Джоди воспринимает идею с поездкой в Лондон на удивление спокойно, как и Сэм, что становится для меня еще бо́льшим потрясением. Через два дня мы с Эммой в восемь утра подъезжаем к дому, чтобы забрать его. Джоди выходит на крыльцо и протягивает мне рюкзак с Человеком-пауком.

– Тут все, что ему может понадобиться. Бутерброды, вода, наушники, ручки и блокнот.

– Ясно. Как он?

– В предвкушении, но тревожится.

– С ним все будет в порядке.

– Или нет.

– Я знаю. Мы как-нибудь разберемся.

Сэм медленно спускается по лестнице в черных камуфляжных штанах и огромной парке с меховой опушкой на капюшоне.

– А Лондон далеко?

– На поезде примерно два часа. Будет здорово!

– А можно мне поиграть на твоем айпаде?

– Ну конечно. А еще в поезде есть кафе, можно будет купить что-нибудь попить.

– Класс!

Джоди смотрит на меня, потом переводит взгляд на машину. Эмма машет ей со своего сиденья.

– С чего это ты вдруг намылился в Лондон?

– Сэм спросил, нельзя ли ему будет как-нибудь туда съездить, – пожимаю плечами я. – Вот мы и собрались. Идем, Сэм, пора ехать.

Джоди обнимает его и открывает рот, намереваясь сказать что-то еще, но осекается. Я беру Сэма за руку и веду в машину.

– Ну что, готов к приключениям? – говорит Эмма, когда он забирается на заднее сиденье.

– Думаю, да, тетя Эмма.

– Вот и славненько, только я же тебе говорила: не зови меня тетей, мне же не семьдесят лет.

Мы оставляем машину у вокзала Темпл-Мидс и сквозь сутолоку перед входом пробираемся к платформам. Шум поездов, гомон толпы, нечленораздельные объявления сливаются в многоголосый гул и эхом отдаются под высокими викторианскими сводами. Я вытаскиваю наушники и помогаю Сэму надеть их.

– Держи меня за руку, – повторяет он. – Крепче. Крепче.

Наш поезд уже подали к перрону; посадка в самом разгаре. Мы находим сиденье со столиком, Сэм устраивается у окна и принимается разглядывать закопченные вокзальные сооружения. Эмма вытаскивает из своей видавшей виды полотняной торбы свежий номер «Мэри Клер».

– У тебя все в порядке? – спрашиваю у Сэма.

– А мы будем ехать быстро?

– Да, довольно быстро.

– А ремни безопасности здесь есть?

– Нет, они не нужны.

– А это безопасно?

– Да. Тебе не о чем беспокоиться.

Сэм отворачивается обратно к окну.

Я смотрю на него, на моего маленького мальчика, на его светлые волосы, уже начинающие темнеть, спутанные и взъерошенные, на его распахнутые глаза, перескакивающие с одного непривычного зрелища на другое, на руки, беспрестанно теребящие наушники. Вагон все больше заполняется пассажирами, и Сэм, обернувшись, внимательно их рассматривает, заинтригованный этим странным ритуалом. Звучит предупреждающий сигнал, двери закрываются, колеса со стоном приходят в движение, и вот мы уже едем, набирая скорость, навстречу тускло разгорающемуся дню.

Поначалу Сэм сидит практически неподвижно, уткнувшись носом в окно, и смотрит на пробегающие за окном городские пейзажи. Однако очень скоро новизна проходит, и он начинает беспокойно ерзать: то рисует, то играет на моем айпаде, то разглядывает остальных пассажиров – и все по новой. Не в состоянии усидеть на месте, он подскакивает каждый раз, когда двери вагона открываются и закрываются.

– Мы уже почти приехали, да? – спрашивает он то и дело. – А куда едет та тетенька?

Я заранее нарисовал схему наших действий в столице, вроде тех, что Джоди делает для Сэма на каждый день, с той разницей, что мои художества поистине ужасны. Трафальгарская площадь, здание Парламента, Тауэр и, наконец, музеи. Мы просматриваем его несколько раз; Сэм повторяет последовательность, как будто подбадривая себя. Книжку про Лондон он взял с собой, и мы разглядываем картинки, пока за окнами проносятся бесконечные поля. Потом он на некоторое время пересаживается к Эмме, и та комментирует то, что читает в своем «Мэри Клер», вслух.

