1929–1934

 

Глава 38

В семье, все члены которой обладали исключительно привлекательной внешностью, она была исключением. Ее мать — Лорна Декстер фон Герсдорф — была красавицей, дядя — Дрю Декстер — был хорош собой, его жена Милли тоже славилась своей внешностью. Но Габриэлла фон Герсдорф была гадким утенком. Она знала это. Уже в семилетнем возрасте ее некрасивость и полнота сделали из нее застенчивого и ранимого ребенка, развили в ней разрушительное чувство собственной неполноценности и вынудили укрыться в мире фантазий. Благодаря причудливой игре генов она пошла в отца. Карл Мария был прекрасным пианистом и добрым, очаровательным человеком, однако он отнюдь не был красавцем. Габриэлла унаследовала от него склонность к полноте и рост. Она получила от него и густые каштановые волосы, большие зеленые глаза и ум. А также, увы, и аппетит. Карл Мария любил готовить и есть. «Хорошая жизнь — это хорошая музыка и хорошая еда» — таков был его девиз. И в результате Габриэлла выросла под звуки музыки Шуберта, Моцарта, Бетховена, Шопена и Листа, но она росла, вдыхая в себя также ароматы жареного филе, печеночного супа с клецками, вареников со сливами или с абрикосами и замечательной крестьянской похлебки — бёшл.

Карл Мария воспитал в своем единственном ребенке любовь ко всему венскому и научил дочь немецкому языку с венским акцентом (и даже с интонацией, присущей определенному району Вены, так как каждый район города имел свой собственный акцент).

Ее дед Виктор Декстер, которого она обожала, научил ее и итальянскому языку, таким образом она знала три языка уже в том возрасте, когда большинство детей с трудом усваивает первые неправильные французские глаголы.

К свадебному подарку Лорны мужу — концертному «Стейнвею» — через два года прибавился еще один рояль. Оба инструмента стояли друг против друга в гостиной их дома на Шестьдесят четвертой улице. Карл Мария музицировал целыми днями и частенько сидел за роялем далеко за полночь. Его оглушительные аккорды вызывали у соседей протест. Но он игнорировал их. Карл Мария любил свою семью, был доволен жизнью, хотя в глубине души знал, что никогда не сможет встать в один ряд с лучшими пианистами своего поколения. Лорна тоже не обращала внимания на жалобы соседей. Она посвятила свою жизнь карьере мужа и с радостью принялась превращать свой дом в центр музыкальной жизни Нью-Йорка. Все великие пианисты современности приходили к ним на ужин — позднее Габриэлла горделиво заявляла, что самым ранним воспоминанием ее жизни было исполнение ее отцом вместе с Рахманиновым произведений Моцарта для двух роялей.

Это был счастливый дом, но полнота Габриэллы делала ее несчастной. Когда ей было восемь лет, а ее рост составлял сто семьдесят сантиметров, стрелка весов доходила уже до отметки пятьдесят четыре килограмма, но она продолжала расти. Все клецки, которые ее отец так любил готовить, все макароны, которые она поглощала за ужином у деда, откладывались в ее бедрах, животе и ягодицах. Родные воспринимали это как естественную детскую полноту, которая с годами пройдет, однако у Габриэллы, к несчастью, она стала постоянным явлением. В своей спальне на третьем этаже она почти полностью загородила зеркало на шифоньере, вставив в рамку зеркала любительские фотографии членов семьи. У нее было отвращение к трюмо, и когда она случайно ловила свое отражение в витрине магазина, то заливалась слезами. Убежденная в том, что она обречена быть всю жизнь уродиной, если не посмешищем, Габриэлла стала придавать слишком большое значение внешности. Очень скоро она узнала на примере одного из близких родственников, как обманчива может быть внешняя красота, но это не поколебало ее убежденность в том, что красивые люди — в некотором роде существа высшего порядка.

Она любила читать и проглатывала книги одну за другой. Она любила «Алису в стране чудес» и «Страну Оз» и выделяла среди героев Алису и Дороти, которые, как и она, отличались от других и казались потерянными в этом мире. Габриэлла любила музыку, но, к несчастью для нее, не унаследовала музыкального таланта отца. После двух лет занятий на фортепьяно она могла с трудом играть простейшие вещи Моцарта, еще хуже ей удавались всякие «чижики-пыжики». Собственная неуклюжесть приводила ее в такое отчаяние, что она заливалась слезами и колотила с яростью по клавишам. Поэтому родители мудро решили отступиться от нее и прекратили уроки музыки. Однако у Габриэллы был все-таки один талант. Она прекрасно рисовала. Она любила рисовать эскизы и акварели, а ее чувство цвета было настолько ярким и образным, что мать вставила ее лучшие работы в рамки и развесила по всему дому, чтобы хвастать ими перед гостями.

Когда Карл Мария и Лорна бывали дома, особняк наполнялся гостями. Но шесть месяцев в году он гастролировал, а так как Лорна всегда сопровождала его, Габриэлла оставалась с домоправительницей фрау Грюнвальд, дородной и добродушной венской вдовой, жившей на верхнем этаже. Габриэлла любила фрау Грюнвальд, которая увеличивала количество калорий, потребляемых девочкой, постоянно выпекая вкуснейшие торты и печенье (включая еженедельный торт «Сахарный», приводивший Габриэллу в восторг). Но она скучала по родителям, когда они были в отъезде, и проводила еще больше времени в своей комнате. Там она читала, рисовала, играла со своими куклами и фантазировала. Ее любимицей была красивая французская кукла, которую она назвала Адель. Эту куклу подарил ей на день рождения дедушка Виктор, поэтому она особенно дорожила ею. Она могла часами играть с Адель, ставшей для нее чем-то вроде «второго я». Ведь Адель никогда не толстела, все платья сидели на ней прекрасно в отличие от Габриэллы, чья одежда по размерам напоминала шатер.

Чтобы Адель выглядела еще красивее, Габриэлла начала рисовать для нее платья. Потом, естественно, она решила попробовать сама сшить одно платье. Она взяла коробочку для шитья у фрау Грюнвальд и стала искать по дому подходящий материал. Она задумала платье для коктейлей песочного цвета. Случилось так, что одно из кресел в библиотеке было покрыто бархатной накидкой такого цвета, который был нужен Габриэлле. Трясясь от страха при мысли о том, что будет, когда родители вернутся домой, она схватила один из подлокотников и начала орудовать ножницами. В результате появилось кукольное платье, выглядевшее ужасным, но эксперимент заинтересовал ее. Если она научится, то сможет сшить целый гардероб для Адель!

Габриэлла попросила домоправительницу научить ее шить. Она оказалась способной ученицей и быстро освоила различные виды швов и даже основы шитья, так как фрау Грюнвальд со старомодной бережливостью сама сшила большинство своих платьев.

