— Я сломаю тебя, моя маленькая заводная обезьянка Кира, — обещаю я, чувствуя странную боль от того, как она смотрит в этот момент. — Подарю тебе новый ошейник, грязнуля, поверх которого надену полностью, на хрен, черное покрывало.
— Эл… — Она задыхается, потому что я перекрываю ей кислород еще одним сладким поглаживанием: между ее припухшими лепестками, там, где одного прикосновения к тугой горошине достаточно, чтобы она заколотила пятками по кровати. — Эл…
Я могу сделать с ней все, что захочу, причинить какую угодно боль, но себе я сделаю вдвое больнее. С ней это почему-то работает именно так. И можно до скончания времен воевать с собой, доказывая, что это не так, а итог будет тот же — я забираю все, что даю, помноженное на бесконечность. Разбивая ее, уничтожаю себя.
Кира цепляется зубами в нижнюю губу, когда я надавливаю сильнее, одновременно присоединяя к пальцу еще один. Это просто охуенно, какая она тугая, какая невыносимо плотная и влажная. Я едва могу проникнуть в нее. Что, блядь, будет, когда я войду в нее? Намертво приклеюсь?
К черту!
На хер!
Мне уже все равно, хоть небо на голову, хоть в ад с головой, но сегодня, сейчас, я похороню себя глубоко в этом тощем теле, которое возбуждает сильнее всех женщин, которые у меня были. И от одной мысли об этом тело ломит до хрипоты из глотки, до грязной ругани, когда она сама — сама! — вдруг толкается вперед, насаживается на мои пальцы. Ни хрена не получается, слишком туго.
— Ааааах! — кричит на выдохе, когда я проталкиваюсь глубже. Ладонь уже вся в ней.
Хватаю ее губы своим ртом, вылизываю крик досуха. Пальцами обратно, чувству, как Кира цепляется пальцами в мои волосы на затылке, набирает в грудь побольше воздуха. И снова в нее, глубже, до второй фаланги. Взад и вперед, каждый раз проглатывая стон и мольбы повторить. Ее клитор под моим пальцем такой твердый и отзывчивый, что я окончательно схожу с ума: царапаю его кончиком ногтя, едва-едва, чтобы вышвырнуть мою грязнулю за пределы этого порочного круга.
Она кончает. Так громко, так сильно и жестко, что глушит своими криками. Тепло расплескивается по моей ладони, и словно просачивается под кожу, потому что собственное возбуждение крушит любую трезвую мысль. Киру колотит подо мной, а я колочусь внутри. Ликую, как пацан, который впервые в жизни видит женский оргазм.
Любуюсь тем, как черты ее лица расслабляются, как краска снова приливает к щекам, как ее глаза из-под ресниц смотрят на меня отравленной сладкой зеленью. Два чертовых яблочных леденца, твою мать!
И вдруг тянется к моему ремню, слабыми трясущимися пальцами распускает пряжку, тянет молнию вниз и я сглатываю от этого звука. Ни одна порнуха не звучала так пошло, как звук, с которыми Кира расстегивает мою ширинку.
Наверное, в какой-то другой галактике кто-то похожий на меня смог бы сдержаться: раздеться, ну или хотя бы снять джинсы, но не здесь и не я. Я должен в нее, это как глоток живой воды, последняя надежда на спасение. И Кира словно понимает, как сильно я зависим: одним взлом, одним движением губ, одной улыбкой — сводит с ума, выносит мой истерзанные мозг.
Я еще немного проталкиваю пальцы, давая ей стащить джинсы хотя бы с моей задницы.
Разводу их внутри, расширяя для себя. Но больно ей все равно будет, и мне до укола в сердце неприятно это осознавать. Может, стоит придержать коней? Подготовить еще ненмого?
Но…
Какого хуя, Габриэль? Она же все равно не целка.
Ладонь сама находит твердый член, обхватывает у основания. Я точно окаменею, если не вдолблюсь в нее прямо сейчас.
Кира вздыхает, смотрит на меня так… словно прячет какой-то секрет. И если бы не похоть, по кирпичу разрушающая терпение, я бы выпытал этот секрет, но сейчас мне срать на все на свете.
Сейчас я просто трахну ее — и успокоюсь.
Она такая горяча, такая невыносимо мокрая.
И так странно отзывчиво, словно доверчивый шаг в бездну, распахивает для меня бедра, что я отдаю свою душу на откуп зверю.
Тараню ее одним крепким ударом, потому что только так это будет правильно.
Крик Киры оглушает.
