Когда мы приезжаем в полицию, дело уже идет полным ходом.

Пока улаживают какие-то формальности, Вера меряет шагами коридор и уже даже не пытается делать вид, что ей все равно.

Если честно, ее вопрос о том, что будет с девочкой, застал меня врасплох. Потому что, хоть мне очень жаль ребенка, я не готов начинать свою жизнь с усыновления, если бы об этом действительно встал вопрос. И хорошо, что идея с итальянской родней пришлась по душе моей адской козочке. Тут уж я точно не буду сидеть в стороне и сделаю все, чтобы строптивые старики забрали внучку.

Чуть позже, когда удается договориться со следователем и все акценты в деле расставлены, нас запускают в кабинет, где Наташа и Бель сидят в разных сторонах комнаты. Судя по виду — разговор был не из легких. И нас, понятное дело, пустили, когда главные залпы уже отгремели.

Если в двух словах, то история оказалась очень простой и даже тупой: Наташа поругалась с парнем, бросила все, собрала вещички и сказала, что возвращается к родителям в Тулу.

И уже не вернется. Ну и в голове бель созрел совершенно бредовый план, как все оставить и выйти сухой из воды. О том, что ни в чем не виновную девушку будет искать полиция и это может кончиться даже тюрьмой, Бель в голову не пришло. Впрочем, она всегда была тупой, и повестись на такую мог только прежний Марик, за многие поступки которого мне теперь просто пиздец, как стыдно.

Историю с подкидышем Бель прочла в журнале — Наташа даже вспомнила, как они бурно обсуждали поступок отчаявшейся матери, которую в итоге отыскал отец ее ребенка и в итоге все кончилось красивой свадьбой и хэппи-эндом.

Но самое «веселое» обнаружилось под конец: я был не первым «отцом», которого Бель пыталась заарканить в брачные сети. На ранних сроках она пыталась свалить беременность на одного известного футболиста, видимо посчитав, что моя фамилия не то, что недостаточно известная, но еще и не особо благозвучна. А потом закрутила роман с врачом, пытаясь давить на жалость к матери-одиночке.

И даже сейчас, когда все вскрыто и предельно ясно, сидит в своем углу и пытается изображать оскорбленную невинность. А у меня стойкое ощущение, что я смотрю в кривое зеркало, где в самом гротескном виде проносятся последние лет десять моей жизни.

Когда дело доходит до формальностей и Вера начинает странно кривить губы, я беру ее под локоть, откланиваюсь и прошу следователя держать меня в курсе дела. О том, что девочка до всех разбирательств и решения суда, останется в службе опеке, можно и не упоминать.

— Она твоя дочь! — кричит мне вслед Бель, когда я подталкиваю Веру к выходу.

— Врет она все, Марк, — говорит зареванная и явно ошарашенная таким сюрпризом Наташа. — И говорила, что тогда у нее было трое мужиков, и кто из них отец — она не знает. Я ей говорила, чтоб отдала девочку в приют, там ее бы взяли добрые люди, но…

— Ах ты…!

Я успеваю захлопнуть дверь до того, как эти двое сцепятся в битве двух обозленных кошек. О том, чтобы Наташа не пострадала под этим катком, позаботится адвокат — и я буду считать, что основательно почистил карму.

Вера летит к выходу буквально на всем ходу, чуть не путается в ногах. Приходиться бежать за ней, чтобы догнать уже на обледенелых ступеньках, с которых моя адская козочка снова чуть не делает свой знаменитый кульбит вниз головой.

Молька проходит мимо машины и чешет по тротуару прямо до ларька с шаурмой.

Молчит и сопит, а когда пробую как-то подстроится под ее шаг — одергивается и обходит, словно боится, что от нашей близости кого-то ударит током. Вот что с ней делать? Когда женщина плачет — все понятно: обнял, погладил по головке, чмокнул в щеку и сказал, что она — лапочка. Безотказно работает. А что делать, когда она Суровая угрюмая лама?

Ладно раз вариантов целый один, то воспользуюсь им же: буду просто наблюдать.

Вера заказывает какую-то огромную шаурму, напичканную всем на свете и вообще не комплексует, откусывая сразу огромный кусок. Я иду рядом и несу ее кофе, потягивая свой с видом «мои уши к твоим услугам».

— Я училась в частной школе, — говорит Вера, когда половина шаурмы из книги рекордов Гиннеса, исчезает в ней за пару минут. — В младшую школу ходила в государственную, и это были лучшие воспоминания об учебе и о детстве. А потом дела у отца пошли на лад, и родители решили, что у меня должно быть высококлассное образование, и перевели в школу для «крутых». Знаешь, в ту, где форму заказывают у дизайнеров и в ней можно даже в ресторан пойти, а деток привозят на «Майбахах» и «Роллс-Ройсах».

