Флешбек

Мне кажется, что моя жизнь застряла в какой-то бесконечной временной петле. Все вертится, крутится, картинки меняются, но в итоге я снова возвращаюсь к исходной точке: белым стенам и потолку, химозному запаху медикаментов и туману в голове.

У меня болит совершенно все, кажется, даже ногти и волосы.

Постепенно, эта застрявшая реальность проясняется. Где-то слышны шаги, голоса и странный шепот, как будто сразу отовсюду. Несколько минут я еще пытаюсь определить источник навязчивого шипящего многоголосья, но он давит на барабанные перепонки с такой чудовищной силой, что мой рот сам собой распахивается в беззвучном крике. Хочу зажать уши руками, но мое тело словно растеклось по кровати, совершенно лишений костей и мышц. Кажется, нужно только немного подогреть и я, как желе, стеку в матрас бурой жижей.

— Маааааама… — слышу свой сухой и противный голос. Она не услышит, ведь я пищу не громче комара. Но мне так страшно одной! Так невыносимо страшно, потому что стены вдруг оживают и начинают сжиматься вокруг меня чудовищным прессом. — Мааааааа…

Мотаю головой по подушке, пытаюсь подать хоть какой-то знак, что жива, что в моей груди бьется сердце, но у моего тела до сих пор нет плотной физической оболочки. Я просто субстанция, утыканная какими-то трубками, катетерами. Перевязанная бинтами не египетская мумия.

— Маааааама!

Дверь распахивается. Я не могу повернуть голову, чтобы увидеть, пришел мне на помощь ангел или дьявол заглянул, чтобы проводить в пекло мою грешную душу. Но знакомый запах любимым маминых духов немного успокаивает. Прохладная ладонь разглаживает морщины напряжения на моем лбу, и дрожащий голос матери шепчет:

— Эвелина, родная, я тут.

— Ррррр… — Губы не слушаются, челюсть шатается, словно принадлежит не мне, а механической деревянной кукле.

Я не могу вспомнить имя. Оно кусает за язык бессмысленным набором буква и звуков, которые мне и за сто лет не сложить в правильный порядок. Как будто ребус, где вместо картинок — сложные космические формулы на языке майя, и у меня есть лишь одна попытка дать правильный ответ.

— Все хорошо, родная, — плачет мама и двери снова хлопают.

Кто-то держит меня за руки и ноги, слышен треск ампулы.

— У нее шок, — говорит незнакомый мужской голос. — Ей нужно время, сон и покой.

Сон.

Какое сладкое слово — сон.

* * *

Я — почти здоровая молодая женщина, но мне приходится учиться жить заново.

Дни в больнице текут без разрывов, и чтобы не сдуреть, я придумываю себе, что теперь в моей реальности существует только один бесконечный вечер, потому что в палате, где я лежу, мягкие стены цвета сливочного кофе и нет ни единого окна, и даже лампочки замурованы в потолок, который так высоко, что я не дотянусь до него, даже если встану на кровать.

Я до сих пор не знаю, что со мной произошло, и врач, который со мной работает, говорит, что мне нужно вспомнить самой, потому что пока моя психика сама не переработает барьер, выздоровление не будет полным.

Он показал мою медицинскую карту, в которой написано, что у меня было несколько пулевых равнений. Мне это ни о чем не говорит. Последнее, что я помню — события годичной давности. Ресторан, в котором сидит мой муж Юра, наш с ним скучный ужин, его любовница за соседним столом. Я четко, словно на экране с ультравысоким разрешением вижу сцену, в которой подхожу к столу соперницы и говорю ей что-то о носках. Нелепо и глупо, но у нее такое лицо, будто каждое слово несет сакральный смысл.

И потом просто серия слепящих бликов. Будто стою на рельсах и через меня проносятся поезда, каждый раз забирая с собой частичку памяти. Я помню больницы, помню, что любила в них бывать, потому что там мне кололи ильные успокоительные и я могла спать так долго, сколько захочу, и для этого не было нужно насиловать свой мозг.

