Его рука у нее на плече: гладит поверх легкой полупрозрачной кофты, забирает ткань вверх, чтобы добраться до голой, покрытой сливочным загаром кожи. Пальцы скользят вниз, до тонкого острого локтя, и снова вверх, на этот раз зарываясь в волосы.

Делаю шаг вперед, чувствуя, как воздух в легких превращается в адский концентрат бешенства.

Я оторву ему руки, проломаю все пальцы, чтобы он больше никогда до нее не дотрагивался.

— Кай, ты что?! – Ляля тянет меня за локоть, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не оттолкнуть ее.

Я заведен до упора, и едва ли тормозов хватит, чтобы вовремя остановиться. Если, конечно, я захочу остановиться.

Четыре месяца, сто двадцать сраных дней, каждый из которых был наполнен ею.

Она стала моим наваждением, моей болью. Сиреневый взгляд кипятком ошпарил сердце, и теперь в груди просто комок кровоточащего мяса, на который судьбой нанесено ее имя: Даниэла.

— Дани его успокоит, все будет хорошо. – Ляля смотрит на меня с бестолково-счастливой улыбкой. – Я же говорила, если судьба дает шанс, его нужно использовать.

Она говорит еще что-то, но мне в принципе по хую до всего, что выйдет из ее надутого ботоксом рта, если, конечно, это не мой член.

«Повернись, - мысленно приказываю Даниэле, которая уже почти скрылась из виду. – Повернись, блядь!»

Не поворачивается, только крепче прижимается к плечу чужого мужика. Я лучше язык себе откушу, чем назову Никольского ее «мужем».

Я словно тигр в клетке, которого подразнили его самкой. Мир схлопывается до одной маленькой Вселенной, которая там, впереди, все еще мелькает за деревьями выбеленными солнцем прядями. У нее волосы – как белое золото высшей пробы. Идеальная кожа, в которую хочу вцепится зубами, попробовать языком, заклеймить каждый сантиметр тела гребаными засосами, как будто я сраный подросток.

— Сколько лет твоему отцу? – спрашиваю, доставая последнюю сигарету из пачки. Мне нужна порция яда в легкие, иначе я просто сдохну.

— Сорок пять, - растеряно говорить Ляля.

Я никогда не интересовался ее семьей. Старик Никольский пару раз угрожал мне расправой, если не отлипну от его золотой дочурки. Старый импотент даже не предполагает, что это не я к ней липну, а она ко мне. Скулит и просит быть с ней. Две недели назад я послал ее на хуй: прямым текстом, потому что даже трахать ее стало скучно. Потому что дрочить, думая о Принцессе, было приятнее, чем трахать золотую сучку. Вчера ко мне заявилась ее мамаша и вывалила на голову кучу говна о том, что я альфонс, что запудрил девочке мозги и вообще подсыпал ей наркоту, поэтому она так на мне двинута. Предложила денег, чтобы я исчез. Брезгливо всунула в руки толстые, перетянутые кислотно-желтыми резинками пачки «зелени». А я швырнул ей их в лицо и сказал еубывать с моей территории.

Ляля позвонила через час, сказала, что вскроет себе вены, если я и дальше буду ее избегать, а я сказал, что нам пора расписываться. Просто чтобы увидеть, как вытянется рожа ее мамаши, когда она узнает, что ее драгоценная дочурка стала женой альфонса, который предложил ей подтереться своими подачками. Она и вытянулась. Еще как, блядь, вытянулась.

Что происходит с моей жизнью? Час назад я был королем, который нагнул всех этих небожителей, отодрав их дочурку куда хотел и как хотел, а теперь меня тянет блевать и убивать, причем одновременно.

Тридцать. Она сказала, что в тот день ей исполнилось тридцать. Твою мать, Принцесса, нахера тебе этот старый козел с вялым членом? Хочется стабильности? Определенности? Или ты тоже золотоискательница?

Нет, кто угодно, но только не она.

Сжимаю кулаки. Ее тонкая шея, изящные руки с короткими ногтями, покрытыми бесцветным лаком. Ее волосы, которые хочу зачерпнуть полными пригоршнями.

