Неизвестно, каким образом его занесло в Изыми, но серия фотографий черных журавлей, которую он сделал там, выделялась на фоне остальных работ. Точнее будет сказать, что эти фотографии не выделялись, а были исключением в его творчестве, поскольку до и после этого он фотографировал только людей — друзей, знакомых или членов семьи. Но казалось, что не только предмет съемки выделял эту серию, было в фотографиях и что-то еще, особенное. Фотографируя людей, он не слишком много внимания обращал на то, как падает свет, не продумывал детально, в какой части будет фокусироваться кадр. От его фотографий создавалось ощущение, будто он снимал их экспромтом, без длительной подготовки, на полароид, делающий мгновенные фотокарточки: большая часть кадра обычно была размыта, словно фотографировали в спешке, хотя, конечно, кое-что оставалось в резкости. Сделанные в Изыми фотографии журавлей не были исключением. Я открыла для себя творчество этого фотографа задолго до того, как вместе с известием о его смерти мне поступило предложение от одного издательства написать его биографию. Однако я никогда не была знакома с ним лично. Забавно, но только много позже я узнала, что у меня все-таки был шанс встретиться с фотографом, когда я училась в университете. В любом случае я с удовольствием согласилась начать работу над книгой о нем.

Через некоторое время после того, как я приступила к изучению материала, однажды вечером мой муж вернулся домой пьяным и спросил меня, зачем я вообще взялась за эту книгу. Не помню, что я сказала ему тогда, но точно ничего интригующего, как, например: «В его фотографиях что-то есть». Скорее ответила что-то типа: «Если скажешь, чтоб я оставила это занятие, то брошу прямо сейчас». Потому что тогда моя жизнь казалась мне толстой скучной книгой, которую «что прочитаешь, что не прочитаешь — без разницы». Но муж, вместо того чтобы попросить меня не заниматься больше этой работой, спросил, люблю ли я его. Сейчас мне страшно вспоминать тот вечер. Я никак не могла понять, что же творится в голове мужа и почему он задает мне эти вопросы. В ту ночь он спросил у меня всего две вещи: почему именно я пишу книгу об этом человеке и люблю ли я его, своего мужа. Его вопросы не получили настоящих ответов, но дали мне понять, что мужчины такие существа, которые решают убедиться, что ты их любишь, в самый неподходящий момент.

В любом случае я даже не догадывалась, что фотографии, развешенные над моим столом, были для мужа как бельмо на глазу. Я не помню точно, когда повесила их в своей комнате, знаю только, что именно закат в день смерти моей матери заставил меня вырезать их из сборника работ фотографа. Мама умирала мучительно. Словами не передать, как она страдала. До последней минуты ее сопровождала боль, лишь изредка облегчаемая лекарствами. И вера, которая поддерживала ее всю жизнь, теперь тоже нуждалась в поддерживающих препаратах. Из-за мамы я узнала, что между жизнью и смертью человек страдает. И каждый страдает по-своему, переживая личные мучения. До самой последней минуты я держала руку матери, уже не приходившей в себя, и постоянно повторяла, что люблю ее, но я так и не смогла понять, как сильно она страдает. Похоже, смерть понять легче, чем чужую боль. Я не ощутила горького чувства потери, когда мама ушла из жизни. Боль, которую я не могла разделить с ней, отдалила нас с мамой, как пропасть, так что даже смерть не могла сравниться с ней. Пока тело матери перевозили в холодный больничный морг, я смотрела на закат. Нет, не я смотрела на закат, скорее мне просто было видно закат.

В тот день из этого мира навсегда ушел один человек из тех, кого я любила. К счастью, мама оставила мне много воспоминаний. Когда я смотрела на нее, бьющуюся в агонии, воспоминания заставляли меня то смеяться, то вдруг плакать, но тогда мама была еще жива. Однако перед осознанием утраты воспоминания были беспомощны. Пока остывало мамино тело, покинутое душой, перед моими глазами простирался закат — красный, трепещущий разными оттенками, словно цветастая ткань на ветру. Это было необычное зрелище: висели низкие облака и красные закатные всполохи простирались далеко по небу.

— Смотрите, какой необычный закат, да? — обратилась я к мужу и старшему брату, которые курили неподалеку.

Они посмотрели в ту сторону, куда я показывала, но не увидели ничего особенного. Тогда я поняла, что никто, кроме меня, больше не может увидеть этот закат, закат дня, когда умерла моя мама. Вероятно, как мамину боль могли облегчить только ее обезболивающие средства, точно так же мою тоску мог унять только этот закат. Невозможность разделить боль и тоску другого человека повергла меня в отчаянье.

