Глава первая: Полина

— Ради чего все это?! — орет Ира. Ее взгляд мечется по мне, словно ищет, за что зацепиться. И находит: сестра хватает меня за руку, тычет мне под нос мой же собственной окольцованный палец. Бриллиант размером с ноготь мизинца такой чистый, что достаточно капли света, чтобы миллионы искр рассыпались по стенам радужной проекцией. — Ради вот этого? Ради денег?

— У тебя истерика, — говорю спокойно.

— Я люблю его, понимаешь? — Она заглядывает мне в лицо, долго что-то там высматривает, а потом шарахается в сторону, словно получила крепкую затрещину, хоть я и пальцем ее не тронула. — А ты просто захотела его деньги. Вдруг решила, что Адам больше не урод, и он как раз хорошо вписывается в твои планы сделать себе обеспеченную сладкую жизнь.

Просто пожимаю плечами, потому что глупо отрицать очевидное.

— Я жду от него ребенка, — говорю с расстановкой, чтобы до сестры точно дошел смысл этих слов. Пусть они станут финальным аккордом. Она поплачет, возможно, она будет плакать по этому мужчине всю оставшуюся жизнь, но ей придется смириться с тем, что я стану его женой и матерью его ребенка.

Ира моргает, потом остервенело машет руками, как будто ее атакует невидимый рой пчел.

— Ты… что? — Я знаю, что она прекрасно поняла с первого раза, но это же Ира — она с детства прячет голову под подушку. Ей скоро тридцать, а она ничуть не изменилась.

— Это было условие Адама: либо я даю, что он хочет, либо… — выразительно выпячиваю указательный палец с кольцом, — … никакой свадьбы. Вы были вместе три года, Ира, два выкидыша — хороший повод задуматься над тем, способна ли ты вообще родить.

— А ты хорошо подготовилась, сопливая дрянь.

Я пожимаю плечами. Двадцать шесть не тот возраст, когда слово «сопливая» будет уместным, но мне все равно. Пусть говорит, что хочет. В конце концов, сестра имеет право злиться. Только меня ее злость давно не трогает. Как, впрочем, не трогает почти ничего в моей повседневной жизни. Есть цели, есть средства, которые позволяют достичь желаемого. Я выбираю тот вариант, который больше всего подходит лично мне. А руины будут всегда — это неизбежность, этакая декорация, задний фон любых отношений.

Кто-то скажет: дрянь, сука, двуличная тварь.

И этот «кто-то» будет полностью прав.

— Когда? — коротко спрашивает сестра, и я вздыхаю, потому что прекрасно вижу, как ее взгляд падает на календарь у меня за спиной. — Он был в отъезде и…

— Ты правда думаешь, что в наше время нужны годы, чтобы пересечь океан? — Не хочу усугублять ситуацию, но смешок вырывается сам собой. — Правда, Ира, в твоем возрасте нельзя быть такой наивной.

Она все-таки срывается: бьет меня по лицу. Раз, второй. Хлещет пощечинами так сильно, что голова мотается из стороны в сторону. На одних инстинктах ставлю ногу назад, вывожу себя из-под удара. Щеки горят, перед глазами скачут красные огоньки. Сглатываю металлический вкус крови и с вызовом жду, когда Ира ударит снова. Она уже занесла руку, но кривит рот от невыкричаной обиды.

— Будем считать, что мы в расчете, — говорю с полным безразличием.

Я научилась контролировать каждую толику своих эмоций.

Я дозирую слезы и смех, порционно раздаю улыбки, а сейчас точно не тот случай, когда стоит выходить из себя.

— Убирайся! — Ира яростно тычет пальцем в сторону двери. — И больше никогда…

Она жмурится так сильно, что глаза утопают в мелких морщинках.

— Я была тебе вместо матери, Полина. — Сестра глотает слезы, и ее рука беспомощно опускается, ударяется о край тумбочки.

— Поэтому я не буду приглашать тебя на свадьбу.

На самом деле не будет никакой свадьбы, не будет никакого белого платья, романтического медового месяца. Будет просто две росписи в журнале регистрации. Адам не захотел, я согласилась. Мне плевать на платье, на воздушно-зефирную романтическую чушь.

Я давно не сплю в обнимку с плюшевым медвежонком.

 

Глава вторая: Полина

Две недели назад

В Лондоне невыносимый собачий холод даже в сентябре.

Я добегаю до такси, и водитель с ухмылкой смотрит на мои открытые туфли.

— Багажа нет, поехали уже, — говорю на хорошем английском. Как-никак — пять лет иняза и два года языковой практики переводчиком в посольстве.

— Куда ехать? — Он смотрит на меня в зеркало заднего вида.

Называю гостиницу, морщусь, когда водитель говорит, что в это время дня и с учетом пробок мы будем ехать минимум час.

Мобильный начинает вибрировать, проглатывая один за другим не отвеченные вызовы. Пока я была в воздухе — почти десять часов — Глеб решил одуматься? Верчу телефон в руках, борюсь с желанием ответить, когда он начинает трезвонить, но просто смотрю на его фото на экране. Когда он понимает, что я не собираюсь отвечать, начинает штурмовать сообщениями: они приходят раз в минуту. Открываю первое, прикусываю губу и уговариваю себя не плакать. «Ты херова сука!» — написано в каждом из двух десятков.

Открываю окно и жадно глотаю холодный влажный воздух. Легче не станет, но так у меня по крайней мере не поплывет макияж. Сегодня я должна быть во всеоружии, потому что обираюсь заключить самую выгодную сделку в своей жизни — продать себя подороже безобразному жениху моей сестры.

Из груди вырывается булькающий смешок, стоит представить будущие заголовки в духе: «Красавица вышла замуж за Уродца».

— Все в порядке, мисс? — волнуется водитель, очевидно решив, что у меня начался приступ рвоты.

Я не тружусь отвечать, машу рукой, чтобы смотрел на дорогу и не донимал вопросами.

Такси притормаживает около роскошной пятизвездочной гостиницы и я, подняв повыше ворот плаща, выскальзываю на улицу прямо под проливной дождь. Швейцар услужливо распахивает двери, пуская в уютно тепло.

Иду прямиком к стойке регистрации и от нетерпения стучу ногтями по столешнице.

— Мне бы хотелось увидеться с Адамом Романовым, — говорю быстро и четко, не дав девушке произнести заученную приветственную фразу. — Он в номере? Скажите, что с ним хочет встретится Полина Давыдова. Это срочно.

— Мне нужно проверить список постояльцев… — начинает было она.

— Он остановился в четыреста втором. Пожалуйста, можно как-то ускорить процесс? Это очень важно.

Удивительно, как много можно узнать, просто почитав переписку в чужом телефоне. Как неосторожно люди, порой, доверяют свою жизнь мобильной связи.

Девушка берет трубку, набирает номер, но спустя минуту вежливо сообщает, что мистера Романова в номере нет и, если я хочу, могу подождать его в баре.

Я не хочу. Меня тянет на другой конец мира, тянет сбежать к одному моральному уроду, который не заслуживает ничего, кроме презрения, но в которого меня угораздило влюбиться. К счастью, у меня есть противоядие от этой боли, клин, которым я вышибу Глеба из своего сердца.

Снимаю плащ, перевешиваю его через локоть и иду к ближайшему зеркалу, чтобы взбить волосы руками и поправить помаду. Подумав, застегиваю верхнюю пуговицу на белоснежной блузке. Ради кого стараться? Господи, это же Адам… Адам, с его… оттопыренными ушами и…

Я не сразу понимаю, что смотрю на него в отражении: стоит у меня за спиной и держит руки в карманах черного полупальто. Ни намека на удивление в темных глазах, как будто он знал, что именно сегодня сестра его невесты свалится на голову, хоть не мог этого знать, потому что еще сутки назад все в моей жизни было иначе.

Поворачиваюсь, иду к нему и останавливаюсь на расстоянии вытянутой руки.

«Как я смогу?..» — задаю вопрос, на который уже знаю ответ.

Смогу. Это ведь просто мужчина, а трахаться можно сзади или просто закрыть глаза.

— Полина? — Он не то, чтобы очень удивлен, вдруг увидев меня в холле гостиницы, где живет уже почти неделю.

Просто рассматривает своим фирменным взглядом, от которого меня тошнит, потому что за этими карими глазами может быть все, что угодно: ненависть, презрение, насмешка, но угадать это не дано никому. Он словно Бермудский треугольник, от которого я все эти три года старательно держалась на расстоянии. До сегодняшнего дня.

— Адам, — все-таки беру себя в руки и заставляю сделать последние несколько шагов.

Теперь мы стоим почти вплотную, и мне нужны все мои моральные силы, чтобы посмотреть на него и не отвести взгляд. Адам… Он похож на глину, из которой Господь лепил человека, но на половине пути устал и бросил в печь «на удачу». У Адама слишком крупный нос с заметной горбинкой, широкие ноздри, крупные, почти бесформенные губы, брови одна крупнее другой.

Я сглатываю, напоминаю себе, ради чего я здесь, и что отступать уже поздно. И лучшее, что могу сделать — отыскать в нем хоть какие-то достоинства. А главное — не сравнивать, никогда и ни при каких обстоятельствах не сравнивать с тем, другим, который так красив, что сердце разрывается от одного взгляда.

Тот, который только что прислал мне еще одно сообщение. Я достаю телефон просто по инерции, смотрю на экран, и читаю: «Даже не думай испортить мне жизнь, тварь!»

— Полина, что ты тут делаешь? — без интереса спрашивает Адам, возвращая меня в ту реальность, где я собираюсь прыгнуть с моста без страховки.

— Нам нужно поговорить. Можешь уделить мне несколько минут?

Для того, что я задумала, нужно больше, чем несколько минут, но прежде, чем я озвучу предложение, нам лучше оказаться за закрытыми дверьми.

— Где твоя сестра?

— Я приехала без нее. Одна. К тебе. Сразу из аэропорта. Что еще в моих словах ты не можешь понять?

Адам оценивает мой наряд, но я понятия не имею, что он думает. Можно бесконечно долго смотреть на его лицо, но там нет вообще ничего, только безразличие и холодная умиротворенность. Как-то я сказала Ире, что он, наверное, и в постели такой же: холодный и никакой, а сестра ответила, что я совсем ничего не смыслю в мужчинах.

Сука во мне говорит, что, когда мы с Ирой увидимся в следующий раз, у нас появится еще она тема для обсуждения, и я жмурюсь, стоя на границе собственных света и тьмы. Впрочем, света во мне никогда и не было. Только серое пятно размером с монету на фоне маслянистой черной кляксы.

Адам молча приглашает меня идти к лифту.

К счастью, здесь огромные кабинки — и мы вполне можем стоять в разных углах. Адам смотрит на мигающие кнопки, а я украдкой смотрю на него, и по позвоночнику ползет струйка огненных муравьев. Кого я обманываю? Это ведь я назвала его Безобразным и твердила сестре, что с ее внешностью она может найти толстосума и получше. Хотя, конечно, Иру сложно назвать красоткой. У нас с ней одна мать, но разные отцы, и она вся в своего папашу: высокая, плечистая, с квадратной челюстью и вечно опущенными уголками глаз. До меня только теперь доходит, что на самом деле Адам просто чертова каланча: я едва достаю ему до плеча, а ведь Ира всегда смотрится с ним гармонично, почти рост в рост. И радуется, как дурочка, что уже три года может носить туфли на каблуках, не боясь обидеть спутника.

Что ж, Адам… высокий. Это плюс. У него широкие плечи и крепкая спина, длинные ноги. А еще длинные руки, из-за чего он кажется каким-то… нескладным. Хотя, если абстрагироваться от того, что это безобразный Адам, сложение можно записать ему в плюс.

А еще у него красивые, немного вьющиеся темные волосы, которые он носит в удлиненной прическе. Кажутся мягкими, но я инстинктивно завожу руки за спину, потому что не хочу даже мысленно к ним прикасаться.

И, конечно, остались глаза. Темные, цвета крепкого чая, выразительные и как будто немного больше нужного утопленные в глазницах.

«Ты сможешь, — подстрекает внутренний голос, — потому что дороги назад уже нет».

Адам отступает, чтобы я прошла первой. Догадываюсь, о чем он думает, когда иду прямиком к двери его номера. Ну и пусть, плевать. На все плевать. Все средства оправдывают цель, а судить меня будут все равно не в этом мире и не в этой жизни.

У него дорогой люкс: светлая мебель, техника по высшему классу. Но все выглядит стерильным, как будто он и не ночевал здесь ни разу. Видимо, обслуживание номеров получает хорошие чаевые, раз так старается. Или, как вариант, честный Адам Романов, который не изменяет своей любимой невесте, на самом деле просто такой же балабол, как и все мужики. Только безобразный балабол.

Я бросаю плащ на спинку стула, смотрю, как Адам присоединяет к нему свое пальто и идет к мини-бару.

— Выпьешь? — Показывает разнообразие бутылок со спиртным.

Я бы выпила. Что угодно, хоть горячую смолу, лишь бы избавиться от противного ощущения необратимости происходящего, но отрицательно качаю головой.

— Я собираюсь забеременеть в ближайшие… тридцать минут, так что предпочту воздержаться от спиртного.

Этот сукин сын вообще никак не реагирует, скупится даже на пожатие плечами, чтобы показать безразличие. Просто достает тяжелый стакан, плещет туда виски на два пальца, достает сигарету и прикуривает от стильной бензиновой зажигалки. Швыряет ее на поднос — и металлический лязг действует на меня успокаивающе.

— Говори, Полина, я слушаю.

Это прозвучало бы как приказ, если бы не подчеркнутая апатия в каждой ноте. Адам даже не трудится повернутся лицом: стоит в пол-оборота, смотрит на ливень за одном, глотает, не морщась, порцию жидкого янтаря, затягивается сигаретой, полощет дым во рту и выпускает тонкой струйкой.

Хорошо, что он стал носить бородку. По крайней мере, за ней не виден его несуразный подбородок.

 

Глава третья: Полина

У меня было много часов в самолете, чтобы я тысячи раз прокрутила в голове этот наш разговор. Но, кажется, я сделала это намного больше раз, потому что была уверена, что смогу найти ответ сразу, без заминки, даже если Адам спросит о длине моего месячного цикла. В конце концов, я собираюсь дать ему то, что он хочет, а он до мозга костей делец, если верить рассказам Иры, и не станет «покупать» вслепую.

Поэтому я приготовила не только слова.

Но все равно между нами висит минутная пауза, в тишине которой я слышу, как тлеет кончик его сигареты. Похоже, времени у меня как раз на одну выкуренную сигарету, чтобы убедить Адама принять мое предложение, а я очень бессмысленно трачу бесценные минуты.

— У меня благоприятные дни цикла. — Достаю из сумочки два теста на овуляцию. Один я сделала еще в аэропорту, другой взяла на всякий случай. — Это тесты на овуляцию. Один уже готов, но, если ты хочешь, я могу сделать второй при тебе.

Он снова затягивается, делает глоток, и я почему-то фокусируюсь на его пальцах: они такие длинные, что Адам запросто держит в ладони и увесистый стакан, и сигарету.

— Я понял про овуляцию, Полина. Тест не нужен. Дальше.

Это словно разговаривать со счетной машинкой: я говорю, а он просто выщелкивает в ответ сухие кости слов.

— Ира не сможет родить, ты знаешь. Два выкидыша и ей почти тридцать. После последнего выкидыша прошло девять месяцев, она даже ни разу не забеременела.

— Ты приехала ко мне в Лондон, чтобы говорить очевидные вещи?

— Я приехала сделать предложение, которое устроит нас обоих.

— Тогда веди себя, как взрослая, а не как девочка, которой просто захотелось наябедничать.

Он, наконец, поворачивает голову, и хоть расстояние между нами в несколько метров, мне кажется, что он запросто может протянуть руку через всю комнату, взять меня за шиворот, словно котенка, чтобы вышвырнуть через порог. Но, конечно, так не будет.

Я иду ва-банк и, если бы Адам Романов не хотел садиться со мной за один игорный стол, он бы давно от меня избавился. Разве нет?

Меня коробит от того, что он называет меня «девочка», хотя у нас действительно приличная разница в возрасте: мне двадцать шесть, ему — тридцать пять. И все же, всякий раз, когда я слышу, как он треплет меня этим словом, словно щеночка, хочется напомнить, что это его жизнь переступила через третий десяток, а у меня еще почти цветущая молодость.

— Я хочу твою фамилию, Адам, — выкладываю карты на стол. — Хочу твои деньги и твое положение. Твои возможности. Просто хочу красивую жизнь, домик, как у Барби, и свой личный «Мазерати». Ты хочешь ребенка, наследника, и я готова его родить. Моя медицинская карта в порядке, я не курю и не злоупотребляю спиртным.

Адам — сирота. Его новорожденным младенцем нашли на помойке, почти синего. Никто никогда так и не узнал, кем были его родители, и почему мать даже не потрудилась отнести ребенка в Дом малютки, а отдала на съедение крысам. Он не был милым ребенком, скорее — клоуном без улыбки, поэтому усыновляли всех, кроме него. Вся его семья — это он сам. Так рассказывала Ира, когда однажды, после второго выкидыша, призналась, что Адам хочет ребенка и гарантии того, что она сможет выносить здорового малыша.

Когда дело будет сделано, она проклянет себя за ту болтливость, хоть вряд ли сестра могла знать, что собственной рукой кладет мне в ладонь пистолет, из которого я в упор расстреляю ее счастье.

— Где гарантии того, что у тебя нет тех же проблем, что и у сестры? — сухо, по-деловому хватко, интересуется Адам.

— Я и есть гарантия.

Никогда в жизни мне не было так тяжело расстегивать пуговицы. Их всего пять, но каждая словно намертво липнет то к пальцам, то к петлям, и только страх испортить брендовую блузку не дает просто вырывать их с корнем. Но, в конечном счете, я разделываюсь с последней и сбрасываю блузку на пол. Туда же отправляется юбка. Прохладный воздух выталкивает из-под кожи колючие мурашки, но я не позволяю себе ни секунды слабости. В конце концов, я сейчас на витрине, и нужно придать себе товарный вид.

— Осталось двадцать минут, Адам.

— Что будет потом?

— У моего предложения закончится срок годности.

Это блеф. Адам нужен мне куда больше, чем я ему, потому что даже если он не получит своего от Иры, он может взять любую другую женщину, и многие из них за его миллионы будут совершенно искренне считать его красавцем. Но мне нужно блефовать, нужно идти до конца, потому что за спиной — обрыв, пропасть, из которой мне не выбраться. За спиной человек, которого я буду любить вечность — и намного больше, хоть он, точно так же, как я сейчас, продал себя богатой старой «мамочке».

Глеб разменял нас, словно мелочь.

И я собираюсь отплатить ему тем же. Но, по крайней мере, продамся в десять раз дороже.

Мне кажется, Адам нарочно тянет время. Стоит около бара, прижавшись к углу бедром, пьет и курит, курит и пьет, и в гробовой тишине слышен лишь шелест ливня, далекие гудки машин и надоедливое тиканье старинных напольных часов. Я замерзла: кожа покрывается мурашками, чулки трут по ним, словно наждачная бумага.

— Что ты будешь делать, если случится выкидыш? — спрашивает Адам. Тычет сигарету в пепельницу, тянется к галстуку, лениво наматывает его на ладонь.

— Выкидыша не будет.

— Я не хочу слушать твои предположения, Полина. Я задал четкий вопрос, хочу услышать четкий ответ.

Я не знаю, что ему ответить. Я никогда не «залетала», потому что предохранялась. Потому что не была готова к детям. Думала, что когда-нибудь у меня будет красивая свадьба с Глебом, потом мы поедем в романтическое путешествие, и я вернусь оттуда «немножко беременной». Тяжело четко сформулировать что-то другое, если дети всегда стояли особняком от всего, что я вкладывала в понятие счастья.

— Мы попробуем еще раз, — говорю спокойно и четко.

Адам потирает переносицу: ответ более чем исчерпывающий. Несколько слов, которые ложатся на мое предложение огромным гранитным крестом. И к холоду добавляется толика страха и паники. Что, если он выставит меня за двери прямо сейчас? Мне некуда идти, я не могу вернуться в ту жизнь, где на мне не будет тяжелой цепи и поводка, которые удержат меня от Глеба. Я не хочу оглядываться сейчас, пока между нами еще есть тяжелый каменный мост, на другой стороне которого мужчина моей мечты.

— Я скажу тебе, что будет, — говорит Адам, сбрасывая пиджак и не трудясь даже снять рубашку. Подходит ко мне, берет за бедра и подталкивает к тумбе. Я закрываю глаза, чтобы не видеть его лица, но Адам приказывает: — Смотри на меня, Полина. Ты достаточно взрослая девочка, чтобы продать себя, значит так же достаточно взрослая и для реальности.

Я сглатываю, мысленно считаю до трех и даю себе клятву: больше никогда не отводить от него глаз. Я буду видеть каждую эмоцию на его безобразном лице, чтобы выучить этот урок на всю жизнь: моя цена — вот этот мужчина с улыбкой Гуинплена.

Мы никогда не были так близко: нос к носу. Его темные волосы лежат на упругом воротнике рубашки, и я чувствую дымный ладан с нотами мускатного ореха, который окутывает нас, словно сеть. Вот оно — ладан. Я будто грешница в церкви — пришла осквернить собой алтарь. Безбожница, которую стоит побить камнями в святой праздник.

«Прости меня, отче, ибо я согрешила…»

— Если ты не выносишь этого ребенка, Полина, то единственное место, где сможешь от меня спрятаться, будет так далеко от этой планеты, что ты вряд ли успеешь сбежать достаточно быстро. — Это не угроза, Адам даже не повышает голос. — Я деловой человек, и меня не интересуют призрачные инвестиции. Только факты.

— Хочешь, чтобы мы поженились после родов? — Я хочу задержать его руки, но Адам легко разводит мои колени в стороны, вклинивается между ногами.

— Мой ребенок не будет внебрачным ублюдком, Полина.

— Согласна. — Я все еще смотрю ему в глаза, наощупь расстегивая ремень на брюках. Слава богу, у него нет проблем с эрекцией: я бы не смогла сделать минет, не смогла бы… ничего, чтобы помочь ему.

— Никакой свадьбы. Просто гражданская роспись.

— Согласна, — повторяю еще раз.

Адам отводит в сторону мое белье, пробует между ног, и мы синхронно сжимаем челюсти. Он вкладывает два пальца мне в рот, ждет, пока я сделаю их достаточно мокрыми, и несколько раз гладит меня по сухим складкам.

Я не хочу его, и никогда не смогу захотеть, даже если он останется последним мужчиной на земле. Мы заключаем сделку и не питаем никаких иллюзий о наших будущих отношениях. Мы должны просто сделать ребенка, ни мне ни ему не нужна показная страсть и бурный фальшивый секс.

Я только охаю, когда Адам входит в меня, и непроизвольно хватаю его за плечо.

У меня было двое мужчин: один еще в институте, и это был короткий роман, после которого я поняла, что не хочу тратить время на мальчика, который считает, что верх романтики — это быстрый секс в институтской подсобке. Два года назад в моей жизни появился Глеб — певец, кумир женщин, неизменный участник первой десятки красавчиков отечественной эстрады.

Но член Адама определенно больше чем я помню у этих двоих.

Мне хочется зажмурится, перетерпеть, но я помню о клятве и продолжаю смотреть ему в лицо. А он точно так же смотрит на меня: спокойно, выдержано толкается внутрь, словно совершает рутинную работу. Свободной рукой слепо упираюсь в столешницу сзади — ваза с цветами летит на пол. Я вздрагиваю, и Адам подхватывает меня под колени, притягивая к себе для более плотного контакта. Есть лишь одна эмоция на его лице, которая на мгновение раскалывает маску безразличия: ему неприятно, когда я врезаюсь каблуками в его бедра. Что ж, по крайней мере в этом акте есть хоть что-то, что чувствуем мы оба — боль.

Я никогда не испытывала оргазма с мужчиной. Ни разу. Это всегда просто какие-то бессмысленные движения, что-то, что должно логически закончить прелюдию. Я могу запросто довести себя пальцами, но от члена внутри мне всегда больно. И противно. Даже если это Глеб.

Я отношусь к тем тридцати семи процентам женщин, которые всю свою жизнь симулируют вагинальный оргазм. Но с Адамом мне хотя бы не нужно будет притворяться.

«Грязная маленькая Полина…» — режет тишину скрипучий голос.

Я вскидываюсь, поворачиваю голову, готовая закричать от ужаса. Кожа горит огнем, будто меня полощут под кипятком.

Адам берет меня за подбородок, заставляет смотреть на него, прямо в глаза, где теперь нет ничего, кроме черных зрачков размером с радужку.

— Здесь только я, — цедит сквозь зубы, и хрипота выдает его приближающийся оргазм.

Слава богу, здесь действительно только он.

 

Глава четвертая: Адам

Головная боль, как всегда, приходит не вовремя.

Просто ударяет в виски, растекается под волосами словно у меня на голове работает уборочный комбайн. Я пытаюсь не думать о ней, сделать вид, что это просто странный кратковременный приступ, но боль ползет по нарастающей и зажимает мой череп в тиски.

Я кончаю с глухим выдохом — и одновременно десяток ржавых болтов вкручиваются мне в башку.

Сука.

На минуту просто теряю зрение, падаю на спину, плашмя, камнем иду ко дну, где нет ни единого звука, кроме безликого шепота.

Эта дрянь живет в моей голове уже год.

Сгусток аномальных клеток.

Опухоль.

Неоперабельная, потому что засела, словно противотанковая мина, так глубоко, что хирургическое вмешательство может сделать меня глухим или слепым. Или тупым. И пока что доброкачественная, поэтому врач считает, что я редкий везунчик.

Отворачиваюсь, привожу в порядок одежду и практически вслепую иду к бару.

— Первый тест можно сделать через неделю, — говорит Полина. — Потом сдать кровь на анализ.

Я наливаю еще порцию «Ямазаки», делаю глоток, но в горло не протолкнуть.

Спокойно, Адам, это просто, сука, долбаная опухоль.

Все-таки глотаю, позволяю себе вольность: запрокинуть голову, затянуться только что закуренной сигаретой, смешать в глотке шоколадно-ореховый вкус мягкого виски и табачную отраву. Я так много курю, что по всей логике должен бы сдохнуть от рака легких, но с моими легкие все в порядке, хотя на органы их из меня, конечно, не вынут.

Когда я поворачиваюсь, Полина уже застегивает пуговицы на блузке.

У меня с детства слабость к сломанным игрушкам, а она именно такая: красивая сломанная кукла. Куда красивее сестры. Всегда считал Куклу конченой дурой, если честно. Одной из тех пустоголовых куриц, которые ищут любовь на головке члена расписного красавца. В ее случае еще и всем известного балабола с игрозависимостью, но эту правду она узнает не от меня.

— Выбери цвет, — говорю я, нарочно игноря ее разговоры о беременности.

— Цвет… чего? — не понимает она. Последним плавным движением расправляет складку на юбке.

— «Мазерати».

— Черный, — не раздумывая отвечает она.

— Любишь классику?

— В красном у меня будет «Порше».

Мне нравится ее честность и наглость. Кроме того, что мне, безусловно, нравится ее фигура и внешность.

Я помню, как впервые увидел Полину. Меня пригласили сказать какую-то пафосную речь перед выпускниками института, который периодически получает что-то вроде помощи из моего благотворительного фонда. Терпеть не могу говорить громкие слова о будущем, о призвании и тому подобной ерунде, но пришлось соглашаться. Моя речь была короткой, около десятка предложений, и, насколько я помню, она не очень порадовала ректора, потому что я никогда не говорю «по бумажке», и точно не то, что хотят услышать. Но мужик пожал мне руку и высказал восхищение глубине моей мысли. Куда бы он делся?

Полина сидела в первом ряду. Понятия не имею почему, но как-то сразу уронил на нее взгляд. Может потому, что ей очень шла шапочка с кисточкой. А еще потому, что она скривилась, как от оскомины, когда увидела меня поближе, уже во время фуршета. Потом я увидел, как она болтает с какой-то высокой женщиной: речь определенно шла обо мне, потому что обе поглядывали в мою сторону. Полина — с отвращением, ее спутница — с интересом. Женщины редко смотрят на меня с интересом до того, как узнают, кто я такой. Ирина первая пригласила меня потанцевать и как-то, незаметно для меня, увлекла разговором.

Ирина любит меня — я это знаю. Просто потому, что есть определенные вещи, сигналы и импульсы, которые запросто можно прочесть на лице любой женщины, если знать, куда смотреть. Только поэтому наши отношения протянули так долго — никто и никогда не смотрел на меня так, как она.

Я никогда не мечтал о Полине. Возможно, лет в шестнадцать, у меня был бы жуткий стояк на ее ноги, высокую задницу и определенно красивую грудь, но к тридцати пяти я, к счастью, стал циником и реалистом. Такие, как я, красивых женщин привлекают только в качестве щедрого спонсора, а я далек от того, чтобы наслаждаться покупными отношениями.

Но сегодня Полина пришла сама. И только по этой причине я не послал ее еще в холле гостиницы. Стало любопытно, что от меня нужно сломанной кукле.

Оказалось, нужно все.

— Останешься у меня, — говорю я, когда Полина начинает поглядывать в сторону двери.

— Зачем?

— Хочу быть уверен, что ребенок мой.

— Может быть, я была беременна до того, как пришла? — сухо проверят мою реакцию Полина.

— Тогда у тебя большие проблемы с инстинктом самосохранения.

Она просто огрызается. Даже мысли не возникает, что Полина могла перелететь океан только ради того, чтобы подсунуть мне чужого ребенка. Слишком против ее характера. Она даже не трудилась скрыть отвращение, когда смотрела на меня все эти три года. Сломанная Кукла — маленькая циничная дрянь, но не лгунья. В этом мы с ней похожи.

Полина щурится, но мне все равно, обидно ей или нет. Я просто защищаю свои инвестиции, а у Куклы, похоже, тот самый кризис, в котором она готова пойти на что угодно, чтобы добиться своего. У меня нет никаких иллюзий на ее счет, но она выглядит готовой дать мне то, что я хочу, в обмен на брак и деньги.

Полгода назад у нас с Ириной был серьезный разговор о детях и будущем наших отношений. Я предельно четко и ясно донес мысль о том, что хочу наследника в ближайшем обозримом будущем, правда, не стал уточнять почему вопрос встал так остро именно сейчас. Ограничился историей о том, что хочу стать отцом в том возрасте, когда еще смогу гонять в футбол со своим сыном и при этом не умирать от ревматизма. Она предложила вариант с суррогатной матерью, но я отсек его на корню. Не хочу ребенка, которого вырастят в пробирке или подселят в свиноматку. Просто не хочу и все, и раз у меня нет проблем, то я могу выбирать, и я выбрал: мы с Ириной договорились на шесть месяцев. Шесть месяцев, за которые она должна была попытаться выносить ребенка хотя бы пару месяцев.

Она даже не забеременела, хоть мы трахались, как кролики.

Я деловой человек: привык держать слово и контролировать сроки. Шесть месяцев истекли две недели назад. Я прислал Ирине цветы и пожелания всего самого лучшего, потому что в нашем возрасте уже не до трагических прощаний.

— Я сама скажу сестре о нас, — говорит Полина, присаживаясь на диван.

Пожимаю плечами. Не мне же говорить своей бывшей, что я сделал ребенка ее сестре. Надеюсь, что сделал.

 

Глава пятая: Полина

Семь месяцев спустя

Ребенок на мониторе УЗИ похож на маленького инопланетянина, который вот уже семь месяцев живет в моем животе, и с каждым днем все чаще и больше напоминает о себе. В основном болями в пояснице и отеками ног.

За все время беременности меня тошнило всего дважды. Первый раз на раннем сроке, около трех недель, кажется. Второй — в конце первого триместра. И на этом все. До четырех месяцев у меня даже живота не было видно, и я наслаждалась всеми прелестями жизни жены мужчины, для которого не существует слова «нет». И для которого, как женщина, не существую я. К счастью, потому что, хоть теперь мы видимся куда чаще, я так и не смогла к нему привыкнуть.

Мы спим в разных спальнях в противоположных концах дома. Я занимаюсь благотворительностью просто потому, что должна хоть чем-то заниматься. Но по большей части моя «работа» состоит в том, чтобы сопровождать его на важные мероприятия, изображать любящую жену и быть чем-то вроде яйца Фаберже, которое должно быть в коллекции роскоши любого состоятельного человека. Я — просто деталь, придающая правильный оттенок его статусу. Не считая того раза в гостинице, Адам больше ко мне не прикасался. Иногда мне кажется, что я ему так же глубоко противна, как и он мне, но я безумно рада, что все именно так: по крайней мере, теперь мне не приходится корчиться под пыхтящим мужиком и изображать удовольствие, а потом чувствовать себя так, будто меня изнасиловали овощной теркой.

— Это точно мальчик, — говорит Тамара Сергеевна, доктор, которая ведет мою беременность практически с первого дня. — Здоровый крепкий мальчик. Развитие по срокам. Думаю, к моменту родов будет около трех килограмм.

Мне не нравится тон ее последней фразы.

— У тебя узкий таз, Полина.

Тамара Сергеевна напоминает об этом почти в каждое мое посещение. Та же проблема была у моей матери, но и меня, и Иру мама родила сама. Если она смогла, когда медицина была не такой продвинутой, то и я смогу.

Меня наблюдают в лучшей частной клинике — Адам любит, чтобы у него все было высшего класса. Даже иголки, которыми в вены его инкубатора вкалывают витамины.

— Я предлагаю сделать кесарево сечение.

— Нет. — Я спускаю ноги на пол, морщусь от тянущей боли в пояснице и с минуту жду, пока пройдет приступ. Поднимаюсь, накидываю подарок Адама, о котором он вообще вряд ли догадывается — шоколадного цвета манто из соболя. На улице апрель, но снегопады заметают столицу еще яростнее, чем в зимние месяцы.

— Полина, у тебя могут быть разрывы.

— Мне плевать, я рожу сама.

— Я должна буду переговорить с Адамом, — говорит она, выразительно поднимая брови.

— Пожалуйста, наябедничайте ему, что я хочу родить без риска осложнений для его ребенка, — улыбаюсь так, чтобы она поняла — мне плевать.

— Риски минимальны.

— Но они есть, а порванную матку и промежность вы заштопаете, или мой муж сотрет эту клинику с лица земли.

Я выхожу на улицу, где уже ждет представительский внедорожник и водитель. Адам выполнил обещание, и теперь в нашем гараже стоят мой черный «Мазерати» и мой красный «Порше». Но права в том, что мне плевать. Оказалось, что у моей красивой роскошной жизни вкус пепла сожженных розовых фантазий.

По дороге домой я прошу водителя остановится неподалеку от парка: снег прекратился и мне хочется немного пройтись, подышать воздухом и размять ноги. Два охранника следуют за мной по пятам: раньше раздражали, а потом, когда пару месяцев назад на меня налетела какая-то ненормальная и собиралась что-то плеснуть в лицо только потому, что на мне шуба из натурального меха, я даже рада, что Адам подумал о моей безопасности.

У меня есть бумажный пакет с орехами, которыми я подкармливаю белок. Здесь они почти ручные и не удивительно, что такие упитанные.

— Полина? — слышу знакомый голос в спину.

На миг все внутри холодеет, но я умею владеть собой. И помню, что любое волнение может отразится на ребенке, поэтому выкраиваю холодную вежливую улыбку, поворачиваюсь и спокойно говорю:

— Привет, Ира.

Она изменилась со дня нашей последней встречи, когда сестра выставила меня за порог. Через пару недель после нашего разговора Ира вышла замуж за престарелого владельца известной ювелирной марки, а месяц назад я узнала из прессы, что она стала вдовой и единственной наследницей его немалого состояния. Она похудела, сделала что-то со скулами и прической, и теперь ее челюсть не хочется измерить линейкой. Кто-то явно работал с ней все эти месяцы, и весьма успешно, раз теперь моя сестра выглядит как фотомодель.

Я рада, что не сняла перчатки, и она по крайней мере не видит мои отекшие пальцы.

— Поздравляю, — говорит Ира, выразительно осматривая мой выпуклый живот под манто. — Адам наверняка без ума от счастья.

— Кто ты и что сделала с моей сестрой? — улыбаюсь я, потому что прежняя Ира знать не знала о существовании этого надменно-снисходительного тона. — Передай мои восхищения хирургу — ювелирная работа. Особенно нос.

— Передай мои восхищения Адаму, — вторит моим словам сестра, — ювелирная работа.

Она тычет взглядом в мой живот — и я инстинктивно прикрываю его рукой.

— Прими мои соболезнования, — напоминаю о ее трауре, хоть Ира одета совсем не как безутешная вдова. И точно не скрывает этого, но в прессе ее любят и закрывают на это глаза, потому что она ездит по стране и жертвует много денег на медицину, а недавно собственной рукой заложила камень в фундамент будущего реабилитационного центра для онкобольных детей.

— Может, посидим где-нибудь? — Ира нарочно оставляет без внимания мою попытку иронизировать. — Выпьем чаю со сладостями, вспомним прошлое. Мы же сестры, в конце концов.

Я не хочу пить с ней чай, я не хочу ее видеть и уже жалею, что не поехала сразу домой и вообще поддалась на разговор. Мы не виделись семь месяцев, и я не чувствовала себя обделенной любовью близких. После смерти мамы у меня осталась только Ира, но она всегда слишком преувеличивала свое значение в моей жизни. И так любила повторять, что заменила мне мать, что в конечном итоге я стала чувствовать себя обязанной по гроб жизни.

