поспешил выйти, тихо прикрыв за собой дверь. Князь принялся помешивать кофе, оглядывая тесную комнатенку. Несмотря на прохладный день, оба окна были закрыты железными ставнями: дону Паскуале свидетели были ни к чему. Дощатый пол комнаты испещряли полоски солнечного света. Возле двери помещался уродливый шкаф со стеклянной дверцей и пустыми полками. На стене за спиной дона Паскуале висела фотография Гарибальди: двадцать лет назад дон воевал вместе с этим великим человеком, когда тот высадился на Сицилии.

Больше в комнате ничего не было, только позади князя стоял рваный кожаный диван.

Джанкарло холодно улыбнулся дону Паскуале, ожидавшему, когда посетитель заговорит.

— Известен ли вам один из моих садовников, Франко Спада? — спросил дель Аква.

Дон Паскуале нахмурился:

— Да, известен.

— Вы хмуритесь, дон Паскуале, он вам не по душе?

— При всем уважении к вашему превосходительству, вынужден признать: нет, не по душе.

— Почему?

— Он… — дон Паскуале сделал легкий жест правой рукой, — не вызывает доверия. Год назад он приходил ко мне проситься на работу, но я сказал, что сын шлюхи мне не нужен.

— Вы поступили благоразумнее меня! Как вы знаете, я взял его на работу. — Князь помолчал и затем добавил: — И теперь мне пришлось об этом пожалеть.

— Он что-нибудь украл, ваше превосходительство?

— Нет. Тем не менее я хочу избавиться от него, но так, чтобы… не причинить ему вреда… Вы меня понимаете… Действовать надо очень осторожно, потому что ситуация требует деликатности.

Дон Паскуале догадывался, что имеет в виду князь. До старого мафиозо дошли слухи о княгине и молодом красавце садовнике.

— Я понимаю вас, ваше превосходительство.

— Думаю, подойдет нечто вроде случая с Бризи Каморро, происшедшего пять лет назад, вы помните?

— Да, конечно, помню.

— Хорошо. Буду благодарен вам за помощь, дон Паскуале. Вы знаете, как высоко я вас ценю и уважаю.

— Ваше превосходительство слишком добры.

Князь поставил кофейную чашку на стол, достал из кармана своего отличного фрака, привезенного из Лондона, черный кожаный бумажник, вынул из него одну за другой сорок сотенных бумажек и передал дону Паскуале.

— Полагаю, — сказал князь, — этого достаточно?

— Более чем, ваше превосходительство. Желаете ли вы назначить время?

Князь встал:

— Действуйте как можно скорее. Было бы лучше, если бы все произошло, когда мы с женой уедем. К примеру, следующую среду мы собираемся провести в Палермо.

— Значит, в следующую среду. У нас будет время… составить план.

Дон Паскуале проводил князя до двери. Там дель Аква тихо произнес:

— Пусть Франко Спада никогда больше не вернется на Сицилию.

— Будет исполнено, ваше превосходительство.

Дон Паскуале открыл дверь, и князь вышел.

Восемнадцатилетнюю Карлу Сганци в Сан-Себастьяно с неосознанной жестокостью прозвали дурочкой.

Она была пятым ребенком в семье фермера Уго Сганци. Когда выяснилось, что у Карлуччи — таково было ее уменьшительное имя — «не все дома», односельчане сочувственно зацокали языками. Крайняя бедность, трудолюбие и благонравие родителей девушки не позволяли объяснить несчастье с ней наказанием Господним за грехи отца с матерью, поэтому во всем обвинили безжалостную судьбу. К Карлучче относились с состраданием.

Летом она работала в полях вместе с другими женщинами, но зимой ее оставляли в покое. Не сговариваясь, обитатели Сан-Себастьяно решили, что бедняжка должна получить хоть какое-то воздаяние за свое несчастье. В плохую погоду она сидела у огня, бормоча что-то себе под нос, играла со своей куклой или грубыми игрушками, которые сделали для нее братья. В хорошую же погоду любила бродить по окрестным холмам, особенно часто поднимаясь к камню на вершине одного из них. Никто и не думал ее сопровождать — кто посмеет обидеть Карлуччу? Кроме того, разве сам Господь не оберегает дурачков вроде нее?

Утром 21 марта 1880 года Карлучча вышла из родительского дома, пересекла Сан-Себастьяно и направилась к холмам. С собой она взяла тряпичную куклу Терезу, названную так в честь святой. Для защиты от ветра накинула толстую шерстяную шаль. Невысокая, коренастая, она тем не менее могла бы показаться хорошенькой, если бы не тусклый пустой взгляд. Завидев ее, крестьяне кивали и говорили: «Добрый день, Карлучча». Она молча улыбалась в ответ. Она редко говорила с кем-нибудь, кроме Терезы.

Спустя час девушка, взобравшись на холм, который ей особенно нравился, уселась на облюбованный камень. Дул сильный западный ветер, но это не волновало Карлуччу, потому что она очень любила свой камень. Здесь она оставалась наедине с Терезой, небом, Богом и блестевшим в отдалении морем. Как красиво вокруг! Девушка почувствовала себя счастливой.

Она удивилась, увидев, что к ней приближается всадник. Кто бы это мог быть? У ее камня мало кто бывал, поэтому-то она его и любила.

— Кто это, Тереза? — прошептала она кукле. На тряпичном лице Терезы застыла улыбка. Тереза всегда улыбалась.

Подъехав к камню, человек слез с лошади. Он был высок ростом, лет тридцати, с черной бородой. Карлучча узнала Санто Матту, который иногда приезжал в Сан-Себастьяно из Монреале. Чем он занимался, она не имела понятия.

Подойдя к ней, Санто улыбнулся:

— Привет, Карлучча.

Она улыбнулась в ответ. Тереза тоже улыбалась. Санто Матта начал расстегивать свой толстый кожаный ремень.

Витторио и Франко вдвоем занимали крошечную комнатку с одним окном на самом верхнем этаже виллы дель Аква. Пользовались они ею в основном зимой, поскольку летом там было так жарко, что братьям приходилось ночевать на улице. Князь, еще пять лет назад проведя на виллу водопровод и канализацию, несмотря на мизерность дополнительных расходов, совершенно не позаботился об удобствах для десятков слуг, вынужденных пользоваться уборными во дворе.

В половине двенадцатого ночи 21 марта 1880 года дверь в комнату братьев Спада распахнулась. Франко сел в кровати, рукой прикрыв глаза от яркого света керосинового фонаря. Он увидел, что в комнату втиснулись трое. Один из них спросил:

— Франко Спада?

— Да…

— У меня ордер на твой арест.

Спросонок Франко показалось, что все это ему мерещится. Один из карабинеров подошел к его постели:

— Вытяни руки.

Увидев железные наручники, Франко окончательно проснулся:

— За что?

— За изнасилование и убийство Карлы Сганци.

Убийство Карлуччи? Франко вспомнил несчастную полоумную девушку…

— Я не убивал Карлуччу!

— Ты предстанешь перед справедливым судом.

— Справедливое дерьмо! Вы сошли с ума!

Полицейский схватил Франко за левое запястье и защелкнул на нем наручник.

— Нет! — в ужасе закричал Франко. Ударив карабинера правым кулаком, он попытался вырваться, чтобы добраться до двери. Но двое других схватили его и, несмотря на яростное сопротивление юноши, притиснув его к стене, надели наручник на второе запястье. Тяжело дыша от напряжения, капитан карабинеров, молодой черноусый человек, сказал:

— Теперь ты пойдешь спокойно?

Франко сник. Он не понимал, за что с ним так поступают, но здравый смысл подсказывал: сопротивление бесполезно. Он кивнул.

Капитан подал сигнал своим людям, и они вытолкнули Франко из дверей. Он оглянулся на своего младшего брата, который наблюдал за происходящим, замерев от ужаса.

— Вито, — позвал Франко, — что бы ни говорили, я не виновен. Ты понимаешь? Я не виновен.

Витторио ошеломленно кивнул. Но он ничего не понимал. Абсолютно ничего.

Княгиня дель Аква читала в своей спальне, когда со стороны лестницы послышались крики. Потом наступила тишина. Княгиня встала с кровати, накинула халат и поспешила к двери. Выйдя в холл, прислушалась: крики раздавались снизу. Торопливо подойдя к лестнице, Сильвия начала спускаться. Внизу она увидела мужа в бархатной куртке винного цвета, в которой он обычно курил. Князь закрывал входную дверь.

