За что я ненавижу больницы, так это за необходимость строго следовать режиму. Мне приходилось ломать себя каждый раз, когда подался в наемники, но и бросил я это дело потому, что муштра и линейка, как оказалось, совершенно точно не мое.

А здесь хоть и частная клиника, почти та же муштра, только прилизанная до безобразия и прикрытая ширмой «клиент всегда прав». Правда, врачи знают свое дело и хоть клиент всегда прав, они не дадут ему делать дурости.

Именно так и сказал мой лечащий врач, когда утром пришел на осмотр и увидел, как я, отделываясь от потуг медсестры помочь надеть мне штаны, пытаюсь одеться самостоятельно. Сначала выпроводил девчонку вон, дождался, пока она закроет дверь, а потом обматерил меня по всей форме. Кажется, последними его словами были, что лучшее, что меня ждет в загробной жизни: слезы красотки на моей могильной плите.

— Даниэла здесь была? – спрашиваю я, а у самого почему-то сжимается задница.

— Сидела над тобой, убогим, всю ночь, - не щадит меня доктор. По выговору и внешнему виду кавказец. – Сдохнуть захотелось? Всяким олигархам на радость?

— Не люблю овощем быть.

Правда, не люблю. Ну какой из меня больной. Я здоровый бугай, меня так, немного поцарапало, не стеклянный же. Я на войне был, видел, как ребята от одного выстрела подыхали, видел, как некоторые выживали после автоматной очереди, с брюхом в решето. А мне повезло, что идиотка Ляля вообще не умеет стрелять. Не умер тогда – и теперь не пропаду.

Но если с доктором мы как два мужика еще можем понять друг друга, то все меняется, когда ко мне пускают Даниэлу.

Точнее, все в принципе меняется, когда она появляется в дверях палаты. В модном свитере теплого оливкового цвета, джинсах с бабочками и в сапогах, похожих на укороченные валенки. И на голове у нее та самая шапка, которую я купил.

Мне нужно время, чтоб перевести дыхание, потому что дырка в боку все-таки посерьезнее комариного укуса. И в башку отчетливо стреляет мысль, которую я думал, когда валялся на полу в своей квартире в луже собственной стынущей крови: как я вообще без нее жил? Коптил воздух бесполезным дыханием, кочевал, как акула, от одного рифа к другому, пожирал цветных рыбок без разбору, словно заглатывал горсть пестрых сахарных шариков.

— Привет, - осторожно говорит моя Принцесса и я, как загипнотизированный, растягиваю губы в ответ на ее улыбку.

Боль растекается по плечу, простреливает в кость, которую просто чудом не задело, но я держу себя в руках. Нельзя, чтобы моя беременная Принцесса волновалась из-за такой фигни.

— Я тебя поцеловать хочу, Принцесса. Сдурею просто. Не заставляй к тебе ползком…

Она даже закончить не дает: летит ко мне, и наброшенный на плечи больничный халат развевается крыльями за спиной.

— Кай…

— Даниэла…

Это все, что мы успеваем сказать, потому что просто остервенело цепляемся ртами друг в друга, словно у нас один на двоих кислородный баллон. И это просто на хрен полная нирвана или полный дзен, или что-то другое, что обозначает полное единение души и тела. Это только отголоски ранения во всем теле, импульсы нервов, но я чувствую себя паразитом, которого невидимая рука прикалывает шпильками к самому прекрасному созданию на земле. И я сам становлюсь лучше рядом с ней, впитывая ее запах, ее поцелуи.

И, блядь, у меня стояк от одного лишь прикосновения ее языка к моим губам. Хотя, кажется, такое просто нереально, потому что за последние сутки меня чем только не накачали. Чувствую себя бочкой, в которой без разбора болтаются все внутренние органы, а все равно думаю о том, что Принцесса забыла данное мне обещание.

— Договаривались, что ты приходишь ко мне в юбке, - скалюсь я и дергаю ее за пояс джинсов.

— Я спешила, - улыбается она, краснея, словно впервые поцелованная школьница. Потом достает что-то из сумки, медлит немного и протягивает мне.

Это сероватый медицинский бланк, и вчитаться в каракули врача – задача на выживание. Но я выхватываю имя и фамилию своей принцессы. И что-то еще про какой-то уровень чего-то там, который соответствует двум неделям…

Двум неделям?

Наверное, у меня лицо идиота, раз Даниэла втягивает обе губы, чтобы спрятать улыбку.

Чувство такое, словно меня хорошенько огрели веслом по затылку. И все качается, булькает и дребезжит, как шкаф с посудой в мыльном пузыре. И стоит моргнуть – все это валится мне на голову с почти мультяшным «дзинь!»

— Принцесса, погоди… - Я перевожу дыхание, тянусь к ней обеими руками, обнимаю за талию и крепко, как будто она может исчезнуть, сжимаю бедрами.

И плевать, что больно, и слабость дает о себе знать. Я хватаюсь за мыльные шарики радужных мыслей, и из каждого на меня смотрит счастливая рожа здорового лба.