Есть еще отчим, отец Иры. У них с моей матерью была какая-то сложная история отношений, о которой она обещала рассказать, когда я стану «чуточку взрослее». Но не успела, потому что умерла внезапно и быстро, и единственное, что я помню с ее похорон: постоянный шепот о том, что бедняжка хотя бы перед смертью не мучилась. Но, наверное, было в нем что-то такое, раз мать решила дважды войти в ту же реку, вернувшись к первому мужу с чужим ребенком.

— Полина, ты что, испугалась? — Ира удрученно качает головой, но ее взгляд то и дело соскальзывает на мой живот. Она завидует — я чувствую в воздухе едкий вкус ее злости и отчаяния.

— Я обещала Адаму не задерживаться, — бессовестно вру я. — У нас сегодня намечается что-то очень романтическое.

— Очень интересно, как он может быть у «вас», если сегодня Адам приглашен на благотворительный вечер. Мой благотворительный вечер, — подчеркивает она. — Я лично уточнила у его секретаря, будет ли Романов присутствовать и, представь себе, он будет.

Если бы она ударила меня еще раз, или, еще лучше, отхлестала по щекам, как в тот день, мне было бы куда легче, чем сейчас. Потому что мы столкнулись всего на пару минут, а она уже бравирует тем, что я совсем ничего не знаю о своем муже. И делает это так запросто, словно фокусник, который довел до автоматизма трюк с кроликом и шляпой.

— Надеюсь, у вас не осталось общих тем для разговоров, — говорю я, но этот укол совсем ничего не значит в сравнении с ее затрещиной. — Всего тебе… всего.

Ни «лучшего», ни «хорошо», ни «доброго» у меня для нее нет.

Пытаюсь обойти ее, но Ира успевает остановить меня откровением:

— Я вернулась, чтобы забрать его, Полина.

Мне хочется зачерпнуть пригоршню снега и затолкать ей в самое горло, посмотреть, как она подавится собственным триумфом, как будет плакать из-за полного рта грязи. Но все, что я могу — просто повернуться и, изобразив недоумение, выслушать продолжение. Оно ведь должно быть, потому что с таким апломбом задел как минимум на целую мстительную речь.

— Я всегда любила его, и я всегда умела его прощать. Я прощу ему маленькое недоразумение, которое называется «брак с моей сестрой». Это просто дело времени. Ты же понимаешь.

— Так вот ради чего ты распилила нос? — пытаюсь защититься я.

— Адам не оставит тебе ребенка, — пришпиливает она, отбросив показную веселость. Под маской идеального макияжа и теперь почти идеальной внешности проступает истинное лицо женщины, которую я совсем не знаю. — Ты же понимаешь, да? Ты будешь около ребенка, пока Адам это позволит, а потом… Надеюсь, у тебя есть запасной план на ту жизнь, в которой у тебя не будет бездонного денежного мешка.

— Забавно, что именно ты называешь его денежным мешком, потому что мне привычнее «муж».

На самом деле мне никак не привычнее, потому что «муж» он только на бумажке, номинально и формально, и все наши супружеские отношения лежат в денежно-финансовой плоскости. Я вынашиваю ребенка, Адам делает все, чтобы я ни в чем не нуждалась. Но видимся мы, кажется, только раз в сутки, и все разговоры сводятся к обмену информацией: как я себя чувствую, как ребенок и что говорят врачи. Правда, пару раз он ездил со мной в больницу и даже присутствовал на первом УЗИ, но для меня это все равно ничего не значило.

— Ты была мне сестрой, Полина, — продолжает Ира. — Ты знаешь, что для меня значила, и…

— Замолчи, — пресекаю ее словесное недержание.

У меня тысячи слов для сестры, и как минимум пара историй об обратной стороне ее заботы, но я не выплюну эту мерзость. Я словно осьминог: ношу в себе чернильную дрянь, но все равно никогда не смогу использовать ее для защиты. Приходится проглатывать обиду и гнев, и они растекаются по горлу болезненными спазмами, стекают в легкие, заставляя меня судорожно вдохнуть морозный воздух. Живот сковывает, словно обручем, и я переминаюсь с ноги на ногу, чтобы хоть немного облегчить тонус. Это плохо для ребенка.

— Мне все равно, какой план ты придумала в своей альтернативной вселенной, Ира. — На этот раз слова звучат глухо и спокойно, я беру себя под контроль и даю обещание больше никогда не позволять ей доставать меня своим ядовитым жалом. — Оставь нас в покое.

— Тебя — запросто, но Адама и мальчика я заберу себе, потому что ты можешь быть кем угодно, но только не матерью.

Откуда она знает про мальчика?

Эта правда так внезапна, что я тут же забываю об обещании больше не поддаваться на ее укусы. И Ира видит это, потому что ее губы растекаются в победоносной улыбке.

О том, что у нас будет мальчик, знаю только я, мой врач… и, конечно же, Адам.

Они виделись? Уже?

— Еще увидимся, Полина.

Ира лениво чмокает воздух у меня за ушами и как бы между прочим смахивает с меха пару снежинок.

 

Глава шестая: Полина

Я никогда не жду Адама. Даже не знаю, в котором часу он обычно приходит и когда уходит. Мне не интересно, с кем он проводит время и как справляется со своими естественными мужскими потребностями — главное, что он не пытается потребовать от меня исполнения супружеского долга. Это было одно из моих условий, и он на удивление легко на него согласился. Но выдвинул встречное предложение: не совать нос в его личную жизнь и постель, не устраивать сцен ревности. Именно тогда я сказала ту идиотскую фразу, после которой мы с Адамом разбежались каждый по своим углам клетки. Я сказала: «Мне все равно, чей ты».

Но сегодня я даже не могу уснуть. Пытаюсь, но только ворочаюсь в постели, пока простынь и одеяла не собираются в ворох, который давит на меня с невыносимой тяжестью.

Выбираюсь из кровати, накидываю халат, отмечая, что стрелки на часах перебрались за полночь. Уверенно выхожу в коридор и иду в противоположную сторону нашего безграничного дома. У меня есть неприятное предчувствие, но я успешно от него отбиваюсь. Бывали случи, когда Адам задерживался допоздна, бывали даже, когда он совсем не приходил ночевать, но я уверена, что сегодня он, как обычно, уже спит. Потому что терпеть не может всякую пафосную благотворительность и уж точно просто не сможет клюнуть на Иру, даже если теперь она выглядит… конкурентоспособно.

Дверь его комнаты закрыта, и я останавливаюсь, чтобы выдумать причину, зачем пришла к нему в первом часу ночи. Не важно, просто скажу, что была у врача: он живо интересуется всем, что касается ребенка.

Толкаю дверь, но еще до того, как она полностью открывается, понимаю — Адама нет. В полумраке, почти наощупь, иду к кровати, забираюсь на нее с коленями и включаю ночник. На второй половине кровати дрыхнет его пес: бладхаунд по кличке Ватсон. Поднимает на меня свою вечно грустную морду, тянет лапой, как будто говорит: здесь моя территория. Это животное настолько флегма, что даже на улице редко лает. В этом они с Адамом идеально друг другу подходят: мой муж совершенно не пробиваем ни на какие эмоции. К счастью, его душа — последнее место в мире, куда я хочу заглянуть.

И так, Адама в комнате нет. И вряд ли благотворительный вечер растянулся в благотворительную ночь. Я какое-то время просто сижу на кровати, успокаивающе глажу живот и пытаюсь внушить себе, что если Адам и проводит время с какой-то женщиной, то это совершенно точно не может быть моя сестра. Просто не может и все. Но чем больше я уговариваю себя «принять» такую правду, тем сильнее и громче слова Иры. Я даже закрываю уши руками, хоть это никак не помогает — она словно вирус, который заразил мой мозг и его невозможно удалить.

Я беру телефон, полная решимости написать Адаму, что плохо себя чувствую и «волнуюсь за ребенка». Он приедет — в этом нет сомнений. Бросит все и приедет ко мне. Но в последний момент задерживаю палец над кнопкой отправки. И в конечном итоге сообщение так и остается в черновиках. Что я за мать такая, если буду прикрываться еще не рождённым ребенком?

— Мне плевать, где твой хозяин, — говорю в скучную морду хаунда. — Мне все равно, чей он.

Я хватаю с тумбочки книгу, которую он читает: это «Бойцовский клуб» Паланика. И в голове громко щелкает: я ведь люблю эту книгу, хоть ее вряд ли можно назвать «женской». И все же зачитала до дыр. «Если ты не знаешь, чего хочешь, ты в итоге останешься с тем, чего точно не хочешь», - очень хорошо подходит ко всем моим поступкам. Я всегда знала, чего хочу, и поэтому у меня есть все. Или практически все.

Я раскрываю книгу в том месте, где из нее торчит закладка, и начинаю читать, хоть знаю все события и даже целые абзацы почти наизусть.

Когда Адам придет, я просто скажу, что он может спать с кем угодно, но только не с моей сестрой, и обязательно расскажу, какой план по разрушению нашей семьи она вбила в свою злобную голову.

Но я понятия не имею, когда он приходит, потому что проваливаюсь в сон, а когда открываю глаза, то вижу Адама, спящим на соседней подушке. Пес чешется на полу — и этот звук будит нас обоих, потому что зрачки Адама «ходят» под веками, и он открывает глаза.

Одну бесконечно длинную, тягучую, словно подтаявшая карамель минуту, мы просто смотрим друг на друга. Я пытаюсь отыскать разумное объяснение, почему не услышала, как он пришел, не услышала шума, когда Адам раздевался, хотя у меня очень чуткий сон. И только спустя эту минуту до меня доходит, что я лежу, укрытая теплым одеялом, хотя совершено точно не укрывалась, когда садилась читать книгу с намерением дождаться мужа.

У него на лице столько родинок, что теперь, когда мы так близко, меня разрушает иррационально желание пересчитать все до единой. И начать с той, что чуть правее носа.

— Ты почти убрал бороду, — зачем-то озвучиваю очевидное. Хотя, та поросль на его лице с трудом тянула на право называться «бородой», но теперь остались лишь короткие волоски, обозначающие что-то близкое к «эспаньолке».

— Что ты делаешь в моей постели, Полина? — спрашивает Адам, откидывает одеяло и поднимается. Заводит руки за спину, вытягивает плечи, чтобы размяться после сна.

Забавно, а ведь я никогда не видела его почти голым. Если смотреть только сзади, то у него широкая спина, треугольником сужающаяся к талии, хорошая задница и мускулистые ноги.

— Где ты был? — спрашиваю четко и ясно.

Кажется, вопрос его обескураживает, потому что несколько секунд Адам смотрит на меня с удивлением, которое прячется между сведенными к переносице бровями. Потом ерошит волосы, прочесывая их пятерней, и говорит:

— Я работаю, Полина. Странно, что ты только теперь это заметила.

— Ты был на благотворительном ужине моей сестры! — Я должна хранить холодную голову, держать эмоции под контролем и ни на секунду не забывать, что мои нервы бьют по ребенку. Я осознаю это четко и ясно, но эмоции прут вперед, словно взявшие след гончие, и все мои «нельзя» тянутся волоком за их спинами.

— Да был, — не лукавит он.

— Господи, ты не мог бы… одеться?

— Полина, мы говорим по существу или не говорим совсем. Я был на благотворительном вечере твоей сестры, потому что мне нужно изредка посещать такие мероприятия. И раньше ты не возражала. Что изменилось?

— Ты с ней спишь? — Я не хочу отвечать на его вопросы, не хочу случайно выдать раздрай в душе. Меня скручивает в символ бесконечности от одной только мысли, что они могли спеться за моей спиной и уже готовят красивую совместную жизнь, где моего ребенка будет воспитывать моя бесплодная сестра.

Адам подходит к кровати, упирается коленями в матрац, и я невольно тыкаюсь взглядом ему в живот. У него косой шрам от аппендицита, и я фокусируюсь на нем, чтобы не поднять взгляд. Не могу смотреть на собственного мужа, как будто в голове горит огромное табло с красным предупреждающим знаком.

Но посмотреть на Адама все же приходится, потому что он наклоняется ко мне, опираясь на одни только кулаки, и все, что я вижу: его внушительный нос, который торчит из упавших на глаза прядей. Нос — и еще почему-то только один глаз, потому что второй спрятан челкой.

— Будь добра, напомни пожалуйста, на каком этапе наших деловых отношений мы согласовали список женщин, с которыми мне можно трахаться?

Господи, до чего же я глупо выгляжу! И этот его снисходительно-холодный тон, которым Адам будто сдирает с меня кожу. Я хочу вернуть время вспять и заклеить себе рот, чтобы не набрасываться с вопросами так по-детски глупо, в лоб. Хотя и тогда бы это вряд ли сработало. Я полностью отравлена словами Иры. Меня словно освежевали и отварили в змеином яде, пока он не пропитал меня насквозь.

Но я должна взять ситуацию под контроль. И для начала — перестать верить в Теорию заговора, согласно которой моя сестра и мой муж спелись у меня за спиной и уже готовят план, как отобрать моего сына.

Эта собственническая мысль глушит так сильно, что я на секунду теряюсь в реальности, ощущая тяжелый и стремительный приступ паники. Он словно скоростной экспресс мчит по моему позвоночнику, распиливая нервы и высекая искры на костях.

Они ведь и правда могут действовать заодно? Почему мне раньше не пришло это в голову? Ира знает, что я жду сына, и единственный человек, кто мог сказать об этом, кроме меня самой — Адам.

Я инстинктивно тяну подушку, закрываюсь ею, словно щитом, чувствую себя маленькой беспомощной девчонкой, которая бросила вызов великану. И мне совершенно нечем сражаться, у меня нет даже зубочистки, чтобы попытаться проткнуть его болевую точку. У меня есть лишь то странное чувство, которое сковывает руки на подушке, превращая ее в смертельное оружие, которым я прикончу любого, кто посмеет забрать у меня Доминика.

Мысль о том, что вот так, в серое утро апреля, в постели нелюбимого мужа я придумываю имя своему сыну, заставляет расслабиться. Как будто нервные клетки выстрадали тайм-аут, и все мое тело в одночасье расслабилось до болезненной беспомощности.

— Доминик, — произношу вслух — и Адам, наконец, трясет головой, чтобы убрать волосы с лица. Жест, который он делает неосознанно, привычка, о существовании которой я почему-то знаю.

— Доминик? — переспрашивает Адам.

— Так я назову нашего сына.

 

Глава седьмая: Адам

Полина улыбается.

Прекрасно осознаю, что эта улыбка не для меня, и это немного раздражает, потому что я до мелочей могу предсказать, что будет дальше. Она вынырнет из эйфории, поднимет голову, посмотрит на меня — и подожмет губы. Делает так постоянно: просто втягивает их в рот, прикусывая изнутри зубами, как будто боится, что потеряет важные слова или разболтает чужой секрет.

Так и происходит, только на этот раз она еще и остервенело цепляется за мою подушку, как будто я настолько ей омерзителен, что она готова отхлестать меня по лицу, которое не вписывается в ее представление о прекрасном.

— Доминик? — переспрашиваю я. — Почему не что-то более традиционное?

Я не думал о том, как бы хотел назвать своего сына. Наверное, если бы у меня была хорошая семья и отец, как пример для подражания, я бы дал сыну его имя, но я по паспорту «Александрович» только чтобы не было пустой графы. Смешно, что в самом важном документе в моей жизни нет ни слова правды. Меня нет, Адама Александровича Романова нет, есть лишь придуманное на скоро сочетание имени, фамилии и отчества. Жаль, что самая большая ложь моей жизни запятнает и моего сына.

— Тебе не нравится? — Полина выставляет иголки. — Твое имя тоже тяжело назвать традиционным.

Пожимаю плечами и иду к шкафу в поисках спортивной одежды: тридцатиминутную пробежку в моей жизни не заменит ничто, даже любопытство, что за бес вселился в Полину. Надеюсь, впрочем, она сама все расскажет. Сразу после того, как мы решим вопрос с именем.

Доминик… Я прокручиваю в голове, будет ли это созвучно с моим именем. Не то, чтобы очень, но вполне. И это тот вопрос, по которому мне не хочется спорить с Полиной.

— Пусть будет Доминик. — Плюхаюсь на кровать и быстро надеваю штаны, футболку и теплую толстовку.

— Даже не будешь спорить? — недоверчиво уточняет Полина.

— Ты его носишь, ты его мать, почему бы тебе не иметь право выбора имени?

Успеваю почувствовать затылком ее удивленный вдох и выдох и накидываю капюшон. Хочется оглянуться, увидеть, как преобразилось лицо Полины, но я всегда на страже собственного эго, которое явно подустало от ее судорожных попыток избегать встреч взглядами. Будь ее воля — Полина нахлобучила бы мне на голову мешок с прорезями для глаз и рта.

— Нам нужно поговорить. — Она вспоминает, зачем пришла, и когда я, не оглядываясь, иду к двери, громко требует: — Адам, нам нужно поговорить о моей сестре.

— У меня день по минутам расписан, Полина, и там нет «окна» для детских претензий. И оно появится не раньше, чем я получу внятный ответ, когда мы решили, что ты имеешь право вмешиваться в мою личную жизнь. Я не нуждаюсь в твоем одобрении и благословении. И еще кое-что…

Я все-таки поворачиваюсь, потому что говорить спиной — какая-то бессмыслица. Полина стоит на кровати на коленях и воинственно прижимает подушку к животу. Вряд ли она это осознает, но в последнее время я все чаще замечаю, как она поглаживает живот, как прикрывает его ладонями, когда чувствует беспокойство. Возможно, я преувеличиваю все эти «знаки», ведь мы не так часто видимся, но мне приятно осознавать, что у моего ребенка будет мать, которая готова его защищать.

Хотя, возможно, это просто плод моих болезненных детских фантазий, и я вижу лишь то, что хочу видеть.

— Я больше не хочу видеть тебя в моей постели. Для разговоров в твоем распоряжении весь дом.

Она явно думает, что у нее случился острый приступ звуковых галлюцинаций, потому что сначала мотает головой, а потом морщится и смотрит на меня с немым вопросом. И мы оба осознаем то, как намеренно болезненно я прошелся по ее самолюбию. Вряд ли в ее жизни были мужчины, которые брезговали ее телом в своей койке.

— У нас разные спальни, Полина. Пожалуйста, не забывай об этом.

На улице собачий холод, но я все равно не отказываю себе в выработанной годами привычке. Пробежка заряжает тело тонусом и проветривает башку.

Только в этот раз я едва «делаю» половину дистанции. Приступ острой боли застает внезапно, словно убийца из подворотни. Останавливаюсь, хватаю руками колени и трясу головой, как будто моя боль материальна и, если постараться, ее можно выдавить, как занозу. Ни черта не помогает: к боли добавляется вяжущий вкус во рту, как будто меня накормили могильной землей. И мир растекается из трехмерных форм, превращаясь в маслянистое пятно, тонким слоем размазанное по моей сетчатке.

Я иду домой почти наощупь, полагаясь только на память тела.

Первым делом — в душ, сунуть голову под теплую воду, попытаться расслабиться и вообще ни о чем не думать. Потом выпиваю две таблетки — мой «десерт» наоборот, потому что принимаю его перед основным блюдом.

И боль потихоньку гаснет, словно огонь на фитиле в луже расплавленного воска.

Через пятнадцать минут я собран и спускаюсь к завтраку, на ходу перечитывая сообщения. От Ирины — целая цепочка, штук десять точно, но я не хочу их читать. Может, позже у меня появится к ним хотя бы формальный интерес.

Когда вижу сидящую за столом Полину, мне хочется выйти и попробовать войти в столовую снова, потому что меня определенно вышвырнуло в какую-то альтернативную реальность. В моей Полина ни разу за все семь месяцев нашего брака не завтракала со мной. А еще не обедала и точно не ужинала.

Похоже, моя жена всерьез вознамерилась поиметь мне мозг.

С тех пор, как у Полины округлился и начал расти живот, она перестала носить свои сумасшедше обтягивающие платья и короткие юбки и перешла на более уютные вещи. Не то, чтобы мне не нравилось, как она выглядит — мне в принципе было все равно, главное, чтобы ее внешний вид не выходил за рамки приличия. Но сейчас я беру паузу, чтобы осмотреть ее с ног до головы. Она в каком-то светло-розовом свитере и джинсовом комбинезоне, который обтягивает ее живот. Два больших кармана «приклеены» по обе стороны «шарика».

Если бы мы были нормальной семьей, я бы мог подойти к ней, погладит живот, возможно, почувствовать, как в нем толкается мой сын. Сказать что-то ободряющее, чтобы она не чувствовала себя некрасивой из-за отекших ног и пары лишних килограмм, которых все равно не видно. Если бы мы были…

Но у нас деловые отношения, в которых нет места сантиментам, поэтому я просто сажусь за стол и спрашиваю:

— Ты сегодня решила побить рекорд и сделать множество вещей, которые раньше не делала?

— Я сказала, что нам нужно поговорить, и мы поговорим.

Вот так запросто она берет меня за руку и выталкивает в прошлое, на семь месяцев назад, когда перелетела океан, чтобы заявить о своих намерениях: открыто и предельно честно. Похоже, это ее стиль поведения: брать свое любой ценой.

У меня до сих пор немного побаливает голова, и я с трудом улавливаю вкус бекона на языке, поэтому предпочел бы завтракать в тишине, но понятия не имею, как избавиться от Полины, когда она прет, как танк.

— Слушаю. — На всякий случай бросаю взгляд на часы, чтобы она понимала — я не буду бесконечно выслушивать ее обиды.

Полина делает глоток сока, подбирается и немного затягивает паузу, явно настраиваясь на разговор.

— Я вчера встретилась с Ирой. Случайно. В парке.

Странно, что только вчера, потому что Ирина вернулась в столицу еще две недели назад и развила такую бурную деятельность, что об этом не знает только слепой и глухой.

Полина вкратце — прямо хочется ее похвалить за то, что не рассусоливает — передает суть разговора. Я не перебиваю, даю закончить, мысленно делая пометки для будущего разговора с Ириной. Например, о том, какого хрена она внушает моей беременной жене мысль о том, что я собираюсь забрать ребенка.

— Это все? — уточняю я, когда Полина замолкает. Она взволнована: когда снова прилипает губами к стакану, я слышу отчетливый стук зубов о хрусталь.

— По-твоему, этого мало? Как ты думаешь, каково мне было: целую ночь сидеть и думать о том, что ты где-то трахаешься с моей сестрой, а в перерывах между забегами вы радостно обсуждаете, как и куда меня вывезти, чтобы не мешала вашей идиллии с моим ребенком!

Я где-то даже понимаю, почему она так злобно огрызается, но на всякий случай охлаждаю ее коротким и емким:

— Перестань орать. Или на этом разговор будет окончен.

Полина медленно и выразительно проглатывает обиду, но молчит, и только бешено дрожащая артерия на шее выдает ее злость. Возможно, со временем, я научу жену слушать и слышать, и не делать выводы наперед, считая, что все люди вокруг существуют только для того, чтобы она героически превозмогала понаставленные ими преграды.

— Я не собираюсь обсуждать с тобой свою личную жизнь, будет ли она касаться твоей сестры или других женщин. Хочу, чтобы ты хорошенько раз и навсегда это запомнила. Иначе я начну думать, что мой деловой партнер собирается иметь меня в обход договора.

— Может, хватит каждый раз тыкать меня носом в наше соглашение? — хмурится она.

— «Хватит» случится только после того, как ты выучишь правила игры.

Она долго думает, но в итоге выдает короткое и сухое: «Хорошо».

— Дальше: если я не хочу обсуждать с тобой своих женщин, то можешь быть уверена — точно так же я не обсуждаю со своими женщинами мою жену и судьбу моего ребенка. — Я не представлю нормального мужика, который бы так делал, но, похоже, в ее прошлом были именно такие «мужчины». — Я не собираюсь забирать у тебя ребенка и никогда не собирался. Если бы мне был нужен инкубатор, я бы воспользовался услугами соответствующих женщин. Ты меня целиком и полностью устраиваешь в роли жены, и я думаю, что ты так же будешь хорошей матерью Доминику.

Странно, как быстро я привык к необычному имени. И еще более странно, что стоит мне его произнести, как Полина волшебным образом расслабляется. К щекам приливает румянец, рука опускает на верх живота, поглаживает круговыми движениями. Не тороплю, потому что и самому интересно наблюдать, как происходит их безмолвное общение.

— Спасибо, Адам, — говорит она и на этот раз смотрит прямо мне в глаза. Даже не щурится, как обычно. — И извини, что забыла, где мое место.

Я бы даже поверил, что вот этот странный привкус в ее голосе — самая настоящая обида, но меня останавливает холодный взгляд. В самом деле, это же Полина, которая сама предложила сделку.

Но раз уж мы все равно разговариваем, а у меня еще целых десять минут, то самое время затронуть еще одну тему.

— Я говорил с Тамарой Сергеевной. Она обеспокоена тем, что ты продолжаешь настаивать на естественных родах. — Вчера я битых полчаса выслушивал, что у Полины узкий таз, и несмотря на то, что ребенок не очень крупный, почти наверняка у Полины будут разрывы.

— Я не хочу, чтобы моего сына доставали, как киндер-сюрприз, — упрямо говорит Полина. — Мне плевать на разрывы, естественные роды — самые правильные роды. В конце концов, тебя не должно волновать, что будет у меня между ног.

Киваю просто чтобы не обострять, но все равно собираюсь контролировать ситуацию и, если врач скажет, что кесарево необходимо, я собственными руками уложу Полину под наркоз.

 

Глава восьмая: Адам

Я звоню Ирине только вечером, весь день игнорируя ее звонки и сообщения. Она всегда была очень сентиментальной, выставляла все чувства напоказ так естественно, словно просто не знала, как и куда их прятать. И мне в некоторой степени даже нравился такой эмоциональный эксгибиционизм.

Но сегодня я все-таки чертовски на нее зол и нарочно выдерживаю паузу.

Две недели назад она позвонила мне и с какой-то сумасшедшей радостью сказала, что только что сошла с самолета и хочет встретится. Не помню точно, что еще она добавила к этому «встретится», но я как-то сразу понял, что она точно не хочет ностальгировать о прошлом за чашкой чая. Сказал, что свободен вечером, она сама назвала адрес, и через пять минут после того, как я переступил порог ее квартиры, мы уже валялись в кровати, сцепившись, как две змеи.

Я мужчина, у меня есть потребности, но в моем возрасте уже не интересно снимать девочек из эскорта, а к соскам из ночных клубов я вообще испытываю стойкое отвращение. С Ириной все иначе: она смотрит на меня так, словно я — Аполлон. И она не устраивала истерику по поводу того, что в итоге ее сестра стала моей женой. Мы оба сделали вид, что прошлое осталось в прошлом, и теперь можем просто встречаться время от времени, ни на что не претендуя.

Хотя, конечно, меня немного напрягает, что она — сестра моей жены. И совершенно ясно, что эти отношения долго не протянут.

— Что-то случилось? — обеспокоенно спрашивает Ирина, отвечая на мой звонок после пары гудков. — Ты не отвечал на мои сообщения.

— Я заеду через час, ты свободна?

— Ты же знаешь, что для тебя я сбегу даже из ада.

Конечно, я знаю.

Как знаю и о ее зависимости от меня, которую ничем не могу объяснить. Только той самой химией, которая называется «любовью». Ирина умная, обаятельная, знает, когда лучше промолчать, а когда стоит сказать свое слово. Я бы сказал, что она — моя вторая половина, настолько все в ней гармонично и соответствует моим требованиям к женщине. И ей плевать на мой большой нос и смешные уши. Но с ней пусто. Хорошо, спокойно, глухо. Как будто пью газировку после мятной жвачки: просто безвкусная вода, которая щиплет язык.

Я приезжаю к ней около семи. Ирина встречает в почти прозрачном пеньюаре, но если во мне что-то и шевелится, то точно не член в предвкушении секса. Сегодня — нет. И, вероятно, «нет» будет всю следующую неделю. После рассказа Полины чувствую себя трофеем, который моя бывшая решила во что бы то ни стало отвоевать.

— Я просто поговорить. — Отвожу ее руки, пресекая попытку меня обнять.

Ирина сразу понимает, что лучше не настаивать, поэтому жестом приглашает в гостиную, а сама скрывается в спальне. Возвращается через минуту уже в дорогом атласном халате и садится напротив меня в кресло. Теперь нас разделяет странного вида кофейный столик, наверняка сделанный по дизайнерскому эскизу. У нее здесь почти все дизайнерское, необычное. Понятия не имею, как она живет среди странной мебели и скульптур, потому что на меня это вычурная роскошь и экспрессия давит, словно могильная плита с лейбом от известного дома моды.

— Полина нажаловалась, — первой начинает Ирина.

— Что за херню ты ей рассказала? — Я намеренно груб, потому что есть вещи, которые буду оберегать ото всех, даже от, возможно, единственной женщины в мире, которая меня искренне любит.

— Только обозначила ее перспективы.

— По какому праву?

Ирина прищуривается, облизывает губы и тянется, чтобы взять из вазы сигареты. Она сказала, что начала курить «недавно», но я примерно догадываюсь, что послужило причиной появления вредной привычки.

— Потому что ты все равно не будешь с ней счастлив. Я это знаю, ты это знаешь, и, поверь, Полина тоже в курсе, потому что обеспечение твоего счастья точно не входит в список ее забот. Она просто захотела тебя, как капризный ребенок. Как только родится ребенок, Полина сбежит к своему Глебу, тем более, что теперь он совершенно свободен. Ты правда хочешь жить с женщиной, которая будет вонять другим мужчиной?

— Поосторожнее с выражениями — ты говоришь о моей жене и матери моего ребенка, — предупреждаю я.

— Я говорю о своей сестре, которую вдоль и поперек знаю с самого ее рождения. Она переступила через меня, Адам, и переступит через тебя, когда наметит другую цель.

— Это не твое дело. Ты не будешь лезть к моей жене, Ирина. Если узнаю, что тебя видели в радиусе ста метров от нее, я забуду о нашем отличном сексе и трех годах хороших отношений, и сделаю так, что ты будешь рада вернуться на историческую родину своего покойного мужа.

— Был? — переспрашивает она, и сигарета нервно «танцует» в ее тонких пальцах.

Почему-то в голову лезет утро, Полина и чайная ложка в ладони. У нее тоже были тонкие пальцы, а теперь они опухли, и когда Полина замечает это, то всегда прячет ладони в карманы или просто сжимает кулаки. Перестала носить даже любимое кольцо с бриллиантовой пантерой и коротко остригла ногти.

Не дождавшись ответа, Ирина встает, оставляя тлеющую сигарету в пепельнице, и подсаживается рядом.

— Прости, Адам. — Она правда сожалеет — я слишком хорошо ее знаю, чтобы отличить правду от лжи. — Ты знаешь, как это непросто для меня. Я ревную. Потому что ты там, с ней, у вас будет ребенок, а у меня…

— Я помню.

В одну из наших прошлых встреч Ирина рассказала, что пыталась лечиться, но врачи обнаружили у нее какое-то женское заболевание и поставили неутешительный диагноз. Семь месяцев назад я не ошибся, выбрав другую сестру.

— Люблю тебя очень, оттого и бешусь, — уже шепотом, куда-то мне в шею, говорит она, протягивает руки к пуговицам на рубашке, но я ловлю ее запястья.

— Я заехал только, чтобы решить этот вопрос.

Она послушно опускает руки и дает мне самому закрыть за собой дверь.

Как только выхожу на улицу, сразу звоню охраннику Полины (одному из двух) и даю указания пристально следить за всеми, кто с ней будет контактировать.

На самом деле идиотская ситуация, потому что они ведь сестры и должны общаться друг с другом, потому что кроме Ирины у моей жены больше никого нет. Только отчим, о котором она сказала всего четыре слова: «Не хочу о нем говорить». И так получается, если сестра выпадает из этой обоймы, то мы с Домиником… ее единственная семья.

Не знаю, почему эта мысль вдруг поражает меня так глубоко, что сверлящей болью зудит в голове до самого дома. Обычно я не возвращаюсь так рано, нарочно нахожу кучу дел, чтобы приехать, когда Полина уже наверняка будет спать. Но сегодня мне нигде не хочется быть. Как будто я кучу лет плавал в океане, как бутылка без послания, и меня вдруг жестко прибило к берегу.

Телефонный звонок застает уже на пороге. Это моя секретарша, и, если она звонит через два часа после того, как я ушел, значит, что-то важное. Даже догадываюсь, о чем пойдет речь. Догадываюсь, и прежде чем ответить на удачу скрещиваю в кармане пальцы. Детская привычка: делал так всегда, когда в детский дом приезжали усыновители. До последнего верил, что кто-то захочет взять Чебурашку вместо очаровательной девочки с бантиками или конопатого мальчишки. Потом перестал верить, и когда приезжала очередная пара просто сбегал так далеко, что меня сутки не могли найти. Прятался где-нибудь и просто выжидал. Но все равно продолжал держать пальцы скрещенными, даже когда растерял всю веру.

— Адам Александрович? Я только что получила письмо…

В двух словах секретарша рассказывает, что доктор Берр все-таки согласился меня проконсультировать и нашел окно в своем графике. Правда, только через шесть недель, но я рад и этому. Я был у многих ведущих специалистов, и все в один голос твердили, что если кто и в состоянии вытащить эту хрень из моей головы, то только он.

Меня беспокоит только то, что Полину придется оставить одну за две недели до родов.

Вхожу — и Ватсон лениво поднимается на лапы, трусит ко мне, чтобы сразу уронить морду в ладони. Вот кто всегда рад меня видеть. Собачья любовь — самая искренняя, потому что бескорыстна и безусловна.

Я глажу его крупную голову, и Ватсон хватает меня за рукав пальто, тянет к двери, напоминая, что в последнее время я редко беру его на прогулки. Успеваю снять с крючка поводок и как раз застегиваю карабин на ошейнике, когда в гостиной появляется Полина. Она идет из библиотеки, замечает меня. Секунду мы смотрим друг на друга, как два вора, случайно сомкнувшие пальцы на одной драгоценности.

— Привет, Адам, — здоровается она, глядя точно не выше моих колен. И торопливо, насколько позволяет ее положение, идет к лестнице.

— Полина, нам нужно кое-что обсудить.

Я практически чувствую, как она напряженно вытягивается в позвоночнике, но терпеливо ждет продолжения. Она выглядит как человек, который морально готов выслушать смертный приговор, но держится из последних сил. Наверное, так же выглядели все королевы, когда пытались держать голову ровно, чтобы не мешать палачу делать его ремесло.

— Мне нужно будет уехать в первых числах июня. Это… по работе. — Она последний человек на свете, которому я бы сказал о своих проблемах, хотя перспектива овдоветь в обозримом будущем наверняка подняла бы ей настроение. — Меня не будет три, может быть, пять дней. Я вернусь до родов, но, если ты хочешь — я останусь.

Херня какая-то, если честно. Мы не делали ничего из того, что делают нормальные парочки: не ходили на курсы для родителей, не посещали уроки партнерских родов, а я вдруг решил, что она может захотеть пройти через роды вместе со мной. Но если бы Полина сказала «да» — я бы плюнул на все. Потому что я — ее семья, даже если эту семью хочется видеть пять минут в год и то по скайпу.

— Нет необходимости менять планы, — отвечает она.

Кто бы сомневался, в самом деле.

— Спокойной ночи, Полина.

Она с облегчением переводит дыхание и скрывается на лестнице.

 

Глава девятая: Полина

После утреннего разговора с Адамом я весь день хожу будто стукнутая. Это слэнговое словечко как нельзя лучше характеризует мое состояние. Все, на чем пытаюсь сосредоточиться, валится из рук, в голове окопались его слова о том, что я буду хорошей матерью Доминику. Как будто он знает что-то такое, чего не знаю я сама. Как будто у Адама есть машина времени, потому что в тот момент, когда он произносит эти слова, в его голосе нет ни намека на сомнения.

Как он может быть так безоговорочно уверен в том, в чем сомневаюсь я сама?

Сомневаюсь каждый час каждого дня, и чем ближе роды, тем более гнетущими становятся эти сомнения. Я же ничего не знаю о воспитании детей! За эти семь месяцев перечитала уйму книг, подписалась на десяток форумов, но чем больше узнаю о материнстве, тем сильнее осознаю — я вообще ничего не знаю. Это все равно, что начитаться о дайвинге и нырять с аквалангом, зная о плаванье лишь голую теорию.

Адам возвращается рано, и я ужасно боюсь того, что не смогу держать себя в руках, схвачу его за воротник пальто и буду как девчонка вымаливать поделиться волшебным секретом уверенности в завтрашнем дне. К счастью, мы как всегда ограничиваем общение согласованием деталей, как и положено деловым людям, а потом я просто сбегаю, счастливая, что этот бесконечный день, наконец, закончится.

Утро субботы серое и хмурое, вчерашние снежные тучи превратились в дождливые облака, и только благодаря этому мне удается поспать хоть пару часов. В груди почему-то ноет странная тревога и тоска, хоть к этому нет никаких предпосылок. Как бы странно это ни звучало, впервые в жизни я чувствую себя полностью защищенной, даже если Адам защищает не меня, а всего лишь свои «инвестиции».

Спину ломит невыносимо, поэтому я минимум час просто лежу в теплой ванной, пока спазмы, наконец, не успокаиваются. Переодеваюсь в домашний шерстяной костюм цвета одуванчиков и потихоньку, чувствуя себя уткой, вразвалку спускаюсь по лестнице.

Надеюсь, Адам нашел себе занятие на выходные, потому что я не хочу его видеть. Не потому, что мне это неприятно, а потому что тоска проросла глубоко в груди и теперь распускает корни по всему телу, провоцируя разреветься от малейшей ерунды. Хороша же я буду, опухшая, с синяками под глазами, в слезах и соплях. Особенно на фоне внезапно превратившейся в королеву Иры.