После уроков шитья Габриэлла вернулась в спальню и принялась за осуществление своего грандиозного проекта.

Она открыла воображаемый парижский салон «бутик» под названием «У Габриэллы» и нарисовала целую коллекцию для Адель, включая и обязательное свадебное платье. У Адель была всего лишь одна пара обуви, поэтому коллекции не хватало определенного блеска; а так как Габриэлле приходилось еще делать домашнюю работу для школы, составление коллекции заняло несколько недель. Но она отдалась этому занятию со всей энергией, и было что-то трогательное в этой толстой мешковатой девочке, сидящей в спальне на полу и рисующей одно за другим великолепные платья для вечно прекрасной куклы Адель, которые та будет носить на воображаемых балах и празднествах, где ей, конечно, встретится прекрасный принц.

Но когда настало время шить платья, Габриэлла поняла, что не сможет использовать подлокотники от кресел. Она подсчитала, что ей, чтобы купить материал для шитья, понадобится по крайней мере двадцать долларов. Был январь 1929 года, ее родители уехали на гастроли в Южную Америку. Еженедельное содержание Габриэллы составляло пять долларов, которые ей выдавала фрау Грюнвальд (которой, в свою очередь, платил менеджер Карла Мария, занимавшийся домашними расходами, когда пианист бывал на гастролях). Габриэлле, однако, не нравилась идея скопить деньги за счет месячного содержания. Она хотела сшить платья сейчас. Поэтому холодным субботним утром она отправилась за шесть кварталов на Пятую авеню, где жил ее дед. У дедушки Виктора, она знала, было доброе сердце.

Виктору был всего шестьдесят один год. Но предыдущей осенью у него случился сердечный приступ, который его врач счел настолько серьезным, что настоял на том, чтобы Виктор ушел в отставку. Мысль об отставке поразила Виктора, однако Джулия поддержала врача, и Виктор с большой неохотой и грустью ушел с поста президента банка, на котором находился четверть века, и занял пост председателя правления. У него были серьезные сомнения относительно того, чтобы сделать Дрю своим преемником, — в его памяти все еще было свежо участие сына в махинациях Сержа Виттгенштайна. Кроме того, в банке были достойные претенденты на президентский пост. Но Дрю был его сыном, и он был Декстер. Дрю и Милли казались счастливой семейной парой, сейчас Милли ждала ребенка. Люсиль, все еще бывшая женой графа де Бомон, решительно поддержала кандидатуру сына. Виктор подумал, что как председатель правления он сможет контролировать Дрю: так в возрасте двадцати восьми лет Дрю Декстер стал президентом банка и трастовой компании «Декстер». Кроме того, он стал одним из самых влиятельных молодых банкиров на Уолл-стрит.

Когда Виктор объявил об этом своем решении, за один лишь день акции банка упали на четыре пункта.

Дворецкий проводил Габриэллу в апартаменты ее деда и сообщил ей, что мистер Виктор сейчас беседует с мистером Дрю и что она может подождать его в гостиной. Габриэлла удивилась, так как знала, что дядя Дрю обязательно уезжает на уик-энды в Коннектикут, даже в зимнее время, но послушно отправилась в гостиную, чтобы посмотреть, как падает снег в Центральном парке. Парк и город казались волшебными, она засмотрелась на двух малышей, бросавших друг в друга снежками, как вдруг услышала крик деда, что было тоже необычно:

— Черт побери, Дрю, ты — банкир, а не биржевой маклер! Поймешь ли ты когда-нибудь эту разницу?

Заинтригованная, она подошла к двери в библиотеку и прислушалась. Виктор снова заговорил спокойным тоном, поэтому она не могла услышать все, но было ясно, что дедушка и дядя ссорятся. Она только поняла, что ее дядя хочет создать что-то, называемое инвестиционным фондом, и уверен, что банку это под силу, а дедушка яростно выступает против этого. Дядя Дрю продолжал настаивать, что банк сможет получить миллионную прибыль; дедушка продолжал возражать, что это пахнет спекуляцией, что игра на повышение биржевых цен, что бы ни говорили, не может продолжаться вечно и что инвестиционный фонд — вещь опасная. Габриэлла ничего не знала о банках и бирже, и это ее мало волновало. Но то, что дедушка все время повторял слова «опасный» и «возможная катастрофа», заинтриговало ее. Она подумала: что же это такое — «катастрофа»? Однако вскоре этот спор ей надоел, и она вернулась к окну наблюдать за игрой в снежки, что было гораздо интереснее.

Разговор в библиотеке продолжался, и когда дядя Дрю наконец вышел, он выглядел сердитым.

— Привет, Габриэлла, — сказал он отрывисто, надевая свое длинное пальто.

— Привет, дядя Дрю.

Габриэлла снова вспомнила о собственной некрасивости, как это было всегда, когда она встречалась со своими красивыми родственниками, и замкнулась в себе. Она чувствовала, что, хотя дядя Дрю, так же как и тетя Милли, были всегда вежливы с ней и дарили ей красивые подарки на Рождество и день рождения, никто из них не любил ее. Габриэлла приписывала это своей полноте и «странности». С детской проницательностью она угадала истину: они действительно не любили ее. А сейчас дядя Дрю был, очевидно, в таком гневе, что даже не счел нужным быть вежливым с ней. Схватив котелок, он хлопнул дверью и исчез.

Габриэлла подождала мгновенье, потом вошла в библиотеку, где дедушка сидел в кресле с высокой спинкой. Ей подумалось, что он выглядит усталым, но когда он увидел ее, то, как всегда, улыбнулся и протянул к ней руки:

— Габриэлла! Что заставило тебя выйти из дома сегодня, в этот снегопад?

Она подбежала и поцеловала его. Виктор обнял ее за толстенькую талию. Из всех своих внуков он особенно любил эту девочку, главным образом потому, что она была другой. Габриэлла напоминала ему самого себя, когда он был еще мальчиком, привезенным в новый мир — такой отличный от нынешнего мира — и брошенным в семью, где все считали его «другим».

— Ну, я хотела увидеть тебя, — сказала она честно. — А потом я хотела проверить, дашь ли ты мне в долг двадцать долларов.

— Двадцать долларов? И для чего же тебе нужны такие большие деньги? — Он ласково погладил ее по голове.

— Ты помнишь ту красивую куклу, которую ты подарил мне в прошлом году? Ту, которую я назвала Адель? О, дедушка, она самая лучшая кукла в мире! Я просто люблю ее, правда!

— Хорошо. Рад это слышать.

— Тебе, наверное, будет смешно, но я придумала для нее гардероб.

— Правда? Это замечательно.

