Глава первая

Эмма де Мейер не знала, да и знать не могла, что это будет последний ее концерт в Старом Свете.

Был теплый месяц май 1849 года, воскресенье. Сидя в многолюдном бальном зале за фортепиано фирмы «Плейел», изготовленным из красного дерева, она была само совершенство. Джентльмены, которые получили приглашение, были даже несколько шокированы тем фактом, что Эмма, совсем недавно потерявшая мужа, позволила себе облачиться в белое шелковое платье с пышными, по последней моде рукавами, однако Эмма давала тем самым понять, что решительно не намерена ходить в трауре. Ее иссиня-черные волосы были забраны назад, открывая лицо, и ниспадали на плечи волнистым каскадом. Большие аметистовые глаза — про которые мать ее, явно гордясь, говорила, что они самые прекрасные во всей Германии, — неотрывно следили за пальцами, которые легко порхали по клавишам из слоновой кости. Хотя от чрезмерной сосредоточенности Эмма иногда хмурилась, лицо ее от этого не становилось менее привлекательным: прямой и правильной нос, небольшой, с намеком на чувственность рот, ровные белоснежные зубы. Единственное, что несколько ее портило, — если, конечно, можно было вести речь о том, что ее красивый облик мог быть чем-то испорчен, — так это маленькая родинка на правой щеке. Правда, сама Эмма называла эту родинку печатью, удостоверяющей ее красоту, с чем трудно было не согласиться.

«Она — само совершенство», — думал Дэвид Левин, кузен Эммы из Лондона, которому в этом году исполнилось двадцать два года. Он жил у де Мейеров вот уже почти два года, помогая Эмме совершенствовать ее и без того превосходный английский. «Но, — напомнил себе Дэвид, — она ведь никогда не полюбит меня, с моей внешностью книжного червя. Разве только, если я отпущу бороду… Эмма прекрасно ко мне относится, я даже немного нравлюсь ей, но сможет ли она когда-нибудь полюбить меня — вот в чем вопрос. Да, она восхищается моим умом, восхищается тем, что я хочу стать писателем…»

Сколько уже времени не покидала его мысль обнять Эмму, поцеловать ее. Целомудренная, чистая душа Дэвида едва ли допускала в воображении картины того, как он с Эммой занимается любовью, и это при том, что сама Эмма уже не была девушкой: целых две недели пробыла она женой незадачливого Антона Швабе.

Закончив исполнение сонаты Бетховена, Эмма приподнялась в ответ на вспыхнувшие аплодисменты, которыми разразились представители немногочисленного клана еврейской элиты Франкфурта. Большие балконные двери зала на втором этаже были распахнуты, открывая доступ легкому ветерку. На улице перед домом собралась небольшая группа людей, также желавших насладиться музыкой.

Когда Эмма улыбалась трем с небольшим десяткам человек, собравшимся сейчас в зале, украшенном двумя внушительными хрустальными люстрами, она неотрывно смотрела на барона Хенкеля фон Хеллсдорфа, одного из немногих гоев, то есть христиан, приглашенных на этот концерт. Густые светлые волосы и усы придавали Хенкелю импозантность, а Эмма питала слабость к красивым мужчинам.

Именно потому она так сердилась на мать, которая заставила ее выйти замуж за Антона Швабе. Эмма невольно вздрагивала всякий раз, когда он прикасался к ней, испытывая сильное отвращение. А прикасался он к ней слишком даже часто. Она терпеливо сносила все, что положено выносить женщине, потому что любила свою мать, которой очень хотелось, чтобы дочь вышла замуж за Швабе — из-за того только, что дядя Антона был самым уважаемым раввином во всей Германии. Но и Господь Бог может ошибаться… Несмотря на то что Антон являлся племянником раввина, он погиб в катастрофе, когда столкнулись два экипажа, вскоре после свадьбы. Таким вот неожиданным образом Эмме удалось освободиться, чтобы начать поиски нового мужа — на сей раз красивого и представительного.

Эмме нравилось думать о себе как о женщине романтического склада, хотя в глубине души она догадывалась, что сумела в полной мере унаследовать практическую хватку своей матери. И потому, когда Эмма улыбалась залу, она адресовала свою улыбку Хенкелю, обладателю не только красивого лица и статной фигуры, но и баронского титула.

«Разумеется, ему нужны лишь папулины деньги, да к тому же он наверняка сущий профан в музыке, — думала она, вновь усаживаясь за инструмент, чтобы исполнить специально подобранные для сегодняшнего выступления шопеновские вальсы. — Да и мамочка ни за что не позволит мне выйти за него замуж».

«Посмотрите только на него, — думала тем временем сидевшая в первом ряду Матильда де Мейер, одетая в серо-коричневое с черным узором платье. — Посмотрите на алчный блеск в его глазах. И это барон фон Хеллсдорф! Все, что интересует гоев — это деньги и титулы, а ведь еще смеют называть нас жадными! Если бы моя Эммочка не была до такой степени своенравной и гордой… Она ведь просит, подумать только, чтобы ее называли Эммой де Мейер, как если бы она вовсе не выходила замуж! Но девочка явно положила на него глаз!»

Рядом с Матильдой восседал ее супруг. Если фрау де Мейер была высокой и порядком располневшей, особенно за последние годы, дамой, то Феликс де Мейер был субтильным, не слишком крепким в кости мужчиной. Нетрудно было увидеть, что свои прекрасные черты Эмма унаследовала именно от него. У Феликса было задумчивое, почти женственное лицо с большими грустными глазами темно-синего цвета; лишь начавшая седеть густая борода придавала его облику оттенок мужественности. Слушая игру дочери, он растрогался до такой степени, что на глазах у него навернулись слезы. Феликс обожал свою единственную дочь.

Даже когда он слушал музыку, стараясь забыться, его не покидало предчувствие грядущей беды. Будучи евреем и главным франкфуртским ювелиром, он не мог не думать о тех зловещих событиях, которые происходили вокруг. Вооруженное восстание в Дрездене на прошлой неделе явилось звеном в цепи революций, которые в прошлом году сотрясли Берлин и Париж. После них начали уже поговаривать, что обстановка нормализуется, когда вдруг произошли эти дрезденские события. А если разор и смута будут и дальше продолжаться, наверняка это будет сопровождаться ростом ненависти к евреям.

Евреи сумели добиться немалых успехов в Германии — и это при том, что германские гетто были открыты всего лишь около пятидесяти лет назад, при том, что во франкфуртском гетто условия жизни были даже хуже, чем в иных местах. В прошлом веке, когда Майер Амшель Ротшильд начал свой путь из франкфуртского гетто, евреям императорским указом предписывалось жить лишь на Юденгассе, улочке двенадцати футов шириной, которая проходила между городской стеной и сточной канавой и была отделена от остальной части Франкфурта тяжелыми металлическими воротами, якобы служившими защитой от христиан. Евреи были обязаны пришить к одежде желтую полоску, им запрещалось пудрить парики, а кроме того, всякий еврей вынужден был платить так называемый «еврейский налог» каждый раз, когда переходил мост через Майн. Теперь многое изменилось, и де Мейеры могли жить в одном из наиболее престижных кварталов города, практически по соседству с Ротшильдами, многие из которых были давними клиентами Феликса де Мейера.

Но только дурак мог поверить в то, что с антисемитизмом в Германии покончено. Едва только в Европе вспыхнули революции, роялисты и консерваторы принялись обвинять евреев в том, что те, дескать, финансируют революционное движение, с тем чтобы сбросить старые режимы, в то время как либералы, коммунисты и многие студенты клеймили евреев, называя их алчными капиталистами, пытающимися взять под свой контроль мировые финансовые рынки. Европа распалась, и Феликс, как и многие другие евреи, чувствовал то, что именовалось тогда «американской лихорадкой». Он был сравнительно молод: ему исполнилось сорок три года… а какие приключения сулила Америка! Девственные леса, свобода от антисемитизма, который в Европе имел уже многовековую историю… Недавно пришло известие, что в Калифорнии обнаружено золото… Все это очень манило. «Разумеется, — рассуждал сам с собой он, — Матильда никогда не согласится отправиться в столь дикую страну, как Америка. Как-то она даже сказала, что не уверена, отыщется ли в целой Америке хотя бы два фортепиано…» И все-таки Америка манила Феликса, подобно Лорелее.

Эмма извлекла из инструмента несколько энергичных финальных аккордов «Минутного вальса» и поднялась в ответ на аплодисменты аудитории. Когда в руках дам запорхали вееры и публика начала подниматься с позолоченных стульев, ливрейные лакеи Феликса, в своих напудренных париках, внесли серебряные подносы с бокалами шампанского и блюда с клубникой. Высокий просторный зал наполнился звуками множества разговоров, подобно тому, как за минуту до того был наполнен звуками музыки. Полуденное солнце светило в окна, на которых были парчовые шторы. Как только Эмму окружили друзья и родственники, поздравляя и благодаря ее за доставленное удовольствие, она подумала, что никогда прежде не была так счастлива.

— Фрейлейн! — красавец Хенкель пробирался к ней сквозь толпу. Подойдя, он взял руку Эммы, поднес к губам. В ответ Эмма одарила его самой очаровательной из своих улыбок. — Вы играли восхитительно! И несмотря на то, что вообще-то я считаю музыку Черни весьма и весьма поверхностной…

— Да, но это был Шопен, барон.

— Точно! Я так и думал, что или Шопен, или Черни, словом, кто-то, чья фамилия начинается с шипящей.

Она буквально глаз не отводила от красивого барона, тогда как в ответ на его слова стоявшие поблизости девушки дружно захихикали, да и сам Хенкель благодушно рассмеялся над своей ошибкой.

— Я, впрочем, и не строю из себя этакого большого знатока музыки, в чем ином, а уж в этом меня никто не упрекнет, — продолжал он, беря с подноса проходившего мимо слуги бокал шампанского. — Я всегда говорил, что музыка создана для женщин. Ваш истинный инструмент, моя дорогая Эмма, — это фортепиано. Мой же инструмент — ружье. Вы стреляете нотами и звуками, а я пулями.

— Если бы Наполеон стрелял вместо пуль нотами, представьте, сколько молодых людей остались бы в живых. — Эмма улыбнулась, забавляясь крайним изумлением, которое отразилось на его лице. — И пускай эти молодые люди оглохли бы для мира музыки, но зато они остались бы живыми, — добавила она, а сама подумала: «Господи, да ведь он же туп!..»

Матильда приблизилась к дочери и взяла Эмму за правую руку.

— Мне очень понравилось твое выступление, дорогая, — сказала она и улыбнулась Хенкелю. — И, однако, мне кажется, что последний вальс ты исполнила слишком уж быстро. Превосходная техника игры не заменяет чувство. Ну да ладно, пойдем, ты должна пообщаться с гостями. Мы ведь не можем позволить, чтобы барон фон Хеллсдорф монополизировал тебя.

И она повела Эмму в толпу гостей. Именно в этот момент до их слуха донеслись звуки отдаленного скандирования. Сначала то были разве что неразличимые звуки, похожие на стрекотание саранчи, однако сравнительно быстро эти звуки становились громче и более различимыми. Единственное повторяемое слово можно было уже разобрать без труда:

— Juden… Juden… Juden…

Разговоры в зале смолкли, элегантно одетые люди повернулись к трем открытым балконным дверям.

— Juden… Juden… Juden…

Скандирование звучало громче, подчиняясь ритму, который задавал большой глухой барабан, организующий этих людей и одновременно создающий какой-то зловещий аккомпанемент.

— Juden… Juden… Juden…

Скандирование источало ненависть.

Дэвид Левин подошел к одной из дверей и выглянул на улицу. Неширокая улица перед домом опустела: слушатели, которые еще недавно стояли под окнами, наслаждаясь игрой Эммы, враз рассеялись неизвестно куда, словно бы спасаясь от надвигающегося шторма. И наконец из окон стали видны скандирующие люди — это были студенты, многие в университетских шапочках, из-под которых выбивались светлые, пшеничного цвета вихры. Студенты двигались организованной группой по Венстендштрассе, их масса выглядела страшновато. У многих в руках были пивные кружки, а сами молодые люди подошли вплотную к той стадии, которая определяется фразой «море по колено». Один из студентов, которому едва ли было больше пятнадцати лет, тащил барабан. В руках у других были лозунги: «Студенческий радикальный союз», «Союз коммунистов и друзей Бланки», «Долой жидовских капиталистов! Разоблачить еврейский заговор по установлению мирового господства!»

— Это студенты-радикалы, — сказал Дэвид Левин, обращаясь к гостям.

— Juden… Juden… Juden…

Феликс быстрым шагом подошел к средней двери и вышел на небольшой балкон. К этому времени студенты, которых, казалось, набралось возле дома около сотни человек, сгрудились перед фасадом. Матильда подошла к своему мужу.

— А ведь это все из-за той статьи, — сказала она громким голосом, стараясь перекричать уличный шум. — Я же тебе говорила, что не нужно было давать интервью тому репортеру. А теперь вот на нас всех собак повесят.

— Да, но я ведь сказал лишь, что экономика не может нормально развиваться, пока в стране не будет восстановлен порядок…

— А следовало бы тебе попридержать язык. И вообще не надо разговаривать с этими ужасными газетчиками.

Когда Феликс и Матильда были замечены толпой, студенты принялись издеваться над ними:

— Эй, вон же они…

— Грязные жидовские капиталисты!

— Вшивые евреи! Вшивые евреи!!!

— Эй, порядка захотелось?! — выкрикнул один из студентов и принялся палкой выковыривать из мостовой булыжник. — Сейчас мы покажем вам порядок — уличный порядок!

Кое-как выковыряв камень, студент с силой швырнул его в среднюю дверь. Камень угодил Матильде прямо в лоб.

— Мамочка! — крикнула Эмма и ринулась к матери. Матильда сделала неуклюжий шаг назад и упала на паркет. Эмма и Феликс склонились над ней, и тут целый град булыжников, извлеченных из мостовой, полетел в балконные двери. На лбу у Матильды была глубокая кровоточащая рана. Кровь тотчас же испачкала белое платье Эммы, которая приподняла голову матери.

— Позовите доктора! — крикнул Феликс.

Дэвид Левин бросился за доктором, тогда как все прочие гости враз отхлынули от распахнутых окон. Один из булыжников угодил в хрустальную люстру, она сильно закачалась, и на паркет звучно просыпался обильный стеклянный дождь. Еще один булыжник вдребезги разбил большую и поистине бесценную вазу в стиле Канг Ши. Все гости с криками бросились к выходу.

— Не могу поверить, — сказал Феликс, держа в руках ладонь жены. На глазах у него были слезы. — Она умерла.

— Мамочка! — зарыдала Эмма. — Ma… мамочка…

По мере того как булыжники продолжали градом лететь в бело-золотой бальный зал, разлетелся на куски и маленький изящный мир Эммы де Мейер.

* * *

Девятнадцатилетний Арчер Коллингвуд стоял под дождем перед только что водруженной плитой на могиле матери. «Марта Коллингвуд, 1811–1850». «Тридцать девять лет всего-то ей и было, — думал Арчер, а капли дождя стекали по его лицу. — Дорогая моя мама, умерла в тридцать девять лет, надо же… Доктор Брикстон назвал причиной смерти «лихорадку», но какого черта этот эскулап смыслит?! По его виду можно безошибочно сказать, что он не знает, что происходит с мамочкой… Бедная, славная моя мамочка… Уже целую неделю ее нет… Целую неделю лежит она в этой сырой могиле! О Боже, как же мне ее сейчас недостает!»

Арчер был рослым, шесть футов один дюйм, мускулистым молодым человеком со светлыми волосами до плеч. У него были голубые глаза, чистая кожа, приятные черты лица, которые соседки называли «ангельскими».

На Арчере был надет его единственный костюм из домашней выделки черной шерстяной ткани. Арчер пришел сюда, во дворик небольшой провинциальной церкви в Индиане, для свидания с матерью. Стоял прохладный мартовский денек, и потому Арчер был вынужден поверх костюма надеть еще и пальто, подбитое оленьим мехом. Возле ног Арчера образовались лужи. «Джозеф Коллингвуд, 1806–1846». Могила отца находилась рядом с материнской. Джозефу едва исполнилось сорок, когда в страшную бурю его убило рухнувшим деревом.

«И вот я остался совершенно один», — подумал про себя Арчер.

Порыв ветра швырнул ему в лицо изрядное количество дождя, и Арчер поежился. Поцеловав материнское надгробие, он направился к лошади и поскакал к себе домой — на 40-акровую ферму, которую за сорок долларов золотом приобрел Джозеф Коллингвуд, когда в 1824 году прибыл в Индиану из штата Нью-Йорк. Тогда еще здесь жили индейцы, земля была совершенно девственной, и в нее пришлось вложить немало труда, пришлось также строить хижину, сарай для скота, курятник. Однако мало-помалу, по мере того как проходило время и один сезон сменялся другим, ферма начала приобретать свои очертания. Но затем выдались два подряд засушливых года — 1840-й и 1841-й. Отцу пришлось заложить ферму, и с тех пор Коллингвуды более уже не вылезали из долгов. Когда Арчер ехал с кладбища домой, он говорил себе, что если бы только банк помог ему протянуть одно лишь следующее лето, то он бы, несомненно, выкарабкался. Если погода будет приличной, если удастся собрать хороший урожай, Арчер мог бы начать выплату денег по закладной.

Если… если… если…

Имея дело с фермерством, человек оказывается со всех сторон окружен сплошными «если».

Обогнув излучину реки, Арчер увидел возле своей хижины лошадь, впряженную в легкую двухместную коляску с откидным верхом. Но увидел он также, как какой-то полный мужчина прибивает что-то к входной двери. Пришпорив коня, Арчер пустил его галопом — дорожная грязь фонтаном брызнула из-под копыт.

— Эй! — что было сил крикнул Арчер, осадив лошадь и стремительно спрыгивая на землю. — Какого черта вы здесь делаете?!

Мужчина оказался не кем иным, как банкиром Перкинсом. Мистер Перкинс, в наимоднейшем резиновом дождевике и черной шляпе, стоял на крыльце спиной к Арчеру. Когда молодой человек подбежал к самому порогу, мистер Перкинс обернулся.

— А-а, привет, Арчер!

Арчер взглянул на прибитую к дверям табличку. Это было уведомление о лишении права выкупа закладной, присланное Лаймовской банковской и трастовой компанией.

— Но ведь вы не можете так вот поступать, мистер Перкинс! — воскликнул Арчер.

— Понимаешь, Арчер, тут такой случай, когда наш банк ничего не в силах сделать. Твоя мать незадолго до смерти, а именно за пять месяцев, просрочила выплату денег по закладной. С учетом того факта, что после издержек вызванных похоронами, ты остался вовсе без наличных, мы не можем больше делать поблажек. Мы ведь и так уже дали отсрочку, пока у нас была хоть какая возможность, а нынче у нас нет выбора: приходится лишать тебя права выкупа. Мне очень жаль.

Мокрое от дождя лицо Арчера перекосилось гневной гримасой.

— Да, но это же мой дом! Вы не можете вот так взять да и вышвырнуть меня из собственного дома. Я отработаю… Буду вкалывать, как самый последний раб… Вы же меня знаете, я неплохой работник. Вы должны дать мне шанс!

Мистер Перкинс покачал головой.

— Мне очень жаль, парень. Я бы и хотел тебе помочь, однако у нас есть определенные обязательства перед нашими вкладчиками. Даем тебе время до конца недели, чтобы выехать отсюда. Но, поверь, мне действительно очень жаль, Арчер.

Он положил руку на мокрое плечо Арчера и начал спускаться с крыльца. Арчер в сердцах сбросил руку мистера Перкинса.

— Неприятно, черта с два вам неприятно! — крикнул он. — Вы, напротив, рады! Вы ведь знаете, что это один из лучших земельных участков во всей Индиане. И что же вы собираетесь делать, мистер Перкинс? Купить себе участок практически даром, так, что ли? Вы что же, считаете меня таким дураком, а, мистер Перкинс?! Полагаете, я ничего не слышал о ферме Уолдо? И о ферме Уортона? И про ферму Такера не слышал? Так что уж нечего тут сейчас пудрить мне мозги насчет того, что вам очень жаль, мистер Перкинс! Вы паршивый ворюга, который называет себя банкиром!

Мистер Перкинс ткнул пальцем в грудь Арчера.

— В общем так: чтобы к полудню завтрашнего дня тебя, сволочь, тут не было, чтобы тобою здесь даже не пахло! Иначе я обращусь к шерифу, и уж он-то выбросит тебя в два счета! Понял меня, нет?!

Арчера трясло от гнева.

— Убирайтесь с моей земли! — заорал он. — Убирайтесь!

Сделав резкий выпад, Арчер сильно толкнул мистера Перкинса. Банкир, который имел в поясе по дюйму за каждый из сорока шести прожитых на свете лет, не удержался на ступенях и рухнул на колени в самую грязь. Взбешенный, он вскочил на ноги.

— Сейчас это твоя земля, Коллингвуд, но твоей она будет лишь в течение ближайших суток!

Кое-как отчистив грязь с брюк, банкир доковылял до экипажа, уселся.

— Запомни, завтра до полудня! — крикнул он.

Затем щелкнул кнутом, и легкая коляска тронулась. С крыльца дома Арчер наблюдал, как удаляется мистер Перкинс, и лицо его исказилось гневом. Едва только коляска скрылась за поворотом, как силы оставили молодого человека. Он медленно подошел к двери и, посмотрев на извещение, закусил губу. Затем привалился к дверному косяку и дал волю чувствам, разрыдавшись со всем отчаянием, на которое только оказалось способным его девятнадцатилетнее сердце.

— Моя земля… — рыдал он. — Они отняли мою землю!

Через какое-то время он выплакался и поднял голову.

— Но это несправедливо, черт бы их всех побрал! — произнес он вслух и почувствовал, как к нему возвращается ненависть. — В конце концов, кто важнее: банкиры или фермеры?! Это ведь совершенно несправедливо!..

Лицо его вдруг посуровело: он понял, что именно следует предпринять, — Арчер в глубине души был закоренелым идеалистом. «Что ж, раз уж мир распадается, — подумал он, — я должен как-то собрать этот самый мир воедино».

На следующее утро в девять часов пятнадцать минут высокий мужчина в пыльном черном костюме и черной шляпе вошел в помещение Лаймовской банковской и трастовой компании, расположенное по другую сторону границы штата, на территории Огайо. Нижнюю часть лица мужчины прикрывал повязанный платок, в правой руке у него был револьвер.

— Руки вверх! — скомандовал Он, свободной левой рукой закрыв за собой входную дверь банка. Потом задернул зеленую шторку на дверном стекле, чтобы снаружи ничего нельзя было увидеть.

— О Боже! — воскликнула пожилая женщина, пришедшая, чтобы положить на свой счет двадцать долларов. — Точно, это грабитель! А ведь никогда прежде у нас в Лайме не было грабителей!

— Только ничего не предпринимайте, миссис Кроуфорд, — сказал Фрэнк Парди, банковский кассир, поднимая над металлическими перекладинами кассовой клети руки. — Сохраняйте спокойствие!

Грабитель, пышные светлые волосы которого доставали почти до самых плеч, поспешил к сейфу. Зажатый в его правой руке револьвер заметно вздрагивал.

— Прошу извинить, мэм, — обратился он к сухощавой старушке в шляпке без полей, которая обеими руками в белых перчатках судорожно прижимала к груди маленькую черную сумочку. Когда она посторонилась, давая грабителю пройти, седые локоны, выбившиеся из-под шапочки, дружно качнулись: она не отводила глаз от человека в маске.

— Дайте-ка все наличные, — обратился грабитель к Фрэнку Парди, голос блондина при этом дрожал. — Имейте в виду — револьвер заряжен.

— Так ведь я в этом, сынок, ничуть не сомневаюсь, — поспешил заверить его Парди. — Ведь это, насколько я понимаю, у тебя в первый раз?

— Просто… просто дайте мне деньги!

— Конечно, сынок, конечно…

— Перестаньте называть меня «сынок»! И… — Он замялся, ибо не знал, что сказать. — И поторапливайтесь!

— Спешу, спешу как только могу! Боюсь, в этом ящике немногим больше семи сотен.

— Семи сотен?! Убейте, не поверю! Что ж это у вас за банк такой паршивый?!

— Ну, видишь ли, банк наш маленький. Если тебе нужно больше денег, то нужно переговорить с мистером Перкинсом — он сейчас в своем кабинете. Именно там, в сейфе, находится большая часть наличных.

При этих словах Парди приподнял металлические заслонки и положил на прилавок замшевый мешок. Грабитель, немного поколебавшись, этот мешок взял.

— Знаешь, сынок, грабителей ведь могут линчевать, — мягко сказал Парди. — Народ не испытывает никакого сочувствия к тем, кто ворует их кровные денежки. Я бы не пошел в банковские грабители ни за что на свете.

— Извините меня, — сказала пожилая миссис Кроуфорд, дергая за полу пальто грабителя, — а ведь я тебя узнала. Узнала по волосам. Знаешь, Арчер, если бы твоя мать была жива и смогла видеть, как ты грабишь банк, она, право слово, сгорела бы со стыда. Ведь, благодарение Богу, ты воспитывался не где-нибудь, а в приличной семье!

— Миссис Кроуфорд, будьте добры заткнуться! — почти крикнул Арчер, которого охватила настоящая паника.

— Кто, я?!

Арчер стремительно выскочил из комнаты.

— Боже праведный, а я-то всегда считала его хорошим мальчиком. — Миссис Кроуфорд покачала головой, в то время как Фрэнк Парди бросился к задней двери. — И его мамочка всего неделю, как перешла в Лучший мир, бедняжка!

Арчер побежал через тесный холл к служебной двери банка.

— Мистер Перкинс! — закричал Парди. — В банке ограбление! Грабитель уже на улице!

Арчер рывком распахнул дверь и выбежал на узкую улицу. Сердце в его груди готово было разорваться. Перед тем как отправиться на дело, он намеренно слабо затянул поводья, привязывая неподалеку от здания банка свою лошадь. Теперь же быстро развязал поводья, вскочил в седло, вонзил шпоры в бока лошади и галопом помчался по неширокой улице. «Вот невезуха! — успел он подумать. — Угораздило же миссис Кроуфорд именно в этот момент завернуть в банк!»

Арчер почти уже доскакал до главной улицы Лаймы, когда позади раздался выстрел, и в левом плече вспыхнула жгучая боль. «Меня ранили… О Боже!»

Обернувшись, Арчер увидел, как мистер Перкинс стоит посреди узкой улицы и перезаряжает ружье. Как только он перезарядил его и прицелился, Арчер достиг главной улицы и резко свернул влево, став, таким образом, недосягаемым. Немногие находившиеся в этот утренний час на улице прохожие подумали, глядя на него, мол, не случилось ли где ограбление, иначе почему это мужчина в маске, скрывающей нижнюю часть лица, столь стремительно скачет на лошади, во все стороны разбрызгивая жидкую грязь. «Хорошо бы, — думали эти прохожие, — кого-нибудь ограбили, потому как Лайма — такой тихий городок, в котором никогда ничего волнующего не происходит, в этой Лайме, штат Огайо…»

А тем временем в банке миссис Кроуфорд все качала головой.

— И такой хорошенький мальчик, — говорила она мистеру Парди, который уже распахивал дверь, намереваясь тотчас идти к шерифу. — С прямо-таки ангельским личиком. Он самый красивый молодой человек, какого мне только доводилось видеть, так что я даже поверить не могу, что он отважился на ограбление банка. Конечно, я слышала, что мистер Перкинс лишил его права выкупа фермы, что мне совсем не кажется справедливым…

Она замолчала только тогда, когда до нее дошло, что в помещении, кроме нее, никого нет.

Доктор Паркер X. Робертсон намеревался уже пойти на кухню, где его ждал ланч, как вдруг через окно увидел человека, верхом на лошади во весь опор летящего по направлению к его дому. Всадник странным образом тянул шею, как бы стараясь как можно дальше податься вперед. Внезапно он сполз с седла и грохнулся на землю. Доктор Робертсон был практикующим врачом в Ван Вирте, штат Огайо, на протяжении десятка лет, но ему не нужно было иметь диплома, чтобы понять, что случилось что-то крайне серьезное.

Он поспешил в прихожую, набросил пальто на голову, распахнул дверь и выбежал под дождь. На земле, лицом вверх, лежал совсем еще молодой мужчина, а рядом с ним переминалась лошадь. Мужчина был без сознания, одежда на левом плече насквозь пропиталась кровью. Опустившись на колени, доктор засунул руку под пальто незнакомца и, вытащив, оглядел испачканную в крови ладонь.

Не без труда доктор Робертсон поднял Арчера и втащил его в дом.

— А, вы уже проснулись…

Утреннее солнце светило в окно спальни на втором этаже, когда доктор Робертсон, высокий мужчина с темно-русой бородкой, открыл дверь и вошел. Арчер уже сидел в постели; левое плечо его было забинтовано.

— Ну как ваше плечо? — поинтересовался врач, подходя к постели.

Арчер затравленно взглянул на него.

— Кгм… прошу прощения, сэр, но кто вы?

— Я доктор Паркер Робертсон. Вы свалились с лошади как раз перед моим домом, это было вчера, если помните. От потери крови вы потеряли сознание.

— Да, теперь припоминаю. Я еще заметил вашу докторскую табличку… Так это, стало быть, произошло вчера?

— Именно. Вы долго оставались без сознания. Из вашего плеча я извлек немало крупной дроби, но вы счастливчик: никаких переломов. Нужно только несколько дней по возможности не беспокоить плечо, однако, уверен, что приблизительно через недельку рана ваша заживет. И как же это с вами случилось?

— Я, кгм… Это был несчастный случай на охоте.

Доктор Робертсон придвинул стул и уселся возле Арчера.

— Я знаю, что вы — Арчер, — сказал он, и при этом молодой человек напрягся. — В седельной сумке я обнаружил деньги, а шериф как раз по всему округу расклеил объявления о том, что вы разыскиваетесь полицией.

Хотя Арчеру удалось слабо улыбнуться, он был крайне испуган.

— Стало быть, я не очень-то хороший банковский грабитель, так получается?

— Вам когда-нибудь раньше доводилось бывать в тюрьме? Я не имею в виду бывать там в качестве заключенного: я знаю, что никогда прежде вы не преступали закон. Я спрашиваю, доводилось ли вам когда-нибудь видеть, что представляет из себя тюрьма?

— Нет, сэр.

— Ну а мне вот доводилось: мой дядя был начальником тюрьмы в Занесвилле, и я неоднократно приходил к нему на службу. Дядя был весьма порядочным человеком и начальствовал в тюрьме так хорошо, как только можно начальствовать в таком заведении. И все-таки та тюрьма оставалась жутким местом, полным ужасных людей. Жестоких людей. Убийц, воров, насильников. Неужели вы хотите иметь такую компанию, Арчер? Хотите провести лучшие годы жизни за решеткой?! Хотите, чтобы вас превратили в грубое животное?

— Нет, сэр.