А мой мир взрывается, как паршивая Звезда смерти. Я сгораю в одной-единственной вспышке: огромная смертоносная махина, уничтоженная простой иглой.
— Кира… — Собственный голос до противного сиплый. — Кира…
Я первый у нее.
Я первый…
Она ни с кем и никогда.
Она же…
«Она, блядь, твоя, дебил!» — орет внутренний голос.
Проклятое сердце, перестань биться. Остановись, дай мне подохнуть.
Кира смотрит на меня огромными зелеными глазами, и слезы ручейками скатываются на виски, исчезают в золоте волос.
Она похожа на ангела с нимбом. Ангела, которого я сломал. Ангела, которого никто и никогда не касался, и которого я только что смял, словно бумажную игрушку.
И этот ангел поднимает тонкие руки, обнимает меня за щеки, тянется, чтобы поцеловать так нежно и невинно, что душа превращается в пепел.
— Не останавливайся, Эл… — просит одним вздохом, и тянет к себе, обхватывает бока острыми коленками.
У меня зубы стучат: от боли или от желания?
Кира… Моя Кира…
У меня нет больше самоконтроля, потому что ее бедра скользят по мне, потому что она забирает меня в свою сладкую влагу, в тесноту, от которой искры из глаз.
Толкаюсь в нее тазом, хочу быть осторожным хотя бы теперь, но просто не могу.
Заведен до предела, нашпигован такими убийственными эмоциями, что из этого коктейля можно создать ядерную бомбу.
Я целую ее со словами сожаления, которые все равно больше не имеют значения.
Возобновляю толчки, каждый раз разделяя ее стон. В ней так горячо, что сдуреть можно. И каждый резкий выпад сводит с ума, хоронит под собой мысли о том, что я сломал все, что только можно было сломать. Я живу только потому что ворую ее дыхание. Оторвусь от искусанных губ — и выхаркаю легкие. Нужно оттянуть эту пытку, дать себе еще хоть минуту жизни, но в пояснице уже простреливает первая искра оргазма.
И я выкрикиваю «Моя Кира!» прямо ей в рот, впервые в жизни кончая так сильно.
— Моя…
Я бы выгрыз эти три буквы на ее теле. Навсегда.
Потому что теперь она моя.
Но… пальцы бессильно выскальзывают из моих волос. Я еще чертовски сильно трясусь от этого оргазма, а Кира уже выбирается из-под меня. Тянет одеяло, кутается в него слабыми руками, то и дело роняя.
Красные потеки у нее между ног вколачиваются в меня тысячами гвоздей. Все разом, словно мою голову обрабатывают толпы карликовых кузнецов.
Что я наделал?
— Кира…
Она шарахается в сторону, и теперь уже рыдает в полный голос. Я перекатываюсь на спину, сам трясусь, словно припадочный. Натягиваю джинсы — и к ней.
— Нет! — вопит Кира, стоит попытаться ее обнять. — Не трогай меня, Крюгер!
Крюгер, блядь.
Она перешагнула пропасть, а я попытался пойти следом — и упал.
Жрите, черти. Я весь ваш до костей.
— Я хочу уйти, — плачет Кира и затравленным зверьком смотри в сторону двери.
Наверное, только благоразумие не дает ей выскочить как есть: босой, в одной одеяле.
Чувствую себя совершенно беспомощным. Не знаю, как ее остановить, как сделать так, чтобы она хоть попыталась меня выслушать. И что говорить, если мне все-таки хватит слов убеждения?
А потом взгляд натыкается на ожог у нее на коже. Огромный кусок сморщенной ткани, практически на все предплечье. Что-то уродливое, неестественное и чужеродное, словно неумелый грим. Почему я не видел его раньше?
Потому что был ослеплен ею.
Потому что теперь останусь слепым навеки.
— Кира, тебе сейчас лучше успокоится. Потом я отвезу тебя домой, обещаю. Или вызову такси. — Я зачем-то поднимаю руки ладонями вверх, а самому противно от того, что я не могу найти какие-то другие слова и какие-то другие, правильные решения.
— Дай мне уйти, Крюгер. У меня больше ничего нет. Я все отдала. Что еще ты хочешь? Душу? — Она вжимается спиной в стену и, кажется, если оторвется от нее хоть на миллиметр — тут же упадет, как мягкая игрушка без опоры.
— Мне не нужна твоя душа, Кира.
— Тогда просто дай мне уйти. Я задыхаюсь здесь. Ты меня душишь.