— Джанкарло, что случилось?

Муж посмотрел на нее.

— Капитан карабинеров Антонетти арестовал твоего ученика. Похоже, Франко изнасиловал девушку из Сан-Себастьяно, а затем удушил ее.

Сильвия застыла на нижней ступеньке, опершись рукой о гладкие мраморные перила.

— Не верю, — сказала она, сама удивившись своему спокойствию. — Какие против него доказательства?

Джанкарло задымил трубкой.

— Убитая, обнаруженная сегодня днем, зажала в руке клочок бумаги. Очевидно, девушка вырвала его, борясь с убийцей. Это страничка одной из тетрадок Франко, в которой он учился писать свое имя: «Франко Спада, Франко Спада», и так много раз. Возможно, он способный ученик, но убийца из него получился никудышный.

Князь выпустил облачко дыма, и оно закружилось, как и голова Сильвии.

— Зачем Франко насиловать девушку?

— Глупый вопрос, дорогая.

Князь направился в библиотеку. Сильвия последовала за ним.

— Нет, не глупый! Франко не способен на такой ужасный поступок… Господи, да ведь он мог иметь любую женщину, если б захотел…

— В самом деле?

Князь отступил в сторону, пропуская жену в библиотеку. Но Сильвия остановилась перед ним.

— Надеюсь, ты не думаешь, что мы с ним любовники? — спросила она.

— Конечно нет. Я полностью тебе доверяю. Разве я позволил себе намекнуть, что подозреваю между вами безнравственные отношения?

— Нет. Да и подозревать нечего.

— Я в этом уверен.

Сильвия вошла в библиотеку и села в кожаное кресло.

— Разумеется, мы наймем для него адвоката, — сказал князь, подходя к подносу с графином резного стекла. — Виновен Франко или нет, я хочу, чтобы с ним поступили по закону. Выпьешь коньяку?

— Да, пожалуйста.

— Мне кажется, профессор Бонфанте из Палермо подойдет как нельзя лучше. Он пользуется репутацией отличного защитника преступников.

— Франко не преступник!

— Полиция, видимо, считает иначе. Утром я съезжу в Палермо и поговорю с Бонфанте. Мне приходилось встречаться с ним несколько раз. Приятный человек, хотя его манера поведения за столом оставляет желать лучшего.

Он принес жене коньяк, затем сел за письменный стол. В свете лампы под зеленым абажуром длинное лицо князя приобрело зловещее выражение.

— Джанкарло, — произнесла Сильвия тихо, — поклянись мне, что не имеешь отношения к тому, что случилось с Франко.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не притворяйся, ты отлично меня понял. Если только мне станет что-нибудь известно… Я уверена, Франко не способен на насилие.

— Ты рассказывала, что он пытался тебя похитить.

— Это другое, — ответила она, закусив губу.

— Почему?

— Это трудно объяснить, но я по-прежнему уверена, что он не мог никого убить. Я занималась с ним семь недель и хорошо разобралась в его характере. Франко славный, неглупый парень. И, самое главное, у него не было причины поступать так. Но кто же тогда совершил убийство? Кто сделал так, чтобы в нем обвинили Франко?

Князь слушал, согревая в руках свой коньяк.

— Понимаю, — ответил он. — Ты думаешь, что я организовал убийство, потому что не хочу среди своих слуг и арендаторов прослыть рогоносцем.

— Вот именно. У тебя есть повод желать избавиться от Франко.

— Блестящая аргументация, моя дорогая. Арсен Люпен мог бы тобой гордиться. Но в твоих доводах есть несколько изъянов. Во-первых, я не делал этого, во-вторых, я никогда не возражал против твоего маленького социального эксперимента с Франко. Я считал твои уроки пустой тратой времени, но не возражал. Поэтому обвинение звучит не только глупо, но и… как бы это выразиться… не очень лестно для твоего мужа. Ты согласна?

Сильвия отпила коньяк, не сводя глаз с князя. Она знала, что он лжет.

— Что с ним будет? — спросила она.

— Но его, возможно, еще признают невиновным.

— А если нет?

Князь вдохнул аромат коньяка и с удовольствием сделал глоток.

— Думаю, Франко грозит пожизненное заключение, поскольку правительство весьма опрометчиво отменило смертную казнь.

Князь взглянул на Сильвию. Она испугалась, что ее сейчас стошнит. Но этого не произошло. Она поднялась и, поставив на стол свой бокал, посмотрела на князя. Ее прекрасное лицо было мертвенно-бледно, глаза казались больше обычного.

— Если жизнь Франко будет искалечена, — произнесла Сильвия сдавленным голосом, — и виновным в этом окажешься ты, то гореть тебе вечно в аду.

С этими словами она вышла из комнаты.

 

Глава 3

Письмо княгини дель Аква Элис Декстер, датированное 24 мая 1880 года:

Дорогая Элис!

Как я и предполагала в предыдущем письме, Франко осудили за убийство на пожизненное заключение. Суд, на мой взгляд, был просто фарсом. Профессор Бонфанте вел защиту вяло, а судья с самого начала не скрывал уверенности в виновности Франко. Я не удивилась бы, узнав, что такую предвзятость оплатили. Недобросовестность же обвинения, вкупе с клочком бумаги, найденным в руке девушки, не оставляли Франко никаких шансов. Судьба распорядилась так, что у него не оказалось свидетелей, готовых подтвердить его алиби. В день убийства Джанкарло увез меня в Палермо на завтрак, поэтому пришлось отменить ежедневные занятия с Франко, и он провел большую часть времени в одиночестве, сначала в своей комнате за книгами, потом в одном из садов. Ни я, ни кто-либо другой не могли помочь бедному юноше, засвидетельствовав в суде, что видели его. Это обстоятельство, да еще страничка из его тетрадки стали для него роковыми.

Конечно, факты можно истолковать и по-другому: кто-то украл страничку, чтобы вложить ее в руку убитой девушки. Сделать это было бы нетрудно, поскольку Франко хранил тетрадку у себя в комнате, которая никогда не запиралась. Можно предположить, что убийство специально приурочили к тому дню, когда я покинула виллу, и Франко лишился неопровержимого алиби и главного свидетеля в моем лице. Конечно, расчет на то, что девушка в нужное время придет к любимому камню и будет в распоряжении убийцы (это сухое выражение здесь не слишком уместно, но ты меня понимаешь), достаточно рискован. Но, поскольку девушка ходила туда ежедневно, убийца, видимо, рассчитывал, и вполне оправданно, что обстоятельства сложатся в его пользу. Думаю, так все и было на самом деле.

Потому что, дражайшая Элис, в моей душе живет уверенность: Франко не мог совершить столь гнусное преступление. У него просто не было на это причины. И оставить тетрадный листок в руке жертвы! Нет, это невероятно! Знаю, нельзя исключить, что он убил по страсти, в состоянии временного помрачения ума и тому подобное, но это вряд ли возможно.

Нет, нет, не верю и никогда не смогу поверить. Я убеждена, что это преступление было организовано. Кто его организовал? Как ни больно это писать, но у меня нет сомнения, что организатор — мой муж. Здесь, на Сицилии, с ее мафией так просто нанять кого-то для грязной работы. Хорошо заплатил — и дело сделано! Враг убит или, как Франко, на всю жизнь посажен за решетку, что, может быть, намного хуже смерти. Ты спрашиваешь, почему я не обратилась в полицию со своими подозрениями? Господи, если бы я только могла! Но у меня нет никаких доказательств. И в полиции, и, если уж на то пошло в самих судах обязательно есть члены мафии, или ее сторонники или информаторы. Поэтому, даже найдись у меня какое-нибудь доказательство, они уничтожат его или же, что вполне реально, уничтожат меня. Клянусь, на Сицилии воля мафии — закон Единственное, что я могла бы сделать для освобождения Франко, — заплатить той же мафии за его побег, устроить который проще простого, потому что тюремная охрана тоже считается с мафией. Ты, должно быть, думаешь, что я преувеличиваю власть этой преступной организации, но, клянусь, все написанное — правда. Однако мафиози никогда не возьмут моих денег, потому что слишком уважают моего мужа и не решатся поступить ему наперекор.