«Пожалуйста, пусть его не будет…» — упрашиваю я сама не знаю кого или что, но мои надежды раскалываются о лай Ватсона и попытки Адама его утихомирить. У Адама красивый голос: спокойной, уверенный, по-мужски тяжелый и немного хриплый баритон. Если закрыть глаза, то к такому голосу можно легко дорисовать красавчика с внешностью Джерарда Батлера, например.

Но когда-то нужно прекращать отворачиваться. Мы собираемся воспитывать общего ребенка, для счастья которого нужно будет постараться изображать счастливую семью.

Спускаюсь по лестнице и застаю Адама насквозь мокрого после пробежки. Его неизменная привычка, которой не мешает ни дождь, ни снег, ни жара. Он как раз снимает толстовку, потом заводит руки за спину, тянет прилипшую к лопаткам футболку и стаскивает ее через голову. У него даже на спине куча родинок. Как будто судьба нарисовала на его теле карту звездного неба.

Я тихонько стою у подножия лестницы в надежде, что Адам меня просто не заметит и уйдет. Но он энергично просушивает футболкой волосы, встряхивается и включает телевизор, выбирая какой-то музыкальный канал. Еще одна его привычка: Адам не любит тишину.

Пока я придумываю план безопасного отступления, Доминик во мне решает устроить утреннюю зарядку и ощутимо толкается прямо под ребра. Невольно охаю, одной рукой хватаюсь за поясницу, а другой прикрываю рот. Поздно — Адам поворачивается, замечает меня и быстрым шагом сокращает расстояние между нами.

— Что такое? — первый обеспокоенный вопрос.

Он правда очень высокий. И чертовы родинки рассыпаны по всей безволосой груди, в которую я как раз упираюсь носом. Зачем подходить ко мне так близко? Зачем окунать меня в этот… странный запах.

— Ничего, просто Доминик решил размять ручки и ножки, — бормочу я.

Ничего не получается: его вдруг слишком много. Адам везде, даже у меня в ноздрях.

Он потный после пробежки, и я готовлюсь, что меня вот-вот вырвет, но это что-то другое. Что-то, что берет меня за шиворот и толкает вперед, подначивает зарыться носом ему в ключицу. Отчаянно сопротивляюсь идиотской прихоти. Это наверняка шалят гормоны, те самые причуды, которые случаются у всех беременных. До сих пор мне не хотелось ни экзотических фруктов, ни странных сочетаний продуктов, я никак не реагировала на запахи. Но, похоже, организм решил сыграть со мной злую шутку, «придумав», что запах потного мужчины — это панацея для моего успокоения, потому что тревога просачивается сквозь кожу невидимыми мыльными пузырями.

— Как это? — слышу голос у себя над головой, но продолжаю смотреть на крупную родинку чуть выше солнечного сплетения. — Больно?

— Нет, нет. — Энергично трясу головой.

«Пожалуйста, уйди, — мысленно упрашиваю его. — Пожалуйста, выйди из моего личного пространства, забери себя из воздуха, которым я дышу. Пожалуйста… Пожалуйста…»

Я вижу только его руки и обручальное кольцо на безымянном пальце, которое он никогда не снимает. Слышу, как Адам сглатывает наверняка еще кучу вопросов.

Зачем тянусь к его рукам?

Пальцы дрожат, потому что за эти семь месяцев наш максимальный физический контакт был в плоскости светских раутов, где я просто держала его под руку. И никогда — кожа к коже.

Я прикладываю его ладонь к животу, вздрагивая от ее внезапной тяжести.

Это тоже выход за пределы деловых отношений? Он снова меня отчитает?

Но когда Доминик энергично «бодается» пяткой — думаю, что пяткой — Адам с шумом выдыхает, ведет ладонью ниже, безошибочно угадывая, где его сыну захочется постучаться в следующий раз.

И пока Адам «играет» с сыном в прятки, я украдкой поднимаю голову.

Пара капель стекает с его челки прямо мне на нос, так что я невольно фыркаю, как кошка, которой дунули в усы. Губы Адама медленно растягиваются в его фирменную улыбку во весь рот, когда мы оба чувствуем еще один удар, на этот раз почти вкрадчивый, сонный.

— Часто он так делает? — спрашивает Адам, и теперь уже мне не по себе от того, что он нарочно избегает контакта взглядами, смотрит только на свою ладонь у меня на животе.

— Почти все время.

— Точно не хочешь, чтобы я…

Он не заканчивает, потому что мы оба слышим одно и то же имя из динамиков телевизора, и оно разрывает нас надвое, словно чужеродные формы жизни, которые не могут существовать в одной вселенной.

Глеб Андреев.

Тяжесть появляется так внезапно, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить Адама за руку. Как будто мне на макушку положили частицу бога, и она вот-вот прожжет череп насквозь, просочится в позвоночник и пробьет пол под ногами.

Адам знакомым жестом причесывает мокрые волосы пятерней. Замечаю, как он секунду смотрит на влажную ладонь, которой только что гладил меня по животу. И поворачивается, чтобы вернуться в гостиную. По пути подбирает с пола мокрые вещи, оставляя после себя небольшие лужицы. Замирает напротив экрана, где как раз показывают фрагменты интервью с Глебом. Ведущая восхищается тем, что его новый альбом получился таким сентиментальным и проникновенным, будто он хотел объяснится в любви той самой, единственной. Звучит, как издевательство, потому что он только недавно стал холостяком и вряд ли успел с головой нырнуть в новые отношения. Хотя, это же Глеб.

Господи, это ведь Глеб. С его короткими соломенными волосами, голубыми глазами и татуировками. На него можно бесконечно любоваться, словно на музейный экспонат, словно на лекало для идеального мужчины.

Я непроизвольно делаю несколько шагов вперед, вслушиваюсь в знакомый голос, от которого гортань сводит невыплаканными слезами. Что он такое говорит? «Каждая песня — это признание, — с видом, будто на исповеди, признается Глеб. — Я только надеюсь, что она их услышит и поймет, как я сожалею… обо всем». «Обо всем? — переспрашивает ведущая и от нетерпения получить шокирующее признание, наклоняется вперед, изображая шок на камеру. — О ком речь, Глеб? Неужели сердце первого красавчика нашей эстрады уже давно занято?» «Никаких подробностей, — отвечает он. Но когда камера фокусируется на его лице, говорит, будто шепотом: — Я скучаю, Пчелка».

Нет, нет, нет…

— Пчелка? — Адам выглядит безразличным, но явно ждет мою реакцию.

Минуту назад мы словно стояли на одной льдине, а теперь лед треснул и нас стремительно несет в противоположные стороны, даже если расстояние между нами — десяток шагов.

— Он сказал, что о нас не должны знать, — разрывает меня признание. Адам сам зацепил. сам захотел узнать, почему я пришла к нему в тот день, почему продалась, словно шлюха, человеку, которого никогда не захочу видеть второй половине постели. — Он же популярный певец и у него есть определенный имидж, которому не пойдут на пользу романтические отношения. Мы встречались тайно. А потом я увидела его с той… протухшей… Они сидели в кафе, и он чуть ни ноги ей целовал. Я поверить не могла, думала, это просто какой-то розыгрыш. Позвонила, а Глеб сказал, что ему только что удалили зубной нерв и он несколько дней вообще не будет вылезать из квартиры, чтобы не попадаться на камеры с опухшим лицом. Я стояла напротив витрины кафе, смотрела, как он улыбается своей любовнице и врет мне про зуб. — Хочу остановиться, но уже не могу. Боль сдирает кожу ржавым ножом прошлых обид. — Я зашла туда. Встала прямо перед ними и устроила сцену. Вылила на ужасную прическу его мартышки воду из вазы, и все ей рассказала про нас. А потом сбежала. В аэропорт. И приехала к тебе.

Адам вертит в руке пульт, продолжает разглядывать Глеба на экране. На лице моего мужа снова ни единой эмоции. Он словно робот, в которого забыли вставить модуль эмпатии. Я не знаю ни одного человека, кто бы умел быть таким безразличным просто по щелчку пальцев.

Муж подходит ко мне, вкладывает пульт в беспомощную ладонь.

— Мне плевать, Полина. Хочешь в его постель — вперед, но только после того, как родится мой сын.

Мне так сильно хочется его ударить, что пустой ладонью приходится вцепиться в штанину. Он словно уверен, что я побегу к Глебу, в голосе нет ни намека на сомнения. Как в тот раз, когда назвал меня хорошей матерю Доминику. Адам просто откуда-то знает: я могу сорвать голос до хрипоты, доказывая, как он не прав, но он все равно останется при своем мнении. Словно разница в возрасте дает ему право быть умнее и видеть наперед то, что даже для меня загадка.

Но я обманываю себя. Вру и ненавижу за приступы слабости, потому что я хочу к Глебу. Хочу просто отыскать кнопку паузы на телевизоре и запечатлеть любимое лицо на весь экран. Я люблю его и ненавижу, и желаю, чтоб он провалился, но в эту минуту знаю, что хотела бы никогда не увидеть его в том кафе. Хотела бы и дальше жить в неведении, еще хотя бы пару дней.

— Мы не обсуждаем нашу личную жизнь, — возвращаю Адаму его же слова, но он просто отворачивается и исчезает на лестнице.

 

Глава десятая: Полина

В середине мая мы с Адамом приглашены на благотворительный вечер одного детского фонда.

До родов чуть меньше месяца и я все больше напоминаю глобус на ножках. Разглядываю себя в зеркале и хочу стереть лицо, которое там вижу. Доминик теперь толкается даже посреди ночи, и я плохо сплю. Тревога становится такой сильной, что приходится подолгу лежать в огромной постели, пытаясь уснуть. Дошло до того, что я стащила туда все подушки, какие только нашла в доме, чтобы не чувствовать себя горошиной, которая катается по бездонной миске.

Но хуже всего стало именно вчера. Я проснулась посреди ночи, потому что показалось — в комнате кто-то есть. Помню только еле-еле нащупала кнопку ночника, но сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

«Грязная маленькая Полина…» — шепчет из угла безликая пустота — и едва успеваю сбежать из собственной комнаты.

Он нашел меня и здесь.

Середина ночи меня бьют жуткий озноб и паника. Несмотря на запрет, иду в комнату Адама, потому что не хочу быть одна. Я боюсь упасть, оступиться и снова с головой уйти в воспоминания, из которых мне больше никогда не вынырнуть.

Половина четвертого, но комната мужа пуста, без намека на то, что он вообще был здесь.

Потому что я знаю, где он.

Знаю, с кем.

Слышу, как он приносит ее запах: слива с ванилью, густой бергамот со смородиновым соком.

Со мной определенно что-то происходит, потому что я даже прошу нашу помощницу сменить кондиционер для белья и лить его больше. Не хочу, чтобы в моем доме был запах Иры. Не хочу, чтобы он был на моем муже. Но этой мерзкой смородиной пропахло все, даже наполнитель в его подушках — вчера я порвала их все, выпотрошила на кровать огромной бесформенной кучей. А напоследок нашла в шкафу Адама футболку, на которой — господи, помилуй! — даже после стирки остался его запах со вкусом ладана.

И украла ее, словно сокровище из Соломоновых копей. Вернулась к себе, забралась в постель, сгорая от стыда и ужаса за сделанное, и уткнулась в нее носом. Кажется, уснула через минуту.

Утром Адам ни слова не сказал о беспорядке в его комнате, а я надежно спрятала свое «сокровище».

Это просто гормоны, естественный химический процесс организма, чтобы самка «правильно» реагировала на самца, чье потомство носит под сердцем. Я даже нашла несколько статей о подобных странностях и целую тему на форуме для мамочек. И немного успокоилась.

Но я ума не приложу, как проведу с Адамом целый вечер.

И мне противно, что я выгляжу… вот так. Даже макияж от профессионального визажиста выдает и синяки под глазами, и отеки на скулах.

Я спускаюсь вниз, придерживаясь за перила, краем уха слышу, как Адам говорит по телефону. Кажется, снова его работа. В душе просыпается надежда: может быть, что-то срочное и он все отменит? Увы, нет.

Адам осматривает меня с ног до головы, говорит, что я хорошо выгляжу и мне идет этот костюм, хоть мы оба знаем, что это не так. Он снова немного отпустил бородку, завел привычку носить черные рубашки под черные костюмы и не изменяет «скелетонам» от Мориса Лакруа. И я понятия не имею, откуда знаю все эти детали, ведь мы точно не стали видеться чаще.

Всю дорогу я с ужасом жду, что он поинтересуется о беспорядке в его комнате, но Адам просто молчит и смотрит в окно, только несколько раз морщится, как от уколов головной боли. Я хочу спросить, что с ним, но боюсь напороться на встречный вопрос.

— Мы появимся, сделаем пару снимков и уедем, — обозначает план Адам.

Я с облегчением благодарю его, ссылаясь на боли в пояснице. Он обнимает меня за талию, притягивает к себе. Широкая ладонь накрывает почти всю поясницу. Пальцы, чуть надавливая, массируют именно там, где тянет сильнее всего. Почти теряюсь в догадках, что это за нежности, но потом замечаю шайку фотографов, уже взявших нас на вооружение, и «надеваю» дежурную улыбку. Мы даем себя сфотографировать, позируем, прекрасно зная, что либо сделаем это добровольно, либо нас все равно отснимут, но те фотографии будут просто концом света.

Примерно через полчаса, за которые успеваем дать два коротких интервью, изображая счастливое семейство, Адам сажает меня за столик, наклоняется к виску, шепчет:

— Еще пятнадцать минут — и можно сбежать.

— Хочу домой, — жалуюсь я. Сама себя ненавижу, что раскисла, но мне противна эта разноцветная шумиха.

Протягиваю руки, чтобы поправить ворот его рубашки — сегодня он без галстука — и случайно задеваю подушечками пальцев кожу в том месте, где дрожит артерия. Ладонь щиплет от желания провести по его шее всей пятерней, своровать его запах, чтобы он остался со мной даже когда Адам уйдет на какую-то десятиминутную конференцию.

Что, интересно, он скажет, если я это сделаю? «Не нарушай договор, Полина?»

Узнать это не суждено: я даже успеваю поднять ладонь выше, но Адама уже зовут — и мои пальцы смыкаются на пустоте. Вздрагиваю, вдруг осознавая, как глупо выгляжу со стороны, как это жалко: пытаться притронуться к мужчине, который даже не скрывает, что ходит к любовнице — и у них это явно надолго.

— Эй, Пчелка, — слышу знакомый голос. — Ты реально беременная!

Это Глеб, и прежде, чем посмотреть в его сторону, беру со стола бокал с минералкой, чтобы запить липкий вкус паники на языке. Андреев обходит стол, отодвигает стул спинкой вперед и седлает его, словно коня. Блестящим взглядом изучает меня, как статую в музее мадам Тюссо, и выдает:

— Слушай, Пчелка, ты поправилась.

Если бы у меня была волшебная пыль, которая помогает исчезнуть, я бы использовала весь ее запас, чтобы раствориться, стать призраком и убежать в такую даль, где не буду слышать даже собственные мысли. Так невыносимо тяжело сидеть всего в метре от человека, которого я беззаветно боготворю и который смотрит на меня с превосходящей снисходительностью. Я словно увязшая в меду муха, которую может спасти только пинцет в его руке, но Глеб и не думает пускать его в ход — просто разглядывает меня, чуть склонив голову набок.

У него хороший загар, явно не из солярия, легкая светлая небритость, скорее намек на брутальность. Сегодняшнее мероприятие предполагает строгий дресскод, так что Глеб тоже в костюме: темно-серый приталенный пиджак ему очень к лицу, а белая рубашка оттеняет карамельный цвет кожи. Я знаю, что не должна так на него пялится, но не могу себя превозмочь. Он всегда так на меня действовал, с первого дня нашего знакомства. А ведь я даже не знаю наизусть ни одну из его песен, потому что — в этом я могу признаться — поет он откровенную попсовую чушь. Я и на концерт-то его попала только за компанию с приятельницей, у которой в последний момент не оказалось спутницы, а дорогой билет просто не мог пропасть зря.

— Слышала, ты развелся, — в свою очередь говорю я. Не хочу обсуждать ни мой лишний вес, ни мою беременность.

— Не сошлись характерами, — небрежно отвечает он и продолжает гладить взглядом мое лицо, шею. Голубой взгляд замирает на украшении. Глеб удивленно кривит губы. — Вижу, Пчелка, ты не продешевила.

— Мы не виделись семь месяцев, а все, на что ты способен при встрече — сказать, что я стала толстой проституткой. — Я держу себя в руках. По крайней мере, стараюсь. Ради Доминика.

— Ты как всегда все перекручиваешь и преувеличиваешь, — беззлобно журит Глеб. Перегибается через спинку стула и кладет скрещенные руки на стол, всего в паре сантиметров от бокала, который я почти до боли сжимаю пальцами. — Прости, Пчелка, я просто ревную. Ты отпадано выглядишь. Чистая правда. Волнуюсь, как школьник, все слова потерял, вот и несу всякий бред.

Звучит так невыносимо искренне, что моя любовь к нему взывает из приоткрытой могилы: отшутись, улыбнись, прости. Мы ведь можем просто поговорить? Не обязательно шипеть друг на друга, как обиженные дети.

Но ничего не получается. Я ковыряюсь в голове, искренне надеясь отыскать правильные слова, которые снизят градус напряжения, но все попытки в итоге сводятся к тому, что я рада его видеть, хоть он и наговорил гадостей одним махом за все семь месяцев разлуки.

— У тебя серьезно с этим «красавчиком»?

Он понижает голос, но не особо старается, и я опасливо смотрю на стоящую неподалеку группу женщин, которые вполне могли нас слышать. К счастью, они увлечены обсуждением проблем современной детской медицины.

— Я замужем, Глеб.

— Я тоже был женат, теперь, — он разводит руками, — свободен.

— Рада за тебя, надеюсь, ты приобрел полезный жизненный опыт и во второй раз все сложится идеально. — Я понимаю, что говорю заштампованную чушь, что-то, что годится для страниц женского романа, а не для этой встречи.

Глеб перестает красоваться, улыбка постепенно сходит на нет. Кажется, он тоже не очень понимает, как строить дальнейший разговор, и эта неловкость душит, но ни у одного из нас не хватает силы воли закончить. Так и сидим за столом, как два барана, и просто таращится друг на друга. Я почему-то вспоминаю, как он впервые меня поцеловал: Глеб подвез меня до дома, вышел довести до двери, и пока я рылась в сумочке в поисках ключей, вдруг обнял и потянул на себя. «Что ты такая копуша», — помню его тихий соблазнительный голос, и невольно понимаю: теперь все это больше похоже на выдумку, если бы не взгляд Глеба, намертво приклеенный к моему рту, как будто именно сейчас он тоже вспоминает и тот вечер, и тот поцелуй.

— Хочу тебя увидеть, Полина, — говорит он, сглатывая.

— Ты и так меня видишь. — Я понимаю, о чем он, но буду до последнего корчить дуру, потому что только так, стегая саму себя, смогу не забыться.

— Не в этом курятнике, Пчелка. Не когда рядом будет твой «красавчик».

— Обязательно называть Адама так? — почему-то злюсь я.

— Адам? — Глеб икает ироничным смешком и тут же перестает улыбаться, глядя куда-то поверх моего плеча.

Я понимаю, что Адам стоит там, по запаху, который окутывает безопасным уютом. Сразу хочется перестать ежиться от выдуманного озноба.

— Можем ехать, Полина, — говорит Адам, и я вижу его протянутую раскрытую ладонь.

Поднимаюсь, Глеб — следом и, старательно корча славного парня, вдруг протягивает Адаму пятерню для рукопожатия.

— Глеб Андреев, старый приятель Полины.

Адам приобнимет меня за талию, и я чувствую его твердые пальцы на бедре. Он держит не так, как раньше, сейчас это почти болезненная хватка, скоба на теле, которой Адам тянет меня к себе. Глеб так и стоит с протянутой ладонью, хотя мы трое знаем: мой муж не будет ее пожимать. Наверное, потому, что Адам может себе позволить вытирать ноги о приличия, даже если это выглядит странно и грубо.

Почему-то я только сейчас замечаю, что Глеб намного ниже его ростом. Да, рядом с Адамом и его ста девяноста сантиметрами многие мужчины задирают головы, но я всегда видела Глеба этаким великаном и силачом, который запросто раскидает толпу. А сейчас он просто обычный среднестатистический мужчина своих лет: невысокий, довольно щуплый и, как большинство, вынужден смотреть на Адама снизу-вверх.

— Была рада увидеться, Глеб, — говорю напоследок и позволяю Адаму меня увести.

Уже в машине, с облегчением забираясь на сиденье с ногами, позволяю себе реплику:

— Это было грубо.

— Что именно? Не пожать руку твоему любовнику?

— Он не мой… — Я глотаю готовую вот-вот прорваться обиду, беру себя в руки, вспоминая, что у нас договор, который регулирует все стороны наших отношений, и все, что мне нужно, я уже слышала от самого Адама, нужно лишь собраться с силами и повторить в правильной тональности. — Мы не обсуждаем наши личные отношения. Я не лезу к тебе, ты не лезешь ко мне. И я помню, что мне запрещено даже смотреть на других мужчин, пока я ношу ребенка. Не поверишь, но мне и не хочется на них смотреть!

— Смени тон, — холодно приказывает Адам.

Какая-то часть меня согласна с ним, но это все равно уже не отстрочит взрыв.

 

Глава одиннадцатая: Адам

Отчитывать меня за то, что не стал «ручкаться» с ее шнурком — это как раз тот пример женской логики, которую даже не нужно пытаться анализировать. Максимум — принять как факт, что где-то в голове Полины случился сбой, из-за которого она потеряла свою блестящую способность мыслить рационально. Надеюсь, лишь на время.

Они выглядели как классическая парочка из романтической фотоссесии женского журнала. Я испытал почти садистское удовольствие, вторгаясь в эту идиллию. Правда, до сих пор думаю, что нужно было пожать коротышке руку исключительно с целью вырвать ее на хрен. Терпеть не могу таких людей. У этого горе-певца на лбу написано, что он стандартный приспособленец: немного таланта плюс смазливая внешность — и он разводит на деньги всех недолюбленных дам. Про его трофеи я наслышан с тех пор, как Ира рассказала, что ее сестра встречается с эстрадным идолом. Не знаю, почему запомнил его имя, с тех пор непроизвольно стал отмечать все, где оно так или иначе мелькало.

— Глеб не мой любовник, — заводится Полина. Попытка ее успокоить с треском проваливается. — Я ни с кем не была, кроме тебя в тот день, ясно тебе? Я не шляюсь по ночам по чужим койкам, мне вся эта ерунда даром не нужна! Не все люди живут на одних только инстинктах, не всем остро чешется спариваться во имя удовлетворения первобытных потребностей. Не суди всех по себе, Адам, потому что если ты трахаешь мою сестру, это не делает меня автоматически шлюхой, которая рада беременной прыгнуть под другого мужика!

— Полина… — Она орет так громко, что даже ко всему привычный водитель косится на нас в зеркало заднего вида.

— Я тебе не грязная маленькая Полина!

В ее голосе так много слез, что мне инстинктивно хочется ее обнять, успокоить, но руки опадают, когда Полина кривит рот и, глядя прямо мне в глаза, признается с оглушительной честностью:

— Как же ты мне противен. Господи, как вы все мне противны!

Она вряд ли соображает, что делает, потому что слепо шарит ладонями по дверце в поисках ручки. Даю знак водителю, и он притормаживает у обочины. Полина выходит, на ходу вынимая из волос шпильки — и ее волосы рассыпаются по плечам и спине шоколадными волнами. Пока я выхожу следом, она отходит на пару метров и смотрит в сторону света фар. Я опираюсь на машину, закуриваю, вместе с горьким дымом глотая ее: «Ты мне противен». Как будто мне не по фигу.

Я успеваю разделаться со второй сигаретой, прежде, чем Полина перестает изображать прибитого к асфальту призрака и, судорожно вздыхая, поворачивается, сокращая расстояние между нами. Становится так близко, что приходится избавиться от сигареты и последнюю порцию едкой отравы выпустить в сторону.

Полина судорожно всхлипывает, потом трясется, как от холода. Снимаю пиджак, накидываю ей на плечи и просто жду, когда она скажет, что хочет домой. Даже если она скажет это через час.

— Прости, пожалуйста… — едва различаю в ее дрожащем шепоте. Полина слизывает слезы с губ, отчаянно цепляется в мой пиджак и буквально утопает в нем. — Это… Это отголоски тяжелого детства. Ты ни при чем.

— А на самом деле ты думаешь, что я чертов красавчик?

Капля иронии, секунду назад казавшаяся уместной, заставляет Полину крепко зажмуриться, как будто из всех возможных ответов именно этого она боялась больше всего. Она трясет головой, костяшками указательных пальцев подтирает лужи на щеках и, когда снова на меня смотрит, я осознаю, что уже видел этот взгляд. Правда, лишь однажды. В тот день, когда она пришла заключить сделку.

— Поцелуй меня, Адам.

«Поцелуй меня, Адам?» — мысленно повторяю ее слова и подавляю желание хорошенько ее встряхнуть. У Полины все так просто: хочет мои деньги — отдает себя в вечное пользование, хочет извиниться и доказать правоту — приносит себя в жертву жабе.

Даже спустя несколько минут, Полина все еще верит, что я приму этот бесценный дар, оценю ее жертвенность и растекусь по самому дну бесконечной глубины ее раскаяния. Понятия не имею, на что она надеялась. За семь месяцев могла бы выучить меня хоть на элементарном уровне.

— Выговорилась? — уточняю на всякий случай, пока Полина медленно обходит машину, но вместо ответа слышу ее сухое:

— Спасибо за еще один урок, Адам.

Тишина становится третьим пассажиром на заднем сиденье машины. Она втискивает между нами свою жирную задницу, и я почти чувствую, как щупальца растягиваются в разные стороны, оплетая меня и Полину узами молчания.

Это, в сущности, даже хорошо. Мне не интересны отношения с человеком, которого так запросто штормит из крайности в крайность. То она смотреть на меня не может, то вдруг готова устроить ванильную романтику с поцелуями. И все это после безобидного замечания о мелком придурке, от которого она удрала ко мне. Но злит даже не притворство Полины и не ее желание мною манипулировать. Злит то, что она снова «прячется» за меня. Не в состоянии разобраться со своим мужиком и опять пытается использовать меня как громоотвод.

Что бы я почувствовал, если бы поцеловал собственную беременную жену? Что бы я почувствовал, поцеловав нелюбимую Полину? Никаких предположений. Ноль вариантов.

Что бы я увидел на ее лице после этого поцелуя?

Я позволяю себе слабость забыться, потому что в звонкой тишине болезненный смешок звучит слишком чужеродно, и я скорее слышу, чем чувствую, как вскидывается Полина. Кажется, поворачивает голову в мою сторону, но я не предпринимаю никаких попыток снова наладить контакт.

Мы приезжаем домой, и Полина выходит из машины раньше, чем я успеваю подать ей руку. Я понимаю, что у нее тяжелый период: врач регулярно со мной на связи и я знаю обо всем, что происходит с организмом моей жены и моим сыном в ее животе. Могу запросто по памяти назвать как изменялся уровень гемоглобина в ее крови с первого дня беременности и до последних анализов на прошлой неделе. В прошлый звонок Тамара Сергеевна в лоб спросила: кто будет с моей женой на родах? Мол, первые роды — это всегда стресс. Намек на то, что хорошо бы мне быть там, прозвучал настолько непрозрачно, что я с трудом сдержался, чтобы не выложить все, как есть: жена не хочет меня рядом, а я не хочу лишний раз «стрессировать» ее своим видом. Сошлись на том, что Полина — взрослая девочка и хочет справиться со всем сама. Даже пришлось наврать, что жена стесняется, что я увижу ее некрасивой в такой момент. На следующий день я передал разговор Полине, и она только кивнула, принимая мою отговорку. Сказала, что и сама собиралась сказать то же самое.

Так я понял, что в самом деле ей не нужен.

Мне не спится. Завтра выходной, гидрометцентр передал хороший теплый день — и все нормальные люди выезжают загород. У меня есть дом рядом с лесом и речкой, и там как раз закончили отделочные работы. Утром я собирался предложить Полине выбраться на природу, подышать воздухом, поваляться в гамаке. Смена обстановки пошла бы ей на пользу, а я все равно собирался закопаться в работу.

Больше я ничего никогда ей не предложу.

Просто не хочу.

До самой поездки мы с ней видимся максимум десяток раз. Даже не разговариваем, ограничиваемся безликими кивками, после которых Полина сбегает к себе в комнату или в библиотеку: в последнее время она любит проводить там дни и ночи. Много читает. Много читает Паланика, которого я считаю гением современной литературы. Однажды забыла в библиотеке свою записную книжку, в которой я нашел выписанную неряшливым почерком цитату: «Мы любим трагедию. Мы обожаем конфликты. Нам нужен Дьявол, а если Дьявола нет, мы создаем его сами». И рядом — вырезанная из журнала фотография ее любимой «поющей головы».

Я знаю, что они общаются. Мы почти не видимся, но, когда возвращаюсь домой, такое чувство, что этот придурок везде: пьет мой японский виски, трогает мою шахматную королеву в золотой короне посреди вялотекущей партии на доске, оставляет после себя невидимый след из грязи.

Пока меня физически трахает опухоль в моей голове, этот придурок морально трахает мою жену.

 

Глава двенадцатая: Полина

Я просыпаюсь очень рано — еще нет шести.

Из сна без сновидений вытягивает тянущая боль в пояснице, которая опускается прямо в таз. Еще где-то полчаса пытаюсь лежать в постели, надеясь, что это просто физиологический процесс моего организма: природа запрограммировала женщину таким образом, что ее тело готовится к рождению. Но кто сказал, что это должно быть приятно.

Понемногу вспышки боли сходят на нет, но возвращаются снова, ударяют короткими тупыми импульсами. Словно смазанная лекарствами зубная боль: она никуда не делась, просто теперь колет тупым концом. И каждый приступ поднимает со дна только недавно улегшуюся панику. Словно шторм во внутрь.

Я переодеваюсь в свободный костюм и теплые носки, хоть в доме тепло, несмотря на дождливый июнь. Если ничего не изменится к обеду, обязательно позвоню Тамаре Сергеевне, потому что она настаивала обязательно держать ее в курсе моего самочувствия и не бояться беспокоить по любому, даже незначительному поводу.

В мессенджере двадцать три сообщения от Глеба. Я борюсь с искушением прочитать их все сразу, поэтому забиваю время утренними хлопотами: привожу в порядок волосы, делаю массаж лица с косметическим маслом, потом просто еще раз пробегаю по списку вещей, которые на всякий случай заранее приготовила для поездки в роддом. Длинный список, который я составила из рекомендаций девочек с форума. Я не собиралась готовиться заранее, но все советовали не затягивать в долгий ящик и сделать это в начале девятого месяца.

Потом заглядываю в смежную с моей комнату — там детская. Последние недели вместе с дизайнером занималась оформлением и в итоге выбрала только третий вариант из предложенных. Голубой цвет для мальчика — это так банально. Я выбрала мягкие желтые и белые цвета, немного сочного персикового, и собственными руками разрисовала часть одной из стен. Художник я так себе, но эта мысль посетила мою голову, и я не смогла от нее отделаться. Теперь в комнате Доминика есть стена, верхняя часть которой разрисована безобразными каракулями его ненормальной мамочки, а нижняя полностью оставлена под его детское творчество. Когда это еще будет, но зато у моего сына будет целая стена для первых рисунков.

— Мне нравится, — слышу сзади голос Адама и инстинктивно роняю телефон в глубокий карман спортивной кофты.

Я надеялась, что он уже уехал в аэропорт и не потрудилась приготовить хотя бы номинальную прощальную речь. На ум ничего не лезет, только мысли о том, что я больше никогда не позволю себе бестолковую слабость. Даже сейчас, когда новый укол боли растекается судорогами по пояснице, контролирую каждую мышку на лице. Я тоже умею быть Снежной королевой.

— Я приеду в пятницу, — говорит Адам.

Мысленно считаю — неделя. Слава богу. Целую неделю мне не придется играть с ним в кошки-мышки, и весь дом будет в моем распоряжении. Целую неделею я не буду прятать телефон, боясь, что Адам увидит переписку с Глебом, даже если вся она состоит из сотни его сообщений, фото, звуковых посланий и моих редких «ответов» смайликами. Мы переписываемся уже несколько недель, но за все время я не написала ему ни единого слова.

— Полина, нам нужно поговорить.

— Сейчас? — слишком очевидно паникую я.

— Да, сейчас.

Повернуться к нему лицом так невыносимо трудно, словно мое тело — заржавевший в гайке болт. Приходится напомнить себе, что этот мужчина фактически меня купил и ничего не просит взамен, давая так много, что мне уже просто не хочется брать. Он имеет полное право говорить со мной не когда мне захочется, а когда он посчитает нужным. И говорить лицом к лицу.

«Ну и в какую это деловую поездку ты собрался в таком виде?» — мысленно иронизирую я.

Впервые вижу его не в костюме. И даже не в туфлях. На нем простые черные джинсы, белый свитер мелкой вязки, белые кеды. Адам даже убрал волосы со лба, собрав их в маленький хвостик на затылке. Неизменны в его образе только две вещи: те самые «скелетоны» и обручальное кольцо. Странно, что Ира до сих пор не убедила его снять этот бесполезный аксессуар.

Знаю, что он может взять с собой пару костюмов, но почему-то воображение рисует их с Ирой, гуляющими по Елисейским полям или целующимися на Пикадили.

— Я оставил кое-какие распоряжения адвокатам.

— Какие распоряжения? — настораживаюсь я. Неужели моя сестра потратила силы вовсе не на то, чтобы убедить его снять кольцо? Неужели те его слова были просто ширмой, хорошо сыгранной ложью, усыпившей мою бдительность?

— Это просто формальности. — Он хмурится и трет лицо ладонью, безуспешно пытаясь разгладить морщины между бровями. — Завещание.

— Что?

— Завещание на случай, если со мной что-то случится. Это давно пора было сделать, но у меня не было никого, кому бы я мог все передать. Теперь есть ты и будет Доминик. И…

Я выбрасываю вперед руку, останавливая его на полуслове. В груди закипает негодование, от которого мне никак не защититься, потому что все силы, моральные и физические, ушли на преодоление болезненных спазмов.

— Я не хочу говорить о твоем завещании, Адам. — Получается грубо, потому что фразу раскалывает прострел в пояснице, от которого перед глазами вскипают черные круги. Если я сейчас замолчу, он подумает, что я опять привлекаю его внимание, выпрашиваю жалость. И снова с ног до головы окатит безразличным взглядом. А ведь я еще от прошлого не отмылась. — У Доминика будет отец, который когда-то толкнет пафосную речь на его свадьбе — это твоя программа минимум.

— А программа максимум?

У меня нет никакой программы максимум, потому что я не знаю, что будет с моей жизнью. Могу запросто представить жизнь своего еще не рожденного сына до самой его свадьбы, но ничего не знаю о самой себе. Я просто белый мазок на белом же холсте: я существую, но, если меня стереть, ничья жизнь не изменится.

— Ты едешь с ней, да? — Господи, я ведь не собиралась спрашивать, мне плевать, совершенно плевать! Еще не поздно все переиграть, придумать вранье о том, что я имею в виду вовсе не свою сестру, а его похожую на тень помощницу. Главное проглотить вот эту кислую иронию, которая — хоть умри! — застряла где-то на корне языка.

— Если хочешь что-то мне сказать, Полина, ты имеешь полное право сказать это без выкрутасов на виражах. Так что давай, спрашивай. — Он делает приглашающий жест и прячет руки в задние карманы джинсов.

«Пожалуйста, не уезжай, — мысленно плачу я. — Мне страшно, Адам. Пожалуйста, не уезжай. Мне почему-то так страшно оставаться одной…»

Я не буду плакать. Никогда. Не при нем.

— Хорошо съездить, Адам, — говорю я, проходя мимо него к двери.

Только напоследок позволяю себе каплю слабости — с шумом вдохнуть его запах. Скоро у меня не останется даже этого.

Но Адам уезжает, и я еще несколько часов прячусь в комнате от внезапного приступа панической атаки. От нее не спрятаться за ободряющими фантазиями, не защититься безмятежным сном. Я готова поверить в то, что обещанный конец света, наконец, наступил, и происходит он локально — внутри меня, разрушая то немногое, что осталось от моей смелости.

В три часа дня, после того, как я почти в истерике описываю по телефону все симптомы, Тамара Сергеевна сосредоточенно говорит в трубку:

— Полина, у тебя начались схватки.

На три недели раньше срока.

Меня словно переворачивают с ног на голову и окунают в ледяную воду. Полностью, до самого горла, так, что не остается ни шанса на глоток воздуха. Обхватываю шею руками, пытаюсь выдохнуть или вдохнуть, но это жалкие крохи кислорода. Мелочь, ничтожная порция, чтобы я не свалилась замертво.

Мой мозг понимает, что это просто паника. Что я могу справиться сама, главное отыскать в ситуации рациональное звено, точку опоры, яркий оранжевый буек на поверхности бушующего моря, которое одну за другой сокрушает волны мне на голову.

Мой маленький Доминик решил появится на свет раньше срока. Ему уже тридцать семь недель и на этом сроке риск осложнений от недоношенности не так велик, чтобы впадать в панику.

Это моя мантра на ближайшие пять минут. Повторяю заветные слова, словно молитву, потому что не знаю других, чтобы попросить у бога пощадить меня и моего малыша. Я не знаю даже «Отче наш». И в полной тишине чудится строгий голос Всевышнего: «Пожинай, что посеяла». Отмахиваюсь от него, ковыляю в ванну и откручиваю до упора вентиль холодной воды. Сую обе ладони под тугую струю. Понемногу вода становится такой ледяной, что пальцы деревенеют, перестают дрожат, и по венам течет холодная тишина.

Я знаю, что это ненадолго. Знаю, что паника вернется снова, но по крайней мере я украла у нее минут тридцать, чтобы добраться до больницы.