Я сжимаю кулаки от желания крушить все вокруг. Она и правда отдала мне все. Отдала вот так, просто потому, что я испортил ей жизнь. Не потому, что хотела этого или просто дурела от меня, как от мужчины, нет. Она просто решила, что только так сможет избавиться от моего навязчивого внимания, от моих сумасшедших попыток уничтожить каждого мужика, который просто на нее смотрит.
Это еще не сожаление, я слишком хорошо себя знаю. Это просто медленная смерть.
Словно мои внутренности полили едкими химикатами и теперь они медленно превращаются в бесполезные куски плоти. Скоро не останется ничего, даже скелета. И вот тогда начнется настоящий ад.
Я отступаю к окну, оставляю Кире полную свободу действий. Просто стою спиной, чутко отслеживая каждый звук. Она одевается: нервный шорох одежды, редкие всхлипы, шуршание расправляемой ткани. Звуки отдаляются — она ушла обуваться. Надевает пальто, застегивает пуговицы. Еще секунда — и исчезнет за дверью, возведет между нами стену, которую мне уже никогда не прошибить, даже если я к херам собачьим размажусь об нее в кровавое месиво. У меня еще есть возможность ее остановить, но я не хочу. Пусть уходит, пусть оставит меня палачами, имя которым: Вина, Отчаяние и Саморазрушение. Пытка требует уединения.
— Я люблю тебя, Крюгер, — слышу ее сиплый от слез голос.
Что она сказала?!
Я слишком быстро поворачиваюсь: мир теряет очертания, собственная квартира растекается по реальности бесформенным пятном, и качается из стороны в сторону. Я бы и рад подойти ближе, но боюсь, что упаду, потому что признание обрушивается на голову стальной кувалдой, беспощадно крошит меня всего.
— Но еще больше я тебя ненавижу. Я зависима от тебя, Крюгер, но теперь ты дал мне лекарство от этой патологии. Спасибо, что остался верен себе до конца.
Ни грамма фальши в голосе, ни кусочка лжи. Жестокая Кира не дает даже последнего шанса утопающему суденышку: она просто стоит там, на носу ледокола и смотрит, как я иду ко дну.
Но я все-еще могу расстрелять ее. Главное, не забыть оставить в барабане один патрон.
Последний. Для себя.
— Думаешь, ты какая-то особенная? — говорит чужой голос и человек, которого я совсем не знаю. — Думаешь, мне на хер впала твоя сраная девственность? Мне плевать на тебя, грязнуля. Одно большой, одной меньше. Ты просто грязный след на простынях.
Кира просто кивает, соглашаясь.
Выходит, бережно, без стука прикрывая за собой дверь. Я даю задание водителю проследить за ней до самой квартиры, убедиться, что она зашла внутрь и заперлась на ключ. Пока говорю — за окном появляется Кира. Переходит на другую сторону улицы и идет по тротуару. Я не могу оторвать от нее взгляд, стою, будто приклеенный, жадно ловлю каждый шаг и каждый раз, когда она мерзло плотнее запахивает полы пальто или перешагивает тронутую тонким льдом лужу, сердце, словно акулью наживку, насаживают на крюк.
Но в конце концов, Кира просто растворяется, и даже водитель, который крадется за ней следом, тоже. Они тают в этой поганой мартовской ночи, и я остаюсь один в темной квартире. Даже не зажигаю свет, приветствую тьмой своих мучителей, которые уже выбираются из холодных углов. На простынях остались разводы — совсем немного, просто несколько темных мазков, будто художник пробовал кисть. И это все, что осталось от моей Киры. Это все, чего я в сущности заслуживаю.
В голове темнеет, как будто в вену сделали укол чернил.
Кожа горит в тех местах, где ее касались пальцы Киры.
Я словно плюшевый мишка, которого маленькая хозяйка забыла на лавке с оторванной лапой: я — ничто, пустота, поделенная на саму себя.
Первой под удар попадает стойка: я просто смахиваю все, что там есть. Стаканы, бутылки, дорогой хрусталь — на пол, в стену. И мне нравится боль, с которой осколки врезаются в кожу, каждый я встречаю безумным хохотом.
Глубже, еще глубже.
Посуда, мебель — я крушу все, пока кожа на костяшках не лопается, пока я просто не спотыкаюсь, потому что пятки набиты стеклом. Осколки впиваются в колени, но мне плевать: я падаю на спину, разбрасываю руки, как грешник на кресте.
Жаль, некому принести три гвоздя, чтобы закончить мои мучения.