— Две недели, Принцесса, это очень хорошо. – Поучается так скупо, но иначе никак. Не умею красиво говорить, лучше бы показал: на руках на край света, за облака, на радугу. Куда угодно, чтобы только ни одна грязь больше не запачкала мою Принцессу. – Это нормально, что я чувствую себя неуклюжим медведем?

Даниэла пытается спрятать слезы, но у нее все равно глаза на мокром месте. И мне становится жутко стыдно за то, что в такой момент – пусть он хоть трижды сопливый и ванильный – я сижу тут заведенный до самого предела и думаю о том, что мы с ней сделали ребенка. Вот так: взяли и сделали маленькую жизнь. Наверное, это уже из области самообмана, но именно сейчас я отчетливо вспоминаю, как там, в теплой Америке, когда гуляли по пляжу, катались на роликах и сидели на краю пирса, скармливая чайкам кусочки пончиков, я чувствовал, что между нами не просто острые отношения на грани. Между нами нервущаяся нить.

Я обнимаю Принцессу, на этот раз нежнее, и проглатываю огненную судорогу, когда она случайно прижимается к забинтованному плечу. Больше никаких слабостей. Теперь на мне ответственность.

— Ты не неуклюжий медведь, – стараясь не выдать чувства дрожью в голосе, говорит моя Принцесса. – Ты теперь… папочка.

И хочется улыбаться так широко и от всей души, что пробирает опасение, как бы рожа не треснула. Ну и «красавчиком» я, наверное, буду, когда превращусь в китайскую подделку под Джокера.

А ведь не хотел детей. До Даниэлы жизнь была такой простой и скучной, что даже вспоминать неловко. Я был классическим придурком, здоровым лбом, который хотел развлечений и бежал от ответственности, а от слова «дети» шарахался, как черт от ладана.

— Ты все изменила, Принцесса, - озвучиваю общий итог моей бессмысленной жизни до нее. И кажется, если замереть и не дышать, смогу услышать стук маленького сердца у нее в животе, хоть я не настолько темный неуч, чтобы не понимать, что это просто моя фантазия.

Даниэла обнимает мое лицо руками, и ее ладони такие крохотные, а запястья такие тонкие, что страшно притронуться. Всего пара суток прошла, как касался ее в последний раз, но эти сорок восемь часов ощущаются, как пропасть, в которую я падал без ее глаз, поцелуев, ощущения теплого тела у меня под боком.

— Ты чего улыбаешься? – Принцесса смущенно убирает за ухо прядь.

— Вспомнил, что ты всегда ворочаешься, когда слишком сильно тебя обнимаю во сне, но никогда не убираешь мои руки.

— Вот еще, - деловито говорит она. И шепчет вместе с поцелуем: - Я так испугалась, Кай…

Мы жадно целуемся, цепляемся друг в друга, будто скобки из степлера. Можно бесконечно говорить о том, что там, когда я уже видел свет в конце тоннеля, я думал только о том, что родиться стоило хотя бы бля того, чтобы встретить свою Принцессу. И что я хотел сделать с ней миллион всяких бессмысленных ерундовин: гирлянды из цветной бумаги, чтобы украсить квартиру к Новому году, сводить кино и на двоих слопать самое большое ведро попкорна, покупать мебель и смотреть, как она сосредоточено рисует в своем планшете, закусывая кончик волос, когда нервничает.

Но это ведь просто слова. Куда важнее то, что она снова в моих легких: вдыхает жизнь, наполняет собой и больше не стесняется, хоть до сих пор краснеет, как девчонка.

Даниэла почти отскакивает, когда за нашими спинами слышится выразительное покашливание. Я понимаю, что мой доктор – мировой мужик, но сейчас он, мягко говоря, совсем не вовремя. Но он выразительно стучит по циферблату часов и мне остается только сцепить зубы.

— Я приеду вечером, - обещает Даниэла.

— У тебя все хорошо? – Я удерживаю ее за руку.

— Лучше не бывает, - отвечает она, но мы оба знаем, что это – ложь во благо, потому что я знаю, чем она пожертвовала ради меня.

Во второй половине дня ко мне приходит следователь, а вместе с ним адвокат, который чутко следит за тем, чтобы на меня не оказывали давление. Это человек Онегина, и я чувствую себя везучим засранцем, потому что этот мужик – Онегин – реально охеренный, и хочется если не быть таким, как он, то по крайней мере на него равняться.

Я во всех подробностях рассказываю все, что произошло. Мне ни к чему врать, поэтому и домысливать не нужно. Рассказываю, что Оля была не в себе все последнее время, что угрожала и до того, и не только мне. Следователю уже явно сделали внушение, потому что адвокат его все время «стопорит» на вопросах, которыми он меня провоцирует.

— Странно, что вы так хорошо все детали запомнили, - говорит «следак», и я снова напоминаю о своей службе, которая научила, что моя жизнь может зависеть от любой мелочи.

В конечном итоге он сваливает, но дает понять, что следствие рассматривает вариант шантажа и самообороны.

— Мне нечего скрывать, - зло бросаю ему в спину, уже когда эта продажная шавка стоит в дверях. – Дочка Никольского хотела меня убить, потому что окончательно свихнулась. Но ведь вы все там и так это знаете, да?