Сколько себя помню, я всегда был прагматиком. Эмоции — это как вентиляционная шахта в Звезде смерти. Щель в безукоризненной обороне, в которую достаточно попасть лишь раз, чтобы превратить Смертельное оружие в большую кучу металлолома.

В конечном итоге, именно эмоции погубили часть моей семьи: из-за них отец пустил в себя пулю, потому что боялся позора, и из-за них Раф полез в огонь. Хоть я до сих пор не понимаю, почему, ведь я ни разу не слышал, чтобы он отзывался о Кире с сопливой любовью. Скорее, как о вещи, которая скрашивает его досуг.

Поэтому, те части сердца, которые отвечают за всякий мусор вроде нежности и жалости, привязанности и жертвенности, я до отказа набил тем, чего было в избытке — безразличием. Я приказал своим штумовикам залить бетоном каждую дыру в Звезде смерти, и до сегодняшнего дня был уверен, что мой приказ исполнен безупречно.

Но вот я стою в долбаном коридоре, смотрю, как дядя окучивает Киру, как сжимает пальцы на ее воробьиных плечах, и понимаю — кто-то среди моих верных солдат оказался предателем. Потому что прямо сейчас ревность отыскала дыру в мое сердце и запустила туда кассетную бомбу. Я почти чувствую каждый сантиметр, который преодолевает разрушительная сила, как сокращается расстояние до моей уязвимости, как снаряды разносят на куски мое терпение и самообладание.

Почему, блядь, стоит мне отвернуться, выпустить Киру из поля зрения — рядом с ней тут же появляется какой-то мужик?

Кира смотрит на меня из-за дядиного плеча и в ее глазах плещется страх. Вероятно, у меня рожу перекосило от желания выпотрошить этого прилизанного мудака. Щеку тянет так сильно, что приходиться прикусить губу. Больно, сука, но это все равно херня, потому что куда больнее видеть Киру улыбающейся другому мужику.

Мне она не улыбается.

У королевишны для Крюгера только презрение и ненависть.

Я весь день, как угорелый, носился с делами, сорвал хорошую сделку, потому что жопой чувствовал — как только выпущу Киру из поля зрения, тут же появится дядя, или очкарик, или любой другой носитель члена.

Я даже останавливаюсь, запрещаю двигаться дальше, пока не придушу желание без разговоров и предупреждений просто оторвать Рязанову голову. Открутить, как сраную болванку с болта и выбросить на корм бешеным собакам.

— Странное место для свиданий, — говорю я, когда расстояние между нами сокращается до вытянутой руки.

Дядя окатывает меня холодным взглядом, пытается загородить собой Киру.

Он, сука, прячет ее от меня?!

— Что ты здесь забыл? — спрашивает дядя.

— Надо же, у кого-то прорезался мужской голос и отросли бубенчики, — издеваюсь я. — Поздравляю, дядя, вот ты и стал половозрелым. Скоро начнешь бриться и познаешь все прелести утреннего стояка.

— Не пошел бы ты куда подальше? — без намека на эмоции, предлагает он. И когда Кира пытается высунуться из-за его спины, дядя тут же задвигает ее назад.

Словно она его собственность. Словно за несколько часов они успели поплакаться друг другу в жилетку, простить все обиды и как раз решали, какого цвета будут цветочки на занавесках в кухне.

— Что такое? Я стал свидетелем тошнотворной сцены примирения?

— Прекрати, — говорит Кира и на этот раз отбивает дядину руку, когда он снова пытается загнуть ее в стойло. — Не помню, чтобы просила тебя приезжать.

— Не помню, чтобы спрашивал твоего разрешения.

— Но в этой больнице лежит моя мама, я здесь ради нее, и если ты принес новую порцию оскорблений и унижений, то можешь не разворачивать!

Я принес кое-что другое.

Кое-что, что тянет карман, словно гиря, и настолько сильно оттопыривает ткань, что мои намерения кажутся до смешного очевидными.

О чем только думал?

Что она сидит здесь, ждет, когда я приеду, чтобы успокоить ее и сказать, что рядом со мной ей нужно бояться только одного — меня?

Что уж проще: сбросить с себя чужие грабли и просто встать рядом? Но у Киры для поганого Крюгера нет даже этого. И теперь вся затея с поездкой кажется настолько абсурдной, а подстроенные новости — идиотскими, что хочется взять самого себя за шиворот и встряхнуть, как пыльную ветошь.

Если бы я был хорошим парнем, я бы точно отступил. Сказал пафосную хрень о том, что желаю ей счастья, а потом бы зализал раны, утонул в роботе и похоронил себя в бесконечном потоке доступных женщин.

Но я мудак и мерзавец. Поэтому я смотрю дяде в глаза и с полуулыбкой сообщаю:

— Я трахнул ее. По взаимному согласию. Забрал ее девственность и поставил крестик в своем личном трофейном блокноте. И так как я еще не распробовал, то тебе придется занять очередь, чтобы получить доступ к телу. Приходи… месяца через два. Думаю, мне будет достаточно.

Шипящая тишина, достойная театральной сцены.

Дядя заносит кулак, но в этот раз я не настроен давать себя колотить, поэтому запросто перехватываю его руку и отбрасываю с демонстративным отвращением. Хочется сломать ему кости, с наслаждением выдрать пальцы из ладоней, потому что ими он трогал то, что принадлежит мне. Но это ведь больница, и мы уже стали объектом пристального внимания.