– А что же она тогда носит? Он в хорошей форме. О, а я купила себе похожую шляпу, когда была в Австралии. Этот встречается с ней, но она была замужем вот за этим.

Сэм проявляет неподдельный интерес, даже когда Эмма принимается экзаменовать его на знание имен знаменитостей. Когда поезд останавливается в Рединге, в вагон вваливается группка мужчин средних лет с банками пива; в полный голос новые пассажиры обмениваются несмешными шутками. Сэм немедленно перебирается ко мне и вцепляется в мою руку. Так мы и едем до самого конца.

Лондон встречает нас привычным хаосом на вокзале Паддингтон. Там шумно и многолюдно, в воздухе стоит густой всепроникающий запах грязи и двигателей электровозов. Бесконечные пассажиры скапливаются перед информационными табло, затем наперегонки устремляются к платформам, толкаясь и работая локтями в попытке пробраться сквозь волнующееся людское море в зале. Прибывший Хитроу-экспресс изрыгает полчища туристов с чемоданами всех цветов радуги, размерами больше напоминающими холодильники. Сборщики благотворительных податей уже тут как тут – подстерегают зазевавшихся и неосторожных. Беру Сэма за руку и вслед за Эммой устремляюсь сквозь бурлящую толпу на улицу. Он вцепляется в свои наушники, и я наполовину веду, наполовину тащу его на автобус.

– Если все вороны улетят из Тауэра, он рухнет, – сообщает Сэм.

Входим в автобус и поднимаемся по лесенке на второй этаж. О чудо – передние сиденья оказываются свободными, так что мы плюхаемся на них, и я беру Сэма на колени, чтобы ему было лучше видно. Не в состоянии переварить масштаб, шум и бешеный ритм столицы, Сэм сидит в полном молчании, разинув рот от изумления. Его пальцы поочередно стискивают то сиденье, то меня, то снова наушники в цикле сенсорного самоуспокоения. Внезапно на меня накатывает волна ужаса, что моя затея была неправильной, что у Сэма психологическая травма и мы должны немедленно возвращаться обратно. Бросаю взгляд на Эмму на соседнем сиденье, но она уже уткнулась в телефон и не видит ничего вокруг. Автобус ползет по Эджвер-роуд с его кальянными и магазинами электроники, потом выезжает на Оксфорд-стрит, широкие тротуары которой запружены чудовищными толпами одержимых покупательской лихорадкой. И лишь свернув на Риджент-стрит и очутившись в веренице автобусов, важно проплывающих мимо роскошных витрин дорогих магазинов, мы вновь нарушаем молчание.

– Сэм, у тебя все в порядке?

Он не отвечает, и я стучу пальцем по наушнику. Сэм оборачивается ко мне:

– Что?

Я высвобождаю его ухо:

– У тебя все в порядке? Как тебе Лондон?

– Слишком много всего сразу происходит! – кричит он. – Мне страшно!

Он забивается ко мне под мышку и принимается теребить петли моей куртки.

– Все в порядке. Лондон – это почти как Бристоль, только больше, – говорю я.

– И всяких стремных чуваков в нем тоже больше, – подает голос Эмма, одновременно тыкая пальцем в экран телефона.

Мы выходим из автобуса и медленно идем на Трафальгарскую площадь. Сэм крепко сжимает мою руку. Кажется, он вот-вот расплачется, но потом вскидывает голову, и его глаза изумленно распахиваются при виде Колонны Нельсона. Он хочет немедленно присесть на парапет фонтана и достать книгу про Лондон, чтобы проверить, насколько фотографии совпадают с реальностью. Рассказываю ему, что раньше можно было прямо на площади купить птичий корм и покормить голубей, но потом это запретили: они слишком много гадили. На мой взгляд, этот исторический факт способен заинтересовать любого восьмилетку. Эмма фотографирует нас с Сэмом у фонтана. Мы идем к зданию Парламента, выводя из себя других пешеходов тем, что все втроем держимся за руки. И снова Сэм желает провести скрупулезное сравнение реального места с его фотографиями в книге и выражает недовольство тем, что Биг-Бен показывает совсем другое время, нежели на снимке.

– Нет уж, мы не будем ждать здесь до семи часов! – восклицает Эмма.