— Тогда зачем же вы ограбили банк?

— Потому, что из-за просрочки этот самый банк отказал в праве выкупа закладной. Потому, что этот банк отнял у меня землю, за которую мой отец заплатил золотом. И вам совсем незачем пугать меня разговорами о тюрьме, док, я и так уже напуган. Однако совсем не сожалею о содеянном, нисколько не сожалею, сэр. Может, я и нарушил закон, но тот закон, который позволяет банкирам вроде мистера Перкинса отказывать в праве выкупа закладной, а затем приобретать фермы за десять процентов их стоимости. И, значит, я нарушил несправедливый закон.

Доктор внимательно посмотрел на него и наконец произнес:

— Я согласен с вами. Я знаю, каким образом действует Перкинс. И даже удивляюсь, что его банк не ограбили задолго до вчерашнего дня. И еще удивительнее, черт побери, что никто его до сих пор не пристрелил! Я предлагаю вам сделку, Арчер.

— Что вы имеете в виду?

— Не вижу смысла в том, чтобы погубить молодую жизнь из-за каких-то семисот долларов. Я с удовольствием помогу вам, если вы поклянетесь никогда более не нарушать закон. Клянетесь?

Арчер усмехнулся.

— Хотите сказать, что не намерены передавать меня в руки правосудия?

— Именно. Куда вы собирались уехать?

— Была мысль уехать в Калифорнию.

— Неплохая идея. Там вы смогли бы начать все по-другому. И я помогу вам добраться туда. Вы можете воспользоваться банковскими деньгами, будем считать это своего рода займом. Вам понадобятся деньги, чтобы добраться до Калифорнии. А когда заработаете деньги честным трудом, то сможете взятую сумму вернуть. Еще десять долларов можете прислать мне за лечение, если уж на то пошло. Так вы клянетесь, Арчер?

— Да, сэр.

— Повторите за мной: «Клянусь перед Господом, что покуда жив, я никогда не преступлю закон!»

— Клянусь перед Господом, что покуда жив, я никогда не преступлю закон!

Доктор поднялся со стула.

— Я буду очень огорчен, если вы обманете меня, Арчер.

— Не обману, сэр. Обещаю, что когда-нибудь вы будете гордиться мной. И огромное вам спасибо, сэр. Я благодарю вас от всего сердца.

— Ваши вещи я положил в ящик комода. Между прочим, ваш револьвер не был заряжен.

— Я знаю.

Доктор Робертсон улыбнулся.

— Именно тогда я и решил, что вы не очень-то опасный преступник. Вам нужно будет купить к нему патроны. Говорят, Калифорния — совсем еще дикий край, и поездка туда далеко не одно сплошное удовольствие. Но опять-таки, говорят, что Калифорния стоит того. Поговаривают даже, что ее могут сделать еще одним штатом, поскольку мы отобрали ее у мексиканцев. «Великий штат Калифорния». Неплохо звучит, правда?

— Да, сэр, звучит превосходно.

— Вот… Сейчас моя супруга принесет вам завтрак.

— Мне бы тогда не мешало рубашку, вот…

— Она на улице, сохнет. Сара отмыла кровь. А обнаженную плоть ей доводилось видеть и прежде, так что, надеюсь, она как-нибудь переживет, увидев вас без одежды.

После того как доктор ушел, Арчер призадумался, затем лицо его расплылось в улыбке.

— Калифорния… — прошептал он.

Это звучало куда лучше, чем тюрьма.

 

Глава вторая

— Есть на борту кто-нибудь заслуживающий внимания?

Мужчина, который облокотился на парапет правого борта речного парохода «Город Питтсбург», был высок и одет в хорошо пошитое черное пальто, клетчатые брюки, прямой галстук и бобровую шапку. Покуривая сигарку, он обозревал южный берег, откуда простирался штат Индиана, в то время как большой колесный пароход плыл вниз по течению реки Огайо, держа курс на Луисвилль. Мужчина, которого звали Бен Берд, взошел на борт час назад в Цинциннати.

— Да, вообще-то есть несколько заслуживающих внимания пассажиров, — ответил корабельный эконом Ганс Фридрих Рихтер. Уроженец Гамбурга, Рихтер десять лет бороздил воды Северной Атлантики на германских судах и только лишь потом решил сделаться американцем. Он перебрался в Питтсбург и устроился работать на реке. — Есть одно семейство из Франкфурта; они сели в Питтсбурге и едут первым классом в Новый Орлеан, где уже забронировали себе места на «Императрице Китая», которая отправляется в Калифорнию.

— Первый класс недешево стоит. А еще больше денег потребует путешествие в Калифорнию.

— Думаю, деньжата у них есть, и много. Они тут занимают три каюты — седьмую, девятую и одиннадцатую. Имя главы семейства — де Мейер, Феликс де Мейер. Он был во Франкфурте известным ювелиром, однако в прошлом году там произошли какие-то политические беспорядки, и его жена была убита. После этого семья и приняла решение покинуть Германию. И кроме того, дочь Мейера — настоящая красавица. Ее зовут Эмма. С ними также их английский кузен, которого зовут Левин. Именно с ним я уже разговаривал. Отец, как правило, все больше молчит.

— А почему же в таком случае они не сели на «Императрицу Китая» в Нью-Йорке?

— Этот пароход до следующей недели не будет совершать никаких рейсов, и потому они решили отправиться по реке, заодно посмотреть на настоящую Америку. У отца еврейский акцент, однако немецкий язык самой девушки безупречен, а кроме того, она отлично говорит по-английски: кузен был ее учителем. С момента появления на корабле они ни разу не проверяли свои вещи, сданные на хранение в корабельный сейф, однако я совершенно убежден, что дело тут пахнет большими деньгами.

— Интересно. Может, сможешь устроить так, чтобы сегодня вечером я оказался с ними за одним столиком, а?

— Уже устроил.

Бен Берд, который одно время выступал на театральной сцене и был известен по прозвищу «Бен-Шекспир», потому что имел забавную манеру с завываниями декламировать великого поэта, улыбнулся и убрал с лица прядь длинных, давно немытых черных волос.

— Ты всегда бываешь предусмотрителен, Ганс, рожа ты паршивая!

— А что, кажется, в последние два года мы с тобой все улаживали совсем не так уж и плохо. Да, кроме того, сегодня почти одновременно с тобой прибыл какой-то молодой человек, тоже сел в Цинциннати. Его зовут Алекс Кларк, он в десятой каюте. Распорядился, чтобы ему приносили еду в каюту, сказал, что страдает морской болезнью. Мне это показалось несколько странным.

— Ну, если от судовой качки его не вывернет наизнанку, то от твоей кормежки он точно сблюет. А вот эта немецкая семья, на мой взгляд, заслуживает внимания. М-да… Как написал бессмертный Уилл, «кажись цветком, и будь змеей под ним…» Это «Макбет», акт первый, сцена пятая.

Он швырнул сигарку в бурлящие воды реки Огайо.

Эмма в своей каюте посмотрелась в небольшое зеркальце, прикрепленное над умывальником, и потерла щеки. За месяцы, полные боли и горечи из-за чудовищной гибели матери, произошло многое, и теперь ей уже казалось, что прошла целая вечность с тех самых пор, когда она неподвижно сидела, онемевшая от горя. Боль все еще гнездилась в сердце, она полностью никуда и не исчезнет, не может исчезнуть, ибо Эмма так сильно любила свою мать. Однако мало-помалу рана затягивалась, отчасти из-за волнения, связанного с их прибытием в Новый Свет. Дэвид Левин упросил взять его в опасный путь в Калифорнию. Просьба эта весьма удивила Феликса, но ничуть не удивила Эмму. Уже давно она догадывалась, что Дэвид испытывал к ней симпатию не только и даже не столько как к кузине… Ну и кроме того, в Калифорнии у него будет куда больше шансов сколотить себе состояние, нежели в Лондоне, где такую огромную роль играет жесткая социальная система. Ему удалось скопить достаточно на путешествие в Нью-Йорк, а Феликс согласился дать взаймы денег, которые потребуются, чтобы проделать оставшуюся часть пути. Эмма радовалась обществу Дэвида, потому что находила его приятным и умным человеком. Но, несмотря на всю симпатию к нему, она никогда не испытывала к Дэвиду ничего, даже отдаленно напоминающего любовь.

Эмма мягко в последний раз провела расческой по гладким черным волосам и поправила короткую накидку-болеро на темно-синем бархатном платье, которое Эмма приобрела в Нью-Йорке. Эмма любила красивую одежду и потому была приятно удивлена, увидев, что женщины в Нью-Йорке одеваются ничуть не хуже, чем жительницы Гамбурга или Лондона. Однако стоило лишь миновать Гудзон, как все переменилось. Большинство женщин плывших на пароходе «Город Питтсбург», были одеты безвкусно, почти что отвратительно, и на их фоне красивые наряды Эммы привлекали множество взглядов. Отчасти то были осуждающие взгляды, которыми награждали ее плохо одетые женщины, однако же большинство взглядов были полны зависти. Эмме нравилось привлекать к себе внимание. Главным ее недостатком было то, что она не исповедовала ни скромности, ни застенчивости, не отводила взгляд, то есть не поступала так, как по мнению ее матери, должны были вести себя порядочные молодые девушки. Эмму слишком переполняла любовь к жизни, чтобы быть застенчивой и отводить взгляд.

В дверь каюты кто-то постучал.

— Одну минуту. — С крюка за шкафом Эмма сняла шаль и набросила себе на плечи. Был первый день весны, но от реки все еще веяло холодом, стоило солнцу опуститься за горизонт. Открыв дверь, Эмма приветливо улыбнулась Дэвиду Левину.

— Только что пригласили к столу, — сказал Дэвид, предложив ей руку.

— Надеюсь, больше не подадут тот жуткий овощной суп, — сказала она, закрыла за собой дверь каюты и взяла Дэвида под руку. — То, что американцы называют «супом», следует включить в перечень уголовно наказуемых деяний. — Ее английский, над которым так долго бился Левин, на фоне носового гнусавого произношения жителей Среднего Запада звучал как иностранный язык. К ним вскоре присоединился Феликс, каюта которого была рядом с каютой дочери, и они втроем поднялись на верхнюю палубу в салон первого класса. Стоял прохладный ясный вечер. По левому борту простирался берег штата Кентукки — там время от времени можно было заметить проблески света в окошке какого-нибудь фермерского домика. Однако в целом же кентуккийский берег был покрыт лесом и казался черным и безлюдным, да и вообще казалось, что пароход плывет по безлюдному континенту.

Отцовское предложение переехать в Новый Свет явилось для Эммы полнейшей неожиданностью, и первая ее реакция на это была отрицательной. Разве не говорила мама, что в этой Америке фортепиано нет? Однако Феликс убедил ее, сказав, что поездка в Калифорнию станет незабываемым событием и что у них достаточно денег, чтобы приобрести на месте хоть дюжину фортепиано. И вскоре нежелание ехать сменилось энтузиазмом. В конце концов, после того как Эмма воочию увидела проявление безобразного антисемитизма, убившего ее мать, а также вялую реакцию франкфуртской полиции на это убийство, она полностью разделяла отцовский пессимизм по поводу будущего, которое ожидало евреев в Европе. Может, Калифорния очень далеко от Европы, может, там все еще необжито, однако это давало возможность рассчитывать на многообещающее начало — и прельщало Эмму так же, как ее отца.

Войдя в салон, который представлял собой длинную узкую комнату с белыми, украшенными золоченой резьбой консолями, которые поддерживали потолок, они увидели ряды столов под белыми скатертями. Слева и справа оставались узкие проходы, позволявшие неграм-официантам маневрировать в этом пространстве. Метрдотель провел их к столику, где уже восседал мужчина с вытянутым лицом. При их появлении Бен Берд поднялся, пристально глядя на Эмму. Прижав левую руку к сердцу, правую он вытянул вперед и хорошо поставленным сценическим баритоном продекламировал:

«Но что за блеск я вижу на балконе?

Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!»

Потянувшись через весь стол и едва не опрокинув кувшин с водой, он взял руку Эммы и поцеловал.

— О, прекраснейшая госпожа, кем бы вы ни были, вы принесли свет и радость к этому столу. Позвольте представиться, я Бен Берд, фамилия пишется через «е», мне посчастливилось сыграть все главные роли бессмертного Барда на сценах множества городов — от Бостона до Балтимора. Критики одаривали меня комплиментами, а публика награждала громом аплодисментов. Глаза мои ослеплены вашей красотой, и теперь я молю небеса лишь о том, чтобы они даровали моему слуху блаженство слышать звуки вашего имени.

Эмма едва сдержалась, чтобы не хихикнуть при столь высокопарном к ней обращении.

— Меня зовут Эмма де Мейер, это мой отец Феликс, а это кузен мистер Левин.

— Рад вас приветствовать, дорогие друзья, — воскликнул Бен и уселся лишь после того, как остальные заняли свои места за столом. — Слышал, что палитра яств на этом корабле еще оставляет желать много лучшего. Ведь было же сказано:

Так ведь, друзья мои?

— Ну, по нашему мнению, большинство того, что здесь подают, вполне съедобно, мистер Берд-через-е, — сказала Эмма, вытаскивая из кольца и расправляя салфетку. — А скажите, много ли театров в этой части Америки? Насколько мы могли видеть, эти края еще только-только начинают обживать.

— О, как вы верно подметили! Мало здесь храмов Мельпомены! Что же касается меня, то я полагаю своим долгом нести в западные штаты, в этот край неотесанных и малокультурных фермеров, искусство бессмертного Барда. Я проехал по всему штату Огайо и в каждом городке, во многих деревушках устраивал чтения его великих творений. А нынче я отправляюсь в Новый Орлеан, чтобы присоединиться к театральной труппе, которая решила поставить три величайшие трагедии, и проехать с ними по всему Югу. Мне оказана великая честь в числе некоторых других ролей исполнить также и роль Гамлета. — В этом месте он не удержался, чтобы не продекламировать:

Он сделал драматическую паузу. Обеденный салон, где почти все столики были уже заняты пассажирами, безмолвно слушал актерскую декламацию, а потом все пассажиры разом разразились овацией.

— Вы восхитительны! — воскликнула Эмма, смеясь и хлопая вместе со всеми.

Бен-Шекспир низко поклонился.

— Я всего лишь скромный трагический актер, моя дорогая леди.

Корабельный эконом посмотрел по сторонам. Увидев, что верхняя палуба пуста, ибо все сейчас ужинали, он вытащил из кармана отмычку и открыл Дверь каюты номер одиннадцать. Шмыгнув внутрь, он прикрыл за собой дверь и зажег керосиновую лампу, которая висела возле умывальника. Быстро и ловко Рихтер принялся обыскивать каюту Феликса де Мейера. Он пошуровал в обоих мейеровских саквояжах, затем исследовал наличность платяного шкафа, посмотрел под матрасами двухэтажной койки.

Не найдя ничего интересного, Рихтер потушил лампу, вышел из каюты и закрыл за собой дверь при помощи все той же отмычки. Подойдя к соседней каюте, где разместилась Эмма, Рихтер повторил всю операцию от начала до конца.

Из полутемного коридора в носовой части корабля за происходящим внимательно наблюдал высокий молодой человек в черном костюме, с короткой черной стрижкой на голове.

* * *

Приблизительно час спустя Эмма с отцом вернулись из салона в свои каюты.

— Правда, он забавен? — поинтересовалась она.

— Актер-то этот? Ну, это несколько, так сказат… как бы поточнее выразиться… — Английский у Феликса не обладал той правильностью и гибкостью, которые отличали речь Эммы. — Übertreibung.

— Плохой актер?

— Ja, плохой актер. И мне вовсе не понравилось, что Дэвид пошел с ним в бар.

— Да, он хотел всего лишь капельку бурбона. Мистер Берд сказал, что если мы хотим стать настоящими американцами, то нам следует научиться любить бурбон.

— Глупо. Я почему-то обхожусь вином и пивом и хотел бы, чтобы этим ограничивался и Дэвид. А еще лучше, чтобы он совсем не употреблял спиртного. Ну, я собираюсь спать. Доброй тебе ночи, Эмма.

— Доброй ночи, папочка.

Легко коснувшись губами ее лба, он вошел в каюту номер одиннадцать и закрыл за собой дверь, опустив также и жалюзи. Эмма отпирала свою каюту, как вдруг услышала:

— Псс…

Повернувшись туда, откуда исходил этот звук, она разглядела мужчину, который стоял на носу верхней палубы и делал знаки, чтобы Эмма подошла. Немного поколебавшись, она все-таки приблизилась к нему, но даже когда подошла, не смогла в темноте разглядеть его лицо. На левой и правой стенах коридора горели два фонаря, однако их света хватало лишь на то, чтобы обозначить рулевую рубку, расположенную у них над головой. Эмма сумела только разглядеть, что у незнакомца темные волосы.

— Это ваша каюта? — шепотом спросил он, показывая на дверь.

— Да, номер девять. А в чем дело? И кто вы такой?

— Мистер Кларк, еду в каюте номер десять. Это по другую от вас сторону коридора. А что это был за мужчина, с которым вы только что разговаривали?

— Мой отец.

— Пока вы ужинали, корабельный эконом забирался в башу каюту и каюту вашего отца, а также и в ту, что расположена по другую от вашей сторону. Кажется, там каюта номер семь.

— Мистер Рихтер? Но зачем это ему понадобилось?

— Мне показалось, он что-то разыскивал.

Эмма повернулась и взглянула в направлении своей каюты. Минуту она раздумывала. Герр Рихтер? Приятный краснолицый немец, работающий тут экономом, который всегда был столь любезен с ними?

— Должно быть, тут какая-то ошибка, — сказала она, вновь повернувшись к незнакомцу.

Но мистер Кларк исчез.

Секунду подумав, Эмма торопливо пошла по коридору и постучалась в каюту отца. По другую сторону жалюзи загорелся свет.

— Кто там?

— Это я, папочка, разреши мне войти.

Он откинул задвижку, и Эмма скользнула в узкое пространство каюты. Феликс был во фланелевой ночной рубашке и домашних тапочках.

— Бриллианты на месте? — шепотом спросила она после того, как он закрыл дверь.

В синих глазах отца появилось удивленное выражение, и он привычным движением проверил специальный пояс для хранения денег, который носил под рубашкой.

— Да, конечно. Ты ведь знаешь, что я никогда его не снимаю. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что один человек только что сказал мне, что корабельный эконом рылся в наших каютах, пока мы ужинали.

Феликс поколебался.

— Ну, теперь поняла? — спросил он. — Поняла, что я был прав, когда отказался положить драгоценности в корабельный сейф. Никому нельзя верить, пока не доберемся до Калифорнии. Но как же он прознал?..

— Должно быть, просто догадался, что где-то у нас непременно должны быть деньги. Думаю, что следует сообщить обо всем капитану.

Феликс нахмурился.

— Ну уж нет. Если эконом вор, вором может оказаться также и капитан. Черт побери! Конечно же, мы не знаем наверняка, что делал в каютах эконом… А кто, собственно, рассказал тебе об этом?

— Один мужчина, некто мистер Кларк, из каюты номер десять. Должно быть, он видел эконома, я полагаю.

— То есть как это «полагаю»? Разве сам он не объяснил?

— Нет. Исчез, как привидение.

— Ах! — вздохнул Феликс. — Чушь какая — «привидение»… вороватый корабельный эконом… Сумасшедшая Америка! Как бы там ни было, сейчас мы все равно не можем ничего предпринять. Иди к себе и ложись, а я все обдумаю.

Выпустив дочь, он закрыл дверь на задвижку, вдобавок к тому, что повернул ключ. Засунув руку под рубашку, нащупал пояс, где были драгоценности, и, отстегнув его, осторожно положил на койку. После этого открыл один из имевшихся там кармашков и вытащил горсть бриллиантов размером от полукарата до двух каратов. Держа бриллианты в ладони, он любовался игрой света в их гранях.

Когда Феликс продал свое дело, а также дом во Франкфурте, он вложил все вырученные средства в эти вот камни, которые и вез теперь в Калифорнию. В поясе находилось драгоценностей на более чем семьсот пятьдесят тысяч долларов — по ценам 1850 года, это было целое состояние. Феликс отдавал себе отчет, что так везти бриллианты опасно, однако как иначе мог он через полсвета переправить свое состояние в место, где не было никаких банков?

 

Глава третья

Эмма быстрым шагом прошла по коридору и постучала в дверь каюты номер десять. После некоторой паузы из-за Жалюзи послышался шепот:

— Кто там?

— Мистер Кларк? Это я, Эмма де Мейер, из каюты номер девять. Можно с вами поговорить одну минутку?

Последовала такая долгая пауза, что Эмма подумала было, уж не пошел ли мистер Кларк спать. Затем в каюте зажегся свет, дверь открылась, и перед Эммой предстал самый красивый молодой мужчина, какого ей только доводилось видеть. Арчер Коллингвуд был тоже во фланелевой ночной рубашке, однако в отличие от ее отца босиком.

— Входите, — прошептал он и отступил, давая ей пройти. Эмма очутилась в каюте, столь же маленькой и узкой, как и ее собственная. — Что вы хотите?

— Вы сказали, что эконом что-то искал в наших каютах. А почему вы так решили?

«Бог ты мой, — подумал Арчер, — как она великолепна!»

— Но, может быть, он забрался по какой-нибудь корабельной надобности?

— Конечно, и провел в каждой каюте по пять минут.

Они уставились друг на друга.

— Ну, всякое могло быть… — Она понимала, что пора уходить, и тем не менее больше всего хотела остаться. — Вы сегодня не ужинали, не так ли?

— Я ужинал здесь, в каюте. От корабельной качки желудок несколько, знаете…

Помолчали. И опять они пожирали глазами друг друга. Он думал, глядя на нее, что никогда прежде не видел таких прекрасных глаз, цветом напоминавших фиалки…

— А я знаю, что вы имеете в виду, — сказала она, стараясь хоть как-то поддержать разговор, тогда как думала в этот момент лишь о том, что у этого мужчины глаза синие, как васильки. Никогда раньше ей не доводилось испытывать столь сильное физическое влечение к мужчине. Сейчас Эмма больше всего желала коснуться его рукой. — Когда пересекали океан, мне тоже было очень нехорошо.

— Вы из Англии?

— Нет, из Германии. А вы направляетесь в Новый Орлеан?

— Нет, я в Каире пересяду на другой пароход. — «Кожа ее, как молоко, точнее даже — как сливки…»

— Каир? Это в Египте?

— Нет, мэм. Это в штате Иллинойс. Я поеду до Сент-Луиса, оттуда в Индепенденс, пристану к какому-нибудь каравану из повозок.

— Так, значит, вы направляетесь в Калифорнию? И мы едем туда же. Вам, наверное, хочется отыскать золотой участок?

— Нет, мэм, я торговец Библией. — Арчер из предосторожности не только выкрасил свои волосы в черный цвет, чтобы его как-нибудь ненароком не зацапала полиция, не только придумал себе имя, но выдумал также для себя и род занятий.

— Продаете Библию? — Она прижала ладонь к губам, пытаясь скрыть улыбку.

— Вас что-нибудь не устраивает? — спросил он, несколько смущенный такой реакцией.

— Да нет, просто… просто я подумала, что несколько забавно торговать такой книгой. Не могу, например, представить себе торговца Торой.

— А что такое «Тора»?

На этот раз она уставилась на него с изумлением, не понимая, шутит ли он или говорит серьезно.

— Вы что же, никогда не слышали про Тору?

— Нет, мэм.

— Ну, это нечто вроде… — Она помедлила, желая поточнее объяснить и потому стараясь подыскать наиболее точные слова. — Видите ли, это нечто вроде свитка: он в Храме… Проще говоря, это что-то вроде Библии, только это еврейская Библия.

Он моргнул, не вполне поняв объяснение.

— Я ведь еврейка, — добавила она, желая помочь ему лучше понять сказанное ею.

— В самом деле? — переспросил он, удивившись так, словно перед ним вдруг предстал живой герой какого-нибудь мифа.

— Вас что-то в этом не устраивает? — несколько суше поинтересовалась она.

— Да нет, отчего же. Просто у нас в Индиане никогда не было никаких евреев… Так что это в некотором смысле даже интересно. Я всегда хотел встретить живого еврея.

— Почему?

— Когда я был маленький, мать читала мне Библию, и там говорится, что ваш народ убил Иисуса Христа, и вообще…

— Спокойной ночи, мистер Кларк. — Она направилась к двери.

— Эй, погодите, я сказал что-нибудь не так?

Она обернулась, и ее аметистовые глаза сверкнули.

— А я-то рассчитывала, что в Америке нет антисемитизма! Наверняка я ошибалась.

— Нет анти… чего?

— Да вы еще и глупый, как Хенкель фон Хеллсдорф?

— Как кто?

Эмма вышла из каюты, хлопнув дверью. Одолев половину расстояния до своей каюты, она подумала, что, возможно, была в данной ситуации не вполне справедлива. Кажется, он все-таки действительно ничего не знал о евреях и, следовательно, не мог быть антисемитом. Она уже хотела повернуть назад и извиниться перед ним, но в последний момент передумала. Было очевидно, что ложные утверждения, что все евреи несут ответственность за смерть Иисуса, уже достигли Америки, и этот яд, которому уже почти два тысячелетия, внедрился в общественное сознание, а стало быть, этот молодой человек, сам того не подозревая, все-таки является антисемитом. Не исключено, что антисемитами были все гои, вне зависимости от того, осознавали они этот факт или нет. Juden… Juden… Juden… Воспоминания о том, как скандировали это слово франкфуртские студенты, вновь проснулись в ее памяти. Это было отвратительно, ужасно, она никогда не сможет забыть или простить это…

Нужно, однако, быть справедливой к мистеру Кларку: может, он не хотел ее обидеть… А кроме того, он так красив, мой Бог… Хотя его волосы какие-то странные…

Эмма собиралась уже открыть дверь своей каюты, когда услышала вдруг звуки, будто кого-то тошнит, Взглянув в сторону борта, она увидела молодого человека, который перевесился через палубное ограждение: его выворачивало наизнанку.

— Дэвид! — Она поспешила к нему. — Дэвид, что с тобой?

Он выпрямился, отер губы рукавом правой руки, тогда как второй рукой держался за поручень. Он заметно дрожал и, казалось, был нездоров.

— Бурбон… это от него мне сделалось так нехорошо… Я…

— Дэвид, ты же пьян, — прошептала она.

— Да, я немного… ик!.. выпил немного… Ужасно себя чувствую.

— Я помогу тебе добраться до каюты. Обними меня, держись крепче.

Он последовал совету Эммы и сильно навалился на нее. Она повела его к двери его каюты, отворачивая нос: от Дэвида отвратительно пахло виски и блевотиной:

— Ну и запах от тебя! — сказала она.

— «Я жизнь свою в булавку не ценю…».

— Тсс… Отца разбудишь, он будет сердиться.

— Да, ты права… Бен-Шекспир тут как раз цитировал… ик! Забавный он человек… Жуткий актер… ик!.. «Быть или не быть, вот в чем… ик!.. О Господи!..

Дэвид вырвался, подбежал к парапету, и его снова вывернуло. Эмма терпеливо ожидала кузена около двери, и тут внезапно поняла, что именно показалось ей странным в облике мистера Кларка. Волосы у него были черными, а щетина, которой он зарос, была светлой.

Значит, он перекрасил волосы. Но зачем? И тогда, вспомнив его скрытые манеры, Эмма поняла. Он скрывается! Да, именно так, он скрывается. Как странно!

Но от кого или от чего он скрывается?

* * *

— Бриллианты у них, — прошептал Бен-Шекспир эконому. Они стояли сейчас в кормовой части главной палубы. За их спиной огромные пароходные колеса зачерпывали лопастями воду и вздымали фонтаны брызг, проделывая все это с механической неутомимостью. Вгрызаясь в темную воду реки Огайо, отталкиваясь от этой воды, пароход, двигаясь по течению, развил скорость около двенадцати узлов, не меньше. Была полночь, и кроме двоих мужчин на всей палубе не было видно ни души.

— Почему ты так думаешь? — спросил Рихтер.

— Я накачал бурбоном этого сопляка, едущего вместе с ними, и хотя он начал с того, что евреи никогда не пьют много, мне показалось, что виски пришлось ему очень даже по нутру. Он трепался о семействе де Мейер, какие они там все замечательные. Похоже, он втюрился в девчонку. Затем рассказал, что ее отец заплатил часть его дорожных издержек, за что он, мол, ему крайне признателен. Я сказал, что три билета в первом классе через Атлантику стоят немало денег, а он усмехнулся и сказал, что мистер де Мейер имеет при себе половину всех бриллиантов города Франкфурта. Будь этот сопляк трезвым, черта с два он рассказал бы мне такое.

— Но в каютах ничего нет. Я обыскал все три.

— Значит, они должны быть на нем.

— В поясе, думаешь?

— Скорее всего.

— Как же в таком случае к нему подобраться?

Бен-Шекспир повернулся спиной к ветру и ссутулился, чтобы прикурить сигарку.

— Ну, — сказал он, выпуская дым, — придется нам сымитировать какой-нибудь несчастный случай. Река большая…

Эконом насупился.

— Похоже на убийство, — прошептал он.

— Неужели?! А «половина всех бриллиантов города Франкфурта» похожа на наш с тобой пенсионный фонд.

Ганс Фридрих Рихтер на секунду задумался.

— Ты правильно сказал, — прошептал он, — река большая… И, черт побери, он всего-навсего еврей.

Арчер лежал на койке в своей каюте, глядя в потолок и пытаясь сообразить, что же такое он мог сказать, отчего прекрасная Эмма де Мейер так вдруг оскорбилась.

— Эмма… — чуть слышно прошептал он.

Явно было, что ей пришлось не по вкусу его замечание о том, что евреи убили Иисуса Христа. Но разве это не так? И хотелось бы знать, что именно называется этим, как его, анти…? Как она там произнесла это слово? Семитизм, что ли? Если это значит ненавидеть евреев, то к нему это слово не имеет решительно никакого отношения. Иисус Христос ведь и сам был евреем, не так ли? Все это бессмыслица какая-то, но тем не менее Эмма на самом деле обиделась. Арчер припомнил сейчас выражение ее потрясающих глаз, припомнил, как она хлопнула дверью каюты. Никогда прежде не доводилось ему встречать столь восхитительную, столь прекрасную девушку. Вообще-то не так уж много девушек он видел в своей жизни, поскольку рос на ферме, однако кое-кого видеть ему все-таки доводилось, но ни одна из виденных им девушек не потрясала его до такой степени. Эмма де Мейер была девушкой его снов, а у Арчера были интересные сны. Множество снов. То были сны неистовой страсти, от которых он просыпался весь в поту, со спермой на животе.

