Пока мы едем домой, я даю себе мысленное общение больше никогда не связываться с сомнительными женщинами, хранить верность моей Мольке и быть образцовым мужем.

Как мой отец. В коне концов, именно моя семья всегда была примером того, что я хотел бы для себя в том далеком будущем, где решусь остепениться и стать примерным семьянином. Правда, заглядывать так далеко я думал не раньше, чем лет в сорок, но когда на голову в один день падает ребенок и огромная ошибка прошлого, поневоле начнешь пересматривать приоритеты.

Но самое неприятное — мой дом больше не моя крепость. Я нормально мирился с присутствием Веры и даже радовался тому, что она перевезла ко мне часть вещей, но присутствие Изабель слегка… раздражает. Мягко говоря. Потому что когда она переступает порог, первое, что мне хочется сделать — громко выматериться, потому что она даже не снимает обувь, вытаптывая мой белоснежный ковролин. Между прочим, я тот еще зануда, когда дело касается чистоты.

— Может ты… — пытаюсь вставить своих пять копеек, но Верочка справляется намного лучше.

Становится на пути грязнули, уперев кулаки в бедра, и выразительно смотрит на ее обувь.

Бель пытается обойти ее, но Молька умеет становиться безразмерной, когда хочется — я успел убедиться в этом на собственном опыте.

— Знаешь, красавица, даже свиньи не гадят там, где спят, — улыбается Вера, оттесняя соперницу обратно к двери. — Или, конечно, можешь проявить характер и заночевать на коврике. Мы с Мариком не против, если тебе здесь будет комфортно. В любом случае, даже уголок около обувной полки чище, чем помойка, в которой ты жила с маленьким ребенком.

А ведь мы не пробыли в одних стенах и пары минут.

Если эти кошки сцепяться — одной из них точно придется вызывать ветеринара.

Бель нарочно медленно снимает обувь, а потом так же медленно снимает верхнюю одежду. Даже спрашивает, может ли помыть руки и принять ванну. Я жестами показываю, где и что, и мы с Верой переглядываемся, когда она скрывается за дверью.

— Я не правильная женщина, наверное, но чихать мне было бы на то, как выглядят мои волосы, пока я понятия не имею, где и в чем будет спать мой ребенок.

Вера забирает у меня малышку и начинает ворковать с ней, потому что девочка уже открыла глаза и смотрит на мою адскую козочку как мне кажется, с любопытством. Или это слишком рано для двухнедельного младенца?

— Завтра придется ехать за мебелью, — говорит Вера, распеленывая девочку.

Когда моих ноздрей касается знакомый «аромат», я ретируюсь в дальний угол комнаты.

Вера быстро снимает подгузник, вытирает девочку салфетками и заявляет:

— Вынеси это в мусор, Червинский.

— Ты издеваешься? Я лучше поцелую Чужого, чем притронусь… к этому.

Вера вздыхает, быстро заканчивает с Лизой и передает мне девочку, чтобы через секунду подсунуть под нос грязный детский подгузник. Наверное, когда святой Сульпиций плевал на Сатану[1], у последнего было такое же жалкое и полное отчаяния лицо, как у меня сейчас.

— Червинский, завтра я поеду покупать малышке кроватку и прочую мебель, а ты останешься здесь, потому что кто-то должен присматривать за мамашей, чтобы она не натворила дел. И тебе придется переодевать девочку самому. Я, знаешь ли, сомневаюсь, что она умеет это делать.

— Ну как-то же она справлялась с ней пару недель, — неуверенно говорю я.

— Ты забываешь о Наташе.

— Я вообще не думаю, что она существует.

Вера забирает ребенка и теснит меня к выходу, посмеиваясь над тем, что я несу подгузник перед собой на вытянутой руке.

— Знаешь что, адская козочка, — я переступаю порог, — не все мужчины умирают от умиления на детские… неожиданности.

А про себя добавляю, что пока совсем не уверен, что это вообще «неожиданности» моего ребенка.

Сказать, что ночь проходит плохо — значит, не сказать ничего.

Бель и девочка разместились в третьей комнате, где обычно ночуют мои друзья, когда остаются после наших холостяцких посиделок. Мы с Верой в моей спальне через стенку, и примерно через час начинается сущий кошмар, потому Лиза громко плачет, а в ответ на ее крик нет и намека на шевеление. Хорошо, что мы с Верой так вымотаны новостями и событиями прошедшего дня, что я даже не пытаюсь еще разок заявить на нее постельные права, иначе точно покрыл бы матом всех. Кроме невинного ребенка.

Несколько минут мы просто лежим в постели, надеясь, что у мамаши все-таки проснется инстинкт. Ну или банальная совесть. А потом адская козочка все-таки выбирается из постели.

— Знаешь, я ее за хвост и на солнце вышвырну, если только это… женоподобное существо спит.

И она таки спит.

Девочка разрывается чуть ли не до красного цвета, а Бель просто спит, как ни в чем не бывало. Причем даже благой ор Веры не производит никакого эффекта. Только когда грубо трясу ее за плечо, замечаю причину внезапной глухоты: она заткнула себе уши!

Бля, такие бабы реально существуют?!

Как можно? Даже у меня — черствого мужика, сердце дрогнуло, когда услышал детский плач.

— Я просто… — сонно оглядывается Бель, пытаясь сесть.

— Ты просто очень крепко спала, — подсказывает адская козочка тем самым тоном «Верочки», от которого у меня до сих пор нет-нет — да и сожмутся яйца.

— У меня болела голова! Я устала!

— Это оправдание ты использовала, когда оставила ребенка на подружку, — напоминает Вера.

Я догоняю ее уже на кухне: адская козочка колдует над бутылочками и смесями, при этом справляясь с малышкой одной рукой. Я даже секунду медлю предлагать помощь, потому что любуюсь своей умницей, чувствуя, что меня вот-вот разорвет от гордости и нежности.

Но все-таки забираю Лизу и снова активно трясу ее, потому что от этого странного танца девочка мгновенно успокаивается, словно в ней уже созрел талант к хореографии. Хех, я бы хотел водить свою девчонку в какую-то балетную школу, где бы она занималась в такой странной белой, похожей на блин юбке.

— Я приемная, — вдруг говорит Вера, энергично помешивая детскую смесь в маленькой кастрюле. — Такая же никому не нужная девочка, как и Лиза, только мне тоже повезло попасть в хорошие руки.

— В смысле? — туплю я.

— В смысле: я нашла документы, где об этом написано черным по белому Случайно.

Мы переезжали, мне на глаза попалась какая-то шкатулка.

Вера говорит так запросто, словно это совсем ничего для нее не значит.

— И… что сказали твои родители?

— Червинский, порой ты меня очень расстраиваешь. — Она поворачивается, протягивает мне бутылочку, но по нарочитым попыткам спрятать взгляд, я понимаю, что даже у моей адской козочки очень ранимое сердце. С рожками. — Думаешь, я сразу побежала к ним с вопросами?

— Я бы пошел, — пожимаю плечами я.

— А я не пошла. Они мои родители, не хотела их расстраивать неудобными разговорами.

— И тут же шлепает меня ладонью по плечу. — Корми ребенка, папочка. Меня это успокаивает.

— Вера?

— Червинский, если ты снова будешь признаваться мне в любви, то лучше помолчи и не опошляй момент.

— Какая же ты все-таки… коза.

Она секунду смотрит на меня, а потом корчит смешную рожицу и выразительно говорит:

— Бе бе бе!

Ну да, как я мог забыть об этом весомом аргументе любого спора!

[1] Отсылка к притче из книги Е. Хаецкой «Меч и Радуга»