Я помню множество бестолковых сюжетов, в которых героиня теряла память, но мой наверняка самый отстойный, потому что врач говорит, что у меня нет настолько серьезных травм головы и все дело в психике, которая возвела саркофаг над моим личным Чернобылем. То есть, дело совсем не в физиологии, не в ошибках, которые поселились в моей голове из-за удара. Дело в том, что я — безвольная трусливая тряпка.

Меня выпускают погулять, и так я узнаю, что лежу в закрытом реабилитационном центре, где высококвалифицированные кукольники справляют сломанные игрушки вроде меня. Мама всегда рядом: читает мне, а иногда, когда устает и выбивается из сил, ей читаю я. Мы смотрит старые советские черно-белые фильмы, в которых есть большие стройки, трогательная любовь и восемнадцатилетние героини, которых играют сорокалетние женщины. Я пытаюсь вспомнить все, что забыла, но каждый раз это заканчивается приступами такой сильной паники, что меня скручивает судорогами, от которых растягиваются сухожилия и синяки.

Я просыпаюсь посреди ночи от стойкого ощущения, что не одна в палате. До сих пор сплю с помощью лекарств, хоть наметился определений прогресс, потому что их доза с каждым днем становится все меньше. Так говорит мой врач.

Четкий силуэт на фоне двери к комнате, где никогда не бывает темно. Как будто в моей палате есть человек-невидимка, а эта тень предательски выдает его присутствие.

— Кто вы? — спрашиваю я, отчаянно пытаясь высмотреть хоть какие-то детали.

Тень дрожит зыбкой рябью, поворачивается и из темного пятна вырастает материальная рука с зажатым в руке маленьким черным автоматом. Я закрываюсь руками, но хлесткие звуки пробивают навылет, словно папиросную бумагу.

На мой крик сбегаются санитары, мне снова колют какую-то забористую дрянь и мир погружается в пуховое покрывало.

Через несколько дней я рассказываю доктору о том, что случилось ночью, потому что до этого у меня случился приступ немоты. В голове застряла какая-то шестеренка и я могла лишь беззвучно открывать рот. Но все-таки прошло.

— Боюсь, это только самое начало вашей реабилитации, Эвелина, — говорит доктор, покручивая ручку около самого носа.

— Будет хуже? — меня прошибает озноб.

— Вам никто этого не скажет и не даст гарантии. Важно, чтобы вы сами были морально готовы встретить правду лицом к лицу.

Я готова.

Или нет?

Еще через какое-то время, когда утренний воздух начинает ощущаться на языке характерной осенней терпкостью, я понимаю, что смертельно устала от всего. Что моя жизнь не двигается с мертвой точки. Есть только тот ресторан, красивый Юра за столом, и я — ослик на веревке, делающий миллионный по счету круг вокруг этого столба. И еще шепот, который уже не пугает как раньше.

Меня переводят в другую палату, которая больше похожа на комнату для маленькой папиной дочки: все вокруг светлое, аккуратное, проштампованное невидимым грифом «одобрено психиатром и не нанесет непоправимого ущерба психике».

— Забери меня отсюда, — прошу мать, когда она приезжает в очередной раз с полной корзинкой фруктов и новой порцией старых фильмов. — Мне не становится лучше.

Она мотает головой, плачет и закрывает лицо руками.

А потом наступает та роковая ночь.

Я долго не могу уснуть: мне отменили большую часть медикаментов, и я снова возвращаюсь во времена, когда мне приходилось выцеживать каждую минуту сна. Только теперь я достаточно безумна, чтобы не обращать внимания на откровенные сдвиги в восприятии окружающего мира. Когда ты по определению не в ладу со своей головой, мир становится проще.