Водитель совершает настоящее чудо, добираясь до клиники меньше, чем за двадцать минут. Кажется, по пути нарушает все возможные правила дорожного движения, но у меня ни на минуту не возникает мысль, что он может по неосторожности угробить нас в аварии. Я просто знаю, что Адам бы не доверил жизнь своего еще не рожденного сына дилетанту.

Тамара Сергеевна уже стоит на крыльце и бросается навстречу, как только я выхожу из машины. Я еще хочу держатся, пытаюсь договориться с собственными страхами, но беспомощна против их количества. Из каждого темного уголка души уже раздается настороженный рык и шакалье тявканье.

— Тридцать семь недель, — бормочу сухими губами, цепляясь в руку своего врача. — Это ведь все равно очень рано, да?

— Полина, твой ребенок лежит правильно, количество вод в норме, — успокаивает она. — Да, это на три недели раньше, чем нужно, но нет повода для паники.

Она оглядывает что-то позади меня, бросает немного удивленный взгляд на водителя, который несет все мои вещи.

— Адам…

— … уехал, — резко заканчиваю за нее я. — У него очень много работы. Я справлюсь сама, мне не нужна нянька.

Это все вранье. От первого до последнего слова — циничная ложь без просвета, через который пробился бы хоть лучик правды. Как, впрочем, и вся моя жизнь.

 

Глава тринадцатая: Полина

Меня устраивают в огромную светлую палату. В ней так много места, что можно кататься на велосипеде. Окна на две стороны, и в каждом из них дождь. В палате суетится медсестра, показывает, рассказывает, живо интересуется, не нужно ли мне чего. А я только качаю головой, как китайский болванчик, и не могу связать пары слов, чтобы попросить просто оставить меня в покое.

— Вот звонок, — девчушка показывает на кнопку в перилах кровати, — нажмите сюда — и я сразу прибегу. Через пять минут вернусь, — обещает девчушка, стоя в дверях. — Проведу в смотровую.

Когда дверь закрывается, я грузно опадаю на постель, завожу обе руки за спину и отчаянно тру крестец. Периоды расслабления все еще больше периодов боли, но, когда приходит схватка, кажется, что у меня немеет все тело ниже пояса. Может быть, так не должно быть? Может быть, меня парализует?

В голове проносятся образы, где я, запущенная и замученная, не нужная никому, даже самой себе, выпрашиваю милостыню в подземке. Знаю, что это глупость, но если отодвинуть фон, то вот она — правда моей жизни. Если со мной что-то случится, кому я буду нужна? Мама давно лежит в могиле, и даже если я буду ежедневно поливать слезами гранитную плиту, она все равно не воскреснет, не обнимет, не погладит по голове и не пожалеет свою «запутавшуюся стрекозу». Отец умер, когда я была совсем маленькой, я даже не знаю человека, на которого похожа. У меня нет ни близких подруг, ни приятельниц. Мне некому рассылать сообщения с новостью о том, что скоро я стану мамой самого лучшего ребенка на свете.

У меня есть только мой деловой партнер, которому точно не до того, чтобы вытирать сопли раскисшему инкубатору его ребенка.

Я достаю телефон, без сожаления, не читая, удаляю все пятьдесят три непрочитанных сообщения от Глеба. Мне все равно, что за чушь он там написал, даже если это слова его новой песни или фотографии из спортивного зала.

Я нахожу в телефоне номер Иры.

Она поехала с ним? Они сейчас вместе?

Дверь приоткрывается, в плате снова появляется медсестра и говорит, что пора идти на осмотр.

Реальность бьет меня, стоит выйти за дверь. Бьет так сильно, что я шлепаю ладонью по стене в поисках опоры. Это парочка: молодая женщина с роскошными белыми волосами и внешностью, о которой в пору сказать — настоящая аристократка. И парень, ростом как раз под стать моему Адаму. Только весь брутальный, в татуировках и с пирсингом, который невозможно не заметить. Они просто идут мне навстречу: в обнимку, как положено будущим родителям. Вижу, что красавица морщится, узнаю в ее мимике собственную боль от схваток и, когда мы встречаемся взглядами, она понимающе чуть-чуть склоняет голову.

Моему Адаму?

До крови на языке прикусываю нижнюю губу и медленно ковыляю прочь, надеясь, что не встречу их на обратном пути.

Я не плачу. Я не умею плакать и сегодня не тот день, когда нужно учиться.

Тамара Сергеевна долго и тщательно осматривает меня, спрашивает, с каким интервалом проходят схватки, делает записи в карту.

— С ребенком все хорошо? — спрашиваю я, сбиваясь с дыхания после очередных спазмов.

Она кивает, подходит ближе, участливо гладит по руке.

— Полина, позвонить кому-то?

— Нет.

Отвечаю слишком быстро, слишком очевидно впадаю в панику от простого вопроса. Страшно представить, насколько жалкой я выгляжу. Поэтому быстро, пока еще в состоянии контролировать собственный голос, спрашиваю:

— Когда родится ребенок?

Ожидаю услышать срок в пару часов, но Тамара Сергеевна уклончиво говорит: «Ночью».

Несколько часов я еще пытаюсь держать себя в руках: хожу по палате, занимая мысли повторением английской грамматики. После свадьбы у меня не было шанса попрактиковаться. Почти хочу найти огрехи в своих знаниях, занять себя восстановлением белых пятен, но моя память работает, как часы, и этот спасательный круг громко лопается, чтобы швырнуть меня прямо навстречу рычащей волне.

Я все время проверяю телефон, даю себе обещание, что, если Адам напишет, я обязательно покаюсь во всем вранье, скажу, что ни разу по-настоящему не хотела быть в этот день одна. Обещание дается легко, потому что Адам никогда не писал мне, и не звонил. Потому что для нашего «идеального брака» всегда было достаточно обмена короткими фразами по существу. Потому что в эту минуту я понятия не имею, где мой муж, но до сих пор чувствую его запах.

Когда за окнами темнеет, и палата наполняется теплым ламповым светом, я чувствую себя корабликом, который до последнего боролся со стихией, но все-таки идет ко дну. Вскрываю последнюю порцию силы и трачу ее на то, чтобы гладить живот, успокаивая Доминика детскими сказками. В голове так много всего намешано, что я окончательно ломаюсь после того, как «Колобок» подходит к трагической развязке.

Я не плачу, нет.

Это истерика, которая заставляет кусать собственные ладони, лишь бы не закричать.

Я в абсолютном вакууме: погружаюсь в безысходность, где поджидают острые пики совершенных ошибок.

Вряд ли в том, что именно в эту минуту я звоню Ире, есть что-то рациональное. Абсолютно уверена, что она не ответит, потому что у нее на этой земле куда более важная миссия, чем утешать недостойную сестру: она любит моего мужа.

Но Ира отвечает. Когда гудки прекращаются, в динамиках несколько секунд висит тяжелая пауза, ведь мы обе в этот момент пытаемся осознать, что произошло и к чему этот звонок.

— У меня начались схватки, — жалко, недостойно всхлипываю я, глотая слезы, которые теперь градом текут по щекам.

— Поздравляю, — говорит она. Выдерживает паузу, а потом добавляет: — Разве уже срок? Чей это ребенок, Полина?

— Прости меня, — проглатывая ее заслуженную злость, шепчу я. И непроизвольно всхлипываю, потому что схватка огнем жжет копчик. — Я не могу… быть одна… Пожалуйста, Ира…

Это так унизительно, что я глубоко противна сама себе, но все равно надеюсь, что она согласится, даже если выльет на меня ушат помоев. Сейчас я боюсь всего на свете. От абсурдного «Адам не поверит, что это его ребенок» до безумного «Я могу причинить вред своему ребенку». Но больше всего я боюсь шепота в тишине, который на все голоса злорадствует: «Грязная маленькая Полина…».

— Где Адам? — спрашивает Ира, игнорируя мой униженный скулеж.

— Он уехал. Он не знает.

— Любящий мужчина не уезжает от своей женщины накануне родов, — говорит сестра, даже не пытаясь подсластить пилюлю. — Ты сама захотела все это, Полина. Сама хотела такую семью и такие отношения. Это твоя Голгофа, и не нужно думать, что достаточно поплакаться, чтобы тебя вознесли на руках.

— Прости, пожалуйста… — Я знаю, что Ира не изменит решение, но идиотский оптимизм продолжает до упора вжимать в пол педаль «газа».

— Поговорим о прощении, когда я верну долг. Око за око, помнишь?

Она просто выключает разговор, и телефон выскальзывает из моих ослабевших пальцев.

Озноб вгрызается в мою кожу, прокусывает до костей. Страх крадет дыхание. Паника наталкивает в сердце петард, поджигает — и острые хлопки рвут его на части, заполняя грудную клетку кипящей кровью.

Мне нечем дышать, из палаты словно откачали весь кислород. Судорожно пытаюсь открыть хотя бы одно окно, но так ослабела, что не могу провернуть ни одну ручку. От соли слез хочется пить.

По стенке — до двери, туда, где есть хоть капля воздуха.

Прохладный воздух невидимой упругой подушкой бьет в лицо.

Это нокаут, и я беспомощно сползаю на колени, совершенно одна в бесконечно длинном коридоре. Надуманное удушье все туже затягивает ремень на шее, схватки хлещут одна за другой. Рыдаю в полный голос, снова и снова царапая ногтями стену, чтобы встать, но снова кулем стекаю в собственные колени, между которыми растет мокрое пятно.

Где-то впереди слышен стук двери. Глухой шлепок пластика о пластик.

Торопливые шаги.

Сквозь слезы в глазах ничего не рассмотреть, но эта фигура в конце коридора…

Белый свитер, темные волосы.

Это не может быть он. Конечно нет. Ира права: Адам не любящий муж.

Он бежит ко мне: подошвы тяжело ударяются в пол.

Опускается на колени, вытирает слезы, дает на себя посмотреть.

— Я тут, Полина, все хорошо.

— Ты приехал. — Я безвольно раскисаю прямо ему в руки и падаю щекой на грудь.

Тут, прямо рядом с моими губами, бьется сердце: немного торопливо, грудь высоко поднимается и опускается, как от волнения. Он правда приехал? Это не мой воспалений мозг подсовывает химеры фантазий, о которых я сама бы сказала, что они безумны и нереальны?

— Полина… — слышу голос Адама где-то у меня над головой.

— Это твой сын, Адам, — говорю я быстрее, чем он успевает продолжить фразу. Боюсь, что именно это он захочет спросить, боюсь, что те слова сестры могут оказаться пророческими, и Адам мне не поверит. Да и с чего бы ему верить после всего, что я сделала? — Это правда твой сын. Я просто… просто плохая мама, потому что не могу подержать его еще хотя бы неделю.

— Я знаю, что это мой сын, Полина, — спокойно и уверенно говорит Адам.

Что-то во мне беззвучно ломается, потому что я изо всех сил цепляюсь в свитер Адама и все-таки поднимаю к нему взгляд. Мне нужны его глаза в этот момент. Я не знаю зачем и не хочу анализировать.

Во взгляде Адама только уверенность и покой. Он снова что-то знает, как будто сама Судьба подсказывает ему на ухо. Пара темных прядей выбились из-под хвостика, ноздри широко расходятся и сходятся, и это единственное, что выдает его волнение.

— А как же твоя поездка? Сорвалось что-то важное?

— Тамара Сергеевна дозвонилась, когда я как раз сошел с самолета. Пришлось возвращаться. — Адам мотает головой и потихоньку ставит меня на ноги. — Не сорвалось ничего такого, что нельзя было бы отменить ради тебя и нашего сына.

Я знаю, что он просто подбадривает меня подходящими приятными словами. Но будь это хоть на триста процентов ложь — я буду безгранично благодарна за нее до конца своих дней.

Наш разговор разбавляет появление Тамары Сергеевны: она быстрым шагом семенит через весь коридор, окрикивает какую-то женщину и вскоре вокруг нас уже целая куча акушерок, медсестер и врачей.

— У нее отошли воды, — говорит Тамара Сергеевна, и мне хочется с ума сойти от стыда за мокрые пятна на внутренней стороне бедер. — Пойдем, нужно посмотреть раскрытие. Адам, вам лучше переодеться.

Нас снова разрывают: около смотровой моего мужа фактически силой вырывают из моих судорожно сжатых на его свитере кулаков. Адам что-то говорит одними губами, и я с трудом угадываю обрывки «все хорошо» и «я здесь». Я повторяю эти слова, как мантру, пока врач меня осматривает и говорит, что через пару часов я уже буду держать на руках своего малыша. Я снова плачу, на этот раз от радости, и когда Тамара Сергеевна помогает мне подняться, повинуюсь порыву обнять ее за плечи и прошептать скупые, но искренние слова благодарности.

Я больше ничего не боюсь.

Я готова стать мамой моего Додо.

 

Глава четырнадцатая: Адам

Не нужно было садиться в самолет.

С самого начала, еще в машине, меня словно намагниченного тянуло домой вернуться. Почему-то перед глазами стояла Полина: одна, посреди детской, с прижатыми к животу руками и взглядом ребенка, которого потеряли в шумном супермаркете. Она как будто не знала, куда идти и что делать, просто пыталась зацепиться хоть за что-то, чтобы не потерять ориентир. В ту минуту я был уверен, что она попросит меня остаться.

Не попросила.

Мы обменялись парой слов и снова вернулись туда, откуда начали — к холодной пустой вежливости. Та ее фраза с пожеланиями счастливого пути — я просто завелся с пол-оборота. Казалось: только что она была просто испуганной маленькой женщиной, а через мгновение превратилась в циничную дрянь, которая хочет поскорее избавится от несимпатичной физиономии.

Но со злостью у меня всегда туго: вспыхиваю и тут же гасну. Не люблю деструктивные эмоции и прекрасно умею с ними справляться.

Только схожу с самолета — звонит доктор Полины. Я смутно улавливаю суть нашего разговора, потому что большинство слов теряются в шуме аэропорта, но отчетливее всего помню: «у Полины начались схватки немного раньше срока», «у нее паника», «ей нужна поддержка близкого человека».

Мысль о том, чтобы не переигрывать поездку, даже не зарождается в моей голове. Я снова вспоминаю потерянный взгляд Полины. Я совсем не знаю женщину, которая вот-вот родит мне сына. Она смогла прийти ко мне, перешагнуть через гордость и свое отвращение, и предложила сделку, от которой на минуту опешил даже я, а меня вряд ли можно чем-то удивить. Но когда речь зашла о помощи — Полина словно рот в воды набрала. Кому и что она доказывает?

Эти мысли портят весь вкус радости — я скоро стану отцом!

Я помню ее в тусклом коридоре: заплаканную, с трясущимися руками. Кажется, в тот момент в моей голове мелькнула мысль, что я не хочу видеть ее в слезах. Что женщина, даже если она циничная и хваткая стерва, все равно не должна плакать, потому что это неправильно. На минуту кажется, что стоит ее тронуть — и Полина снова шарахнется, как от чумы. Но вместо этого она отчаянно цепляется в меня двумя руками и все время шепчет: «Ты приехал, ты приехал…» И есть что-то странное в том, как сильно мне не хочется оставлять ее даже на минуту, даже зная, что она в руках специалиста.

Я переодеваюсь в футболку и полностью сбриваю бороду. Зачем? Представляю себе лицо Доминика и его сморщенный нос, когда он будет колоть ладошки, шлепая меня по лицу. Блин, вот я сентиментальный баран.

Через полчаса доктор дает нам с Полиной план на ближайшие два часа: ходить как можно больше, массажировать спину и считать схватки. На улице уже глухая ночь, но Полина просится туда, говорит, что задыхается внутри. И пока мы накручивает круги в сосновом лесу вокруг клиники, она рассказывает, что звонила Ирине и просила ее приехать. И зачем-то постоянно просит у меня прощения за то, что влезла в наши отношения.

— У нас уже не было отношений, — говорю я и в свою очередь рассказываю о договоре и о том, что на тот момент, когда она появилась со своим предложением, я был официальным холостяком уже две недели. Странно, что сестра не рассказала ей об этом. — Полина, невозможно увести мужчину из отношений. Допускаю мысль, что где-то водятся такие телята, но это исключение, а не правило. Если бы я не хотел тебя — я бы отправил тебя домой ближайшим рейсом.

Она останавливается, но снова роняет подбородок на грудь, пока я растираю ее спину. Не сразу, но до меня доходит странный подтекст фразы, которую только что произнес. Но не десять же мне лет, чтобы оправдываться.

В родовом зале куча врачей и акушерок, словно собрался целый консилиум.

И чтоб меня разорвало, если у меня не начинают дрожать руки и ноги, когда Полина отчаянно сдерживая крик, скручивается в улитку, четко выполняя команду Тамары Сергеевны: «Тужься!» Моя маленькая испуганная жена не кричит, только часто дышит и рычит, словно волчица, только на коротких передышках позволяет себе громко выдохнуть. Я сижу сзади нее, держу за руки и почти наверняка она уже вывернула мне большой палец. Но это такая херня по сравнению с тем, как держится Полина. Единственная слабость, которую я вижу: Полина немного заводит голову назад, ищет мой взгляд, и когда я опускаю лицо в ямку между ее шеей и плечом, она тычется носом мне в щеку, с шумом втягивает воздух и немного расслабляется.

— Мы может называть его Додо, — слышу ее измученный шепот. — Как птицу из «Алисы».

Я не успеваю придумать ответ, потому что Тамара Сергеевна смотрит на меня и говорит:

— Ребенок сам не выйдет, нужно делать надрез.

— Пожалуйста, помогите ему! — плачет Полина.

У нее опять паника, и я инстинктивно прижимаюсь губами к мокрому виску. В груди жжет от отчаяния: какой смысл во всем, что у меня есть, если я ничем не могу помочь ей сейчас?

— С Додо все хорошо, Полина, — успокаиваю ее, пока меня выворачивает наизнанку, и во рту нет ни единого умного или подходящего слова. — Ты умница. Я обязательно расскажу ему, какой храброй была его мама.

Слова кажутся такими тусклыми, бесцветными, обыденными, но каким-то чудом это работает: Полина кивает и снова трется носом о мою щеку.

— Просто маленький надрез, ничего страшного. Будет пара швов, — поясняет врач и я жмурюсь, когда акушерка вкладывает скальпель ей в ладонь. — Давай, Полина, еще разок — и Доминик появится на свет.

Мой сын еще не родился, но, кажется, уже весь мир знает, как его зовут.

И это не моя заслуга.

На последней схватке Полина все-таки кричит. Не громко — сил у нее совсем не осталось — но так отчаянно, что мне хочется разорвать каждого человека в пределах видимости, потому что никто из них не может ей помочь. Я втягиваю воздух полной грудью, потому что вот-вот рвану и…

Полина роняет голову на кушетку, а доктор поднимает маленький сморщенный комок.

Я готов реветь от счастья, как последняя баба, потому что первый крик моего сына — это мое персональное волшебство. То, о чем я просил с самого детства, как подарок за все Дни рождения и новогодние праздники за каждый из моих тридцати шести лет.

— Все, родители, вы хорошо справились, — хвалит доктор и укладывает Доминика Полине на грудь.

Она тут же обнимает его ладонями, плачет и смеется, когда малыш смешно корчит рот. В маленьком новорожденном комочке нет ничего красиво в этот момент, но мой сын — самое прекрасное, что я видел в жизни. Мой сын — и его полностью обнаженная в каждой из своих эмоций мама.

Полина берет меня за руку — чертовы пальцы, снова дрожат! — укладывает ладонь на влажную спинку.

— Это твой папа, Додо, — глотая слезы, говорит Полина.

Наверное, когда Господь совершал таинство творения мира, у него было такое же глупо-счастливое выражение лица, как и у меня в этот момент.

Когда Доминика забирают на процедуры, Полина тяжело сглатывает и впервые за все время, что я ее знаю, смотрит на меня без намека на брезгливость и отвращение. Волосы прилипли к мокрому лбу, под глазами круги, на губах места живого нет. Я всегда думал о ней, как о довольно высокой и сильной — понятия не имею, почему, если даже рядом с сестрой она явно выглядела коротышкой. Но только сейчас я «вижу» ее по-настоящему: худую, измученную, с тенями на впалых щеках. И все же — бесконечно счастливую.

— Спасибо, что был со мной, — шепчет почти одними губами. Наверное, с такой же искренностью люди приходят на исповедь. — Я бы… не смогла сама.

Конечно, она бы смогла, но я никогда не скажу об этом, потому что мне нравится, как звучит это ее «спасибо». Совсем иначе, чем благодарность за «Мазерати» или сухая констатация фактов после покупки очередного украшения.

Наш сын весит два килограмма девятьсот пятьдесят грамм и в длину пятьдесят один сантиметр. Ровно столько весит абсолютное счастье. Тамара Сергеевна торжественно укладывает мне на руки сверток в пушистом одеяле, показывает, как его нужно держать, и я второй раз за день чувствую себя бараном: в моих руках деньги, власть, влияние, но страшнее всего держать в них собственного сына. Особенно когда из свертка выглядывают огромные — на пол лица! — темные глаза.

— Адам, Полине нужно наложить швы… — Доктор подталкивает меня к двери, отдавая на поруки медсестрам.

Жена поворачивает голову, в глазах на миг плещется паника, но она быстро исчезает, когда я поудобнее перекладываю Доминика на другую сторону.

— Ты о нем позаботишься, — говорит она, еле-еле ворочая языком. Как будто собирается уснуть.

В палате, где лежит Полина, тихо и не очень уютно. Медсестра ходит за мной следом, рассказывает, как нужно держать малыша и интересуется, хотим ли мы с женой его пеленать. Я растерянно смотрю на детские вещи, которые Полина взяла с собой и успела аккуратно разложить на столике около детской кроватки. Не вижу там ни одной пленки, зато куча желтых костюмчиков и комбинезонов, и еще шапки с ушами и всякие мелочи, от которых у меня понемногу округляются глаза. И невольно чуть сильнее прижимаю к себе сына, потому что внутри копошится до противного неприятное чувство тоски: она ведь все это приготовила заранее, выбрала мягкие не кричащие цвета, даже соски — и те крохотные, с оранжевой и синей пчелами. О чем она думала, когда собирала приданое малышу? Ей было одиноко, что не к кому повернуться с вопросом: «Лучше желтый или голубой?» Хотелось надеть шапку с помпонами на кулак и разыграть смешной спектакль, но рядом никого не было?

— Думаю, жена не хотела, чтобы Доминика пеленали, — бормочу я. Надеюсь, что не ошибаюсь.

— Я покажу, как его одевать, — улыбается пожилая медсестра, и я нехотя отдаю ей сына.

Что-то в нашей с Полиной жизни изменится. Я не знаю, что и в лучшую ли сторону, но все, что сегодня произошло — это словно наш Рубикон. Не хочу заниматься самообманом и думать о безоблачном будущем, потому что это утопия, а я перестал верить в сказки тех самых пор, как научился читать. Но, наверное, нам придется поговорить… о многом.

Во рту появляется тяжелый сухой вкус, словно я наелся прелой соломы пополам с землей. Первый признак того, что головная боль вот-вот смоет меня с островка этого незамутненного счастья. Не хочу пачкать этим воздух, которым дышит мой сын, поэтому быстро, как трус, сбегаю в ванну. Металлический шелест защелки жестко пронзает барабанные перепонки. Пытаюсь вытряхнуть из себя эту дрянь, но она все равно быстрее и беспощаднее: точно прокалывает висок, на минуту лишая способности видеть и слышать. Есть только смутные очертания стен и приглушенный звук бегущей воды. Я даже собственные руки не чувствую, смотрю на стекающую по покрасневшим пальцам воду, как на сцену из немого артхаусного кино.

На автомате достаю таблетку, забрасываю ее в рот и запиваю прямо из ладони.

Это пройдет. С каждым разом все тяжелее и дольше, но обязательно пройдет.

Я выхожу из своего убежища, и медсестра вручает мне Доминика. Говорит, что Полину скоро привезут, а пока она принесет смесь, чтобы покормить ребенка. Кажется, еще раньше Тамара Сергеевна сказала, что у Полины какие-то трудности с этим. Мне все равно: я вообще не знал материнской груди, но тупее от этого не стал. Даже вырос здоровым лбом.

Додо смотрит на меня темными мышиными глазами, и меня снова развозит в хлам. Зудит под веками, и хочется прикусить губы, чтобы так предательски не дрожали.

«Ты толкнешь тост на его свадьбе», — произносит фантомный голос Полины, и я мысленно рассказываю ей, как глубоко она заблуждается.

Я не хочу умирать.

 

Глава пятнадцатая: Полина

— Дедка за репку, бабка за дедку, дедка за репку, внучка…

Я с трудом разлепляю веки, выныривая из глубокого сна. С трудом понимаю, где я, но, когда руки натыкаются на впадину на месте живота, на лицо наползает странная расслабленная улыбка. Не могу ее видеть, но чувствую, потому что странно тянет за ушами.

— … Мышка за кошку, кошка за Жучку…

Я поворачиваю голову, даже не пытаясь встать. Тамара Сергеевна сказала, что у меня пять внутренних швов и два наружных, и ближайший месяц мне нельзя садиться на твердые поверхности, делать зарядку, носить тяжести и вообще лучше просто ходить, а потом сразу падать на кровать. Только сейчас доходит, как мне повезло, что именно она вела меня весь период, а я иногда была настоящей стервой, когда не прислушивалась к элементарным советам.

Еще сказала, что «мужа тоже нужно подержать на расстоянии по крайней мере два месяца». У меня тогда непроизвольно вырвался нервный смешок: даже если предположить, что Адам перестанет мной брезговать, вряд ли я стала лучше в его глазах после увиденного.

Приглаживаю ослабевшей рукой волосы и кое-как приподнимаюсь на локтях, ориентируясь на голос, потому что на улице погожий день, и солнце ярко льется во все восемь окон моей палаты.

Адам стоит у окна в пол-оборота ко мне: Доминик в его руках такой невозможно маленький, что я готова поверить, каким образом сын все это время во мне умещался. Наверное, он бы и в наперсток поместился.

На Додо тот самый желто-белый полосатый комбинезон и шапка-буратинка с кисточкой, которая болтается где-то в районе его пяток. Адам перекладывает сына на сгиб локтя, когда тот начинает возмущенно пищать, наклоняется к нему: темные волосы падают на лоб, кончик носа поглаживает детскую щечку.

Я бы хотела разучиться дышать, чтобы не испортить эту идиллию неосторожным всхлипом, но уже поздно: он поворачивается ко мне и с той самой улыбкой, которая растекается по его лицу от уха до уха, восторженным громким шепотом говорит:

— Ему нравятся мои пальцы. — Вкладывает мизинец в ладошку-звездочку, и Додо тут же обхватывает его, словно маленькая обезьянка.

В меня словно вложили тонну растворимого шипучего аспирина: что-то набухает в груди, разламывает ребра то ли слезами, то ли попытками не разреветься снова.

У моего мужа красивая улыбка — и плевать, что большая.

И голос, в который мне хочется завернуться, словно в теплый плед.

И еще волосы, особенно когда челка вот так падает на лоб и сползает до самого кончика носа. И нос тоже красивый.

Я прикладываю ладонь к шее, к тому месту, где чувствовала его дыхание вместо со словами поддержки, где мы впервые были так интимно близко, что я почти чувствовала вкус его кожи.

Додо еще нет и суток, но я вижу, как сильно он похож на своего отца.

Во мне нет ни капли огорчения, только огромная, как плюшевый воздушный шар, радость: мой ребенок самый красивый на свете.

Адам как-то сам чувствует, что я хочу взять сына на руки. Но сперва укладывает его в кроватку, потом помогает мне сесть, устраивая пирамиду из подушек у меня за спиной. Я часто и резко вздрагиваю, когда он наклоняется слишком близко, когда чувствую его особенный запаха пополам с едва уловимым свежим ароматом лосьона после бритья.

— Он такой теплый, — улыбаюсь я, когда Адам укладывает сына мне на руки, а сам присаживается на край кровати. Нюхаю маленький лоб с островком светлых волос и все-таки снова плачу. Наверное, это тоже гормоны, наверное, я стану совсем безобразной, когда мои глаза окончательно утонут в распухших веках, но сейчас мне нет до этого дела. — Пахнет так, что съесть хочется.

Адам понимающе кивает, а потом как-то резко перестает улыбаться, протягивает руку и подушечкой большого пальца стирает влагу с моих щек. Мне кажется, что он все ждет, когда я отвернусь, спрячу взгляд, сморщу нос, потому что напряженно всматривается в мое лицо. А у меня в горле торчит скользкий, как медуза, ком, и я просто не могу произнести ни звука. Может, оно и к лучшему, потому что я хочу попросить поцелуй еще раз. Не из-за того, что мне одиноко, и не потому, что хочу убежать от противного голоса со вкусом дешевых сигарет и крепкого парфюма. Просто хочу знать, каково это — целовать мужчину, у которого такие губы.

И Адам даже как будто наклоняется вперед, и с очередным глотком воздуха я задерживаю дыхание. Хочется закрыть глаза. Хочется поднять свободную руку и запустить пальцы ему в волосы. Потому что про его волосы можно снимать отдельный вид порно: то, как они иногда торчат в стороны, а иногда идеально уложены даже после пробежки, или, когда он причесывает их пятерней, или взмахом головы убирает с глаз челку.

Я не знаю, откуда во мне все это, ведь я никогда на него не смотрела, не наблюдала, не изучала повадки. Как будто наступил конец света, а у меня в руках оказался собранный когда-то давно чемодан со всем необходимым.

Но Адам, конечно же, меня не целует. Притрагивается губами к макушке Доминика и быстро встает.

И в нашу одну на троих тишину вторгается вибрирующий звонок моего мобильного телефона. Он лежит рядом, на тумбочке, так что мы оба видим имя звонящего: «Сестра».

Мы с Адамом смотрим друг на друга, как будто пытаемся угадать мысли и сказать пусть только одно, но правильное слово. Мне хочется выключить телефон, засунуть его под подушку и сделать вид, что этого звонка не было. Хочется задержать момент, в котором мы с Адамом просто сидим рядом и, наверное, можем просто поговорить: о том, как изменится наша жизнь после появления Додо, о том, как и куда можно его возить, чтобы не нарваться на журналистов, и еще кучу других мелочей, которые должны обсуждать молодые родители.

Но телефон продолжает жужжать, и даже если его выключу, Ира уже все равно между нами.

— Я отвечу.

— Пойду погуляю с Додо.

Вот так: мы просто обменялись парой фраз, короткими безликими словами.

И снова оказались там, откуда начали.

Адам выходит из палаты, и я все-таки беру трубку, потому что Ира названивает и названивает, и мне кажется, даже если я отключу телефон, он все равно продолжит жужжать просто из-за силы ее настойчивости. Даже не представляю, о чем она хочет поговорить. Поздравить с рождением Доминика? Адам уже сказал ей, что стал отцом, пока я отходила после наркоза? Они уже успели созвониться, обсудить его счастливое отцовство?

— Привет, Ира, — говорю как можно спокойнее, но второй рукой что есть силы цепляюсь в край подушки.

— Привет, Полина, — глухо отвечает она. На заднем фоне играет Моцарт, Ира всегда его слушает, когда ей плохо. — Поздравляю, Полина.

Значит, они уже созвонились. Неужели нельзя было подождать хотя бы до моей выписки?

— Спасибо, Ира.

— Нам нужно поговорить, — просит Ира. Именно просит: я слышу, как она с трудом сдерживает слезы, как нервно выпускает сигаретный дым.

— Я в больнице с ребенком, Ира. Прости, мне не до разговоров сейчас. Я хочу заниматься сыном, и лишние нервы мне ни к чему. И если ты придумала новую сказочку о том, что Адам отберет у меня сына, чтобы воссоединиться с тобой, то зря — мы уже обсудили этот вопрос и расставили все точки над «i».

Получается грубо и сухо, и даже зло, но я не в состоянии контролировать эмоции. Я не заслужила ее прощения, и, если бы не приступ паники, я бы ни за что не позвонила Ире вчера.

— Это касается нас троих, — как будто и не слышит она. Снова затягивается, выпускает дым. — Или тебе нравится жить вот так?

Я не знаю, что мне нравится, я вообще не знаю, что будет с моей жизнь, когда мы с Домиником вернемся домой. Но соглашаюсь.

Ира приезжает на следующий день: Адам с утра уехал по работе и обещал вернуться к четырем. Понятия не имею, как он все успевает и не падает с ног, потому что половину ночи нянчил Доминика и сам кормил его из бутылочки, а поспал только под утро, когда я почти силой отправила его в постель. Преимущества частной клиники: муж может быть рядом хоть двадцать четыре часа в сутки.

Я выхожу с Додо на прогулку: сестра уже ждет на крыльце, и ее вид снова больно бьет по моим нервам. Я сделал прическу и оделась в модный спортивный костюм, но Ира приехала в полном облачении. В красивом платье, на каблуках, с укладкой и маникюром. При этом даже под макияжем я вижу заплаканные глаза и сеточки красных вен.

Она смотрит на Доминика в моих руках, делает шаг вперед, протягивает руку, но я отступаю, прижимая сына еще крепче.

— Не трогай его, пожалуйста, — стараюсь держать себя в руках.

Ира послушно кивает, но все-равно заступает на сторону, чтобы увидеть личико малыша. С минуту пристально его рассматривает, а потом начинает плакать. Беззвучно, с каменным лицом, на котором нет ни единой эмоции. Сестра словно статуя в церкви, которая внезапно заплакала. Я бы поняла, устрой она истерику, но Ира просто стоит и плачет, и не издает ни единого звука. А у меня наступает полный ступор.

— Это должен был быть мой сын, — проговаривает она громким шепотом и даже не пытается вытереть слезы. — Мой любимый ребенок от моего любимого мужчины.

Да, конечно, это должен был быть ее ребенок. Но Додо — мой. Так получилось. Потому что почти девять месяцев назад я захотела спрятаться в золотой клетке и совершила поступок, в котором ни разу не раскаялась. И жизнь еще ударит меня этим — я знаю. И как бы ни готовилась держать удар, карающая рука вселенского правосудия все равно снесет меня в общую мусорную кучу. Но это будет когда-то потом, а пока я буду просто жить.

— Адам сказал, что между нами все кончено, — продолжает лихорадочно бормотать Ира. — Просто позвонил и сказал, что теперь у него есть сын, и он не хочет ничего продолжать, потому что нужен тебе.

Не помню, чтобы просила его разрывать отношения на стороне, и даже не успеваю как следует понять, рада я этим словам или нет, как Ира вдруг медленно, словно гигантский рекламный манекен из которого выкачивают воздух, опадает к моим огам. На улице, где ходят медсестры, где гуляют семейные парочки, моя сестра медленно опускается на колени и прислоняется лбом к моим ногам.

— Не забирай его у меня, Полина, пожалуйста… — Голос предает ее, Ира всхлипывает, и все, что от нее остается — тусклая тень женщины, которую я боялась все последние месяцы. Теперь там, внизу, просто несчастная Ира, которая наплевала на гордость, наплевала на то, что это мне нужно ползать у нее в ногах, и пришла униженно умолять не забирать у нее Адама.

— Ира, встань. — В горле ком, глаза снова на мокром месте, и Доминик взволнованно возится в покрывале, как будто чувствует мое беспокойство.

— У тебя есть его сын, у тебя есть его красивая жизнь, его деньги. Я ничего не хочу, забирай себе все. — Ира поднимает голову и смотрит на меня окруженными черными потеками туши глазами. — Мне ничего не нужно, только Адам. Ты же все рано его не любишь, ты никогда его не любила! Забирай все! Он никогда не бросит своего сына, будет заботиться о его матери. Я все равно уже никогда не стану его женой, Полина, ты теперь номер один на веки вечные! Но ты же его не любишь! Не забирай его!

Меня словно приколачивают к позорному столбу и освежёвывают на потеху толпе. Ира стоит на коленях, но опозоренной и грязной чувствую себя я. Это ведь я просила Адама не встречаться с ней, кричала ему, чтобы брал любую женщину, только не мою сестру. Но он все равно продолжил их отношения. Что изменилось после рождения Доминика?

— Я всегда его любила, — продолжает исповедоваться Ира. — Помнишь, на твоем выпускном? Ты сказала, что он похож на клоуна, а я просто не могла оторвать от него глаз. Это мой мужчина, понимаешь? И всегда был моим, поэтому он снова и снова будет ко мне возвращаться — Адам знает, что только я люблю его таким, как есть, не за деньги и власть. Он бросит меня, если ты скажешь, но ему будет плохо. Ты это понимаешь?! Ему все равно плохо с тобой, потому что ты смотришь на него… — Ира сглатывает, подавляет злость, но я все равно хорошо слышу агрессивные нотки. — Знаешь, каково ему? Возвращаться домой и видеть отвращение на твоем лице? Даже в собственном доме не знать покоя. Знаешь, каково жить рядом с человеком, на чьем лице есть только тошнота?

Кажется, я знаю, потому что и он смотрит на меня, как на пустое место. Иногда с брезгливостью, иногда с подчеркнутым безразличием. Тот вечер, когда он был нужен мне, но не подарил даже капли внимания в ответ. Я никогда не забуду тот взгляд, и если Адам видит то же самое на моем лице, то Ира, как всегда, чертовски права.

— Я не просила Адама что-то менять ради меня и Доминика. — Этот холодный колючий голос — это не я. Просто женщина, которая иногда выходит на первый план, что прикрыть собой испуганную меня. — Что ты хочешь? Чтобы я за руку уложила его в твою постель?

— Просто не трогай его, не проси… бросить меня.

— Думаешь, мужчина в тридцать шесть лет не в состоянии сам решить, с кем и как ему проводить время?

— Я нужна ему, потому что только я люблю его по-настоящему. А ты… Ты ничего не знаешь о любви. И никогда не сможешь увидеть его так, как вижу его я. Ты ведь знаешь, Полина, ведь знаешь же!