В конце концов мы поспешно идем дальше, потому что толкотня и шум действуют Сэму на нервы.

– Слишком быстро, – жалуется он. – Здесь все слишком быстро.

Садимся на другой автобус и едем вдоль набережной Темзы, глядя на пассажирские суденышки, утюжащие речную гладь. На каждой остановке Сэм выглядывает в окно и спрашивает, почему люди выходят и куда они идут. Эмма дает ему свой телефон и показывает наш маршрут на гуглокартах.

Следующая остановка наша. Выходим из автобуса и идем пешком, пока не оказываемся у внешних стен Тауэра. Увидев башни на фоне потихоньку темнеющего неба, Сэм с визгом тычет пальцем – на то самое здание, которое мы с ним вдвоем создали в «Майнкрафте».

– Лондонский Тауэр! – кричит он и в полном восторге хватает Эмму за руку.

– Ну что, внутрь пойдем? – спрашиваю я.

Поначалу он с энтузиазмом кивает. Но чем ближе мы подходим, тем гуще толпа. По площади с воплями носятся ребятишки, затевают возню; дорогу нам преграждает группа туристов, фотографирующихся на телефон. Сэма со всех сторон толкают и пихают. Настроение у него очень быстро изменяется.

– Мне это не нравится, – говорит он негромко.

Эмма берет его за руку.

– Сходи посмотри, большая там очередь или нет, – говорит она мне.

Ворота высятся впереди, отбрасывая длинную тень. Толпа подхватывает меня и увлекает за собой; оборачиваюсь, чтобы проверить, вместе ли еще эти двое. Быстро нахожу взглядом Эмму – она пытается сделать селфи со стражем в красном камзоле, однако Сэма рядом нет. Останавливаюсь как вкопанный. Накатывает внезапная паника. Оглядываю толпу, но Сэма нигде не видно. Бегом бросаюсь обратно, петляя сквозь толпу, как кролик.

– Сэм! – кричу я. Когда я оказываюсь рядом с Эммой, меня уже трясет. – Ты видишь Сэма? – кричу я. – Ты должна была за ним присматривать.

– Он не мог уйти далеко.

Принимаемся оглядываться, пытаясь высмотреть в толпе маленького мальчика. Отчаянно соображаю, что делать, как вдруг замечаю на земле знакомый предмет. Это наушники Сэма. В ужасе подбегаю к ним, поднимаю и снова кричу. Ужас внезапно обретает вполне зримые очертания.

– Сэм!

В моей черепной коробке, как ошпаренные, мечутся мысли. Куда он пошел? К дороге? К реке? Может, уже пора привлекать полицию? Может, кто-то его увел? Время растягивается до бесконечности, гул толпы отступает куда-то далеко, отодвинутый разверзающейся бездной ледяного ужаса. Это чувство, знакомое каждому родителю: тошнотворный, до темноты в глазах, страх потерять своего ребенка. Смутно припоминаю тот раз, когда это случилось в супермаркете – убийственные десять минут, когда мы бестолково метались между стеллажами, – но то был магазин рядом с домом. А это Лондон. Здесь нет стойки информации.

– Господи, Эмма, ты же держала его за руку! – кричу я.

– Я выпустила его всего на секунду! – огрызается она, но в ее голосе я тоже слышу тревогу.

– Твою мать, ну что за безответственность!

И тут я слышу знакомый звук, доносящийся откуда-то поблизости. Никогда еще я не был ему так рад. Это плач Сэма. Он стоит у стены в обществе пожилой женщины. Она задает ему какие-то вопросы и озирается; на ее лице написана живейшая озабоченность. Я бросаюсь к ним, и Сэм наконец замечает меня. Он вырывается из рук своей спасительницы и с ревом бежит ко мне. Подхватываю его на руки и прижимаю к себе.

– Хочу домой, хочу домой! – рыдает Сэм.

Но я ничего не могу ему ответить, я все еще в шоке, страх еще не отпустил меня, и такое чувство, что ноги подо мной готовы подогнуться в любой миг. Ищу взглядом ту женщину, но она уже растворилась в толпе. К нам подходит Эмма.

– Уфф, – вздыхает она. – И что мне с вами делать?

Она обнимает меня за пояс, но я отворачиваюсь от нее.

– Алекс, все в порядке, он с нами. Этого больше не повторится.