— Знаешь, я хочу сшить платья для нее. Но мне нужно купить материал. Думаю, мне понадобится двадцать долларов, а у меня их нет. Но если ты мне дашь в долг, я верну их тебе. Я могла бы скопить денег из моего содержания. Не знаю, сколько времени для этого потребуется…

Он снова улыбнулся, и Габриэлла подумала, что у ее дедушки самая замечательная улыбка в мире.

— Знаешь, что я тебе скажу? Я дам тебе двадцать долларов.

— Правда? Ой, дедушка, спасибо!

Она поцеловала его, а он засмеялся:

— А теперь скажи честно: ты знала, что я дам тебе денег, так ведь?

Она смутилась:

— Ну, я подумала — может быть…

Виктор встал с кресла:

— Все нормально. Для чего же еще существуют деды, как не…

Внезапно он качнулся вперед, вцепился одной рукой в кресло, а другой рукой схватился за грудь.

Она посмотрела на него недоуменно:

— Что с тобой, дедушка?

— Пожалуйста, принеси мне стакан воды, — прошептал он. — Побыстрее, — и стал шарить в кармане пиджака, ища что-то.

Вдруг ей стало страшно:

— Дедушка, тебе плохо?

— Скорее…

Габриэлла выбежала из библиотеки и бросилась в кухню. Позади нее раздался стук, она обернулась и увидела, что он, опрокинув стул, упал на пол.

— Дедушка!

Она ринулась обратно в библиотеку и опустилась на колени рядом с ним. Лицо Виктора побелело как полотно, он задыхался, пытаясь ослабить узел галстука. Она сделала это за него и расстегнула ему воротник.

— Я принесу воды. — Она попыталась встать.

Он схватил ее за руку и притянул к себе. Губы его двигались, пытаясь что-то произнести.

Как большинство детей, Габриэлла никогда не думала о смерти и едва ли осознавала, что это значит. Но она догадалась, что ее любимый дедушка умирает, и эта мысль почти парализовала ее. Слезы катились у девочки по щекам, она наклонилась к его лицу, чтобы расслышать слова. К ее удивлению, он говорил по-итальянски.

— Скажи Люсиль, — прошептал он, — что она была моей первой любовью…

А потом время для Витторио Спада остановилось. Сердце Габриэллы сжалось от горя.

По похоронах присутствовали лишь близкие покойного. Габриэллу привела фрау Грюнвальд, так как Карл Мария и Лорна все еще были в Южной Америке. Барбара и Моррис Дэвид тоже не смогли приехать вовремя в Нью-Йорк с побережья. Но Джулия присутствовала там, так же как и Дрю с Милли и граф и графиня де Бомон. Габриэлла глядела на Люсиль, потому что не могла заставить себя посмотреть на бронзовый гроб Виктора и на дядю Дрю. Она помнила о ссоре, которая произошла у него с отцом как раз перед смертью Виктора. В глубине души она была убеждена, что эта ссора явилась причиной рокового сердечного приступа, и знала, что никогда не простит дядю Дрю за это.

На ее бабушке Люсиль было соболиное манто и шляпа с черной вуалью. Для Габриэллы она была далекой, блистательной женщиной, ей казалось невероятным, что дедушка когда-то любил ее. Когда гроб опустили в могилу, Габриэлла отошла от фрау Грюнвальд и зашагала по снегу к графине де Бомон.

— Бабушка, можно, я шепну тебе что-то?

Люсиль, для которой диета была религией, неодобрительно относилась к полноте своей внучки и, как большинство членов семьи, находила Габриэллу «странной». Более того, как мать, она никогда не была особенно привязана к детям, поручая их заботам нянек и гувернанток. Впрочем, так делали все женщины ее круга и поколения. Но с возрастом она обнаружила, что чувствует гораздо больше нежности к своим внукам, нежели к собственным детям. Это относилось и к Габриэлле, несмотря на ее полноту и застенчивость.

— Конечно, дорогая, — ответила она, отводя девочку в сторону. — Что ты хотела сказать?

— Дедушка велел мне передать тебе, что ты была его первой любовью.

Люсиль смешалась:

— Когда он сказал это?

— Перед тем, как умер, он сказал это по-итальянски.

Ветер трепал черную вуаль на ее шляпе, а Люсиль вспоминала сицилийского мальчика, который много лет назад приехал в коттедж на озере. «Даго», который не мог отвести от нее глаз. Виктора, который так пылко сделал ей предложение в старом доме на Медисон-авеню и забавно пел «Милая Аида, рая созданье». Виктора, с которым она обращалась так бессердечно в последние годы. И тем не менее его предсмертные мысли были обращены к ней.

Графиня де Бомон вдруг почувствовала себя очень старой и очень одинокой. Она поняла, что любовь Виктора была, пожалуй, самой прекрасной вещью в ее жизни.

 

Глава 39

Габриэлла не задумывалась о крушении рынка ценных бумаг. Черный вторник она провела в школе, одолевая войну 1912 года и деление в столбик. Вернувшись из школы, она заметила, что ее мать нервничает, но по привычке пошла прямо в спальню поцеловать Адель и устроиться поуютнее с очередной книжкой. Однако на следующий день все девочки в ее классе говорили об этом, повторяя то, что слышали от взрослых.

В середине ноября 1929 года родители привели Габриэллу в библиотеку на «семейный совет», как выразилась Лорна.

— Не знаю, поймешь ли ты все это, — начала мать, — но мы с отцом поговорили и решили, что тебя нужно немного посвятить в то, что происходит.

Когда твой дедушка умер одиннадцать месяцев назад, он оставил большую часть своего состояния своей жене, твоей бабушке Джулии. Все мы знали, что он хотел так сделать, поэтому в этом вопросе не возникло никаких проблем. Очень давно твой дедушка учредил кредитные фонды для своих троих детей — тети Барбары, твоего дяди Дрю и меня. То, что он не оставил бабушке Джулии, — это его акции в банке. Ты знаешь, что такое акции?

— Думаю, что знаю.

— Скажи мне.

— Это такие бумажки, которые сейчас ничего не стоят, — так говорят все в школе.

Мать с отцом переглянулись.

— Когда-то они кое-что стоили, — сказал Карл Мария. — Это акции на владение компанией или, как в случае с твоим дедушкой, банком.

— У твоего деда было очень много акций в банке, — продолжала Лорна, — больше, чем у кого бы то ни было. Можно сказать, он владел банком. Когда он умер, все его акции перешли к нам, его детям — тете Барбаре, дяде Дрю и мне. Мы разделили их поровну. Но так как дядя Дрю работает в банке, он хотел купить мои акции и акции тети Барбары. Ты понимаешь то, что я рассказываю?

Габриэлла кивнула:

— Да, понимаю.

