В битве за счастье добрым и правильным достается роль героев унылых песен. Это моя личная теория относительно того, что случается с хорошими девочками и мальчиками, которые, наступая на горло собственному счастью, пафосно уходят в сторону. Да, о них сочиняют песни и даже снимают фильмы, но в сущности, что это дает? Ничего, кроме того, что в один не очень прекрасный день эти хорошие и правильные люди вдруг столкнуться на улице с теми, кого отпустили и поймут: для тех людей жизнь не закончилась. Те люди переступили — и пошли дальше: родили детей, посадили дерево, реализовались в жизни на всю катушку. А у хороших и правильных нет ни-че-го. Да, я вероятно, рассуждаю, как полная эгоистка, ну и что с того? Я не уводила чужого мужа, не отнимала отца. Если так посудить, я даже сделала все, чтобы отношения Ольги и Рэма наладились.

Но я бы сама себя не уважала, если бы сдалась просто так. Какого… я должна уступать своего добермана, когда мы оба знаем, что прикипели друг другу, словно неразлучники? И кто вообще сказал, что ему обязательно связывать жизнь с Ольгой, чтобы позаботиться о ребенке? Хотя, по правде говоря, вообще не представляю его отцом.

Щелчок «Поларода» застает меня врасплох. Мы идем по какому-то огромному проспекту, и Рэм успевает сделать кадр как раз в тот момент, когда я вхожу в свет фонаря. Доберман шевелит бровями, изображая из себя зловредного зеленого гнома из фильма про украденное Рождество, поднимает снимок и смотрит на меня поверх него.

— О чем ты только что думала, Бон-Бон?

— О том, что ты будешь делать с ребенком, Ольгой и всей этой ситуацией.

Рэм передает снимок, и я бережно вкладываю его в блокнот. Потом, когда мой доберман обнимает меня за плечи, ныряю в его уютное тепло, и делаю то, что хотела сделать с того момента, как увидела эту потрясающую задницу: засовываю руку в задний карман его джинсов. Он на секунду прикрывает глаза, и я, словно безумная, вырываю камеру из его рук и делаю быстрый снимок: почти впритык к лицу моего мужчины. Хочу поймать его вот таким: спокойным, расслабленным, с тенью от ресниц на щеках, с короткими лучиками морщинок в уголках глаз, с упавшими на лоб растрепанными ветром волосами. Пожалуй, для таких моментов стоит завести отдельный альбом и назвать его как-нибудь пафосно, вроде «Сто оттенков Добермана».

— Давай немного перефразирую, хорошо? Прямо сейчас я готов сказать, чего не собираюсь делать. Например, не собираюсь позволять Ольге влезать в наши отношения. И чтобы мы закрыли эту тему: она принимала таблетки, Бон-Бон. Разговор о том, что я не хочу детей в ближайшем обозримом будущем, состоялся давно и мы пришли к полному согласию. Если она залетела, то либо потому, что сама перестала принимать контрацептивы, либо потому, что где-то случилась осечка. Честно? Уверен, что это было ее намеренное решение, хоть, конечно, Ольга никогда в этом не признается. А раз она сама решила, то я не вижу ни единой причины взваливать на себя всю эту соско-памперсную хрень. Я взрослый мужик, Бон-Бон, но, вот честно — нет у меня отцовского инстинкта, не проклюнулся. Не вижу повода из-за этого посыпать голову пеплом.

Мне нравится его честность. Нравится, что он не пытается быть лучше или хуже, не играет на публику и говорит то, что думает. Я бы очень удивился, услышь от него что-то другое. И все же, есть пара моментов, которые нужно обсудить, раз уж эта клякса упала на наши отношения и стереть ее не получится.

— Тест на отцовство? — спрашиваю я.

— Обязательно, как только вернемся и в самые кратчайшие сроки. Если ребенок не мой, поверь, она очень пожалеет, что вообще все это затеяла.

— А как же великодушное прощение?