Арчер уселся на койке. Нужно будет как-то объяснить ей, что ничего дурного он не имел в виду. Поднявшись с постели, Арчер через голову стащил ночную рубашку и швырнул ее на койку. Оставшись без одежды, взглянул на свое молодое тело. Когда он подумал об Эмме, то почувствовал странное ощущение в члене, том самом органе, который доставлял ему столько затруднений хотя бы уже потому, что имел обыкновение возбуждаться в самые неподходящие моменты — вот как сейчас, например. Арчер принялся торопливо натягивать одежду. «Я должен увидеть ее, должен ей объяснить, а днем я не могу покинуть эту чертову каюту из опасений, что меня могут обнаружить. Если я смогу добраться до Луисвилля, тогда я спасен. Если, если, если бы…»

Одевшись, Арчер выскользнул из каюты. Звезды отражались в темных водах реки, разбегались, отгоняемые огромными лопастями колес; они крутились с убийственной монотонностью, издавая при этом «хш… хш… хш…» Арчер заторопился к колесу, обогнул верхнюю палубу и направился к каюте номер девять. Именно в этот момент он заметил двоих мужчин, двигавшихся g противоположной стороны. Арчер быстро спрятался за корабельную перегородку. Двое мужчин остановились перед каютой номер одиннадцать.

В одном из двух Арчер узнал эконома.

Вытащив из кармана отмычку, Рихтер вставил ее в замочную скважину и, повернув, открыл дверь. Бен-Шекспир, зажав револьвер в правой руке, шмыгнул следом за экономом в каюту и с силой опустил рукоять револьвера на голову Феликса. Тот издал слабый звук и затих.

— Лампу! — прошептал Бен.

Рихтер закрыл дверь и зажег лампу. Бен-Шекспир склонился над Феликсом, который неподвижно лежал на левом боку. В месте, куда пришелся удар, от крови слиплись пряди волос.

— Точно, у него пояс… — И рывком задрав ночную рубашку, Бен отстегнул пояс.

— Какая ж… — маленькая и хитрая. Надо же что придумал…

Бен поднес пояс к лампе, открыл одно из отделений.

— Господи Иисусе!.. Ты только посмотри! — Он показал целую пригоршню бриллиантов. В неярких лучах света они ярко засверкали. — Черт возьми, да тут настоящий клад!

— Нужно побыстрее выбираться отсюда, — нервничая, напомнил Рихтер. — Нас никто не видел, и потому незачем этого убивать.

— А что будет утром?! Отыскивая свои камушки, он готов будет разнести пароход на мелкие кусочки. А если мы выбросим его сейчас за борт, то можно будет списать происшедшее на несчастный случай или самоубийство. Кто определит?

Дверь каюты открылась.

— Руки вверх!

Грабители застыли, недоуменно глядя на молодого человека с револьвером в руках. Бен-Шекспир схватился за револьвер и попытался отвести дуло, и именно в этот момент Арчер нажал на курок.

— Ох! — Бен был ранен в правое плечо. Выронив свой револьвер, он упал на перегородку, зажав рукой плечо. Рихтер быстренько поднял руки и закричал:

— Не стреляй!

— Ну-ка, давай сюда пояс! Я тебе говорю, мистер Рихтер!

Трясущимися руками Эконом подобрал пояс и передал Арчеру. Когда тот брал его, камушки из открытого отделения просыпались на пол.

— А теперь револьвер! Ну, живо!

Рихтер ногой отбросил револьвер Бена. Не отводя собственного, Арчер нагнулся и подобрал с пола оружие.

— Мистер Кларк… О Боже, папочка!..

Обернувшись, Арчер увидел Эмму, облаченную в халат. Он только и успел гаркнуть:

— Уходите!

Бен-Шекспир прыгнул на Арчера и толкнул его на перегородку с такой силой, что тот не устоял на ногах. Схватив пояс с камнями, Бен выскочил из каюты и бросился к борту.

— Он спрыгнет! — крикнула Эмма.

Бен перебросил одну ногу через палубное ограждение, затем перебросил другую. Держа пояс под раненой правой рукой и вцепившись левой в ограждение, он не сразу решился прыгнуть, глядя на темные волны, переливающиеся в тридцати футах под ним.

Вслед за Арчером из каюты выскочил эконом. Арчер споткнулся на палубе и упал. Рихтер тут же подскочил к нему и вырвал из рук молодого человека один из револьверов; нацелив его в спину Бена, выстрелил. Незадачливый актер из городка Ирвингтон, штат Нью-Йорк, которому ранее уже пришлось провести три года в пенсильванской тюрьме за вооруженное ограбление, получил пулю как раз меж лопаток. Взревев, Бен-Шекспир разжал руку и лицом вперед полетел в реку. В момент падения он выпустил пояс. Полуживой от боли, находившийся на грани обморока, Бен увидел, как с монотонным звуком «хш… хш… хш…» на него неотвратимо движется колесо. Затем одна из огромных лопастей металлического колеса опустилась ему на голову и отделила ее от тела, которое было отброшено в бурлящую воду.

— Ну вот, все в порядке! — крикнул эконом, обращаясь к дюжине выскочивших на палубу пассажиров, которые услышали выстрелы и бросились из кают, чтобы выяснить, что происходит.

— Вор забрался в каюту номер одиннадцать, но был застрелен.

— Вор?! — заорал Арчер, поднимаясь на ноги. — Ты сам впустил этого вора в каюту! Ты!!!

Рихтер недоуменно взглянул на него.

— Извините, сэр, но я только что убил его, и все это видели. Дело в том, что он вынудил меня под страхом смерти открыть ему дверь той каюты, но, разумеется, я не был с ним в сговоре. Теперь всех попрошу вернуться к себе! — громко крикнул он, поворачиваясь спиной к Арчеру. — Все в порядке! Пожалуйста, идите спать!

Эмма мимо Арчера кинулась в каюту и упала на колени возле отца. Одернув на нем ночную рубашку, дотронулась до его лица.

— Позовите доктора! — крикнула она, но смотрела на Арчера. — Пожалуйста, Господи, — прошептала она, слегка отпрянув, когда кончики пальцев коснулись крови, — не отнимай у меня так и отца, очень прошу…

Секунду спустя Феликс чуть заметно пошевелился и издал слабый стон, затем открыл глаза и ничего не понимающим взглядом посмотрел на дочь.

— Что случилось, Эмма? — спросил он по-немецки, попытался было сесть, но застонал и опрокинулся на спину. — Голова…

— Бриллианты, — тоже по-немецки прошептала Эмма. — Их похитили.

Феликс, хватая ртом воздух, ощупал живот. Глаза его наполнились ужасом.

— Их нет, — прошептал он по-английски. — Все пропало!

— Не все, сэр, — сказал Арчер, который подобрал рассыпанные на полу камни. Подойдя к постели Феликса, он протянул ему пригоршню бриллиантов. Феликс сел и посмотрел на них.

— Но это едва ли десятая часть того, что у меня было, — прошептал он.

Эмма крепко обняла его.

— Теперь это уже неважно, папочка. Главное, что ты жив, и за это нам нужно благодарить мистер Кларка.

Она улыбнулась Арчеру, который молча стоял, ошеломленный ее красотой. И только в этот момент Эмма обратила внимание, что на белой рубашке медленно расплывается красное пятно.

— Мистер Кларк! — воскликнула она. — Ваше плечо! Вас ранили!

Передав бриллианты Феликсу, Арчер распрямился и только тут почувствовал сильную боль. Когда Бен-Шекспир толкнул его и Арчер ударился о перегородку, рана в плече вновь открылась, и оттуда начала сочиться кровь, которая и намочила рубашку.

— Это ничего, я, должно быть, просто немного оцарапал плечо о дверь. Извините…

Придерживая плечо рукой, он поспешил мимо эконома, который все это время неотрывно следил за Арчером. Оказавшись вновь в своей каюте, он быстро сбросил пиджак, снял рубашку и оглядел в зеркало свое плечо. Кровь начала уже подсыхать: явно не было ничего серьезного. Арчер намочил полотенце и принялся смывать засохшую кровь. Обработав таким образом плечо возле раны, он вытащил бинт, которым снабдил его при расставании доктор Робертсон, и принялся делать себе новую повязку.

Минут через пять он услышал легкий стук в дверь. Набросив рубашку на плечи, он подошел к двери и через опущенные жалюзи произнес едва слышно:

— Мисс де Мейер, вы?

— Это мистер Рихтер, корабельный эконом.

Сердце Арчера зачастило. Он гневно распахнул дверь каюты.

— Что вам угодно?

— Как ваше плечо? — закрыв за собой дверь, спросил эконом, произнося слова с немецким акцентом. Не дожидаясь ответа Арчера, снял с плеча молодого человека рубашку и посмотрел на повязку, затем вновь накинул рубашку.

— Ранение-то пулевое, никак? — спросил он.

— Нет, это я ударился о дверь.

Рихтер улыбнулся, кивнул на запачканную кровью рубашку и извлек что-то из кармана.

— Для простого удара многовато крови. Так что удар был не о дверь, скорее, это огнестрельная рана, а, Арчер Коллингвуд?

Арчер напрягся, выжидая, что последует Дальше, а эконом, развернув, протянул ему бумажку, в которой говорилось:

«Этот человек 15 марта ограбил Лаймовскую банковскую и трастовую компанию в Лайме, штат Огайо. Ему удалось скрыться с места преступления, захватив 700 долларов золотом! Преступнику 19 лет, рост около 6 футов, стройная фигура, светлые длинные волосы. Предположительно он был ранен в левое плечо, когда уходил от погони.

Считается ОПАСНЫМ ПРЕСТУПНИКОМ!

Награда в 1000 долларов тому, кто предоставит информацию, позволяющую арестовать преступника.

1000 ДОЛЛАРОВ!»

В середине листка был карандашный набросок лица, в котором при желании можно было разглядеть некоторое сходство с Арчером.

— То-то, когда ты поднялся впервые на корабль, я подумал, что в тебе есть что-то странное, — сказал Рихтер. — Прятался все это время в каюте… А тут как раз раненое плечо, и вдруг у меня в голове — динь-дон! — прозвенел звоночек. Я пошел в свой кабинет, взглянул на этот вот плакат и говорю себе: «У нас на борту знаменитость, а мы-то и не подозревали!» Каково?

Арчера трясло.

— И что же вы намерены делать? — прошептал он.

— Думаю, Арчер, мы заключим небольшую сделку. Как смотришь? Ты поддержишь мою версию о том, что Бен-Шекспир заставил меня открыть ему дверь каюты герра де Мейера, а я, со своей стороны, не скажу полиции в Луисвилле о том, что написано в этом вот сообщении. По-моему, справедливый обмен любезностями. Конечно же, если ты откажешься подтвердить правоту моих слов, я буду вынужден поступить так, как должен поступить всякий законопослушный гражданин, а именно: отведу тебя в полицию и получу тысячу долларов. Так что решай.

Рихтер улыбнулся и помахал полицейским объявлением перед лицом Арчера, явно наслаждаясь произведенным эффектом. Затем осторожно сложил листок, положил его в карман и вытащил золотые карманные часы.

— Почти половина третьего, — сообщил он, убирая часы. — Прибудем в Луисвилль около пяти. Я буду у себя в кабинете. Ты пока что подумай, а позднее сообщи мне о своем решении. Доброй ночи, Арчер… простите, мистер Кларк…

 

Глава четвертая

— О, мистер Кларк, а я как раз собиралась к вам. — Эмма, которая при утреннем освещении выглядела еще более красивой, едва не столкнулась на верхней палубе с Арчером. Было 7.45 утра, и корабль «Город Питтсбург» только что встал у луисвилльского причала. Эмме показалось, что высокий молодой человек чем-то обеспокоен и раздражен.

— Мой отец и я, мы хотели бы поблагодарить вас за то, что вы сделали для нас этой ночью, — сказала она. — Благодаря вашим смелым действиям мы спасли хотя бы некоторую часть нашего состояния, а иначе потеряли бы решительно все. Мы не можем найти слов для выражения нашей искренней благодарности. А что касается меня, то отныне я у вас в неоплатном долгу.

— Да что вы, в этом не было ничего особенного, право… Как чувствует себя ваш отец?

— Голова еще болит, но я надеюсь, что, если небу будет угодно, он поправится. А сейчас, мистер Кларк, поскольку корабль уже причалил, не думаете ли вы, что нам нужно сойти на берег и сообщить полиции о случившемся?

Эмму удивил страх, мелькнувший в глазах Арчера.

— Капитан извещен, он и сообщит властям, — сказал Арчер сдавленным голосом.

— Но ведь… — она понизила голос, — откуда мы знаем, может, и капитан с герром Рихтером заодно?! Не уверена, что кому-нибудь из команды можно доверять полностью.

— Мистер Рихтер, кстати, не был вовлечен в ограбление. То есть, вовлечен-то он конечно был, но только потому, что Бен-Шекспир заставил его открыть дверь каюты вашего отца.

Эмма нахмурилась.

— Но ведь вчера ночью вы сказали…

— Да, было дело, но я ошибался. Извините, мисс де Мейер, но с утра мой желудок опять что-то…

К ее удивлению, он заспешил обратно в свою каюту.

— Дэвид, я уверена, что здесь что-то нечисто, — говорила час спустя Эмма, шагая по дощатому тротуару главной улицы Луисвилля, заглядывая в витрины магазинов. Она держала над собой кружевной зонтик от солнца, которое грело слишком сильно для такого раннего весеннего времени. Выглядела Эмма очень женственной и хорошенькой, однако же целью ее похода по магазинам была покупка пистолета.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Дэвид Левин, который, как обычно, на фоне Эммы выглядел невзрачно.

— Мистер Кларк что-то скрывает. По-моему, у него какие-то неприятности. Я нисколько не сомневаюсь что к ночным событиям эконом имел самое прямое отношение, и мистер Кларк также знает это. И тем не менее сейчас он решительно отвергает этот факт. Что-то весьма странное происходит…

Дэвид, которого мучила сильная головная боль, чувствовал свою вину перед Эммой.

— Да, Эмма, насчет прошлой ночи… Думаю, что тут есть и моя вина. Когда я пил тот ужасный бурбон… Словом, не уверен, но, может быть, я и говорил что-нибудь про бриллианты. Я не очень-то хорошо помню происшедшее, но…

— Ох, Дэвид, я уже думала об этом. Они наверняка тебя специально накачали. Но это, естественно, уже неважно. Ты ведь не нарочно, и потому я ничего не расскажу папе.

— Спасибо, Эмма. Я никогда не прощу себе того, что случилось, но если только твой отец когда-либо узнает, что именно я обошелся ему в такую огромную сумму, он никогда не простит мне, ну я этого просто не переживу. Ты же знаешь, мистер де Мейер для меня почти как отец.

— Знаю.

Впрочем, Эмма слушала Дэвида вполуха, поскольку мысли ее были целиком поглощены загадочным мистером Кларком. «Ему нужна помощь, — думала она. — И помочь ему должна именно я, потому что он столько сделал для нас. Если бы прошлой ночью он не рисковал собственной жизнью, мы остались бы вовсе ни с чем… Да, сегодня же после ужина я пойду… пойду к нему в каюту. * Кажется, он из тех людей, которые предпочитают темноту».

— Ну как тебе, нравится? — Эмма остановилась перед витриной и показала на дамскую шляпу со светло-голубой шелковой лентой. — Первая хорошенькая шляпка, которую я встретила с тех пор, как мы уехали из Нью-Йорка.

— Тебе она и вправду нравится? — спросил Дэвид.

— Да, но посмотри на цену! Тридцать долларов — это же неслыханно! После того, что произошло прошлой ночью, я не могу и думать о таких покупках. А кроме того, я же вышла, чтобы купить пистолет, а вовсе не шляпу. Пуганая ворона, что называется…

С этими словами она пошла дальше. Дэвид еще некоторое время постоял возле витрины, грустно разглядывая шляпу и думая при этом: «Это я во всем виноват. Если бы не надрался, как последний идиот, они никогда бы не прознали о бриллиантах, и тогда Эмма смогла бы купить себе хоть сотню таких шляп… Черт возьми, какая же я после всего этого скотина! Причинить столько страданий именно этим людям! Женщина, которую я люблю, даже шляпы себе новой не может купить!»

Набрав воздуха в грудь, он отважно вошел в шляпный магазин.

Эмма вернулась на пароход за несколько минут до одиннадцати, то есть перед самым отплытием. Члены экипажа уже дружно разошлись по своим местам, приготовившись к отплытию. Она поспешила подняться на палубу большого белого судна, краем глаза заметив, что две металлические трубы уже дымили. Главная палуба была заполнена множеством пассажиров; когда ее заметили, многие принялись шептаться, но Эмма знала, что обсуждают вовсе не ее наряд, а то, что произошло ночью с ее отцом. Она была убеждена, что случай с поясом стал общим достоянием, и теперь все пассажиры знают о том, что им удалось сохранить за собой несколько бриллиантов. Это значило, что нападение могло повториться и что отец и она сама были в опасности. Именно из этих соображений Феликс решил приобрести оружие. Ни он сам, ни тем более Эмма вовсе не были в восторге от подобной необходимости, однако в Америке вообще, и возле самой границы в особенности, люди должны были уметь защитить себя. И потому Эмма купила «смит и вессон» 32-го калибра с рукояткой из слоновой кости для отца, а для себя — элегантный небольшой пистолет 45-го калибра, рассчитанный на одиночные выстрелы. Этот самый пистолет — «дерринджер», который был назван по искаженной фамилии изобретателя Генри Деринджера, был достаточно компактен, чтобы его можно было носить в женской сумочке.

Когда Эмма добралась наконец до своей каюты, то обнаружила на койке шляпную коробку, обернутую в очень красивую упаковочную бумагу. К изящному банту была прикреплена карточка: «Я унесу свою вину — и свою любовь — в могилу. Твой любящий кузен Дэвид». Открыв коробку, Эмма вытащила ту самую шляпку, которой она сегодня восхищалась. Улыбнувшись, она сняла с головы свою прежнюю шляпу, подошла к зеркалу и примерила новую. Обновка, без сомнения, оказалась очень недурной.

— Нравится?

Обернувшись, Эмма увидела стоявшего в дверях Дэвида. Он преданно смотрел на нее своими карими глазами спаниеля.

— Дэвид, ну зачем ты ее купил? Ведь теперь мы будем вынуждены экономить каждый пенни. Особенно это касается тебя. И последнее, что мне нужно, — это шляпа. — Увидев, как Дэвид расстроился, она подошла к кузену и улыбнулась. — Но конечно же, мне очень приятно. Большое тебе спасибо. Ты совсем не умеешь распоряжаться деньгами, но все равно ты мой лучший друг. — И она поцеловала его в щеку.

«Друг… — подумал Дэвид. — Кажется, что это самое отвратительное слово во всем английском языке».

— Мистер Кларк, это Эмма де Мейер.

Выйдя из каюты сразу после обеда, она подошла к номеру 10 и постучалась. Через секунду увидела за жалюзи проблеск света, затем дверь открылась. Как и в прошлый раз, Арчер предстал перед ней босиком во фланелевой ночной рубашке.

— Можно войти? — Видя, что он медлит с ответом, Эмма улыбнулась. — Я знаю, конечно, что у иных людей слишком длинные языки, — шепотом добавила она, — но мне плевать.

— Равно как и мне.

Она вошла, и Арчер сразу же захлопнул дверь.

— Хотел бы предложить вам стул, — сказал он, — но боюсь, тут можно сесть лишь на койку.

— Я знаю, эти каюты такие тесные.

Она присела на неразобранную постель, и ее голубое платье, в глазах Арчера, опустилось на несвежие простыни, словно утреннее сияние. Арчер внимательно смотрел на Эмму, полный неясных предчувствий и страха. По сути говоря, он никогда не встречал столь элегантных европейских женщин и потому был потрясен. Но в то же время он хотел ее, хотя и понимал, что об этом не может быть и речи. И тут Арчер заметил узкую полоску золотого обручального кольца на пальце Эммы.

— Вы замужем? — поинтересовался он.

— Была. К сожалению, замужество продлилось всего две недели. Мой бедный муж погиб, когда столкнулись на улице два экипажа.

— Вы так молоды, чтобы быть вдовой.

— Да, я знаю. Между нами, мной и мужем, все было оговорено так, что замужество ничего общего с любовью не имело. Это одна из причин, почему я рада, что очутилась в Америке, потому что здесь, я читала, нет подобных браков! Тут ведь люди женятся или выходят замуж только если любят друг друга, а это очень важно, разве нет, мистер Кларк?

— Вероятно… Я не очень-то хорошо разбираюсь в вопросах любви или брака, раз уж мы с вами об этом заговорили. Там, откуда я родом, люди просто-напросто… — он пожал плечами, — просто берут и женятся. И как будто все у них складывается нормально.

Эмма была в восхищении от подобной наивности.

— Вас послушать — это так просто. Хотя не исключено, что и в самом деле все именно так. Но впредь я не позволю, чтобы мне указывали, за кого именно я должна буду выйти замуж. Одного раза для меня вполне достаточно. Скажите, мистер Кларк, могу я задать вам один вопрос, хотя он может показаться несколько бестактным? Зачем вы перекрасили волосы?

Арчер быстро-быстро заморгал.

— Не думаю, что вас это как-нибудь касается…

— Ну пожалуйста… — она подалась к нему. — Поверьте, я бы очень хотела вам помочь, поскольку интуитивно чувствую, что вы в каком-то затруднении… Я же не слепая. Волосы у вас на ногах светлые, а на голове почему-то темные. Мужчина не станет перекрашивать волосы, если его не вынуждают к тому обстоятельства. Прошлой ночью вы так нам помогли. Мы вам безмерно благодарны, и как раз потому-то я и хотела бы вам помочь. Я знаю, что это не мое дело, но я хочу, чтобы оно стало моим.

Он оперся на перегородку возле умывальника и начал медленно скользить по стене, пока не уселся на пол, выставив колени. На мгновение Арчер закрыл лицо руками, а затем снизу вверх взглянул на Эмму.

— Я ограбил банк в Огайо, — едва слышно сказал он. — Меня разыскивает полиция. И эконом знает это. Он сказал, что если я не поддержу его версию о событиях прошлой ночи, он сдаст меня в полицию.

— Вы ограбили банк! — неверяще прошептала она.

Арчер кивнул.

— Банк украл мою ферму. После смерти матери они лишили меня права выкупа закладной из-за того, что был просрочен платеж. Ну и вот я решил, что, стало быть, у меня тоже есть право кое-что украсть у банка. В некотором смысле я даже рад, что вы раскололи меня. Мне тут так одиноко, не знаю, долго ли я смогу выдержать такую жизнь.

— Мистер Кларк…

— Это не мое имя. Настоящее мое имя — Арчер Коллингвуд. Ну и конечно же, никакой я не торговец Библией.

— Арчер… — произнесла она его имя, как бы пробуя его на вкус. — А мне нравится ваше имя. Звучит ужасно романтично.

Он чуть улыбнулся в ответ.

— Я как-то никогда об этом не задумывался. Но, должно быть, «Арчер» звучит лучше какого-нибудь «Зеке». Впрочем, как бы там ни было, я понимаю, что рассказанное отнюдь не выставляет меня в наилучшем свете, и я буду признателен, если вы никому ничего не расскажете.

— Поверьте, о вашем секрете никто не узнает. Кроме того, я уверена, что вы невиновны. Дело ведь не только в том, что вы выглядите невиновным — хотя это звучит глупо, я понимаю, — но я душой чувствую, что без достаточной на то причины вы никому не причините зла.

Она замолчала, глядя в упор на Арчера. Тот так же смотрел на нее, чувствуя, как внизу у него возрастает напряжение.

— Стало быть, вы соломенная вдова? — спросил наконец он.

— Именно.

— А какой он был, ваш муж?

— Его звали Антон, ему было двадцать два. Был он высокий, часто сутулился… Примерно, как мой кузен Дэвид.

— А у вас, должно быть, много поклонников сейчас?

— Нет.

— Вы такая симпатичная, что не думаю, будто вам придется… что вам нужно будет прилагать особые усилия…

Ему трудно было говорить, до такой степени он был возбужден и хотел ее. Арчер медленно встал. Маленькую каюту захлестнули флюиды обоюдного желания, исходившие от молодых людей.

— Я, кстати, хотел извиниться за то, что сказал про евреев, — мягким голосом произнес Арчер. — Дело в том, что я практически совсем ничего не знаю ни про них, ни про вашу религию.

— Я это поняла. Наша религия в действительности очень простая, и именно потому кажется мне такой замечательной. Большинство из нас не верят в загробную жизнь. Если мы сделались плохими в этой жизни, все равно потом не будет никакого ада, чтобы наказать нас. И следовательно, поскольку нам суждено прожить лишь однажды, то мы должны — словом, должны не теряться и брать то, что само идет нам в руки… как, любовь.

Руки Арчера упирались в койку, оказавшись, таким образом, над головой Эммы. Он медленно приблизил к ней свое лицо.

— Да, — прошептал Арчер, — жизнь такая неопределенная штука, что мы должны ловить… любовь. И мне кажется, что я люблю вас, Эмма.

Он склонился, и губы их встретились. Эмма закрыла глаза, чувствуя, как некий» мощный поток захватил ее и понес — как во сне. Опустив руки, Арчер осторожно снял с головы Эммы шаль и положил эту шаль на койку, затем уселся на койку рядом с Эммой, обнял ее и принялся целовать. Все прочее случилось быстро и как бы само собой. Эмма не оказала ему ни малейшего сопротивления, упиваясь его любовным жаром, его молодым, сильным телом. Арчер целовал ее вновь и вновь, поцелуи эти становились все более страстными. Руки его сжимали ее полную грудь. Впервые в жизни Эмма наслаждалась сексуальной близостью. Ни в каком самом экстравагантном сне, ни в каких самых смелых своих мыслях она не мечтала о подобном. Была секунда, когда Эмма хотела остановить его, однако не смогла: они зашли слишком далеко. Теперь уже и она хотела, хотела его до безумия. Время флирта и скромности миновало, она жаждала наслаждения.

Сбросив с себя широкое платье, она некоторое время провозилась, освобождаясь от нижнего белья, что само по себе было нелегко. И напротив, Арчер быстро снял с себя ночную рубашку. Оказавшись обнаженными в свете неяркой лампы, они с присущей молодости жадностью впились взглядами друг в друга.

— О Боже!.. — прошептала она, протягивая к нему руки. — Иди ко мне, любовь моя.

Он оказался на ней, он целовал ее, тогда как Эмма обнимала его ногами, испытывая при этом самую что ни на есть чистую радость, самое чувственное наслаждение, какие только доводилось ей испытывать в ее недолгой жизни.

— Спасибо тебе, — прошептала она Арчеру, когда все уже закончилось, и нежно поцеловала его. — Ты преподнес мне такой восхитительный подарок — радость. Даже если мне суждено будет прожить еще сотню лет, я никогда не забуду эту ночь. Не понимаю, как можно считать порочным столь прекрасное, как то, что мы только что изведали с тобой! И все-таки — это порочное дело, я полагаю, а сама я — порочная женщина.

Оставив одну свою руку на ее груди, Арчер другой подпер голову.

— Если это так, тогда я должен сказать, что мне нравятся порочные женщины.

— Арчер?..

— Да?

— У тебя это впервые?

— Да. Я, наверное, был не очень-то опытен, да?

— Ты был восхитителен. Ты был, как Ромео, — самым восхитительным любовником. «Любовник»… Какое замечательное слово! Но знаешь, дорогой, — и это тоже потрясающее слово! — ты не должен чувствовать себя чем-то обязанным мне. Я понимаю, ты сказал, что любишь меня, но тебе не нужно было так говорить.

— Но я и вправду люблю тебя!

Эмма вспыхнула от этих слов. Именно это она и желала услышать.

— Правда? — прошептала она.

Он приблизил лицо и поцеловал ее.

— Никогда я не был более счастливым, чем в эту минуту. Такой и должна быть любовь, я так думаю.

— О, мой дорогой, дорогой Арчер. — Она уселась на койке и стиснула его от избытка чувств. — Тебе придется весьма существенно пересмотреть свои планы.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты поедешь в Калифорнию вместе с нами на «Императрице Китая». Это проще и, главное, куда безопаснее, чем ехать в какой-нибудь повозке, где, как мне рассказывали, холера косит людей буквально как мух. О, ты непременно должен ехать вместе с нами!

— Ну, не думаю, что плыть через Магелланов пролив — это удовольствие.

Эмма положила голову ему на грудь, наслаждаясь запахом его тела.

— Я даже помыслить не могу о том, чтобы расстаться с тобой.

Он ласково взъерошил ее волосы.

— Ты права. Я также не могу представить себе, что буду где-то вдали от тебя.

— Значит, решено! — Эмма вложила свою руку в его. — Мы — подобно Адаму и Еве, так ведь? Эмма и Арчер в своем скромном Эдемском саду.

Он поцеловал ее в мочку уха, затем прошептал:

— А знаешь что?

— Что?

— Я снова хочу.

— Арчер! Мне кажется, что ты почти так же порочен, как и я.

— Это, возможно, войдет у меня в привычку — быть порочным!

 

Глава пятая

— Стало быть, ты хочешь поменять свой билет на билет до Нового Орлеана? — осведомился Ганс Фридрих Рихтер на следующее утро; он сидел в своем кабинете на главной палубе и внимательно разглядывал Арчера.

— Какие-то возражения?

— Решительно никаких. Но, разумеется, это обойдется в некоторую сумму.

— Сколько?

Эконом открыл выдвижной ящик рабочего стола и вытащил оттуда полицейское объявление.

— Давай прикинем, — сказал он. — Ты украл из банка семьсот долларов, а твой билет первого класса из Цинциннати в Каир обошелся тебе в сорок долларов, следовательно, у тебя осталось… Ну, скажем, шесть сотен у тебя должно остаться, это наверняка. Значит, билет до Нового Орлеана обойдется тебе в шестьсот долларов.

— Ты вонючий вор!

— Ну-ну, спокойнее! Это вы вор, мистер Коллингвуд… прошу прощения, Кларк. Именно так сказано в полицейском объявлении. Я ведь должен еще учитывать, что не смогу получить награду в тысячу долларов за твою поимку. Так что, полагаю, будет более справедливо, если ты заплатишь мне шесть сотен золотом, в противном случае, — он показал на объявление, — как только мы остановимся завтра утром в Каире, я уверен, тамошняя полиция заинтересуется тобой.

— Но мы ведь договорились!

— Именно, но всякий договор может быть расторгнут. Кроме того, хочу добавить, что я не вполне уверен, что найдется много людей, которые поверят слову банковского грабителя, вроде тебя, если этому слову будет противостоять слово достопочтенного человека вроде меня. Но есть, разумеется, и еще одна альтернатива.

— А именно?

— Один из членов команды сказал, что видел, как сегодня утром фрейлейн де Мейер покидала твою каюту. Не могу выразить, насколько я был потрясен, услышав, что на этом судне совершилось прелюбодеяние. Но я воздержусь от морализирования по этому поводу.

Арчер стоял перед столом, за которым восседал Рихтер, уперевшись пальцами в столешницу.

— Если ты скажешь еще хоть одно слово о мисс де Мейер, — вкрадчивым голосом сказал он, — я убью тебя, грязный ублюдок!