— Отлично. Но тут возникли некоторые сложности. Вскоре после смерти твоего дедушки дядя Дрю учредил инвестиционный фонд Декстера. По сути дела, это была компания, управляемая банком. Люди покупали акции фонда, а банк использовал эти деньги — миллионы долларов — на покупку и продажу акций. Его идея состояла в том, что банк знает об акциях гораздо больше, чем обычный инвестор, поэтому у банка будет преимущество на рынке ценных бумаг. Тебе это понятно?

Габриэлла кивнула:

— Да, в тот день я была у дедушки, когда он умер, — он и дядя Дрю сильно поспорили из-за этого. Дедушка очень рассердился и сказал дяде Дрю, что это опасно…

Лорна посмотрела на мужа и сказала сухо:

— Странно, что Дрю никогда не упоминал об этом.

— Я думаю, — продолжала Габриэлла, — что дедушка очень разволновался и рассердился, поэтому у него сразу же случился сердечный приступ.

— Если это правда, то это останется на совести Дрю до конца его жизни. Конечно, если она у него есть. Как бы то ни было, дядя Дрю начал уговаривать тетю Барбару и меня отдать ему акции банка в обмен на такое же количество акций инвестиционного фонда Декстера. И мы согласились.

Наступила тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов.

— Это было не очень честно, правда ведь? — спросила Габриэлла.

Ее мать вздохнула:

— Понимаешь, тогда это казалось нормальным. В конце концов, дядя Дрю — мой брат. А потом случилось так, что этот инвестиционный фонд обанкротился. Это означает, что мои акции и акции тети Барбары теперь ничего не стоят. Хуже того, другие мои деньги тоже вложены в акции, и они тоже пропали. Конечно, твой отец получает деньги от концертов, но… все это означает, что теперь нам придется очень много изменить в нашем образе жизни.

— Это значит, мы теперь бедные? — спросила Габриэлла.

— Не совсем бедные, но, конечно, не богатые. Может быть, нам придется продать этот дом…

— Нет! — вскрикнула Габриэлла. — Это наш дом! Мы все так любим его!

— Я знаю, моя хорошая, но он ужасно большой, а налоги такие высокие. Мы найдем почти такой же хороший дом, может быть, в Европе. В Европе жизнь намного дешевле, мы с твоим отцом подумываем о том, чтобы на время переехать туда. Тебе хотелось бы жить в Европе?

Габриэлла заплакала.

— Нет! — всхлипнула она. — Мне нравится здесь!

Отец подошел и прижал ее к себе.

— Все будет хорошо. — Он поцеловал ее. — На самом деле. Ты увидишь. Нам будет очень весело в Европе.

— Папочка, неужели мы должны уехать? А как дядя Дрю, — она обернулась к матери, — он тоже стал бедным?

— Нет. У него все отлично. В банке дела идут хорошо. Погорел лишь инвестиционный фонд.

— Но разве он не собирается вернуть ваши деньги? В конце концов, это была его идея, значит, он и виноват!

Ее мать смутилась:

— Дядя Дрю так не считает. Он говорит, что никто не принуждал меня обменивать акции…

— Но ведь ты — его сестра!

— Для дяди Дрю это не имеет большого значения.

Габриэллу потрясло такое предательство.

— Тогда он плохой человек! — закричала она. — И я буду ненавидеть его всю жизнь!

Она выбежала из комнаты, чтобы поделиться своими страхами и тревогами с куклой Адель.

За этим последовали четыре года неприкаянных блужданий по Европе. Тем временем мир погружался в разрушительную депрессию, а детище Муссолини — фашизм — пришел к власти в Германии. Конечно, их положение было лучше, чем у большинства современников. Джулия, напуганная тем, что устроил Дрю, подарила Лорне пятьдесят тысяч долларов в качестве хотя бы частичной компенсации за ее потери. Лорна была глубоко тронута этим жестом, ведь Джулия не была ее кровной родственницей. Они продали дом и большую часть мебели. Рынок недвижимости рушился, тем не менее им удалось выручить сорок тысяч от этой сделки, поэтому их финансовое положение было неплохим. Но Лорну так потрясла потеря состояния, что она превратилась в скрягу. Убежденная в том, что весь мир рухнул, что не осталось ничего стабильного, она клала деньги на банковские счета, но не в «Декстер-банке». Она пыталась скрыть от Габриэллы свою боль и гнев по поводу поступка брата, но ярость ее была такой же сильной, как у ее дочери.

Лорна положила деньги в «Чейз-банк», прокляла брата и отплыла в Европу.

Второй сорт. Бедность обрекла их на второсортные отели и пансионаты аккуратные, чистые и дешевые. В своей исполнительской карьере Карл Мария не достиг вершин и концертировал чаще в небольших городках, чем в столицах мира. Габриэллу поместили в монастырскую школу недалеко от Лиона, где она учила французский язык и ела. Во время каникул девочка путешествовала с родителями. Это была довольно приятная жизнь, которая давала ей возможность увидеть практически каждый уголок Европы, но неприкаянность существования заставляла Габриэллу все больше замыкаться в себе. Она очень скучала по Нью-Йорку и уже не ощущала себя американкой. Она не могла понять, что с ней.

Весной 1934 года в монастыре раздался телефонный звонок. Ее родители ехали в машине из Брюсселя в Остенд, где Карл Мария должен был давать концерты. Шел дождь, автомобиль занесло, и он врезался в шедший навстречу грузовик. Ее родители умерли мгновенно.

Габриэлла заперлась в своей крохотной комнатке на два дня. Из жизни ушло все: музыка, вкусная еда, любовь.

Теперь она знала, что с ней.

Она была одинока.

 

Глава 40

Подобно миллионам других людей, графиня де Бомон в результате Депрессии оказалась в финансовой яме. Но Люсиль при всех ее недостатках обладала мужеством — потеря состояния совсем не расстроила ее. Она выставила свой великолепный дом на Пятой авеню на продажу. Когда ей не удалось найти покупателя — дома-музеи стали никому не нужны, — она сделала широкий жест и подарила его Нью-Йоркскому университету. Продала с убытком для себя часть обстановки и переехала со своими любимыми вещами в модный, однако, безусловно, не аристократический отель «Елисейские поля» на Пятидесятых Восточных улицах.

Ее муж не смог этого перенести. Граф де Бомон любил земные блага и не любил номера в модных отелях. Поэтому он упаковал свои хорошо сшитые костюмы в сумки от Луи Вуиттона, написал Люсиль на своей гербовой бумаге прощальную записку в три строчки и отбыл во Францию.

Потеря третьего мужа была для Люсиль более тяжелым ударом, чем потеря денег, и в течение нескольких недель она была на грани отчаяния. Она даже отправилась в кафе-автомат и съела гамбургер, бросив тем самым вызов его вегетарианским принципам (то, что она нашла гамбургер удивительно вкусным, поразило ее). Но Люсиль не была еще готова признать свое поражение. Она была здорова, имела достаточно денег, чтобы жить с комфортом, и постепенно бодрость духа стала возвращаться к ней.