Так к чему же мы пришли? Франко сидит в ужасной тюрьме Аккиардоне, построенной лет пятьдесят назад королем Фердинандом II, а Джанкарло, самодовольно улыбаясь, радуется, как ловко он избавился от человека, который был или мог стать любовником его жены. Но я клянусь тебе, Элис, наши отношения с Франко были чисты.

Сознание того, что я — главная причина вопиющей несправедливости, угнетает меня. Да, всему виной моя опрометчивая затея с учебой Франко, уверенность, что никто не посмеет поставить под сомнение мои мотивы и что с Джанкарло я сумею справиться. О Господи! Я самая глупая женщина на свете, которая приносит один вред! А я ведь только хотела помочь! Горькая истина нашего греховного мира — желание оказать помощь — приводит к несчастью. В какую ужасную беду Франко попал из-за меня! Мне никогда не забыть, с какой ненавистью он посмотрел на меня, когда судья огласил приговор! О Иисус, неужели это воспоминание будет преследовать меня всю жизнь?

К Джанкарло я испытываю отвращение. В ночь ареста Франко я прямо обвинила мужа в организации преступления. Он из приличия отрицал, но я знаю, что он виноват, и он это отлично понимает. Как я ошиблась в человеке, за которого вышла замуж! Не секрет, что жизнь на Сицилии ценится дешево, но погубить две жизни ради «защиты своей чести» (уверена, он именно так объясняет свой поступок), — я и представить себе не могла, что он падет так низко! У меня было единственное средство отомстить Джанкарло — превратиться для него в кусок льда, что я и сделала. Это неделикатно, но все же скажу: ночные визиты Джанкарло в мою спальню вряд ли приносят ему удовлетворение. Естественно, это только усугубляет ситуацию. Моя семейная жизнь превратилась в молчаливый жестокий поединок, исходом которого может быть только смерть.

А Витторио! Он так тяжело переживал несчастье со своим обожаемым братом, что я некоторое время опасалась за рассудок мальчика. Джанкарло хотел уволить его после ареста Франко — исключительно из мстительности — под надуманным предлогом, будто в Витторио могут проявиться «преступные» наклонности брата, но я пригрозила устроить скандал, и Джанкарло сдался. Если бы мальчика вышвырнули с виллы, он, вероятно, умер бы с голоду. Крестьяне рады, что Франко в тюрьме (вот нелюди!), и ничто не доставило бы им большего удовольствия, чем вид умирающего Витторио.

Хотелось бы прибавить к этой мрачной картине что-то ободряющее, но не могу. Я чувствую себя такой несчастной, милая Элис! Если бы я была в силах как-то помочь Франко… Но мафия страшна тем, что действует тайно, и как ответить на удар, неизвестно. Мне не к кому обратиться, я не знаю, что делать. Но даже если бы знала, вряд ли решилась бы. Пожалуйста, ответь мне, я так нуждаюсь в поддержке. Но ради Бога, ничего не пиши о моих подозрениях относительно Джанкарло. Он не брезгует читать мои письма.

Твоя отчаявшаяся подруга Сильвия.

Драгоценности, купленные у старого слуги на окраине Саванны, Гас Декстер продал шесть месяцев спустя в Нью-Йорке за сорок тысяч долларов — целое состояние в 1865 году. Решив с помощью этого подарка судьбы нажить миллионы, Гас снял меблированную комнату неподалеку от Уолл-стрит и стал изучать рынок ценных бумаг. Сын школьного учителя из Эльмиры обладал сноровкой в обращении с цифрами и инстинктом игрока. Взявшись за биржевые спекуляции, вначале осторожно, он несколько раз сильно обжигался, но учился на собственных ошибках и к 1868 году стал силой, с которой приходилось считаться. Весной 1869 года, крупно заработав на акциях золотых рудников, Огастес с немалой радостью осознал, что превратился в настоящего миллионера.

Он прекратил игру на бирже и открыл маленький банк на Пайн-стрит. Пользуясь связями на Уолл-стрит, Декстер сумел сделать свое детище привлекательным для деловых людей и благодаря практичному уму начал преуспевать, извлекая выгоду из трудностей других, более крупных банков. Когда в 1873 году паника на бирже разорила «Джей Кук и К°», Огастесу удалось переманить многих клиентов этого банка в свой бизнес. К 1876 году, во времена экономического подъема, «Декстербанк» вовсю процветал и разрастался. В тот год Огастес приобрел земельный участок на Пайн-стрит, 25 и построил там красивый особняк в неоклассическом стиле, своей представительностью, консервативностью и солидностью напоминавший хозяина. Подобно многим другим людям, которые сами проложили себе дорогу наверх, Огастес, нажив состояние на деньгах, полученных за краденые драгоценности, стал ярым поборником истэблишмента.

Теплым июньским днем 1880 года Огастес, как всегда, в пять часов вышел из банка, сел в ожидавший его экипаж и поехал к пересечению Тридцать девятой улицы и Медисон-авеню к купленному два года назад четырехэтажному особняку из песчаника. Разбогатев, Декстер прибавил в весе шестьдесят фунтов, которые, наряду с жарой и необходимостью носить сюртук, летом изрядно портили ему жизнь. Поэтому, войдя в мрачноватый, но такой прохладный вестибюль своего дома, Огастес первым делом поднялся наверх, чтобы принять ванну. Супруги Декстер имели отдельные спальни; почти всю спальню Огастеса, выходившую окнами на Медисон-авеню, занимала огромная латунная кровать. Оказавшись в своей комнате, Огастес разделся и направился в отделанную плиткой ванную, чтобы наполнить гигантскую ванну с ножками в виде когтистых лап. Когда воды набралось достаточно, Декстер открыл аптечку, висевшую над фарфоровой раковиной, и оглядел содержимое. Оно поражало разнообразием. Огастес в некоторой степени страдал ипохондрией, поэтому аптечку наполняли всевозможные лекарства: «Ветрогонное средство Дэлби», «Желчегонные таблетки Ли», «Таблетки Уайта против подагры», «Средство Томаса из мандрагоры», «Грудные капли Бейтмана», «Примочки Дюссона», «Экстракт Уорда от головной боли», «Настойка Гриффина от кашля», «Мазь Бейли от зуда», «Средство Дитчетта от геморроя», «Сироп Кокса от крапивницы», «Примочка Бертольда против обморожения» и масса других мазей и эликсиров. Обретя с годами изысканные привычки, не лишенный некоторого тщеславия Огастес любил ухаживать за собой, поэтому он взял с нижней полки пузырек «Бальзама из тысячи цветов», втиснутый между тюбиком зубной пасты доктора Кинга и бутылочкой «Средства Эразма Уилсона от облысения», и, прополоскав им горло, с удовлетворенным вздохом опустился в ванну.

В этот момент в насыщенной до предела жизни Огастеса Декстера все было в порядке.

Когда он, переодевшись к обеду, спустился вниз, Элис ждала в гостиной, обшитой темными панелями.

— Послушай, — сказала она, когда муж поцеловал ее в щеку, — ты читал письмо княгини Сильвии, полученное на прошлой неделе. Я много о нем думала и хочу кое-что с тобой обсудить.

Отметив странное напряжение в голосе обычно спокойной жены, Огастес уселся перед отделанным зеленым мрамором камином на свой любимый стул с парчовой обивкой в стиле Карла II.

— Что же ты хочешь обсудить, Элис?

Она присела возле него на тахту:

— Огастес, по моей вине мы не можем иметь детей, и я очень переживаю из-за этого…

— Элис, — прервал он ее, — виновата не ты, а природа.

Несмотря на все свои недостатки — самодовольство, чрезмерную властность, упрямство, тщеславие и высокомерие, а также огромное разочарование, которое испытал Огастес, узнав, что жена не сможет подарить ему наследника, он никогда не попрекал этим Элис. Он по-своему, не часто проявляя это внешне, любил и уважал ее.

Ты очень добр ко мне, Огастес, но факт остается фактом: у нас детей нет. Я знаю, для тебя, как и для меня, это величайшее несчастье, особенно горькое потому, что у твоей сестры целых пятеро…

— При чем здесь Вирджиния?

— Только при том, что это несправедливо, — их Господь благословил таким многочисленным потомством, а нам не дал ни одного ребенка.