Я с трудом заставляю себя кивнуть. Конечно, я знаю такие школы — я сам учился в такой, и у меня тоже был костюм от дизайнера и галстук стоимостью всего «обмундирования» обычного старшеклассника. И мои одноклассницы были все под копирку — фотомодели.

Только мне не повезло быть страшненьким, хоть у Мольки на этот счет явно другое мнение. Даже интересно, что бы она сказала узнай правду о моих «счастливых школьных годах». Только не узнает, потому что эту часть своей биографии я предпочитаю не вспоминать. Даже альбому храню на чердаке в закрытом ящике, а матери вру, что случайно все выбросил, когда переезжал. Она до сих пор простить не может, говорит, что тот еще балбес.

— Хочешь расскажу, что я там поняла? — Адская козочка не ждет мое «да» — ей прямо чешется рассказать. — Я поняла, что любая «Риточка» может вытереть об меня ноги просто потому, что она — «Риточка Дочка_крутого_папы», а я — Вера Ноунейм. А «Красавицы-итальянки» считают, что им все можно, потому что у них генетически сложилось с внешностью, задом и успешной длиной ног. Могут строить глазки учителям и не сдавать рефераты, могут быть главными хищницами в стае и, забавы ради, устраивать травлю на тех, «кто с другой стороны реки». Ткнуть в жертву своим пальчиком и сказать:

«Фас!» И все это — незаметно, чтобы никто не видел и не знал. Потому что за испорченный имидж школы могут и отшлепать.

И это мне тоже знакомо. Только вот я был из «своей стаи», но тоже получил ударную дозу насмешек. Такую жирную, что она убила во мне все хорошее на долгие годы. И в итоге я даже выработал собственную философию, чтобы стать таким как они.

Хорошо, что мой кофе уже остыл, потому что следующий глоток я делаю, что говорится, от души.

А Молька усмехается, откусывает жирный кусок шаурмы, прожевывает и добавляет:

— Пришлось оттачивать единственное оружие против королев автострады: сарказм и стеб. Они так смешно от него шарахаются. Ну, знаешь, когда думают, что Их Величества могут огрести по напудренной физиономии — знают, что делать. А когда делают вызов их мозгам — тут автоматическое фиаско. У них даже глазки становились маленькими-маленькими, как у змей. Хотя нет, змей я тоже люблю. Так что глазки были просто маленькими, как у не умных женщин, пытающихся думать.

Она берет паузу, чтобы доесть шаурму, и я еще раз удивляюсь, как с такими зверскими аппетитами она умудряется быть такой фигуристой. Нет, конечно, она не худышка, а вполне себе здоровая девушка с нужными приятными округлостями, но при этом ни тебе складок, ни тебе обвислостей. И мне реально нравится ее здоровый аппетит…

— А дальше была еще одна школа жизни — контора Клеймана. — Вера бросает обертку от фастфуда в ближайшую урну и забирает из моих рук свой стаканчик кофе. Когда пьет, то почему-то смотрит прямо мне в глаза, словно ждет нелестные комментарии.

— К нему приходили дорогие жены дорогих мужей, и у них тоже было свое мнение насчет того, какой должна быть помощница адвоката: молчаливой, совершенно невзрачной и по покорности где-то между тумбой и настольной лампой.

— И поэтому ты стала… молью, — как-то немного ошарашенно озвучиваю свой вывод.

— Да. Потому что незаметную моль никто не станет трогать, травить и самоутверждаться за ее счет. Когда к одному богатому мужику приходит одна богатая женщина, она хочет все его внимание, и не станет терпеть соперницу, даже если по факту именно она будет вести всю бумажную волокиту ее блестящего развода. Ну и когда ты — что-то вроде пресс-папье, тебя просто не замечают. Все счастливы.

Вот так, мы впервые говорим без насмешек, серьезно и по-взрослому, а у меня даже слов нет. Только большое желание взять себя за шиворот, вернуть в прошлое и хорошенько врезать за секунду до того, как я впервые полез к Мольке со своими глупыми шутками.

Потому что не понимал, зачем Антон держит возле себя Ослиную шкуру, если может взять любую красотку. И потому что мне нравилось доводить ее до бегства. Я ведь тоже когда-то был Ослиной шкурой и, положа руку на сердце, измывался над ней чтобы никто не заподозрил во мне прошлого Марка Червинского.

А ведь мне тридцать четыре.

И я вроде как давно не нуждаюсь в общественном одобрении каждого поступка.