Проблема состояла в том, что она была одинока.

Поэтому, когда она узнала о трагическом несчастном случае с Лорной и Карлом Марией, у нее загорелась идея взять к себе свою странную толстую внучку. Они обе были, в сущности, совершенно одиноки, и кто еще, кроме нее, оставался у ребенка в этом мире? Люсиль послала телеграмму в лионский монастырь и попросила девочку приехать к ней. К ее великой радости, Габриэлла согласилась.

Она прибыла в Нью-Йорк 5 мая 1934 года. Люсиль, которая не видела ее со времени похорон Виктора за пять лет до этого, была поражена ее внешностью, когда та спустилась по трапу. Габриэлле исполнилось четырнадцать лет, она вытянулась, и ее рост был около ста восьмидесяти сантиметров. Она также растолстела и весила теперь сто десять килограммов. Габриэлла выглядела тучной великаншей. Поверх твидового костюма на ней было суконное пальто, на ногах черные лакированные туфли без каблука. Волосы были вымыты, но не уложены в прическу, брови следовало бы выщипать. Когда Люсиль оглядела Габриэллу, сама мысль полностью изменить внешность девушки захватила ее воображение. Но ей, конечно же, придется выкроить для нее время за счет своих дел.

Она подошла и поцеловала ее.

— Моя дорогая, дорогая Габриэлла, — сказала она. — Я так рада тебя видеть.

— С вашей стороны было очень мило послать за мной, бабушка, — ответила застенчивая девушка.

— Совсем нет, деточка, я так ждала твоего приезда. Я ведь осталась совсем одна. То, что ты будешь жить со мной, доставит мне огромное удовольствие. Давай возьмем носильщика, а до города доберемся на такси.

— Просто здорово вернуться снова в Нью-Йорк, — сказала Габриэлла, оглядываясь по сторонам. — В Европе хорошо, но Нью-Йорк — все же мой родной дом.

Люсиль нежно обняла ее:

— Как хорошо, что ты вернулась домой.

В такси Люсиль осторожно избегала упоминаний о происшедшем в Бельгии.

— Ты знаешь, я никогда не думала, что привыкну к тому, что у меня нет ни своего лимузина, ни шофера, — сказала она. — Можешь себе представить, я ведь никогда не водила автомобиль. В мои годы леди никогда не водили машины сами. Ну а теперь я привыкла к такси. Удивительно, к чему только можно привыкнуть, даже в моем возрасте.

— Вы скучаете по своему дому, бабушка?

— Нисколько. Он был слишком велик для меня, а счета! Счета за отопление, расходы на прислугу, на свежие цветы… Конечно, все было чудесно, пока шло своим чередом, но, боюсь, те времена ушли навсегда, по крайней мере для меня, благодаря мистеру Рузвельту. Боже мой, неужели ему так нравится облагать людей налогами? Конечно, я понимаю, что это неизбежно. Мы не можем позволить людям голодать. Конечно, все мои друзья терпеть не могут этого человека, но я думаю, что он скорее привлекателен. В нем есть щегольство. Мистер Гувер был таким мрачным. Я даже носилась с идеей голосовать за Рузвельта на следующих выборах. Я бы это сделала хотя бы для того, чтобы досадить своему сыну.

— Мне кажется, — сказала Габриэлла, — что дядя Дрю его ненавидит?

— Совершенно его не переносит!

«А я ненавижу дядю Дрю», — подумала Габриэлла.

Номер в отеле, расположенный на шестом этаже, состоял из достаточно просторной гостиной, небольшой столовой, кухоньки и двух спален с ванными комнатами. Все было недавно окрашено, а изящная мебель Люсиль делала номер элегантным, несмотря на недостаток свободного пространства.

— Что ж, не так много, но здесь наш дом, — сказала Люсиль. — У меня убирают, что само по себе немало. Вот это — твоя спальня, моя дорогая. Вид на улицу так себе, но зато во дворе уютный небольшой садик. Я надеюсь, ты аккуратная! Мне бы не хотелось видеть твою одежду по всему дому.

— О, я аккуратная, бабушка. Монахини следили за этим.

— Хорошо. А вот и наша Bien-Aimee! Подойди познакомься с моей внучкой, дорогая.

Смешная черная кошка с оранжевыми и белыми пятнами и большим оранжевым пятном во всю левую щеку, что делало ее особенно заметной, вошла в комнату. Люсиль схватила ее обеими руками, прижала к себе и погладила шерстку.

— Когда познакомишься с ней поближе, — сказала она, — ты увидишь, что Bien-Aimee — душка. Но сначала она бывает вредной. Правда, она красавица? Пестренькая. Поздоровайся с Габриэллой, Bien-Aimee.

Кошка смотрела на девушку с холодным презрением. Габриэлла протянула два пальца и попробовала погладить головку.

— Смотри-ка! Она тебя не оцарапала. Это хороший признак. Я думаю, мы отлично поладим. Распаковывай свои вещи, дорогая, а потом мы выпьем чаю. У нас ведь есть о чем поговорить.

* * *

— Почему дядя Дрю так плохо относился к моей маме? — спросила Габриэлла, когда бабушка полчаса спустя разливала чай из серебряного чайника благородной формы в стиле эпохи Регентства.

— Ах, конечно, но он ведь неблагородно поступал и по отношению ко мне, — ответила Люсиль печально. — Все это отчасти и по моей вине. Я надеюсь, ты не ешь сахар?

— Да, два кусочка, пожалуйста. И молоко.

Бабушка нахмурилась:

— Мы тебя быстренько вылечим от этого. Сахар тебе крайне вреден. Больше ты не получишь ни печенья, ни кексов, ибо я их не одобряю. Но два кусочка хлеба с маслом я могу предложить, если тебе захочется.

— Спасибо, бабушка, я очень проголодалась.

Люсиль воздержалась от комментариев по поводу ее аппетита и дала ей чаю и хлеба.

— Ты спрашивала насчет дяди Дрю. Боюсь, мой сын унаследовал худшие черты моего характера и ничего или очень мало из добродетелей своего отца. Видишь ли, дорогая моя, когда ты станешь такой же старой, как я, у тебя будет одно важное преимущество: ты сможешь оглянуться на свою жизнь и увидеть, где и почему ты ошибалась. Безусловно, не все пожилые люди способны на это, но некоторые так поступают, и я тоже пыталась. То, что ты мне сказала на похоронах своего дедушки глубоко тронуло меня и заставило почувствовать себя… виноватой.

— Виноватой? Почему, бабушка?