Не могу туда пойти, потому что просто сверну ему шею. Никогда в жизни – а у меня всякое бывало – я не испытывал такой жгучей ненависти и непреодолимой тяги убивать.

Но я все равно иду. Потому что хочу ее увидеть.

Я полностью официально иррационален в этот момент. Даже звери, чувствуя опасность, пытаются найти себе убежище, а не идут ей навстречу. А я печенкой чувствую, как цунами по имени «Даниэла» летит прямо на меня, сметая на пути все преграды и барьеры. Разница в возрасте? Это всего шесть долбаных лет - и для меня они ничего не значат. Я простой парень без личного острова и «Майбаха», но у меня есть руки и я не боюсь тяжелой работы, вообще никакой работы не боюсь.

Но.

Она чужая жена.

А я…

Цунами пролетает последние преграды, врезается в меня ароматом перца, жасмина и цветущих ирисов. И я даже не пытаюсь сделать последний спасительный вдох: просто падаю, тону в аромате, который петлей скручивается вокруг горла, тянет меня следом, словно пса на поводке.

— Главное, не спорь с ним, - слышу до противного тошнотворный голос Ляли. Почему я раньше не замечал, что она гнусавит? – Отец… У него сложный характер, но Дани умеет его уболтать.

Мне хочется заржать в голос от абсурдности ситуации. Мы будем там, в доме Никольского, и женщина, которую я так хочу, что мозги набекрень, будет убеждать его – своего законного мужа! – позволить мне и дальше быть мужем его дочери. Дать нам с Лялей, блядь его мать, шанс на личное счастье. А я буду смотреть на нее и молиться, чтобы ширинка не лопнула.

Вчера мы с Лялей так и не зашли в дом. После росписи завалилась бухие в дом, трахнулись прямо в машине, а потом еще у бассейна, и, кажется, на газоне. У Ляли нет комплексов, вообще никаких: она отлично сосет, отдается запросто и в любых позах, и в задницу дает, при этом кончая бурно и громко, совершенно не фальшивя, как это делает большинство девочек, когда дерешь их в «заднюю дверь». Но это все – чистая механика. Мы как части мотора хорошей спортивной тачки: работаем слаженно, четко, без сбоев. От этого секса крышу не уносит, от него просто приятная расслабленность, пустота в яйцах и в башке. По-другому в моей жизни никогда и не было. Чтобы улетать куда-то там, дуреть от одних поцелуев и прочая херота – это все для кого-то другого, но не для меня.

Но Даниэла…

«Даааани…» - мысленно тяну ее имя, трогая вибрацию кончиком языка, как хотел бы потрогать ямку у нее над ключицей.

У Никольского не дом – это целая крепость, только пафосная, вся заставленная дорогой херней. И перекошенные морды с портретов смотрят на меня с немой насмешкой: «Что ты здесь забыл, нищеброд?» Здесь наверняка есть все, но нет самого главного – уюта. Нет разноцветных чашек на полке в кухне, нет украшенных вручную горшков с цветами, нет привезенной с совместного отдыха потертой прибоем оранжевой ракушки. Здесь все с ценниками, все на заказ.

Ляля тянет меня за руку, через всю гостиную, в кабинет, дверь которого приоткрыта. Я невольно втягиваю запах духов Принцессы, вдыхаю его полным ртом, катаю на языке, словно экзотическую сладость. И торопливо переступаю порог, лишь бы поскорее туда, хоть и в клетку к тигру, главное – чтобы к ней, глаза в глаза.

Никольский стоит за столом, колотит пальцами по столешнице и смотрит на меня взглядом приставленной к груди двустволки. Даниэла – у него за спиной, чуть в стороне, скрестив руки на груди. Господи, до чего же она маленькая, хрупкая, как перо на ладони. Сожми – и все косточки вперемешку. Запястья такие узкие, что я запросто могу представит, как вгрызаюсь в них зубами.

«Посмотри на меня! – вою в ее отрешенный взгляд. – Посмотри. Посмотри или сдохну прямо тут, возле твоих ног».

— А теперь внятно и коротко: что произошло? – говорит Никольский. Вскидывает руку, когда Ляля открывает рот и начинает что-то полу истерично лепетать. – Я не тебя спрашиваю. С тобой разговор будет позже.