— Сомневаюсь. Однако меня тронуло твое рыцарство. Могу лишь предположить, что между вами вспыхнуло некое романтическое чувство.

— Мы любим друг друга! Разве в этом есть что-нибудь плохое?

— Как человек, родившийся в Германий, то есть в том самом краю, который считается колыбелью романтики, вряд ли я могу иметь что-то против любви. Но дело в том, что ее отец все еще обладает некоторым состоянием в виде бриллиантов. Если бы ты смог добыть эти бриллианты для меня, то смог бы оставить свое золото при себе.

Арчер перегнулся через стол, схватил Рихтера за грудки, рывком вытащил из кресла и ударил кулаком в нос. Со сдержанным стоном Рихтер плюхнулся на место, опрокинулся вместе с креслом на пол, ударившись при падении головой о перегородку.

— Я принесу тебе свое золото, — сказал Арчер, открывая дверь. — Можешь засунуть его себе в ж… — И вышел из каюты, хлопнув дверью.

Рихтер с трудом поднялся. Из носа текла кровь. Вытащив из кармана носовой платок, он приложил его к носу.

— Даром вам это не пройдет, мистер Коллингвуд, — пробормотал он, пряча полицейское объявление в стол. — Дорого вам это обойдется, очень дорого.

Она принадлежала к той категории женщин, про которых французы говорят «бальзаковского возраста»: хотя ей было уже сорок лет, она вполне могла сойти за тридцатилетнюю. Когда в тот вечер она вошла в корабельный салон, при ее появлении все разом повернули головы. Тут даже Эмма не могла не позавидовать: такой женщине надлежало бы быть при лучших дворах Европы, а вовсе не на корабле, забитом неизвестно какого рода и племени людьми. Ее платье, каштанового цвета, украшенное черной отделкой, выглядело просто и очень элегантно. На голове была бриллиантовая звезда и — по моде времени — перья, что делало ее и без того очень красивую прическу произведением искусства. Эмма была уверена, что эта эффектная блондинка чуточку, как говорили тогда, «подправила цвет волос с помощью своей французской служанки». То, как она держала себя, придавало ей естественную элегантность — сразу видно было, что у этой женщины есть свой определенный стиль. Метрдотель проводил ее к столику. Феликс, Дэвид и Арчер почтительно встали, а она всем им улыбнулась и сказала с легким акцентом, который Эмма не смогла определить.

— Добрый вечер. Я графиня Давыдова, у меня место за вашим столиком. Вы позволите составить вам компанию?

— Разумеется, графиня, — сказал Феликс, поднося ее затянутую перчаткой руку к губам. Арчер, потрясенный, лишь безмолвно взирал на них. Он никогда прежде не видел графинь, как, впрочем, не доводилось ему прежде видеть и то, как целуют руки. И кроме того, он был несколько удивлен тем, что на голове столь прекрасной женщины нет короны.

— Позвольте представиться, — говорил меж тем Феликс. — Меня зовут Феликс де Мейер, я родом из Франкфурта, а это моя дочь Эмма, мой кузен мистер Левин, а это мистер Кларк.

— Я рада видеть таких приятных джентльменов своими соседями по столу, — сказала она, присаживаясь рядом с Феликсом. — Но скажите, герр де Мейер, правильно ли мне рассказывали, что прошлой ночью вы стали жертвой бандитского нападения?

— К сожалению, да.

— О, это ужасно! — сказала она, разворачивая салфетку. — Мне говорили, что на этих пароходах каких только бандитов не бывает. Воры, профессиональные карточные шулеры, потом эти, как их иногда называют, «внимательные попутчики одиноких женщин». В моей стране этим людям не позволяют так спокойно разгуливать на свободе.

Когда Эмма поинтересовалась у графини, из какой страны она родом, Арчер позавидовал той легкости, с которой европейцам удается поддерживать друг с другом приятный, ничем не обремененный разговор. Акценты, с которыми произносились английские слова, казались ему сущей музыкой в сравнении с тем гнусавым произношением, к которому с детских лет привык сам Арчер у себя на ферме.

— Из России. Я из Санкт-Петербурга. Мой покойный супруг граф Давыдов служил в дипломатическом корпусе. Сейчас я направляюсь в Буэнос-Айрес к дочери, которая вышла замуж за одного плантатора, живущего в пампасах. У моей дочери двое детей, моих внуков, которых мне еще ни разу не доводилось видеть. Так что вы, должно быть, понимаете, насколько мне не терпится поскорее добраться до Аргентины.

— Одно удовольствие видеть на борту женщину такой красоты, графиня, — сказал Феликс, внимательно разглядывая элегантную бриллиантовую с рубинами брошь на левом плече графини. — Как ювелир, хочу отметить, что у вас очень красивая брошь. Тонкая работа, а этот бирманский рубин так и вовсе потрясающий.

— Благодарю вас. Это подарок мужа.

— Готов предположить, что он купил эту драгоценность в Париже у мсье Леммонье.

Радостная улыбка осветила ее лицо.

— Герр де Мейер, да вы почти волшебник! Я просто поражена!

От этого комплимента Феликс зарделся.

«Папочка явно заинтересовался этой женщиной, — подумала меж тем Эмма и под столом протянула руку и незаметно коснулась руки Арчера. — Надо же! Никогда не видела, чтобы он интересовался какой-либо женщиной помимо матери».

Сидевший слева от Эммы Дэвид увидел ее руку в руке Арчера, и сердце его преисполнилось гневом.

— Могу я спросить, — сказала Эмма, — почему вы не поплыли прямиком в Буэнос-Айрес?

— Ой, что вы, это было бы так скучно! А мне захотелось увидеть эту новую страну, о которой мне доводилось столько всего слышать. И кроме того, я купила немного земли в Кентукки, которую я хочу осмотреть. Это ферма, где выращивают лошадей. Я села на корабль в Луисвилле, но, к сожалению, немного простудилась, и потому некоторое время мне пришлось провести в постели. Но теперь, слава Богу, теперь все прошло, и я надеюсь, что смогу не без удовольствия добраться до Нового Орлеана.

— Мы как раз в те края и направляемся, — сказал Феликс. Там мы пересядем на «Императрицу Китая» и на ней доберемся до Калифорнии.

— Как интересно! Ведь на том же корабле, на «Императрице Китая», я отправляюсь в Буэнос-Айрес. — Она улыбнулась Эмме. — Мы должны будем подружиться.

«Но что-то говорит мне, что мы не подружимся», — подумала Эмма. А тем временем Дэвид, который чувствовал себя так, словно его поджаривают на медленном огне, рассуждал: «Эмме нравится этот парень Кларк лишь потому, что симпатичный. Если бы у меня была такая вот внешность! Черт бы его побрал!..»

— Должен предупредить вас, графиня, — сказал Арчер. — Не прибегайте для хранения драгоценностей к услугам эконома. Ему нельзя верить.

Графиня Давыдова перевела свои зеленые глаза на Арчера, думая о том, что этот молодой человек необычайно красив.

— Спасибо за предупреждение, мистер Кларк, я обязательно прислушаюсь к вашему совету.

«Эта женщина авантюристка, — подумала Эмма, чувствуя, как в душе у нее растет неприязненное чувство к этой русской графине. — Охотница за мужчинами, вот кто она! И лучше ей держаться подальше от моего Арчера, или же я выцарапаю ее зеленые глазищи!»

Эмма в своей каюте с нетерпением дожидалась половины двенадцатого. Она полагала, что к этому времени большинство пассажиров разойдутся по каютам и палуба опустеет. Дождавшись этого времени, она выскользнула из каюты, осторожно прикрыла за собой дверь и отправилась по ветренной палубе в каюту номер десять. Из темноты вдруг выступила чья-то фигура и схватила Эмму за руку.

— Эмма, куда ты?

Это был Дэвид.

— Мне не спится, вот я и подумала, почему бы не прогуляться немного по свежему воздуху…

— Ты лжешь! Ты ведь направлялась к нему в каюту, не так ли?

— Что ты имеешь в виду? И вообще, дай пройти!

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду! Ох, Эмма, и как ты могла опуститься до такой степени! В конце концов, кто такой Кларк? Обычный деревенский парень, необразованный, некультурный, олух — вот он кто! В нем нет ничего от джентльмена!

Эмма вырвала свою руку и ударила Дэвида что было силы.

— Как ты смеешь говорить такое про человека, который спас жизнь моему отцу? Мистер Коллингвуд замечательный, прекрасный человек. Он добрый, откровенный и кроме того…

— Что еще за мистер Коллингвуд?

Эмма чуть замешкалась.

— Я имею в виду мистер Кларк. И кроме того, ни от тебя, ни от кого бы то ни было другого я больше не потерплю, чтобы мне указывали, что я могу, а чего не могу делать, понял?

Дэвид взялся за щеку. От ее пощечины щека горела, но отношение Эммы, ее слова еще больнее ранили его сердце.

— Ты что же, любишь его? — шепотом спросил он.

— А если и да, что такого?

— Но ведь он из гоев!

Она закусила губу, чтобы сдержаться. Более всего ей хотелось сейчас убежать.

— Ты не только сноб, Дэвид, ты еще и настоящий фанатик.

При этих словах Дэвид вновь схватил ее за руку. Едва ли не впервые он понял, что если не хочет потерять это сокровище, то должен действовать напористо.

— Я люблю тебя! — прошептал он. — Меня убивает, когда я вижу, как ты швыряешь свою репутацию, да и… самое себя к ногам этого дурака-американца.

— Он вовсе не дурак. И каким же это образом я «швыряю свою репутацию»?

— Ты занималась с ним любовью! — В его шепоте было столько зависти и злобы, что звуки слились в единое змеиное шипение.

И снова она вырвала у него руку.

— Ради Бога, я ведь не девочка! — сердито, но также шепотом сказала она. — И кроме того, это решительно не твоего ума дело. А теперь прекрати преследовать меня! — И решительно повернувшись, зашагала по палубе.

«Черт бы ее побрал! — подумал Дэвид, у которого навернулись на глаза слезы ревнивой злобы. — Она не стоит того, чтобы из-за нее разрывалось мое сердце!»

Но что бы он ни говорил себе, сердце его все равно разрывалось.

Когда Эмма подошла к двери каюты Арчера, она несколько поколебалась, прежде чем постучать. Она была ужасно расстроена тем, что сказал ее кузен. И хотя она злилась на Дэвида за то, что он пытался вмешиваться в ее дела, но втайне понимала, что многое из сказанного им — правда. В родной для Эммы Германии представители среднего класса, к которым она причисляла себя, имели строгие представления о морали, и только молодые романтики во главе с художниками, писателями и поэтами восставали против притворной стыдливости и призывали к «свободной любви».

Эмма вовсе не желала быть порочной женщиной, даже если подчас и говорила обратное. С другой стороны, то физическое наслаждение, которое довелось ей испытать с Арчером, было таким сладким и притягательным, что Эмма не могла поверить, будто его тоже следует считать порочным. И чем дальше она удалялась от европейского берега и европейской социальной структуры, чем ближе оказывался практически необжитый край Америки, тем менее и менее порочным казалось ей собственное поведение. Арчер пробудил в Эмме чувства страсти, которых прежде она никогда не испытывала. И в то же самое время Эмма понимала, что Дэвид никогда бы не понял этих ее переживаний, как не понял бы и отец.

И все же со всей присущей ей рациональностью Эмма понимала, что если сейчас постучится в дверь Арчера, то ей придется сжечь множество мостов, многие из которых были весьма удобны и комфортабельны.

Она постучалась.

И пока Эмма ожидала, в памяти вновь и вновь звучали сказанные Дэвидом слова: «Деревенский парень, необразованный, некультурный, олух…» Она вынуждена была признать, что данное кузеном описание вполне подходит к ее любовнику. Страна, в которой практически не знали фортепиано, — разве не так ее мать описывала Америку? Шопен, Бетховен… Эмма внезапно ощутила сильную тоску по этим композиторам, по всей той культуре, что стояла за ними: красота, искусство — разве не это самые прекрасные вещи на свете? «Так что же я делаю? — испуганно подумала она. — Что я уже сделала?!»

Дверь каюты открылась, и за ней стоял ее любовник, мужчина, которого Эмма любила и хотела. Она вошла в каюту, закрыла за собой дверь. Арчер обнял ее и принялся жадно целовать, но через секунду отступил.

— Что случилось? — спросил он.

— Да просто… нет, ничего.

— Неправда, я ведь чувствую, что ты чем-то обеспокоена!

Эмма несколько отстранилась.

— Арчер, — сказала она наконец, — приходилось ли тебе когда-либо слышать о человеке по имени Фредерик Шопен?

Молчание. Она посмотрела на его лицо. «Он прекрасен, как божество, — подумала она не в первый раз. — У него такое великолепное лицо. Но и такое простое!»

— Фредерик… Как ты сказала?

«Он — еще один Хенкель фон Хеллсдорф, — подумала она. — Прекрасный, но пустой. Впрочем, нет, это не так. Он tabula rasa, чистый лист. Тот самый благородный дикарь, про которого говорил Руссо».

— Да так, не важно.

— Нет, важно. Кто этот мужчина? Кто-нибудь из твоих знакомых?

Она едва сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху.

— Фредерик Шопен — это знаменитый композитор, умерший в прошлом году.

Арчер нахмурился.

— Понятно. Хотя, полагаю, не так-то уж он знаменит.

Эмма взяла его руку в свою.

— Нет, правда, все это совершенно не важно, — улыбаясь, сказала она.

— Значит, ты все-таки упорствуешь. О'кей, пусть я никогда не слышал о Шопене. Ты только не думай, будто я не понимаю, что между тобой и мной существенная разница. Я очень хорошо увидел это как раз сегодня за обедом, когда с нами сидела эта русская дама. Вы, иностранцы, и говорить ловко умеете, и манеры у вас безукоризненные, тогда как я всего лишь неотесанный провинциал, деревенщина. Кто-то сказал так обо мне, да? И кто же, хотел бы я знать? Твой отец, может быть?

— Нет, мой кузен Дэвид. Видишь ли, он ревнует меня к тебе. Он знает, что мы стали близки, и хочет оказаться на твоем месте, потому и нападает на тебя. И на меня тоже. Он сказал, например, будто бы я швыряю свою репутацию, что веду себя совсем не так, как подобает леди. Думаю, он совершенно прав.

— Что, репутация так много значит для тебя?

— Ну… вообще-то, конечно.

Он вырвал из ее ладони свою руку.

— В таком случае тебе лучше отсюда уйти. И я вполне понимаю тебя. Между прочим, я сказал твоему отцу, что когда я отправился к эконому, чтобы поменять билет до Нового Орлеана, этот самый эконом пытался подбить меня на то, чтобы украсть у него оставшиеся драгоценности.

Внезапно Эмма вспомнила, чем обязана Арчеру. «Может, он действительно неотесанный, — подумала она, — может, он и вправду никогда не слышал музыку Шопена, но ведь он истинный джентльмен, истинный! Он стоит двух таких, как Дэвид, который может запросто надраться и выболтать какому-нибудь Бену-Шекспиру о наших бриллиантах».

— Впрочем, плевать мне на моего кузена! — вырвалось у Эммы, и она обняла Арчера. — И Бог с ним, с Шопеном! Ох, Арчер, я так люблю тебя, что… не перестану любить, даже если ты думаешь, будто Земля плоская.

Он рассмеялся, а Эмма принялась покрывать его лицо поцелуями. Отсмеявшись, Арчер также начал целовать ее в ответ.

Казалось, что протекло лишь одно-единственное мгновение — и вот она уже лежала на койке, глаза ее были закрыты в экстазе, а на своей груди Эмма чувствовала горячий язык Арчера. Казалось, что Арчер как бы играет ее отвердевшими сосками, время от времени проводя языком по коже меж грудей. Он прокладывал горячий путь от сосков выше и выше, к горлу и шее. Эмма застонала от удовольствия, а Арчер осторожно раздвинул ей ноги. Рука ее принялась гладить его сильные гладкие бедра. Арчер лег на нее, и Эмма почувствовала его мощный возбужденный член, зажатый меж двух тел так, что оказался как раз у нее на животе. Словно в гипнотическом танце Арчер двигался по ее телу вперед-назад, вперед-назад, языком касаясь мочки ее правого уха, щеки.

— О, Арчер, — прошептала она, — любовь моя!

Затем ощутила у себя на губах его губы, а его язык у себя во рту. Как только языки коснулись один другого, Эмма почувствовала, как Арчер вошел в нее. И затем очень медленно — «ларго», подумала она, использовав музыкальный термин, — Арчер начал двигаться в ней.

Шопеновская прекрасная мелодия, ноктюрн ми-бемоль зазвучал у нее в голове. Затем, по мере того как пульс ее учащался, начал звучать вальс «Бриллиант», который в свою очередь сменился бетховенской «Вальдштейновой» сонатой. Когда же Эмма напряглась от охватившей ее страсти, зазвучали мощные аккорды величественной, сопровождаемой звуками ударных, финальной части хорала из Девятой симфонии.

— Freude, — прошептала она, когда он лег рядом с ней.

— Что?

— Это значит «радость» по-немецки. Именно это исполняет хор в финале Девятой симфонии Бетховена. Ты хоть слышал о Бетховене?

— Да, но я никогда не слышал саму симфонию.

Приподнявшись, Эмма взяла обеими руками его лицо и поцеловала.

— О, мой дорогой, — прошептала она, — настанет день, и мы вместе пойдем в филармонию, будем сидеть, держась за руки, и наслаждаться Девятой симфонией. Ты получишь такое же огромное удовольствие, какое испытала я в тот самый день, когда впервые услышала эту симфонию в исполнении оркестра под управлением герра Мендельсона.

— Герра… кого?

— Это не суть важно. Дорогой мой Арчер, ты подарил мне радость любви, и я всегда буду благодарна тебе за это. А придет день, я познакомлю тебя с радостью, которую дает музыка.

Арчер на секунду задумался, затем сказал:

— Ты и есть моя радость и моя музыка.

Эмма вздохнула. Благородный дикарь, он действительно благородный дикарь…

Никогда прежде не доводилось ей спать таким спокойным и глубоким сном. Сейчас, когда стук в дверь каюты разбудил Эмму, она все еще была исполнена радостью сексуальной близости.

— Арчер… — пробормотала она, переворачиваясь на правый бок и вспоминая, как Арчер ласкал ее груди своими сильными руками.

— Эмма! Ты проснулась?

Это был голос отца. Она села на койке и зевнула.

— Одну минуту, папочка.

Потерев глаза, она поднялась с постели и побрызгала на лицо водой из умывальника. Быстро вытерлась полотенцем, надела халат и подошла к двери.

Феликс был элегантным мужчиной. Некоторые их знакомые во Франкфурте даже критиковали его за некоторое щегольство, хотя ни изнеженным, ни тем более женственным он не был. Дело в том, что, будучи ювелиром состоятельных людей, Феликс де Мейер вынужден был одеваться так, как это было принято среди его клиентов. Его врожденный тонкий вкус и приятная внешность придавали ему аристократическую элегантность, которая так восхищала Эмму. В это утро он выглядел как всегда безукоризненно опрятным, в серой бобровой шапке, с украшенной золотым набалдашником прогулочной тростью в руке. Однако Эмме достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять: что-то случилось.

— Утро доброе, папочка, сколько времени?

— Почти полдень.

— Боже праведный, ну я и заспалась!

— Наверное, потому, что тебя не было в каюте до трех часов ночи. Можно войти?

Она посторонилась, поняв наконец, что случилось. Войдя, отец снял шапку. Эмма закрыла дверь.

— Садись, пожалуйста, на постель, папа.

— Благодарю, я лучше постою.

Она неуверенно улыбнулась и сама уселась на койку.

— Эмма, после трагической гибели твоей матери, — начал он, — я счел естественным принятие на себя как сугубо отцовских, так и материнских обязанностей, насколько это вообще осуществимо. Однако, боюсь, я не особенно-то в этом преуспел. Скажи, какие у тебя отношения с мистером Кларком?

Эмма перевела дыхание.

— Не стану лгать, папочка, я люблю мистера Кларка.

— Полагаю, именно с ним… с ним ты и провела эту ночь?

— Да.

Он нахмурился.

— Неделикатный вопрос, но и все-таки… вы занимались любовью?

— Да.

— Понятно. — Феликс провел указательным пальцем по губам. Эмма часто видела этот жест, означавший, что отец крепко задумался. — Видишь ли, я ничего не имею против мистера Кларка, — продолжил отец. — Более того, мы все перед ним в долгу за то, что благодаря именно ему нам удалось сохранить хоть часть нашего состояния. Между прочим, после того что произошло прошлой ночью, я немало размышлял о том, нужно ли нам вообще продолжать путь в Калифорнию при наших-то заметно уменьшившихся средствах. И все-таки пришел к выводу, что денег наших вполне достаточно для того, чтобы вполне прилично обосноваться в Калифорнии, хотя мы и не сможем наладить жизнь на таком высоком уровне, о котором я раньше мечтал. Скажи, ты одобряешь это мое решение?

— Разумеется, папочка. Мне и в голову не приходило, что мы не поедем в Калифорнию.

— Да, но такая мысль пришла в голову мне. Но раз уж мы все-таки заплатили за билеты на «Императрицу Китая», а заплатить пришлось весьма значительную сумму…

Феликса прервал мрачный рев пароходной сирены. Вытащив из кармашка золотые часы, он посмотрел на циферблат.

— Полдень, — сказал он. — Какие бы недостатки ни были у этого корабля, он, по крайней мере, идет по расписанию. Мы должны отплыть из Каира ровно в полдень.

Пароход вздрогнул, и Эмма услышала отдаленное «шш-шш-шш», издаваемое начавшими вращаться колесами. Феликс положил часы в кармашек.

— А ты знаешь, — продолжил он, — что мистер Кларк не настоящее его имя?

— Да, но как ты об этом узнал?

— Об этом говорит весь пароход. По-видимому, твой юный любовник ограбил в Огайо банк.

Эмма вся напряглась от тревожного чувства.

— Папочка, что случилось?

— Примерно два часа назад, вскоре после того как мы пришли в Каир, на пароход явилась полиция и арестовала мистера Кларка, которого в действительности зовут Коллингвуд, если не ошибаюсь.

— Арчер! — Эмма вскочила с постели. — Я должна пойти к нему! Где он?

— Его арестовали и увели на берег. Он будет отправлен обратно в Огайо, где его будут судить…

— Арчер!

Эмма ринулась к двери, но Феликс поднял трость, преграждая дочери путь.

— Слишком поздно. Пароход уже отошел от причала.

С гневным выражением лица она резко обернулась, ее восхитительные аметистовые глаза были наполнены слезами.

— Почему же ты не разбудил меня? — почти крикнула она.

— Ты должна забыть мистера Коллингвуда, Эмма. Поначалу тебе будет очень больно, я понимаю, однако ты должна забыть…

— Ты специально сделал все это! Ты дал мне возможность спать, когда они арестовывали и уводили его. — В ее глазах мелькнуло паническое выражение. — Это наверняка корабельный эконом выдал Арчера.

Отведя отцовскую трость в сторону, Эмма выбежала из каюты, оставив дверь раскрытой.

— Эмма!

Она бежала босиком, в неглиже.

— Эмма, вернись!

Она бежала на корму, расталкивая глазеющих на нее пассажиров, и наконец достигла палубного ограждения. Возле правого борта со звуком «шш-шш-шш» вращались огромные лопасти, приводящие судно в движение. Опускаясь в воду, каждая лопасть вскоре выныривала на поверхность, поднимая тучу брызг, и каждый гребок все более и более отдалял пароход от иллинойского берега, все далее уносил его по волнам Миссисипи. Ветер трепал волосы Эммы, которые рассыпались на множество кудрявых черных локонов. Она уставилась на маленький прибрежный городок Каир, который все более отдалялся, тая вдали.

— Арчер! — зарыдала Эмма.

Двое средних лет коммерсантов из Луисвилля поспешили прийти ей на помощь, иначе Эмма рухнула бы на палубу.

— Мой дорогой господин де Мейер! — воскликнула графиня Давыдова, подойдя к Феликсу, в то время как двое мужчин осторожно перенесли Эмму в ее каюту. — Что могло случиться с вашей очаровательной дочерью?

— Боюсь, — печально сказал Феликс, — что только что разбилось ее сердце.

 

Глава шестая

К тому времени, когда в Новом Орлеане Эмма взошла на борт «Императрицы Китая», она уже поняла, что беременна. У нее не было месячных, и, более того, она чувствовала, как внутри у нее начинает существовать что-то совершенно новое, особенное. Мысль о том, что она носит в себе ребенка Арчера — а в его отцовстве никаких сомнений и быть не могло, — вызвала у Эммы противоречивые чувства. С одной стороны, она испытывала затаенную радость при мысли, что в ней зреет живое напоминание о молодом человеке, в которого она так отчаянно влюбилась, и эта мысль помогала ей выкарабкаться из состояния депрессии, в которую поверг ее арест Арчера. С другой стороны, Эмма оказалась перед лицом чудовищных практических трудностей, с которыми сталкивалась всякая незамужняя женщина, собиравшаяся стать матерью-одиночкой. В ответ на ее признание в том, что между нею и Арчером была любовная близость, отец почти ничего не сказал, однако поступки его красноречивее всяких слов говорили о том, что он обо всем этом думает. Феликс не будил Эмму до тех пор, пока пароход не отчалил от Каира, чтобы таким образом предотвратить всякую безрассудную попытку дочери последовать за Арчером. Эмма знала, что про себя он говорит примерно следующее: «Да, я знаю, что Арчер не самый неприятный из грабителей банков молодой человек. Но будет куда лучше, если этого человека вовсе не будет в жизни дочери». И кроме того, Эмма отлично понимала, что отец совсем не придет в восторг от известия, что она беременна, не имея при этом семьи.

Эмме отчаянно хотелось хоть с кем-то поговорить, посоветоваться. Но с кем? Ведь не с Дэвидом же обсуждать проблему, тем более что он вовсе не горевал из-за отсутствия Арчера, а даже наоборот. На трехмачтовом клипере «Императрица Китая» набралась едва ли дюжина пассажиров, поскольку он считался в первую очередь грузовым судном. Однако все равно о таком интимном предмете Эмма не смогла бы поговорить ни с кем из этих посторонних людей.

В конце концов на второй день после выхода из порта Нового Орлеана, когда клипер скользил по водам Мексиканского залива, направляясь в сторону Гаваны, чтобы оттуда взять курс на Буэнос-Айрес, Эмма решилась подойти к графине Давыдовой. Элегантная русская светская дама, которая ехала со своей французской служанкой по имени Сесиль, понемногу подружилась не только с Феликсом, но и с Эммой. И хотя Феликс с каждым днем все более проникался романтическим чувством к графине Давыдовой, сама графиня, к удивлению Эммы, вела себя совершенно безупречно и ничем не давала дочери повода упрекнуть ее в желании окрутить отца. Ничто в поведении графини не подтверждало первоначального впечатления Эммы о ней как об авантюристке. Обаяние Давыдовой оказалось столь велико, что вспыхнувшая было враждебность Эммы по отношению к русской мало-помалу улетучилась, поэтому после дневного сна Эмма решилась-таки поговорить с ней. Она вышла на главную палубу, где и поджидала того момента, когда графиня выйдет из каюты, чтобы совершить прогулку на свежем воздухе. Ожидая выхода русской дамы, Эмма с интересом наблюдала за тем, что творилось на борту красивого клипера, который будет ее домом по крайней мере ближайшие четыре месяца.

Являясь самым быстрым кораблем, этот клипер был гордостью Америки. Эмма восхищалась царившей на судне чистотой и слаженной работой экипажа, хотя у нее и вызывала неудовольствие теснота каюты. Сейчас Эмма, задрав голову, с интересом наблюдала, как ловко карабкались по мачтам матросы, как под напором ветра вздувались огромные белые паруса, креня судно на левый борт, когда оно мягко скользило по водам залива.

— Прекрасно, не правда ли? — услышала она голос. Повернувшись, Эмма увидела настоящего гиганта, облаченного в капитанский китель. Будучи тридцати с небольшим лет — а именно так Эмма ориентировочно определила возраст капитана, — он явно производил впечатление: широкие плечи, узкая талия, густые волосы цвета огненной меди, а лицо едва ли не такое же, как и волосы, что являлось, подумала Эмма, результатом воздействия солнца, которое много дней подряд светило над капитаном. — Я имею в виду корабль, — добавил он, коснувшись своей треуголки. — Я уверен, что отличный клипер — самое прекрасное, что только есть на земле. Исключение составляют разве только прекрасные женщины вроде вас. Позвольте представиться, я Скотт Кинсолвинг, капитан этого судна, а также его владелец. Вы, насколько я понимаю, мисс де Мейер из третьей каюты?

— Совершенно верно, капитан.

У Эммы создалось вполне отчетливое впечатление, что капитан Кинсолвинг, который был почти на целый фут выше ее, заинтересовался ею отнюдь не по служебной необходимости, и потому она решила держаться с ним холодно и официально, насколько это позволяют приличия.

— В ближайшие примерно сто дней мы будем нередко видеться друг с другом, — продолжал капитан, — и поэтому хорошо бы нам сейчас познакомиться.

Он довольно-таки нахально улыбнулся, так во всяком случае показалось Эмме.

— Вот не знала, что, приобретя билет на пароход, я тем самым взяла на себя обязательство подружиться и с его экипажем, — сказала она, думая, что после такого ответа капитан наверняка заткнется.

Но он смотрел на Эмму своими зелено-голубыми глазами, такими же нахальными, как и его улыбочка.

— Я вовсе не член экипажа, мисс де Мейер. Пока вы на борту моего корабля, я — Бог. Всего доброго. — Он повернулся, намереваясь уйти, затем чуть помедлил, заглянул в ее аметистовые глаза. — И я действительно думаю, мисс де Мейер, что если бы взглядом можно было убить человека, то я давно уже был бы трупом.

— Рыжий бык! — пробормотала она едва слышно, как только капитан скрылся в служебном помещении. — Он что же, думает, что и вправду Бог? Подонок!

Корабль продолжал скрипеть и постанывать, подгоняемый ветром, дувшим в направлении Гаваны.

— Но поймите, дорогая Эмма, на корабле он действительно Бог, — говорила ей графиня Давыдова минут двадцать спустя, когда они прогуливались по палубе. — Неблагоразумно так задирать нос перед капитаном. Пока мы в море, он распоряжается нашими судьбами.

— Может быть, это и так, но он показался мне просто самодовольным болваном!

Графиня рассмеялась.

— Вы обошлись с ним довольно-таки резко. Говорят, он один из самых богатых бостонских судовладельцев. Я также слышала, что его любовная жизнь полна скандалов и тайн.

— В самом деле? — спросила Эмма, у которой против ее воли эти слова пробудили определенный интерес. — И что же это такое?

— Ну, если бы мы с вами о них знали, то это уже не было бы загадкой, так ведь? А если и есть в мире что-нибудь вызывающее большее неудовлетворение, чем неразгаданная загадка, — то это загадка разгаданная.