Мне хочется зло рассмеяться ей в лицо, а потом сесть рядом, обнять и заплакать навзрыд. Мы ведь сестры — несмотря ни на что, несмотря на прошлое, которое изредка громко ломится в мою душу, мы дети одной матери.

Но в одном она не права: кое-что о любви я все-таки знаю.

Ничто и никто не запретит мне любить моего сына. А у Иры… У нее нет даже этого.

— Больше не унижайся, Ира. — Я противна сама себе, потому что не могу сказать ни одного теплого слова в ответ. Даже заплакать не могу. Просто хочу, чтобы все это поскорее закончилось. — Адам вернется к тебе. Он ведь всегда возвращается. Я не буду сажать его на цепь. Мне ни к чему чужой мужчина.

Именно так: чужой мужчина. Не мой, никогда не был моим и никогда не будет.

Грязная маленькая Полина не умеет любить. Она умеет только брать.

 

Глава шестнадцатая: Адам

Моя жизнь словно включается на меленную перемотку с бесконечным количеством повторов.

Первая неделя: Полина в больнице. Я приезжаю к ней, остаюсь на ночь, играю с Домиником, немного сплю, утром уезжаю.

Неделя вторая: Полину выписываю домой с условием, что мы возьмем медсестру как минимум еще на неделю. Я не задерживаюсь, как только заканчиваю дела, сразу еду домой. Моя секретарша даже пару раз посмеялась, что никогда еще я не ставил таких непосильных задач — уплотнять график настолько сильно.

Неделя третья: нас нет. Есть игрушечные куклы: мама, папа и их ребенок. Но нет семьи. И никогда не было. Я понимаю это, когда в очередной раз вижу пустой взгляд Полины, которым она смотрит словно сквозь меня. У нее так много любви, когда рядом Доминик, что иногда я боюсь обжечься этим теплом, но стоит сыну уснуть, а нам случайно столкнуться на лестнице или в гостиной — и в ее глазах нет ничего. Пусто, холодно, безразлично.

И еще где-то на заднем фоне есть Ирина. Она изредка пишет и звонит, я не отвечаю. Мы сталкиваемся на паре мероприятий, где приходится изображать славного парня и даже позволить фотографам отснять с нами целый фотосет, потому что мы типа гребаные меценаты и прочая херня.

Неделя четвертая: выхожу с работы часов в девять вечера, уставший, с такой головной болью, что зубы выламывает из десен — и натыкаюсь на секретаршу, которая со счастливым видом тискает плюшевую игрушку. Кажется, она пару месяцев назад рассталась со своим молодым человеком и он, видимо, реализует план возвращения.

— Адам Александрович, — окрикивает она, зачем-то показывая мне большую кучерявую овечку бежевого цвета. — Последнюю забрала!

Понятия не имею, что бы это могло значить, но, наверное, есть причина, раз моя умница-секретарша вдруг хвастается детскими игрушками.

— Это Шиппи, как у Птицы Додо, — говорит она, и улыбка постепенно сползает с ее лица, оставляя недоумение.

Птица Додо — так Полина называет Доминика. Но причем тут плюшевая овца?

Секретарша берет планшет, листает что-то и протягивает мне. Это страница в инстаграмм — я терпеть не могу социальные сети, и меня нет ни в одной из них. Когда у тебя, мягко говоря, не сложилось с фасадом, не очень хочется лепить селфи на фоне небоскребов и тропиков. Но это красиво оформленная страница «Гнездо Птицы Додо». И вся она посвящена моему сыну: куча забавных фото с прогулок, с его сна, рядом с сидящим около коляски грустным Ватсоном. Изредка я вижу ту самую игрушку, которой хвастала моя секретарша, только овечка моего сына теплого карамельно-сливочного оттенка. И везде заметки Полины: целые маленькие истории под фотографиями, на русском и английском. И тысячи подписчиков, которые комментируют их на разных языках.

— Ваш сын — новая знаменитость, — несмело улыбается секретарша.

Я рассеянно киваю, запоминаю страницу и возвращаю планшет.

В машине нахожу ее снова, открываю наугад одну из фотографий. Это история о прогулке в кошачью страну, и на снимке Доминик в смешной шапке с ушками. Полина приукрашивает, создает вымышленной мир, в котором я смутно узнаю очертания нашего дома и рощи поблизости. Еще есть рассказ про большое плаванье, про первый дождь и ночное путешествие на луну. Здесь целая красочная вселенная, и даже я, сухой чурбан, не могу сдержать улыбку, когда с фотографии на меня смотрит мой совершенно забавный, даже когда просто спит, Доминик.

Под снимком с его смешной и еще очень неясной улыбкой только пара строчек: «Такой же красивый улыбашка, как папа».

И эти несколько слов на хрен выносят мне мозг.

Что с нами происходит, Полина?

Я снова и снова перечитываю короткую заметку, как будто это не просто запись под фото, а евангелие от Полины, но с моими глазами все в порядке — она действительно это написала. Красивый улыбашка. Разве женщина, которая любит своего ребенка настолько сильно, что полностью в нем растворилась, будет сравнивать его с человеком, который ей глубоко противен?

Прошу водителя притормозить около цветочного магазина. Глупый порыв, нерациональная блажь, но мне хочется сделать ей приятно. На табличке написано, что работает до десяти, и у меня всего пятнадцать минут, тем более, что продавщица за стеклянной дверью уже явно собирается закрывать. Делаю шаг — и останавливаюсь, потому что понятия не имею, зачем бы Полине принимать от меня цветы. С каким лицом она возьмет букет? С теми же стеклянными безразличными глазами?

Я давно обещал себе завязать с сигаретами, но никак не получается: рука сама тянется к пачке и зажигалке. Но сейчас дым едким облаком опускается на дно легких, и становится еще хуже. Часть меня пытается проанализировать нас с Полиной, найти общий знаменатель для того, что с натяжкой тянет на отношения. Как жена, Полина ответственно выполняет свою часть сделки: мой сын родился здоровым, хорошо набирает вес, окружен ее заботой и любовью, и даже у самых досужих любителей копаться в грязном белье нет ни единого повода усомниться в счастливой семейной жизни одного безобразного миллионера. У моей жены есть машины, драгоценности, меха. У нее в принципе есть все, что она захочет. Ей не нужны цветы, даже если я скуплю их вместе с магазином.

Женщина выходит из магазина, опускает роллет и проверяет замки. Потом замечает меня и неуверенно мнется на месте, бросая многозначительные взгляды в сторону остановки. Отрицательно мотаю головой, провожаю взглядом ее фигуру, зачем-то жду, пока она полностью скроется в подземке.

Пока еду домой, начинается дождь. Долго стою на крыльце, пытаясь убедить себя, что жизнь совсем не изменилась после той записи — я даже в подростковом возрасте никогда не зацикливался на женщинах, всегда спокойно брал и спокойно отпускал. Когда не ждешь признаний и любви до гроба, нет искушения строить воздушные замки на выдуманном фундаменте.

В доме тихо, только Ватсон переминается с ноги на ногу и цокает когтями по полу, подставляет морду под ласку. Я иду к себе, принимаю таблетки, переодеваюсь в домашние джинсы и футболку и иду к сыну. Планировка его комнаты такая, что с одной стороны она прилегает к комнате Полины, а с другой есть просто дверь в коридор, через которую обычно захожу я. Доминик безмятежно спит в своей кроватке: он основательно прибавил в весе, и я все время останавливаю себя, чтобы не потрогать его щеку пальцем. По пятницам я остаюсь спать с ним: дрыхну прямо на полу, чтобы в случае чего первым взять его на руки. Иногда сам делаю смеси, иногда беру ту, что Полина готовит заранее и оставляет в детском термосе, чтобы не остыла. Мы никогда не обсуждали все эти мелочи, но каким-то образом у нас получается работать как слаженный механизм.

Я слышу странный звук из-за двери в комнату Полины. Сначала кажется, что это очередной звуковой фантом, рожденный заразой, которая сидит у меня в голове, но звук повторяется. Крадусь на него, как вор, прислушиваюсь изо всех сил. Возможно, Полина говорит по телефону? Самое время для ночных сопливых разговоров с ее Поющей головой. Но нет, это точно не слова, и не смех.

Она плачет. Слышу, как душит рыдания подушкой, отчаянно глотает неосторожные всхлипы. Она очень старается не шуметь, но каждый звук так очевиден, что я запросто рисую ее в своем воображении: лежит на кровати, лицом в подушку, короткими ногтями скребет по наволочкам, дрожит и все равно прислушивается, не проснулся ли Доминик. Я кладу ладонь на дверную ручку, но так и не решаюсь войти. Не хочу. Вдруг у нее приступ недомолвок с Андреевым, а я точно не хочу быть жилеткой, в которую Полина будет рыдать о загубленной любви. И у меня нет волшебного скотча, чтобы клеить ее разбитое сердце во второй раз.

Плач сменяет какая-то возня, я отступаю от двери, но все равно недостаточно быстро, потому что она распахивается у меня перед носом, и первое, что я вижу — огромные глаза моей жены. Она слишком поздно соображает, что я стал свидетелем ее слез: вскидывает руки, чтобы вытереть потеки со щек, медлит, а потом безразлично роняет их вдоль тела.

— Здравствуй, Адам, — слышу ее сухой голос.

Я потихоньку, всем корпусом, выталкиваю Полину из детской, обратно в ее комнату. Прикрываю дверь, пока Полина идет к кровати, на ходу кое-как приглаживая выпавшие из косы пряди. Мне нравится, что дома она такая забавная: может завязывать то косы, то хвостики, или скручивает волосы в гульку на самой макушке. И почему-то это смотрится намного притягательнее, чем укладка, с которыми она неизменно появляется на любом мероприятии, где нам положено быть вместе.

— Что случилось? — без «здравствуй» в ответ спрашиваю я.

Полина стоит спиной и лишь нервно передергивает плечами.

— Просто так люди не плачут. — Первая мысль в моей голове — у нее снова случилась размолвка с сестрой. Ума не приложу, по какому поводу на этот раз, потому что после того телефонного разговора с Ириной я прервал все наши отношения, кроме показной вежливости на фотокамеры. — Проблемы с Ириной? — озвучиваю свою догадку.

— Нет! — слишком резко отвечает она.

Во мне просыпается нормальное желание просто развести руками и свалить. Мой мозг имеет работа, фонды и болезнь — не тот случай, когда хочется быть добровольно отыметым еще и собственной женой. Но она тут ревет явно больше, чем пять минут. А я все еще ее единственная семья. К тому же, я старше.

— Размолвка с Поющей головой? — Получается слишком грубо, слишком… небезразлично.

Полина перестает трястись, и я вижу, как под тонкой футболкой напрягаются мышцы спины, и «углы» лопаток выразительно натягивают ткань. Она похудела и сейчас весит даже меньше, чем до беременности.

Когда Полина поворачивается, я чувствую себя придурковатым воробьем на пути у сверхзвукового истребителя. Она явно взвинчена, накручена и перекручена, потому что молниями из глаз можно под завязку зарядить переносной аккумулятор.

— Я просто хочу пореветь, понятно?! — вспыхивает она. Еле сдерживается, глотает громкие звуки, чтобы не разбудить Доминика. Но сполна компенсирует вынужденное воздержание, обрушивая мне на грудь удары сразу с двух рук. Я даже не шевелюсь, позволяю врезать себе еще раз. — Мне просто плохо, понятно?!

— У тебя просто истерика, — спокойно говорю в ответ, и когда она явно выбивается из сил, перехватываю ее запястья.

Полина вяло пробует освободиться, но в конце концов затихает, чтобы обессиленно вздохнуть и снова уставиться сквозь меня тем самым неживым взглядом. Мне противна сама мысль, что секунду назад она была зареванной, но хотя бы более живой, чем вот это…

Ладно, ей нужно поплакать — я читал, что у женщин случаются послеродовые депрессии из-за гормонов и психоэмоционального напряжения. Ей нужна помощь хорошего специалиста.

Дождь за окном усиливается, и Полина вскидывается на отдаленный звук грома. Она любит дождь, любит сидеть на крыльце, качая Доминика в коляске, и читать книгу. И даже сейчас, когда похожа на фарфоровую куклу, что-то в ее глазах теплеет.

Вряд ли мой поступок продиктован здравым смыслом или любой другой эмоцией, которой можно найти разумное объяснение. Вряд ли я даже через сто лет смогу понять, что руководило мной в этот момент, но сейчас я просто беру Полину на руки, несу через всю комнату до тумбочки, наклоняюсь и говорю:

— Возьми радионяню.

Она растеряна, но послушно исполняет просьбу, зачем-то прижимает желтую трубку двумя руками к груди. Как будто собирается, в случае чего, использовать ее как средство самозащиты.

 

Глава семнадцатая: Адам

Со своей совершенно не сопротивляющейся ношей я спускаюсь по лестнице, выхожу через заднюю дверь и иду по дорожке до крытой садовой качели. Это что-то такое, больше похожее на скамейку без ножек на двух цепочках, покрытое сине-голубым мягким матрасом на завязках.

— Ты босой, — рассеянно бормочет Полина.

Мне хочется рассказать, что я все детство бегал босой, постоянно загонял в пятки стекла и всякую дрянь, и только чудом не загнулся от столбняка, но зачем ей мое прошлое? Я и сам не люблю открывать дверь на этот чердак, да и живу с ним только потому, что не могу снести и выстроить новый этаж.

Я сажусь на качели, осторожно укладываю на себя Полину. Она громко вздыхает, когда я, приложив усилия, все-таки забираю радионяню и кладу у своего бедра. Опираюсь двумя ногами, чуть подаюсь назад — и отталкиваюсь. Качели медленно скользят назад и вперед, мне нужно лишь изредка подталкивать их пяткой. Дождь уже льет стеной, даже под навесом на нас с Полиной попадают теплые брызги. Она ежится, и я прижимаю ее крепче. Черт, Полина все-таки здорово похудела: даже сквозь ткань ребра выразительно врезаются в пальцы. На тонких ногах с острыми коленями есть пара здоровенных синяков. Один так высоко на бедре, что до меня только теперь доходит, какие короткие у нее шорты.

— Черт, забыл одеяло, — рассеянно соплю себе под нос, потому что ее ноги до самых щиколоток покрылись мурашками.

— Все хорошо, хорошо… — сбивчиво успокаивает Полина. — Я не замерзла.

Я не знаю, как ей сказать, что теперь можно реветь. Можно даже кричать и ныть. Не знаю, как предложить не держать все в себе, не закрываться на ключ, как ящик Пандоры, и не бояться, что меня напугают ее демоны. Вряд ли в ней есть что-то такое, чего я не видел раньше, и вряд ли меня можно испугать тем, что видел.

— Мне понравилось «Гнездо Птицы Додо», — говорю я. Сухо и скупо, потому что это мое «понравилось» не выражает и десятой части впечатлений.

— Господи, только не говори, что ты… — Полина прячет голову у меня на плече, катает горячим лбом по влажной ткани футболки. — Ты же не любишь социальные сети.

— Моя секретарша похвасталась плюшевой овцой, пришлось устроить допрос с пристрастием. — Полина никак не комментирует, и я все-таки предлагаю: — Поплачь. Тебе нужно.

Она цепляется зубами мне в плечо и беззвучно кричит всей своей душой.

Когда мне было лет семь, в детский дом приехала не очень красивая и не очень молодая женщина. В темном пальто с побитым молью воротником, заляпанных грязью сапогах и с полным лицом морщин. Она так отличалась от тех, кто приезжал до нее, что, когда появилась на пороге нашего скворечника, все сразу заговорили, что она точно возьмет меня. Понятия не имею, почему так, но об этом, кажется, даже кошки мяукали. Я уже не верил в сказки и не ждал чудес, поэтому выждал момент, чтобы потихоньку улизнуть и шататься всю ночь напролет, пока меня не хватятся. И даже почти реализовал свой план, но все-таки столкнулся с ней нос к носу у калитки. Хорошо помню взгляд, которым она на меня смотрела: несвежая и явно не избалованная жизнью женщина, вряд ли любимая мужчинами, смотрела на меня так, будто я — воплощение всего самого безобразного, что она видела в своей жизни. Несколько минут я просто стоял там и наслаждался тем, как она пытается не скривить свой сухой конопатый нос, чтобы не оскорбить чувства «бедного сиротки», а потом просто рассмеялся ей в лицо. Рассмеялся в лицо ее отвращению, чтобы не заплакать от жалости к себе.

С тех пор я никогда не испытывал жалости. Ни к кому. Просто принял за правило, что мы сами куем свою жизнь, и сами определяем свою судьбу. Если бы я жалел себя, то никогда не стал бы тем, кем стал. Поэтому мне не жаль Полину в этот момент. Я при всем желании не могу найти для нее сопливые слова утешения. Потому что она в них не нуждается. Кто угодно, но не Пандора. Она — как дерево, согнулась, вляпалась ветками в грязь, но не сломалась.

Я просто даю то, что ей нужно, даже если на моем месте она бы хотела видеть своего распрекрасного поющего приспособленца.

Полина беззвучно плачет, мочит мое плечо слезами и тут же сушит горячим дыханием. Она не произносит ни слова, не жалуется на судьбу, на то, что видела свою роскошную жизнь совсем иначе. Наверное, уже успела осознать, что осознал я, когда купил свою первую машину и квартиру в новостройке — не все счастье в жизни можно измерить деньгами. И единственный раз, когда я нарушил это правило, случился именно с Пандорой. Потому что, если отбросить шелуху и попытки оправдать то, что мы натворили, вся наша «семейная жизнь» — лишь череда последовательных сделок. Полина предложила, я купил. А в итоге у нас есть Птица Додо. И пока Полина рыдает из-за всплеска гормонов, я борюсь с желанием закурить.

Понемногу Полина успокаивается. Она уже не плачет, просто изредка вздрагивает в моих руках. Понятия не имею каким образом, но ее футболка стала влажной, прилипла к телу, и она кое-как пытается расправить ее руками. Я почти уверен, что Полина спрыгнет с моих колен, потому что, кажется, ей полегчало, но она только немного разворачивается и теперь практически лежит на мне спиной.

Вздыхает, забрасывает голову на плечо.

Где-то вдалеке глухо ругается гром, притихший минуту назад дождь снова заводит мерную барабанную дробь — и брызги летят на мои босые пятки.

Полина немного поворачивает голову, и я чувствую щекотку от ее дыхания у меня на шее. Так близко, что невольно хочется отодвинуться, дать понять, что она, кажется, забылась, но меня тянет к ней. То ли усталость берет свое, то ли хренов дождь расплескал по венам тягучую романтику. Или у меня просто давно не было женщины. Или еще сотня всяких «или», которые в моем случае будут более реальны, чем тот факт, что мне просто нравится чувствовать Полину так близко возле себя. Она никогда не нравилась мне как женщина, которую бы хотелось трахнуть — это факт. Не у всех мужчин безусловный стояк на холеных красоток, потому что холодный рыбий взгляд со значками денежных знаков не вызывает ничего, кроме мыслей о миссионерах, которые имели своих жен с мешками на головах.

Она поворачивается еще немного, и я чувствую губы на своей шее. Это не поцелуй, это просто приоткрытый рот, которым она как будто дышит мне под кожу.

Я бы хотел вскрыть ей голову и посмотреть переписку мыслей.

О ком ты думаешь, Полина? От кого прячешься?

Мои руки у нее на животе, и я чувствую тонкие пальцы на запястье. Она сжимает так крепко, что обручальное кольцо продавливает до самой кости. Пытаюсь поддаться, сплести наши пальцы, но Полина настойчиво подталкивает мою ладонь вниз по животу. Футболка задралась, и в неясном свете я вижу гладкий живот с продолговатым пупком, пошло оголенный низкой линией шорт.

— Этого хочешь? — Веду большим пальцем вдоль резинки. Сколько у нее не было мужчины? Почти год. И не будет еще минимум месяц.

Вместо ответа Полина просто разводит ноги в приглашающем жесте и заводит одну руку мне за шею. Ногти скребут кожу на затылке, пальцы жестко комкают пряди в кулаке, из-за чего я нарочито громко шиплю. Но, по-моему, даже если я пошлю матом, ей плевать.

Свободной рукой цепляю пальцами край футболки и тяну вверх. Полина вздрагивает, когда капли дождя ночной росой падают на кожу: несколько на ребрах, пара в углублении солнечного сплетения. Меня разбирает любопытство увидеть то, что скрыто, поэтому я просто одним рывком задираю ткань до самой шеи.

Полина изо всех сил вдавливает губы мне в шею, подавляет вздох, который я чувствую в учащенных ударах ее сердца.

У нее небольшая грудь: гораздо меньше, чем моя ладонь. Я веду пальцем вверх, между округлостями, несильно тяну за кулон на цепочке, и Полина рассерженно прикусывает зубами кожу на моей шее. Ощущения… странные. Настолько странные, что я немного отклоняю голову, открывая доступ ко всей шее и ключице.

Мы словно идиоты, которые никогда не занимались сексом: не можем сказать друг другу элементарных вещей, озвучить мысли и желания. Идем на удачу с завязанными глазами по минному полю и наивно верим, что не рванет.

Мне нравится, какая прохладная у нее кожа, как россыпь мурашек покалывает ладонь, когда я осторожно глажу напряженный сосок подушечкой большой пальца. Я не делаю почти ничего такого, чего не делал бы с другими женщинами, но мне до боли под закрытыми веками не хватает ее взгляда, не хватает ее лица, спрятанного у моей шеи.

Под шортами горячо и мокро. Пальцы без труда скользят по влаге.

Я не могу быть с ней нежным, я ни с кем не умею быть нежным. Я просто беру то, что мне нужно, а сейчас мне нужен каждый звук из ее горла, который она с радостью отдаст добровольно.

Пальцами распределяю влагу между напряженным комком нервов, нарочно не притрагиваясь к нему даже по неосторожности. Полина требовательно дергает за волосы, но я уже дошел до той точки, когда мне по фигу на боль. Когда она понимает это, то прикусывает шею сильнее и роняет первый хриплый стон, когда я пропускаю сосок между пальцами, задевая самыми шершавыми местами на ладонях.

Хочется развернуть ее к себе лицом, увидеть, кто плещется в тумане ее желания. Может быть, все-таки я?

 

Глава восемнадцатая: Полина

Вкус его кожи с дымом и солью. Я слизываю все, жадно выискиваю на шее новые островки удовольствия, которые действую словно афродизиаки самой высшей марки. Голова немного кружится от одурительной смеси дождя, ладана и табака.

Я не знаю, что происходит с моим телом, но, наверное, так выглядит то самое предательство плоти, потому что во мне нет и капли стыда. Я хочу получить эти пальцы: на мне, во мне, везде. Хочу, чтобы он оставил царапины на коже, чтобы довел меня до оргазма тем единственным способом, который для меня возможен, а потом слизал мой вкус со своей кожи так же жадно, как я слизываю его.

Это помешательство.

Тяжелая форма одиночества, помноженная на взрыв гормонов.

Его волосы на ощупь еще лучше, чем у меня в воображении: мягкие, густые, гладкие.

— Перестань дергаться, — слышу хриплое недовольство мне в ухо.

Замираю, совершенно послушная, распластанная на моем мужчине. Мне нравится его властная интонация, этот тотальный контроль. Я не хочу ни нежности, ни трепета.

Господи помоги, я хочу быть трахнутой этим низким тягучим голосом, хочу услышать, как он будет шептать непристойности мне на ухо, как расскажет о пустой постели, в которой думает обо мне и не может уснуть.

Я могу этому сопротивляться, но не хочу. Могу попросить сделать это для меня, но только глотаю порцию отравленной вкусом Адама слюны и еще шире раскидываю колени.

Его палец надавливает на клитор: идеально мягко и упруго. Я вытягиваюсь в струну, сдавливаю крепкое запястье и ненавижу часы, которые мешают добраться до выпуклых вен на коже. Металлический ремешок натирает кожу, защелка оставляет царапины, но это лишь блеклые отклики тела в сравнении с тем, что творят пальцы Адама.

Он надавливает сильнее, потирает клитор влажной подушечкой среднего пальца, постепенно наращивая темп. Я слышу лишь свистящее дыхание и угрожающий хрип, когда снова непроизвольно пытаюсь убежать от слишком острых ощущений. Возможно, это просто самообман, возможно, во мне говорит неудовлетворенная женщина, возможно все, что угодно, почему именно этот мужчина и именно его ласка раздувает во мне пожар за считанные секунды.

Я не стану анализировать.

Я не буду пытаться найти причину, я буду наслаждаться последствиями.

Удовольствие вкручивается в меня внезапно и остро: как будто насадили на нож, но от сладости этой боли я просто кричу: может действительно громко, а может только в своем воображении. Все равно. Бедра сами подстраиваются под темп жестких пальцев, и мне плевать, что мое нетерпение — это как игра не по правилам. Адам лбом прикасается к моему лбу, и я с сумасшедшим удовольствием трусь щеками о колючий подбородок.

— Открой рот, Полина.

Я не знаю, зачем ему это, но губы размыкаются сами собой.

Адам сжимает клитор между пальцами, и я кончаю так сильно, что живот сводит судорога. И лишь угасающей крохой сознания понимаю, зачем нужно было открыть рот: Адам жадно ловит губами мой крик, как будто это что-то равноценное взамен полученному удовольствию. У него бледная кожа — и кожа губ кажется невыносимо сочной.

Я в третий раз готова униженно просить о поцелуе, но, слава богу, все равно не смогу произнести ни слова еще пару минут.

У моего первого за год оргазма вкус июльского дождя, прощенных грехов и мужчины, которому я не нужна.

Я лежу спиной на своем муже и пока пытаюсь отдышаться, Адам ненавязчиво рисует пальцем узоры вокруг пупка, осторожно возвращает вещи на место и, когда опускаю взгляд, к щекам приливает стыд — соски все еще болезненно твердые, торчат под футболкой, словно иллюстрация к порно ролику. Когда пытаюсь прикрыться дрожащими руками, Адам аккуратно, но твердо, толкает меня обратно. Голова снова откидывается ему на плечо — и даже в темноте я вижу влажные следы своих поцелуев на его шее. Хочется пригладить их пальцами, словно случайные складки на идеально отглаженной рубашке, но я оказываюсь совершенно беспомощна перед потоком приятной неги. Меня словно уложили на теплый песок, и мягкий прибой накатывает на кончики пальцев, постепенно поднимаясь выше и выше, каждый раз унося с собой напряжение и нервы.

— Если Додо заплачет, мы услышим, — говорит Адам, и теперь обе его ладони у меня на животе.

Он так и не снимает обручальное кольцо — ни разу не видела, чтобы судорожно тянулся за ним в карман или забывал на столике в спортивной комнате. Нет ни единой причины думать, что Адам может снимать кольцо за пределами дома, это не в его стиле: делать что-то украдкой, прятаться и юлить. Я пытаюсь вспомнить случаи, когда ловила его на вранье — и в голову ничего не приходит. И как будто щелкает что-то — Глеб постоянно мне врал. Даже в незначительных мелочах, даже по таким пустякам, что и сквозь слепую любовь я понимала — он просто не умеет иначе. Я тогда много чего понимала, но как любая безнадежно влюбленная женщина верила, что смогу что-то изменить, стать той единственной, ради которой повеса и лжец станет Настоящим Мужчиной.

— Спасибо, — произношу совершенно невпопад. «Спасибо, что дал мне поплакать»? «Спасибо, что стал жилеткой»? «Спасибо, что подарил удовольствие»?

— Ты не обязана оставаться одна, Полина, — спокойно, будто совсем ничего не произошло, говорит Адам. Он всегда такой сдержанный, что в те моменты, когда я не наслаждаюсь покоем за его широкой спиной, мне хочется ударить его побольнее и увидеть хоть проблеск злости.

— Предлагаешь и дальше плакаться тебе в плечо?

Во мне нет ни капли сарказма, я почти с замиранием сердца жду его короткого «да». Потому что сейчас мне просто невозможно хорошо и спокойно, и в этом целиком заслуга моего мужа, который, похоже, даже не думает о том, чтобы попросить то же самое взамен. А я хочу. Хочу дать ему хоть что-то: пусть хотя бы руками. Я ведь чувствую, что он завелся: достаточно просто «случайно» скользнуть бедрами вверх — и мне в макушку раздается приглушенный вздох.

«Я настолько тебе неприятна?»

— Предлагаю просто не забывать, что у тебя есть муж, а я в это понятие вкладываю больше, чем общий ребенок и официальная регистрация.

— Я тоже, — как эхо, отзываюсь в ответ на его слова.

И на этот раз не умышленно верчу задницей, устраиваясь поудобнее. Адам опускает руку, сжимает пальцы на моем бедре, и я скорее чувствую, чем слышу его предупреждающее: «Не нужно». Его «не нужно» — это как насмешка над влажной тканью шорт у меня между ног. Поэтому я придвигаюсь к его шее и делаю то, что продиктовано лишь импульсом — я делаю ему предложение.

— Завтра суббота, пойдем погулять?

Вот так просто, словно мы самая обычная семейная парочка, которая ждет выходных, чтобы проводить вместе каждую минуту. А ведь я даже не знаю, есть ли у него планы на эти дни. Может быть, у Адама уже есть другая женщина, может быть, Ира снова вернула его в свою постель. Может быть в эту секунду, когда его ладонь поднимается вверх по моему бедру, ныряя в изгиб талии, Адам придумывает формулировку про мою очередную попытку нарушить границы наших деловых отношений.

Плевать. Мне страшно услышать отказ, но после феерического оргазма — так пишут в журналах и на форумах — женщине простительно поддаваться безумствам.

— Я хочу сделать фотографии Додо… с тобой.

— Не люблю фотографироваться, ты же знаешь.

Да, я знаю. Он не любит попадать в объективы случайных фотокамер, он не любит позировать «для дела» и даже для статьи в финансовый альманах.

— Но можно попробовать, раз уж ты даже плюшевую овцу сняла так, что она похожа на Мисс Вселенная.

Адам согласился?

От неожиданности я пытаюсь повернуться, но у меня все еще болят швы, и со стороны мои попытки напоминают возню тюленя на лежбище. Адам откидывает голову назад, но я настойчиво хватаю его за щеки и вынуждаю посмотреть прямо на меня. Он резко уводит голову, но на этот раз он посмотрит на меня, даже если придется расцарапать всю его брезгливость. Мне нужен его взгляд, нужнее, чем следующий вдох. Я как будто впервые в жизни готовлюсь открывать подарок в большой коробке с яркими лентами и точно не готова расстаться хоть с каплей впечатлений.

Только бы Доминик поспал еще немного…

— Полина, что за блажь? — Адам немного хмурится, но мне все равно больше некуда отступать, и через минуту бесплотных попыток он сдается.

У него не просто карие глаза: они похожи на какие-то драгоценные камни того глубокого коричневого цвета, который бывает только у дорогой и редкой породы. Насыщенный цвет, углубленный темными ресницами и капелькой раздражения. Куда я смотрела раньше? Почему не видела?

— Ты пойдешь? Правда?

— Не имею привычки менять решения со скоростью звука.

Он просто непрошибаемый. Что бы там ни пряталось в этой темноволосой гениальной голове, оно скрыто больше, чем за семью печатями — и Адам ревностно охраняет свое сокровище.

Может, если я помогу ему расслабиться, он потеряет бдительность?

Мои намерения слишком очевидны, потому что Адам понимает их до того, как моя рука опускается к поясу его домашних джинсов. Он просто сжимает мои пальцы и предлагает:

— Давай не будем все усложнять.

— Давай! — зло откликаюсь я — и в трубке радио-няни раздается первый, еще не очень громкий крик Доминика.

 

Глава девятнадцатая: Адам

Мы выбираемся на прогулку только вечером.

Весь день идет дождь, и после обеда я почти готов вернуться в офис и сделать то, его не делал ни разу в жизни — нарушить свое обещание. Хотя, если придираться дословно, я не давал клятв, я просто обозначил, что не считаю идею совместной прогулки чем-то фантастическим. На тот момент действительно так и думал.

Но все оказалось куда хуже.

Потому что я хотел ее, как ненормальный.

Всю ночь.

Так сильно, что нереализованное желание болело сильнее, чем все мои приступы вместе взятые.

Я уже не в том возрасте, чтобы избавляться от стояка холодным душем и «ручными» способы снять напряжение, поэтому до отказа забил голову скучными мыслями о работе: собрание директоров, отчет финансового директора, презентация новой рекламной кампании. Когда и это не помогло, я начал думать о том, что наша Вселенная — чертовски сложная штука, и по сравнению с круговоротом жизни в природе все мои проблемы — просто тлен.

Физически мне стало легче.

Морально — нет.

Утром мы лицом к лицу столкнулись около кроватки Доминика, поговорили о какой-то ерунде, а потом Полина пожаловалась на плохую погоду. Я согласился — просто кивнул, как игрушечный песик. Потом она забрала Доминика и прежде чем уйти сказала: «Все в силе, Адам, и, если что — у меня как раз не было практики фотографий с плохим освещением».

Я жду, что ее взгляд снова станет пустым, что она выдаст притворство, сделает что-то, что позволит мне вернуть мысли на рельсы прежних сухих деловых отношений, но Полина совершенно не помогает. Она все так же насторожена и сосредоточена, не улыбается и не пытается завести разговор, и общение с ней так и осталось похожим на решение уравнения со всеми неизвестными.

Но Полина собирается на прогулку. И когда я случайно застаю ее врасплох, она как раз заливает чай в маленький железный термос. И пританцовывает, отбивая ритм пятками в коротких пушистых носках.

Она выглядит обескураживающе счастливой. Словно у нее под кожей работающая на вся мощь новогодняя гирлянда.

У меня опять ноль версий почему.

Я складываю коляску в багажник, с горем пополам запихиваю пса на соседнее сиденье — Ватсон тот еще домосед — и жду, пока Полина с Домиником устроится сзади. По такому случаю сегодня я поведу сам.

Полина выбирает огромный сквер подальше от дороги, и стоит нам свернуть на аллею, как сразу становится понятно, что его облюбовали семейные парочки. Я качу коляску, Полина идет рядышком и делает вид, что только поводок в ее руке не дает Ватсону устроить забег на скорость. Эта псина официально самое ленивое создание на земле.

А потом Додо устает спать, я беру его на руки — и так наша прогулка превращается в фотосессию. Обычно я всегда закрываю рожу то ладонью, то нарочно опускаю лицо, но Полина каким-то чудом как будто растворяется: она есть, но ее и нет. Только тихие щелчки фотоаппарата выдают ее присутствие. И в принципе мне по фигу, что она в итоге наснимает, потому что мне хорошо.

Когда все заканчивается, Полина останавливается в тени огромного старого клена, забирает за ухо выпавшую прядь и листает фотографии в режиме «просмотра». Мы с Домиником, как два воришки, бочком пристраиваемся рядом, заглядываем через плечо.

— Ты снимала на волшебную пленку? — пытаюсь пошутить я. А когда она непонимающе хлопает газами, расшифровываю: — На некоторых даже…

— Ты красивый, Адам, — резко, как будто я собирался сказать что-то против заповедей божьих, говорит Полина. — У меня руки из задницы растут, я не училась снимать на «зеркалку», но тебе не приходило в голову, что дело не в волшебной пленке, а в том, что я смотрю на тебя вот так?

Она чуть не под нос тычет мне окошко предпросмотра, где в фокусе смеющийся я, потому что Доминик как раз упражнялся в искусстве улыбок, и у него это до сих пор выходит до невозможного забавно.

— Мне не приходило в голову, — мой частный ответ.

Полина не смотрит на меня: только на изображение. И я завидую тому парню из миллиардов пикселей, потому что ее палец гладит его лицо и потирает складку от улыбки.

— Полина? — слышу громкий вопрос за нашими спинами.

Это Поющая голова в компании двух мужиков постарше. И как бы ни странно это звучало, но вопрос принадлежал не Андрееву, а его спутнику: здоровенному мужику лет под сорок с заметным пузом. У него толстая золотая цепь, массивная печатка — готов спорить, там написана пафосная цитата из библии — и костюм на пару размеров меньше. Я допускаю, что у игромана Андреева могут быть общие дела с этим сутенером, но откуда он знает мою жену?

— Эй, в рот воды набрала? — подтягивается он. — Сколько лет прошло, маленькая Полина подросла, похорошела.

В парке много народа, где-то играет музыка и ветер шелестит кронами, но даже так я отчетливо слышу, как у Полины начинают стучать зубы. Она побледнела до цвета яичной скорлупы и с трудом цедит в легкие воздух через судорожно сжатые зубы.

Я никогда не видел ее такой испуганной и потерянной, словно девочка, которая запрыгнула в другой поезда вслед за чужими родителями. С мольбой в глазах тянется, чтобы взять у меня Доминика, но я даже рад, что теперь у меня свободны руки.

— На три шага назад, — говорю спокойно и, надеюсь, внятно, становясь на пути у жирного вездехода. Он морщится, словно ему тут никто не указ, пробует меня обойти, но, к счастью, у меня все равно преимущество в росте. Поэтому достаточно несильного пинка кулаком в плечо, чтобы боров попятился назад, боясь потерять равновесие. И ему это явно не нравится. — Полина, ты его знаешь? — спрашиваю, не поворачивая к ней головы. Слежу за руками жирного и стараюсь не выпускать из виду «сладкую парочку».

Она целую вечность тянет с ответом, а когда нарушает молчание, ее голос похож на вой песчаной бури.

— Это Анатолий Франц, бывший… Иры.

Наверное, я чертовски предвзят, потому что этот боров явно пугает мою жену, но словосочетание «Анатолий Франц» звучит именно, как прозвище сутенера. При том, что в детском доме у меня бы приятель Толик: хороший паренек, совершенно безобидный. Когда его били, я всегда влезал, и получалось так, что мне доставалось за двоих: и за собственные уши, и за слабака Толика.