— Когда я была молодой, я была очень хорошенькой. Но при этом я была самодовольна и во многом весьма несносной. Твой дед Виктор безумно влюбился в меня, бедняга, и я, каюсь, пользовалась этим. Я тоже любила его, но меня больше всего интересовали высшее общество и деньги. Ты только не думай, что они не важны, но я придавала им слишком большое значение. Именно поэтому я и чувствую себя виноватой перед твоим дедушкой. Я пользовалась его любовью и совсем не ценила ее. — Она вздохнула и отпила глоток чая. — Но теперь все в прошлом. Нам нужно думать о будущем, о твоем будущем. Мы должны думать и о подходящей школе для тебя. И прости меня за эти слова, но нам придется подумать и о твоей фигуре.

Габриэлла вздрогнула:

— О чем тут думать, бабушка? Я толстая и совсем не привлекательная. Я все это знаю и свыклась с этим, поэтому мне вряд ли захочется об этом говорить.

— Чепуха! Мы должны думать об этом. Более того, мы должны что-то сделать с этим.

— Вам-то легко говорить так, потому что вы хорошенькая. Все-все в нашей семье хорошенькие, кроме меня.

Она отвернулась. Она была в замешательстве и сгорала от стыда. Люсиль потянулась через стол и положила ладонь на ее руку.

— Габриэлла, ты судишь обо всем неверно. Очень мало людей, которым так повезло, что они родились красивыми. Большинству же приходится делать себя самим. Если бы ты занялась собой, ты бы стала поразительной женщиной. У тебя от матери хорошая кожа, твои глаза — просто загляденье, волосы тоже могли бы быть очень красивыми, если бы ты за ними правильно ухаживала. И самое главное — ты должна стать стройной.

— Нет, я не могу, — пробормотала она.

— Что ж, моя дорогая, если ты будешь и дальше раскармливать себя, ты действительно не сможешь стать стройной. Тебе придется сесть на строгую диету. Мой последний муж научил меня единственной хорошей вещи: как есть и как не есть. Я могла бы сделать тебя тоненькой, Габриэлла, если бы ты следовала моим советам. Ты будешь слушаться меня?

Она взглянула на бабушку.

— Зачем вам это? — спросила она. — Вы ведь раньше никогда не обращали на меня особенного внимания.

Люсиль улыбнулась:

— Но теперь я забочусь о тебе.

Габриэлла вздохнула.

— Я буду слушаться, — сказала она. — Но ничего хорошего из этого не выйдет. Я от природы толстая. И очень люблю поесть. Иногда мне кажется, что самое лучшее, что есть в жизни, — это еда.

— Тогда нам придется поискать что-нибудь другое.

Уже на следующий день она села на диету, которая, мягко говоря, была спартанской:

Завтрак

1/2 грейпфрута и один банан

Ленч

60 граммов творога

Обед

1 кусочек цыпленка или рыбы

1 порция вареных овощей

Немного салата

Свежие фрукты

Габриэлла не только имела привычку трижды в день поглощать чудовищные по объему завтраки, ленчи и обеды, но и была заядлой любительницей перекусить: к одиннадцати часам она уже была голодна как волк. Поэтому ленч, состоявший из творога, не мог утолить голод и только вызывал тошноту. К трем часам пополудни первого дня она выскользнула из отеля, добежала до первой попавшейся палатки с гамбургерами и съела сразу три бургера, две порции французского жаркого и булочку с банановым вареньем. Завершив эту оргию, она расплакалась. Официантка поглядела на нее.

— Что-нибудь не так, милая? — спросила она.

— Я должна была соблюдать диету! — пожаловалась она.

— Кое-кто соблюдает.

Она вернулась в отель и заперлась в своей комнате, рассчитывая уклониться от разговоров с бабушкой. Люсиль была хитрой: она догадалась о том, что случилось, но до самого обеда ничего не сказала.

— Ну, дорогая, — проговорила она, когда Габриэлла с аппетитом принялась за куриную грудку, — как прошел первый день?

— Не так плохо, как я ожидала, бабушка.

— Хорошо. И тебе не было голодно?

— О, совсем немножко.

— Ну, а я заказала новые весы, их доставят утром. Мы тебя взвесим завтра и потом будем делать это каждый день. Очень важно взять себе за привычку взвешиваться каждый день. На пятницу я записалась на прием к своему доктору. Он осмотрит тебя и определит, каким должен быть твой нормальный вес. Таким образом у нас будет цель, что очень важно психологически. Ты любишь стручковую фасоль?

— Да, бабушка.

— Хорошо. Мы сделаем отличный салат, а потом я поведу тебя в кино. Твой дядя Моррис показывает новый фильм в мюзик-холле. Тебе не хотелось бы посмотреть его?

— О, конечно!

— Заканчивай с цыпленком.

Когда доставили новые весы, ее вес оказался сто тринадцать килограммов. Доктор сказал ей, что она должна весить не более шестидесяти одного, а бабушка снизила эту цифру до пятидесяти шести. Габриэлла весила почти вдвое больше, чем ей полагалось.

Она уныло плюхнулась на заднее сиденье такси, везущего их обратно в отель.

— Пятьдесят шесть! — простонала она. — Мне понадобятся месяцы, чтобы сбросить так много. А может быть, даже годы! О, бабушка, разве нельзя мне остаться толстой?

— Конечно, ты можешь. Можешь делать, что хочешь. Но неужели тебе самой не хочется стать стройной?

Она не ответила. Бабушка взяла ее за руку.

— Габриэлла, я знаю, это непросто, но мне хочется, чтобы ты попробовала. И кроме того, я хочу, чтобы ты была со мной также честной. Нет смысла притворяться передо мной, что ты держишь диету, потом ускользать из дома, чтобы набить рот гамбургерами.

Она съежилась от страха:

— Так вы знаете?

— Да, дорогая, я знаю. Ты не очень обхитрила меня, говоря, что идешь прогуляться, а потом возвращаешься домой с пятнами кетчупа на платье. Честно!

— Но я становлюсь такой голодной! Мне кажется, что я умираю!

— Это как раз и называется «потеря веса». В следующий раз, когда тебе захочется улизнуть, пообещай мне, что ты придешь и скажешь мне об этом, ладно? Видишь ли, очень важно, чтобы ты для начала сразу потеряла десять — пятнадцать килограммов. Тогда ты почувствуешь уверенность в себе и захочешь это продолжать сама. Так ты обещаешь мне говорить об этом?

Она вздохнула:

— Обещаю.

Такси остановилось на перекрестке, и ее жадный взгляд буквально вперился в ларек, где продавали «хот догз».

 

Глава 41

Она удивила сама себя: продержалась на диете целый месяц. В первую неделю вес резко упал — почти на три килограмма; затем в течение четырех мучительных дней ничего не происходило. Она мечтала о еде: о венской, итальянской и французской кухне, о разных видах французского жаркого и была на грани того, чтобы отказаться от диеты вовсе, но она все же стояла на своем. А потом ее вес стал таять. К концу первого месяца она уже потеряла более восьми килограммов. К исходу долгого и жаркого лета Депрессии она потеряла девятнадцать килограммов и впервые в жизни поверила, что однажды наконец станет похожей на других людей.