Чем глубже впадаешь в отчаянье, тем легче угадываешь его в других людях, переживших похожие несчастья. Я случайно увидела его фотографию «Закат дня, проведенного с черными журавлями», и на ней я узнала красные закатные всполохи, которые, как приклеенные, стояли у меня перед глазами со дня маминой смерти. Я наткнулась на эту фотографию в газете примерно тогда, когда мне стал привычнее образ всегда радостно смеющейся мамы, который жил в моих воспоминаниях, а не лицо мамы, страдающей от боли в последние ее дни. Первый раз, когда я увидела фотографию, мне было тяжело смотреть на нее, потому что она напомнила мне, в каких мучениях умирала мама, но, как ни странно, потом я почувствовала, что мне становится тепло на душе оттого, что кто-то другой тоже пережил подобное и увидел такой же закат. Если бы фотография отозвалась во мне только болью, я бы ни за что не поехала в тот же миг в центральный книжный магазин за сборником работ этого автора и тем более не стала бы аккуратно вырезать из книги фотографии, чтобы потом повесить их над письменным столом. Конечно, о том, что серия фотографий «Закат дня, проведенного с черными журавлями» стоит особняком среди остальных его работ, где запечатлены исключительно его друзья или члены семьи, я узнала намного позже, когда взялась писать его творческую биографию и пересмотрела всю коллекцию его работ. Но, еще не обремененная этими знаниями, я смогла получить чистое, лишенное какой-либо предвзятости эстетическое наслаждение от его фотографии, на которой он запечатлел закат. Работая над книгой, я постепенно узнавала все больше о жизни фотографа и любовалась другими его снимками, но ни один из них уже не смог доставить мне того чистого эстетического удовольствия.

Так что теперь я думаю, что повесила над столом фотографии из серии «Закат дня, проведенного с черными журавлями» не только из-за своих личных переживаний, но и из-за чистого эстетического чувства. Там же крылась причина, по которой я не смогла понять поступок мужа, когда он разбудил меня посреди ночи, чтобы спросить, люблю ли я его. Но во мне не было обиды, чувства вины или жалости. Если б мне пришлось назвать один самый впечатляющий закат, который я видела в своей жизни, то я, несомненно, вспомнила бы только закат в день смерти моей мамы. В нем впечатляло уже то, что никто в этом мире не смог увидеть его таким, как видела его я. Никто. Ни муж, ни ребенок, ни мои братья. Не знаю, почему меня так успокаивало, что я, проводив маму на тот свет, но так до конца не разделив ее страданий, одна вижу этот закат таким. Хотя я и говорю «успокаивало», скорее это было похоже на благостное чувство отрешенности, с которым принимаешь как есть все сложные моменты в жизни, несмотря на то что отказываешься их понимать. Как, например, смерть близких. Поэтому для меня содрогнулся весь мир, когда я узнала, что кто-то еще видел такой же закат, как я в тот день. Эти фотографии будто говорили мне: «Не думай так легко найти утешение, тебе потребуется на это целая жизнь!» Учитывая события, которые мне пришлось пережить, внезапные вопросы мужа могли бы показаться мне настолько простыми и банальным, что у меня не дрогнула бы ни одна ресничка.

Те два своих вопроса муж задал мне, когда я закончила изучать материалы, связанные с фотографом и его творчеством, и думала о том, как лучше начать книгу, собираясь уже писать черновик. Подойдя вплотную к этому этапу, я начала понимать, как, оказывается, сложно писать о чьей-либо жизни. Фотограф как-то сказал в интервью для одного журнала: «Полное забвение не под силу человеку. Люди неполноценны и уязвимы, потому что не способны полностью стереть свою память. Я фотографирую не для того, чтобы хранить бесчисленные воспоминания, но чтобы забыть о них». Этими словами он объяснял каждую из большого числа фотографий, на которых изображены люди, чей постоянно меняющийся облик он запечатлел. Но, похоже, не в моих силах было узнать, насколько это было правдой. Тем не менее мое внимание привлекли его слова о том, что он использует фотоаппарат как средство забвения, которые могли означать, что он фотографировал своих друзей и членов семьи, чтобы бесконечно забывать о них или отпускать их из своей жизни. А раз так, то все материалы, которые я собрала, и тысячи фотографий, которые пересмотрела, в итоге оказались скоплением вещей, от которых он хотел избавиться в своей жизни. Я начала сомневаться, что он фотографировал то, что было дорого ему и что он хотел сохранить в своей душе. Но поскольку я все равно писала не критический обзор его работ, то до них мне дела не было. Единственно, из простого человеческого любопытства я страстно хотела узнать, что он старался оберегать от забвения. Именно из-за этого желания я и начала работать над его биографией.