Смотрю на нее, но ничего не говорю. Пересохло в горле, и я сам не представляю, чего могу наговорить ей сгоряча.

– Пойдемте, – говорит она. – У меня есть идея.

Она увлекает нас прочь, мимо Тауэра, к проходу над рекой, а оттуда на Тауэрский мост. Бреду за ней, как в тумане, Сэм все еще всхлипывает. Его наушники снова на нем, точно какой-то талисман.

– Можно перейти реку по мосту и устроить пикник на том берегу, – предлагает Эмма. – Оттуда лучше всего видно.

– Ладно, – говорю я, – хорошо.

Мы переходим Темзу, покупаем в одном фургончике с уличной едой кофе и пару буррито, находим скамеечку с видом на реку. Сэм затих, но когда я даю ему приготовленный с утра Джоди пакет с сэндвичами с сэром и пиккалилли и чипсы с маринованным луком, которые сшибают с ног одним своим запахом, он наконец слегка оживляется.

– Это приключение, – говорю я ему тихонько. – Когда отправляешься на поиски приключений, такие вещи иногда случаются.

– Потому что это не простая прогулка, – подхватывает он.

Какое-то время мы молчим, глядя на голубей, которые собираются поблизости в ожидании крошек. Бегуны и пешеходы вспугивают их.

– Мы неправильно сделали окна, – говорит Сэм, глядя на Белую башню на другом берегу.

До меня не сразу доходит, что он имеет в виду наш Тауэр из «Майнкрафта».

– Да, из квадратиков трудно сделать арки, – соглашаюсь я. Потом поворачиваюсь к Эмме. – Мы с Сэмом вместе играем в «Майнкрафт» по Интернету. Построили копию Тауэра.

– Вот маньяки компьютерные, – говорит Эмма.

– Мне нравится Лондон. Только не понравилось, что я потерялся.

– Это мой третий самый любимый город, – говорит Эмма. – После Нью-Йорка и Токио.

– Почему ты живешь по всему миру? – спрашивает Сэм. – Папа говорит, это потому, что ты боишься.

– Сэм! – с притворным ужасом восклицаю я.

– Папа твой – психиатр недоделанный.

– Кто недоделанный? – переспрашивает Сэм.

– Неважно, – отмахивается она. – Смотри, когда ты путешествуешь, ты можешь быть тем, кем хочешь. Это самое классное в путешествиях. Ты можешь каждый день быть кем-то новым.

– Как в компьютерной игре! – радуется Сэм.

– Приблизительно. И чем дольше ты путешествуешь, тем труднее возвращаться назад. К тому же я знала, что твой папа очень на меня сердится.

Она улыбается и толкает меня локтем. Против воли улыбаюсь в ответ.

– Ты сердишься на тетю Эмму? – спрашивает Сэм, набив рот чипсами.

– Сердился. Сержусь. Но не очень сильно. Только потому, что я по ней скучаю. А она уехала и оставила меня с твоей бабушкой, у которой не все дома.

– Не все дома! – эхом повторяет Сэм.

– Как у мамы дела? – спрашивает Эмма.

– Ты ей не звонила?

– Нет. А ты?

– Нет, уже довольно давно. Она еще не в курсе про нас с Джоди. Еще одна напасть, которую ей придется мудро и стоически пережить.

– Не надо жить прошлым, золотце мое, – произносит Эмма с нарочитым выговором уроженца западных графств. – Изменить можно только будущее.

– Спасибо, мамочка.

– А впрочем, она права. Жизнь еще не кончена. Ты – Умная Эльза, Алекс, и ведешь себя так, как будто тебе не тридцать три, а все шестьдесят три. Но ты еще не совсем потерян для человечества. Ты можешь быть вполне сносным, если захочешь.

– Спасибо, не хочешь ли занять должность моего нового консультанта?

– Тетя Эмма, а у тебя есть муж? – интересуется Сэм.

– Нет. – Она доедает свой буррито и скатывает обертку из фольги в шарик. – Все мужчины – поганцы. Кроме тебя.

– Серьезно, а что ты собираешься делать дальше? – спрашиваю я. – Так и будешь в одиночку мотаться по миру до конца своих дней?

– Господи, в твоих устах это звучит так уныло. Может быть. Не знаю. В глубине души мне нравится такая безумная жизнь. Она напоминает мне о том, что я жива.