— В моем лексиконе нет таких слов, Бон-Бон. — Мы останавливаемся прямо посреди проспекта, и лицо моего добермана становится непривычно жестким, почти злым. — Она чуть было не разрушила нас, понимаешь?

Просто киваю. Как же он мне нравится, мой ревностный хранитель нашего счастья. И пусть в глазах людей мы не достойны ничего, кроме осуждения и порицания, и ведем себя, как два зацикленных друг на друге эгоиста — нам все равно.

— Ты не доберман, — говорю я, старательно кусая нижнюю губу, чтобы не выдать себя улыбкой.

— Нет, нет, нет, малышка, на собачонку поменьше я категорически не согласен. — Рэм несильно шлепает меня по заднице, но интимность этого жеста практически выколачивает из меня попытки держать себя в руках. Как можно одновременно и распаляться, сгорая от желания, и растворяться в сотнях радужных пузырьков нежности?

— Как насчет Цербера? — озвучиваю альтернативу и по глазам вижу, что мой доберман определенно от нее в восторге.

Я становлюсь на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ, а он нарочно не делает ничего, чтобы облегчить мне задачу. И когда цель близка, в голове появляется какой-то странный шум. Словно я ушла с головой под воду и все звуки превратились в смазанную, давящую на барабанные перепонки болтанку. Пытаюсь взмахом головы стряхнуть эту внезапную слабость, но становиться только хуже: перед глазами все плывет, конечности стремительно немеют.

— Бон-Бон? — Его обеспокоенный голос — единственное, что я способна разобрать. — Все в порядке?

— Я… я не уверена.

Цепляюсь в его рубашку на груди, чтобы не упасть, но меня отчаянно штормит, шатает из стороны в сторону и как будто испытывает на прочность. Я уже практически ничего не вижу, только какие-то пульсирующие крапинки неопределенного цвета.

И проваливаюсь.

В себя прихожу на руках у Рэма: кажется, он уложил меня на какую-то скамейку и только что плеснул мне в лицо минералкой из бутылочки. Попытка подняться самостоятельно полностью проваливается, поэтому я протягиваю руку в молчаливой просьбе помочь мне сесть.

— Ени, ты потеряла сознание, — говорит он таким голосом, будто по радио только что передали, что огромный метеорит только что снес с лица земли половину Евразии.

— Просто голова закружилась. — Во рту непривычно сухо, так что практически залпом опустошаю остатки воды. Становиться лучше. Пара минут — и в голове прояснятся, мир вновь наполняется звуками, запахами и цветами.

— И часто она у тебя вот так кружится?

— Мой Цербер уже весь в боевой стойке, — пытаюсь шутить я, но по глазам Рэма вижу, что он не успокоится, пока не услышит ответ. — Пару раз, кажется. Я в последнее время отвратительно сплю. Но, знаешь, кажется, скоро у меня появится отличное лекарство от бессонницы.

Во рту немного горчит, но я практически уверена, что все дело в разрушенном моменте. Нужно срочно вернуть все назад, поэтому, хоть я все еще чувствую слабость в мышцах, толкаю моего Цербера на скамейку, а сама сажусь ему на руки. Обнимаю, трусь носом о щетину на его подбородке.

— Я в порядке, правда. Просто нервы.

С минуту мы смотрим друг на друга, и в конце концов, Рэм сдается. И огорошивает меня еще одной вещью, которую я и представить не могла, хоть, поверьте, мой оптимизм относительно романтического потенциала этого мужчины весьма высок.

— Я думаю, Бон-Бон, что, хоть это и архаизм, и очень традиционно и не современно, но наша первая брачная ночь должна быть действительно первой. — Он смешно морщит лоб, и я не в силах удержаться, чтобы не разгладить морщинки пальцами. — Поверить не могу, что говорю это, но если мы все организуем в короткие сроки, то… В общем, малышка, готов подождать ночи, когда смогу вытряхнуть тебя из итальянских кружев и лишить невинности в нашей постели нашего дома.

Он даже не скрывает, что нарочно расставляет акценты на словах «наши».