Ее приняли в частную школу мисс Хьювитт, где, тоже впервые в жизни, она нашла подружек своего возраста. Все еще оставаясь сравнительно пухленькой, она уже не придавала этому большого значения. Прозвище «Толстушка» только подогревало ее решимость придерживаться изнурительной диеты. И хотя она все еще мечтала о калорийных сладостях, долгие месяцы употребления деревенского сыра и рыбы притупили прежний интерес к пище. Со временем у нее появился вкус и к другим вещам: кино, книгам, школьным программам, новым друзьям и одежде. Даже, ей на удивление, — и к мальчикам.

Эти прежде чуждые ей создания стали привлекать ее внимание, хотя она пока что не замечала их взглядов на себе. Ее лучшей школьной подругой стала Эллен Кемп, семнадцатилетний брат которой по имени Ник был в четвертом классе школы в Лоуренсвилле. Ник сломал ногу во время футбольного матча, и его на неделю забрали из школы, пока нью-йоркский врач не убедился в том, что нога срастается правильно. Отец Кемпов служил адвокатом одной из корпораций, и их семья занимала уютную квартиру на углу Парк-авеню и Шестьдесят восьмой улицы. Эллен несколько раз приглашала Габриэллу к себе домой, где и произошла ее первая встреча с Ником. Это был красивый и приятный в общении молодой человек со светлыми, почти белыми волосами. К толстенькой подружке своей сестры он проявлял не более чем вежливый интерес, тогда как Габриэлла не могла оторвать от него глаз.

И она стала мечтать о Нике Кемпе вместо французских отбивных. Светскую жизнь Люсиль ограничивали как ее возраст, так и стесненное материальное положение, но тем не менее она довольно часто посещала званые обеды. В эти дни Габриэлла либо шла к Эллен, либо оставалась дома. Она не боялась одиночества. И хотя она была затворницей, но такой, которая выходила из своей раковины. Благодаря этому они с бабушкой хорошо ладили, и между ними возникло чувство глубокой привязанности. Единственное, что их разделяло, — это отношение к Дрю. Люсиль нередко пыталась убедить внучку не отказываться от приглашений своего дяди и его жены Милли, но Габриэлла отказывалась наотрез. Тем не менее на Рождество 1934 года этот вопрос сам собой разрешился.

— Твой дядя хочет собрать всю семью на сочельник у себя дома, — как-то утром сообщила Люсиль. — Барбара и Моррис приезжают из Лос-Анджелеса со своими детьми, и Дрю хотел, чтобы мы пришли тоже. Я отлично знаю все, что ты думаешь о нем, дорогая, и вполне разделяю твои чувства. Но он все-таки твой родной дядя, и все они — это твоя семья. Я искренне надеюсь, что ты пойдешь.

— Нет, — перебила Габриэлла. — Я не хочу его ни видеть, ни говорить с ним. Никогда.

Бабушка вздохнула:

— Ты просто упрямишься. Я пойду, а ты не можешь оставаться одна в такой день, как сочельник. Это немыслимо.

— Лучше я буду сидеть одна, чем встречаться с ним.

— Габриэлла, я прошу тебя сделать мне одолжение. Независимо от того, что наделал Дрю, мне бы не хотелось, чтобы в моей семье царила вражда. Твою тетю Барбару Дрю обидел точно так же, как и твою мать, но она тем не менее приезжает. Кроме того, с твоей стороны это не очень умно. То, что ты дуешься на него, его совсем не задевает. Просто он будет думать, что ты — невозможная девчонка, которая вполне заслуживает того, что случилось. А вот если ты будешь с ним мила, то он, быть может, и почувствует свою вину.

Габриэлла задумалась над ее словами. Нехотя она признала, что в словах бабушки была доля правды. Кроме того, она уже стала почти стройной (по своим стандартам) и ее вес снизился до шестидесяти шести килограммов. Было бы приятно показать и свою новую фигуру.

— Так и быть, пойду, — согласилась она.

Человек, которого она ненавидела, стоял у окна гостиной своей квартиры на Уан-Бикман-плейс и самодовольно обозревал Ист-ривер, протекавшую внизу. Дрю имел все основания чувствовать себя хорошо. Мир все еще страдал из-за Депрессии, которая казалась бесконечной: коммунизм торжествовал в России, фашизм — в Германии и Италии, а Дрю в своем роскошном «орлином гнезде» был далек от всех этих безобразий. Он был молод, здоров, красив и богат. За те пять лет, что он возглавлял «Декстер-банк», он успел нажить себе множество врагов, но ему и не нужно было кому-то нравиться. Он стремился к могуществу.

Здание, в котором жила семья Дрю, было выстроено Рокфеллерами всего несколько лет назад. В нем, помимо предоставленных им просторных апартаментов с видом на реку, его обитатели имели исключительное право пользоваться плавательным бассейном и оздоровительным клубом, расположенными в цокольном этаже дома. Депрессия нарушила долгий «любовный роман» американцев со своими более состоятельными людьми, и такая роскошь, как здесь, вызывала возрастающие нападки. Однако Дрю не читал левую прессу. Он полагал, что падение цен в результате Депрессии превратило жизнь в распродажу товаров по бросовым ценам для тех, кто при деньгах, и он приобретал произведения античного искусства и картины со всем рвением и знанием дела, которые унаследовал от своей матери. Работы кисти Пикассо, Ренуара, Писсарро, Моне, Руссо висели по стенам, но самой любимой вещью Дрю оставался превосходный портрет работы Энгра, запечатлевший графиню де Шуасель-Праслин, пухленькую женщину, ставшую жертвой самого известного убийства XIX века. Этот портрет висел над камином из розового мрамора.

— Ты не застегнешь мне молнию?

Он обернулся и увидел Милли, стоявшую в дверях большой гостиной. Она прикрепляла бриллиантовую клипсу к мочке уха и выглядела потрясающе в своем черно-белом полосатом вечернем платье от Шьяпарелли. Дрю, уже в смокинге, пересек комнату, подошел к ней и застегнул молнию на спине.

— Я думаю, Анжела могла бы задержаться и помочь тебе одеться, — сказал он, имея в виду горничную жены.

— В сочельник? Не говори глупостей. Ей ведь хотелось побыть с семьей и своим дружком. Ты же знаешь о Провозглашении эмансипации, так что не будь Скруджем. И приготовь мне что-нибудь выпить, ладно?

— Подожди, пока придут гости. Будет чудесно, если ты хотя бы в сочельник не напьешься в стельку.

Только она собралась возразить, как позвонили в дверь.