— Нам и так есть за что благодарить Бога.

— Да, конечно, но у нас нет детей. Однако, Огастес, я знаю, что делать!

Он посмотрел на нее.

— Что же?

От волнения она судорожно сглотнула:

— Я хочу усыновить Витторио.

— Ты хочешь усыновить… итальянца? — переспросил он с испугом, который выглядел почти комично.

— Да. О, это самый восхитительный ребенок, которого я когда-либо видела — красивый и умный… Он совершенно нищ, мы столько сможем для него сделать…

— Это нелепая затея, абсурд! Я не потерплю в своей семье грязного итальянца!

— Он не грязный! И больше всего на свете хочет стать американцем…

— Все они хотят — польский сброд, разные там кули… Все хотят приехать в Америку! Из-за них наша страна превращается в сплошные трущобы! Посмотри на ирландцев, евреев — они заполонили Америку! Это национальный позор! И если ты думаешь, что я собираюсь потворствовать этому, таща сюда липкого от грязи «даго»…

— Он вовсе не грязный! — воскликнула Элис, пообещав себе сохранить спокойствие. — И я хочу, чтобы он приехал!

— Вопрос исчерпан. Не желаю больше слушать об этом. Что у нас на обед?

Элис Фэйрчайлд Декстер никогда в жизни не приходилось за что-нибудь бороться, но в споре о судьбе Витторио она решила стоять до конца.

— Я послала ему деньги на проезд сегодня утром, — сказала она спокойно. — Витторио приедет в Нью-Йорк семнадцатого июля на пароходе «Сервия».

Огастес бросил на жену недоверчивый взгляд.

— Он едет, — добавила Элис с вызовом, чуть заметно улыбаясь, — первым классом.

* * *

Витторио никогда не выезжал из Сан-Себастьяно дальше Палермо, поэтому путешествие в Рим, а потом в Париж, Лондон и Ливерпуль показалось ему прекрасным, как сон. Сидя рядом с княгиней, тоже неправдоподобно прекрасной, он жадно вглядывался в картины, проносившиеся мимо окон поезда, и едва слушал свою бывшую хозяйку. Сильвия раз за разом повторяла мальчику инструкцию, присланную Элис:

— Если у тебя возникнут трудности на корабле, ты должен обратиться к эконому… Повтори: «эконом».

— Э-ко-ном, — повторил Витторио, немного робевший произносить английские слова.

— У тебя неплохо получается. Эконома зовут мистер Макгилликуди. Повтори: «Макгилликуди».

Витторио набрал в грудь воздуха:

— Мак-гил-ли-ку-у-ди.

— Хорошо. Это похоже на чудо, но мистер Макгилликуди немного говорит по-итальянски, поэтому ты сможешь с ним общаться. И вот еще что. Миссис Декстер прислала тебе триста долларов наличными — это четыре тысячи пятьсот лир.

Витторио посмотрел на нее непонимающе, словно эта сумма была так велика, что не укладывалась в его сознании.

— Хотя все оплачено, миссис Декстер хочет, чтобы ты имел деньги на непредвиденные расходы… О, посмотри, Витторио, мы проезжаем границу! Мы уже во Франции, попрощайся с Италией.

Витторио уставился на два флагштока, проплывавшие в окне. На одном из них был трехцветный флаг Третьей республики, а на другом — королевский герб Савойской династии. Но прощание с родиной мало что значило для мальчика, поскольку он еще слишком смутно представлял себе, что такое «Италия». Домом он считал Сан-Себастьяно, где жил с любимым братом Франко. Глаза Витторио наполнились слезами, но не разлука с родиной, а мысль о Франко была тому причиной.

— Госпожа, — спросил он тихо, — вы расскажете Франко обо мне?

Она взяла руку бывшего пажа в свою, затянутую в перчатку. Княгиня видела его слезы. Она все поняла.

— Да, Витторио, — прошептала она, — я расскажу Франко.

У нее не хватило духу сообщить мальчику то, о чем сама она узнала за три дня до этого: его брата перевели из тюрьмы Аккиардоне в пользовавшуюся дурной славой тюрьму на маленьком острове Сан-Стефано в Тирренском море, в тридцати милях к востоку от побережья. Там Франко до конца дней своих был обречен на тяжкий труд, скотское существование и полную зависимость от тюремщиков, без сомнения, зверски жестоких. Мысль об этом могла бы заставить Сильвию еще больше мучиться от отчаяния и сознания вины, не будь ее страдания беспредельны. Только письма Элис отвлекли ее от своих горестей, заставив действовать — подготовить Витторио к новой жизни, купить ему костюм, обувь, саквояж, спланировать путешествие, приобрести билеты и, наконец, отвезти мальчика в Ливерпуль… Все это на какое-то время заглушило в ней чувство вины, которое так угнетало ее. Подобно всем преступлениям, убийство Карлы Сганци имело много косвенных последствий, повлиявших на жизнь не только ложно обвиненного Франко, но также Витторио, княгини Сильвии и Декстеров.

— Я клянусь тебе, Витторио, — сказала она, все еще сжимая его тонкую руку, — что никогда не оставлю попыток освободить Франко. Никогда. И однажды, если Богу будет угодно, ты снова увидишь своего брата.

Они обменялись взглядами — необыкновенная пара: двенадцатилетний крестьянин и одна из знатнейших и прекраснейших женщин Италии. В глубине души Витторио верил, что княгиня сдержит свое обещание.

Принадлежавший Кунарду лайнер «Сервия», самый крупный корабль со стальным корпусом, построенный после злополучного парохода «Грейт истерн», был первым судном такого класса в Атлантике. «Сервия» имела пять палуб и великолепнейшую лестницу, единственную в своем роде в Атлантическом океане; кроме того, она была оснащена лампами накаливания, а некоторые из кают «Сервии» были оборудованы даже патентованными туалетами Бродвуда. Первый класс корабля вмещал четыреста восемьдесят пассажиров, третий — семьсот пятьдесят. «Сервия» стала первым пароходом Кунарда, на котором придавалось особое значение удобству трансатлантического путешествия, — так ее владелец ответил на вызов более молодых компаний — Инмана и «Уайт стар лайнз», чьи плавучие дворцы, чудо комфорта, в последние годы переманили у него немало клиентов.

Пассажиры первого класса никак не могли понять, что за красивый робкий мальчик плывет в 112-й каюте. Он почти все время проводил в одиночестве, лишь изредка появляясь в столовой первого класса, где даже итальянцам, весьма немногочисленным в этом классе, не удавалось вытянуть из него больше нескольких сдержанных фраз. Один эконом, мистер Макгилликуди, знал о нем кое-что, поскольку встречался и с Элис в Нью-Йорке, и с княгиней Сильвией, когда та привезла Витторио к пароходу в Ливерпуль. И на второй день путешествия, перед ленчем, когда некая миссис Эндрюс из Олбани, фыркнув, сказала: «По словам князя дель Корсо, мальчик говорит, как сицилийский крестьянин. Ему следует ехать в третьем классе», — мистер Макгилликуди спокойно ответил: «Этому мальчику покровительствует княгиня Сильвия дель Аква». Эконому доставило удовольствие видеть, как миссис Эндрюс чуть не подавилась своим цыпленком.

Хотя Витторио и побаивался других пассажиров, путешествие по океану на роскошном судне с доброжелательным обслуживающим персоналом доставило мальчику ни с чем не сравнимую радость. Он имел некоторое представление, как ему повезло, потому что из приходивших в Сан-Себастьяно писем обитателей Палермо и Монреале, уехавших в Америку третьим классом, было известно об ужасных условиях в поездке через Атлантику: тесные помещения с плохой вентиляцией, битком набитые мужчинами, женщинами и детьми; грязная вода, скудная протухшая пища, вынуждавшая людей опускаться до поедания крыс, выловленных в трюме… Лишь исступленная мечта о земле обетованной, Америке, La messa del dollaro, поддерживала их в этом отчаянном положении. С другой стороны, мальчику казалось, что с ним происходит чудо. Зачем американская синьора берет его к себе в Нью-Йорк? Это было выше его понимания. Княгиня рассказала ему, что миссис Декстер собирается его усыновить, но он не понял, что это значит. Войдет ли он в семью синьоры Декстер? Неужели это возможно? Он не слышал истории Золушки, иначе бы с большим сомнением отнесся к хрустальной туфельке, в которую судьба втискивала его ногу. Богатые синьоры, даже американки, не настолько безумны, чтобы перевозить через океан на роскошном пароходе и брать в свои семьи таких, как он, оборванцев. И все же с ним происходило чудо.