В груди щемит и хочется плакать, и смеяться, и танцевать посреди улицы, и хватать за руки прохожих, выкрикивая в их ошалевшие лица, что сегодня я — самая счастливая женщина на свете.

— Итальянские кружева? — только и могу сказать я, полностью расплющенная этим катком нежности.

— Неужели ты думаешь, что я позволил бы какой-то другой женщине идти под венец в платье, в котором впервые тебя поцеловал?

Я думаю, что любить его больше уже просто невозможно.

Мы гуляем, кажется, до глубокой ночи: пьем кофе из «Старбакса», едим вкусные, еще горячие мафины, просто держимся за руки и целуемся. Так много целуемся, что у меня начинают жечь губы и саднить подбородок, который старательный Рэм прилично натер щетиной. Но мне все равно: это больше, чем романтика, больше, чем наш первый вечер вместе в статусе официальной парочки. Это — мы, и нам плевать, что, когда мы останавливаемся, чтобы прилипнуть друг к другу и жадно, словно изголодавшиеся друг по другу любовники, поцеловаться, нас тут же атакуют со всех сторон любители снять видео на телефон. Какая-то темнокожая женщина с чумовыми косичками жестами предлагает схватить Рэма за задницу, давая понять, что задница у моего мужчины отменная.

— Даже не думай, — предупреждает Рэм, когда я начинаю опускать ладони с его спины на талию и ниже. — Это моя прерогатива — жамкать тебя за всякие выступающие места.

— Увы, их у меня нет, — дразню его, впервые в жизни не комплексуя ни из-за маленького размера груди, ни из-за общей худобы. — Вон, даже в лифчик почти нечего спрятать.

Он жадно разглядывает мои губы и издает выразительный стон, когда я, спуская с поводка внутренних чертей, пробегаю по ним кончиком языка.

— У тебя, малышка, самые охранительные сиськи, какие я только видел, — говорит мой Цербер и опускает взгляд ниже. Практически чувствую, как он щупает взглядом бьющуюся на шее артерию. — Честное слово, идеальные. Дома будешь ходить в чем-то полупрозрачном и достаточно свободном, и без всяких лифчиков, поняла?

— Эй, собственник, я еще не твоя жена.

Он опережает меня и крепко подхватывает под задницу, сжимая и прижимая так сильно, чтобы я не сомневалась — даже мысли о моей груди приводят его в состояние полной готовности.

— Ты пока не моя жена, — говорит он, четко ставя ударение на слове «пока». — И, знаешь, я тут подумал: считаю, недели за глаза хватит, чтобы устроить скромную свадьбу для самых близких.

— Хочу венчаться, — говорю я вдруг, чем ошарашиваю даже саму себя. Никогда не была набожной, да и в церковь нее хожу даже по большим праздникам, но знаю «Отче наш». В общем, точно не тяну на образ правильной православной. Но почему-то остро осознаю необходимость быть с ним обвенчанной. — Если ты не против.

— Я не против ни одного из твоих желаний, — говорит Рэм и мое сердце распускается, как ивовая ветка по весне — покрывается маленькими мягкими комочками, и разве что не мурлычет от счастья. Кто бы сказал, что под брутальной внешностью моего Цербера скрывается столько нежности.

— Когда ты переедешь ко мне? — спрашивает он, когда мы, наконец, отлипаем друг от друга и, молча согласившись друг с другом, идем ловить такси. Я почти валюсь с ног от усталости, но все равно бы нее хотела провести этот день как-то иначе.

— После свадьбы, раз уж мы решили быть старомодной архаичной парочкой.

— Ты можешь чуть-чуть перевезти свои вещи, — предлагает Цербер. — Кстати, ты ведь даже не видела мой дом.

— Непростительное упущение, я считаю. — Смотрю на наши переплетенные пальцы и, поддавшись порыву, поднимаю сцепленные руки и целую ее сбитые костяшки. Теперь я знаю, что Цербер за меня порвет, сожжет и утопит, разгромит, сотрет в порошок и запустит на солнце без обратного билета.

Теперь я знаю, что нашла Единственного.