– Вьетнам на твоих фотографиях выглядит потрясающе. Может, мне тоже стоит отправиться путешествовать.

– Тебе? – смеется Эмма. – Алекс, ты пять минут назад чуть в штаны не наложил, потому что на две секунды потерял своего сына из виду. Джунгли тебя сожрут заживо – в буквальном смысле.

Некоторое время мы сидим и смотрим на проплывающие мимо лодки. Ветер гонит по асфальту мусор и палую листву.

– Тетя Эмма, – вновь подает голос Сэм. – А где дядя Джордж?

– Пойдемте, – говорю я. – Я хотел показать тебе еще одно место. Расскажу тебе про Джорджа, когда мы будем там.

В том, что касается горя, есть один секрет. Вообще-то, это секрет Полишинеля, потому что он известен всем, кто когда-либо нес потери, но я все равно его вам открою. Горе никогда не проходит полностью. Время не лечит. Не до конца. По прошествии времени – через несколько месяцев или даже через несколько лет – горе отступает в самый укромный уголок твоей души, но там оно остается навсегда. Оно окрашивает все, что бы ты ни делал и что бы ни чувствовал, оно напоминает о себе, когда ты совсем этого не ожидаешь. Преследует тебя во сне. Мне по-прежнему снится Джордж, даже два десятилетия спустя после его гибели. Иногда мне снится, что мы с ним снова дети и ничего не было. Мы гоняем на велосипедах или гуляем по музею – это самые лучшие сны. Но иногда в моем сонном сознании все путается, и в моих снах в моей теперешней жизни неожиданно возникает Джордж – только он по-прежнему ребенок. В этих снах я помню о том несчастном случае, и тем не менее его возвращение не кажется мне чем-то нелогичным. «Ты живой, – говорю я, – ты не погиб». А потом обнимаю его и плачу, отчаянно и бесконечно. Часто я просыпаюсь с ощущением, что все это было на самом деле, и потом долго лежу в бездушной темноте, пытаясь смириться с мыслью, что это не так. Время не лечит, оно притупляет чувствительность.

Мы с Эммой никогда не обсуждали подобные темы. В подростковом возрасте мы были слишком поглощены каждый самим собой, пытаясь сформировать собственную личность в тени гибели Джорджа. А потом она уехала. За те три или четыре раза, когда она приезжала домой, мы вели себя как дальние родственники – болтали о пустяках и обменивались бородатыми шутками для своих, избегая говорить о чем-либо по-настоящему серьезном. Если бы мы вдруг решили поучаствовать в каком-нибудь реалити-шоу на телевидении, я признался бы на камеру, что мы не «проговаривали свои проблемы», не «разбирались со своим прошлым» и не делали ничего в таком роде. И я не уверен, что мы вообще когда-нибудь займемся такими вещами, поскольку: а) уже слишком поздно и б) мы британцы. К тому же мама в детстве учила нас, что думать надо о будущем, а не о прошлом, потому что изменить можно только будущее. И тем не менее я все-таки хочу отвезти Эмму в то кафе в Лондоне, чтобы мы смогли заново пережить его вместе – наш последний идеальный день.

Садимся на метро и едем в Южный Кенсингтон. Сэм настаивает на том, что мы все должны снова взяться за руки, что делает пользование эскалаторами несколько затруднительным. Когда мы поднимаемся наверх, уже начинает понемногу смеркаться. Идти нам пять минут, мимо рядов шикарных сливочно-белых особняков и нарядных террасных домов из красного кирпича. Сворачиваем в узкую поперечную улочку и вдруг, не сговариваясь, оба замедляем шаги – и я, и Эмма. Мы уже проходили здесь, много лет назад, теплым весенним днем. В музее нам накупили сувениров, и мы с Джорджем побежали вперед. А там, дальше по улице, между двумя викторианскими фонарными столбами, виднеется кафе «Пэлис».

Оно совершенно не изменилось за эти годы; его ярко-красная маркиза выглядит слегка потрепанной, но по-прежнему на месте. Внутри все тот же кафельный пол в черно-белую шахматную клетку, длинная деревянная стойка, стеллаж, набитый растрепанными книгами в мягких обложках на обмен, на стенах – взятые в рамки рекламные постеры классических экспозиций Музея Виктории и Альберта. Меню на дальней стенке раньше набирали пластиковыми буквами на магнитиках, теперь же его пишут мелом на большой грифельной доске; можно ознакомиться с выведенным от руки перечнем предлагаемых сортов кофе и сэндвичей. На улице перед входом не видно ни столиков, ни кресел: слишком холодно. Сэм вопросительно смотрит на нас с Эммой, застывших на месте.