В ту ночь, когда муж внезапно разбудил меня, чтобы спросить, люблю ли я его, мои мысли постепенно вернулись к серии фотографий «Закат дня, проведенного с черными журавлями». Обычно, когда я начинала думать о них, меня уносило в воспоминания о маме и о закате в день ее смерти. Однако на этот раз мои мысли остались блуждать вокруг фотографий. Этот мастер всегда фотографировал только друзей и родственников, почему же вдруг у него возникло желание запечатлеть птиц? Во всех статьях и обзорах его творчества я могла прочесть только, что это «самая примечательная серия» его работ, но нигде не было ни намека на ответ, почему он сделал эту примечательную серию. Небольшая подсказка была в авторском предисловии к брошюре для его частной выставки, в экспозицию которой входили и эти фотографии с черными журавлями. Предисловие заканчивалось следующими словами: «Представленная на этой выставке серия работ „Закат дня, проведенного с черными журавлями“ была сделана в Японии, когда я по приглашению Министерства образования приехал на выставку в город Фукуока, откуда съездил в Изыми, где и запечатлел эти кадры. Изначально у меня даже мысли не было ехать туда, но как-то так само собой получилось, что я оказался в Изыми. Можно сказать, что это первые и последние фотографии в моей жизни, сделанные на память, но они получились лучше, чем я ожидал. Если бы не Ким Кёнг Сок, этнический кореец, проживающий в Японии, который во всем мне помогал во время моей поездки и был координатором с японской стороны, я бы даже не стал делать эти фотографии, поскольку душа у меня к этому сперва не лежала. Тебе не нужно быть хорошим, Ким Кёнг Сок, Тебе не нужно ползти на коленях». Итак, это были единственные «памятные фотографии», сделанные не для того, чтобы забыть, а как раз наоборот — чтобы помнить. И не кто иной, как его координатор Ким Кёнг Сок, «настроил» душу фотографа на то, чтобы он сделал «первую и последнюю в своей жизни» серию таких работ. Вот все, что мне удалось узнать. Я сомневалась, стоит ли начинать творческую биографию с этого.

«Тебе не нужно быть хорошим. / Тебе не нужно ползти на коленях» — это были первые строки стихотворения «Дикие гуси» американской поэтессы Мэри Оливер. Полностью он процитировал это стихотворение в 1991 году в эссе «Когда ты снова надеваешь одежду». Фотограф оставил после себя много авторских эссе, критических статей о фотографиях, вводных статей к собственным сборникам работ, к открытиям выставок, статей в журналах и газетах, но каким-то образом получилось так, что «Когда ты снова надеваешь одежду» было единственным эссе, в котором так или иначе упоминались птицы. Я просмотрела все материалы, касающиеся фотографа, в поисках хоть чего-то, связанного с пернатыми, но кроме эссе обнаружила только пару размытых силуэтов птиц на фотографии какой-то девушки. Заканчивалось стихотворение следующими строками: «Кем бы ты ни был, не важно каким одиноким / мир предлагает себя твоему воображению / взывает к тебе как те дикие гуси, грубо и взволнованно / снова и снова провозглашая твое место / в этой семье вещей». После чего фотограф написал, что то, что мы осознаем как реальность, — это всего лишь «момент времени, в который происходит то или иное событие». «Реальность меняется каждое мгновение, и если мы хотим запечатлеть ее, то должны меняться и способы ее отражения», — продолжает он свое эссе, апеллируя к словам Бертольта Брехта. «С того момента, как что-то произошло, пути назад нет. Это как раз и есть та реальность, которую мы знаем», — писал фотограф. Забавно, что наиболее показательным моментом изменения реальности он считал мгновенье, когда утром начинает одеваться девушка, с которой мужчина только что провел ночь.

«Не сами весенние деревья, но душа людей, жаждущих смены времени года, заставляет нас смотреть на еще голые деревья и отыскивать подтверждения скорого прихода весны, которые непременно находятся. Распускающиеся цветы не останавливаются на том, что говорят нам о приходе весны, они впускают нас в новый мир, где все деревья в цвету. И для человека искусства решающим вызовом является не способность показать новый мир, но передать мгновение на пороге открытия нового мира. Однажды я попросил девушку, которая лежала голая рядом со мной, одеться очень-очень медленно. И это был тот самый момент перехода реальности. Едва только она начала одеваться, мы уже не могли повернуть обратно. С незапамятных времен каждый раз, когда обнаженная женщина прячет свое тело под одеждой, мир меняется», — писал фотограф. Я наткнулась на этот абзац, когда перечитывала его записи, надеясь найти хоть что-нибудь, что поможет мне понять, зачем он сфотографировал черных журавлей. Эти мысли фотографа показались мне странными. Неужели момент, когда для мужчины меняется мир, — это тот миг, когда женщина надевает одежду? И не задумывался ли автор, что реальность точно так же меняется, когда он сам одевается?