Эмма улыбнулась. Ей был по нраву юмор графини Давыдовой, а легкий акцент русской дамы придавал ему элегантную пикантность.

— Но сказать не могу, как я рада, что цвет возвратился на ваши щечки, — продолжала графиня. — В последние несколько дней я наблюдала, как вы все более оживаете, и могу добавить, вашему отцу это тоже очень приятно видеть. Знаете, он очень волновался по поводу вашего здоровья. Но я сказала ему: «Время, дорогой мой Феликс, дайте ей время. Время лечит все раны, даже сердечные».

— Время никогда не сможет залечить мою рану, графиня.

— Пройдет время, и вы обнаружите, что в один прекрасный день лихой мистер Коллингвуд напрочь исчезнет из вашей памяти.

— Ну, это маловероятно хотя бы потому, что… — она набрала побольше воздуха в грудь, — что у меня будет от него ребенок.

Графиня Давыдова внимательно посмотрела на нее.

— В самом деле? — прошептала она.

— Боюсь, что да.

— И вы, разумеется, ничего не рассказали отцу?

— Нет, потому что, если честно, боюсь. Я так сильно люблю папу, и, кроме того, я совсем не уверена, что он захочет взглянуть на то, что случилось моими глазами. Я понимаю, что согрешила, и готова держать ответ за содеянное. Но мой бедный папочка, — Эмма тяжело вздохнула. — Боюсь, это известие может разбить его сердце.

— Конечно, это будет для него сильным потрясением, впрочем, этого и следует ожидать. Хотя, с другой стороны, ваш отец — трезвомыслящий человек, чем он, кстати, мне и нравится… Может быть, вам хотелось бы, чтобы я сообщила ему эту новость? Может, так будет лучше?

— Да! Я уверена, что так будет гораздо лучше. Я знаю, что папочка симпатизирует вам, и… Ну, словом, я надеялась, что вы сможете быть посредником. Жизнь поистине странная штука! Когда я впервые увидела вас, вы мне не понравились, и вот получилось так, что мы с вами подружились. По крайней мере я считаю вас своим другом.

Графиня слегка похлопала по руке Эммы.

— И я считаю точно так же, — с улыбкой сказала она, затем на секунду призадумалась. — Скоро мне придется рассказать обо всем вашему отцу. Конечно же, то, что вы теперь в интересном положении создает определенные проблемы, из которых отсутствие отца — не единственная.

— Что вы имеете в виду?

— Корабль пойдет вокруг мыса Горн как раз тогда, когда в Южной Америке зима. И наверняка будут жуткие ветры. Для женщины, которая собирается стать матерью, это совсем не то же самое, что отдыхать во Франкфурте, лежа в шезлонге, не так ли? Не исключено, что возникнут даже некоторые опасности.

— Я совсем не подумала об этом.

— Вы о многом не подумали. Но, увы, вот что такое любовь — наслаждение моментом и никаких мыслей о будущем. Милая моя, вы еще так молоды. Когда-то и я тоже была молоденькой, так что все это мне прекрасно известно, и потому я не говорю ни единого критического замечания в ваш адрес. Больше того, я должна помочь вам.

— Дорогая графиня, какая же вы добрая!

— Не столько «добрая», сколько практичная. И вообще, вы должны называть меня Зита. Потому что «графиня» звучит слишком официально. А Зита, по-моему, очень неплохое имя, так ведь? Когда мне было всего пять лет, я сама придумала себе это имя. Настоящее мое имя Ирина, точно так же, как у моей дочери. Но Зита звучит гораздо забавнее, вы не находите? В этом есть что-то цыганское. — Она улыбнулась. — Ну так как же преподнести эту новость вашему отцу? — Она пожала плечами. — Может, и вправду лучший путь — самый прямой: рассказать ему все как есть. Непременно после сытного обеда и стаканчика вина, может быть, даже после двух стаканчиков.

— У меня такое чувство, что вы очень хорошо изучили мужчин.

— О да, я немало про них знаю. Когда-нибудь я непременно расскажу вам историю моей жизни. Она почти такая же скандальная, как и жизнь капитана Кинсолвинга.

Образ высоченного рыжеволосого капитана возник в мыслях Эммы, которая неожиданно для себя обнаружила, что сгорает от желания выяснить, какие такие тайны были в капитанской жизни.

— Эта де Мейер из каюты номер три, — говорил тем временем Кинсолвинг своему штурману мистеру Розберри, — на редкость красивая.

— Ага, так и есть, капитан, — согласно кивнул мистер Розберри.

Мужчины стояли на кормовой палубе, за спиной рулевого. Мистер Розберри, молодой человек, уроженец Нью-Бедфорда, ранее бывший китобоем, поджидал, когда солнце скроется за горизонтом, чтобы можно было сориентироваться по звездам. И хотя ветер был сильный, что усложняло задачу, штурман надеялся, что ему удастся провести ориентировку. Как бы то ни было, а небо оставалось ясным, и звезды первой величины — такие незаменимые в северном полушарии ориентиры, как, например, Вега или Альдебаран, — должны были появиться на небосклоне очень скоро, как только зайдет солнце. В распоряжении штурмана будут считанные минуты, чтобы воспользоваться сектантом: требовалось, чтобы и звезды уже были различимы, и горизонт еще был достаточно хорошо виден. Оптимальные условия предполагали еще плюс ко всему тихое море, которое позволило бы сделать измерения с максимально возможной точностью. Однако мистер Розберри отлично знал, что идеальные условия бывают крайне редко, а в его профессиональные обязанности входило умение при всякой погоде ориентироваться по звездам. Ему нравилась работа штурмана, поскольку он был влюблен в звезды, красота и загадочность которых внушали ему благоговение.

Мысли Скотта Кинсолвинга были далеко от звезд. Он думал об Эмме де Мейер, ее аметистовых глазах, о ее груди и более сокровенных частях ее тела — все это сплошной чередой проносилось в воображении капитана. Скотт, будучи сыном рыбака, сколотил состояние тяжким трудом, и потому в душе его практически не осталось места для романтики.

— Действуйте, мистер Розберри, — вслух сказал он, — а я тем временем полежу у себя в каюте.

— Да, капитан.

— Постарайтесь получить как можно более точные координаты. Барометр падает, и я не исключаю, что в ближайшие несколько дней нам придется хлебнуть дерьма по самое горло. Потому я и хочу знать наше точное местонахождение.

— Сделаю, что смогу, капитан.

Как только Скотт покинул палубу и закрыл дверь, что вела в капитанские апартаменты, он автоматически отметил наличие на корабле положенных сигналов: красного для левого и зеленого — для правого борта. Скотт плавал с тех пор, как ему стукнуло четырнадцать, и его считали одним из наиболее умелых капитанов на «Китайском пути». Именно на этих маршрутах Скотту и удалось сколотить состояние. Компания «Китайская торговля» осуществляла перевозку товаров, произведенных на крупных фабриках Новой Англии, в далекий Китай, а обратно везла шелка, чай, специи, а также фарфор из Гонконга и Кантона. Многие коммерсанты, которые были связаны с торговыми операциями этого региона, со временем стали миллионерами. Пароходная компания Кинсолвинга, имевшая в своем распоряжении семь клиперов, сумела наладить отличный бизнес, и сам Скотт оказался вполне вознагражден за все тяготы своей профессии. Его уважали другие капитаны, хотя некоторые, наиболее занудные среди них, и говорили, что Скотту недостает подлинного совершенства в работе.

Дойдя до каюты, которая помещалась по правому борту, сразу под румпелем, капитан закрыл за собой дверь. Абнер Пибоди, прислуживающий ему четырнадцатилетний пацан, как раз зажигал огонь в лампах. Через иллюминаторы были видны последние отблески солнечного света.

— Кок как раз сейчас готовит суп из креветок вам на ужин, капитан.

— Отлично. А сейчас принеси мне ром, Абнер.

— Слушаюсь, капитан.

Несмотря на более чем скромное происхождение и склонность к употреблению крепких словечек в разговорах с матросами, Скотт вовсе не был намерен до конца жизни оставаться грубым неучем. Пять лет назад он преподнес двадцать тысяч долларов Гарвардскому университету, попросив, в свою очередь, президента Эдварда Эдвардса порекомендовать ему полсотни книжек, которые необходимо прочитать, чтобы стать образованным человеком. Президент Эдвардс в ответ на столь щедрую дотацию откликнулся с живейшим вниманием и выслал Скотту просимое количество томов, из которых капитан сумел уже одолеть два десятка. С некоторым удивлением Скотт ловил себя на мысли, что язычник Платон интересует его куда больше христианских авторов, творения которых он проштудировал.

Сейчас Скотт подошел к книжному шкафу, который занимал целую стену его весьма просторной каюты. В кожаных переплетах, защищенные медными застежками от качки, тома выглядели весьма солидно. Он вытащил с полки труд Кониерса Миддлтона «Вольное исследование чудодейственных сил, которые, как считается, существовали в Христианской Церкви на протяжении прошедших веков». Это был с большим трудом поддававшийся осмыслению, но все же интереснейший труд, написанный в 1748 году. Именно эту книгу капитан сейчас одолевал. Взяв ее, Скотт устроился на длинном диване возле иллюминатора. Подложив, чтобы было удобнее, еще несколько подушек, капитан с удовольствием растянулся на нем, а в это время Абнер принес оловянную кружку ямайского рома. Капитанская каюта была весьма изящно меблирована: Скотту нравилось окружать себя красивыми и удобными вещами, а бывая в плавании, он не видел причин отказываться от привычного комфорта.

Раздался стук в дверь. Это был Феликс де Мейер.

— Могу ли я видеть капитана Кинсолвинга? Я мистер де Мейер, из каюты номер пять.

— Входите, мистер де Мейер.

Скотт вскочил с дивана, едва только подумал об Эмме. Подойдя к гостю, он пожал руку хорошо одетому бородатому ювелиру из Франкфурта.

— Не желаете ли глоток рома, мистер де Мейер? Или, может быть, вы предпочитаете портвейн?

— Нет, благодарю вас, капитан.

— Садитесь, сэр.

Скотт сделал знак Абнеру оставить их одних и жестом предложил гостю занять место в красном плюшевом с бахромой кресле, Феликс сел, положил руки на набалдашник прогулочной трости.

— Насколько я знаю, капитан, — сказал он, — во время нахождения в море вы облечены правом совершать церемонии бракосочетания, не так ли?

— Совершенно верно.

— В таком случае, не могли бы вы сочетать браком мою дочь и мистера Левина? Если возможно, завтра.

Скотт внимательно изучал бородатое лицо Феликса, чуя в этой просьбе что-то недоброе.

— Да, вообще-то я мог бы… Но только…

Дверь с силой распахнулась, и глазам Скотта предстала одна из самых необычных картин, какую ему когда-либо доводилось видеть. В дверях в зеленом бархатном платье стояла Эмма. Глаза ее были широко раскрыты, затянутые в перчатки руки растопырены, отчего возникало впечатление, будто она собиралась взорвать каюту.

— Не-ет! — закричала она, устремившись к отцу. — Папочка, ты не можешь заставить меня выйти замуж за Дэвида! Я не люблю его и не позволю, чтобы второй раз подряд меня насильно выдавали за нелюбимого человека!

— Эмма, ступай в свою каюту!

— Нет! — Она обернулась к Скотту. — Ну скажите, ведь наверняка есть какое-нибудь правило, запрещающее выдавать женщину замуж против ее воли, разве нет?

Скотт так и впился в нее взглядом. Когда он в первый раз увидел Эмму, то подумал, что она прекрасна. Теперь же он пришел к заключению, что она восхитительна. Казалось, гнев добавил ей красоты, превратив эту красоту в подлинное великолепие. «Боже мой, — подумал он, — а ведь не прав я был, не прав… Это не женщина. Это — богиня!»

— Действительно, мисс де Мейер, вы правы. И хотя правила такого не существует, но я, разумеется, не буду женить кого бы то ни было, в том числе и вас, против воли.

Она улыбнулась ему.

— Благодарю вас, капитан. — Затем вновь повернулась к отцу. — Видишь, папочка? Это тебе не десятый век, и мною нельзя помыкать, словно рабыней. Я вышла за Антона Швабе потому, что этого желала мамочка, но за Дэвида я ни в коем случае замуж не выйду. Я люблю другого человека.

— Грабителя, который теперь уже наверняка в тюрьме. — Феликс поднялся. — Когда мы прибудем в Гавану, капитан?

— Если ветер не переменится, то послезавтра.

— Я устрою так, что Дэвид женится на тебе там, на острове. Я полагаю даже, что в Гаване может отыскаться синагога, что, разумеется, было бы для меня предпочтительнее.

— Папочка…

— И слушать не желаю! — оборвал он дочь, подняв голос почти до крика, чего ранее Эмма за отцом не замечала. — Я люблю тебя, Эмма, и ты прекрасно это знаешь. И никогда, разумеется, не заставлял тебя делать что-то, что противоречит твоим интересам. Дэвид — превосходный молодой человек, который будет тебе прекрасным мужем. И хватит об этом! — С этими словами Феликс вышел из капитанской каюты, закрыв за собой дверь.

Несколько секунд Эмма стояла неподвижно, уставившись на закрытую дверь, а Скотт в это время неотрывно смотрел на нее. Наконец Эмма прошептала:

— Не бывать тому…

— Если бы я был азартным человеком, я бы держал пари, что вы выйдете замуж.

Она резко повернулась к нему. И вновь на губах капитана играла наглая улыбочка. Она собралась было дать ему достойную отповедь, ибо капитан был ей и вправду неприятен, однако в последний момент передумала. «Как-никак, он мой союзник, — подумала Эмма, — а сейчас мне понадобится любая помощь».

— Вы не знаете, в Гаване есть синагога? — спросила она.

— Нет. Там есть множество католических соборов. Как вы думаете, отец ваш удовлетворится католической церемонией?

— Скорее умрет. Тогда, возможно, я буду свободна от…

— На Ямайке есть синагога.

Эмма подозрительно взглянула на него.

— Но ведь вы не собираетесь останавливаться на Ямайке?

— Можем и остановиться.

И опять эта его наглая улыбка. «Черт бы его побрал! — подумала Эмма. — Играет со мной, как кошка с мышкой. Так и хочется влепить ему пощечину! Но благоразумнее быть с ним поприветливее».

— Вы были столь галантны, капитан, — бархатным голосом произнесла она, сопроводив эти слова одной из своих наиболее неотразимых улыбок. — Я имею в виду то, что вы отказались женить меня против моей воли. Весьма признательна вам за это. Я также совершенно уверена, что вы не намерены делать остановку на Ямайке, так ведь?

Он отвесил ей шутливый поклон.

— Расстроенные мамзели всегда поднимают со дна моей души все самое лучшее, что только там имеется, — сказал он. — Мы даже и близко к этой самой Ямайке не подойдем. И, конечно, я мог бы помочь вам расхлебать всю эту кашу, если вам угодно.

— Могли? Каким же образом?

— Вы задали сейчас этот вопрос столь темпераментно, что я могу сделать вывод: вы сильно влюблены в этого мистера Левина.

«Черт бы его побрал!» — подумала Эмма, а вслух сказала:

— Дэвид — мой лучший друг, однако я совсем его не люблю, и это более чем очевидно. И я была бы вам крайне признательна, капитан Кинсолвинг, если бы вы прекратили ваши подтрунивания на мой счет.

— Вижу, у вас не только характер, но и острый язычок! Интересно, а сам мистер Левин понимает, во что он позволяет втянуть себя? Что-то говорит мне, что лет этак через двадцать вы вообще превратитесь в сварливую фурию.

— Не имеет значения, что будет через двадцать лет! Вы говорили, что знаете способ, как мне выбраться из этой ситуации.

— Да, но сперва объясните, отчего это вашему отцу так не терпится выдать вас замуж. Тут, мне кажется, попахивает порохом.

Эмма напряглась, однако сумела не покраснеть. Она не краснела никогда в жизни!

— Я не стыжусь сказать правду, — сказала она. — У меня будет ребенок.

Капитан ухмыльнулся.

— Полагаю, что счастливым отцом ребенка как раз и является тот самый грабитель, которого упомянул ваш отец?

— Да, хотя это не ваше дело.

— Для такой молодой женщины вы уже много успели совершить, мисс де Мейер. А вот интересно, если бы я ограбил банк, смогли бы вы тогда влюбиться в меня?

— Капитан Кинсолвинг, даже если бы я была Евой, а вы Адамом, то и тогда я скорее согласилась бы умереть старой девой, чем влюбиться в вас.

— О, для рода человеческого это имело бы самые серьезные последствия. Лучше расскажите мне о вашем грабителе.

— Он ласковый, смелый и красивый до невозможности. Я буду любить его до самой смерти. А теперь прошу вас, расскажите, каким образом вы намереваетесь помочь мне.

«Надо же, — подумал Скотт, — какая потрясающая маленькая плутовка!»

— Когда мы прибудем в Гавану, мисс де Мейер, — учтивым тоном сказал он, — вы сами увидите.

«До чего же он противный человек, до белого каления может довести», — подумала она, вслух же сказала:

— Значит, мне нужно будет ждать до самой Гаваны, не так ли? Что ж, благодарю вас, капитан Кинсолвинг, за все, что вы делаете для меня.

И она направилась к двери, но с проворством кошки капитан кинулся наперерез и успел преградить Эмме дорогу.

В таком случае вы можете продемонстрировать свою благодарность, — с усмешкой сказал он. Она остановилась как вкопанная.

— Капитан Кинсолвинг…

— Называйте меня Скотт.

— Я предпочла бы не выходить за рамки формальных отношений. Так что, пожалуйста, позвольте мне пройти.

— Мне кажется, вы не вполне понимаете ситуацию. Я не намерен делать людям добро за просто так. И коли уж вы хотите, чтобы я помог вам не попасть в грязные лапы мистера Левина, вам придется отплатить мне, по самым скромным подсчетам, как минимум одним поцелуем.

Эмма уставилась на него.

— Сразу видно, что вы не джентльмен.

— Раз уж вы вели себя столь свободно с вашим банковским грабителем, то я могу сказать, что и вы не леди. Эмма, когда вы сердитесь, вы прекрасны, но верьте на слово, что краснеющая экс-девственница — далеко не самая лучшая ваша роль.

— Вы самый отпетый грубиян, какого только мне доводилось видеть. И я не давала вам разрешения называть меня по имени.

— Понимаю. Словом, мне сейчас недосуг спорить с вами. — Он открыл для нее дверь. — Надеюсь, вы будете счастливы с мистером Левином.

Эмма смотрела, как капитан подошел к рабочему столу и развернул свои карты.

— Ну ладно, пусть так. Поцелуйте меня.

Подойдя к Скотту, она подняла лицо. Мгновение капитан сверху вниз оценивающе смотрел на нее. Избегая встретиться с ним взглядом, Эмма отвела глаза.

— Я буду ждать, пока вы не соизволите посмотреть на меня, — наконец произнес он. — В самом деле, Эмма, не так уж я ужасен, чтобы даже не взглянуть на меня.

Она впилась в него взглядом.

— Только поторопитесь, у меня масса дел.

— У вас, раз уж на то пошло, какой-то совершенно удивительный способ наполнять сердце мужчины возвышенными чувствами. Но придет день, Эмма, и вы будете умолять, чтобы я поцеловал вас.

— После дождичка в четверг, когда свиньи летать научатся. Ну, так я жду!

Обняв ее, он впился губами в ее губы и не выпускал ее как минимум минуту. Наконец отпустил ее, и они посмотрели друг на друга. И опять на его тонких губах заиграла оскорбительная усмешка.

— Ну как, — поинтересовался он, — зажег я священный огонь в вашей груди?

— Не высекли ни единой искорки!

С этими словами она покинула каюту. Пройдя несколько шагов по узкому проходу, Эмма приложила руку к сердцу и тяжело привалилась к корабельной переборке. Глубоко вздохнув, подняла голову, посмотрела на раскачивающийся судовой фонарь. «Бог ты мой, — подумала она, — никто прежде не целовал меня так. Он заставил меня почувствовать себя прямо-таки девкой!»

Эмма распрямилась, и на ее лице вновь появилось решительное выражение. «Но все равно, я никогда не дам ему почувствовать, что мне это очень понравилось, — твердо решила она, направляясь к себе в каюту. — Самодовольная обезьяна!»

 

Глава седьмая

Пять лет.

Слова судьи отдались в мозгу Арчера, подобно ударам погребального колокола. «Арчер Коллингвуд, вы признаны виновным по обвинению в вооруженном ограблении. Таким образом, я присуждаю вас к пяти годам исправительного срока в государственной каторжной тюрьме».

И вот сейчас он сидел вместе с шестью другими заключенными в повозке, которую тянула четверка лошадей. На ногах были надеты стальные кандалы, наручники сковывали руки. Заключенным было запрещено переговариваться. Двое вооруженных конвоиров сидели сзади, равнодушно глядя на арестантов. Впереди, рядом с возницей, находились еще несколько вооруженных охранников.

Повозка остановилась перед каменной, высотой около двадцати футов, стеной тюрьмы штата Огайо, которая была расположена неподалеку от города Коламбуса. Медленно, створками внутрь, распахнулись огромные металлические ворота, и повозка с грохотом въехала на тюремный двор. Как только ворота вновь закрылись, лошади остановились. Задняя дверь открылась, и оба сидевшие в повозке охранника выбрались наружу.

— Ну, пташки, выметайтесь! — распорядился один из них. — Добро пожаловать в новый дом.

«Новый дом» представлял собой массивное каменное здание недавней постройки; оно состояло из четырех больших корпусов, которые, подобно сторонам четырехугольника, опоясывали собой внутренний тюремный дворик. На каждом углу дворика располагались зубчатые башни для охранников, а вся территория тюрьмы была огорожена большой стеной. Башни, выстроенные по моде в готическом стиле, превращали эту сумрачную тюрьму в подобие сказочного замка, где, возможно, мог бы обитать дракон.

Посмотрев на мрачную крепость, Арчер содрогнулся.

Пять лет.

— Я начальник тюрьмы Эдвард Ридли, — сказал интеллигентного вида человек в пенсне на остром носу. — Вы будете отбывать срок в одной из самых современных тюрем Америки. Цель вашего здесь нахождения — не только наказать вас за совершенное преступление, но и восстановить ваше моральное здоровье, чтобы к тому моменту, когда для вас придет время покинуть эти стены, вы смогли бы стать полезным членом общества.

Он сделал паузу. Арчер стоял по стойке «смирно» перед столом в просторном кабинете начальника тюрьмы; кабинет располагался как раз над главным входом в тюрьму. За последние два часа Арчер был раздет, прошел санитарную обработку, призванную уничтожить вшей, ему выдали два комплекта хлопчатобумажной униформы в горизонтальную полоску, две полосатые — «домиком» — крошечные шапочки; парикмахер обкорнал его волосы так, что на голове остался только небольшой, в дюйм, «ежик». Кроме того Арчеру присвоили номер — 4162. Как только он надел униформу, его привели в кабинет начальника тюрьмы. Он более не чувствовал себя человеком, он стал номером.

— Распорядок тюрьмы базируется на модифицированной Обернской системе, названной так по имени тюрьмы в Оберне, штат Нью-Йорк, — продолжал начальник тюрьмы. — Вам надлежит в течение всего светового дня соблюдать полнейшую тишину — как во время работы, так и во время еды. Передвигаться будете с кандалами на ногах, глаза должны быть всегда обращены вниз. Только вечером, возвратившись в камеру, вы сможете разговаривать, но только с сокамерником. Все скандалы и драки будут наказываться самым решительным образом. В случае каких-либо нарушений правил тюремного распорядка вы будете подвергаться одиночному заключению и посажены на хлеб и воду. Могу вам гарантировать, что это чрезвычайно неприятно. Так что мой вам совет — избегать каких бы то ни было нарушений режима.

Тем не менее я полагаю, что наше заведение основано на гуманных принципах. Вы молоды и впервые преступили закон. Я вовсе не намерен превращать вас в заматерелого преступника. Если вы будете вести себя вполне достойно, то можете получить, как мы это называем, «скидку». А именно: за каждые десять дней заключения, проведенные без нарушений тюремного режима, у вас будет вычитаться по одному дню срока. Таким образом, оказывается возможным уменьшить время пребывания здесь на одну десятую, в вашем случае — это шесть месяцев. Но стоит вам совершить хотя бы одно-единственное нарушение, и вся скидка будет аннулирована. Понятно? Можете говорить.

— Да, сэр.

— Отлично. Если вам понадобится священное наставление, можете получить Библию. Ваша камера номер 41. Желаю удачи, 4162. Введите следующего заключенного.

Надзиратель схватил Арчера за правую руку и вывел его из кабинета. Арчера провели затем по широкому коридору, на стенах которого красовались портреты губернатора штата Огайо и двух сенаторов. Наконец его подвели к еще одной металлической двери. Над ней была укреплена табличка: «Вы входите в корпус «А». Надзиратель, сопровождавший Арчера, позвонил. Открылся глазок, затем дверь.

— Заключенный 4162, определенный в камеру 41, — объявил надзиратель и впихнул Арчера внутрь. С его ног кандалы сняли, но на запястьях все еще оставались стальные наручники. Теперь и новый надзиратель обыскал Арчера. Они находились в небольшом вестибюле перед стальными прутьями решетки, которая протянулась от пола до самого потолка. По другую сторону решетки находилось просторное помещение высотой в три этажа. По правую сторону этого помещения располагались три яруса камер. Из стены выдавались стальные газовые рожки. За располагавшимися слева окнами, забранными крепкими решетками, виднелся тусклый дневной свет, которому, казалось, не хотелось проникать в это здание. Весь же корпус был пустым и до странности тихим.

— Заключенный 4162, определенный в камеру 41, — объявил второй надзиратель третьему, находившемуся по внутреннюю сторону решетки. При этих словах внутренний надзиратель открыл створку ворот, и Арчера впихнули внутрь корпуса. Надзиратель сразу же вновь запер ворота, затем схватил Арчера за левую руку повыше локтя; пальцы больно впились в руку. Надзиратель повлек Арчера по длиннейшему коридору, протянувшемуся по всему корпусу до металлической лестницы. Надзиратель был молодым, черноволосым мужчиной с рябым лицом.

— Тебе наверняка понравится сокамерник, 4162, — мягко сказал он. — Он индеец, ненавидит всех белых. А ты ведь самый что ни на есть белый, 4162, так что побереги ж…, иначе в одно прекрасное утречко проснешься, а ты уже мертв. Что на это думаешь, а?

Арчер хотел что-то ответить, но тут вспомнил: молчание. Чтобы скидка была. Надзиратель осклабился.

— Вижу, ты неглуп, 4162, не стал мне отвечать. Однако настанет день, ты забудешься и заговоришь. И вот уж тогда я отправлю тебя в одиночку. Мне, конечно же, очень бы не хотелось поступать так с таким славным парнем, как ты. Конечно, ты уже не будешь таким славным после нескольких недель, проведенных в одиночке.

И он захохотал. Рука Арчера болела. Кроме того, изо рта надзирателя отвратительно воняло табаком.

— Меня зовут сержант Вулридж, 4162, — продолжал тем временем надзиратель, пока они поднимались по ступеням металлической решетки лестницы. — Я пользуюсь уважением у арестантов. Очень большим. И с тобой мы также будем друзьями, 4162. А что тут делать, а? Только дружить и ждать, ждать и дружить. А ждать тебе придется ох как долго, 4162! Конечно, потому и даем тебе эту чудесную камеру во втором ярусе. Что-то вроде камеры с хорошим видом. Просторную, как, впрочем, и остальные здешние камеры. Ты и Джо Тандер. Он индеец из племени шоуни. И такое дерьмо, какое редко встретишь. Говорят, однажды он снял скальп у белого мальчика пяти лет. Представь себе! Ну вот мы и пришли, вот он, дом, уютный дом.

Поднявшись на второй ярус, они пошли вдоль затянутого решеткой прохода мимо металлических дверей с крошечными зарешеченными оконцами. И вот подошли к двери с номером 41. Вулридж отцепил от пояса связку ключей и открыл ее.

— Сейчас время ужина, — сказал Вулридж. — Сегодня у тебя ужина не будет, но ты ничего не потерял. Если честно, здесь кормят жутким дерьмом… — Еще одним ключом он отомкнул наручники. Как только Арчер принялся растирать поврежденную браслетами кожу, надзиратель закончил: — Так что, 4162, это и есть твоя камера. Тут должно быть чисто. Мы иногда устраиваем внезапные проверки, и если вдруг окажется, что у вас тут грязь, можешь угодить в одиночку. Передавай привет Джо Тандеру.

Впихнув Арчера в камеру, Вулридж захлопнул металлическую дверь и закрыл ее на замок.

Оставшись один, Арчер опустился на койку. Она была металлическая, покрыта тонким матрасом, в ногах было аккуратно сложено одеяло. Камера имела три с половиной фута в ширину и семь в длину, словом, каменный мешок, кошмар для страдающих клаустрофобией. Крошечное оконце в двери было единственным вентиляционным отверстием; через это же самое оконце в камеру проникал свет. Никаких иных источников света, равно как и никакого окошка во внешний мир, тут не было. Помойная бадья на полу заменяла туалет.

— О Господи, — прошептал Арчер, закрыв руками лицо. Его заживо замуровали тут вместе с индейцем-убийцей по имени Джо Тандер.

Тело Арчера изнывало без Эммы, тогда как мысль его устремилась на волю, в Калифорнию. Он задумался над тем, суждено ли ему когда-нибудь увидеть то и другое…

Он лежал на койке, сжавшись в комок, пытаясь сном отгородиться от ужасного мира.

Арчер был разбужен властной рукой, которая схватила его за предплечье и сдернула с койки.

— Что это ты делаешь на моей койке, белый, а? — прошептал, глядя ему в глаза, человек с таким злобным лицом, какого Арчер прежде никогда не видел. На правой щеке у него был огромный шрам, черные глаза пылали; лицо украшали ястребиный нос, высокие скулы, кожа имела темно-коричневый оттенок, а волосы на голове были черными и густыми. Человек этот буквально сорвал Арчера с койки и швырнул его на каменный пол камеры. — Я Джо Тандер, и никакой белый не смеет ложиться на мою койку, понял, белый?!

Высокий, мускулистый индеец был, судя по внешности, двадцати с небольшим лет. Он склонился над Арчером, сверкнув глазами. Арчер при падении сильно ударился головой о пол, и потому в глазах у него мелькали звездочки.

— Я не знал, что койка твоя, — зло выпалил он, пытаясь сесть. Джо Тандер сильно толкнул его, затем прыгнул ему на живот, ударив ногами с такой силой, что Арчер застонал от боли.

— А кому же, мать твою, эта койка принадлежит? Я провел в этой камере два года, так их и растак, я в ней хозяин, понял, белый?