На десятый день путешествия, жарким июльским утром, проследовав через карантин, «Сервия» вошла в нью-йоркскую гавань и не спеша миновала остров Бэдло, где собирались установить колоссальную статую Свободы, сооружавшуюся в Париже. Витторио стоял у поручней, разглядывая открывшийся вид. С правой стороны над водой парили удивительные башни еще не достроенного Бруклинского моста. Слева виднелся Гудзон. Мальчик поразился его ширине, ведь Тибр и Сена, знакомые по путешествию в Ливерпуль, по сравнению с американской рекой казались тоненькими ручейками. Шпиль церкви Святой Троицы, самого высокого сооружения в городе, заставил юного сицилийца благоговейно трепетать.

Словно Золотая дверь приоткрылась перед ним, и он, крепко ухватившись за поручни, замер с широко открытыми глазами, не обращая внимания на то, что солнце немилосердно жгло правую щеку. Он осознал, что рождается заново.

Если бы он ехал в третьем классе, ему пришлось бы пройти через Касл-Гарден на оконечности Манхэттена. Первоначально это была крепость, которую потом превратили в мюзик-холл, — там в 1850 году прошли замечательные выступления Дженни Линд. В дальнейшем, когда поток переселенцев из Ирландии, Англии и Германии стал нарастать, эту крепость превратили в пункт приема иммигрантов. Там Витторио, отстояв вместе с сотнями оборванных европейцев очередь на беглый медицинский осмотр, ответил бы на вопрос, умеет ли он читать и писать (отрицательно, как и большинство иммигрантов), а потом был бы направлен в отдельную комнату, где ему пришлось бы раздеться и вымыться вместе с пятьюдесятью другими мужчинами. После этой унизительной процедуры он затерялся бы на улицах Нью-Йорка, направившись, вероятно, туда, где разраставшаяся день ото дня итальянская община уже начала превращать кварталы вокруг Малбери-стрит в «Маленькую Италию». Там Витторио, возможно, занялся бы продажей фруктов с тележки, стал бы парикмахером или, что самое вероятное, землекопом и до конца жизни зарабатывал бы на пропитание ручным трудом на строительных работах. Однако даже такая безрадостная перспектива была, безусловно, лучше будущего, ожидавшего Витторио на Сицилии.

Но судьба сулила Витторио иное. Когда «Сервия» пристала к берегу, он сошел по трапу вместе с другими пассажирами первого класса. У них не потребовали паспортов, таможенный досмотр носил самый поверхностный характер, поэтому официальные процедуры быстро закончились. Мальчика атаковала толпа носильщиков, предлагавших на ломаном английском донести его единственный чемодан, когда Витторио заметил среди встречавших женщину в белом. Поднявшись на цыпочки, чтобы видеть поверх голов, она в тот же самый момент разглядела Витторио, подростка в коричневом костюме и коричневой шляпе с широкими полями, вцепившегося в кожаный чемодан.

— Витторио!

Спустя несколько мгновений она пробралась к нему сквозь толпу и бросилась обнимать.

— Добро пожаловать в Америку! — сияя, воскликнула она по-итальянски и снова обняла мальчика.

В перерыве между объятиями Витторио, ошеломленный бурным проявлением чувств этой едва знакомой женщины, сказал:

— Синьора очень добра…

— Нет, никаких благодарностей! Я так хотела, чтобы ты приехал. Путешествие прошло хорошо?

— О да, синьора. Корабль очень красивый.

— А что княгиня? Все ли у нее в порядке?

— Да, и она шлет вам привет. У меня в чемодане письмо для вас…

— Хорошо, но сначала давай сядем в экипаж.

Не прекращая возбужденной болтовни, она взяла его за руку и повела через толпу на улицу к красивой лакированной двухместной коляске, запряженной парой гнедых лошадей. Кучер придержал дверцу, и Элис с Витторио уселись. Несколько мгновений спустя они уже ехали на север по переполненному транспортом Бродвею. Тысячи телеграфных столбов, увешанных проводами (на некоторых столбах было до дюжины перекладин), местами почти заслоняли жаркое солнце. Железные колеса повозок и фургонов для доставки товаров грохотали по булыжной мостовой, заглушая неистовые крики возчиков, посылавших друг другу проклятия в этом беспорядочном транспортном потоке. На тротуарах то и дело попадались биржевые маклеры в котелках, пробиравшиеся сквозь толпу молоденьких посыльных, которые спешили миновать этот деловой район, чтобы поскорее доставить послания. Другие мальчишки, оборванные и грязные, продавали многочисленные городские газеты: утреннюю «Таймс», «Геральд», «Сан», «Уорд», «Трибюн»; дневные выпуски «Экспресс», «Пост», «Бруклин игл», «Штаатс цайтунг». Весь этот шум и суматоха подействовали на Витторио возбуждающе, он вспомнил, как вяло по сравнению с Нью-Йорком выглядели Париж и Рим.

— Посмотри, вон Вестерн-юнион-билдинг, — воскликнула Элис, взяв на себя обязанность гида маленького сицилийца, хотя он почти не слушал ее объяснений, а затем указала на красивое здание с куполом — церковь Святой Троицы: — Видишь на верхушке купола флагшток и на нем красный шар?

— Да.

— Каждый день, ровно в полдень, этот шар спускают к основанию флагштока, и люди таким образом получают возможность сверить часы. Ловко придумано?

Витторио согласился, что придумано очень ловко. Медленно продвигаясь сквозь густой поток транспорта в верхнюю часть города, они провели в пути уже двадцать минут, когда Витторио повернулся к Элис и спросил:

— Куда мы едем, синьора?

Хотя выражение красивого улыбающегося лица Элис не изменилось, мальчик почувствовал, как она напряглась.

— Мы едем в банк к моему мужу, Витторио. Он очень хотел увидеть тебя сразу после приезда.

Витторио бросил на свою благодетельницу изучающий взгляд.

— А синьор Декстер… — начал он и замялся, — не возражал против моего приезда в Америку?

Элис поразилась его проницательности. Как он догадался, что Огастес пришел в ярость, когда она обратилась к нему со своим fait accompli в прошлом месяце? После этого, к еще большему беспокойству жены, Огастес полностью прекратил разговоры о Витторио. Элис находила его молчание зловещим. Как ни пыталась она обсудить с ним судьбу мальчика, муж отказывался говорить, отвечая только, что прежде, чем принять решение, он хочет увидеть Витторио. Теперь встреча, которой Элис так боялась, должна была вот-вот произойти. Элис не хотелось пугать Витторио, она чувствовала, что его нужно обогреть, потому что Огастес вряд ли окажет юному сицилийцу теплый прием.

— Сказать по правде, Витторио, мой муж был против твоего приезда. Я сама все устроила… купила тебе билет на свои деньги. Но я уверена, что как только он тебя увидит, то полюбит так же, как я.

Витторио обдумывал слова Элис, не отрывая взгляда от ее лица. Потом спросил:

— А вы меня любите, синьора?

Поддавшись внезапному порыву, не обращая внимания на толпу вокруг, она обняла мальчика и прижала к груди.

— Очень, — прошептала она. — Ты станешь моим сыном независимо от того, что скажет Огастес.

Через мгновение викторианское представление о благопристойности заставило Элис выпустить мальчика из объятий. Витторио впервые осознал, что нужен американской синьоре.

Несколько минут спустя коляска остановилась у «Декстер-банка» на Пайн-стрит, 25, и швейцар в цилиндре открыл дверь перед миссис Декстер и ее юным питомцем. Элис повела мальчика в банк. Миновав главный операционный зал с мраморным полом, причудливыми колоннами из того же материала, потолком темного дерева, который украшали кессоны, и изысканными коваными решетками, защищавшими кассы, Элис и Витторио прошли к кабинетам членов правления. Мистер Гримзби, личный секретарь Огастеса, пропустил их в обшитый деревянными панелями кабинет президента. Огастес поднялся из-за тяжелого резного стола, над которым висел его собственный большой портрет в золотой раме. Витторио взглянул на этого внушительного человека с густыми бакенбардами и холодными глазами.