Так или иначе, это эссе несколько раз всплывало в моей голове, пока я пыталась найти координаты Ким Кёнг Сока, чтобы связаться с ним. Прошло уже пять лет с той выставки, на которую Министерство образования Японии пригласило фотографа в Фукуоку, и отыскать теперь какие-нибудь сведения о Ким Кёнг Соке, выступавшем тогда в качестве координатора с японской стороны, оказалось нелегкой задачей. К счастью, среди материалов, которые выдали мне в издательстве, обнаружилась рекламная брошюра, приглашавшая на выставку работ фотографа в Музей искусства Азии в городе Фукуока. В день открытия выставки автор фотографий выступал с лекцией, в основу которой было положено эссе «Такова реальность, известная мне», написанное за десять лет до этого. Задачей Ким Кёнг Сока было представить японской аудитории самого фотографа, рассказать о его творческой биографии и о мире его работ в целом. В брошюре было написано, что на тот момент мистер Ким учился в докторантуре университета Кюсю на факультете литературы. На всякий случай я зашла на сайт университета, и оказалось, что Ким Кёнг Сок до сих пор работает на том же факультете, теперь уже ассистирующим профессором. Я тут же отправила ему электронное письмо на адрес, указанный на страничке университета. В письме я немного рассказала о себе и пояснила, что мне хотелось бы задать несколько вопросов о том случае, когда они вместе с фотографом пять лет назад во время выставки отправились в Изыми, где фотограф сделал снимки черных журавлей. Через несколько дней безуспешных попыток начать книгу я пришла к выводу, что написать биографию фотографа я смогу не раньше, чем съезжу в Японию и сама увижу этих журавлей.

Мало кому в этой области литературы доверяют настолько, чтобы автор мог рассчитывать на большие гонорары за работу над биографиями такого рода. Редактор издательства, которое предложило мне взяться за написание книги, начал с не очень обнадеживающих слов: «Если вы хотите заработать денег, то есть много других вариантов, но подумайте о том, какой глубокий смысл может быть в этой работе. Эта книга для человека с характером, который не остановится, пока не выложится на все сто, но для этого необходимо найти мотивацию, чтобы начать писать». В случае, если нет внутреннего толчка, например научного или, как у меня, личного интереса, — то очень сложно заставить себя писать. Я взялась за книгу, потому что это была биография другого человека, который смог увидеть точно такой же закат, какой видела я. Именно в этом крылась внутренняя мотивация моей работы. Однако это не так легко поддавалось рациональному объяснению. Поэтому я не рассчитывала, что муж сразу поймет мое желание поехать в японский город Кагосима, чтобы самой увидеть черных журавлей. И я никак не ожидала, что он настолько спокойно воспримет мои слова и снова задаст мне всего лишь два вопроса: «Кто будет сидеть с ребенком? А с деньгами что?» Сама я думала только о том, что мне необходимо увидеть журавлей, чтобы начать писать биографию фотографа, и поэтому совсем не задавалась подобными вопросами. Я приводила любые доводы, всплывающие в моей голове, в пользу поездки, и в конце концов муж дал добро на мою поездку в Кагосиму при условии, что он отправится со мной. Мне было все равно, лишь бы только мне дали посмотреть на птиц, в чем я честно призналась.

Мне пришлось отправить еще несколько писем, прежде чем из Японии пришел ответ, в котором Ким Кёнг Сок объяснил мне, что даже не читал первые мои сообщения, потому что в адресе отправителя стояло имя «Mia». Только после того, как пришло еще несколько писем с этого адреса, он наконец открыл одно из них. Этим объяснялось, почему он так долго не отвечал. «Mia», ничего удивительного, что в строке отправителя стояло это имя, потому что меня так зовут — Миа, и как только меня не дразнили из-за этого имени в младших классах. Однако Ким Кёнг Сок не стал вдаваться в подробности, почему он с недоверием отнесся к письмам от человека с таким именем, зато скопировал в письмо новость о том, что двенадцатого числа прошедшего месяца в третий раз пересчитали черных журавлей, зимующих на равнинах Изыми, и всего их оказалось 9697 птиц, кроме того, у побережья недалеко от Изыми было замечено около сотни дельфинов, которые, похоже, мигрируют в сторону от побережья Амакусы. В конце письма он приписал: «Сейчас корейский язык нехороший, поэтому пошлю еще раз». Я соврала бы, если бы сказала, что на самом деле понимала все, что он писал.

Однако фотографии журавлей и дельфинов, которые были в письме, еще долго не выходили у меня из головы. Ким Кёнг Сок не смог объяснить, зачем послал мне сообщения о пересчете птиц и миграции дельфинов, но непонимание его мотивов не помешало мне, разглядывая вложенные снимки, начать догадываться, почему черные журавли запали в душу фотографа. Жалко только, что вторая новость была про дельфинов, а не про черепах, потому что в Японии есть поговорка, точнее, пожелание долголетия: «Тысячи лет журавля, десяти тысяч лет черепахи». Вполне можно было понять, почему фотограф, захваченный съемкой семьи и друзей в их постоянно меняющейся реальности под названием повседневная жизнь, вдруг неожиданно попал под очарование неизменной реальности птиц, ежегодно прилетающих зимовать с берегов Амура в долину Изыми. Я вспомнила, как все во мне перевернулось, когда вдруг выяснилось, что фотограф видел такой же закат, как я в день маминой смерти. Эссе, которое я упоминала ранее, он подытоживает словами: «Можно сказать, что девушка, надевающая на себя одежду, — это самая печальная картина на свете». Чтобы лучше понять эссе, я читала его, разложив перед собой фотографии серии «Закат дня, проведенного с черными журавлями». Оно напоминало мне, как я смотрела на незабываемый закат и переживала смерть мамы. Тогда я поняла, что жизнь полна противоречий, но одновременно с этим она предельно логична.