Арчер обхватил Джо Тандера за колени и рванул на себя так, что индеец оказался в воздухе, сделал что-то вроде сальто назад и сильно ударился головой о металлическую дверь. Взвыв от боли и злости, индеец бросился на Арчера, который только поднимался на ноги. Арчер нагнул голову и, как баран, головой ударил Джо Тандера в живот. Тот вновь ощутил прелесть свободного полета, на сей раз перелетев через голову ловко пригнувшегося Арчера. Индеец едва не угодил в парашу. Встав на ноги, он бросился в атаку, и теперь они, ограниченные тесными рамками камеры, начали драться, крича и завывая. Шум, подобно ножу, вспорол тишину тюрьмы: заключенным других камер передалось истеричное возбуждение, и они тоже принялись орать и трясти двери своих камер. Весь корпус наполнился звериным ревом двух сотен мужчин, истомившихся по крику в условиях вынужденной тишины, этой странной новации в современной истории пенитенциарной системы. Раздались пронзительные свистки надзирателей. Громко топая по металлической гулкой лестнице, надзиратели бросились толпой к дверям камеры 41. Сержант Вулридж отомкнул замок, вместе с двумя охранниками ворвался в камеру, и они полицейскими дубинками оглушили дерущихся зеков.

— Обоих! В одиночки!!! — завопил Вулридж.

Один из тюремщиков схватил Джо Тандера и ударом дубинки по голове чуть не вырубил индейца. В тот самый момент, когда Арчер поднес руку, чтобы проверить, насколько серьезна рана над левым глазом, второй надзиратель схватил его. Обоих заключенных вытащили из камеры.

— Тридцать дней одиночки каждому!

— Эй, белый! — крикнул Джо Тандер. — Ты молодец, здорово дерешься!

Арчер едва ли понимал, что он кричит.

— Увидимся через месяц, — продолжал кричать индеец с каким-то маниакальным упорством. — Мы отлично сойдемся, увидишь!

— Молчать! — гаркнул Вулридж, с силой опуская дубинку на голову Джо Тандера.

Индеец застонал и рухнул на пол, потеряв сознание.

 

Глава восьмая

— Ямайка, — мягко произнесла графиня Давыдова. — До чего же прекрасно! Как во сне!

Русская леди стояла возле палубного ограждения левого борта корабля. Клипер скользил вдоль побережья этого карибского острова. В ослепительно ярком сиянии солнца узкая полоска белоснежного песчаного пляжа была границей, отделявшей воду от заросших деревьями склонов, которые переходили в сверкающие вершины гор. В прозрачных бирюзовых водах Ямайка являла собой подлинную сказку. Однако для Эммы, которая стояла рядом с Зитой, Ямайка выглядела зловещей.

— Почему он передумал? — спросила она, держа легкий кружевной зонт таким образом, чтобы яркие солнечные лучи не падали на лицо. — Отчего мы не плывем в Гавану?

— Капитан Кинсолвинг сказал, что изменил маршрут исключительно ради вас, — сказала Зита, которая также защищала зонтом лицо от солнца. — В Кингстоне есть синагога. По-моему, с его стороны это весьма тактично.

— Да, разумеется, однако… — Эмма прикусила губу. Ей нравилась Зита, однако она не была вполне уверена, что может доверить ей секрет, заключавшийся в том, что Скотт Кинсолвинг пообещал по прибытии в Гавану помочь ей весьма нетривиальным способом. И вот вместо этого корабль внезапно изменил курс и теперь подошел к Ямайке. «Он предал меня, — подумала Эмма, испытывая чувство, близкое к отчаянию. — Но почему? И можно ли рассказать обо всем этом Зите? Она так близка с папочкой, уж не передаст ли она ему наш разговор? И вообще, что делать?»

Эмма обернулась и увидела, как, заложив руки за спину, с улыбочкой на загорелом лице, к ней по палубе направляется Скотт. «Здоровенная обезьяна! — подумала она. — И какая у него улыбочка! А ведь он действительно предал меня. Будь моя воля, убила бы его!»

— Доброе утро, дамы, — произнес Скотт, приподнимая шляпу и делая при этом сдержанный учтивый поклон. — Согласитесь, для женитьбы лучшей погоды и желать нельзя, не так ли? А как себя чувствует будущая новобрачная?

Он усмехнулся, и Эмме показалось, что вместе с усмешкой все его ехидство выплеснулось ей прямо в лицо.

— Будущая невеста находится в убеждении, что церемония бракосочетания должна состояться в Гаване. — Она прямо-таки швырнула эти слова ему в лицо.

— Да, но Ямайка гораздо романтичнее. Вот вы знаете, например, что само слово «ямайка» происходит от старинного слова кубинских индейцев «хаумаск» и что…

— Меня абсолютно не волнует, что означает слово «ямайка», — перебила Эмма. — Но я отлично знаю, что означает слово «кинсолвинг». Оно означает «предатель».

Скотт рассмеялся.

— Как знать, как знать… К полудню мы бросим якорь в Кингстонском заливе, неподалеку от Порт-Ройал. Я предоставлю лодку, ваш жених сможет сойти на берег, а сойдя, подготовит все необходимое для бракосочетания.

— И вовсе он не мой жених, — почти крикнула Эмма, изо всех сил сжав кулаки.

— Можете называть его, как вам заблагорассудится, но завтра он женится на вас. Так что, — капитан вновь учтиво приподнял шляпу, — за сим разрешите откланяться.

Сопровождаемый взглядом Эммы он двинулся прочь.

— Эмма, дорогая, почему вы так враждебно настроены по отношению к капитану? — поинтересовалась Зита.

— В его облике есть нечто такое, чего я терпеть не могу.

— Ну, это же очевидно!

«Что же мне делать? — думала тем временем Эмма. — Я вовсе не хочу выходить за Дэвида. Мне нужен только Арчер. О, Арчер, где ты сейчас? Где ты, любовь моя?»

Зита увидела слезы в глазах молодой женщины и все поняла. Она дружески сжала руку Эммы, желая хоть как-то ободрить.

— Дэвид такой приятный молодой человек, — сказала Зита. — И очень любит вас. Все будет отлично, вот увидите.

— Ничего отличного не будет, — тихо возразила Эмма. — Я совсем не люблю его. Ох, Зита… — сказала она, печально глядя на графиню. — Разве может быть брак без любви? Разве он может быть удачным?

— Мой был таковым, — с улыбкой ответила Зита. — Вы путаете страсть с любовью. Впрочем, для женщины столь молодой, как вы, это вполне естественно. Но рано или поздно вы поймете, что страсть быстро проходит. А любовь, если она настоящая, может продлиться до гробовой доски и даже за ней, вероятно.

Однако Эмме было девятнадцать, и проблема гробовой доски не слишком ее интересовала. Для нее любовь без страсти была бессмысленна.

Паруса были свернуты, якорь брошен, клипер «Императрица Китая» покоился на волнах изумительного Кингстонского залива. По правому борту тянулся длинный полуостров, защищающий залив. На самой оконечности полуострова находились остатки Порт-Ройал, который после ужасного землетрясения 1692 года исчез в море. По левому борту на северо-востоке возвышались гора Лонг, а за ней гора Даллас, названная в честь семейства, среди членов которого был человек, только что завершивший свой срок на посту вице-президента Соединенных Штатов и давший свое имя одному из городов Техаса.

Дэвид Левин, который в лучшем своем костюме и высокой шляпе с полями выглядел на удивление симпатичным, стоял сейчас на главной палубе, держа Эмму за руки.

— Я вернусь сегодня же вечером, — сказал он и улыбнулся, отчего его вечно сосредоточенное лицо книгочея осветилось изнутри мягким светом любви. — О, дражайшая Эмма, я действительно верю, что счастливее меня нет сейчас никого на свете. Скажи, ты ведь тоже счастлива?

— Да, — мрачно ответила она.

У парапета возле Зиты и Феликса стоял как ни в чем не бывало и ухмылялся, глядя на Эмму, Скотт Кинсолвинг, скрестив руки на массивной груди.

— Поцелуйте невесту! — игриво крикнул он. — Дайте посмотреть, как влюбленные милуются!

Присутствовавшие при этом члены экипажа заухмылялись, а Эмма бросила на капитана убийственный взгляд.

— Капитан Кинсолвинг, я думаю, что вам следует, если вас это не затруднит, заняться своим делом.

— Но, мисс де Мейер, мы, бедные моряки, так истосковались по возвышенному. Наши души прямо-таки изнывают по нежным чувствам. Ну же, мистер Левин, исполняйте свои обязанности! Поцелуйте вашу невесту, сэр!

— С удовольствием, капитан!

Дэвид пылко обнял Эмму и поцеловал ее прямо в губы, так что матросы зааплодировали и засвистели.

Эмма тотчас же оттолкнула Дэвида.

— Ну хватит, Дэвид, — пробормотала она, поправляя шляпку, которую Дэвид неловко сдвинул набок. — А теперь, пожалуйста, иди.

— Она любит его! — крикнул Скотт. — Видел ли кто-нибудь подобную страсть? Я готов прямо-таки обреветься, черт возьми!

Эмма, взгляд которой не предвещал ничего хорошего, медленно сложила свой кружевной зонт, подошла к Скотту и ударила его этим зонтом по голове. Матросы просто с ума сошли от восторга, а Скотт лишь почесал голову и ухмыльнулся, глядя, как Эмма стремительно уходит прочь.

Отец догнал ее, явно шокированный.

— Эмма! — воскликнул он, едва поспевая за ней. — Я никогда не видел подобной неприличной выходки!

— Погоди, ты еще не то увидишь, — пообещала Эмма, с треском раскрывая зонт. — Раз уж ты заставил меня сделать это… пойти на это аморальное замужество…

— Можно мне напомнить тебе, что именно ты вела себя аморально? — сказал он, переходя на немецкий. — Вспомни, что тебя воспитывали как леди, а не как потаскуху.

Слово, которое употребил Феликс, было столь непристойным и грубым, что Эмма от удивления разинула рот и едва не покраснела.

— Папочка, — прошептала она. — Это так жестоко! Я просто потрясена!

— А я был потрясен, глядя на тебя! И отныне будь любезна вести себя как положено!

Скотт с интересом наблюдал за этой перебранкой, потом, повернувшись к Дэвиду, сказал:

— Шлюпка ожидает вас, сэр!

— Благодарю вас, капитан.

И Дэвид начал спускаться по трапу. Сверху утлая лодчонка с двумя матросами на веслах казалась игрушечной.

— До свидания, мистер Левин, — перегнувшись через борт, прокричал Скотт, радостно помахав рукой. Дэвид помахал в ответ, а затем, неуклюже ступив на дно шлюпки, кое-как уселся на банку, и гребцы дружно налегли на весла.

— Как только лодка возвратится, — сказал Скотт, обращаясь к мистеру Розберри, своему штурману, — мы отплывем. Курс на Порт-оф-Спейн, что в Тринидаде. Там, а не в Кингстоне мы запасемся провиантом.

Когда он направился в свою каюту, мистер Розберри выглядел ошарашенным.

— Да, но как же быть с мистером Левином?

— А что такое с мистером Левином?

Когда час спустя Эмма увидела, что матросы поднимают паруса, то в первое мгновение она почувствовала смущение. Когда же огромные полотнища белых парусов были натянуты, когда ветер наполнил их, когда якорь был поднят и корабль развернулся, она спросила одного матроса:

— Скажите, а что случилось?

— Отплываем в Тринидад, мэм.

— Но мистер Левин…

Матрос только пожал плечами, а на лице Эммы появилось выражение крайнего недоумения. Корабль между тем разворачивался, готовясь покинуть воды залива. Тут до Эммы дошел замысел капитана, и она расхохоталась. Пробежав через всю палубу, Эмма скрылась за дверью, которая вела в капитанские апартаменты. Пройдя по лестнице и узкому коридору, она постучала в дверь. Открыл Эмме Абнер Пибоди; веснушчатый мальчик, прислуживающий капитану.

— Здесь ли капитан Кинсолвинг? — спросила она.

— Нет, мэм, он наверху.

— Вот как?

— Но как только выйдем из Кингстонского залива, он непременно придет сюда пообедать. Если хотите подождать его, я пойду и скажу ему, что вы здесь.

— Что ж, спасибо.

Абнер отошел чуть в сторону, давая возможность Эмме пройти в каюту. После того как он вышел и прикрыл за собой дверь, Эмма огляделась. Уютная и безукоризненно чистая каюта, отделанная деревянными панелями, с низким потолком. И кроме того — что вовсе не было странным, — каюта имела все признаки того, что здесь обитает настоящий мужчина, который занимается истинно мужским делом. Подойдя к книжному шкафу, Эмма внимательно рассмотрела надписи на кожаных корешках книг, провела пальцем по верхнему обрезу нескольких томов и посмотрела на палец — пыли не было.

— Должно быть, он и вправду читает их, — воскликнула пораженная Эмма.

Обойдя кресло, обтянутое красным плюшем, которое было накрепко привинчено к полу, чтобы морская болтанка не мешала уютному отдыху, Эмма подошла к рабочему столу Скотта. Сразу за столом, возле стены, находился секретер орехового дерева, предназначенный для хранения бумаг; все выдвижные ящики секретера были аккуратнейшим образом снабжены табличками. Вытащив наугад один ящик, Эмма увидела в нем карту южной части Атлантики. Она провела пальцем маршрут вдоль Южной Америки, далее через Магелланов пролив. Вспомнились сказанные Зитой слова о том, что они будут огибать Южную Америку зимой и что это может оказаться опасным для беременности Эммы. Нервно передернув плечами, она задвинула ящичек.

Затем перевела взгляд на стол, на котором стояли полочки с курительными трубками и симпатичная серебряная чернильница; когда Эмма попыталась приподнять ее, то поняла, что и чернильница так же накрепко привинчена к столу. Сколько дней они были в море, однако пока что путешествие проходило сравнительно гладко, но глядя на чернильницу, которая при сильном шторме может превратиться в опасный летающий предмет, Эмма вновь подумала о том, что впереди их ожидают суровые моря. Она положила ладонь на живот. Там, внутри нее, развивается ребенок. Ребенок Арчера. Любой ценой она должна защитить его.

Легкая дрожь и тошнота вернули Эмму к действительности. Она перевела взгляд на правую сторону каюты, где находилась койка. Подойдя поближе, Эмма обратила внимание, что постель имела безукоризненный вид, как и все, что находилось в каюте. Тут взгляд ее упал на что-то, выглядывавшее из-под подушки. Протянув руку, она вытащила маленький дагерротип, оправленный в старинную золоченую рамку овальной формы. То был портрет чрезвычайно привлекательной молодой женщины, облаченной в странные одежды.

Глаза Эммы расширились от удивления, когда она поняла, что эта женщина — китаянка.

— Капитан, я требую, чтобы вы объяснили свой неслыханный поступок! — Придерживая рукой шляпу, поскольку ветер заметно крепчал, Феликс де Мейер вынужден был кричать, ибо находился в кормовой части палубы, где он наконец сумел отыскать Скотта. Капитан стоял возле борта, глядя в подзорную трубу, обращенную в сторону Порт-Ройал. Корабль выходил из залива, оставляя остров слева по борту.

— Какой неслыханный поступок, мистер де Мейер? — небрежно поинтересовался Скотт.

— Вы оставили мистера Левина в Кингстоне, сэр.

— Ах, вот какой, оказывается, неслыханный поступок! Да, мне чрезвычайно неприятно, однако дело в том, что барометр вдруг начал падать настолько стремительно, что ради безопасности судна я счел необходимым без промедления выйти в море.

— Но ведь вы, конечно, вернетесь за ним?

Скотт наконец оторвался от подзорной трубы.

— Боюсь, что мне едва ли удастся сделать это, мистер де, Мейер. Знаете, график движения очень жесткий.

Феликс был потрясен.

— Но ведь не можете же вы просто так взять и оставить юношу. У него совсем мало денег…

— Не знаю, обратили вы внимание или нет, что в заливе находился еще один клипер? Это «Летящее облако» из Нью-Бэдфорда. Я послал записку капитану этого судна, Маккини, с просьбой подобрать мистера Левина и довезти его до Сан-Франциско. Капитан — мой старинный друг, и он охотно согласился. Условия на том судне ничуть не хуже, и мистер Левин прибудет в Сан-Франциско буквально через несколько дней после нас. — Скотт передал подзорную трубу мистеру Розберри и дружелюбно улыбнулся Феликсу.

— Что бы вы ни думали обо мне, сэр, поверьте, я не дурак, — сказал в припадке гнева Феликс. — Все это было заранее спланировано, разве не так? Неужели моя дочь предложила вам этот сумасшедший план?

— Ваша дочь ничего не знает, мистер де Мейер. Я понимаю, что ее сердце будет разбито, поскольку ближайшие четыре месяца она будет оторвана от мистера Левина. Но что-то подсказывает мне, что она переживет это. Хотя ваша дочь и обладает неотразимым женским очарованием, она, без сомнения, очень сильная молодая леди. Подозреваю, что Эмма переживет даже конец света. А теперь прошу простить, сэр, наступило время моего обеда. Так держать, мистер Розберри.

Приложив пальцы к шляпе, капитан направился на корму, оставив франкфуртского ювелира в крайнем замешательстве.

Несколько секунд спустя Скотт уже открывал дверь своей каюты. Он заметил, как Эмма быстрым движением спрятала руку за спину, обратил он также внимание и на ее испуганный вид. На ней было белое, отороченное зеленой лентой хлопчатобумажное платье с плотно облегавшим фигуру лифом, который у талии распускался, подобно цветку, пышной юбкой. Увидев сердитый взгляд, капитан вновь подумал, что Эмма восхитительна. Сейчас он также заметил, что румянец стыда окрасил ее щеки; порозовев, она и вовсе стала бесподобной. Скотт подумал, что от такой женщины и впрямь захватывает дух.

— Добро пожаловать, мисс де Мейер, — сказал он, закрывая за собой дверь. — Мальчик, что прислуживает мне, сказал о вашем визите. — Скотт снял шляпу и кивнул на стол, стоявший возле дивана. — Может, составите мне компанию и отобедаете со мной?

— Очень любезно с вашей стороны, капитан, с удовольствием.

— Хотя, с другой стороны, может быть, вы потеряли аппетит, горюя по поводу потери мистера Левина?

— Вам прекрасно известно, что это вовсе не так, капитан. Так что давайте сведем притворство к минимуму. Хотя по тому, каким образом вы избавились от Дэвида, я могу сделать вывод, что у вас лукавая скрытная натура, что, как известно, зачастую выручает в игре.

— А это совсем неплохо до тех пор, пока игра приносит дивиденды, не так ли? — поинтересовался он, вешая шляпу на крюк.

— О да, конечно. Но я пришла сюда вовсе не для того, чтобы критиковать вас, капитан. Я пришла поблагодарить вас и хочу также принести извинения за свое сегодняшнее поведение.

Скотт взъерошил волосы.

— Да уж, вы изрядно меня поколотили. Уж и не знаю, может быть, имеет смысл, когда вы рядом, надевать шлем?

— Обещаю вам, что это никогда не повторится.

— Мм… Я, видите ли, только что беседовал с вашим отцом, который выглядит выбитым из колеи. Я объяснил ему, что устроил все так, что мистер Левин последует по нашему маршруту на другом судне, однако и это, судя по всему, не успокоило вашего отца.

— И все же никак не могу понять, отчего это вы направились на Ямайку вместо Гаваны?

— Я знал, что «Летящее облако» будет в Кингстоне и что мне удастся избавиться от мистера Левина при минимальных для него неудобствах.

— Что ж, очень мило с вашей стороны, я вечно буду вашей должницей.

— Я намерен в один прекрасный день полностью истребовать с вас этот долг. А можно поинтересоваться, что это вы прячете за спиной?

Чуть поколебавшись, она вытащила дагерротип.

— Кто это?

Он был явно потрясен, что отчетливо читалось в его зелено-голубых глазах. Подойдя к Эмме, капитан резким движением вырвал портрет.

— Ведьма! — прорычал он. — Кто, черт возьми, разрешил вам шарить в моей каюте?

— Но я вовсе не шарила…

— Хотел бы, черт бы вас побрал, узнать, как же тогда это называется?!

Подойдя к своему рабочему столу, он выдвинул один из ящиков, положил туда дагерротип и резко задвинул ящик. Затем так же стремительно, как вспыхнул от ярости, Скотт сумел обуздать свои эмоции. На лицо возвратилась его обычная сардоническая улыбка. «Очаровательно! — подумала Эмма. — А ведь он, оказывается, еще и актер! Посмотришь — сплошное самообладание, выдержка, а под ними, оказывается, скрывается страстный человек».

Раздался стук, и дверь открыл прислуживающий капитану мальчик.

— Можно накрывать на стол, капитан? — спросил Абнер.

— Да, мы обедаем вдвоем. Мисс де Мейер составит мне компанию.

— Слушаюсь.

Когда он вышел, воцарилось неловкое молчание.

— Ее зовут Чинлинг, — мягко сказал Скотт. — Мать ее — маньчжурская принцесса, отец — принц Кунг. Он был вице-королем Двух Куангов и самым, пожалуй, влиятельным человеком во всем Китае после императора и главного евнуха.

— Не уверена, что такое слово, как «евнух», можно так вот запросто произносить в присутствии дамы, — несколько чопорно сказала Эмма.

— Пардон, все время забываю, насколько вы респектабельны. А вы знаете, что такое «евнух»?

— Да. Но вот что такое «Два Куанга»?

— Это две китайские провинции — Куантунг и Куангси. Куангси граничит с королевством Лаос на юге, а Куантунг — это самая восточная территория. И Кантон, и Гонконг расположены на территории провинции Куантунг. Это два очень важных для императора города. Однако дело в том, что китайцы и сами не знают, чего хотят. За последние столетия их общество практически не претерпело изменений, их император до сих пор думает, что он — Бог…

— Как думаете вы?

— Куда мне… Как бы то ни было, моя компания установила многочисленные деловые контакты с Китаем, но эти проклятые императорские сановники постоянно меняют правила игры. В Китае живут четыреста миллионов человек — только вдумайтесь в эту цифру! Четыреста миллионов! Поистине бездонный рынок для американских и европейских предприятий. У китайцев практически отсутствуют производимые фабричным способом товары…

— Да, но ведь у них нет и денег, — сказала Эмма, более заинтересованная, чем могла предполагать.

— Это так, но ведь деньги произрастают из торговли. Мы приобретаем у них шелка, фарфор, но с вас три пота сойдет, прежде чем вы сумеете что-нибудь продать им самим! Император и его двор относятся ко всем иностранцам с огромным подозрением и какие только преграды не выдумывают для «круглоглазых» — это одно из наиболее вежливых китайских выражений, обозначающих нас, белых. Чтобы чего-нибудь там добиться, мы должны давать взятки китайским официальным лицам. Принц Кунг брал огромные взятки, об этом узнал император. Он послал своих баннерменов арестовать принца Кунга; его арестовали, привезли в Запретный Город и отрубили голову. — Эмма вздрогнула. — Извините, Эмма, однако китайцы — люди очень грубые. Как бы то ни было, жена и дочь принца сумели спрятаться, и баннермены их не нашли…

— Баннермены — это кто?

— Вам действительно интересно?

— Не было бы интересно, я бы не спрашивала. Напоминаю вам, капитан, что я не какая-нибудь дурочка.

— О да, я это вижу. Значит так, придется сделать небольшой экскурс в историю. В тысяча шестьсот сорок четвертом году маньчжурская конница обрушилась на Пекин и захватила город. Последний император династии Мин повесился на дереве, а маньчжуры основали новую династию, которая получила название Чинг. Представители именно этой династии и находятся сейчас у власти в Китае. Армия маньчжуров состоит из восьми больших военных подразделений, называемых «баннерами», а военные называются «баннерменами».

— Иными словами, солдаты?

— Точно. Принцесса Кунг, которую зовут Ах Той, отлично понимала, что и ее, и ее дочь баннермены непременно убьют, и потому они скрылись. Я с ними познакомился на приеме в доме одного английского купца в Кантоне. Ах Той доставила свою дочь ко мне на корабль и упросила, чтобы я отвез их обеих в Америку. Мне было весьма сложно отказать, и потому я вынужден был пойти им навстречу. Сейчас они проживают в Сан-Франциско.

— И это все?

Он пожал плечами.

— По-моему, вполне достаточно.

— Совершенно недостаточно, ибо не объясняет, почему это вы так разозлились, когда увидели у меня в руках дагерротип Чинлинг, который я обнаружила у вас под подушкой. Недостаточно и для того, чтобы понять, почему люди у вас за спиной шепчутся о вашей тайной любовной жизни. Разве не правда, капитан, что эта самая Чинлинг и есть ваша любовница?

И опять Эмма увидела, как глаза его вспыхнули огнем.

— А если и так? — мягко сказал капитан.

Эмма направилась к двери.

— Благодарю вас за приглашение вместе отобедать, капитан, но я только сейчас вспомнила, что у меня ранее уже была назначена встреча.

— Черт вас побери! — взревел он, выходя из-за стола. — Хватит разговаривать со мной таким идиотским образом, нахалка! Говорите прямо, что вам не по душе? То, что я сплю с китаянкой?

— Именно! — крикнула она, поворачиваясь к капитану. — В ту самую секунду, как только я впервые вас увидела, я сразу же подумала, что в вас есть что-то неприятное, и сейчас я наконец поняла что именно.

— Вы, прекрасная фанатичка! — Взяв Эмму за плечи, он привлек ее к себе и поцеловал. Она пыталась вырваться, однако он держал крепко. — Отличается ли этот поцелуй от предыдущего? — спросил он.

Она вытерла губы рукавом платья.

— Да. Он пахнет Чинлинг, ужасный, отвратительный, аморальный человек!

Уперев руки в бока, он рассмеялся.

— Что же здесь, черт побери, смешного? — воскликнула она.

— Вы! Уж кто бы другой говорил про аморальность! А вот скажите мне на милость, кто же затащил к себе в постель смазливого грабителя банков и кто от него забеременел, а?

— О! Ну вы и подонок!

Она что было сил отвесила ему пощечину.

— Сука!

В свою очередь и он ударил Эмму, сильно ударил. У нее появилось на лице такое недоуменное выражение, что капитан вновь рассмеялся.

— Имейте мужество, мисс де Мейер, смотреть правде в глаза: у вас нет никакого права так яростно презирать мою мораль — или отсутствие таковой, как вам будет угодно. Вы маленькая самодовольная лицемерка, которой более всего необходимо, чтобы ее кто-нибудь хорошенько отшлепал. И если бы я не взял себе за правило в отношении вас вести себя как подобает джентльмену, то давным-давно бы уже взял на себя труд отшлепать вас собственноручно. Да, действительно, я сплю с Чинлинг, точнее говоря, она моя наложница, но ничуть не стыжусь этого, хотя и не болтаю об этом на каждом углу. Дело в том, что Чинлинг весьма осведомлена в вопросах любви, и у нее в одном только мизинце больше опыта, чем во всем вашем прельстительном теле. Более того, она не лицемерка!

— Прекратите произносить это слово! Я вовсе не лицемерка!

— А кто же вы в таком случае? И что уж действительно поражает, так это тот факт, что вы, евреи, можете быть столь предвзятыми по отношению к другим, тогда как сами же на протяжении столетий остаетесь жертвами той же самой предвзятости!

Она выдавила кривую усмешку. «Juden… Juden… Juden… — зазвучало в ее памяти скандирование франкфуртских студентов. — Juden… Juden… Juden…».

Раздался стук в дверь, и в каюту просунулась голова Абнера.

— Можно накрывать на стол, капитан?

— Да, можно. Только мисс де Мейер не будет обедать, она так решила.

Эмма взглянула на капитана, потом решительно выпрямилась.

— Отчего же, я составлю вам компанию.

На лице Скотта появилась усмешка.

— Мне кажется, мисс де Мейер, что вы понемногу начинаете нравиться мне, — сказал он. — А это само по себе чего-нибудь да стоит. Хотя мне и самому подобное кажется крайне неправдоподобным.

Эмма одарила его надменной улыбкой.

— Вы как-то сказали, что наступит день, когда я буду умолять, чтобы вы меня поцеловали, так ведь, капитан? Не исключено, что наступит день, когда с подобной мольбой обратитесь ко мне вы.

Скотт уставился на ее спину, когда Эмма невозмутимо подошла к окну каюты и принялась любоваться карибским ландшафтом.

 

Глава девятая

— Почему вы решили помочь мне? — спросила Эмма полчаса спустя, когда Абнер убрал со стола.

Обед оказался превосходным. Эмма выпила два бокала какого-то потрясающего вина и теперь маленькими глотками смаковала третий.

— Иначе говоря, вы хотели бы знать, почему именно я освободил вас от присутствия мистера Левина? Как только я представил, что вы сделаете с этим бедным молодым человеком, если выйдете за него замуж, а именно: разжуете его и выплюнете, так вот, как только я представил себе это, то сразу же разработал план действий, так что вы можете расценивать мой поступок как акт благотворительности.

Чуть опьянев от белого вина, Эмма захихикала.

— Вы и вправду ужасный человек. Но знаете, я сейчас хочу вам сделать одно признание: мне нравится цвет ваших волос.

Абнер открыл коробку сигар, и Скотт взял себе одну.

— Что ж, приятно слышать, что не все во мне вам отвратительно. Вы позволите мне закурить?

— Пожалуйста, мне нравится запах сигар.

Облокотившись о стол, Эмма смотрела, как Абнер подает капитану огонь. Скотт выдохнул дым, а Абнер молча покинул каюту.

— Отвечу на ваш вопрос. Я избавился от мистера Левина главным образом потому, что в моем извращенном мозгу родился дьявольский план.

— О чем это вы?

— Позвольте, я немного расскажу о себе. Я вовсе не романтик. Меня интересуют деньги и власть, но никак не сантименты. За последние несколько лет мне довелось наблюдать подлинное чудо: из жуткого захолустья Калифорния превратилась в самое крупное и быстро развивающееся сообщество на земле. В Нью-Йорке мне довелось слышать, что до конца нынешнего года Калифорния станет, вполне вероятно, еще одним штатом. Но даже если этого не случится, когда-нибудь этот край все равно обретет этот статус. Мне кажется, что как только вы увидите Калифорнию, вы влюбитесь в эту землю, как влюбился в нее я сам. Там есть все.

— А я думала, что вы не романтик.

Скотт улыбнулся.

— Хорошо, пусть будет так, я немного романтик.

— Вы так говорите, как будто это бранное слово.

Он пожал плечами.

— Да, в бизнесе есть определенная романтика. Строительство империи всегда сопряжено с изрядной долей романтики.

Она подняла глаза и удивленно посмотрела на капитана.

— Вы что же, империю строите?

— Как знать. Благодаря так называемой «золотой лихорадке» мне удалось сколотить состояние, и весьма большое. Впрочем, нет, правильнее было бы сказать, очень большое. Вот, скажем, груз на этом судне. Вы, например, знаете, что мы везем?

— Нет.

— Лопаты. Кирпичи. Гвозди. Скобяной товар. Этот корабль — плавучий универсальный магазин. И знаете почему? Потому что в Сан-Франциско огромный спрос на лопаты, кирпичи, гвозди, и поставляя эти товары, я подчас делаю до тысячи процентов чистой прибыли. Это не так романтично, полагаю, как поиски золота, но огромные состояния, которые делаются на золоте, идут в обмен на мои товары. Или вот, скажем, недвижимость. Тоже никакой романтики, но есть земля, которую я весьма недорого приобретаю сегодня, а через несколько лет она будет стоить целое состояние. Извините, я не очень утомил вас?