Даниэла как бы невзначай проводит ладонью по его плечу, и этот мудак отбрасывает ее ладонь, как будто она какое-то насекомое, что-то раздражающее, что не вписывается в его клетку, где он собирается меня линчевать.

— Мы расписались, - говорю холодно и четко, чуть не по слогам.

— По твоей инициативе, я так понимаю?

— По моей! – выкрикивает Ляля у меня из-за спины.

— Помолчи, пожалуйста, - предлагаю на последнем издыхании моего терпения. Сам не знаю, как до сих пор держусь и не отрываю Никольскому одну за другой все конечности. – Мужчины сами разберутся.

Даниэла вскидывается, как будто мои слова для нее – крючок, вытаскивающий наружу интерес. И я вижу, что глаза у нее светло-голубые. Такие… Нет, не голубые. Это серебро, расплавленное серебро, в котором отражается зимнее небо.

— Когда? – следующий вопрос Никольского.

— Вчера, - так же сухо отвечаю я.

— Ольга беременна?

— Нет. – Я никогда не трахаюсь без резинки, и плевать мне на то, сидит ли она на таблетках, уколах или предохраняется сотней других способов. Я не хочу детей, и не допускаю даже маленькую возможность того, что захочу их в ближайшие десять лет.

— Тогда зачем все это?! – Никольский лупит кулаком по столу, письменные принадлежности пускаются в пляс. – Какая, к чертям, женитьба? Ты денег хочешь, тварь?

— Олег! – вмешивается Даниэла, но он вообще не слышит ее слов.

— Ну? Сколько? Озвучь цифру, я дам. Откуплюсь, только чтобы ты навсегда исчез из моей жизни.

— Я уйду вместе с ним! – визжит Ляля, и мне снова приходится загородить проход рукой, чтобы она не бросалась на колючую проволоку. Тоже мне, защитница выискалась.

— Куда? Куда ты с ним уйдешь? – Никольский снимает очки, и я отчетливо вижу каждую морщину его возраста. И злость, и презрение, которые расстреливают меня частой автоматной очередью. – В засраную «однушку»? На нищенскую зарплату? Сама на что жить будешь? Ты же завтра прибежишь, когда деньги кончатся на шмотки, салоны и загулы. Предупреждаю, - Никольский выходит из-за стола, становится прямо передо мной, хоть каждое его слово – для дочери, - хочешь идти с ним – иди, но я больше ни рубля тебе не дам. Даже если будешь с голоду подыхать. А ты, - теперь уже ко мне, - слушай внимательно и постарайся понять своим скудным умом: мое предложение сейчас – последнее. Я не бросаю слов на ветер, мелкий выблядок, и держу обещание. Всегда. Пол «лимона» зелени сейчас, чтобы ты свалил туда, откуда я даже твой вонючий запах не услышу, или забирай ее – и убирайтесь оба. И больше ничего от меня, ни копейки, ни помощи. Ни-че-го.

Я сжимаю кулак.

Улыбаюсь.

И вваливаю ему от всей души, прямо снизу-вверх, под челюсть, так, что Никольский заваливается назад. Это совсем не то, что я хочу с ним сделать, но это намного больше, чем то, на что он думал, я осмелюсь.

— Это тебе за выблядка. – Мой голос звенит в полной тишине, потому что никто – вообще никто – не произносит ни звука. Даже Никольский только скалит окровавленные зубы и подтирает розовую слюну рукавом наверняка охеренно дорогой рубашки. – В следующий раз я тебе эти слова из глотки прямо с языком вырву, хозяин, блядь, жизни.

Поворачиваюсь на пятках – и уебываю на хер. И мне плевать, достанет ли он из стола пистолет – наверняка ведь лежит там какой-то крутой «ствол» как раз для такого случая – выстрелит ли мне в спину. Плевать, побежит ли Ляля следом, но лучше бы она осталась, потому что на хер мне не нужна, тем более, как жена.

Но если бы случилось чудо, и Даниэла…

Я бы взял ее на руки и вынес из этой вонючей жизни, где совершенно не стоящий ее мужик смахивает ее такую узкую ладошку со своего сраного плеча.