Жизнь полна противоречий, но насколько же она логична… Это случилось спустя некоторое время. Был вечер, я возвращалась на машине домой после лекций, которые читала в магистратуре. Освещенная фонарями набережная была забита красными габаритными огнями машин, спешивших доставить людей домой после работы. Накануне я всю ночь готовилась к занятиям и теперь, совершенно измотанная, без единой мысли в голове, упершись взглядом во впереди идущую машину, поочередно нажимала то педаль тормоза, то педаль газа. Из радио доносились звуки гитары, но я даже не вслушивалась в мелодию. Впереди, позади, с обеих сторон меня окружали машины, ехавшие с точно такой же скоростью и в том же направлении, куда нужно было мне. Я глубоко вжалась в водительское кресло, осмотрелась по сторонам и вдруг заплакала. Потому что я не знала, действительно ли то место, куда мне сейчас предстоит так долго и утомительно ехать, это именно то место, куда мне на самом деле нужно попасть. Сразу после этого я поняла, что все это время слушала не гитару, а уд — традиционный музыкальный инструмент народов Средней Азии. И что перед глазами у меня все размыто не только из-за внезапных слез, но и из-за осеннего дождя, который начался довольно давно, и что больше я не могу продолжать свою семейную жизнь. Я осознала это все сразу одновременно и очень неожиданно для себя. Не теряя времени, я тут же позвонила мужу и предложила развестись. Он был на какой-то встрече и спросил меня о причинах моего решения. Я стала рассказывать про лилии, которые принесла маме в больницу.

Маме очень нравились белые лилии, она всегда ставила их на обеденный стол и даже протирала листочки цветов от пыли. У меня сохранились очень теплые воспоминания о том, как однажды за поздним воскресным завтраком я, сидя нога на ногу, покачивала правой ногой и шутливо ворчала на маму, сдувающую пылинки с цветов. За несколько дней до ее смерти по пути в больницу я зашла в цветочный магазин и купила ее любимые белые лилии. Я поставила их в палате, и аромат цветов наполнил все помещение. Но от тяжелого запаха лилий маме стало трудно дышать, и она попросила меня убрать цветы, все равно она даже не могла повернуться, чтобы полюбоваться на них. Мне ничего не оставалось, как забрать лилии домой и поставить на стол рядом с нашей с мамой фотографией. Через несколько дней мама умерла. А цветы прожили еще некоторое время. И мне показалось, что они простояли дольше любого другого букета. Обычно сорванные цветы очень быстро засыхают, но эти лилии жили еще три недели после смерти мамы. Однажды я вернулась домой и увидела, что муж выбросил цветы. Размазывая слезы по лицу, я начала кричать на него: «Верни их обратно! Иди и принеси их назад! Верни мамины цветы!» Теперь я напомнила эту историю мужу, и он растерянным голосом спросил, неужели я действительно хочу развестись из-за цветов, которые он так опрометчиво выбросил тогда. Он сказал, что по-прежнему любит меня, и без меня он не видит смысла жить дальше, и что он обязательно станет внимательнее, раз я так хочу. Я ответила: «Давай разведемся. Я прошу, давай разведемся. Пожалуйста, давай разведемся». А муж сказал мне растерянным голосом: «Я по-прежнему люблю тебя. Без тебя я не вижу смысла жить дальше. Я обязательно стану внимательнее, раз ты этого хочешь. Я больше никогда не буду выбрасывать белые лилии».

После этого случая муж ни на минуту не оставлял меня одну, но потом почему-то изменил свое решение и сказал, чтобы я ехала в Японию без него. Он сказал, что у него много работы и он вовсе не уверен, что хочет смотреть на черных журавлей, а вместо этого лучше мы с ним отправимся вдвоем в Новую Зеландию, когда я закончу эту свою работу, а ребенка на это время оставим его родителям. Может, конечно, я изменю свое мнение, когда наконец увижу черных журавлей в Изыми, но на тот момент я вообще сомневалась, что смогу осилить творческую биографию фотографа. В любом случае, напишу я книгу или нет, я точно решила ехать в Японию. Обменявшись еще несколькими электронными письмами с Ким Кёнг Соком, снова начавшим вспоминать родной язык, от которого он давно уже отвык, мы решили, что я прилечу в Фукуоку, а оттуда мы вместе поедем в Изыми смотреть на птиц. В ходе нашей с ним переписки выяснилось, почему он прислал мне статью о дельфинах, замеченных у берегов Изыми. Ким Кёнг Сок написал, что пять лет назад именно для того, чтобы посмотреть на дельфинов, они с фотографом поехали на остров Амакусу. Поэтому в своем первом письме он пытался намекнуть мне, что в этом году дельфины перебрались в Изыми, подразумевая, что я смогу сэкономить время и увидеть и журавлей, и дельфинов в одном месте.

