Я брожу по городу до глубокой ночи: просто слоняюсь без дела, почти не глядя по сторонам, хоть промерз уже до самого скелета. Амстердам, в котором мне было почти классно предыдущие два дня, превращается в безжизненные каменные джунгли, где я не то хищник, не то жертва. Пару раз наталкиваюсь на откровенные взгляды девчонок, которые курят около ночных клубов, пару раз так же на меня косятся «мальчики» известной ориентации.

Пресно. Пусто. Глухо.

Даже хочется послать в жопу принципы и пойти в пресловутый легальный наркоманский бар, чтобы утопить серость в конопляном дыму.

Но я возвращаюсь в гостиницу и просто заваливаюсь спать.

А на следующий день просыпаюсь с мыслью о том, что хочу ее увидеть. Хочу повести еще в какой-то дурацкий музей или на рынок тюльпанов, или просто бродить по белому от снега городу, и смотреть, как снежинки липнут к ее ресницам.

Что бы я делал, если бы хотел увидеть человека, чей номер так тупо просрал?

Есть только одна теория, и проверить ее можно только на практике.

В то же время, на том же мосту, Эвелина ждет меня в белой лохматой шубке, джинсах, удобных высоких сапогах. И, блядь, у нее варежки. Простые бело-красные варежки с вышитыми оленями в шарфах. Я не знаю, сколько она тут стоит, но явно пришла намного раньше меня, потому что дрожит и не может улыбнуться закоченевшими губами.

Я хочу ее поцеловать, а потом трахнуть, а потом еще раз поцеловать, и еще раз, и еще, и еще, пока не пойму, что пресытился.

И даже протягиваю руку, чтобы поймать ее щеку в свою ладонь и отрезать нам обоим пути к отступлению, но случайно цепляю рукавом капюшон и мех сползает на сторону, обнажая порез на «яблочке» щеки. Больше похоже на царапину, но какой-то уж слишком длинный и ровный, как будто нарочно вспороли кожу стеклом. Эвелина не сразу понимает, почему я хмурюсь, так что успеваю рассмотреть еще пару мелких царапин ниже: на виске, около носа и справа над верхней губой.

— Что это за хуйня? — спрашиваю я, и вместо поглаживания щеки, жестко сжимаю ее подбородок большим и указательным пальцами.

Эвелина дергает головой, хочет освободиться, но я перехватываю ее руку за секунду до того, как кулак должен бы ударить мне в плечо.

— Поцеловалась с газонокосилкой? — «подсказываю» с черной иронией.

Она стекленеет. Просто вдруг подбирается, словно эпизод с падением стакана отматывают в обратную сторону, и вода стекает обратно вопреки всем законам физики. И хоть тряси Эвелину, хоть ори, хоть убей — не проронит ни звука.

На синяк это не похоже: я же бывший спортсмен и по роже получал часто, так что в состоянии отличить последствия удара от того, что вижу перед глазами.

— Руслан, мне больно.

Снова без эмоций, снова глядя через меня, как через пустое место.

Разжимаю руки и даю ей немного пространства, чтобы не чувствовала себя кроликом в силках. Через несколько минут Кошка приходит в себя, но все равно отворачивается, как только взгляд становится осмысленным.

— Только не пизди мне про несчастный случай, — на всякий случай предупреждаю ее реплику, когда Эвелина вздыхает с явным намерением заговорить. — Муж погладил Кошку против шерсти?

Она швыряет в меня злой взгляд.

Значит, угадал.

— Я не хочу от него детей, — не оборачиваясь, говорит Эвелина. Хорошо, что не пытается врать, а то бы я просто послал ее и свалил, на этот раз с концами. — А он хочет. И у нас разногласия на почве совместного продолжения человеческой популяции. — Эвелина грустно смеется над собственной метафорой. Стряхивает с себя капюшон, теперь добровольно подставляя лицо под мой пытливый взгляд. Есть еще пара порезов около уха, и все они только с одной стороны. — Он выпил. Вспылил. Бросил стакан. Стекло имеет свойство биться, а осколки — резать. Вот такое закулисье жизни Кошелька и Банковского счета.

* * *

Я чувствую себя слепым котенком-мутантом, у которого глаза прорезались только на двадцать седьмом году жизни. Потому что я смотрю в лицо Кошки и не вижу там ни жалости к себе, ни потуг заставить меня жалеть ее. Там только скупое принятие ситуации пополам с явным намерением сопротивляться. Возможно, вчера между ней и ее придурком произошло что-то тяжелое, но вряд ли она проронила хоть одну слезу и вряд ли хочет, чтобы я тянулся к ней с ненужными соплями и поглаживаниями по головке. Она просто рассказала все, что мне нужно знать и все, что можно было рассказать, не позволяя моему любопытству сунуться дальше порога. Если бы я не был так ошарашен увиденным, то чувствовал бы себя любопытным Карлом, которого очень технично щелкнули по носу.