— Огастес, это Витторио, — сказала Элис и по-итальянски пояснила: — Это мой муж.

Сохраняя бесстрастное выражение лица, Огастес довольно долго рассматривал сицилийца. Ответный взгляд Витторио был так же бесстрастен. Затем Огастес жестом указал на два стула и сказал жене: — Переводи мои слова, пожалуйста.

— Разумеется.

Они сели, сел и Огастес. После долгой паузы, банкир снова заговорил:

— Скажи ему, что его привезли сюда против моего желания.

— Я уже сказала. Думаю, ты мог бы, сделав над собой усилие, проявить больше гостеприимства.

— Это ни к чему, Элис. Я хочу, чтобы мальчик не питал иллюзий относительно своего положения в нашем доме.

— Но он же только что сошел с корабля…

— Ты сделаешь то, что я говорю! — прогремел Огастес.

Элис сдалась.

— Скажи ему, — продолжал банкир, — что, хотя ты привезла его без моего ведома, раз уж он здесь, я чувствую за него ответственность. Нечего и говорить, что я о ней не просил, но и не собираюсь от нее отказываться.

Элис перевела. Витторио слушал молча, не сводя с Огастеса глаз.

— Скажи ему, — опять заговорил Декстер, — что я дам ему образование, еду и кров.

Элис перевела.

— Однако об усыновлении не может быть и речи.

— Огастес!

— Скажи ему!

— Нет! Ведь все задумывалось ради того, чтобы он стал нашим сыном.

— Я говорил тебе, что не хочу иметь наследником итальянца! — произнес Огастес ядовито. — Если ты не можешь иметь детей, значит, это наш крест. Но второй сорт не по мне!

— Ты не знаешь его! Как ты можешь так о нем думать!

— Скажи ему.

— Нет!

— Элис, или ты делаешь, как я говорю, или, клянусь Богом, я вышвырну этого итальяшку на улицу!

Она на мгновение закрыла глаза, пытаясь успокоиться. Потом сказала по-итальянски:

— Мой муж говорит, что некоторое время мы не сможем тебя усыновить, но потом все устроится…

— Ты точно переводишь мои слова?

— Да, Огастес.

— Скажи ему, он может жить с нами, но ни при каких условиях не должен считать себя нам ровней.

— Огастес, это чудовищно!

— Скажи ему.

— Но кем он будет в нашем доме? Слугой?

— Да.

— Я не разрешаю. Это жестоко…

— Нет, будет так, как я сказал. Уверяю тебя, я не дам ему сесть мне на голову. Если ему не нравится, скажи, что я с удовольствием оплачу его проезд назад в Италию, но, разумеется, не первым классом. Более того, если он когда-нибудь начнет вести себя неподобающим образом, то есть безнравственно, как это свойственно его нации, я лично прослежу за тем, чтобы он понес должное наказание. Я не позволю этой заразе проникнуть в свою семью.

Элис была в ярости, но она дала себе слово не усугублять ситуацию. «Нужно дать ему время, — думала она. — Время. Он ведет себя так, чтобы отплатить мне, но потом полюбит Витторио… Я уверена…»

Она повернулась к мальчику и тихо сказала:

— Мой муж говорит, что сейчас было бы неловко делать тебя членом семьи. Прежде нам нужно лучше узнать тебя и полюбить. Поэтому пока ты поживешь у нас просто как постоялец. Конечно, так будет недолго. Что ты об этом думаешь, милый?

Витторио оцепенело смотрел в искаженное злобой лицо банкира. Потом наконец перевел глаза на Элис. Его трудно было обмануть. Он понял все, о чем здесь шла речь и какие муки переживала его благодетельница. Хрустальный башмачок оказался тесноват.

— Я понимаю, — ответил он, — синьор не хочет меня принять, но это не имеет значения. Я здесь, в Америке, и ничто не заставит меня вернуться назад, даже ваш муж.

Элис перешла на английский.

— Он понимает, — сказала она холодно.

— Хорошо. Я полагаю, он принадлежит к римско-католической церкви?

— Да.

— Не одобряя католицизма, я тем не менее не собираюсь оказывать на Витторио давление в вопросах веры. Однако мне хотелось бы, чтобы со временем он перешел в епископальную церковь. Скажи ему.

Элис перевела. Мальчик не сводил глаз с Огастеса.

— Нет, — возразил сицилиец, — я не откажусь от своей веры.

Когда ответ был переведен, Огастес пожал плечами:

— Пусть так, значит, мы понимаем друг друга. Ты собираешься везти его в Датчесс?

— Да.

— Я приеду туда послезавтра, как обычно.

Элис поднялась:

— Не кажется ли тебе, что следует сделать хоть какой-нибудь дружелюбный жест? Не мог бы ты по крайней мере поздравить мальчика с приездом в Америку?

Банкир снова перевел холодные глаза на юного сицилийца.

— Что касается меня, — ответил он, — то Витторио придется заслужить мою дружбу и уважение.

— Огастес, будь, как всегда, джентльменом. Хотя бы пожми ребенку руку.

Огастес встал, медленно вышел из-за стола и протянул руку Витторио. Тот тоже поднялся и пожал ее.

— Я желаю тебе не быть злым, — начал Огастес.

— О!

Он взглянул на жену:

— Этого достаточно, Элис. Я действительно желаю ему этого. Неловкая ситуация возникла из-за твоего поспешного, неразумного решения. Однако, если молодой человек заслужит мое уважение, я буду желать ему только добра в нашей стране. Скажи ему об этом, пожалуйста.

Элис перевела. Витторио пристально взглянул на Огастеса и тихо сказал:

— Я постараюсь угодить синьору.

Огастес и Витторио разомкнули руки, и Элис повела мальчика из кабинета. Огастес смотрел им вслед, думая, что маленький попрошайка не лишен мужества. «Надо отдать ему должное, — думал банкир, — у него есть характер, не побоялся возразить…»

* * *

Двенадцатилетняя Люсиль Эллиот прыгнула в прохладную воду озера Миннехонка в округе Датчесс и крикнула своему младшему брату Родни:

— Какой, по-твоему, этот «макаронник» из себя?

Родни плыл на спине.

— У него, наверное, спагетти из ушей торчат или он носит с собой обезьянку, как шарманщик.

— Обезьянка — это было бы здорово! Если у него еще нет обезьянки, давай попросим его купить одну.

Люсиль, старшая дочь сестры Огастеса Вирджинии, подплыла к деревянному плоту и взобралась на него. Вирджиния приехала в Нью-Йорк из Эльмиры вслед за братом. При содействии Огастеса она познакомилась с рыжеволосым Картером Эллиотом, наследником владельца универсального магазина. Картер и Вирджиния поженились в 1867 году, и сразу же у них, к зависти и отчаянию Элис, один за другим пошли дети. Оба семейства поддерживали достаточно тесные отношения, чтобы обзавестись в округе Датчесс коттеджами по соседству, на лесистом берегу озера. Каждый год в июле и августе Декстеры и Эллиоты, укрывшись от городской жары, наслаждались там прелестями сельской жизни.

Люсиль уселась на плоту, почесывая укушенную клещом правую лодыжку. Рыжая, в отца, с голубыми глазами и светлой кожей, она была очень хорошенькой и прекрасно об этом знала. Улегшись на спину, чтобы, вопреки наставлениям матери, позагорать на жарком июльском солнце, она принялась размышлять о скором приезде тети Элис с таинственным сицилийцем.

— Как мы с ним будем разговаривать? — спросила она у Родни.

— Не знаю, — ответил ей брат, — но подарочек я ему уже приготовил.

— Какой?

— Увидишь.

* * *

Почти всю дорогу из Нью-Йорка в Полинг Элис и мальчик молчали. Встреча с мужем так расстроила и ошарашила миссис Декстер, что она не могла ни о чем говорить и только смотрела в окно. Недалеко от Брустера она почувствовала, как Витторио коснулся ее руки. Элис повернулась к нему.

— Не расстраивайтесь, синьора, — сказал он, — все будет хорошо.

Элис попыталась улыбнуться, озадаченная силой духа этого ребенка.