Вскоре я выяснила и то, почему он не стал читать первые мои письма. Мы встретились в международном аэропорту Фукуоки и направились в сторону стоек регистрации внутренних рейсов, вылетающих в Кагосиму. Ким Кёнг Сок приехал в Японию, когда ему было три года, вместе с родителями, прилетевшими сюда учиться. Таких людей называли «ньюкамер» от английского new comer — вновь прибывший. Разговаривал Ким Кёнг Сок на своем родном корейском языке куда лучше, чем писал письма, содержание которых порой оставалось для меня загадкой. Известие о преждевременной смерти фотографа очень расстроило бывшего координатора, который сохранил самые теплые воспоминания об их совместной работе в Японии. Я удивилась, когда мистер Ким сказал, что произведения фотографа были полны душевного сопереживания уходящим вещам. Потому что втайне я все время думала: не является ли ключом к пониманию «другой реальности», о которой говорил фотограф, не повседневная жизнь друзей и членов семьи, но их смерть? Я поинтересовалась у своего нового знакомого, не говорил ли что-нибудь фотограф про это в своей лекции «Такова известная мне реальность» в Фукуоке пять лет назад.

Ким Кёнг Сок ненадолго задумался, потом сказал, что, конечно, что-то такое мелькало в словах фотографа (например, он всегда повторял, что он «несовершенный человек и поэтому фотографирует, чтобы забыть»), но сам он пришел к такому выводу о творчестве мастера по другой причине. «В программу пребывания фотографа были включены экскурсии по окрестностям Фукуоки. На это отводилось два дня перед открытием выставки», — стал рассказывать мне Ким Кёнг Сок. — Очень живописные виды открываются, если ехать от Фукуоки в сторону Амакусы, мы решили прокатиться осмотреть остров, а завершить свою поездку в горячем источнике на открытом воздухе с видом на море. Мы взяли такси, и, пока осматривали остров, я спросил: «А вы любите дельфинов?» — «Дельфинов?» — «Да, дельфинов». — «В Хакате вы тоже говорили про дельфинов. Они действительно такие милые, да?» — «Там дельфины взаперти, а на Амакусе живут дикие дельфины». А вы сами не любите дельфинов? — обратился Ким Кёнг Сок ко мне. — Я с детства обожаю дельфинов. Мне так хорошо и спокойно на душе становится от одного их вида.

Ким Кёнг Сок посмотрел на меня по-детски наивными глазами. Был бы на моем месте фотограф, он, возможно, с удовольствием запечатлел бы этот взгляд на камеру. Вот так неожиданно фотограф и его координатор пять лет назад вдвоем отправились смотреть на дельфинов, а оттуда заехали в Кагосиму. Надо сказать, японцы, когда устраивают какое-нибудь массовое мероприятие, рассчитывают время не то что по часам, а по минутам. Так что одна только поездка к дельфинам была большим отклонением от запланированного графика, а уж когда они поехали в Кагосиму, в Фукуоке у организаторов выставки началась паника.

Возможно, точно так же, как мы сейчас, фотограф приземлился пять лет назад в аэропорту Кагосимы. И они с Ким Кёнг Соком так же сели в пассажирский экспресс, который за двадцать три минуты довез их до Изыми. В поезде мистер Ким продолжил свой рассказ: «Если вам интересно, почему мы отправились в Изыми, так это все потому, что фотограф спросил у меня, чем так хороши дельфины». И тогда Ким Кёнг Сок начал рассказывать о Мии: «Ее зовут так же, как вас, поэтому, когда я увидел ваше первое письмо, у меня перехватило дыхание и я даже не набрался смелости открыть сообщение». Он рассказал о шведской девушке по имени Мия. Конечно, она была кореянкой, но в детстве ее удочерила семья из Швеции. Ей не давало покоя ее корейское имя, и она во что бы то ни стало решила вернуться в Корею, выучить язык и найти свои корни. В итоге в студенческие годы она приехала на стажировку в университет Ёнсе в Сеуле на языковые курсы. Именно там она и встретила Ким Кёнг Сока, который также приехал на свою историческую родину. Дальше все было, как у всех. Они познакомились, выяснили, что у них много общего, быстро сошлись и полюбили друг друга. Но однажды Мия пришла к Ким Кёнг Соку, сказала, что ненавидит Корею и возвращается домой в Швецию. И все потому, что она выяснила, что никто никогда не давал ей имени — просто всех брошенных детей называли «Мия», что соответствовало двум китайским иероглифам «потерянный ребенок». «А мне что было делать? Я ведь любил ее. До смерти ее любил, но что мне оставалось делать? Я просил ее не уезжать. Говорил, что приеду за ней в Швецию. Но все было напрасно. Мы писали друг другу письма. Постоянно. По правде говоря, будучи этническим корейцем, я тоже чувствую себя брошенным в Японии. Ни один мужчина на свете не смог бы понять Мию так, как я. После возвращения в Швецию Мия, естественно, стала постепенно забывать корейский язык. Письма становились короче, а другого способа общения у нас не было. Это было похоже на то, как медленно уходит человек, нет, на то, как медленно умирает любимый человек. В конце концов письма сократились до одного простого „Привет“. Спросите, почему я люблю дельфинов, — вот именно поэтому: они успокаивают меня».