Он пожевал кончик сигары, внимательно глядя на Эмму.

— Ничуть.

— Ну и отлично. Моя вера в Калифорнию настолько велика, что я решил перебраться туда. Продал в Бостоне дом, теперь отстраиваю дом в Сан-Франциско. Это будет очень большой и весьма эффектный дом. Фактически самый большой в этом городе.

— Поистине, вы не джентльмен, вы просто нувориш.

— Там нет больше ни «нуво», ни тем более «ришей». Что касается Сан-Франциско, то город как раз тем и хорош, что там всякий нувориш. И это весьма серьезно стимулирует. Я намерен стать самым влиятельным человеком в том штате, если смогу. Не исключено, что в один прекрасный день я даже стану тамошним губернатором.

— Да вы амбициозны, ничего не скажешь! Но мне кажется, не все так просто, правда? Я знаю, что Калифорния — место весьма дикое, однако как бы там ни было, но ведь даже калифорнийцы могут подумать, прежде чем голосовать за человека, у которого есть китайская наложница.

Он холодно посмотрел на Эмму.

— Вот именно для этого мне и нужны вы.

Внезапно Эмма протрезвела и насторожилась.

— Кажется, я начинаю понимать «дьявольский план», родившийся в вашем извращенном мозгу, — прищурившись, сказала она.

Подавшись вперед, Скотт понизил голос:

— У нас с вами очень много общего, Эмма. Мы из породы бойцов, мы созданы, чтобы побеждать. Мне нужна такая жена, которая сделала бы из меня респектабельного человека, а вам необходим такой муж, который, в свою очередь, сделал бы вас респектабельной, а вашего ребенка — законнорожденным. Вы и я от этого только выиграем. Выходите за меня замуж, и я сделаю вас королевой Калифорнии. Я подарю вашему ребенку целый мир. Мы с вами чертовски подошли бы друг другу, Эмма, сделались бы непобедимой командой. Что вы думаете об этом?

— Думаю, что вы забыли об одной существенной вещи — о любви.

— Но я же сказал, что я не романтик.

— Зато я романтична. Для меня любовь — самое важное, что есть на свете.

— Вы слишком часто говорите о любви, но если хотите знать мое мнение, то вы производите впечатление весьма практичной особы, из тех, про кого говорят «себе на уме». Подумайте о практической стороне сделанного мною предложения, Эмма, и вы увидите все в моем свете.

Едва ли какие-нибудь другие слова могли столь сильно рассердить Эмму. Ибо, сам того не подозревая, Скотт задел то, что Эмма считала своей «ахиллесовой пятой»: она действительно была чрезвычайно практичной женщиной. Она была, пожалуй, столь же практичной и мудрой в бытовых делах, как ее покойная мать, которая устроила авантюрное замужество, отдав дочь за Антона Швабе. Поднявшись из-за стола, Эмма наградила капитана своим самым ледяным взглядом.

— Благодарю вас за теплое и весьма сердечное предложение, капитан, однако вынуждена отказать. Может, вы и богатейший человек во всей Калифорнии, но вы никогда не станете так богаты, как я, потому что я люблю. Но, разумеется, вам этого не понять.

И она стала обходить стол. Вскочив, Скотт схватил ее за руку.

— Черт возьми, Эмма, не будьте идиоткой! Ваш отец все равно выдаст вас за кого-нибудь замуж, так что забудьте разные красивости про любовь. Ведь я же предлагаю вам целый мир, преподношу его на серебряной тарелочке.

— Пустите меня! Меня не интересуют ваши предложения, разве непонятно? Мне очень вас жаль. В вашей душе нет ни грана любви. Все, чем вы располагаете, — это горой гвоздей, кирпичей и прочего скобяного товара.

Эмма высвободила руку и направилась к двери.

— Я-то думал, что вы умны, — мягко сказал Скотт. — Наверное, я ошибся. Ладно, можете выходить за вашего чертового грабителя, если, конечно, ему посчастливится выйти когда-нибудь из тюрьмы!

Рука ее, коснувшаяся дверной ручки, сжалась так, что даже пальцы побелели. Эмма прикрыла глаза, стараясь успокоиться.

— Рано или поздно он непременно выйдет, — прошептала она. — И я его дождусь.

— Лучше надейтесь на то, что он, выйдя на свободу, не почувствует отвращения, увидев ваши морщины!

Глаза ее расширились. У капитана вновь играла на губах привычная наглая ухмылка. Эмма оглядела каюту, затем выкрикнула:

— Если бы тут было хоть что-нибудь неприбитое, я швырнула бы вам это в рожу! Неприбитая разве что фотография вашей чертовой Чинлинг! — С этими словами она распахнула дверь и убежала.

Скотт глубоко затянулся сигарой и выпустил струю дыма. Через секунду ухмылка искривила его губы.

— Правильно говорят, есть несколько способов содрать шкуру с кошки, — сказал он. — А это будь здоров какая котяра!

Сержант Вулридж и два надзирателя по имени Паттерсон и Эванс спустились по каменным ступеням в подвальное помещение корпуса «А» каторжной тюрьмы штата Огайо. Открыв зарешеченную дверь, они вошли в узкий и темный каменный коридор, свет в который поступал через небольшие потолочные оконца, размещенные вдоль одной стороны потолка. Пройдя мимо нескольких дверей, каждая из которых имела высоту в три фута, охранники остановились около двери с номером 4. Она целиком была изготовлена из металла; в ней имелись отверстия в четыре квадратных дюйма и еще была сделана небольшая дверца, больше похожая на почтовый ящик.

— Откройте! — распорядился Вулридж.

Паттерсон вытащил связку ключей, выбрал нужный, а Эванс светил ему фонарем «бычий глаз», свет которого несколько разрядил полумрак подземелья. В коридоре стоял такой отвратительный запах, что даже надзиратели морщили носы. Паттерсон открыл дверь, и в тишине подземелья громко скрипнули петли. Внутри была кромешная тьма.

— Коллингвуд! — выкрикнул сержант. — Тридцать дней истекли. Можешь выходить, только прикрой руками глаза, иначе будет больно от света.

Молчание.

— Коллингвуд?

Молчание.

— Проклятье! — прошептал сержант. — Подохла там эта скотина, что ли?

— Не-а, утром он получал хлеб и воду. Ну же, Коллингвуд, выматывайся!

— Пойди и вытащи его оттуда.

— Господи, Сардж, тут же сплошное дерьмо! Не заставляй меня входить туда. Он ведь просидел тут целый месяц, к тому же последнюю неделю было очень тепло.

— Посветите туда… Эй, обожди-ка! Вот и он!

Совершенно голый человек на четвереньках медленно выполз из тесной, пяти футов высотой, одиночки. Его светлые волосы были выпачканы в дерьме, с подбородка свисала борода пяти дюймой длиной. Вес человека был едва ли более сотни фунтов. Через тонкую, нездорового серого оттенка, дурно пахнувшую кожу без труда можно было рассмотреть все мускулы и ребра. Глаза человека были плотно зажмурены. Когда он выбрался из одиночки, то начал глубоко дышать, пытаясь насытить свои легкие более свежим воздухом. Из камеры разило так, что выворачивало наизнанку.

— Фу! — воскликнул Паттерсон, скорчив гримасу. — Боже, ну и воняет же от него!

— Да уж, отсюда не выходят, благоухая розами, — сказал Вулридж. — Отведите его в лазарет на обследование, а потом мы выпустим и индейца.

— Готов спорить, что и от того тоже разит, как от паршивой обезьяны в зоопарке. Эй, Коллингвуд, давай-ка, пошевеливайся! Давай, давай…

Двое младших по чину надзирателей схватили Арчера под мышки и рывком поставили на ноги.

— Не так красив уж больше, красавчик. — Вулридж скорчил уморительную рожу. — Ну как, 4162, понравилось тут?

Арчер медленно разлепил веки. Он посмотрел на Вулриджа, прищурился, хотя в коридоре было совсем немного света. Однако после тридцати дней абсолютной темноты и этот слабый свет резал глаза. А в этих голубых глазах полыхала ненависть.

Но он не произнес ни звука.

— Ничего, я еще им отплачу за это, — шептал той же ночью Джо Тандер, лежа на своей койке в камере 41. — Я напился и обворовал лавку бакалейщика. Добыл всего-то три сотни баксов, а они запихнули меня сюда аж на целых четыре года. Да вдобавок бросили в то дерьмо на тридцать дней. Ну ничего, они у меня за все поплатятся…

— Только расплачивайся с ними без меня, — сказал Арчер, лежавший на верхней койке. Обоих заключенных сводили в баню, побрили и накормили, прежде чем отвести в камеру. — Не желаю больше возвращаться в одиночку. Никогда. Я думал, что сойду с ума.

— Ага, знаю, моя вина. Я понимаю. Я твой должник, белый. Извини. С нынешнего дня мы с тобой будем дружить, вот увидишь.

— Я намерен начать зарабатывать то, что они называют скидкой. Я буду подчиняться всякому их идиотскому правилу. Мне нужно выбраться отсюда как можно раньше, чтобы поехать в Калифорнию и разыскать Эмму.

— Это твоя скво?

— Может, и будет таковой. Когда-нибудь.

— В Калифорнию, значит, двинешь? Я и сам когда-то подумывал об этом. Рассчитывал поехать туда, золотишко поискать. Но сейчас уже слишком поздно: белые наверняка заграбастали все золото, какое там было. У тебя отобрали ферму, но ведь у нас эти свиньи белые отобрали целую страну! Мне бы хотелось собственноручно уничтожить всех белых — кроме тебя. Ты мой друг.

«Ничего себе друг, — подумал Арчер, уставившись в темный потолок. — Хотя, с другой стороны, нам предстоит много дней провести вместе. Он немного психованный, но в душе ничего…»

— Эй ты, белый, а может быть, отправимся как-нибудь вместе в эту самую Калифорнию?

— Может быть. В самом деле, почему бы и нет? Но только прежде нужно выбраться отсюда. И единственный способ — подчиняться тем поганым правилам, что они тут напридумывали.

И хотя при этих словах Джо Тандер осклабился и уставился на верхнюю койку, сам он тем не менее призадумался о том, что сказал сейчас белый фермер. «Может, он и прав, — подумал гордый индеец. — Может быть, совместными усилиями мы и сумеем переиграть их в их собственной игре».

На второй день по выходе из Кингстона Абнер Пибоди постучал в дверь каюты номер 5. Было три часа пополудни, сорок человек команды «Императрицы Китая» лихо драили палубу, полировали металлические части; проверяли оснастку. Через секунду после того как Пибоди постучал, дверь каюты открылась, и Феликс де Мейер, одетый в домашний халат, выглянул в коридор.

— Да?

— Капитан прислал меня передать вам его наилучшие пожелания, и кроме того он имеет честь пригласить вас к себе в каюту на ужин сегодня вечером в семь часов.

— О, очень мило с его стороны. Я непременно буду.

— На ужин приглашена также графиня Давыдова.

Стюард отсалютовал и скоренько ретировался, а Феликс закрыл дверь и обернулся к Зите, сидевшей на койке прикрыв грудь простыней.

— Интересно, как он узнал, что я здесь? — шепотом поинтересовалась она.

Феликс выглядел смущенным.

— Понятия не имею.

Зита улыбнулась.

— Похоже, что наш великолепный капитан Кинсолвинг знает куда больше, чем мы можем предположить, о том, что происходит на борту его судна.

— Он не джентльмен, — сказал Феликс, присаживаясь возле Зиты и целуя ее обнаженное плечо. — Недавно он при всех выставил Эмму в дурацком свете. Разумеется, я вынужден признать, что и Эмма вела себя далеко не лучшим образом, ударив его зонтиком по голове.

— А мне это показалось очень забавным.

— У тебя своеобразное чувство юмора.

— Дорогой мой Феликс, если жить в России и не иметь чувства юмора, то можно попросту сойти с ума. Ну, довольно быть таким щепетильным, забирайся опять в постель. Ведь у нас только-только началось все самое интересное.

— Видите ли, — говорил вечером того же дня Скотт, уплетая тушеную рыбу, — дело в том, что матросы с различных судов нередко сплетничают, встречаясь друг с другом. Когда мы стояли в порту Нового Орлеана, некоторые из моих матросов сумели поговорить с матросами того самого речного парохода, на котором вы спустились по Миссисипи. Они-то и узнали о том, что на вас было совершено покушение и что вы остались живы благодаря молодому человеку по фамилии Коллингвуд.

— Совершенно верно, — сказал Феликс, который вместе с Зитой сидел за небольшим столом в каюте капитана Скотта.

— Этот же самый Коллингвуд впоследствии был арестован по обвинению в ограблении банка. Полагаю, это как раз и есть тот человек, в котором заинтересована Эмма?

Вилка с кусочком тушеной рыбы на мгновение замерла в руке Феликса.

— Несмотря на то что моя дочь уже побывала замужем — хотя и весьма непродолжительное время, — у нее практически не было никакого интимного опыта в отношениях с противоположным полом, — сказал наконец Феликс, подчеркивая тоном деликатность темы. Фактически Эмма ничего не знает о мужчинах. Этот Коллингвуд оказался симпатичным молодым человеком, хотя и напрочь лишенным какого бы то ни было образования, не ведающий о хороших манерах, и, боюсь, у Эммы в отношении его появилось, как мы в Германии называем, «Schwärmerei». — Феликс повернулся за помощью к Зите. — Comment dit-on en anglais «l'amour d'adolescent»?

— Англичане говорят «puppy love» — «любовь молокососов».

Подобно многим великосветским русским, Зита почти не говорила по-немецки, но в совершенстве владела английским и французским.

— Вот именно, любовь таких вот молокососов. Это была всего лишь увлеченность, но дело в том, что у Эммы склонность драматизировать свои эмоциональные состояния.

— Понятно. — Скотт сделал знак Абнеру снова наполнить бокалы, затем сказал: — Вы позволите, мистер де Мейер, задать вам один вопрос? Что вы собираетесь делать, когда доберетесь до Сан-Франциско?

— Может, это и нескромно, но я все-таки признаюсь, что во Франкфурте считался неплохим ювелиром. В Сан-Франциско у людей масса денег, однако я подозреваю, что значительной части жителей накопленные деньги просто не на что тратить. Я намерен заняться ювелирным бизнесом.»

— О продаже в розницу, вынужден признаться, я не имею решительно никакого представления, — сказал Скотт. — Но вы совершенно правы, полагая, что в Сан-Франциско нет своих ювелиров. Вы без особого труда сможете добиться успеха, даже большого успеха. Однако у меня есть альтернативное предложение, и мне хотелось бы, чтобы вы рассмотрели его.

— А именно, капитан?

— Неподалеку от Эмбаркадеро у меня имеются три складских помещения, которые я заполняю всем, что только мои корабли привозят со всего мира в Сан-Франциско. Местные купцы как раз и приобретают на моих складах то, что им нужно. В последние несколько лет эта система действовала безупречно, однако нынче она сделалась излишне громоздкой. Вот я как раз и подумал: зачем позволять этим торгашам наживаться на моих товарах за счет увеличения цены? Но дело в том, что я моряк, а не торговец. И если бы вдруг попытался самостоятельно наладить розничную торговлю всем, что привожу на своих судах, то неизбежно запутался бы. А кроме того, у меня нет для этого ни времени, ни тем более желания. А вы как раз являетесь тем человеком, которого я давно искал. Что бы вы сказали, мистер де Мейер, если бы я предложил вам стать моим деловым партнером? И вместо ювелирной мастерской вы смогли бы открыть большой универсальный магазин вроде тех, которые открылись в Нью-Йорке и в Бостоне? Этакий торговый центр, где можно было бы купить все, включая и ювелирные изделия.

Феликс положил вилку и даже вздрогнул, настолько громким получился звук. Он нерешительно посмотрел на Зиту, затем вновь перевел взгляд на Скотта. Несколько секунд собирался с мыслями, затем тихо сказал:

— Знаете, капитан, по-моему, это весьма заманчивая идея.

— Ну и как?

— Я хорошенько обдумаю ее. А о каком именно партнерстве вы сами думаете?

— В последние год-полтора я купил изрядное количество недвижимости, в частности кусок земли на Портсмут-сквер. Это в самом центре города, лучшего места для строительства торгового центра трудно и сыскать, я так полагаю. В случае если вы возьмете на себя строительство здания, я мог бы внести в качестве своего пая землю, а прибыль мы делили бы пополам. Скажу также, что поскольку я импортирую все необходимые строительные материалы, то вы смогли бы покупать оптом все пиломатериалы, необходимые для строительства. Даже нет, коли уж мы будем партнерами, я готов сделать больше, так что вы сумеете построить торговый центр чертовски дешево.

— В таком случае не вижу оснований опасаться, что наше дело потерпит неудачу! — воскликнул Феликс.

У Скотта появилась на губах озорная улыбка.

— Только не обольщайтесь, мистер де Мейер, Сан-Франциско — это город, где полно ловкачей и воров, в нем всегда приходится держать ухо востро. Но я думаю, что, имея такого партнера, как Скотт Кинсолвинг, вы будете на коне. Ну, — капитан помахал рукой, давая понять, что разговор на эту тему закончен, — у нас будет еще время обсудить все подробности этого дела, Феликс. Вы позволите вас так называть?

— Да, пожалуйста, капитан.

— Впереди еще долгое путешествие, и я не намерен уверять вас, что оно будет легким. Завтра в Тринидаде мы пополним запасы провизии, однако они изрядно полегчают к тому моменту, когда мы достигнем Буэнос-Айреса. Вы ведь понимаете, что это не пассажирское судно, именно поэтому мы все здесь так отлично себя чувствуем, разве вот только развлечений маловато. Но поскольку я хочу сделать наше путешествие как можно приятней, то я хочу предложить вам пользоваться моей библиотекой. Вы можете брать любые книги, если, конечно захотите. — И он указал на книжный шкаф.

— Ваши книги выглядят такими высокоумными, капитан, — сказала Зита. — Полагаю, тут не найдется французских романов?

— Боюсь, вы совершенно правы, графиня, — сказал Скотт, награждая ее слегка насмешливым взглядом. — Вам нравятся пикантные истории?

«Она, наверное, представляет себя на месте главной героини всякий раз, когда открывает роман», — подумал Скотт, которому его матросы доложили о посещениях Зитой каюты Феликса.

Зита иронично приподняла бровь.

— Лишь до тех пор, пока главная героиня остается добродетельной, — сказала она с улыбкой.

— Ну разумеется, героиням всегда надлежит оставаться добродетельными как минимум до того момента, когда они выходят замуж. Но после этого, мне кажется, героини могут вести себя как им заблагорассудится.

— У вас весьма своеобразная концепция того, что являет собой брак, капитан.

— Я замечал, что подобное же мнение разделяют многие другие люди, с которыми мне доводилось разговаривать. Скажите, Феликс, а ваша дочь любит читать?

— Даже очень. Она читает запоем, хотя главная ее любовь — фортепиано.

— О, так она умеет играть?

— И даже очень хорошо. Раз уж зашла об этом речь, я признаюсь вам, что одной из главных проблем, связанных с тем, чтобы уговорить Эмму приехать в Калифорнию, была ее боязнь, что в Америке не отыщется ни единого фортепиано.

— Что ж, — сказал Скотт, — она недалека от истины. — Он выбрал из специальной коробки, принесенной Абнером, сигару. «Фортепиано, стало быть, — подумал он. — Интересно…»

 

Глава Десятая

Дэвид Левин сидел в пабе «Гуд Куин Бесс» в Буэнос-Айресе и размышлял об Эмме, потягивая ром и почесывая недавно отрощенную бородку. Ненавидел он Эмму за то, что она фактически выбросила его на берег на Ямайке? «Нет», — признавался он себе и вздыхал, он не мог ненавидеть эту женщину. А кроме того, Дэвид был почти уверен, в том, что это было делом рук проклятого капитана Кинсолвинга. Но так как он вот-вот намеревался обогнуть мыс Горн на борту «Летящего облака», можно считать, что Эмме не удалось от него отделаться. Он плыл в Сан-Франциско, он отрастил бородку — и почему только мысль об этом не пришла к нему раньше? — и не исключено, что у него еще вполне все может сложиться с Эммой. Если только за это время кто-нибудь другой не подцепил ее…

— Добрый вечер, лапочка. Не надоело скучать в одиночестве?

При звуках кокни Дэвид резко обернулся. Девушка, стоявшая рядом, была одета в плотно облегающую черную блузку, фасон которой давал возможность хорошенько рассмотреть ее большой бюст, на плечах было наброшено довольно-таки паршивенькое боа. Несмотря на практически полное отсутствие знаний о противоположном поле, даже Дэвид сумел сообразить, что перед ним дешевая шлюшка.

— Я… — Дэвид залпом выпил ром.

Этот паб, который содержал человек, некогда служивший в британском королевском флоте, был расположен неподалеку от доков Буэнос-Айреса, и сюда нередко заглядывали английские моряки. Уже много лет это заведение привлекало также и проституток, которые обслуживали тех, кто расширял границы Британской империи.

— А ведь ты покраснел… — И она шутливо погрозила пальчиком… — Надо же, как мило… Меня зовут Кора. Если хочешь, я могу сделать так, что твой шалунишка вскочит и споет «Правь, Британия…»

Дэвид чуть не грохнулся с высокого стула. Его отец Исидор Левин был владельцем книжной лавки в Лондоне, дружил с Исааком Дизраэли, известным литератором, отцом Бенджамина Дизраэли. Последний был для Дэвида подлинным кумиром, ибо оказался в числе тех первых евреев, избранных в парламент. Он также был автором трех великолепных романов, один из которых — «Сибиллу» — Дэвид приобрел в Кингстоне и как раз читал в настоящее время. Дэвид и сам мечтал в один прекрасный день сочинить выдающийся роман. Может, это даже будет история безответной любви — вроде — увы, увы! — собственной его любви к Эмме. Но дело осложнялось тем, что Дэвид получил сугубо книжное, исключительно рафинированное образование и понимал, что сцены страсти едва ли окажутся ему по плечу, если возникнет необходимость писать таковые. Сейчас же он смутился, ибо никто никогда при нем не говорил вслух об интимных частях тела.

— Ты, это… — начал было он, и снова выпил. — Хочешь рому?

— О, с удовольствием. — Она улыбнулась, обнажив гнилые зубы. — Для Коры это вроде мамочкина молочка! А если ты возьмешь мне сразу две порции рома, то в качестве награды я возьму у тебя в рот.

Дэвид Левин, желавший стать писателем, пишущим в стиле социального реализма, едва не упал в обморок.

* * *

Восемь всадников скакали среди пампасов по залитой лунным светом дороге приблизительно в шестидесяти милях к юго-западу от Буэнос-Айреса. Пампасы были самой сутью Аргентины, этой богатой, плодородной равнины, которая, подобно океану, волнообразно поднимаясь и опускаясь, простиралась до самых гор, вздымавшихся на западе. Это была страна, в которой насчитывалось совсем немного дорог и еще меньше городов, а расстояние от одного имения до другого оказывалось столь большим, что даже в тихую лунную ночь собаки соседей не слышали лая друг друга.

Всадники были гаучо, в их сердцах пылала жажда убивать. Приблизившись к имению дона Хайме Марии Урибеллареа, молодого и вместе с тем состоятельного помещика, женатого на Ирине Алексеевне, дочери графини Давыдовой, ковбои остановились и слезли с лошадей. В это время дон Хайме и его жена крепко спали в спальне своего двухэтажного дома.

Большинство наездников были метисы, в жилах которых индейская кровь смешалась с испанской. Три века назад испанцы завезли лошадей в Северную и Южную Америку, и местные индейцы очень скоро стали искуснейшими наездниками, а их потомки так и вовсе не имели себе равных, когда речь заходила о верховой езде. Они почти сплошь были коренастыми мужчинами, носили черные шляпы с широченными полями, плотно облегающие рубахи, куртки «болеро», изукрашенные ручной вышивкой, вязаные шарфы, мешкообразные штаны и короткие кожаные сапоги. У иных были револьверы, но всякий носил с собой украшенную серебряными накладками бутыль из сухой тыквы и серебряную специальную трубочку, чтобы потягивать чай мате.

Ковбои, посасывая свой чай, взошли на крыльцо. Один из них с помощью револьвера высадил дверной замок. Открыв дверь, мужчины оказались в небольшой прихожей, освещенной керосиновой лампой. Один из вошедших взял лампу, и все двинулись вверх по лестнице.

В хозяйской спальне на втором этаже дон Хайме и его супруга проснулись от звука пистолетного выстрела, и дон Хайме принялся торопливо натягивать брюки. Потомок одного из двадцати наиболее влиятельных родов в Аргентине, известных под названием «Олигархия», дон Хайме был владельцем 150 тысяч акров земли и 30 тысяч голов скота. Схватив с ночного столика револьвер, он бросился к двери спальни как раз в то самое мгновение, когда дверь распахнулась. Дон Хайме выстрелил, убив первого из гаучо, однако же и сам получил от второго гаучо пулю, которая пробила грудь молодого человека. Ирина закричала, а гаучо один за другим ввалились в спальню и буквально изрешетили женщину пулями. Керосиновая лампа была брошена в ноги высокой кровати — постельное белье загорелось, и пламя быстро поглотило тело Ирины, из которого все еще сочилась кровь. Постель превратилась в погребальный костер. Спальня наполнилась дымом, и все гаучо поспешили ретироваться. Увидев вышедших в холл второго этажа двух слуг, гаучо выстрелили им в лицо. Войдя затем в детскую, они тотчас же убили и обеих маленьких дочерей дона Хайме, после чего спустились вниз. Серебряные шпоры отбивали мелодичный такт, когда они спускались по лестнице, и под этот серебряный перезвон имение превратилось в пылающий ад.

Но прежде чем ускакать в ночь, один из гаучо швырнул на землю дощечку. На ней было вырезано: «Смерть всем врагам каудильо Хуана Мануэля де Розаса!»

Устроенная в доме дона Хайме и занявшая от силы пять минут кровавая бойня вскоре получила известность как «Убийство в пампасах».

— Пианино! — воскликнула Эмма, когда Скотт привел ее в небольшой обеденный салон «Императрицы Китая» и показал ей инструмент. Здесь уже были Феликс, Зита, а также еще несколько пассажиров, пришедших сюда, поскольку время близилось к обеду. — Но откуда оно тут взялось?

— Я приобрел его сегодня утром в Порт-оф-Спейне, — сказала Скотт. — Так, ерунда, Франц Лист разве что плюнул бы на него, однако я подумал, что вы сможете, вероятно, немного развлечь нас.

Обогнув обеденный стол, Эмма уселась за миниатюрное пианино, которое было накрепко привинчено к палубе около левой стены салона. Эмма сразу же принялась исполнять шубертовскую сонату ля-мажор. Приятная мелодия до краев наполнила все это помещение с низким потолком; даже скрип судна не мешал слушателям наслаждаться музыкой. Ветер набирал силу, судно постанывало, и деревянный скрип превращался в некое подобие жутковатого звукового фона. Как только Эмма закончила играть, небольшая аудитория разразилась благодарными аплодисментами.

Поднявшись со стула, Эмма обернулась к Скотту.

— Благодарю вас, — сказал она, сопроводив слова наиболее чарующей из своих улыбок.

Скотт в ответ склонил голову.

— Это я вас должен благодарить. Музыка была превосходна!

Эмма прошла мимо капитана так, что ее широкая юбка задела его ноги.

«Хоть она, может быть, и не леди, — подумал он, — но у нее очень хорошее воспитание. Из нее получилась бы эффектная жена губернатора. В конце концов, кому нужны эти леди? В постели они скучны. Но что-то говорит мне, что эта…»

— До чего же мило со стороны капитана Кинсолвинга, что он приобрел пианино, — сказала Зита, когда они с Эммой после сытного обеда прогуливались по палубе. Солнце как раз опускалось за горизонт. В какой-нибудь миле по правому борту находилось побережье Венесуэлы.

— Действительно, — согласилась Эмма.

— Он и вправду очень приятный человек.

— Не более приятный, чем гремучая змея.

— По-моему, вы не вполне справедливы по отношению к нему.

— Ох, Зита, можете мне поверить, я вижу этого человека насквозь. Во-первых, тот мрачный секрет, касающийся его любовных отношений, про который иногда шепчутся, заключается в том, что он живет с любовницей-китаянкой. Я не считаю себя такой уж святой, однако даже и на мой взгляд, что называется, немного de trop. А кроме того, он просил меня выйти за него замуж, чтобы иметь респектабельную жену в Сан-Франциско. Это было, скажу я вам, совершенно взвешенное, расчетливое и хладнокровное предложение. Дэвид Левин по крайней мере хоть любит меня, а этот капитан Кинсолвинг даже понятия не имеет, что такое любовь. И хотя мне действительно очень приятно, что он приобрел пианино — хотя оно порядком расстроено, — но если он рассчитывал таким вот образом заручиться моей благосклонностью, то его ждет серьезное разочарование.

— Знаете, дорогая, вы мне очень нравитесь, но должна вам сказать, что, по-моему, именно вы расстроены, как то пианино.

— Почему же?

— Я живу побольше вашего на свете и, насколько мне представляется, несколько лучше разбираюсь в том, что называется «жизнью». Хоть наше пребывание на этой планете весьма непродолжительно, однако и за это короткое время с некоторыми из нас порой случаются прекрасные вещи, но, бывает, случаются и ужасные. Как мне кажется, самое главное — это дети. Если есть дети, возникает осознанное чувство того, что жизнь продолжается. Например, у меня красавица-дочь, и у нее, в свою очередь, две дочери, которых мне так не терпится увидеть. У меня была полноценная и, могу признаться, довольно-таки богатая жизнь, но мое главное сокровище — это они, мои потомки. Вы носите под сердцем ребенка, и придет такой день, когда он станет вашим сокровищем. Однако теперь у вас появилась и ответственность, Эмма. Теперь вам более уже недостаточно ограничиваться разговорами о любви, хотя и это также бывает важно. Вы теперь должны найти отца вашему ребенку. Достойного человека, который сумел бы дать ему все, что тому понадобится в жизни: общественное положение, состояние, ну и, конечно же, любовь. Вы говорили, будто капитан Кинсолвинг понятия не имеет о любви. Но откуда вам это известно? Вам еще придется немало дней провести на борту этого судна, а здесь вовсе не так уж много подходящих людей. Так что, может быть, уже настало для вас время, скажем так, «настроить ваше жизненное пианино»?

Графиня задумчиво посмотрела на Эмму и ушла.

Оставшись одна, Эмма облокотилась на бортовое ограждение и уставилась в океан. Арчер… Мысль о нем пронзила ее, опалив воспоминаниями. Неужели ей более не суждено увидеть его?!

И тем не менее Эмма вынуждена была признать, что в словах Зиты содержится определенная правда. Может, даже немало правды. Ребенок — вот что самое важное!