Но вот этого жирного хочется просто ударить. В большей степени потому, что несмотря на мое недвусмысленное предложение исчезнуть и не портить нам прогулку, он продолжает поглядывать на Полину своими заплывшими жиром свиными глазками. У него явно какое-то нарушение, потому что не такой уж он толстяк, чтобы морда опухла до состояния двух подбородков и бульдожьих щек.

Не знаю, в какой альтернативной вселенной он бывший Ирины, но мне не по себе из-за того, что я стал заменой вот этому.

— Мы просто старые знакомые, Адам Александрович, — кисло улыбается Франц. Намеренно показывает, что узнал меня, но хоть не лезет ручкаться. — Я увидел Полину, хотел поздравить.

Он ищет взглядом моего сына, и Полина за моей спиной вздрагивает: я чувствую это по едва уловимым вибрациям, и в унисон моим догадкам Доминик начинает хныкать. Правду говорят о связи матери и ребенка, которая не прерывается, даже если перерезать пуповину. Сколько раз замечал: стоит Полине заволноваться — и тут же просыпается Доминик. Или просто с пустого места начинает капризничать. А моя жена не из тех женщин, которые стучат зубами от каждого шороха. Кажется, я вообще впервые вижу ее такой испуганной.

— Поздравь лучше Иру — она недавно стала вдовой, теперь наверняка тебя примет, — огрызается Полина.

Я украдкой смотрю на Поющую голову, и даже странно, что он до сих пор не пытается влезть в разговор, и когда замечает, что за ним наблюдают, перестает раздевать Полину глазами. Эта сладка рожа не станет мужской даже если ее «украсить» сломанным в двух местах носом.

— Что происходит? — Голос Полины звучит уже ровнее, но она все равно на взводе. — Почему вы вдвоем?

Андреев пытается вставить пять копеек, но Франц вскидывает руку и тот послушно закрывает пасть. Лично для меня все ясно: один купил другого и теперь дрессирует, как пуделька.

— Я теперь музыкальный продюсер, Полина, — объясняет Франц. — Люблю вкладывать деньги в прибыль.

Она снова вздрагивает.

Все, мне осточертело.

— Мы тут гуляем, если вдруг вы не заметили. — Я нарочно груб до самой крайне степени. Надеюсь, хоть кому-то из них хватит ума услышать в моем голосе прямой посыл валить известным направлением.

Франц на удивление быстро сдается, даже извиняется за беспокойство, но прежде чем уйти еще раз смотрит на Полину. Я бы никогда не стал тем, кем стал, если бы не умел читать по лицам хотя бы на примитивном уровне. И то, что я вижу на лице этого борова, мне совершенно не нравится, потому что это мерзкая грязная похоть. Он даже не трудится скрыть свои мысли, и я жалею только об одном: здесь слишком много лишних глаз, чтобы я мог безнаказанно его кастрировать. Вот это не должно размножаться.

— Полина, — все-таки тявкает пуделек. — Поздравляю.

Только напряженная ситуация удерживает меня от искреннего удивления. Разве они не переписываются? А если переписываются — почему он снова ее поздравляет? Или этот спектакль специально для меня? Вряд ли, ведь Полина знает, что я не буду вмешиваться в ее личную жизнь.

Или буду?

Простой же вопрос, но я сосредоточенно над ним размышляю до тех пор, пока троица не уходит так далеко, что их спины превращаются в черные точки.

— Я хочу домой, — говорит Полина. Не просит — требует.

Соглашаюсь, потому что от хорошего настроения не осталось и следа. Мы еще обязательно вернемся к этому разговору, когда она успокоится и перестанет выглядеть, как соломенная кукла, которую легко сломать даже сквозняком.

По дороге домой пишу своей секретарше задачу с грифом «срочно»: узнать все про Франца, как он связан с певцом Глебом Андреевым, вырыть из его прошлого все, что можно, а за то, что выкопать нельзя, я буду «очень благодарен». Разрешаю использовать все ресурсы.

В ответ она пишет, что все поняла. А еще через минут пятнадцать присылает сообщение, что она все-таки связалась с доктором Берром, но новости неутешительные. Правда, не уточняет какие, но я и так знаю. Я с месяц напрашивался на консультацию с возможностью срочной операции, а в итоге, когда для меня отыскали окно, просто не приехал. И не звонил с оправданиями, потому что мне не о чем сожалеть. Я был именно там, где должен был быть, и ни за что не согласился бы переиграть с новыми правилами. Разве что вообще не садился бы в самолет и был с Полиной с самого начала.

 

Глава двадцатая: Адам

Когда возвращаемся домой, Полина почти сразу прячется в детской. Именно прячется, потому что без преувеличения бежит по лестнице, прижимая к себе ребенка так крепко, будто Доминику нужно защищать даже от меня, его отца. Меня это злит, но эту злость можно понять и проглотить.

Зато теперь я точно знаю: под непробиваемой скорлупой в Полине прячется совершенно беззащитная ранимая плакса. И это совсем не напускное, это — она настоящая. Напускной она была в тот день, когда мы скрепили сделку безвкусным механическим сексом. И до появления сына такая она меня полностью устраивала. А теперь мне, как любопытному ребенку, хочется разобрать сломанную куклу на кусочки, рассмотреть, как она устроена, и почему вдруг безупречный механизм ее самозащиты дал сбой.

Мы в сущности очень похожи, поэтому я так хорошо ее понимаю — мы используем одинаковые способы защиты от внешнего мира.

Весь вечер по всем новостным каналам рассказывают, что ожидается чуть ли не буря столетия, громко вещают о штормовом предупреждении и рекомендуют не покидать дом без острой необходимости. И около полуночи начинается настоящая вакханалия природы. Молнии как будто все над моим домом, громыхает так, что даже непрошибаемый Ватсон ходит за мной по пятам и припадает на задние лапы, когда тишину разрывает угрожающий треск.

А мой сын спит в кровати, как будто ему и дела нет до всего вокруг, но даже во сне крепко хватает меня за палец, когда вкладываю его в маленькую ладонь. Это что-то вроде моего личного ритуала: мой Додо должен знать, что у него всегда будет поддержка.

Меня тянет улыбаться, когда замечаю несколько кресел-мешков и теплый плед. Полина знает, что я люблю валяться на полу, беспокоится, чтобы моей заднице было комфортно. Мне в принципе по фигу, я с детства привык спать даже на голых досках в доме без отопления, а у Доминика просто райские хоромы — пол с подогревом и мягкое покрытие.

Укладываюсь на спину, сворачиваю плед валиком и устраиваю на него голову. Проверяю телефон: секретарша весь вечер шлет сообщения, но пока это просто заметки без конкретики.

В детской особенная атмосфера умиротворения, наверное, поэтому я начинаю дремать даже под почти непрерывный вой и грохот за окнами. Но вскидываюсь, когда слышу, как в своей комнате кричит Полина. Встряхиваюсь, как пес, чтобы сбросить сон, но не успеваю ничего сделать — дверь открывается, и Полина тонкой тенью переступает порог. Она в коротенькой шелковой ночнушке на тонких бретелях, и вчерашние синяки потемнели еще больше.

— Доминик спит, — говорю я, когда Полина бросается к кроватке.

Конечно, она все равно перепроверяет и заодно поправляет одеяльце.

Потом неуверенно смотрит в мою сторону. Могу даже прочесть ее мысли: если бы меня здесь не было, она бы заняла вакантное место на полу. Но ей-то зачем? Ладно я — моя комната в другом конце коридора, но ведь у Полины под носом удобная кровать.

— Мне ведь нельзя в твою постель, да? — горько интересуется она. Это и не вопрос даже, просто констатация факта с предпосылкой на мое «да» в котором она уверена наперед.

— В мою постель нет, нельзя.

Она трясет головой и буквально у меня на глазах по кусочкам собирает свою скорлупу. Шагает к дери, словно заводная игрушка. У меня нет и тени сомнения, что эта граница между нами только на пользу, потому что, когда деловая сделка превращается в не деловой трах — это уже не бизнес, а порнуха с самым высоким возрастным ограничением.

Я это прекрасно понимаю. Трезво и ясно, как никогда в жизни.

Но все же.

— Это ведь не моя постель, Полина.

Она как будто ждала именно этих слов: поворачивается и на цыпочках бежит ко мне. Хочу подвинуться, но Полина перебрасывает ногу и укладывается сверху. Ее так мало, что это почти неприлично — у меня даже грудь не давит от ее веса.

Несколько минут мы лежим в полной тишине. Полина не дрожит даже когда молния заглядывает в окно, на миг освещая комнату почти как днем.

— Ты защитишь меня? — вдруг спрашивает она.

Наверняка даже не догадывается, как по-детски глупо звучит ее вопрос. И еще до того, как задать его, перебрала все мои возможные ответы, прикинула риски. А на самом деле ответ может быть только один, и он совсем не «от кого?», «как?» и «зачем?».

— Да, Полина, всегда и ото всех. — Потому что она в моей жизни все равно номер один, даже если мы никогда не выйдем за рамки партнерских отношений.

Она приподнимается на руках — и ее волосы укрывают наши лица, словно дорогой балдахин. Не успеваю подумать, что так даже лучше, как она откидывает волосы набок и перекладывает ладони по обе стороны моей головы.

— Хочу на тебя смотреть.

— Я так сильно изменился? — Ирония — моя броня.

— Нет. — Полина наклоняется ниже и нарочно дышит на мои губы. — Это я научилась смотреть.

Я фантазировал о ее губах всю ночь. И это точно не были мысли «ниже пояса». Просто думал о том, что даже на моей шее они чувствовались мягкими и жалящими одновременно, требовательными и горячими. Даже удивился, когда утром не нашел ни одного следа — кожа адски горела, и жжет до сих пор.

Полина просто прижимается ко мне, раскрывает рот своими губами и вытягивает из меня весь воздух. Это тяжело назвать поцелуем, скорее — воровством меня у самого себя. Мы даже не закрываем глаза, хоть от этого немного кружится голова. Полина обхватывает мою нижнюю губу своими губами, немножко тянет, посасывая и покусывая. Ненадолго отстраняется и жадно смотрит на мои губы. Кончиком языка слизывает поцелуй со своих. Берет мою ладонь — чувствую, как дрожит, пытаясь удержать вес собственного тела только на одной руке — и заводит себе на затылок. Пальцам уютно в ее волосах, зарываюсь так жестко и глубоко, что она немного морщится.

Сжимаю ее пряди в кулаке.

За окном взрываются небеса, выдержка предает Полину, и она вздрагивает. Зажимаю ее бедра коленями, а вторую руку нарочно кладу под голову. Полина следит за этим движением и соблазнительно — или женственно? — улыбается.

— Выглядишь хозяином положения, — то ли хвалит, то ли ругает она.

А я просто тяну ее голову к себе, всасываюсь в тугой рот и выманиваю язык. Полина поддается и в умоляющем стоне я слышу собственное имя:

— Адам…

Я бы хотел на минуту остановить время. Задержать тот вдох, который мы делаем почти одновременно, когда понимаем, что начинаем задыхаться. Я все жду, когда Полина даст хоть намек, почему это все нужно прекратить, но она смотрит так, что мой рациональный ум отказывается верить в реальность. Я ведь знаю ее лучше, чем она сама себя знает. Три года я видел ее со стороны, чувствовал ее брезгливость. Она даже не любила быть рядом со мной в одной комнате. И почти год жизни под одной крышей вряд ли что-то изменил в этой Пандоре, но все же — даже Полина не умеет притворяться так хорошо.

Где-то здесь точно нужно нажать на «стоп». Отматывать назад бессмысленно, но еще можно спасти нас обоих от боли, которую мы обязательно причиним друг-другу. Потому что из физиологии без чувств не вырастет ничего, кроме больших проблем. А это просто физиология: влечение, возникающее между мужчиной и женщиной, которые живут под одной крышей и вынужденно воздерживаются от секса. А кроме того, что Полина испугана и ищет защиту, у нее еще и проблемы с послеродовым периодом.

И все же, когда она наклоняется, чтобы нахально забрать еще один поцелуй, я охотно отдаюсь ей. Раскидываю руки в показной беспомощности, хоть на самом деле это единственный способ ее не касаться. Боюсь, что даже толстая цепь под названием «Три нельзя» — у нее швы, у меня марширующий цирк тараканов, у нас «все сложно» — не удержит меня от того, чтобы воспользоваться ситуаций. Все, что можно делать совершенно безопасно: пофантазировать, как бы Полина смотрелась здесь, на полу, лежа на спине со спущенными до самых локтей бретелями. Но даже такие фантазии — опасная балансировка на грани провала.

Если у поцелуев есть бальная шкала, то даже наши влажные вздохи давно пробили отметку «максимум». Никто не говорил мне, как это — чувствовать себя мужчиной, которого целуют так, будто от этого зависит работа сердца.

— Я украла твою футболку, — с горящими глазами признается Полина.

— Зачем? — Я еще только думаю, стоит ли это сделать, а рука уже тянется, чтобы вернуть на место бретельку. Нарочно делаю это медленно, чтобы смотреть, как вслед за движением моего пальца на ее коже появляются мурашки.

— Нравится, как ты пахнешь, — бесхитростно признается она. И добавляет чуть тише: — Как ты пахнешь, когда пахнешь только собой.

Я понимаю, о чем она, нет необходимости углублять и развивать тему, которая неприятна нам обоим. Но ее слова — они как ненаписанное Евангелие, слова, которые слишком откровенны, чтобы их мог понять непосвященный.

Неужели я больше не безобразный Адам?

— Может быть… — начинает Полина, отрываясь от меня, но конец фразы тонет в хлынувшей в мою голову боли.

Обычно я чувствую приступы, научился распознавать даже незначительные признаки и почти всегда успеваю свалить подальше от посторонних глаз. Нет ничего хуже, чем мужик, который готов биться башкой в стену, лишь бы утихомирить агонизирующие толчки в черепе.

С минуту я еще пытаюсь корчить непробиваемую стену, но это бесполезно, потому что на лице Полины уже появилось беспокойство. Вслед за резкой болью к горлу подкатывает тошнота. Так сильно и остро, что я слишком быстро стряхиваю с себя Полину, и она не очень аккуратно заваливается на бок. Подняться сразу не получается, и я беззвучно матерюсь, становясь на четвереньки.

— Адам, тебе плохо? — сквозь глушащий фон реального мира звон слышу обеспокоенный голос. Отбиваю руку, которой она пытается дотронуться до моего плеча.

Каждое касание — словно ржавым гвоздем по стеклу. Полина в этом не виновата, но я даже рта не могу открыть, чтобы сказать об этом. Будет очень херово, если меня стошнит прямо на сливочно-персиковый коврик в форме тучки.

Встаю. Делаю шаг. Меня штормит, уводит куда-то в сторону полок с детскими вещами, и только в последний момент чудом успеваю шлепнуть ладонью о стену и уберечь порядок детской от пагубного влияния моей болячки. Сука, она пробралась из моей головы в реальность и тянет чернильные щупальца к самому дорогому, что у меня есть — к моей семье.

Зрение медленно меня оставляет, как будто в мозгу одна за другой гаснут все лампочки. Где эта чертова дверь? Справа или слева?

Полина ныряет мне под руку. Кажется, я скриплю зубами, но ей точно плевать. Она закидывает мою дрожащую руку себе на плечо.

— Хочешь на улицу? Нужен воздух? — Она говорит шепотом, но даже эта малость скребет по оголенным нервам. — В ванну?

— Да.

Шаг за шагом мы выходим из спальни в ее комнату. Полина ведет в смежную ванну. Зрение все еще показывает мне средний палец, но шум в ушах постепенно сходит на нет. Полина открывает кран, мочит ладонь и прикладывает к моему лбу. Эта херня никогда не помогала, поэтому я не жду облегчения, но пытаюсь криво улыбнуться в благодарность за заботу.

Первый раз, когда дрянь под названием доброкачественная опухоль решает в полный голос заявить о себе, я не остаюсь с ней один на один. Этого недостаточно, чтобы утихомирить боль, но мне все равно легче.

 

Глава двадцать первая: Полина

— Можно я… — Адам цепляется двумя ладонями в край раковины, опускает голову так низко, что волосы полностью скрывают лицо. — Выйди… пожалуйста.

Я что-то мычу в ответ, пытаюсь зацепиться за малейший повод остаться рядом, но все равно приходится выйти. Адам слишком громко захлопывает дверь. Щелкает замок, звук воды становится громче, но я все равно слышу сдавленный, словно укушенный стон.

Что происходит?

Я лихорадочно вспоминаю все прошлые разы, когда изредка замечала на его лице выражение боли. Он думает, что хорошо маскируется, и у него это правда хорошо выходит, но только если бы я не смотрела на него в те моменты, когда он думает, что его никто не видит.

Приходится потрясти головой, чтобы избавиться от чехарды слов. Из меня словно вынули модуль со словарем, я внезапно потеряла весь словарный запас и даже мысленно не могу связать пары слов. Нужно взять себя в руки. Нужно просто подождать, когда Адам выйдет, и поговорить с ним. Возможно, это мигрень?

Проходит минут десять, но он все еще там. Не слышно ни звука, даже вода монотонно течет в раковину. Набираюсь смелости, стучу и почти умоляю:

— Адам, открой дверь.

Он долго не отвечает — и меня внезапно охватывает такая разрушительная паника, что я начинаю как ненормальная колотить кулаками в дверь.

— Полина, уйди, — слышу его сухой приказ. Как будто я навязчивая кошка, которая пристала играть с клубком.

— Открой дверь, немедленно! — ору я.

Мне страшно. Я не знаю почему, ведь это не меня свернуло в жгут от боли, но стоит вспомнить, как он слепо шарил перед собой, и в желудок словно вливают жидкий азот: в костях холодно, в груди как будто сквозная дыра, в которой беззвучно свистит тоска. Нет ни единого разумного объяснения этой тревоге, но я продолжаю колотить в дверь, пока она, наконец, не открывается.

У Адама мокрые волосы: прилипли ко лбу и вискам черными змейками. Вода капает с кроваво-красных губ. Он берет паузу, чтобы сфокусироваться на мне, и зрачки размером с блюдца медленно сужаются до нормального размера. Адам уже не дрожит, но пресекает мои попытки снова нырнуть ему под руку. Только немного сутулится, когда протискивается мимо меня.

— Адам, что происходит? Давно это у тебя? Ты был у врача? Давно это началось?

Он морщится и довольно грубо вскидывает руку, призывая заткнуться, как будто звук моего голоса — самая болезненная вещь на свете. И идет к двери, не дав ответа ни на один мой вопрос. Успеваю сделать два шага за ним, но плач Доминика рушит все планы. Я беру сына на руки, бегу следом, но Адам успевает закрыть дверь своей комнаты прямо у меня перед носом. У меня еще секунду теплится надежда, что он не станет закрывать дверь между нами. Не эту, сделанную на заказ из древесины африканской акации, будь она неладна. Ту дверь, которую нельзя пощупать, и которую я неожиданно, как Алиса, отыскала в заброшенному саду наших с Адамом не деловых «деловых» отношений.

Но он ее закрывает.

И я даже протягиваю руку, чтобы снова постучать, пока еще немного сонный Доминик спокойно лежит на сгибе локтя, но торможу сама себя. Минуту смотрю на занесенный кулак и вспоминаю себя после встречи на сегодняшней прогулке. Хотелось ли мне кого-то видеть? Нет. Хотелось ли мне выплеснуть грязь души, сбросить балласт прошлого? Нет.

Но утром, когда вижу в окно, как Адам уезжает на работу, я иду в его комнату.

Я видела, как он пил таблетки. Всего пару раз, и это было еще до рождения Доминика.

Если они в комнате — я их найду.

Я в нерешительности застываю на пороге, вдруг понимая, что хоть мы и женаты уже почти год, за все время я была в его комнате всего несколько раз. Да и то ночью, как воришка. Сейчас, при свете дня, все здесь кажется совершенно незнакомым. Тот же шкаф, тот же письменный стол, кровать и тумбочки, и даже ноутбук лежит на том же месте.

Тихонько прикрываю за собой дверь и, стараясь не поддаваться соблазну, как кошка, покачаться на его постели, еще раз окидываю комнату придирчивым взглядом. На видных местах нет никаких пузырьков и характерных коробочек с лекарствами, но это же Адам — он аккуратист и всегда очень внимателен к деталям.

Прикусываю палец, сосредотачиваюсь. Куда бы спрятала лекарства я? Письменный стол? В тумбочке только несколько ручек и механических простых карандашей. В прикроватных тумбочках вообще ничего.

На самом деле, даже если комната размером со всю площадь малогабаритной квартиры, в ней не так много мест, куда можно положить лекарства, потому что они должны быть под рукой и не бросаться в глаза приходящим сотрудникам клининговых сервисов. Сомневаюсь, чтобы Адам, который ревностно бережет от журналистов нашу семейную жизнь, вдруг не подумал о том, что из пары таблеток на его прикроватной тумбе могут раздуть сенсацию века.

Думай, Полина, думай. Куда бы ты спрятала чертовы таблетки, если бы не хотела пропустить прием, но и не попасться на глаза?

От очевидности ответа хочется треснуть себя по лбу. Конечно же, ванна.

У Адама и здесь порядок: бритва сохнет на специальной стойке, зубная паста выдавлена не посредине, а с конца вверх, три полотенца висят «лесенкой» на сушке. Я открываю ящик с зеркальной дверцей и сразу замечаю пару характерных пластиковых пузырьков, а еще наполовину пустую пластинку с желатиновыми капсулами. То, что в одной из баночек — это сильные обезболивающие. От него мозги превращаются в кашу и кажется, что можно бежать олимпиаду на сломанных ногах.

Черт.

Я сжимаю пальцы так сильно, что срез пластиковой крышки врезается в ладонь.

Проклятые таблетки. Сколько времени прошло, а я до сих пор помню, что горчат на языке, если не запить с первого раза. Хочется выбросить их в унитаз и смыть вместе с погаными воспоминаниями. Не сразу даже понимаю, что со щелчком открываю крышку и зачем-то вытряхиваю на ладонь пару пухлых кругляшей. Это точно те самые таблетки, хотя если бы я ошиблась, это могло бы дать надежду на исцеление памяти.

Ставлю пузырек на место, беру другой — название мне незнакомо, как и название капсул в полупустой пластинке. Я фотографирую их телефоном, убираю все на место и выхожу из комнаты, напоследок проверив, чтобы не осталось следов моего вторжения. По крайней мере видимых.

К счастью, Доминик продолжает безмятежно спать, и я сажусь за компьютер, вбиваю в поисковик сперва одно, потом другое название. С таблетками в пузырьке все очень непонятно: какой-то поднимающий иммунитет дорогущий препарат. Отсылки ведут на онлайн аптеки, и только на второй странице я нахожу медицинский форум. На автомате нажимаю ссылку на тему с обсуждением, избирательно читаю комментарии и не сразу, но до меня доходит, что тут ведут обсуждение по поводу препарата для повышения иммунитета при опухолях.

При опухолях.

Я цепенею и даже не могу разжать пальцы, потому что они намертво вросли в пластик компьютерной мыши. Смотрю выше, на название подфорума, и меня лихорадит, словно на голову упал ледяной клин. Онкология.

Сколько бы раз я не жмурилась, сколько бы раз не пыталась сделать вид, что это просто единичный случай, а на самом деле тут обсуждают что-то другое, форум не хочет менять свое название только по моему хотению.

Когда открываю вкладку со вторым названием, уже знаю, что ничего хорошего там не будет, но как дура продолжаю верить, что случится чудо — и это просто сбой поисковых систем. Но чуда, конечно же, не происходит. Я не врач, не разбираюсь в сложных словах и не понимаю, зачем к половине инструкций лепить рисунки сложных химических формул. Как ненормальная продолжаю насиловать гугл, и он сдается — подкидывает сайт клиники, какие-то вопросы и ответы, из которых ясно, что эти капсулы что-то там блокируют в голове. Что-то, чего там быть не должно.

Дрожащими руками, не попадая пальцами по клавишам, набираю запрос: «симптомы опухоли головного мозга». И на этот раз попадаю «в яблочко»: тошнота, головные боли, расстройства зрения и вкуса, фантомные вкусовые ощущения, эпилепсии, расстройства моторики…

Захлопываю крышку ноутбука так сильно, что сама же вздрагиваю от хлопка. И еще долго тупо таращусь в стол прямо перед собой. Даже не могу моргнуть, не могу вздохнуть и выдохнуть. Какой-то паралич, от которого я перестаю ощущать себя живым человеком, а превращаюсь в гвоздь, по шляпке которого только что ударили кувалдой. Ударили — и забыли убрать, потому что я медленно и неумолимо сгибаюсь, собираюсь в себя, как улитка.

Опухоль.

Головные боли и тошнота.

На плече оживает фантомная память о его дрожащих пальцах. Слух подкидывает вчерашний болезненный стон, и мне хочется врезать себе так сильно, чтобы от удара получилось вылететь в прошлое. Зачем я вышла из ванной? Почему позволила Адаму остаться один на один с этой дрянью?

Я упираюсь ладонями в ноутбук и медленно толкаю его к краю. Смотрю, как он падает на пол. И все жду, что над куском полированного алюминия возникнет светящая панель, на которой будет написано что-то футуристическое, вроде, «очистка данных завершена» или «вредоносная программа «опухоль» заблокирована». Но… не в этой реальности.

В кармане вибрирует телефон. До меня не сразу доходит, почему я ничего не вижу, кроме размытого цветного пятна. Включаю и выключаю экран, и только с третьей попытки, когда на стекло падает влажная капля, понимаю: я снова реву. Беззвучно, без единого скрипа зубами, без желания ломать и крушить несправедливый мир. Наверное, так плакала бы подыхающая сука на цепи, которую хозяева забыли после переезда. Хочется просто выждать момент, когда, наконец, перестанет болеть, чтобы вздохнуть, но боль поднимается по нарастающей, словно металлический шарик внутри сложного лабиринта игрового автомата.

На экране висит напоминание о том, что через месяц у Адама День рождения. Не знаю, зачем его сделала, потому что прекрасно об этом помню. В приписке к событию моя же заметка: «Согласовать время с секретарем, забронировать «окно».

И слезы мгновенно высыхают, потому что если кто и знает, где он бывает и зачем — то только она. Кто-то выписал Адаму эти лекарства, значит, он как минимум наблюдается у врача. И его правая рука обязана знать у какого, где и даже номер личного телефона.

 

Глава двадцать вторая: Полина

У меня есть хороший повод для звонка. У нее немного скрипучий голос, но зато огромное понимание того, как нужно разговаривать с женой босса, даже если она беспокоит в вечер воскресенья. Я вежливо в двух словах говорю, что собираюсь устроить Адаму домашнюю вечеринку-сюрприз и вообще превратить в праздник каждый час дня его тридцатисемилетия и, само собой, без согласования с ней его личного графика мне это ни за что не сделать. И самое главное — это должен быть мега-подарок, и я даже подходить к мужу не буду с полунамеками, чтобы не пустить все насмарку.

Она соглашается со мной встретиться, спрашивает где и когда, но я взамен прошу надиктовать мне адрес.

Из дома выхожу около семи вечера. Адам приехал пол часа назад, и мы пересекаемся на крыльце, где он вычесывает Ватсона. Несколько секунд смотрим друг на друга, и я все жду, когда он перестанет видеть во мне свою бестолковую покупку и попробует хоть на полногтя мне довериться, но вместо этого слышу только сухое и до боли безразличное:

— Хорошо выглядишь, Полина.

В джинсах, футболке и балетках? С пучком на затылке?

Понятия не имею как, но проглатываю смешок.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю в свою очередь.

«Пожалуйста, скажи мне. Просто скажи, что ты болен — я ведь здесь, совсем рядом…»

— Все в порядке.

Он закрыт, собран, холоден. Тот самый Адам, которого я видела рядом те три года, что он был возле моей сестры. Тот самый Адам, которого, я думала, я знаю. Но так получается, что о куске болезненной чужеродной ткани в его голове я теперь знаю больше, чем о нем самом.

— Мне нужно кое с кем встретится. Присмотришь за Додо?

Адам просто кивает. И просто поворачивается ко мне спиной. Широкой крепкой спиной с выпуклыми проработанными «крыльями», выразительным желобом позвоночника. Я задерживаюсь всего на секунду: мысленно прижимаюсь к ней разгоряченным лбом и ладонями.

Пусть я маленькая грязная Полина.

Пусть я не заслуживаю ничего, кроме украденных поцелуев.

Пусть я последняя женщина на свете, которую он пустит в свою постель.

Но он — мой муж. И я имею право украсть то его обещание, но уже для себя самой: «Я смогу тебя защитить, Адам, всегда и ото всех».

Его секретарша встречает меня накрытым столиком в гостиной и пытается сделать вид, что мой визит ее не настораживает. На всякий случай отпускаю едкую шуточку, успела ли она отзвониться Адаму, доложить, что его ненормальная жена собирается устроить еще более ненормальный сюрприз. Секретарша так энергично мотает головой, что либо она первоклассная актриса, либо действительно отнеслась с пониманием к моей просьбе сохранить мой визит в тайне от Адама.

— Какого врача посещает Адам? — спрашиваю в лоб, нарочно игнорируя ее попытки устроить душевное чаепитие. — Ты с ним все время, ты составляешь графики его визитов. Он поручал тебе найти врача, больницу?

Она поджимает губы и молчит.

— Я нашла таблетки у него в ящике, — вскрываю необходимую для понимания информацию. Пусть не думает, что я тычу пальцем в небо. — Я хочу знать, что с моим мужем. Подробно и детально. Хочу узнать от его лечащего врача, который выписал ему таблетки.

— Так спросите об этом его самого, — предлагает она. Как же ее зовут?

— Ты ведь Марина, да?

— Марика, — поправляет она.

— Хорошо, Марика, тогда, чтобы не тратить ни твое, ни мое время, давай я сразу скажу, как есть?

Я просто сука, которая всегда умела идти по головам. Я — та самая Полина, которая забрала жениха у сестры, и нет смысла притворяться славной хорошей девочкой. Я та самая бессердечная тварь, сыгравшая на том, что Ира не может забеременеть, чтобы предложить себя в качестве замены. И нет никакого смысла в том, чтобы стряхивать пылинку с белого пальто, когда оно все покрыто тонким слоем моей личной грязи.

Славная хорошая девочка упала бы на колени перед этой умницей-помощницей, пролила бы океан слез, воззвала к состраданию, сказала о неземной любви.

Но я — маленькая грязная Полина.

— Либо ты скажешь мне все, что знаешь, либо я сделаю так, что завтра тебя найдут в подворотне, оттраханную дикими кобелями, с маникюром, над которым усердно поработают желтые крысиные зубы.

Она вздрагивает и пятится, но упирается ногами в диван и по инерции садится.

— А когда ты придешь в себя, Марина, поверь, ты проклянешь сегодняшний день и эту самую минуту, когда изображала принципиальную умницу. И советую засунуть куда подальше мысли о том, что я шучу и блефую, потому что я не шучу и не блефую. Я беспринципная жена миллионера, если вдруг ты забыла, которая родила ему наследника, и которой он поверит охотнее, чем… ммм… корыстной секретарше, которая вымогала у меня деньги в обмен на «какую-то важную информацию его связи на стороне», пользуясь тем, что я так уязвима в послеродовой депрессии.

Она уже меня ненавидит.

Плевать. Искренне, от всей души — плевать. Главное, что через полчаса я знаю все, в том числе и о клинике, куда Адам безрезультатно пытается попасть уже второй раз. Ведь первый раз он пропустил, чтобы быть рядом со мной.

Вот так все просто в его системе координат: положить свой шанс на алтарь моих паники и одиночества. Бросить все, чтобы сесть в самолет, вернуться ко мне, взять за руку и сказать: «Все будет хорошо, Полина, я здесь».

— Все будет хорошо, Адам, — говорю его несуществующему отражению в зеркало заднего вида. Целую кончики пальцев и прикладываю к его губам на прохладной стеклянной поверхности. — Все будет хорошо.

Я повторяю эти слова как волшебное заклинание, как мантру. Леплю тысячи бумажных журавликов и сбиваюсь со счета уже на третьем десятке. Неважно, я просто буду их повторять, и это сработает.

Телефон звонит, когда я сворачиваю на дорогу к дому. На экране имя «Глеб» — и я облизываю пересохшие от паники губы. Он каждый день пишет мне, находит тысячу поводов, чтобы дать о себе знать, шлет фотографии и аудиозаписи студийных записей. Хвастается, что дела идут как никогда хорошо. Целый месяц, каждый день, минимум — трижды за двадцать четыре часа. При том, что я не отвечаю ни на одно сообщение. Иногда я удаляю их, не читая, иногда, когда на улице середина ночи и мне хочется выть от тоски, я перечитываю сразу все за несколько дней. Легче не становится, но мне нужен кусок той жизни, в которой все было намного проще. Это как будто надеть проверенные временем туфли на важное собеседование: не так эффектно, как сногсшибательная шпилька, но не натирают, не жмут и дают ощущение чего-то знакомого в незнакомой обстановке.

Глеб — мои старые туфли. Наверное, пришло время сложить их в коробку и вынести из своей новой жизни. Даже если я потеряю единственного собеседника, который у меня есть.

— Полина? — Он, кажется, вообще не ожидал, что я отвечу, хоть это был третий звонок подряд.

— Глеб, остановись, — прошу я.

Не хочу с ним разговаривать больше, чем пару минут. Я не знаю, какой у него ко мне интерес. Разве что Глеб до такой степени наивен, что думает, будто я могу уйти к нему от мужа и прихватить половину денег Адама. Это нонсенс, конечно же, потому что из дома Адама я смогу уйти ровно с тем же, с чем и пришла.

Мысли об уходе заставляют поморщиться от сухости во рту. Я никогда не думала о том, что может наступить день, когда Адам захочет… другую женщину. Какую-то славную милую блондинку или брюнетку, которая будет ловить каждое его слово и дарить себя на блюдечке с золотой каемочкой. Я никогда не представляла свое будущее за пределами нашего дома.

Беззвучно вздыхаю и исправляю собственные мысли.

Его дома.

— Пчелка, клянусь, я не имею к этому отношения! — очень быстро говорит Глеб. — Это и не в моих интересах тоже! У меня новый виток, взлет. Фанатки, фан-клубы. Агент мне чуть голову не открутила, когда…

— Глеб! — рявкаю я, чтобы прервать его словесное недержание. — О чем ты говоришь? Я за рулем, так что не тяни кота за хвост.

— Ты ничего не знаешь? — снова очень удивляется он.

Слава богу я притормаживаю на перекрестке и жду, пока светофор даст зеленый свет.

Спокойно, Полина, вдох-выдох. Это ведь Глеб — он всегда говорит тонну всякой ерунды, прежде чем вскрыть суть. Раньше я боялась его останавливать, чтобы не обидеть. Раньше я тряслась над нашими отношениями, как ненормальная, а теперь ясно вижу, что в нашей паре меня одну волновало их будущее. Я была удобным перевалочным пунктом. Ну а раз я давно остыла, то нет смысла церемонится.

— Избавь меня от своего желания потрепаться, Глеб. Что случилось?

— Кто-то откопал наши прошлогодние фото. И выбросил в сеть. Все новостные каналы…

Я выключаю связь и зло смотрю на мужика, который сидит за рулем стоящего рядом «Мерседеса» и пытается меня кадрить, как слепую дуру, которая не видит его плохо зачесанными волосами плешь. Мысленно считаю до трех, давая себе клятвенное обещание разбить ему лобовое стекло, если не перестанет. Но «зеленый» успевает раньше, и неудавшийся Казанова дает по газам.

Едут все, на месте стоит только мой «Мазерати», и мне плевать на возмущенные гудки в спину.

Стоит вбить в поисковик наши с Глебом имена, и я сразу понимаю, о чем он говорил: мы буквально везде. Вечерние снимки замыленные, но это точно я. Я помню нас год назад, когда наши отношения горели ярче кометы. Так мне тогда казалось. Тогда Глеб выбрался в топ десять чарта популярной радиостанции, и по такому случаю пригласил меня в ресторан. Я надела свой самый лучший костюм, и именно в нем я на фото. Больше на снимках нет никаких опознавательных знаков, и определить их давность просто невозможно: у меня подобраны волосы, хоть тогда они были намного короче, чем сейчас, а Глеб… Глеб все стой же прической и в том же равном джинсовом стиле гламурного хулигана. Вот она — реальность наших с ним «отношения». Та девушка на снимке — она не я, хоть мы носим одно лицо. Но тот парень всегда будет именно «тем парнем», даже когда у него отрастет живот и появятся морщины.

Я охотно верю, что Андреев к этой «сенсации» не имеет никакого отношения. Странная штука — любовь фанатов. Девочки с легкостью прощают кумиру женитьбу на «старой богатой женщине», но исходят на ревность, стоит около него появиться молодой красотке. И Глеб всегда это знал, поэтому прятал меня ото всех, словно прокаженную.

Кто-то сделал эти снимки год назад. Точно не Глеб, ведь на снимках он точно такой же гвоздь в фокусе, как и я. И вряд ли это могли сделать по его заказу, даже если на минуту предположить такую ересь. Зачем бы он готовил подобные провокации? Год назад я была никому неизвестной просто красивой молодой женщиной, которая все заработанные деньги тратила на красивые вещи и откладывала на поездку в Европу. Зачем бы Глебу понадобились наши общие снимки? А тот, кто их сделал — почему не выбросил тогда? Почему выжидал? Тогда еще я думала, что Ира просто ненормальная, раз подпускает к себе Адама, и мне в страшном сне не могло присниться, что придет время — и я стану… тоже стану такой же ненормальной. Никто не мог предвидеть такой поворот. Никто не мог знать то, чего не знала даже я.