Мы вышли на станции Изыми, поймали такси и едва попросили отвезти нас к берегу, как пожилой водитель сразу догадался, что мы едем смотреть черных журавлей. Он рассказал, что здесь собирается девяносто процентов всех черных журавлей мира и с октября, когда сюда прилетают первые птицы, до февраля, когда последняя стая улетает в Сибирь, здесь всегда полно желающих посмотреть на пернатых. Шофер объяснил, что сегодня птиц будут пересчитывать в четвертый раз за сезон, поэтому с самого утра уже собрались толпы желающих поглядеть на это зрелище. Последнее время количество птиц лишь немного недотягивало до десяти тысяч, и все дети и взрослые в Изыми с нетерпением ждали пересчета журавлей, надеясь, что рекорд будет побит. «Мы должны сделать это!» — воскликнул таксист по-японски. Ким Кёнг Сок начал переводить мне все, что сказал таксист, но разговорчивый водитель вклинился с дальнейшими объяснениями. Иногда люди приезжают посмотреть на «потеряшек». Многие здесь настолько интересуются птицами, что привозят с собой огромные мощные бинокли. И им иногда удается обнаружить других перелетных птиц, так называемых «потеряшек» — меичхо — птиц, которые по пути миграции из Северной Америки отбиваются от стаи и теряют дорогу. Ким Кёнг Сок снова стал рассказывать про фотографа: «Пока мы ехали смотреть на дельфинов, я рассказал ему свою историю о Мии, и это, видимо, натолкнуло его на воспоминания о меичхо, которых он когда-то видел. Он рассказал, как однажды снимал кого-то, а на заднем плане в кадр попала странная птица. Потом он сверился с энциклопедией и выяснил, что это скорее всего был черный журавль, но, чтобы определить, действительно ли это так, он попросил меня поехать в Изыми, посмотреть на птиц».

«Я-та, я-та, ю-ка-та, ю-ка-та», — издалека донеслись крики и громкие хлопки. Возбужденно потрясая кулаком в воздухе, таксист воскликнул: «Надо побить трехлетний рекорд! Даешь десять тысяч!» Он посмотрел на нас в зеркало заднего вида. Мы опустили стекла и посмотрели в сторону, откуда доносились крики. Над головами людей, столпившихся на смотровой площадке, взмыла вверх стая журавлей, заполнив собой все небо. И на фоне пасмурных облаков птицы начали медленно описывать огромный круг. Только стая поднялась в небо, таксист остановил машину, высунулся в окно, задрал голову и начал наблюдать за этой потрясающей картиной. Журавли парили в небе. Дух захватывало от этого великолепия. Ким Кёнг Сок поторопил водителя, чтобы тот скорее отвез нас к смотровой площадке. Таксист словно очнулся и снова завел мотор машины. Все страстно желали, чтобы в этом году перелетных птиц оказалось не меньше десяти с половиной тысяч. Пока рекордное количество — 10 469 — было зафиксировано в 1997 году. Если в этом году птиц окажется больше, это станет лучшим рождественским подарком студентам в клубе любителей журавлей.

«Следующий пересчет птиц будет в рождественское утро, обязательно приезжайте на это посмотреть», — сказал таксист взволнованным голосом. Когда водитель немного успокоился и перестал тараторить, Ким Кёнг Сок продолжил свой рассказ: «Мы поехали смотреть птиц, и оказалось, что на его фотографии действительно был черный журавль, немного задержавшийся на берегах Амура. Есть птицы, которые позднее других вылетают на зимовку, и тогда они остаются на Корейском полуострове, не долетая до Изыми, куда изначально держат путь. Но это бывает редко, и таких птиц совсем мало — дюжина, не больше. Говорят, в 1984 году на Корейском полуострове видели таких птиц».