Вздохнув, Эмма сказала себе, что, возможно, нужно повнимательнее присмотреться к этому медноволосому капитану. Так или иначе, но она должна признать, что у этого мужчины красивая фигура.

А уж целуется он — черт побери!

Скотт сидел за своим рабочим столом, как всегда внимательно изучая вахтенный журнал, когда раздался стук в дверь.

— Кто там?

— Мисс де Мейер.

На лице его появилась усмешка. Закрыв вахтенный журнал, Скотт встал из-за стола и пошел открыть дверь. Одетая в черное платье, поверх которого была наброшена цветастая черно-красная шаль, приобретенная в Тринидаде, Эмма в мягком свете масляной лампы казалась настоящей колдуньей. Скотт медленно, изучающе разглядывал ее — с головы до пят, с пят до головы.

— Мы в трауре по мистеру Левину? — поинтересовался он.

Как всегда, его сардоническая манера разговаривать взбесила Эмму.

— Конечно нет! Можно войти?

— Без сопровождающих?

— Вам отлично известно, что я не только вдова, но еще и женщина, которая собирается стать матерью-одиночкой, поэтому, полагаю, для сопровождающих уже несколько поздновато, не так ли?

— Что ж, в ваших словах есть смысл. Входите. Хотел бы знать, чем обязан столь высокой честью?

Он отошел чуть в сторону, позволяя Эмме войти. Шурша юбками, она прошла в каюту и сразу же направилась к дивану, расположенному возле окна. Выглянув наружу, Эмма попыталась взять себя в руки. «Притворись, будто бы он тебе симпатичен», — приказала она себе и обернулась к капитану.

— Я… — «Улыбнись же!»— напомнила она себе и улыбнулась. — Я, собственно, подумала, что, может быть, вы сможете рассказать мне еще что-нибудь про Калифорнию.

— С удовольствием. Это одна из тем, на которые я могу беседовать сколько угодно, — он закрыл дверь. — Но вам лучше сесть, а то море становится неспокойным. Не желаете ли бокал портвейна?

Эмма с удовольствием села возле окна, поскольку сильная качка вызывала у нее тошноту.

— Да, благодарю вас.

Скотт взял увесистый, широкий внизу винный графин и наполнил из него два бокала красным, как кровь, портвейном.

— Итак, что бы вы хотели узнать о Калифорнии? — спросил он, протягивая Эмме бокал.

— Меня интересует все. Откуда, скажем, такое название? — Эмма сделала маленький глоток вина.

— Неплохой вопрос для начала разговора. Была когда-то в Испании весьма популярная книга — «Эспландан». Главный герой, рыцарь по имени Эспландан, отправился на остров, где правила королева Калафия. Тот остров назывался Калифорния, на нем жило племя амазонок, которые носили золотые одежды и были вооружены золотым оружием. Постепенно конкистадоры начали называть западное побережье Северной Америки Калифорнией, потому как практически ничего не знали об этих землях и думали, будто золото находится именно там. Следующий вопрос.

— Как выглядят женщины в Сан-Франциско?

Капитан уселся в красное бархатное кресло и улыбнулся.

— Ответ на сей вопрос будет зависеть от того, нужна вам прекрасная ложь или же грубая правда.

— Предпочитаю последнее.

— Женщин там не особенно много, те же немногие, что есть, это женщины, скажем так, легкого поведения.

— Вроде Чинлинг?

Лицо его сразу стало твердым как камень.

— Мне не хотелось бы говорить о ней.

— Почему? Вы разве стыдитесь ее?

Скотт казался взволнованным. Несколько поколебавшись, он попытался объяснить:

— Видите ли, Чинлинг вышла совершенно из иной культуры, гораздо более древней, чем наша, и во многих отношениях гораздо более сложной. В мире Чинлинг те женщины, которые сожительствуют с мужчинами — это отнюдь не злые, не порочные и не корыстные существа. Больше того, в ряде случаев такие женщины могут пользоваться большим уважением. Скажем, сожительницы императора могут приобретать очень большое влияние при дворе.

— Но вы не ответили на мой вопрос.

— Про то, будто бы я стыжусь ее? Вовсе нет! Но я же не дурак! Я отлично понимаю, что люди — белые люди — говорят за моей спиной. Как раса, мы, белые, можем занять доминирующее положение в мире, однако у нас есть один принципиальный недостаток: мы двулики, как черт знает кто! Так что вам нужно отдать должное, поскольку у вас хватило по крайней мере честности сказать мне прямо в глаза, что вы думаете о Чинлинг.

— Теперь я уже сожалею о сказанном. Вы были совершенно правы: уж кому-кому, но только бы не нам, евреям, проявлять свою нетерпимость! А она так же красива, как на дагерротипе?

— Как лунный свет на воде.

— Она…? — Эмма закусила губу, отчего Скотт рассмеялся.

— Какая же вы все-таки женщина! Вам до смерти хочется выяснить, красивее ли она вас или нет? Не могу поверить, что мне удалось пробудить в вас ревность.

— Вы самый самодовольный… — «Будь с ним поприветливее! И кроме того, может быть, я действительно ревную…» — Эмма пристально взглянула на капитана:

— Сколько вам лет?

— Тридцать четыре.

— А если бы у вас не было Чинлинг, вы женились бы?

— Никогда об этом не задумывался.

— Вы разве не хотите иметь детей?

— Хочу, но пока с этим особо не спешу.

Эмма отпила еще немного портвейна.

— Вы как-то сказали, что… если я выйду за вас замуж, то вы будете заботиться о моем ребенке. Вы действительно так думаете?

— Конечно! Или вы подозреваете какой-то тайный умысел в моем предложении?

Корабль, подскочив на очередной волне, рухнул вниз, и у Эммы тошнота подступила к горлу, так что на несколько мгновений ей пришлось даже задержать дыхание. Чувствуя, как кровь отливает от лица, она произнесла:

— Я лишь обдумывала ваше предложение…

— А не нужно этого делать! Вы отвергли мое предложение в очень высокомерном стиле и были, вероятно, правы. Любовь — это самое важное на свете, а вы любите совершенно другого человека, который, несомненно, гораздо в большей, нежели я, степени достоин вашей любви. Так что предлагать вам замужество с моей стороны было просто ошибкой. И кроме того, мы с вашим отцом намерены стать деловыми партнерами, а дела и чувства плохо сочетаются, можете мне поверить. Так что забудьте про мое предложение, Эмма. Вы отказали и были при этом совершенно правы: я не достоин вас… Может, еще портвейна? — спросил он, ухмыляясь.

Она поднялась из-за стола, явно расстроенная.

— Вы дьявол! — чуть ли не выплюнула она слова в лицо Скотту. — Я не вышла бы за вас даже…

— Даже если бы я оказался единственным на земле человеком. Что ж, я понимаю ваши чувства, поэтому у меня создается впечатление, что мы оба с вами обречены на страстную жизнь вне брака.

— Единственная страсть, которую я испытываю, — это гнев! После всех гнусностей, которые вы себе позволяли, еще и взять назад собственное предложение! Вы хам, сэр, бессердечный наглый хам и… О Господи!

В этот самый момент корабль вновь начал падать. Эмма выронила бокал с вином, рухнула на стоявший возле окна диван и ухватилась обеими руками за живот. Когда корабль начал вновь взбираться на гребень, она застонала:

— Ох… О-о!

Скотт поспешил ей на помощь и осторожно взял на руки.

— Моя дорогая мисс де Мейер, — сказал он, неся ее на руках через всю каюту, — одна маленькая птичка сказала мне, что вы страдаете морской болезнью.

— О, Скотт, мне так плохо…

— Лучшее средство — подышать свежим воздухом. — Распахнув дверь каюты, капитан помог Эмме выбраться наружу. — К вам будет одна только просьба: постарайтесь, пожалуйста, не блевануть на меня, если, конечно, сможете.

— Совсем не смешно… — начала было Эмма, но тут же замолчала, борясь с приступом тошноты.

Скотт перенес ее на главную палубу и возле самого борта поставил на ноги.

— Крепко держитесь за поручень и метайте харч за борт.

— О-ох!

Корабль бешено тряхнуло, и у Эммы подкосились ноги, но поручни она не выпустила.

— Не смотрите! — гневно воскликнула она.

Капитан рассмеялся и, стараясь перекричать порывы ветра, крикнул:

— Не переживайте, прекрасная мадемуазель, я успею отвести взгляд. Но скажите, может ли что-нибудь быть романтичнее?

— Ох! Вы… вы!..

Тут она поперхнулась и снова перегнулась через бортовое ограждение. А Скотт тем временем продолжал смеяться, и тут на них низвергся целый водопад океанских брызг. Изрядно опустошенная, Эмма в конце концов медленно выпрямилась.

— Ну как, теперь лучше? — поинтересовался Скотт.

В ответ она слабо кивнула.

— Позвольте, я помогу вам добраться до каюты.

Он взял ее под руку, однако Эмма тотчас же резко отдернула ее.

— Не нужна мне ваша помощь, — сказала она. — И кроме того, вы обещали отвернуться, а сами смотрели. Ни один джентльмен не позволил бы себе та… О Боже!

Эмма подбежала к борту, и снова ее вырвало.

Мистер Розберри подошел к капитану и отдал честь.

— Капитан, ветер меняется на норд-вест.

— Да, погодка становится паршивой. Я пойду на мостик, а вы помогите мисс де Мейер добраться до каюты.

— Есть, капитан.

Скотт пошел на палубу, расположенную вровень с рубкой управления, тогда как штурман помог Эмме подняться на ноги.

— Обопритесь на меня, мисс, — крикнул он. — Тут такая погода, сами видите…

— Благодарю вас, я чувствую… чуть получше.

В действительности же она чувствовала себя настолько слабой, что едва держалась на ногах. С помощью Розберри Эмма кое-как добралась до каюты, где незамедлительно разделась, повесила мокрое платье на крючок и замертво свалилась на койку.

«Вот опять, опять он издевается надо мной, — сказала она себе и даже зубами заскрежетала от злости. — Убила бы его!» И все-таки Эмма помнила, какие сильные у Скотта руки.

Три часа спустя Эмма пробудилась после неглубокого и неспокойного сна. Тошнота прошла, и это несмотря на то, что качка была пуще прежнего. Усевшись на койке в своей тесной каюте, Эмма прижалась лицом к прохладному стеклу иллюминатора, расположенного по левому борту. За стеклом было так же темно, как и в самой каюте, но как только глаза Эммы привыкли к темноте, она смогла различить пенистые гребни огромных океанских волн: клипер переваливался с одной такой волны на другую. Судно мотало из стороны в сторону, и при этом скрежет был прямо-таки ужасающий. Только теперь Эмма поняла, почему все находившиеся на борту предметы были привинчены к полу или каким-либо иным способом приспособлены к качке. Даже на миниатюрной полочке над умывальником, где Эмма расставила туалетные принадлежности и баночки с парфюмерией, даже на этой полочке были особым способом натянуты три тонкие проволочки, которые удерживали их на местах. Приделанная к постели специальная деревянная планка не позволяла Эмме в случае сильного крена вываливаться из койки. Сама Эмма, ее отец и еще Зита занимали три самые лучшие и дорогие каюты, однако и в них удобства были примитивные.

Привкус во рту у Эммы был ужасный. Выбравшись из постели, она зажгла единственную масляную лампу, которая, как сумасшедшая, болталась из стороны в сторону, затем подошла к умывальнику и прополоскала рот розовой водой. До чего же унизительно, когда тебя выворачивает на глазах у такого вот усмехающегося бабуина! Но в то же время… Эмма едва заметно усмехнулась. Было даже занятно помериться с ним силами. В натуре Скотта было нечто дьявольское, что как раз и влекло ее к нему, хотя подчас Скотт и выводил ее из себя. И что это за бизнес, которым он собирается заняться вместе с отцом?

Когда корабль зарылся носом в гребень очередной волны, Эмма едва дотащилась до койки и улеглась, забившись в уголок. Что ж, стало быть, он отступился от нее? Ничего, это мы еще посмотрим… Может быть, она и не влюблена в него, но никто еще не отступался от Эммы де Мейер по собственной воле!

* * *

Вскоре после восхода солнца ветер начал ослабевать, и Скотт, всю ночь простоявший на капитанском мостике вместе с рулевым, передал вахту мистеру Эпплтону, своему старпому. Испытывая после такой ночи огромную усталость, он направился вниз, в свою каюту, где скинул с себя насквозь мокрую одежду и тотчас же уснул. Проснулся он около десяти часов, поднялся и немного поплескался у умывальника. Затем принялся бриться, радуясь, что океан стал несколько более спокойным и потому уменьшилась вероятность перерезать себе горло собственной же бритвой.

Он наполовину уже выбрился, когда раздался стук в дверь.

— Войдите!

В каюту вошла Эмма, одетая в белое платье с зеленой отделкой. Увидев Скотта, она была поражена.

— Ох, а я и не предполагала, что…

— Доброе утро, мисс де Мейер. Как сегодня чувствуете себя, получше? — спросил он, продолжая бриться.

— Да, благодарю вас. Хотя ночью думала, что мы утонем.

— Ну, это было просто-таки небольшое волнение по сравнению с тем, что поджидает нас у Магелланова пролива. Вот уж когда вы сможете узнать, что такое настоящая штормовая отрыжка!

— Знаете, капитан, у вас такая элегантная манера изъясняться. Когда-нибудь вы должны написать мемуары под названием «Сорок лет в нептуновой отрыжке».

Выбривая горло, Скотт, как смог, ухмыльнулся.

— Мне нравится это название.

— Я разговаривала с отцом. Он рассказал мне о том самом бизнесе, которым вы двое намереваетесь заняться. Так вот, хочу вам высказать свое отношение ко всему этому. По-моему, это отличная мысль, и какие бы отношения ни были между вами и мной, я вовсе не хотела бы, чтобы они повлияли на отношения между вами и моим отцом.

Эмма все это время не отрываясь смотрела на широченные плечи Скотта и его мускулистую спину, и ей нравилось то, что она видела.

— Разумеется! Как я вам вчера говорил, бизнес и любовь решительно не сочетаются друг с другом. И я говорю так вовсе не потому, что между вами и мной было много любви. Знаете, я чертовски старался, чтобы понравиться вам, но ведь я вам совсем не нравлюсь, ведь так?

Закончив бриться, он вытер бритву, затем сполоснул водой лицо.

— Вы столько сил потратили, чтобы сделать мне предложение, — сказала Эмма, — а потом отступились от своего предложения. У меня, собственно, и возможности-то узнать вас не было.

— О, так, стало быть, вы полагаете, что я отступник?

— А как же еще вас можно назвать?

— Ну, видите ли, у меня есть гордость, и негоже о ней забывать. Я сделал вам предложение с чистой душой, а вы в ответ хоть и весьма витиевато, однако же вполне доходчиво дали мне понять, чтобы я засунул его себе в одно место.

— Только не нужно говорить грубостей.

Отбросив полотенце, Скотт подошел к ней и ухватил ее за руки повыше кисти.

— А вот вам, значит, грубость не возбраняется? — мягко сказал он.

И прежде чем Эмма успела хоть что-нибудь ответить, его губы прижались к ее губам. У Эммы голова пошла кругом, и, не отдавая себе отчета в собственных действиях, она принялась отвечать на его поцелуй. От него слегка пахло мылом, оставшимся на коже после бритья, но Эмму сейчас более всего возбуждала животная сила Скотта, в то время как руки ее ощущали мягкую гладкую кожу его спины. Когда он принялся расстегивать пуговицы на ее платье, Эмма даже не попыталась оказать хоть какое-то сопротивление. Лишь только затем Скотт оторвал губы.

— О, чертовы женщины, вы столько всегда тряпок на себя надеваете, что семь потов сойдет, прежде чем доберешься до тела! — сказал он. — Ты разденься, а я пойду запру дверь.

Впервые в жизни Эмма решительно не знала, что ответить. Она уставилась на него, тогда как Скотт запер дверь каюты, затем стянул кальсоны. При этом он, освободив одну ногу, некоторое время стоял, как цапля, стаскивая их с другой. И опять-таки Эмма не нашлась, что сказать, лишь рот раскрыла от изумления.

— Только не притворяйтесь, мадам, будто вы никогда прежде не видели голого мужчину, — сказал он. — Если, конечно, Арчер Коллингвуд не сделал вас беременной, не снимая брюк. Но мне что-то не верится в это. Ну так как? Разденетесь сами, или же прикажете сорвать с вас одежду?

При этих словах Эмма быстренько расстегнула пояс, положила его на бархатное кресло, затем освободилась от платья.

— У вас не достанет мужества взять меня силой, — сказала Эмма.

— Спорный вопрос, тем более, что вполне очевидно, что насиловать вас мне не придется.

— Не уверена, что вы отважились бы в приличном обществе произнести вслух это отвратительное слово.

— Ну, раз уж на то пошло, наше общество с каждой секундой становится все менее приличным.

Его зелено-голубые глаза не пропускали ни малейшей детали, глядя на нее. Эмма сняла с себя две последние юбки и осталась в одной лишь рубашке и белых панталонах с оборочками.

— Ну же! — поторопил он. — Ожидаю увидеть завершающий этап.

— У вас мораль мартовского кота!

— Совершенно верно. Впрочем, как и у вас. Или вы будете сейчас говорить, будто бы девичья скромность не позволяет вам обнажиться перед представителем противоположного пола? Если так, то смею заметить, что вы зашли уже слишком далеко, чтобы подобный аргумент звучал мало-мальски убедительно.

— Ваше отношение мне кажется возмутительным, а ваша неимоверная грубость лучше, чем что бы то ни было, доказывает, что вам не дали решительно никакого воспитания, — сказала она, снимая панталоны.

Он рассмеялся.

— Вот в этом вы совершенно правы, дорогая. Действительно, мне не дали никакого воспитания, но я люблю воспитывать других. А теперь должен признаться, что ноги у вас настолько стройные, что подобных им я, пожалуй, и не встречал. Скрывать их под одеждой — это просто стыд и срам! До чего же все вы, женщины, глупые: надеваете на себя уйму всяких юбок и всего такого. Но насколько я могу судить, подарочек мистера Коллингвуда потихонечку начинает обозначаться. Или, может, это наша еда такая питательная?

Эмма нахмурилась: она слишком хорошо знала, что все ее юбки стали ей тесны.

— На вашем месте в подобной ситуации я вовсе не стала бы упоминать Арчера Коллингвуда, — сказала она.

— Великий банковский грабитель. Без сомнения, он из тех, кто крадет у богатых, чтобы затем отдать украденное бедным?

— Именно это он и сделал, с той лишь разницей, что бедным оказался он сам! И вообще, он очень добрый и милый — к сожалению, именно этих качеств недостает вам.

— Клянусь Богом, Эмма, я буду трахать вас до тех пор, пока вы не забудете о самом существовании Арчера Коллингвуда!

Ей был отлично известен смысл глагола «трахать», но другое дело, что употребление этого слова так вот запросто, в ее присутствии, произвело на нее впечатление разорвавшейся бомбы.

— Какое омерзительное слово!

— Поверьте, вы забеременели вовсе не от слова!

Скотт поднял ее на руки, перенес на постель и осторожно уложил на спину. Эмма не отрываясь смотрела на него. Его возбудившийся пенис стал подобен симитару — кривой турецкой сабле, и Эмма была более чем поражена его размером. Скотт забрался на постель и оказался на Эмме.

— Ты прямо-таки колдунья, — прошептал он, — но прекрасная колдунья…

— Более красивая, чем Чинлинг?

— Умираешь от любопытства, так? Я лишь могу сказать, что если она сравнима с лунным светом, то ты — со светом солнца! Не знаю, удовлетворит ли тебя подобный ответ.

— Нет.

— И тем не менее на данный момент ничего иного я не скажу. Сейчас я занят другим.

Он лег на Эмму, его широкая грудь, поросшая рыжими волосами, прижалась к ее груди, и Эмма буквально утонула в исходящей от него мужской силе. Она вынуждена была даже признаться себе, что его огромная жизненная энергия, физическая сила и мощь приводили ее в трепет, хотя он был насмешлив и груб.

Впоследствии она говорила себе, что без особых усилий сумеет привыкнуть к его вульгарности.

— Ну как, на сей раз удалось мне зажечь твой священный огонь? — поинтересовался Скотт, когда лег рядом с ней.

— По крайней мере, дымом уже пахнет, — промурлыкала Эмма.

Он рассмеялся.

— Нет дыма без огня. Сейчас, я уверен, ты хочешь услышать, что все это время ты не выходила у меня из головы. Что ж, готов признаться: именно так и обстояло дело. Ты не выходила у меня из головы. Всю прошлую ночь, пока бушевал этот проклятый шторм, я не переставая думал о тебе.

— В самом деле?

— Да, в самом деле. Дело в том, что я, возможно, влюблен в тебя, однако природная глупость не позволяет мне понять этого. Сейчас же я могу с полной уверенностью сказать, что ты меня совершенно не любишь. Твое сердце принадлежит этому Робин Гуду из штата Огайо. Однако же я человек слова. Ты обидела меня, Эмма, и именно поэтому я взял назад свое предложение. Однако же оно все еще остается в силе. Здесь, на судне, я не могу сочетать браком самого себя, однако, как только мы прибудем в Буэнос-Айрес, мы сможем пожениться надлежащим образом, так что ребенок, который у тебя сейчас в животе, будет вполне законным. Что ты на это скажешь?

— Ох, Скотт, может быть, ты и вправду меня любишь! — в восхищении воскликнула она. — А теперь признайся: разве тебе не было прекрасно?

Он тихо засмеялся в ответ.

— Бог мой, кажется, ты решительно не можешь успокоиться на сей счет. Ну хорошо, признаюсь: это действительно было прекрасно. — Тут Скотт высунул язык и состроил уморительную гримасу.

Она засмеялась и шутливо толкнула его в бок.

— Ты жуткий человек!

— Да, но этот самый жуткий человек вторично сделал тебе предложение и так до сих пор и не услышал ответа.

— А если я скажу «да», можно мне будет переехать в эту каюту и жить здесь до конца пути? Я терпеть не могу свою каюту, она такая крошечная…

— Если я правильно понял ход твоих мыслей, тогда да. Ты сможешь перебраться сюда. Но после того, как станешь миссис Скотт Кинсолвинг. А до тех пор я заставлю тебя вести себя надлежащим образом.

Она скорчила гримаску.

— И когда же мы прибудем в Буэнос-Айрес?

— Если ветер не ослабнет и не переменит направление, то недели через две.

Она прильнула к Скотту и провела ладонью по его груди и плоскому животу. Ощущение было такое, будто она погладила нового замечательного плюшевого медведя.

— Но до тех пор будет ли мне позволено время от времени приходить сюда в гости? — шепотом осведомилась она.

— Да, — прошептал он ей в ответ. — Ты можешь приходить в мою каюту всякий раз, как только твой отец направится в каюту графини Давыдовой.

Эмма резко привстала и изумленно посмотрела на него.

— Ты шутишь! — прошептала она.

— Нет, не шучу.

— Неужели папочка и Зита?.. Я обратила внимание, что они симпатизируют друг другу, но неужели они…

— Они, действительно, как кролики солидного возраста. Мальчик, который мне здесь прислуживает, держит меня в курсе всего, что происходит на судне.

— Папочка был так одинок с тех пор, как умерла мама. О, я так рада, что они полюбили друг друга!

— Не столько полюбили, сколько подошли друг другу в постели. Не путай кислое с пресным.

Эмма вновь опустила голову ему на грудь.

— Ты и вправду жуткий человек.

— Ты это уже говорила.

— А что, разве нельзя повторить? Ты — жуткий человек. И очень грубый.

— Скажите, я правильно поступаю? — спросила Эмма.

— Что выходите замуж за капитана Кинсолвинга? О да, безусловно, — ответила Зита. Они разговаривали, стоя на палубе возле борта: корабль как раз входил в порт Буэнос-Айреса. — Странно, что вы еще сомневаетесь в этом.

— Я во многом сомневаюсь, — печально сказала Эмма. — Во-первых, конечно, Арчер. Я понимаю, что предаю его…

— Моя дорогая, но разве можно быть такой глупой! — прервала ее русская графиня. — Если уж на то пошло, вы делаете для него самое лучшее, что только возможно: вы нашли его ребенку ответственного и умного отца.

— Да, пожалуй…

— И кроме того, капитан Кинсолвинг будет отличным мужем. Он вам наверняка нравится, не так ли?

— Да, он мне симпатичен, — сказала Эмма. Но она солгала. На самом деле она все больше и больше думала о Скотте как о человеке восхитительно красивом, хотя подчас у Эммы недоставало мужества самой себе признаться в этом. — Но у него такие манеры! И эта ужасная привычка бравировать передо мной своим незнанием многих вещей. Он, конечно, делает это, чтобы шокировать меня, но все это мне кажется просто безвкусным.

— Ох, мужчины всегда остаются мужчинами. Например, половина высокопоставленных лиц в России бьют своих жен и матерятся похуже крестьян. Может, капитан Кинсолвинг не вполне идеальный человек — а кто идеальный? — но он сделает вас счастливой. А если вы захотите, то сможете даже и приручить его, воспитать по собственному вкусу. В этом — половина прелести супружеской жизни: приручить дикое животное под названием «мужчина». И он любит вас, я уверена в этом.

— Да, не исключаю, что немного любит, хотя, конечно, любит в его понимании этого слова. Только вот сердцем он с Чинлинг, равно как и я — с Арчером. Так что я едва ли имею право слишком критиковать его. — Эмма вздохнула. — И до чего же странным получится этот брак!

— Только не будьте слишком уж уверены, что его сердце принадлежит этой самой китаянке, — сказала Зита, поплотнее заворачиваясь в черную накидку. — Равно как не следует слишком верить в то, будто бы ваше сердце всецело принадлежит Арчеру.

Эмма удивленно взглянула на нее.

— Но я уверена в этом!

— Знаете, дорогая моя, время подчас делает такие кульбиты! Время и физическая близость. Я никогда не верила, будто отсутствие человека укрепляет любовь к нему. Как правило, бывает наоборот: с глаз долой — из сердца вон. Странно, но на причале я не вижу своей дочери! Ведь она наверняка должна была получить мое письмо.

Столица Аргентины была накрыта свинцовыми тучами, холодный ветер рождал барашки на воде. «Императрица Китая» наконец пристала к муниципальному причалу, на котором, за исключением портовых грузчиков, не было сейчас ни души. Эмма перевела взгляд на корму, где в окружении нескольких морских офицеров стоял мужчина, за которого она должна будет днем выйти замуж. Скотт внимательно наблюдал за процедурой швартовки. В тысячный раз Эмма спрашивала себя, каковы же ее истинные чувства к Скотту, и в тысячный раз не находила ответа. Даже речи не могло быть о том, получает ли она наслаждение, занимаясь с ним любовью: наслаждение было столь велико, что Эмма подчас содрогалась при одной только мысли о том, что подумала бы дорогая мамочка, узнай она о распутстве своей дочери. Да, именно распутстве, ибо это слово как нельзя лучше характеризует то, чем занималась Эмма на протяжении последних двух недель. Разумеется, мамочка никогда бы не разрешила ей выйти замуж за гоя, не говоря уж о том, чтобы позволить дочери лечь с гоем в постель. Однако как в категориях морали, так и в категориях религии Феликс оказался значительно более либеральным человеком, нежели его покойная жена. Эмма понимала, что в значительной мере это объясняется связью отца с Зитой, которая вовсе не была еврейкой, так что Феликс был не в том положении, чтобы читать дочери мораль. Кроме того, к удивлению Эммы, она выяснила, что Скотт абсолютно не интересуется вопросами религиозного толка, что лишний раз доказывало отсутствие предвзятости в отношении Скотта к другим людям. В то время как антисемитизм бурно распространялся в Америке, Скотта он абсолютно не затронул.

Однако, как, впрочем, всегда, когда дело касалось Скотта, это положительное качество уравновешивалось отрицательным. Не будучи антисемитом, Скотт также не относился с предубеждением и к китайцам, что явно вытекало из его близких отношений с Чинлинг. Потрясающая, возмутительная правда заключалась в том, что Скотт не относился с предубеждением к чему бы или кому бы то ни было. А из этого логически вытекала принципиальная возможность того, что при определенных обстоятельствах он сможет затащить в постель кого угодно. Она могла бы смотреть сквозь пальцы на его сарказм, на его вопиющую необразованность, но как только Эмма пыталась взглянуть сквозь пальцы на национальность Чинлинг, то неминуемо упиралась мыслью в отношения Скотта и Чинлинг. Само существование прекрасной китаянки в качестве соперницы являлось для Эммы источником постоянного раздражения. Даже если бы Эмма не любила Скотта, сама мысль о необходимости делить его с другой женщиной все равно была ей ненавистна. Он бесил Эмму, да, но в то же самое время и поражал ее. Скотт мог быть груб и вульгарен, мог позволять себе непристойности, однако же у него был первоклассный интеллект. Хотя она выходила за него замуж из практических соображений, однако же истинные чувства Эммы к Скотту были такими, что она даже себе не смела в них признаться.

— Это, должно быть, Ирина! — воскликнула Зита, указав на элегантный экипаж, который только что появился на причале. — У нее потрясающий муж! Они познакомились четыре года назад в Париже, и это была любовь с первого взгляда — так романтично! Он представитель одной из старейших фамилий Аргентины. Ирина писала, что он начал заниматься политикой. Кажется, они хотят избавиться от этого ужасного диктатора Хуана Мануэля де Розаса, который в случае чего вообще ни перед чем не остановится.

Эмма посмотрела на нее. Зита, хмурясь, смотрела на причал. Полный мужчина в шерстяном пальто и высокой шляпе как раз выбирался из подъехавшего экипажа, глядя на них.

— Это граф Шереметьев, — сказала Зита, — российский посол. Интересно, зачем он сюда приехал.

— Вы знакомы с ним?

— Да, он был коллегой моего мужа.

Посол взошел на корабль, сказал несколько слов Скотту, обменялся с ним рукопожатием, затем направился в сторону Эммы и Зиты. Сняв шляпу, Шереметьев поцеловал руку Зиты, сказал ей несколько слов по-французски и повел внутрь корабля.

А через секунду Эмма услышала крик.

Скотт подошел к ней.

— Скотт, что случилось?

— Российский посол только что сообщил ей, что вся ее семья была убита по приказу диктатора де Розаса.

— О нет! Господи, бедная Зита! Ох, Скотт!.. Я должна сейчас же помочь ей… — Эмма направилась к двери, но Скотт удержал ее.

— Я послал сказать твоему отцу. Пусть он пойдет сейчас к ней.

Эмма посмотрела на него и поняла, что Скотт прав. За исключением случая с пианино, он впервые демонстрировал свою предусмотрительность.

«Может быть, когда-нибудь я и сумею полюбить его, — подумала Эмма. — А раз уж я собираюсь стать его женой, я, конечно, должна постараться. Но, Боже правый, я все еще не знаю, а правильно ли я поступаю…»