Когда они приехали к озеру Миннехонка, многочисленные дети Эллиотов поспешили им навстречу, с нескрываемым любопытством глазея на «сицилийца». Выстроившись в ряд, они ждали, пока Элис с мальчиком не выйдут из коляски. Элис подвела к ним Витторио.

— Дети, — сказала она, — это Витторио.

Его взгляд переходил от одного англосаксонского лица к другому, пока, миновав Родни, Эдварда, Джорджа и Евгению, не остановился на Люсиль, которая рассматривала его, как какой-нибудь биолог экзотическую лягушку. Увидев эту хорошенькую рыжеволосую девочку, Витторио ощутил неведомый прежде трепет.

Он молча пожал руки всем Эллиотам одному за другим.

От Люсиль он едва смог отвести взгляд.

Той первой в Америке ночью, ложась в постель, Витторио почувствовал на ногах что-то склизкое. Выпрыгнув из постели, он взял лампу и взглянул на простыни.

Это был «подарок» Родни Эллиота — куча холодных вонючих спагетти и фрикаделек.

 

Глава 4

Под немилосердными лучами средиземноморского солнца, обжигавшими потную спину, Франко Спада уже в тысячный раз поднял молот и ударил им по скале, превращая ее в булыжники для полотна новой железной дороги, которая должна была связать Рим и Неаполь. Собственно, островок Сан-Стефано и представлял из себя одну огромную скалу, которую последние тридцать лет медленно дробили узники тюрьмы под присмотром сотни вооруженных винтовками охранников. Не более шести километров в диаметре, эта скала выступала из лазурных вод Тирренского моря в пятнадцати километрах от города Гаэта. В четырнадцатом столетии рыцари Мальтийского ордена возвели на ней мрачную каменную крепость, которую пятьсот лет спустя короли обеих Сицилий Бурбоны, построив несколько домиков для охраны неподалеку от крепостных стен, превратили в тюрьму — зримое воплощение их испанской жестокости. Тюрьма и домики охранников были единственными строениями на острове. В девяноста девяти камерах, каждая площадью шестнадцать на шестнадцать футов, вмещавших по восемь заключенных, не было окон, только отверстие размером фут на фут в потолке на высоте десяти футов, через которое внутрь попадал не только теплый воздух, но и дождь. Размещение узников в камерах не зависело от характера их преступлений: убийцы, воры и насильники соседствовали здесь с анархистами, социалистами и другими политическими заключенными. Более того, все заключенные были постоянно, день и ночь, скованы попарно ножными цепями, причем кандалы снимали только на время наказания одного из них. Это дьявольское изобретение было последней стадией садизма. Вместе могли сковать университетского профессора, имевшего глупость безрассудно бороться против местных властей, и убийцу. Таким парам приходилось сосуществовать годами, иногда это кончалось дружбой, иногда физической близостью, но чаще всего — ненавистью и даже убийством. Тюрьма Сан-Стефано была девятым кругом ада, из которого лишь очень немногие возвращались, не потеряв ни здоровья, ни рассудка.

Франко относительно повезло. Прибыв на остров в июле, он оказался скованным с еще одним новичком, Филлипо Пьери, двадцатишестилетним сыном известного во Флоренции врача. В Болонском университете этот юноша стал социалистом, но в тюрьму попал не из-за своих политических взглядов, хотя они этому и способствовали. К двадцати пяти годам каторги его приговорили за пьяную драку с сокурсником Антонио Бьянки, пристававшим к любимой девушке Филлипо по имени Нелда. Во время драки Антонио ударился головой о печку и, не прошло и часа, умер. Поскольку Антонио был сыном известного предпринимателя, дело получило большую огласку, и обвинение не преминуло подчеркнуть социалистические пристрастия Филлипо. Только тот факт, что он был сыном уважаемого врача, спас юношу от пожизненного заключения.

Скованные вместе двадцать четыре часа в сутки, оба осужденные за насильственные преступления и ожесточившиеся в своем несчастье, молодые люди вскоре преодолели разделявшую их социальную пропасть и попытались приспособиться к новым условиям. Их поместили в камеру номер 43, где сидели еще шестеро: грабитель банков, растратчик, который задушил десятилетнюю девочку и надругался над ней, уроженец Милана, специализировавшийся на обмане легковерных вдов, и венецианец-фальшивомонетчик, оказавшийся, к несчастью для себя, не слишком искусным гравером. Филлипо подсчитал, что общий срок заключения их пестрой компании составлял двести восемнадцать лет, если считать два пожизненных приговора, Франко и детоубийцы Джованни Ферми, по пятьдесят лет каждый.

Заключенные спали на полу на соломенных тюфяках. Уборной им служила дыра в полу над канализационной трубой. Раз в неделю им разрешали помыться, раз в два года выдавали новую робу. Они дышали спертым зловонным воздухом, питались жидкой овсяной кашей и червивыми макаронами и работали в каменоломне по девять часов в день шесть раз в неделю.

Королевская комиссия, наблюдавшая за положением в тюрьмах, в докладе от 1877 года назвала тюрьму Сан-Стефано «строгой, но надежной».

— Спада! — позвал Туллио Сеттембрини, один из охранников, подходя к Франко в четыре часа пополудни. Франко прекратил работу и посмотрел на Жирного Туллио со смешанным выражением уважения и ненависти, которое, как он быстро усвоил, лучше всего подходило к общению с тюремщиками в серой форме. Уважение льстило их самолюбию — без этого было нельзя, а ненависть напоминала, что перед ними не слабак. Если заключенного начинали считать слабаком, то его жизнь превращалась в сущий ад. Франко — Жирный Туллио знал это — был не из слабаков. Сила его духа не уступала силе его мускулистого тела, совсем почерневшего на августовском солнце.

— Спада, тебя хочет видеть капитан.

— Зачем?

— Он сам тебе расскажет. Пошли. Ты тоже, Пьери.

Франко и Филлипо положили свои молоты и последовали за Жирным Туллио. Двухфутовая цепь, соединявшая левую лодыжку Франко с правой лодыжкой Филлипо, не позволяла им идти нормальным шагом: приходилось одновременно делать шаг вперед одному левой ногой, а другому правой. Такой способ передвижения узники прозвали «сан-стефанской иноходью». Франко и Филлипо подошли к стоявшим в ряд запряженным лошадьми черным фургонам, которые ежедневно в восемь утра привозили узников в каменоломню и в пять вечера увозили обратно в тюрьму.

— Забирайтесь, — сказал Жирный Туллио, указывая на первый фургон.

Они исполнили приказание и уселись рядом на дощатые скамьи. Железная дверь с лязгом захлопнулась, и фургон затрясся по дороге.

— Как ты думаешь, что ему нужно? — спросил Филлипо, худой, заросший кустистой бородой парень со светлыми волосами и близорукими водянистыми глазами.

— Кто знает? — пожал плечами Франко. — По крайней мере нам удалось пораньше выбраться из каменоломни.

Поездка через остров заняла полчаса, и за все это время узники больше не проронили ни слова — не только от усталости после восьми часов работы в каменоломне, но и потому, что говорить было не о чем. За четыре недели существования скованными одной цепью они уже рассказали друг другу свои истории, излили горечь и разочарование, помечтали о женщинах и побеге, пожаловались на еду и скотские условия жизни, не раз втихомолку проклинали охрану — короче, сделали то же, что и все новички. Но по мере того, как в сознании Франко и Филлипо утверждалась мысль, что на острове им придется провести много-много лет, молодых людей охватывало оцепенение. Четыре недели показались им вечностью. Чем же покажется год? Пять лет? Двадцать? Эта ужасная мысль приводила их в отчаяние, поэтому говорить не хотелось.

Жирный Туллио отпер дверцу фургона, и двое узников спустились на вымощенный булыжниками тюремный двор.

— Сюда.

Туллио указал на дверь, за которой находился кабинет коменданта тюрьмы капитана Гаэтано Замбелли, и узники, прихрамывая, направились к ней. Охранник последовал за ними. Подойдя к двери, он постучал.

— Войдите.