— А вот и гости, — сказала она себе, направляясь к бару.

Она уже готовила себе двойной мартини, когда нанятый на вечер дворецкий распахнул входную дверь перед Барбарой и Моррисом Дэвид и их двумя детьми — четырнадцатилетним Элленом и двенадцатилетней Глорией. Феноменальный успех «России» сделал Морриса и Барбару обеспеченными людьми. И хотя Моррис все еще был зол на своего зятя из-за событий 1929 года, в результате которых по вине Дрю пострадала Барбара, он тем не менее не предпринимал попыток убить его, хотя и мог бы, понадобись им деньги. До сих пор в записной книжке Морриса против имени Дрю значилось: «Негодяй номер один, позорящий память отца». Барбара, соглашаясь с тем, что поведение ее младшего брата заслуживает порицания, ибо он лишил ее доли отцовского наследства, убедила Морриса в том, что бесконечная семейная вражда бессмысленна и что пора наконец «зарыть томагавки» или, другими словами, заключить мир. Вот поэтому они и приехали вместе с детьми.

Но Барбару интересовало кое-что еще. Ей хотелось повидать свою племянницу Габриэллу. Мать написала ей о том, как изменилась внешность Габриэллы, чем привела Барбару в восхищение. Но она еще испытывала и чувство вины по отношению к этой девушке. Из всех членов семьи на долю Габриэллы выпали самые тяжелые испытания: вначале потеря родительских денег, а потом потеря и самих родителей. Барбара не видела ее много лет и теперь хотела дать понять племяннице, что есть и другие члены семьи помимо Люсиль, которые любят ее и беспокоятся о ней.

К сожалению, Габриэлла опоздала.

* * *

— Я не поеду! Не поеду!

Она бросилась на кровать и стала колотить кулачками по подушкам. Люсиль была поражена: еще десять минут назад Габриэлла казалась спокойной и радовалась новому платью, которое бабушка подарила ей на Рождество. Теперь, когда они уже должны были выходить, она почти впала в истерику, убежала к себе в комнату и разрыдалась.

— Габриэлла, я тебя не понимаю! — воскликнула бабушка. — Что опять не так? Почему ты не хочешь ехать? Ты выглядишь привлекательно, по крайней мере выглядела, пока не начала плакать…

— Они будут надо мной смеяться. — Она фыркнула. — Он будет, дядя Дрю.

— Он не будет! — Люсиль села на край кровати и крепко взяла Габриэллу за руку. — Теперь слушай. Ты трудилась много месяцев. Ты сбросила лишний вес. Твои волосы прекрасны. Брови — что надо. Ты самая настоящая молодая леди, Габриэлла. Восхитительная! Ты должна была уверенной в себе.

— Но я боюсь.

— Не верю этому. Ты? Да что в тебе такого, из-за чего надо переживать? Послушай, моя дорогая, за эти последние месяцы я тебя узнала достаточно хорошо. За твоей внешней неуверенностью скрывается очень жестокая молодая леди. Я ни на йоту не верю тому, что ты чего-нибудь боишься.

Она поднялась и села прямо, все еще жалкая и робкая.

— Да, я боюсь.

— Чепуха. А теперь беги и вымой лицо. А потом поедем. Мы уже опоздали.

— Я и в самом деле выгляжу хорошенькой? — прошептала она нервно.

Бабушка обняла ее и, улыбнувшись и с любовью погладив ее волосы, сказала:

— Ты выглядишь очаровательной. Поторопись.

Габриэлла пошла в ванную комнату и привела себя в порядок. Она посмотрела в зеркало и не поверила в то, что выглядит привлекательной. Однако она больше не стыдилась своего отражения.

Поднимаясь в лифте дома Уан-Бикман-плейс, она твердила себе: надо быть сильной, не показывать, что нервничаешь, нельзя ронять ни своего, ни бабушкиного достоинства в присутствии дяди Дрю.

Лифт остановился, и лифтер открыл дверь. Они вышли из него в небольшое фойе с мраморным полом, где на великолепном подвесном столике в китайской вазе стояла ветка живых цветов. На двери в квартиру висел венок из падуба.

— Счастливого Рождества, — пробормотала она про себя пожелание, когда бабушка позвонила в дверь.

Дворецкий отворил дверь, и они вступили в просторную, украшенную французским фонарем восемнадцатого века прихожую, из которой наверх вела красивая лестница. Позади нее, в гостиной, стояли гости с коктейлями в руках, а двое детей Дэвидов с обоими сыновьями Дрю и Милли разглядывали нарядную елку.

Люсиль взяла Габриэллу за руку и шепнула:

— Мужайся! — Они вошли в гостиную. Габриэлла увидела, как дядя Дрю направился к ней, с широкой улыбкой на лице.

— Мама! С Рождеством. — И он поцеловал Люсиль, а затем обернулся к Габриэлле и воскликнул: — Это правда! Ты превратилась в лебедя.

Он поцеловал ее в щеку. Ей хотелось укусить его.

Милли удалось оставаться трезвой в течение всего обеда благодаря тому, что она разбавляла вино водой. Она стала часто выпивать после рождения своего первенца — Джорджа, когда узнала, что в то время, пока она была беременна, Дрю спал с женой одного из своих лучших друзей. Ее не удивила его неверность. Она знала его характер. Однако, вопреки подсознательному ожиданию этого, измена причинила ей боль. И Милли пристрастилась к алкоголю, чтобы ее заглушить. Так уж повелось, что чем больше пила Милли, тем больше распоясывался Дрю. Ко времени рождения второго сына, Эндрю, в 1931 году, их брак почти распался, остались только подозрительность и враждебность. Они продолжали жить вместе только из-за детей. В моменты своих пьяных размышлений она удивлялась, как это ее угораздило влюбиться в такого мерзавца.

После обеда вся компания из столовой вернулась к елке, под которой лежали подарки. Джорджа и Эндрю Декстер там ожидали замечательные игрушки, для Аллена Дэвид была приготовлена новая бейсбольная перчатка, для Глории Дэвид — книги… Габриэлла увидела конверт со своим именем, но не торопилась его брать, она ждала, когда другие откроют пакеты с подарками. «Габриэлле от дяди Дрю и тети Милли».

Когда она его взяла, Дрю подошел к ней.

— Габриэлла, — сказал он мягко. — Я знаю, что не все в отношениях между нами было правильным. Думаю, это поможет их наладить.

«Дьявол говорит мягко», — подумала она, открывая конверт. Там лежал чек на ее имя. Ее глаза округлились, когда она увидела сумму. Двадцать пять тысяч долларов!

Медленно она разорвала чек в клочья и бросила их в лицо своему удивленному дяде.

— Меня нельзя купить, — проговорила она.

Покидая их апартаменты, она услышала дядин рев:

— Ты — жирная свинья!