— Я тебя ненавижу, Крюгер. — Голос Киры дрожит, как горное эхо.

— На здоровье, Кира, — отвечаю я, очень даже качественно корча безразличие. — Но сейчас ты пойдешь со мной, сядешь в мою машину и будешь вести себя, как хорошая ручная собачонка.

— Назови хоть одну причину…

Я не даю ей закончить.

Я упал, и мне плевать, потому что кассетные снаряды уже выжгли мою душу напалмом, и в дымящейся долине нет места сожалению и рассеканию. Я знаю одно — эта тощая зараза будет моей. Я приготовил золотую клетку, и рано или поздно, канарейка будет в ней щебетать.

— Хочешь, чтобы твоя мама узнала, чем ее пушистая доченька собиралась зарабатывать на жизнь?

Грязный вонючий шантаж.

Но я привык добиваться своего любыми способами.

Кира даже не смотрит на меня. Понятия не имею, о чем она думает, и не уверен, что хочу знать, потому что вряд ли в этой склоненной голове есть хоть пара приятных мыслей для меня. Правда в том, что сейчас я не могу думать ни о ее симпатии, ни о нашем будущем, которого у нас, скорее всего, нет и не предвидится. Сейчас я просто хочу забрать ее подальше от этого прилизанного принца, убрать от его вонючей тошнотворной заботы, потому что он мог бы владеть Кирой еще тогда, полгода назад.

Если бы захотел. Черт, она даже носила его кольцо! Она примеряла свадебное платье и до брака оставались считанные недели. Он мог получить Киру еще тогда, если бы хотел принять ее такой: порченной, с темным пятном на прошлом. Но почему-то тогда дядя побоялся испачкать свой белый плащ.

— Я тебе язык вырву, — обещает Рязанов, как будто меня можно остановить такими детскими угрозами.

— У тебя руки слишком коротки, — говорю то, что знаем мы оба.

И речь, конечно же, не о буквальной длине его рук. Он — политик, который слишком перегнул палку, пытаясь быть со всех сторон хорошим и безупречным, а я — владелец огромного куска СМИ, фактически, сраный монополист на рынке, за что меня регулярно дрючат всякие комитеты. Если я захочу, то раскопаю достаточно, чтобы покрыть белый плащ толстым ровным слоем дерьма. А вот мне он уже ничего не сделает, потому что каждая собака в столице, в стране и даже за ее пределами, знает, что Габриэль Крюгер — мразь и подонок. Еще один плюс поганой репутации — ее просто невозможно испортить.

— Дима, не нужно, — спокойно говорит Кира и, даже не глядя в мою сторону, идет к выходу. Так и держит пальто, перевешенным через руку, словно забыла, что на улице еще очень холодно после захода солнца.

— Я все равно заберу ее, Габриэль, — говорит Рязанов.

— Смени пластинку, дядя, тебя зациклило. Ты заберешь ее не раньше, чем я захочу отдать. А если я еще хоть раз увижу, что ты трешься возле того, что принадлежит мне, можешь распрощаться с мечтой пробраться на самый верх. Я похороню тебя, дядя, сделаю с тобой такое, что даже младенцы будут хотеть в тебя плюнуть.

— Я тебя не боюсь, племянник.

Надо же, а он позволяет себе издевку.

И есть в его словах что-то такое… интонация, с которой он дает мне отпор. Ее раньше не было. Он никогда не становился у меня на пути, хоть Кира — далеко не первый камень преткновения между нами. Но первая женщина.

— Ты мог жениться на ней, дядя, — напоминаю я, надеясь, что мои слова звучат достаточно немилосердно. — Но ты выбрал репутацию. Или, может, просто испугался, что в твоей жизни появилась женщина, которая отбрасывает на тебя поганую тень? Так вот, Рязанов: не начинай того, что не можешь закончить. Если считаешь, что эта женщина принадлежит тебе — давай, врежь мне. Сделай так, чтобы я валялся в крови, а сам хватай Киру и прямо сейчас веди ее в ЗАГС.

Дима смотрит на меня с ненавистью безногого, которого дразнят яблоком на верхушке дерева. Он хочет Киру, но он не может ее взять и при этом остаться чистеньким.

Я подвигаюсь к нему и со злой усмешкой говорю:

— В этом, дядя, вся разница между нами: я возьму ее несмотря ни на что, а ты будешь до бесконечности ждать удобный момент и красивый повод.

Наверное, он хочет оставить последнее слово за собой, но хрен ему. Пусть покричит вслед моей заднице — достойное применение любым словам этого чистюли.

Я выхожу на улицу, озираюсь в поисках Киры, но замечаю ее белобрысую голову на заднем сиденье своего «Мерседеса». Умница, надо же.

Кира даже не дергается, когда я сажусь рядом, хоть мне до чертиков нужны ее эмоции.

Крик, возмущение, порция яда на мои раны. Что-то, что потушит боль внутри, что позволит переключиться с образов обнимающего ее дяди. Просто чудо, что я не оторвал его поганые руки. Никогда в жизни я не был так близок к тому, чтобы изуродовать живое существо без капли сострадания.