Сон медленно опускается на меня, и я готова обнять его несуществующее тело, зарыться носом в мягкое умиротворение, но этот шепот… Я жмурюсь, даже затыкаю уши ладонями, но шепот лишь настойчивее крепнет. Когда рассказывала об этом своему врачу, он предложил в следующий раз просто не паниковать, а попытаться услышать. Я была уверена, что смогу, но сейчас хочется лишь одного — сбежать на край света. Сбежать от того, что может меня разрушить.

Нужно просто вздохнуть и убедить себя принять реальность. Хотя бы малую дозу, чтобы пробудить более глубинные воспоминания. Этот шепот — он просто дятел на трухлявой древесине. Пара крепких ударов — и правда полезет из всех щелей.

— Э-ве-ли-на… — различаю зыбкие звуки собственного имени. — Эвелина…

За темным, покрытым конденсатом окном появляется лицо. Я срываюсь на ноги. Бегу к стеклу, чтоб смазать лишние затуманенные фрагменты, и не сразу понимаю, что они — с обратной стороны, хоть такого просто не может быть.

И все же — я помню это лицо.

Помню небольшую щетину, выгоревшие до соломенного цвета волосы. Помню лицо с загаром из солярия, о котором думала, что оно слишком уж симпатичное, как для мужчины. Помню глаза цвета ржавчины с молоком. Помню каждое движение полных губ, когда они произносят мое имя.

Я не помню только одного — кто он. Но даже так, в полном неведении, готова бежать за ним хоть в самый ад, босая, голая, через терновник и пламя.

Только куда бежать, если он … мертв?

Грудь сдавливает тисками.

Я бью ладонями по стеклу.

— Рррррр… — снова проклятое слово заостряет в горле. Перевожу дыхание — и паника накрывает с головой, потому что мужчина за окном начинает медленно растворяться, и в его темных глазах появляется пустота. — Рррррр… Рррууу… Ссссс…

Кулаки градом падают на проклятое окно, сильнее и сильнее, я уже практически вкладываюсь всем корпусом в каждый удар.

И в какой-то момент стекло просто не выдерживает.

В кожу врезаются осколки, а я сама по инерции лечу вниз, слишком поздно понимая, что на пути моего падения «акулий плавник» осколка, и лишь за секунду до того, как напарываюсь на него кожей, успеваю хотя бы закрыть глаза.

* * *

— Ты уверена, что не хочешь ничего с этим сделать? — Мама стоит у меня за спиной и в зеркальном отражении я кажусь настоящим великаном против нее, хоть заметно ниже и из-за болезни превратилась в ходячий скелет. Вся одежда висит на мне, как на вешалке, и я заново учусь нормально есть. — Есть хорошие специалисты…

Поворачиваюсь и просто крепко обнимаю ее за плечи.

— Я люблю тебя, мамочка, — шепчу ей на ухо, и на сухих губах чувствуется вкус соли. — Не нужно никаких специалистов. Я все равно не стану красивее.

Мне действительно плевать на шрам. Я готова носить его с гордостью, ведь если бы не та роковая ночь, я, возможно, до сих пор блуждала бы в лабиринтах собственной замороженной памяти.

Теперь я знаю только одно: Руслан жив. Доктор сказал, что так моя психика пыталась защититься от боли, потому что в той перестрелке мне на миг показалось, что он умер у меня на руках, а не наоборот. Противно за собственную слабость и за бесцельно упущенное время, но по крайней мере теперь у меня есть цель.

— Не уезжай, — просит мама, и я упираюсь лбом ей в плечо. Мотаю головой так сильно, что безбожно болит шея.

— Он мой Рочестер, — говорю до краев наполненную романтикой пафосную чушь. — Он зовет меня. Помнишь, Джейн слышала своего слепого отшельника за тысячи километров? Теперь я знаю, что это правда.

Она отвечает сдавленным всхлипом и еще несколько минут мы просто стоим в полной тишине моей старой комнаты в родительском доме.

Я уеду отсюда, не взяв ничего: только документы, кота и надежду.

Для нас не может быть поздно, потому что «мы» — не случайны.