Но я просто в ступоре.

Руки сами тянутся за новой сигаретой, пока Эвелина снова отворачивается к воде и как будто совсем не чувствует резких порывов ветра, которые треплют ее платиновые волосы. Если немного дофантазировать, то сейчас она почему-то больше всего похожа на Медузу с серпентарием на голове, и я только что получил свою дозу превращающего в камень взгляда.

— Что ты собираешься с этим делать? — решаюсь спросить, только когда от сигареты остается куцый окурок.

— С чем — с этим? — уточняет она.

— Ты же золотая девочка, зачем терпеть? — Не знаю, как еще донести мысль, что ей просто надо валить на все четыре стороны, и при этом не получить еще один щелчок, и не лезть в дебри, в которых все равно ничего не смыслю.

— Руслан, не надо, — немного раздраженно огрызается она. — Ты ничего не знаешь о моей жизни.

В самом деле — не знаю.

И не хочу узнавать.

Но.

— Разве женщина не должна хотеть детей от человека, с которым связалась до состояния «брак до крышки гроба»?

Получается слишком едко, но это только потому, что мне в самом деле, с какого хера, не все равно. Кто она такая? Призрак, который пару раз без приглашения вваливался в мою жизнь и исчезал до того, как я успевал совершить обряд изгнания. Это как незавершенный гештальт или секс без оргазма, или любимый десерт, последнюю порцию которого уводят у меня из-под носа. Дно, блин, чертовой бутылки, которую нужно выжрать из горла, чтобы успокоиться. И чем больше я узнаю Снежную королеву, тем больше мне кажется, что она так и останется призраком, который будет иметь мне мозги до тех пор, пока я не окроплю ее святой водой.

— Я не знаю, что должна хотеть женщина, — признается Эвелина, пока я пристраиваюсь рядом и мы просто смотрим в одну точку с одного и того же ракурса. — Но я не племенная кобыла, чтобы рожать маленьких Шаповаловых.

Резонно.

— Так уходи от него, Кошка. — Зачем я только что это сказал? Зачем подвел разговор к пропасти, в которую она столкнет его своим «нет»?

Эвелина поворачивается ко мне и на миг кажется, что сейчас я точно получу по роже. Кто я такой, чтобы учить бриллиантовую девочку как строить личную жизнь? Может быть, ей нравится унижение? Может быть, она слишком сильно его любит, чтобы порвать одним махом?

— Ты учишь меня уходить? — Она намеренно и прицельно бьет в самое больное место. Сильно и беспощадно, и я чувствую себя Смаугом, которого прикончили одной-единственной стрелой[1]. — Ты?

— Эвелина, просто заткнись, — предлагаю я, потому что есть темы для разговоров, есть неприятные темы для разговоров, а есть сраное нерушимое табу и это — моя «работа». — Даже не начинай.

— Почему? Ну давай, скажи, как надо уходить от того, что противно?

Она правда ждет, что я покаюсь, морально бухнусь на колени и буду рыдать горючими слезами о своей пропащей жизни?

— Кто тебе сказал, что мне противно? — отвечаю вопросом на вопрос, и ее реакция лучше тысячи слов говорит, что Эвелина была готова услышать все, что угодно, но только не это. — Кошка, не разочаровывай меня, или уже, наконец, снимай розовые очки. И если ты опять собираешься назвать меня придурком, — предугадываю ее реплику за приоткрытыми губами, — то я уже понял и принял.

Эвелина плотно накидывает капюшон и хоть ее лицо до сих пор передо мной, она умело маскирует эмоции в глубине его тени.

И у нас как-то резко заканчиваются темы для разговоров, и меня почти мутит от разноцветных домов на набережных над каналами, и от снега, и от мороза. И от того, что для нас совсем ничего нельзя сделать. Потому что я могу дать ей только секс, а она мне — отменную еблю мозгов, а я точно не готов переключаться на такие отношения.

— Хватит приходить и выпрашивать лакомство, Кошка. Хочешь меня трахнуть? Без проблем. Но трахай меня, а не мой мозг.

Она просто смотрит, и смотрит, и смотрит. И молчит, как немая.

Хочется встряхнуть ее, чтобы шестеренки встали на место, и ее голова начала работать нормально, хотя бы как в тот день, когда залезла в мою машину и не хотела ничего, кроме простой физической разрядки. Так намного проще, понятнее и укладывается в парадигму моей жизни.

— Прости, — наконец, говорит Снежная королева. Безликое пустое слово. Все, на что она способна после затяжного внутреннего монолога — это написано у нее на лбу. — Сделай одолжение — не возвращайся в мою жизнь хотя бы с Лизой. Это ведь совсем не сложно? Мне просто нужно немного времени, чтобы тебя потерять.

Я не хочу ее останавливать, когда Эвелина медленно спускается с моста и сливается с прохожими.

Я не хочу.

Не хочу.

Хочу.