Я изо всех сил старалась вспомнить фотографию, где на заднем фоне я видела двух-трех птиц. Запечатленная на снимке девушка была одета в облегающий свитер оливкового цвета. Ветер играл ее длинными волосами, а она смотрела в камеру и смеялась. Как и на большинстве работ фотографа, кадр был немного размыт, но, как и все фотографии, где присутствовали люди, она была наполнена эмоциями. Я привыкла к тому, что чувства насыщали работы фотографа, но раньше не придавала этому большого значения. Теперь, когда я выслушала рассказ Ким Кёнг Сока, мне показалось, что на той фотографии главным чувством была глубокая любовь. Фотография этой девушки отличалась от других, где были друзья или семья фотографа. Она была сделана в 1984 году, когда, как правильно сказал Ким Кёнг Сок, несколько черных журавлей остались зимовать в Корее. И это была единственная фотография, датированная тем годом. Это был период в жизни мастера, когда он то ли впал в депрессию, то ли усомнился в своем деле. Так или иначе, но он забросил фотографию и открыл ресторанчик, специализирующийся на японской кухне, в районе Пангбэ-донг. В каком-то интервью он признался: «Я люблю готовить, да и денег хотелось немного подзаработать».

— Он говорил, что никогда в жизни не забудет закат, который видел в тот день.

Погруженная в свои мысли, я шла от такси в сторону смотровой площадки, когда Ким Кёнг Сок произнес эти слова.

— Что? — переспросила я.

— Говорю, фотограф как-то сказал, что никогда в жизни не забудет закат, который видел в тот день. Меичхо, заблудившиеся птицы, черные журавли. Закат, который он видел в тот день, когда познакомился с этими птицами, он будет помнить всю жизнь, так он говорил. Но не сказал почему. Похоже, мои рассказы не слишком вам помогают?

— Нет-нет, продолжайте. Что случилось, когда он приехал сюда? Что он делал? — стала я расспрашивать Ким Кёнг Сока.

— Мы вдвоем ждали, пока солнце начнет садиться.

— Где-то здесь? На этом месте?

— Не знаю, тут все поменялось с тех пор.

— О чем вы говорили, пока ждали заката?

— Да я толком не помню. Ничего особенного. Думали, что мы будем есть на ужин, об этом много говорили. Хм, о чем мы говорили? Да, вряд ли я смогу вам помочь.

Вслед за Ким Кёнг Соком я пришла к месту, где пять лет назад он стоял с фотографом.

Когда солнце начало клониться к закату, он взял фотоаппарат и сделал несколько снимков с того места, где теперь стою я и откуда было видно поле, на котором собралось множество перелетных птиц, преимущественно черных журавлей, а западнее поля плескалось море. Именно здесь фотограф сделал уникальную серию работ, «первые и последние фотографии в моей жизни, сделанные на память», и «если бы не Ким Кёнг Сок, этнический кореец, проживающий в Японии, я бы даже не стал делать эти фотографии, поскольку душа у меня к этому сперва не лежала». Но все-таки фотографировал он «не для того, чтобы хранить бесчисленные воспоминания, но чтобы забыть о них». Я запрокинула голову и посмотрела наверх, где по небу кружили черные журавли. Чтобы охватить целиком всю картину, я, сама того не замечая, стала кружиться на месте. Какой это был огромный мир! А черные журавли пересекали этот огромный мир, прилетая с берегов Амура в Изыми. Очевидно, что мы не можем стать свидетелями всего мира и удержать в памяти все, что заполняет этот мир. Но, кроме того, мы не можем и отречься от мира, полностью стереть свои воспоминания о нем. Люди, которых он фотографировал всю жизнь, — его друзья и родственники, — старели, болели, кто-то умирал. У всех была сложная, запутанная жизнь, у всех она бесконечно менялась. Стоя на том месте, я смогла понять повседневную жизнь людей, запечатленную на его фотографиях. И точно так же я поняла «закат, который он запомнит на всю жизнь», если заимствовать его слова.

С моих губ стали слетать строчки из стихотворения «Дикие гуси», которое фотограф цитировал в своем эссе. «Тебе не нужно быть хорошим. Тебе не нужно ползти на коленях за сотню миль через пустыню, каясь. Тебе только нужно позволить нежному животному твоего тела полюбить то, что оно любит. Расскажи мне про свое отчаяние, а я расскажу тебе мое. Тем временем этот мир идет дальше. Тем временем солнце и чистая галька дождя движутся через ландшафты, через эти прерии и дремучие деревья, эти горы и реки. Тем временем дикие гуси, высоко в этом чистом голубом небе, опять направляются домой. Кем бы ты ни был, неважно каким одиноким, мир предлагает себя твоему воображению, взывает к тебе, как те дикие гуси, резко и взволнованно, снова и снова провозглашая твое место в этой семье вещей». Место, где мне надо быть, находится посреди всего того, что заполняет мир. И, стоя среди этого мира, я вертела головой, пока журавли не начали садиться обратно на поле, закончив свой фантастический вираж в небе, пока не настало время расходиться школьникам, закончившим подсчет пернатых, и всем туристам, собиравшимся здесь с рассвета, чтобы посмотреть на птиц. Я стояла посреди всего этого и смотрела на строгое серое небо. Стояла посреди мира. Ждала заката. До тех пор, когда можно будет увидеть птиц, улетающих обратно домой.