Жирный Туллио открыл железную дверь, и Франко с Филлипо вошли в светлый и просторный, сверкавший чистотой кабинет коменданта. На беленых, без единого пятнышка стенах висели огромные портреты королевской четы. Королева Маргерита была изображена с царственной улыбкой на устах, ее длинная шея утопала в усыпанном бриллиантами и жемчугами воротнике. Подоконник забранного железными прутьями окна украшали глиняные горшки с розовой геранью. За довольно простым столом сидел сам капитан Замбелли, уроженец Неаполя, с необыкновенно длинным лицом, вислыми черными усами и ухоженными артистическими руками. Глаза капитана невероятно печальным выражением напоминали щенячьи. Заключенные прозвали его «Печальной дамой», потому что каждый раз, назначая жесточайшие наказания за самые легкие проступки, капитан выглядел так, будто готов разрыдаться. Над ним смеялись, но не добродушно, а с ненавистью. Одним из любимейших развлечений обитателей тюрьмы была игра «Как убить Замбелли самым мучительным способом».

— Ах, Спада, — сказал со вздохом комендант, вытирая длинный нос платочком, — тебе посылка.

Он указал на большую коробку, стоявшую на столе. Франко посмотрел на нее.

— Это от княгини дель Аква, — продолжал комендант. — Какие у тебя интересные друзья!

Печальные глаза взглянули на двух грязных полуобнаженных заключенных.

— Конечно, как того требуют тюремные правила, мне пришлось прочесть письмо и осмотреть содержание посылки.

Замбелли вытащил из коробки большую книгу в кожаном переплете.

— Княгиня прислала тебе прекрасную Библию. Очень красивую. Замечательная кожа из Флоренции, должно быть, не так ли, Пьери?

Филлипо переступил усталыми ногами. Замбелли внушал ему страх.

— Да, господин комендант, — пробормотал молодой человек.

— Ну, а теперь, раз ты студент университета, а вернее, был им, пока не стал убийцей, и поскольку Спада не умеет читать, будь любезен, прочти своему товарищу, что написала княгиня.

Капитан протянул через стол руку со сложенным листом бумаги. Филлипо взял его, развернул и, долго секунды полюбовавшись гербом и великолепной бумагой, начал читать вслух:

— «Дорогой Франко, возможно, ты не захочешь переписываться со мной, но я все равно буду тебе писать, даже если мои письма останутся без ответа. При нынешних обстоятельствах это минимум того, что я могу сделать. Надеюсь, тебя обрадует известие об отъезде Витторио в Америку. Моя подруга миссис Декстер, которую ты, вероятно, помнишь, решила его усыновить. Декстеры богаты, занимают хорошее положение в обществе, они смогут дать Витторио все, о чем на Сицилии он не мог и мечтать. Я сама отвезла мальчика в Ливерпуль и посадила на пароход. Последние его слова были о тебе. Он любит тебя, Франко, и очень переживает случившееся. Я знаю, ты винишь меня в своем несчастье. Понимаю твои чувства, потому что сама виню себя. Дорогой друг (я бы хотела думать, что мы друзья, по крайней мере я испытываю к тебе дружеские чувства), в моем сердце живет уверенность в твоей невиновности. Пусть сейчас, когда твоим уделом стало отчаяние и безысходность, утешением тебе послужит мысль, что я никогда не перестану добиваться отмены приговора. Это трудно, потому что препятствует мой муж, но у меня есть друзья и родственники в правительстве, и я буду продолжать просить их заново провести расследование убийства. К несчастью, в Риме все происходит очень медленно, но я буду упорно добиваться своего.

Пока же посылаю тебе эту Библию. Я знаю, ты не очень религиозен, но, возможно, изучение Священного писания не только принесет успокоение твоей душе, но также поможет научиться читать как следует. Я особенно рекомендую тебе первую главу Второй книги Маккавеев. Дорогой друг, верь в мое глубочайшее сочувствие и искреннюю дружбу. Сильвия, княгиня дель Аква».

Капитан Замбелли фыркнул, вытер нос и печально посмотрел на Франко.

— Что, «дорогой друг», может быть, слухи о тебе и княгине не так уж безосновательны?

Франко стоял как каменный.

— Она мне не друг, — сказал он, — и мне не нужна ее проклятая Библия.

— Ах, мы не должны говорить неуважительно о Священном писании. Ты должен взять книгу и, как рекомендует княгиня, научиться как следует читать. Возможно, Пьери согласится тебе помочь. Ты пробудешь здесь очень долго, тебе следует развить свои умственные способности.

— Зачем?

Замбелли пожал плечами:

— Кто знает? Вдруг княгине удастся вытащить тебя отсюда, я очень на это надеюсь: мне не доставляет никакого удовольствия видеть тебя здесь, совсем никакого.

Тут лицо коменданта осветила легкая улыбка.

— Однако любопытно, почему она рекомендовала тебе именно Вторую книгу Маккавеев? — спросил он, открывая Библию. — Из каких соображений? Я взял на себя труд прочесть первую главу, надеюсь, ты не возражаешь. В ней нет ничего, что могло бы служить просвещению. Впрочем, не совсем. Вторая книга Маккавеев, последняя книга Ветхого завета, довольно мрачный рассказ о гонениях против евреев во втором столетии до нашей эры. Но здесь княгиня очень тонко подчеркнула карандашом то место, где говорится о жрецах Нанеи, проникающих в храм через тайный вход. Как ты думаешь, почему княгиня подчеркнула именно этот абзац?

Капитан посмотрел на двух заключенных.

— Понятия не имею, — ответил Франко.

— Ты совсем не хочешь дать работу своему воображению! Не думаешь ли ты, что княгиня пытается указать на тайный вход в тюрьму? Или, более того, на выход?

Заключенные молчали.

— Или в этой книге тоже есть секретный вход?

Капитан закрыл Библию и вновь перевернул обложку. Форзац был изящно загнут. Замбелли провел пальцами по внутренней поверхности обложки.

— Интересно, — сказал он. — Думаю, внутри что-то есть. Неужели княгиня оказалась столь неоригинальна, что попыталась тайно переслать тебе что-то внутри обложки? В таком случае она, должно быть, не очень высокого мнения о нашей сообразительности.

Франко увидел, как комендант взял нож для разрезания бумаги, вставил под лист форзаца и отделил его от обложки. Под листом оказались пять купюр по тысяче лир. Взяв деньги, комендант помахал ими со скорбным выражением.

— Да, она так и поступила, — вздохнул он. — Попыталась передать тебе деньги, возможно, на подкуп охраны с целью побега. Такая старая уловка… И так много денег. — Он поднял глаза на Франко. — Увы, «дорогой друг», тюремные правила особенно строги относительно попыток тайной передачи денег заключенным. Деньги должны быть конфискованы в пользу государства, а заключенный — наказан. Туллио, раскуй Спада.

Не веря своим ушам, Франко уставился на Замбелли, а Жирный Туллио встал на колени, чтобы разомкнуть кандалы молодого человека.

— Но я же не имею к этому никакого отношения! — воскликнул Франко. — Как вы можете наказывать меня за ее поступок?

— Не в моих силах наказать княгиню, не правда ли? Туллио, посади его в одиночку на две недели. На хлеб и воду.

— Нет! — закричал Франко. — Ты ублюдок! Я же не виноват!

— Три недели.

— Сукин сын!

Франко буквально взорвался от ярости и отчаяния. Не отдавая себе отчета, он действовал инстинктивно, словно животное. Жирный Туллио уже разомкнул его кандалы, и Франко ударил охранника обоими кулаками по затылку так, что Туллио со стоном упал на пол. Перепрыгнув через него, Франко ринулся к двери. Он уже почти открыл ее, когда сзади прогремел выстрел и что-то ударило его в левое плечо. Это была пуля. Сбитый выстрелом с ног, Франко вывалился во двор прямо на булыжники. Капитан Замбелли встал, он все еще держал в руке револьвер, который достал из ящика стола.

— Туллио, отведи его в лазарет, — приказал он. — Когда извлекут пулю, посади Спада в одиночку на месяц.

Жирный Туллио с трудом встал на ноги, потирая затылок.

Филлипо Пьери видел, как охранник нетвердой походкой вышел из кабинета и ткнул прикладом Франко в спину. Из плеча раненого сочилась кровь.

— Вставай, сволочь! — проворчал Туллио.

Франко медленно поднялся. Он оглянулся и посмотрел сначала на Замбелли, потом на Филлипо.

— Увидимся через месяц, — попрощался он с другом.

Филлипо Пьери молча кивнул. Он словно очнулся от кошмарного сна.