Как бы ни старалась я оттянуть момент, но он неумолимо несется в мою голову, разбивая гудком все, что еще осталось от хлипкой надежды. Адам всегда так спокоен, за его темными глазами не видно ничего, кроме бесконечного множества вопросительных знаков. Но когда я два часа назад уходила из дома, он смотрел на меня так, будто знал, куда я иду. Знал — и поэтому не предложил взять охрану.

 

Глава двадцать третья: Адам

Она имеет полное право с ним видеться.

Она — молодая красивая женщина, которая год назад была без ума влюблена в гламурного красавчика, от которого мокреют трусы у каждой школьницы в стране. Меня мутит от мысли, что и моя взрослая жена давно в лагере визгливых девчонок, но кто я такой, чтобы влезать в ее личную жизнь? Особенно после того, как сам не единожды просил ее не лезть в мою.

Но есть вещи, о которых мы договаривались «негласно», и самое время напомнить Полине, что она носит мою фамилию не потому, что я был влюбленным болваном и потащил ее замуж, а потому, что она пообещала никогда ее не позорить.

И именно это я хочу сказать, когда Полина появляется на крыльце. Ей очень идет этот стиль городской девчонки, когда она одета так, будто собралась на языковые курсы или уроки танцев. Мне кажется, она хочет что-то сказать, но выбирает подходящие слова слишком долго, поэтому я начинаю первым. Мы обмениваемся парой официальных фраз, словно средневековые король и королева, которое вынуждены соблюдать показную любовь на глазах поданных, даже если наш единственный свидетель — лентяй Ватсон.

Полина уезжает, а мне хочется набрать ее номер и спросить, как ей — ездить на тачке, цену которой я заплатил за нашего сына?

Но это просто деструктив. Чувство собственника, ведь она моя жена. Я просто не люблю, когда трогают мое. Стал богатым, как Крез, но даже в золотой гроб лягу с повадками детдомовского мальчишки. Не люблю, когда берут то, что я не хочу отдавать добровольно.

Я кормлю Доминика, час гуляю с ним на улице, переодеваю и укладываю спать. И еще какое-то время просто сижу возле его кроватки, потому что даже во сне Птица Додо крепко держит мой палец. Здесь, наедине со своим сыном, я могу быть предельно честен сам с собой — если бы не умиротворение, которое он дарит своими кривыми беззубыми улыбками, я бы уже устроил погром.

Даю задание нашей няне присматривать за Домиником, но на всякий случай все рано беру радионяню, спускаюсь вниз и делаю то, чего не делал давно — пью. Залпом проглатываю свой любимый японский односолодовый Ямазаки, но не чувствую ничего, только горькое клеймо алкоголя на языке. Валюсь на диван, закуриваю и думаю о том, что к тому времени, как прикончу сигарету, опухоль в моей голове отрастит в свою армию еще тысячу уродливых клеток.

У меня все очень хреново с агрессией, потому что она похожа на направленный во внутрь взрыв: разрушаю сам себя, чтобы не задеть тех, кто попадет под руку. Как-то, еще подростком, я забил мальчишку вдвое больше меня. Забил до состояния «еле жив» — и мне было охренеть как приятно видеть его окровавленные пустые десны, пока его зубы хрустели под подошвами моих ботинок. Я ходил петухом дня три, пока не узнал, что пацан останется инвалидом по зрению до конца своих дней. И не был бы он детдомовским — я бы дорого заплатил за те минуты триумфа.

Стук двери выплывает словно из тумана. Я не сразу соображаю, что, кажется, прикончил половину бутылки. Не пьян, но в голове как будто бултыхается кисель.

— Нам нужно поговорить, — говорит Полина, появляясь передо мной.

Смотреть на нее снизу-вверх одно удовольствие: с такого ракурса маленькая грудь кажется острой, как у девочки-подростка. Алкоголь мешает сфокусироваться, но я все равно пытаюсь найти на ее теле следы горячей встречи.

Зачем ты пришла ко мне сразу после него, Полина? Что хочешь доказать? Как вы вообще это делаете, если тебе нельзя?

— Это старые снимки, — говорит она, невзирая на мое отмалчивание.

— Был уговор — не марать мою фамилию, — напоминаю я.

— И я его не нарушила.

— Сколько раз за год ты слышала о моих женщинах? В новостях? В социальных сетях? В объявлениях на каждом столбе?

Она поджимает губы, скребет по ним зубами, и когда начинает говорить, я все равно почти ничего не понимаю, потому что мысленно засовываю язык ей в рот. И не только язык.

Я все-так давно не пил, не рассчитал силы. Или это из-за коктейля с таблетками?

— Только не надо врать, что все это время провел в праведном целибате! — выкрикивает Полина так громко, что я морщусь от слишком высоких децибел.

— Не ори, — притормаживаю я, но Полина уже завелась точно так же, как и ее вожделенный «Мазерати».

— Я не твоя вещь, Адам Романов! Может ты и купил мою матку, но ты не купил меня!

— Нет, Полина, купил.

Она выхватывает стакан из моих ватных пальцев и с удовольствием выплескивает виски мне в лицо.

К счастью для меня там не так уж много.

К несчастью для нее я все-таки недостаточно выпил, чтобы пропустить эту выходку сквозь пальцы.

За секунду оказываюсь на ногах, выбиваю у нее стакан — и плевать, что это какой-то особенный хрусталь — разбивается он точно так же, как и грошовая посуда. Полина поздно соображает, что дразнила быка красной задницей, пробует отступить к двери, но это же моя территория — я здесь хозяин и бог.

— Я не трахаюсь с твоей сестрой, Полина. Я вообще живу, как хренов монах-бенедиктинец уже месяц! — Я слишком жестко впечатываю ее спиной в стену. — Я заебался думать, что пока я тут корчу монашку, ты устраиваешь феерический виртуальный секс со своим ущербным пидором! И не только виртуальный я так понимаю!

Черт, я все-таки пьян.

Мне требуется несколько секунд, чтобы оценить обстановку и попытаться отыскать в башке рубильник, который я по ошибке выключил своей вспышкой гнева. Полина прижата к стене, мои руки у нее на плечах, голова откинута назад, а глаза смотрят прямо на меня. Она должна бы бояться, ну или хотя бы попытаться избавиться от моего давления, а вместо этого делает вид, что ничего вообще не произошло. Если бы не затуманенный алкоголем мозг, я бы даже поверил, что вот этот полутон в ее глазах — это не просто оттенок цвета, это — вызов.

— То есть по-твоему я сплю и вижу, как бы поскорее кого-то себе найти? — спрашивает она.

Виски, который она выплеснула мне в лицо, стекает по волосам, и я пятерней убираю их со лба. Это мой сигнал Полине: ну, давай, беги, пока я убрал от тебя руки. Но она стоит на месте и только изо всех сил прижимает к бокам кулаки.

— Я не хочу больше слышать про мою личную жизнь, Полина, потому что ты сама далеко не образец целомудрия.

Видит бог, я очень стараюсь понизить градус агрессии, но это вообще бессмысленно. Обычно, когда меня вынуждают превращаться в агрессивную сволочь, я просто мысленно перебираю все варианты развития диалога или ситуации, а потом выбираю и реализую самый нейтральный. Но сейчас в моей голове нет ни единого нейтрального варианта, зато есть бесконечное множество слов, которыми я бы с радостью сбил с нее спесь.

— Что ты сказал? — каким-то почти зловещим шепотом переспрашивает она. Подбирается, как будто собирается держать оборону одна против команды регбистов. — Тебе вдруг стало не все равно, как и с кем я провожу время?

— Да, стало! — Я все-таки припечатываю кулаком стену справа от ее головы. Костяшки саднит, но боль совсем не отрезвляет — я еще больше пьянею от этой выпяченной непокорности. — Стало, Полина. Я не хочу больше ни хера знать о твоих постельных приключениях: ни от тебя, ни, тем более, из новостей. И если ты не в состоянии держать свою личную жизнь под замком, то обзаведись вибратором — они, по крайней мере, глухие и немые.

— Ты слышишь, что говоришь? — Полина так резко вскидывает руки, что я, заторможенный алкоголем, не успеваю защититься, и обе ладони плашмя с громким шлепком врезаются мне в грудь.

— Прекрасно слышу и готов повторить.

Я знаю, что она ударит еще раз, но на этот раз совершенно осознанно не хочу ей мешать, даже если в этих маленьких руках откуда-то взялось столько силы, что после новой порции кожа под футболкой горит огнем, как будто на меня опускаются не хрупкие женский ладони, а печатный пресс.

— Я — женщина! — Полина искрив взглядом, тяжело дышит, и теперь уже мы оба знаем, что разговор не закончится, пока мы либо не убьем друг друга, либо не найдем новый компромисс для наших договорных отношений. — И у меня есть потребности, Адам! Может тебе плевать на меня, ты брезгуешь и вообще боишься испачкать свою блестящий нимб, но, представь себе, я нравлюсь мужчинам!

— Охотно верю, что нравишься, — успеваю вставить я, а сам пытаюсь отыскать логику в ее спитче про брезгливость и… что там она еще говорила? Мой блестящий нимб? Серьезно?

— Знаешь, в чем разница между нами?

Медленно, чтобы не выпустить из фокуса ее разъяренное лицо, мотаю головой, и волосы снова сползают на глаза. Ну и хрен с ними.

— Мне не все равно, с кем ложиться в постель. Не все равно, кто будет меня трахать, потому что я очень надеюсь, что это будешь ты! Но, видимо, мне сначала придется покаяться во всех грехах, заказать молебен по умершей до брака невинности, год просидеть в монастыре и…

— Хватит, Полина, — перебиваю, морщась от ее крика. — Ты слишком громкая, от тебя голова болит.

— Ты вообще слышал, что я сказала?

Снова киваю, и снова она на минуту щурится, а потом неожиданно заводит руки за голову, возится с волосами и распускает их по плечам. Потом цепляет пальцами края футболки и без раздумий стаскивает ее через голову, бросает на пол как бесполезную тряпку. Контраст светлой кожи и блестящих каштановых волос просто сводит с ума, как и ее темные соски, которые возбужденно стоят под полупрозрачным кружевным лифчиком. Я прекрасно помню их форму и цвет, помню брызги дождя на тугой шоколадной плоти, помню, как перекатывал их пальцами, и как Полина вздрагивала в ответ, словно от электрошока.

— Что за представление, Полина? — На этот раз ей плевать на мою насмешку.

— У меня есть потребности, Адам. Я молодая, сильная, здоровая женщина. И у меня в крови такой гормональный напалм, что я до сих пор в раздумьях, как еще не сожгла весь дом.

— Зашитая женщина, — напоминаю я, пока пальцем провожу границу у нее под грудью. Полина втягивает живот, с шипением проталкивает сквозь зубы порцию воздуха.

Мы смотрим друг на друга, глаза в глаза. Полина поднимает руки — резко и одновременно грациозно, как балерина, за секунду справляется с застежкой лифчика и просто стряхивает его с плеч.

У меня начинает кружиться голова. Шум то гаснет, то снова нарастает, но это просто мелочи в сравнении с тем, что творится у меня в штанах. Будь проклят человек, придумавший молнии и узкие джинсы.

Взгляд Полины сползает на мои губы, и она говорит то, от чего мои бедные яйца втягиваются в мошонку.

— Ты, я надеюсь, в курсе, что женщину можно трахнуть еще и языком?

Я очень даже в курсе.

 

Глава двадцать четвертая: Полина

Мне нужно признать это, даже если будет больно, противно — и утром я захочу разбить все зеркала в доме, лишь бы не видеть в отражении окончательно и бесповоротно павшую женщину.

Я хочу его. Хочу вот то, что сидит внутри этого двухметрового вечно спокойного мужчины с глазами цвета чайных кристаллов из потустороннего мира. И этого, совершенно непрошибаемого, ставящего меня на место одним своим «Полина, не ори» или «Хватит уже». Хочу коктейль из Злого Адама и Флегматичного Адама: взболтать, но не смешивать.

Можно попытаться оправдать эту течку стрессом, нервами, недосыпом, гормонами, погодой, в конце концов, но зачем обманывать саму себя?

Мне не нужен никакой другой мужчина, мне нужен именно этот. Мне необходимо снова укутаться в его запах. Необходимо обнять и натереться им, словно дорогим маслом.

Адам явно издевается: он вообще меня не трогает, даже пальцем. Просто смотрит, пока я расстегну молнию на джинсах, спущу их по ногам вместе с трусиками, нарочно виляя бедрами. Я ведь собиралась его соблазнить, мое подсознание решило это за меня, потому что утром я сделала полную депиляцию, и сейчас стою перед своим упрямым мужем совершенно голая. Остались только носки, но когда я пытаюсь стянуть один пальцами второй ноги, Адам меня останавливает:

— Не снимай, мне нравится.

— Любишь девочек в носочках? — подначиваю я.

— Это лишнее, — говорит он.

— Лишнее? — не понимаю я.

— Множественное число. «Девочка» здесь только одна.

Дурацкий короткий диалог, и Адам снова убийственно невозмутим, но это заводит так же сильно, как и всплеск злости. Я словно запиваю мороженное горячим кофе, смешиваю горячее с холодным, добиваясь идеальной химической реакции.

Мои руки уже у него на плечах, и я слишком недвусмысленно — совсем недвусмысленно, полностью очевидно! — с силой нажимаю ладонями. Адам ведет плечом, сбрасывает мои попытки поставить его на колени.

— Успокойся, сказал же.

Он лениво, немного пьяно, прячет улыбку в уголок рта, и я непроизвольно стону, потому что эта расслабленность сытого мужика бьет в голову крепче абсента. Теперь мы оба на равных, только в его крови виски, а в моей — концентрат из пахнущего шоколадно-вишневым алкоголем дыхания. Я даже рот открываю пошире, чтобы вдыхать каждую порцию, словно жизненно необходимую ингаляцию.

— Не хочу успокаиваться, — тише, но все так же нервно признаюсь я. Когда стоишь перед полностью одетым мужчиной абсолютно голая, стесняться таких простых откровений просто смешно.

Адам одной ладонью упирается в стену, а другой обнимает мою шею, пробует пальцем артерию, снова усмехается, доводя мой пульс до отметки «с таким не живут». Наклоняется, из-за разницы в росте делает шаг назад и просто жжет взглядом мои болезненно твердые соски. Я думаю, что продержусь и не убью его за эти пыточные паузы, но уже хватаю за волосы, заставляя отклонить голову немного в сторону.

— Еще раз так сделаешь, — предупреждает он, — и сегодня точно не узнаешь, в курсе ли я насчет языка.

Пожалуйста, прекрати надо мной издеваться!

Это безмолвный крик души, агония, потому что никогда в жизни я никого так сильно не хотела. Не понимаю, что происходит с телом, что происходит с головой и даже с кончиками пальцев на ногах. Я ведь не люблю секс, он мне неприятен, и я всегда радовалась, когда у Глеба не было настроения устраивать бурную — или не очень — ночь. Но сейчас внутри меня словно бездна пустоты, и ее необходимо заполнить, пока меня не засосало саму в себя.

Его влажные темные волосы касаются моего соска, и я вздрагиваю, трясусь от острого приступа предвкушения. Мне нравится контраст темных прядей и моей светлой кожи, нравится, как Адам задерживает приоткрытый рот напротив тугой вершины.

— Любишь смотреть? — спрашивает он, замечая мой взгляд.

— Хочу смотреть на тебя, — говорю я. Моя неуклюжая попытка сказать, какой слепой дурой я была.

Адам опускается на одно колено, обхватывает сосок губами, сжимает и немного оттягивает. Отпускает, чтобы короткая амплитуда ударила меня под самые ребра, и снова смыкает на нем губы и зубы. Это немного больно, но я готова просить еще много этой сладкой муки. Его язык словно снимает с меня невидимую сахарную пудру: горячие касания жалят кожу, зубы смыкаются у самого ареола, сдавливают до моего крика. Я слишком чувствительная, слишком нашпигована бушующими гормонами, потому что если Адам сделает так еще раз, я точно разлечусь на атомы, стану его личной маленькой спиралевидной галактикой.

Он безошибочно угадывает мое состояние, останавливается в полушаге от моего несущегося на всех скоростях оргазма. Я разочарованно стону, закрываю ладонью лицо, чтобы украдкой до отметки на коже прикусить большой палец.

Мои колени предательски дрожат, когда Адам, не церемонясь, разводит их ладонью, а потом закидывает одну ногу себе на плечо. Разглядывает гладкий лобок, оставляет на коже невесомый поцелуй.

— Мне нравится, когда ничего нет, — сообщает так убийственно флегматично, что моя рука сама тянется к его плечу, скребет, оставляя на коже глубокие царапины. — Полина, выгоню на хрен.

— Извини, господин, — говорю первое, что лезет в голову.

Откуда я взяла эту банальную пошлость? И почему хочу предложить себя в качестве рабыни, если только он и дальше будет таким же флегматичным засранцем.

Но я ничего не успеваю предложить, потому что Адам вкладывает два пальца мне между ног и раскрывает, словно бутон. Я закусываю стон и бесстыже смотрю, как он поглаживает влагу подушечкой среднего пальца. Затаив дыхание жду, когда он притронется ко мне губами, а в голове столько непристойностей, что я снова близка к тому, чтобы превратиться в коробку с фейерверками. Я хочу его прямо сейчас, но и хочу еще немного растянуть удовольствие, насладиться моментом предвкушения.

Адам поднимает взгляд, и в эту минуту между нами что-то происходит. Мы словно несущаяся в открытый космос ракета, сбрасываем первую ступень. Я просто чувствую, что он с насмешкой, одним выражением лица, спрашивает: «Все еще хочешь смотреть?»

— Хочу, — вслух отвечаю я.

Адам отклоняет голову назад и делает то, что добавляет бесконечность ускорения моему возбуждению: он просто заводит волосы за ухо, чтобы я видела его лицо. Простой жест с каплей удобства, но я отзываюсь на него протяжным стоном.

А потом забываю, как дышать, когда Адам прикрывает глаза и всей поверхностью языка лижет меня между складками, словно экзотический фрукт. Я готова умереть и возродиться, и застопорить этот процесс на петле бесконечности, когда его язык вьется вокруг клитора, не задевая его даже чуть-чуть. Это нарочитая пытка, дыба, на которой Адам совершает акт разврата над моим телом.

— Еще, пожалуйста… — Соль слез жжет искусанные губы. Я хочу его так сильно. — Адам, пожалуйста, мне нужно так много!

Он сразу и сильно сжимает губы на клиторе, втягивает его в рот, посылая по моим нервам упругие спазмы. Давлюсь криком и, чтобы не упасть, ногтями впиваюсь в его плечо. Чувствую грозное шипение, и в отместку Адам ударяет по мне кончиком языка. Я даже не могу перевести дыхание, только хрипло вырываю жалкие крохи воздуха. Он вдруг становится таким горячим, что опаляет легкие.

Язык скользит вверх и вниз, то совсем осторожно, задевая только горошину клитора, то сразу все, словно он пробует меня снова и снова. Он никуда не спешит, он просто разрывает меня на кусочки, забирает каждую каплю терпения, выпивает досуха. Я сдавливаю пальцы сильнее, когда думаю, что больше просто не выдержу — рассыплюсь соломенным человечком, опаду к ногам своего мучителя, но Адам доказывает, что это было только начало.

Он еще немного отводит голову, и я вижу его язык у себя между ног: острый кончик танцует на клиторе, припухшие темно-красные губы впиваются в меня в самом интимном из поцелуев. Адам отрывается только на минуту, чтобы поймать мой взгляд, слизать мой вкус со своих губ — и раскрыть складки максимально широко. Мы смотри друг на друга, дышим тяжело и со свистом.

Я знаю, что хотела смотреть, хотела видеть именно этого мужчину и его темную голову у себя между ног, но это все равно слишком остро — держать зрительную связь и видеть каждое движение его языка. Влажные звуки его рта кружат голову, будят во мне ненасытную самку.

Хочу! Хочу увидеть, как кончу от прикосновений этого горячего языка.

Оргазм налетает на меня так внезапно, что я оказываюсь не готова.

Дикая энергия мчится по позвоночнику, взрывается в животе и щекочет миллионами перьев. Мои бедра тянутся навстречу, язык Адама — глубже. Мы толкаемся друг к другу неслаженными движениями.

Я кричу и царапаюсь, плачу, умоляю дать мне передышку, потому что мне просто больше нечем дышать.

Я забыла этот заложенный природой инстинкт жизни.

Адам останавливается — я громко, как утопающая, делаю вдох, наполненный запахами и вкусами нашего секса.

Адам медленно и настойчиво снимает мои руки со своих исполосованных плеч — я бормочу никому не нужные слова извинения.

И после всего, что он только что вытворял своим языком, я краснею от совершенно невинного поцелуя в живот.

Адам дает мне передышку — минуту или около того. Только бережно снимает мою ногу со своего плеча и придерживает за бедра, пока я, прислонившись к стене, пытаюсь вернуть сердцу привычный ритм. Бесполезно, наверное, рядом с моим мужем. Оно теперь всегда будет биться иначе. И меня совершенно не пугает и не расстраивает эта мысль. Я просто принимаю ее без доказательств, как новый закон собственной жизни, который только что открыла и безоговорочно приняла на веру.

А потом на меня накатывает тяжелый каток паники. Настолько разрушительный, что я с испугом всматриваюсь в лицо Адама, когда он медленно поднимается на ноги и потирает расцарапанные плечи.

Что он сейчас скажет? Отчитает, что снова перешла черту? Попросит убраться с глаз?

Или… решит, что наши деловые отношения изжили себя и пора заканчивать?

Пока я думаю, в радионяне раздается знакомое ворчание и сопение, а через секунду — громкий плач Доминика. Адам вскидывается, пока я быстро, по-спартански, натягиваю футболку и джинсы прямо на голое тело. Слабость после оргазма мешает, я путаюсь в штанинах и рукавах, и едва не падаю, когда слишком быстро иду к двери.

У нас есть няня — Адам настоял на том, что мне нужна помощница — но она скорее просто «для мебели». Делает рутинную работу и лишь изредка занимается Домиником, да и то у меня на глазах. Не потому, что не внушает мне доверия и я хочу присматривать за ней, а потому что Додо — это все, что у меня есть, и я люблю его так сильно и беззаветно, что не хочу делиться ни минутой нашего с ним времени.

Я беру сына на руки, меняю подгузник, переодеваю, приговаривая, какой он стал большой. Он и правда хорошо растет: набирает в весе и уже отрастил приличные щечки, хоть все равно не выглядит толстячком. В мягком свете ночника в форме совы я разглядываю мое сокровище и хочу реветь от радости, потому что с каждым часом каждого дня в нем все больше от его отца. И обнимать его сейчас — все равно, что прикасаться к Адаму краешком своей одинокой души.

— Красивый улыбашка, как папа, — повторяю свой личный заговор на любовь, и Додо сосредоточенно жует губы, подсказывая, что голоден.

Мне хочется, чтобы Адам был внизу, чтобы, когда я спущусь, он сидел на диване в гостиной или заваривал на кухне чай, пока я буду колдовать над смесью. Я просто хочу, чтобы он был рядом, подал мне знак — взгляд, улыбку, просто тряхнул волосами, как умеет только он — что у нас все хорошо. Даже если мы не настоящая «настоящая» семья, у нас ведь может быть хорошо?

Но я застаю лишь его спину в дверях, и не успеваю ничего сказать. Сначала думаю, что он просто вышел подышать, но через минуту раздается рокот мотора — и я вижу в окно, как его черный «Мерседес» выезжает за ворота. Радует только то, что на этой машине Адам ездит только с водителем.

Доминик засыпает глубоко за полночь, около двух. От усталости едва стою на ногах, но я даже рада, ведь только поэтому в моей голове достаточное количество ваты, и я не в состоянии переваривать мысли о том, где в это время может быть мой муж. С кем «сбрасывает напряжение»?

Я потихоньку забираюсь в угол комнаты, прижимаюсь лбом к коленям и закрываю голову руками. Защитная поза, почти как эмбрион. Кажется, в психологии для моего теперешнего состояния есть целый научный термин, но я все равно не могу его вспомнить. Еще пытаюсь ему сопротивляться, но это так же бесполезно, как форсировать горную реку против течения: шаг вперед, два назад — и голыми нервами по острым камням, оставляя после себя рванье души.

Это ревность.

Теперь я знаю, что у настоящей ревности вкус инъекции для смертельной казни приговоренного.

У нее нет ничего общего с тем, что я чувствовала, когда увидела Глеба с его «денежным мешком». Это настолько разные чувства, что сравнивать их так же нелепо, как пытаться найти сходство между стекляшкой и бриллиантом: одинаковая форма, но совершенно разное содержания. Тогда меня разъедала злость. Возможно, обида, что мной так подло пренебрегли. Тогда я смогла уйти, даже если думала, что разлука выест меня чайной ложкой.

Сейчас во мне боль и отчаяние во всех их уродливых формах. Я как будто избита до полусмерти и дышу собственной кровью, потому что где-то в ней есть крохотные пузырьки воздуха. Я рассыпаюсь на собственных глазах, как сложная химическая формула, в которой внезапно пропали все цепочки, и шестиугольники валяться вниз, словно бусины с порванной нитки.

Я знаю, что люблю его. Любовь не осеняет внезапно, как гром среди ясного неба. Я просто отыскала внутри себя это чувство, как клад: оно всегда там было. Моя любовь не похожа не пушистое плюшевое сердце, и над ней не порхают бабочки. У моей любви цвет артериальной крови и отравленные шипы.

И она — единственное настоящее, что есть внутри меня.

 

Глава двадцать пятая: Адам

Полина калачиком свернулась в углу детской.

Я даже не сразу ее замечаю, когда в третьем часу ночи возвращаюсь домой совершенно трезвый, измотанный идиотскими мыслями, одна тупее другой, и с твердым намерением что-то сделать в нашими жизнями, пока все не стало слишком сложно. Терпеть не могу ребусы, не умею разматывать клубки новогодних гирлянд и не знаю, как отыскать выход из запутанного темного лабиринта сосватанной души, который я по неосторожности населил голодными монстрами.

Впервые в жизни мне неуютно в собственном доме.

Впервые в жизни я ухожу просто потому, что ноги сами несут к двери, и несколько часов подряд пытаюсь делать вид, что не чувствую крюка в груди, которым Полина тянет меня обратно. Но он там есть — я «вижу» торчащий в области сердца зазубренный кровавый наконечник, чувствую его каждый раз, когда пытаюсь убедить себя, что ничего не изменится, и с восходом солнца все вернется на круги своя.

А потом, пока водитель бесцельно колесит по ночной столице, на глаза попадается ночной кофейный киоск. Я выхожу покурить и проветрить голову, смотрю на парочку, которая в обнимку делает заказ и все время прерывается, чтобы звонко поцеловаться. Наверное, оба крепко выпили и думают, что слюнявые поцелуи напоказ — это верх чувств и пик отношений. Но я все равно немного им завидую.

Когда они уходят, я заказываю два больших стакана: двойной крепкий для себя и горячий шоколад для Полины. С видом знатока бариста вкладывает в стакан с шоколадом пластиковую ложечку, поясняет, что настоящий правильный напиток должен быть таким густым, что его можно «пить» только ложкой. К кофе беру ореховое ассорти в двух бумажных кульках с логотипами в виде шизанутых белок.

Зачем все это? А хрен его знает.

Я оставляю все на столике около кровати Полины, но ее самой там нет. Иду в детскую и первым делом бросаю взгляд на крепко спящего Доминика. Он словно чувствует: немного тянет вверх уголок крохотного рта, как будто пробует покорить еще одну особенную улыбку.

И только когда слышу посторонний сдавленный всхлип, понимаю, что Полина здесь.

Присаживаюсь перед ней на корточки, протягиваю руку, чтобы убрать волосы с лица и натыкаюсь пальцами на раскаленный лоб. Она такая горячая, что в душную июльскую ночь я почти обжегся ею. Напрягаю зрение и теперь отчетливо вижу лихорадочный румянец на щеках и беспокойное движение зрачков под веками.

У Полины температура. И довольно высокая.

Я в одно движение беру ее на руки, и Пандора тут же инстинктивно прижимается к моему плечу, снова вздрагивает, но успокаивается, когда я прижимаюсь губами к ее раскаленному лбу.

Укладываю ее в постель, вызываю врача и даю выпить таблетку от температуры. Несколько раз Полина порывается что-то сказать, но в последний момент передумывает. Просто лежит в постели, легонько подрагивая, хоть на улице комфортное тепло летней ночи.

После осмотра доктор говорит, что у нее нет симптомов простуды, и если раньше Полина ни на что не жаловалась, то, скорее всего, у нее просто нервное переутомление. У рожениц, оказывается, бывает и такое. На всякий случай предлагает утром съездить в больницу и сдать анализы, если Полине не станет лучше. А я, как идиот, играю в угадайку сам с собой: интересно, Полина бы сказала мне, если бы чувствовала себя плохо? Пожаловалась бы на недомогание? Попросила бы о помощи?

И у меня есть бесконечное множество «нет» на все эти вопросы.

Возвращаюсь в комнату и застываю в дверях, когда вижу ее: полулежит на подушках, растрепанная, с красными, как у мартовского кролика глазами, медленно, но настойчиво, грызет орехи из бумажного пакета. Останавливается, когда замечает меня, виновато возвращает кулек на место. Невозможная: то «Трахни меня языком», то вот этот взгляд а-ля «Я не удержалась, просто попробовала».

Она полностью бесконечно одинока. Замечаю это только сейчас, и мою слепоту не оправдывает даже бомба замедленного действия у меня в голове.

И на эту ночь мое место может быть только здесь, в этой постели, с моей женой.

Я ложусь рядом, набрасываю на Полину одеяло, и она тут же очень по-собственнически укладывает на меня ногу и ладонь.

— Я хочу общую постель, Адам, — говорит надтреснутым голосом.

А я хочу обнять ее, и обнимаю. Обеими руками, сразу всю: за спину, за голову, подтягиваю к себе, хоть теснее быть уже не может. Полина с облегчением выдыхает и мгновенно проваливается в сон.

Мы ломаемся. Сбрасываем прошлогоднюю кожу, но под ней только голые нервы, и поэтому нам так больно.

Я вряд ли нормально сплю в эту ночь. Чувствую себя солдатом на посту, который несет ночной дозор третьи сутки подряд и просто не в состоянии сопротивляться физиологической потребности спать. Но долг кусает за задницу и заставляет вздрагивать каждый раз, когда на периферии почти уснувшего сознания появляется посторонний шорох.

Так и я: алкоголь до сих пор блуждает в крови, и хоть я уже полностью трезво мыслю, меня до сих пор клинит. Причем порой так жестко, что в ушах звенит от потребности послать все к черту и дать своему телу заслуженный отдых. Но Полина вздыхает, шевелится у меня под боком — и я вскидываюсь, наощупь проверяю ее лоб и выдыхаю, потому что он больше не похож на раскаленную сковородку. Несколько раз мне кажется, что Полина хочет отвернуться, что я, пожалуй, слишком крепко ее обнимаю. Пробую убрать руку — и моя Пандора тянется ближе, смазанным сонный движением цепляется в нее пальцами, тянет на себя, словно одеяло. Возможно, и Полина спит не так уж крепко.

Общая постель — это вот так? Каждую ночь лежать с кем-то рядом, делить тепло одного одеяла, постоянно ощущать рядом теплую пятку или колючее острое колено в районе живота?

Но в конце концов, Полина поворачивается, выгибается ложкой, подстраиваясь под мое тело, словно талая карамель. И я поворачиваюсь следом, опускаюсь чуть ниже, чтобы чувствовать носом запах ее кожи. Отвожу волосы ей на плечо, открываю шею, тонкое плечо. На ней та же футболка, в которой она пришла в библиотеку, и образы нашего «бурного примирения» заставляют меня сглотнуть.

Я бы никогда не сделал то, что сделал. Детдомовская жизнь досыта накормила объедками, к которым я смело отношу и трахающихся на стороне женщин. Я был уверен, что Полина видится с Андреевым, но потом она начала говорить — и я собственноручно порвал эту идиотскую «веру».

Пройдут выходные — и я обязательно выясню, что происходит, и кому понадобилось поливать дерьмом нашу личную жизнь, потому что до дурацких снимков мы с Полиной считались образцовой парой. Поющая голова, кажется, уже сделал какое-то заявление, но я принципиально не могу его слушать. Не знаю, почему он так влияет на женщин, но лично у меня его натужно-хриплый тонкий голос вызывает желание зацементировать слуховые каналы.

Ближе к утру, когда за окном уже желтеет рассвет, я все-таки засыпаю, но ненадолго. Плач Доминика заставляет резко сесть в постели. Смотрю на вмятину там, где лежала Полина, и слышу, как она разговаривает с сыном. Стаскиваю футболку и падаю обратно на подушку, прислушиваясь, как Полина разговаривает с Домиником. Никогда не слышал, чтобы она с ним сюсюкалась, но ее голос становится мягким, как кашемир. Этого достаточно, чтобы наш сын переставал плакать. Этого достаточно, чтобы я окончательно выключился.

 

Глава двадцать шестая: Полина

Доминик засыпает, когда стрелки на часах показывают восемь утра, а мой язык отказывается шевелиться после почти двух часов рассказывания сказок. Говорят, бессмысленно рассказывать волшебные истории ребенку, пока он все равно их не понимает, но он слышит мой голос и уже почти осознанно улыбается в ответ, и даже подхватывает отдельные интонации. Или я просто выдаю желаемое за действительное?

Доктор сказал, что у меня просто стресс, и сейчас я чувствую себя как Иванушка из «Конька-Горбунка»: очистилась в кипящем молоке и ключевой воде, хочу и, кажется, могу свернуть горы.

И все же топчусь на пороге собственной комнаты, боясь сделать шаг внутрь. Адам не ушел — я бы услышала. Что он скажет про общую постель? Сделает вид, что не понял, о чем я? Предложит вспомнить, где мое место?

Я прислоняюсь лбом к дверному косяку, сглатываю липкую панику, потому что уже сейчас не представляю, смогу ли спать одна. Нет, не так, совсем не так. Я не знаю, смогу ли спать без него рядом. В голову лезут моменты из прошлого: я, Глеб, какой-то дорогой отель, который кичился тем, что хранит инкогнито своих постояльцев. Мы были там всего пару дней, большую часть которых я провела в номере, пока Глеб участвовал в съемках клипа. Он уходил рано утром, иногда звонил днем, рассказывал, как у него все круто и интересно, а потом пропадал до вечера. Возвращался и падал на кровать с таким видом, что у меня язык не поворачивался предложить сходить куда-то вдвоем. Потом у нас был секс, а потом Глеб засыпал, и мне нравилось, что в номере огромная кровать, на которой мы можем лежать вдвоем, и места достаточно, чтобы не касаться друг друга.

Я почти силой толкаю себя вперед, потихоньку открываю дверь.

Адам лежит на боку, лицом ко мне, и волосы снова закрывают его лицо. Виден только кончик уха, и он такой… забавно светлый на фоне темных прядей, что я прячу ладонью улыбку. И жалею, что не в моих силах усилием мысли сузить кровать до размеров доски, по которой пираты отправляли пленников прямиком в море.

Он спит: губы приоткрыты, рука лежит на соседней подушке, одеяло сбилось где-то у пояса. Снял футболку, но остался в домашних штанах, как будто хотел сказать, что «граница на замке». Но мне уже некуда отступать: те слова про постель даже умалишенный не смог бы понять иначе. Но я готова принять правила игры, даже если они существуют лишь в моем воображении.

Я забираюсь обратно в постель уже без футболки, и мне плевать, что голый по пояс мужчина и голая по пояс женщина — это разная степень обнаженности. Ныряю ему под руку, подвигаюсь так близко, что теперь его сердце бьет прямо по моему, и это словно далекие африканские барабаны на фоне жаркой пустынной ночи.

Тут-тук-тук…

Веду пальцем по плечу, пересчитываю родинки, пытаясь угадать, какие из них достанутся нашему сыну — не может быть, чтобы совсем ни одной. Мне нравится та, что около ключицы, и та, что стыдливо прячется в ямке на шее. И еще вот это созвездие, мелкая россыпь слева на груди. Мне нравится каждая из них, но я еще боюсь улетать в те мечты, где у меня будет целая жизнь, чтобы все их пересчитать и составить карту души моего молчаливого мужа.

Когда Адам, так и не открывая глаз, прикладывает ладонь к моему лбу, я чувствую себя ненормальной, полностью больной извращенкой. Простой жест скупой мужской заботы вызывает тяжелую вибрацию, которая поднимается вверх по икрам и внутренней части бедер. Ныряет между ногами, толкает прижаться к нему еще сильнее.

— Прости, что разбудила.

— Как себя чувствуешь, Полина?

— Все хорошо.

Он сонно улыбается, и я не могу найти ни одного трезвого аргумента, чтобы задержать свою руку, когда тянусь к складке у него на щеке. Провожу по ней пальцем, рассеянно улыбаюсь, потому что суточная щетина щекочет кожу. Черчу границу вдоль линии челюсти, спускаюсь по границе подбородка. Снова вверх, к губам: краснею так сильно, что хочется спрятать лицо у Адама на груди, лишь бы не выдать очевидное смущение. Секундная слабость, потому что следом в голову хлещет поток образов из категории «только для взрослых». И Адам, словно разгадав меня, приоткрывает губы. Мне нравится, что они такие полные, без аккуратного контура, и правая сторона ассиметрична с левой. Нравится, что кожа темно-вишневая и мягкая, нравится, как хмурится Адам, когда я щекочу ее несмелым поглаживанием.

— В детстве мне часто снилось, что я слышу крысиный писк сквозь сон, — вдруг говорит он. — Мне рассказывали, где и как меня нашли. Я не мог этого помнить, но крысы были частыми ночными гостями моих кошмаров. Иногда я кричал от страха так громко, что в конце концов меня перевели в другое крыло, подальше ото всех. Чтобы не мешал.