– Мы пришли купить что-нибудь попить? А можно мне поиграть на айпаде? – спрашивает он, озадаченный этой переменой в настроении.

– Сэм, – говорю я. – Мы зайдем на минутку, но это важное для меня место. Мы были здесь много лет назад с бабушкой и нашим братом Джорджем. Он был немного старше меня, очень умный и смешной. Но на следующий день после того, как мы здесь побывали, он попал под машину и погиб. Я очень долго грустил, но у меня есть фотография, на которой мы с Джорджем сняты перед входом в это кафе, и…

– А можно мне вспененного молока?

– Да, погоди еще секунду. Я хотел объяснить это тебе, потому что это, как бы сказать, часть нашей семейной истории. Ты понимаешь? Когда на следующий день мой брат погиб, нам всем было очень тяжело. Нам до сих пор тяжело, даже сейчас. Думаю, что, возможно, я именно из-за этого иногда так переживаю и волнуюсь из-за разных вещей.

– Чур, я буду сидеть за столиком у окна, – говорит Сэм.

Рванув с места, он дергает на себя узкую деревянную дверь и скрывается в кафе.

Смотрю на Эмму и развожу руками. Она кладет голову мне на плечо.

– Он еще слишком маленький, чтобы понять, – говорит она.

– Знаю. В некоторых вещах он ориентируется очень хорошо – различает марки рыбных палочек с одного укуса, запоминает всякие подробности про авиакомпании, управляется с родительским контролем на телевизионной приставке, так что никто, кроме него, не может включить телевизор. Но подобные вещи он не понимает. Я думал, если он увидит все своими глазами, может, до него дойдет. Не знаю, поймет ли он это вообще когда-нибудь.

– Ну а я все равно рада, что мы сюда пришли. Странно снова оказаться здесь, но я рада. Мы с тобой оба с тех самых пор пытаемся убежать. Только в разных направлениях. Черт, давай-ка выпьем горячего шоколада, на улице настоящий дубак.

Мы входим внутрь и садимся. Подспудно жду, что Сэм будет задавать еще вопросы про Джорджа, но он молча крутит головой по сторонам и потягивает свое любимое вспененное молоко, явно и думать забыв про остальное. Мы с Эммой пытаемся восстановить в памяти все подробности того дня – во что мы были одеты, о чем говорили, что делали. Напоминаю, что надо бы на неделе позвонить маме, а то что-то уже сто лет с ней не созванивались.

– Пожалуйста, не говори ей, что я вернулась, – просит Эмма.

– Почему?

– Потому что… мне нужно подготовиться. Пожалуйста, не говори ей ничего.

И на секунду, заглянув ей в глаза, я вижу мою сестру двадцатилетней давности – нескладную и ершистую. Внезапно беспечная и уверенная в себе путешественница куда-то исчезает. И сейчас, сидя в этом кафе, мы понимаем так отчетливо, как никогда прежде: после гибели Джорджа нам обоим пришлось собирать себя заново. Я выбрал стать человеком, контролирующим все и вся, приверженцем жесткого порядка, она предпочла сбежать и попытаться стать кем-то другим. Но ни один план побега не безупречен – за все надо платить свою цену.

Когда мы выходим на улицу, я обращаю внимание, что один из фонарей помаргивает, бессильный одолеть густеющую тьму.

Почти весь обратный путь в поезде Сэм спит, прикорнув у меня на плече. Мы с Эммой почти не разговариваем, погруженные, как в кокон, каждый в свои воспоминания, и бездумно глядим на черноту за окнами. Потом я задумываюсь о Сэме и о его дальнейшей судьбе. Интересно, будет ли он когда-нибудь по-настоящему с кем-нибудь близок? И вообще, способны ли люди с аутизмом влюбляться? Я совсем ничего об этом не знаю. Я вообще ничего не знаю.

Осторожно просовываю руку между его спиной и спинкой кресла и прижимаю его к себе. Наушники съезжают у него с головы и соскальзывают ко мне на колени.