— Я тоже кричу во сне, — признаюсь я.

— У всех свои крысы в прошлом. — Адам открывает глаза и едва касается губами моего согнутого пальца.

Это совсем не поцелуй. Это что-то обнаженное, интимное и сокровенное, только наше и ничье больше. Глаза в глаза, его темные губы на моей бледной коже, горячее дыхание, от которого волоски на руках становятся дыбом.

— Я люблю горячий шоколад, — признаюсь я. — Именно такой, чтобы ложка стояла. И орехи тоже люблю.

Он продолжает смотреть мне в глаза и одними губами, которые все еще притрагиваются к моему пальцу, говорит: «Я знаю».

И я знаю. Чувствую, что все те дни, когда отводила от него взгляд, Адам смотрел. Смотрел так глубоко в меня, куда я сама до сих пор боюсь заглядывать. И сейчас смотрит так же, изучает внимательным взглядом мое горло, в котором я прячу вздох, когда мы одновременно сплетаемся ногами.

«Поцелуешь меня?» — одновременно с ладонью у него на виске, убирая волосы за ухо.

Бесполезно — челка снова сползает ему на глаза, и я чувствую терпкое «Да», когда он накрывает мои губы своими. Мои ладони у него на груди, его ладонь у меня на шее, как будто он хочет поймать те слова, что я не решаюсь произнести вслух.

Мы проникаем друг в друга своим дыханием, смешиваемся растрепанными волосами, продолжаемся в сорванных стонах. Что-то старое рушится без следа, опадает, как дом под снос: сразу целиком, без компромиссов.

— Нам нужна новая кровать. — Адам укладывает большой палец мне на подбородок, ведет до ямки под нижней губой и немного оттягивает вниз, чтобы я приоткрыла рот. Его язык между моими губами всего мгновение, но я прячу влажный поцелуй в свою личную сокровищницу. — Наша.

Не знаю, что будет с нами дальше, но сегодня, сейчас — мы начинаемся.

Странное тепло щекочет меня изнутри. Словно где-то снизу, над развилкой ребер горит маленькая свеча, и тонкая нитка дымка поднимается вверх, наполняя теплом хрупкий мыльный шарик моего счастья.

Адам прикрывает глаза, вздыхает.

— Спать хочу, — бормочет устало, и мне немного жаль отпускать его к Морфею в такой момент. — Глаза просто не открываются.

Я потихоньку выбираюсь из постели, быстро переодеваюсь в домашний костюм и спускаюсь вниз. У меня примерно сорок минут, чтобы сделать комплекс из йоги — хотя бы тот минимум, который доступен в моем положении. Готовка — не моя сильная сторона, но сделать тосты и поджарить бекон могу даже я. И еще кофе, с которым кофемашина справляется на ура.

Странно чувство — спустя почти год семейной жизни впервые готовить завтрак своему мужу. Хотя, конечно, вряд ли это можно назвать полноценным завтраком, но мне хочется, чтобы он чувствовал — мы можем измениться. Я готова сделать столько шагов вперед, сколько понадобиться, чтобы догнать его, взять за руку и дальше пойти вместе. И мне хочется верить, что Адам не будет идти без меня, остановится и подождет.

Я возвращаюсь в собственную спальню, пячусь боком, чтобы открыть дверь, потому что руки заняты подносом. Адам уже не спит: ваяется в кровати вместе с Домиником, который, кажется, ощущает себя принцем мира, когда его во так поглаживают по животу большой теплой ладонью. Мне очень хочется достать фотоаппарат и сделать пару снимков. Не для того, чтобы хвастаться ими в инстаграмме, а просто для себя. Наоборот, мысль о том, что Адама вот такого — расслабленного, лохматого и с тенью щетины на подбородке увидят другие женщины, давит острым приступом ревности. Как будто я откопала клад и не хочу ни с кем делиться, не хочу положенные по закону проценты, хочу забрать все, каждую монетку, как жадный Скрудж.

— Я не слышала, как он плакал, — немного виновато говорю я.

— Ну я же здесь, справились.

Мы «завтракаем» — хрустим тостами и жуем бекон — почти в полной тишине. Адам что-то энергично набирает в телефоне, иногда подключает вторую руку, и тогда ему приходится держать тост прямо зубами. Если потихоньку, не акцентируя внимание, то можно рассмотреть его профиль, хотя пальцы сводит от желания погладить небольшую горбинку у него на носу. Я как-то остро, внезапно, до едва проглоченного вздоха удивления, остро осознаю необходимость изучить его всего. Смотреть, смотреть не переставая, даже во сне. Я ведь еще так многого не знаю, не умею понимать, что он прячет за вот этими немного сведенными бровями, о чем думает, когда чешет кончик носа, что хочет сделать, вдруг поднимая на меня темный взгляд. Возможно, это просто ребячество и не вяжется с моим возрастом, но мне нужно все и сразу, даже если я напьюсь этим мужчиной допьяна.

У Адама звонит телефон, он немного хмурится, бросает на меня странный взгляд.

— Что-то случилось? — Мне хочется забрать у него эту проклятую звонилку, зашвырнуть куда подальше и сделать так, чтобы хоть сегодня реальность не ломилась в наш дом.

— Твоя сестра.

Он никогда не врет, хотя сейчас мне бы хотелось, чтобы он переступил через свои принципы и заменил эти два слова на что-то совершенно нейтральное. Сказал бы, что просто ерунда по работе, что-то, что можно отложить до завтра или навсегда. Но это ведь Адам — он скажет правду в глаза, как есть.

Ставлю чашку на тумбочку, стараясь, чтобы меня не выдавали дрожащие руки, беру сына на руки. Я взрослая женщина, я не буду вмешиваться в его разговоры и не буду упрямо сидеть и подслушивать. Мы должны научиться доверять друг другу — и когда-то нужно начинать. Наверное, судьба не просто так обозначила именно этот момент, как точку отсчета.

— Я хочу, чтобы ты осталась, — твердо и немного жестко говорит Адам. Свешивает ноги с постели и прикладывает трубку к уху. — Я слушаю, Ирина.

 

Глава двадцать седьмая: Полина

Звонит не моя сестра. Звонит ее личная помощница, которой Ира оставила указания в случае чего звонит именно Адаму. Меня это просто убивает, рвет в клочья, потому что моя сестра вдруг решила, что, несмотря на его отказ от их отношений, она все еще имеет право считать моего мужа — своим мужчиной. Мне почти хочется дать свободу воли сумасшедшей девчонке, которая сидит внутри меня и требует немедленно отобрать у Адама телефон и послать помощницу и ее начальницу куда подальше. Сказать, что этот номер больше не работает в режиме обслуживания бывших абонентов, но муж хмурится все сильнее и сильнее. Говорит отрывистыми короткими фразами: что-то про больницу, про то, что говорят врачи. Наклоняется, чтобы подобрать футболку.

— Я приеду.

Он наживает «отбой» и еще несколько безразмерных секунд смотрит в окно, не поворачиваясь ко мне лицом.

— Ира в больнице? — предполагаю я.

— У нее множественный травмы головы, — как по бумажке, видимо, повторяя то, что только что услышал, говорит Адам. — Два сломанных ребра.

— Что случилось?

— Ее кто-то избил. — Адам проходит мимо, задерживаясь только, чтобы поцеловать Доминика в макушку.

— Тебе обязательно ехать к ней? — Я противна сама себе, потому что не должна это говорить. Потому что… они три года были близки, а я эгоистично хочу, чтобы ради наших пары часов он перестал думать о ней хотя бы как о женщине, которой может быть нужна поддержка.

Адам смотрит на меня так, что я еще больше жалею о своих словах. Но переиграть назад все равно уже невозможно. Мы здесь втроем, но я чувствую, как Ира снова влезает между нами. Не могу не думать о том, что она где-то там, лежит на больничной койке с синяками и болью в груди. Могу думать лишь о призраке женщины, которая владела моим мужем слишком долго, чтобы ее можно было выбросить, словно потухшую спичку.

— У нее больше никого нет, Полина. — Это не укор, это просто констатация факта, которая мгновенно меня отрезвляет. — Я порвал с ней ради того, чтобы ты чувствовала себя комфортно и спокойно, и если ты думаешь, что простой звонок может заставить меня устроить феерически секс в больничной палате, то, наверное, я чем-то заслужил это недоверие. Но не жди, что я буду оправдываться и делать как ты хочешь по щелчку пальцев.

Все, что он говорит — чистая правда. Нет ни одного слова, которое бы можно было переиначить. Это понимает мой мозг, но совершенно не хочет понимать отравленное ревностью сердце.

— Но ведь я могу… поехать с тобой? — хватаюсь за последнюю соломинку, когда Адам уже стоит в середине коридора. — Она моя сестра.

Плевать, что в последний раз я видела ее на коленях в своих ногах, и с тех пор мне противна сама мысль о новой встрече. Потому что на фоне своей испорченной младшей сестры ее нимб будет сверкать просто запредельно ярко. И потому что она действительно лучше меня во многих вещах.

— Да, конечно, ты можешь поехать со мной.

В частной больнице светло и не воняет лекарствами, но мне все равно хочется заткнуть нос ладонью. Доминик впервые остался с няней так надолго, и я, как перепуганная мамаша, уже дважды звонила, чтобы узнать, все ли у них хорошо, хоть мы только час, как выехали из дому. Нас встречает молодой доктор и просит пройти к нему в кабинет. Смотрит на меня с некоторым замешательством и очень аккуратно говорит, что пациентка не давала никаких распоряжений насчет женщины.

— Полина — моя жена и сестра Ирины, — за меня отвечает Адам. — Они немного повздорили. Знаете, как бывает между сестрами: пара слов превращается в драму из пяти актов. Она будет здесь, как единственная родственница, потому что, насколько я знаю, отец Ирины находится за пределами страны.

Доктор раздумывает всего минуту, но соглашается и рассказывает, что Ирину привезли два часа назад. Ее жизни ничего не угрожает, но она в тяжелом состоянии.

— У нее травмы промежности, налицо следы изнасилования. Множественные порезы на бедрах. Обширная гематома на голове. Разрыв сетчатки правого глаза.

Он перечисляет еще что-то, но я словно глохну. Меня ведет, как пьяную, но я успеваю взять себя в руки. Никогда еще держать спину ровной не было так тяжело. Я словно вся из песка и высыпаюсь наружу через отверстие в пупке.

— Где она? — Я пытаюсь смотреть на доктора, но перед глазами только алые росчерки и еще улыбка: мясистые губы, зубы, наползающие один на другой, и голос, от которого уже не отмахнуться. «Грязная маленькая Полина…» — В какой палате лежит моя сестра?

— Она… Не думаю, что это хорошая идея… — пытается отказать доктор.

— Ира — моя сестра! — громко, чтобы перекричать страх и панику, говорю я. — Думаете, она не захочет меня увидеть в такой момент?! Хотите рискнуть?

И все же этот носитель белого халата сперва ищет одобрения Адама и только после его согласного кивка называет номер. Мне вслед кричит, что она, вероятно, спит после успокоительных, и говорить с ней о том, что случилось не стоит, но мне плевать.

Я переступаю порог — и Ира сразу поворачивает голову. Правда, медленно, и явно не понимает, кто перед ней, потому что дрожащим сухим шепотом спрашивает:

— Адам?

Я молча подхожу ближе, смотрю на нее сверху вниз. Она вся в бинтах, лицо похоже на тушеные кусками овощи: сморщенный баклажан в кожуре и помидор. Нос расплылся, как будто в нем нет ни единого хряща, глаза затекли в синяках до состояния красных щелок. Губы разбиты в кровь.

— Ты… — Рука, которую она с таим трудом оторвала от постели, снова падает на одеяло. Ира как будто понимает, что больше не перед кем храбриться, больше нет необходимости корчить сильную женщину, и отпускает все, чтобы обрушить на меня одно единственное: — Он все равно приедет, я знаю. Он не бессердечный.

— Адам приехал.

Вряд ли кривизну ее губ можно принять за улыбку, но я слышу сдавленный стон облегчения.

— Он это и с тобой сделал? — спрашиваю очень глухо, потому что ненавижу ту мерзость, что лезет из черного сундука моего прошлого.

— Что? Адам? Нет!

— Не Адам. — Я наклоняюсь к ней и шепотом, прямо в ухо. — Твой сраный Медвежонок.

Ира очень старается разлепить заплывшие в синяках веки, и я не пытаюсь ее остановить. Меня словно выкручивает изнутри, выворачивает внутренностями наружу, прямо под шпарящий кипяток, словно смыть всю эту гадость можно только вот таким радикальным способом. Я шарю взглядом по палате, пока не нахожу бутылку с водой прямо на прикроватной тумбочке. Стоит у меня перед носом, но я знаю, что зрение бывает избирательным, особенно, когда на заднем фоне в фокусе собственная избитая до неузнаваемости сестра.

Пока Ира собирается с силами для ответа, я наливаю минералку в стакан. Хочу выпить — и не получается. Горло словно залили свинцом. Зло возвращаю его на тумбу, от удара дном вода плещется наружу, заливает какие-то салфетки, лекарства, тонкой ниткой стекает по полированному дереву.

Кап-кап…

«Ты выпьешь, маленькая грязная Полина, — мерзкий хриплый голос в ухо. — Когда пьяная — у мира границы шире».

— Полина, уходи, — наконец, говорит Ира.

Я так энергично мотаю головой, что беззвучно хрустят шейные позвонки.

— Это он с тобой сделал? Франц?

Мы так близко, что я могла бы увидеть каждую эмоцию на ее лице, могла бы попытаться распознать ложь, но понятия не имею, что там — за вздувшимися, словно рыбий пузырь, синяками. Нужно попытаться взять себя в руки, выдворить злость и попытаться отыскать сочувствие. Мы ведь одна кровь, у нас одна мать, и когда-то, когда мы были еще детьми, мы неплохо ладили. Но я просто не могу. Смотрю на нее — и в голове, словно заевшая пленка, только один кадр: Франц, который тычет мне под нос мясистый палец. Кто-то сзади двумя ладонями нажимает мне на челюсть, я кричу, пытаюсь сдержаться, но губы открываются сам собой. Во рту появляется вязкая горечь и онемение. Хочу кричать, но мир кружится и вращается, словно я падаю с колеса обозрения, невесомая, как сорванный листок.

— Я не хочу, чтобы ты была здесь, — уже чуть громче говорит Ира. И от бессилия вытолкать меня собственными руками только зло скребет ногтями по одеялу. — Тебя не должно здесь быть!

— Помнишь, как я попала в больницу первый раз? — Я все-таки хватаю стакан и каким-то чудом проталкиваю в горло порцию воды. Горечь растворяется, но и только. Вряд ли прошлое можно смыть так же просто. — Помнишь, что ты сказала?

— Уходи!

— Ты сказала: «Он был со мной!»

— Потому что Толик был со мной! — визжит она. — Мы провели вместе все выходные!

От этого ее «Толик» меня тошнит. Не представляю, как это получается, но из последних сил держу себя в руках, не даю хрупкому кораблику самообладания расклеиться в штормящем прошлом.

Толик. Медвежонок.

Господи!

Мне было шестнадцать, когда Франц появился в нашем доме. Уже тогда он был каким-то грузным, немного обрюзгшим, хоть ему не было и тридцати. Но он красиво одевался, красиво ухаживал за Ирой и буквально сорил деньгами. Я так до конца и не поняла, чем он тогда занимался, потому что меня тошнило от крепкого запаха его одеколона, а еще больше — от взгляда, которым он тыкался в мою задницу, облизывая свои мясистые губы до мерзкого лакового блеска слюны.

«Она была под кокаином, — говорит металлический холодный голос следователя, и Ира смотрит на меня с таким отвращением, что хоть сейчас в петлю. — Есть еще свидетели, которые подтвердят, что Анатолий Франц был в тот день в своем загородном доме. У нас есть их показания. Вы знаете, чем вашей сестре грозит употребление наркотических веществ? А вашему отцу их хранение?»

— Это было ограбление, — говорит Ира. — Я уже написала заявление в полицию.

Я сжимаю стакан так сильно, что ладонь раскаляется от боли.

— Ограбление? Серьезно?

— Ты снова пришла кормить меня своим враньем? — Ира каким-то чудом разлепляет один глаз достаточно широко, чтобы я увидела сгустки алых капилляров вокруг радужки. — Нашла момент, чтобы ударить в спину? Забрала Адама, получила Доминика — тебе мало?

Адам. Доминик.

Злость, как тяжелогруженый грузовик, сносит меня на всем ходу. Я даже не пытаюсь с ней справиться и не сразу понимаю, почему вдруг ладонь стала такой горячей, и почему пальцы больше не смыкаются на стеклянной поверхности. Только когда боль растекается до самого локтя, я разжимаю пальцы и роняю на пол окровавленные осколки. Один застрял в моей ладони, словно пластмассового окна из «Лего». Я лениво стряхиваю его: алые брызги летят на пол, попадают на белоснежные простыни.

Ира зовет на помощь, но я с размаху запечатываю ей рот ладонью. Той, которая в крови, и сестра мычит, пытаясь освободиться, но от бессилия может лишь вращать глазами, словно потерявшая ориентир кукла.

— Не смей говорить о них, когда в воздухе воняет твоей жирной скотиной. — Собственный голос внезапно звучит холодно и жестко, и мне становится легче, потому что я смогла справиться хотя бы с частью эмоций. — Можешь и дальше быть слепой, Ира, но не вмешивай в свое дерьмо мою семью.

Я убираю ладонь и не без удовольствия наблюдаю, как сестра пытается вытереть кровь с губ. Вижу, как боль корчит ее от каждого движения, но просто не могу пойти против себя и протянуть руку помощи. Не могу дать ей салфетки с тумбочки, хоть до них легко дотянуться, даже не сходя с места.

Когда на ее крик прибегает медсестра, я уже стою около двери. Сжимаю в кулак окровавленную ладонь и, бросив на Иру прощальный взгляд, выхожу из палаты.

Прошлое вернулось за мной. И это был его первый «привет».

 

Глава двадцать восьмая: Адам

Я не захожу к Ирине в палату: мне там делать нечего. Достаточно просто справиться о ее состоянии у лечащего врача и сказать, что если будет нужна моя помощь, то для связи есть телефон моей личной помощницы — и она все мне передаст.

Ситуация до безобразия странная. Настолько мутная, что я будто стою у края выгребной ямы и не могу понять, каким хреном меня сюда занесло.

Мы с Ириной не общаемся, не переписываемся, не созваниваемся. Я дважды в жестких формулировках дал понять, что меня не интересуют ни одна из предложенных ею форм отношений. Причем во второй раз прямым текстом сказал, что если она еще хоть раз попытается настоять на своем, то может не рассчитывать даже на официальную вежливость. У нас за плечами остался большой багаж прошлого, совместного прошлого, но таскаться с ним я не собирался и не собираюсь. Уходить и возвращаться, чтобы снова уйти, театрально хлопнув дверью, до утреннего жаркого примирения с соплями и признаниями? Я даже в шестнадцать ничего подобного не чувствовал, а после двадцати, когда во главу угла встала потребность самоутвердиться и заработать половину всех денег мира, превратился в толстокожего реалиста.

С другой стороны, Полина и Ирина сестры, и до того, как я увидел Полину после разговора с ней, во мне еще теплилась надежда, что они смогут хотя бы попытаться поговорить. Все-таки, они семья, а сирота во мне, наверное, до конца дней не научится понимать, как люди с одной кровью могут ненавидеть друг друга и не общаться годами.

Но стоит мне увидеть Полину, как все надежды на возможное примирение идут по известному трехбуквенному маршруту.

Вокруг нее уже бегают медсестры, какой-то здоровый бугай в костюме санитара придерживает мою жену под локоть и уводит в сторону процедурной. Я догоняю их на пороге, распихиваю локтями и с ужасом смотрю на ладонь Полины, которую она сжала в кулак и прижимает к груди, словно воображаемую куклу их фильма ужасов.

— Это просто… порез, — бормочет Пандора, и я впервые за все время наших отношений испытываю острое желание приказать ей заткнуться.

От простого пореза не бывает столько крови. Я знаю, потому что у меня таких «простых» целых три штуки, только, конечно, не на руках. Отголоски буйного прошлого, когда я еще думал, что в драке решает скорость и бесстрашие. Парочка ребят из банды отморозков-наркоманов преподали мне урок жизни: в драке решает пятнадцать сантиметров хорошо отточенной стали.

Я усаживаю Полину на кушетку, сам опускаюсь на корточки, с силой забираю у нее руку и взглядом заставляю разжать пальцы.

— Просто порез, да? — Мне хочется взять ее за шиворот и встряхнуть, посмотреть, как стеклянные глаза перестанут смотреть сквозь меня. Но Полина выглядит такой потерянной, что вряд ли это поможет.

Приходится позволить врачам делать свою работу, пока я сижу рядом и просто наблюдаю за тем, как Пандора медленно оттаивает.

Через час мы все-таки покидаем чертову больницу, и часть пути Полина молча смотрит в окно, пока обе ее ладони покоятся на коленях. Правая перевязана до состояния мумии, и я зачем-то отмечаю, что кожа жены почти такого же мелового цвета.

Когда резко притормаживаю около кафе, Полина вообще никак не реагирует. Даже не поворачивается в мою сторону. Если бы ее плечи не поднимались и не опускались, я бы решил, что где-то в дороге злые фокусники из параллельной вселенной подсунули мне искусственную неживую копию моей жены.

— Вот, — через пятнадцать минут возвращаюсь в машину и протягиваю ей большой стакан с горчим шоколадом и стоящей вертикально ложкой в нем.

Полина, наконец, вспоминает о моем существовании, но все равно еще долго просто смотрит на стакан, прежде чем взять его с шелестящим: «Спасибо». Зажимает стакан коленями и медленно, маленькими порциями, ест угощение, пока я курю и пытаюсь предугадать, что могло произойти.

— Полина, хватит играть в молчанку, — стегаю ее попытки отмалчиваться.

Мне кажется, в ее глазах вспыхивает что-то немного похожее на надежду, звериный азарт, как будто я предлагаю лисе вынуть лапу из капкана, но в последний момент она понимает, что кость все равно перебита и альтернативой смерти от выстрела в голову станет смерть от волчьих зубов. Мне хорошо знаком этот взгляд, можно сказать, я просто смотрюсь в зеркало. Именно поэтому бессмысленно тянуть признание клещами. Я никогда никому не жаловался, но, случалось, немного приоткрывал душу, когда чувствовал, что больше не могу носить в себе сразу столько мерзости.

Ее прорвет. Может быть, не сегодня и, скорее всего, даже не завтра, но моя Пандора все равно откроет свои секреты. Дай бог, чтобы я не ошибся насчет того, что знаю всех ее демонов.

— Хочешь домой? — спрашиваю с явным намеком, когда Полина почти приговаривает содержимое стаканчика. По крайней мере, к щекам ее вернулся румянец.

— Доминик… — начинает она и тут же поджимает губы.

Есть только одна причина, почему она не хочет к сыну прямо сейчас, хоть до этого названивала няне с маниакальной частотой. Моей маленькой жене нужно очиститься.

Она не может этого осознавать, но мы с ней похожи, словно сиамские близнецы. Только свою Дорогу смерти со стеной огня, ловушками и смертельными стрелами я прошел лет двадцать назад. И не то, чтобы сделал это без единой царапины.

— Общая кровать, помнишь? — подсказываю путь к отступлению, и Полина с облегчением роняет голову на спинку.

Очень-очень несмело улыбается и произносит:

— Узкая кровать и одно одеяло на двоих.

Есть что-то волшебное в том, как она это говорит. Искра, полутон, хрен его знает, что, но от этого простые слова наполняются приятным содержанием. Как будто мы собираемся покупать не доски и матрас, а кусочек рая.

В мебельном салоне Полина неторопливо бродит между кроватями и шкафами, туалетными столиками, креслами. Рассеянно ведет по резной спинке какой-то пафосной постели и поднимает взгляд в поисках моего одобрения. Мне плевать, если честно. Приходилось спать на дощатом полу и продавленных вонючих матрасах, после которых для меня любая поверхность с чистой простыней в принципе пригодна для сна. Полина углубляется в зал, и я рукой останавливаю парня-консультанта, который суется ко мне с предложением помочь. Терпеть не могу навязчивый сервис, но тут, к счастью, с этим никаких проблем.

Мы ходит по выставочным залам, словно по музею, изредка натыкаясь на других посетителей. Полина впереди, я немного сзади, но всегда в поле ее зрения. Она вряд ли замечает это за собой, но с тех пор, как мы вышли из больницы, все время поглядывает в мою сторону. А сейчас, когда мы больше не скованы пространством одной машины, постоянно оглядывается, проверяет, есть ли я поблизости. Пару раз замечаю в ее глазах выразительный страх, иногда такую осязаемую злобу, что начинаю сомневаться, знаю ли я вообще свою жену.

— Они все такие большие, — произносит она, и, наконец, ее губы трогает расслабленная улыбка.

Я понятия не имею, что мы делаем.

По-хорошему, мне нужно время, чтобы переварить и осознать, что мы вышли за рамки делового соглашения, но не озвучили новые границы. И я бы сделал это прямо сейчас, до того, как мы притащим в наш дом общую кровать. Сделал, если бы знал, чем ограничить наши новые «старые» отношения.

— Может быть, вот эта? — Полина приминает коленом матрас на красивой темно-вишневой кровати с высокой мягкой спинкой.

Я подхожу ближе и просто падаю на кровать спиной. Мне правда по фигу, но Полина же чего-то от меня ждет. Запрокидываю голову, потому что она стоит с противоположной стороны и смотрит на меня сверху вниз. Несколько секунд мешкает, а потом аккуратно становится на колени, обнимая мою голову двумя руками, перебирает пальцами волосы. Ее лицо прямо надо мной, и я непроизвольно задерживаю взгляд на губах со следами укусов.

— Удобно? — спрашивает она шепотом.

— Сгодится, — мой сдержанный ответ.

Ни хрена не понимаю, что с нами происходит. И даже знаю, в чем дело. Я никогда не любил играть вслепую. Когда существует хотя бы десяток правил, описывающих самые спорные нюансы, всегда есть какие-то гарантии избежать недоразумений. Может быть, она через неделю вернется к своей Поющей голове. Может быть, я через неделю найду подходящую для необременительного секса женщину. Может быть вообще что угодно.

Но прямо сейчас мне нравится чувствовать ее пальцы у себя в волосах. Почему-то женщинам нравятся мои волосы, всех так и тянет потрогать, погладить. Но Полина делает это как маленькая собственница: сразу обеими пятернями, убирая с моего лица отдельные пряди, разглядывая меня так, словно с ракурса вверх ногами я вдруг стал просто невъебенным красавчиком. И я бы никогда в жизни не поверил в этот затуманенный взгляд, волнение, которое стучит в ее шейной артерии частым пульсом. Не поверил бы никому, кроме нее. Потому что Полина никогда мне не врала. Возможно, не говорила всей правды, но кто не без греха? Есть приверженцы теории о том, что не сказать правду и соврать — одинаковый грех. Я думаю, эта уравниловка — просто хрень собачья, потому что не всем дано кайфовать от демонстративного сотрясания душевных мук на главной площади. Я такой, и она такая, и мы все-таки странные половины одного целого.

— Берем эту? — спрашивает Полина. Ей тоже плевать на форму и упругость матраса. Мы оба в курсе, что покупаем символ.

— Мне подходит.

— Лишнее отпилим, — добавляет она и пытается спрятать улыбку от собственной шутки.

Пока она занимается деталями — выбирает с консультантом обивку и заказывает другой матрас, мне звонит помощница. Сразу говорит, что разузнала про Франца. Прошу коротко рассказать самое важное и одиозное, если такое есть. Почему-то совсем не удивляюсь, что он был связан с криминалом, и речь совсем не о подпольных казино, а о полных отморозках. Именно с этими ребятами сколотил начальный капитал, потому открыл модельное агентство и на какое-то время выпал из жизни, залег на дно. Снова появился буквально несколько месяцев назад уже в качестве продюсера Андреева и еще двух женских групп, которые я про себя называю «Поющий силикон».

Марина пересказывает мне свои находки, а я слушаю, изредка поддакиваю и наблюдаю за Полиной: она забирает волосы за ухо, кивает, пока парень что-то показывает ей в каталоге, потом потирает пальцами образцы материалов. Наверное, я бы знал, что в прошлом она хотела стать певицей или моделью. Внешность у нее подходящая, но для подиума не хватает минимум десяти сантиметра роста. И так, что же тогда их связывает: мою маленькую жену и жирного борова, в прошлом хахаля ее сестры? И вопрос номер два: почему Полина его боится? Моя бесстрашная Пандора, которая умеет и практикует хождение по головам, вдруг испугалась какого-то толстяка?

 

Глава двадцать девятая: Адам

У жизни свое понимание о том, когда и что должно происходить, и если раньше я просто подозревал, что ей в принципе чихать на планы простых смертных, то теперь точно это знаю. Не успеваем мы выйти из мебельного салона, а у меня снова разрывается телефон. И на этот раз дела дрянь.

Всю следующую неделю я практически живу на работе. Без преувеличения. Дома появляюсь на полчаса, но и этих тридцати минут достаточно, чтобы дважды натолкнуться на Полину за странным занятием. Она что-то пишет на ноутбуке. Понятия не имею, что, но слишком быстро захлопывает крышку, когда я застаю ее врасплох. Мне хочется найти логическое объяснение ее поведению, но что-то во мне настырно шепчет: зачем скрывать то, что можно не скрывать?

Наверное, я просто стал слишком подозрительным, потому что до меня начали доходить слухи, что вокруг моего бизнеса начала собираться шайка акул, промышляющих скупкой финансовых империй по кускам. Шакалы, которые не научились создавать, зато хорошо конкурируют друг с другом в скорости отрывания самых лакомых кусков. Я и раньше не был обделен вниманием этих товарищей, но в последние дни их активность просто зашкаливает. С учетом того, что никакого обвала цен на акции не было, и кривая успеха идет стабильно вверх, это наталкивает на херовые мысли. Например, на те, что касаются моей болезни. Когда же еще громить финансовую империю, как не в дни, когда ее император будет валяться при смерти.

Но я совершенно уверен в своей помощнице, как уверен и в тех врачах, с которыми поддерживаю постоянный контакт. А, значит, это просто совпадение. Даже если мне проще поверить во второе Пришествие, чем в это «совпадение».

В пятницу приезжаю домой около семи вечера — первый раз за всю неделю так рано. Уставший, с такой тяжеленой головной болью, что сейчас башка годится разве что в качестве чугунного шара, которым сносят старые дома. И болтает меня так же. А еще я голодный до зубного скрежета, но стоит сунуть нос в холодильник, как глотку скручивает тошнота. Даже фрукты в вазе пахнут как продукты нефтепереработки, а у моего любимого яблочного сока вкус застоявшейся воды. Пытаюсь проглотить хоть немного, но в итоге просто выплевываю в раковину.

Есть еще один специалист, к которому я смогу попасть только в конце месяца, но это хоть что-то на фоне полной безнадеги по всем другим фронтам. У него неплохие рекомендации и внушительный список успешных удалений похожих опухолей, но у меня, как обычно, «все очень сложно».

Снимаю пиджак и галстук, расстегиваю верхние пуговицы и споласкиваю лицо холодной водой. Набираю немного в ладони и споласкиваю рот, надеясь, что хоть немного избавлюсь от противного вкуса, который как будто въелся в слизистую.

Стук за спиной заставляет обернуться.

— Добрый вечер, Адам, — здоровается Полина, и я на всякий случай еще раз бросаю взгляд на часы.

Может, у меня помутнение какое-то, потому что оделась она явно не для того, чтобы укладываться спать. С моей головой все в порядке: стрелки показывают десять минут восьмого вечера. Полина замечает мой взгляд, но вообще никак не реагирует.

Ей очень идет темно-синее узкое платье. Закрытая спина и отсутствие декольте, но широкий вырез до самых ключиц превращают ее в раскаявшуюся грешницу: целомудренно и порочно. Ну или это просто я дурею от воздержания. Сколько дней уже? Даже не пытаюсь считать, потому что для таких цифр есть одно единственное слово — много.

Она распустила волосы, но подобрала их винтажной заколкой с одной стороны. Голубые камни красиво блестят в лучах вечернего солнца. Я спускаюсь взглядом по ее ногам, отмечаю про себя витиеватые серебряные пряжки на ремешках туфель.

— Собираешься погулять? — Отворачиваюсь. Проклятая рубашка натирает кожу, словно наждачная бумага. И дело совсем не в ткани, дело во мне.

— С подругами, — говорит Полина.

— Теми, которых у тебя нет? — Стаскиваю рубашку, выдыхаю с облегчением.

— Успела найти.

— Рад за тебя. Развлекайся.

Прохожу мимо, хотя в дверях мы все равно сталкиваемся друг с другом. Это так близко, что на моей груди останется запах ее духов. Что-то неуловимо тонкое и сладкое. Странно, что чувствую аромат так хорошо — минуту назад даже персики воняли гнилью.

— Я сказала няне… — начинает она, но я вываливаюсь наружу, подальше от ее волос, глаз и ключиц.

— Все в порядке, я присмотрю за Домиником.

Она уезжает на «Порше», и даже когда шум мотора давным-давно стихает, я пытаюсь понять причину, по которой Полина впервые мне соврала. Нет у нее подруг.

Что бы я сделал, если бы она призналась, что идет к… да, блядь, хоть к кому?

Вариантов много, но больше всех мне нравится тот, где я к чертовой матери рву ее платье.

Час я просто брожу по дому. Впервые так жестко туплю, потому что не знаю, чем заняться. Мои мозги спеклись окончательно, если я еще хоть немного напрягу их цифрами или нагружу работой, то точно сгорят предохранители. Чувствую себя телевизором, у которого сломался штекер, и его включили в розетку просто двумя оголенными проводами. Чуть дернет неосторожным сквозняком — и кино закончится.

Не думать о синем платье.

Не думать о голых ключицах.

Не думать о том, что она писала на своем ноутбуке, и ни в коем случае его не включать. Кто знает, что за секреты прячет Пандора, и зачем она это делает. Какая-то извращенная переписка? С Андреевым? С кем-то другим?

Вдруг понимаю, что всю прошедшую неделю вообще ни разу — почти ни разу — о ней не вспоминал. Где-то на периферии сознания отложилось, что Полина есть, что она существует в той же геолокации, что и я. Но мне и в голову не приходило позвонить или написать, или просто на полчаса позже выехать утром, чтобы перемолвиться хоть парой слов. Жизнь для нас изменилась, а я продолжил жить по старым правилам, по установке на то, что моей жене лучше, когда я пропадаю на работе.

К счастью, просыпается Доминик и перетягивает на меня часть моего внимания. Большую часть, но не все, к сожалению, потому что меня разъедает желание взять телефон и сделать то, что за год брака делал всего пару раз, и то по вынужденной необходимости — позвонить Полине. Найти предлог, придумать ерунду, просто заставить ее ответить и узнать по шуму на заднем фоне, где она: в ночном клубе, в ресторане, в полной тишине на квартире у какого-то мужика.

Не имею на это морального права, и когда рука все же тянется к телефону, я просто бреду в туалет с намерением утопить «звонилку». Завтра меня отпустит, куплю новый. А сегодня хотя бы переборю иррациональное желание влезть в личную жизнь Полины.

Но за минуту до того, как бросаю телефон, на экране появляется имя моей помощницы. Судьба что ли издевается?

— Адам Александрович?! — Она почти орет, и я отодвигаю трубку от уха, морщусь от звона в ушах и проклинаю все на свете, потому что головная боль, с трудом задушенная таблетками, возвращается снова, вскипает и вываливается наружу хлопьями горелого сбежавшего молока. — Позвонили из приемной Берра! Он нашел окно, через три недели!

— Что? — не верю я и прошу повторить. И теперь уже плевать, что Марина орет благим матом, как будто это ее катящуюся под откос жизнь подцепили крюком в метре от обрыва.

Никакой ошибки, у меня по-прежнему все в порядке со слухом, и речь действительно о том самом враче, шанс попасть к которому я потерял месяц назад, и который в мягкой форме послал меня куда подальше, сказав свое однозначное «нет» на мои попытки предложить хоть звезду с неба в обмен на возможность у него пролечиться. Что случилось со стариком? Надеюсь, острый приступ человеколюбия, который не пройдет за эти три недели.

Марина знает все тонкости, она уже тарахтит о том, что закажет гостиницу, билеты, обзвонит всех врачей, у которых я могу пройти минимальное штатное обследование, чтобы не тратить на это время потом. Я просто как осел поддакиваю и во весь рот улыбаюсь Доминику, поглаживая сына по животу. Он улыбается в ответ, и меня, как обычно, сводит за ребрами. Говорят, что к этому можно привыкнуть — видеть, как растет твой ребенок, как оформляются черты его личика, как он становится маленькой личностью. А еще говорят, что до трех лет мужчине вообще не интересен ребенок, потому что только после трех в ребенке формируется интересная для общения личность. Ерунда какая-то. Ну или я двинутый папаша.

— Спасибо, что сразу позвонила, — благодарю Марину, и она снова захлебывается в приступе радости.

Возможно, я все-таки увижу, как вырастет мой сын. Возможно даже толкну тост на его свадьбе. Возможно, сделаю все это не в инвалидном кресле, не слепым и не тупым овощем.

 

Глава тридцатая: Полина

Садиться за руль в таком состоянии — чистой воды безумство.

Реву, как дура. Слезы текут из глаз, словно у сломанной куклы Маши, в которую пихнули неиссякаемый источник воды и забыли проверить останавливающий механизм. Чего мне стоило сойти с крыльца, не вернуться назад, не снять туфли и не закатить скандал. Но выехать за ворота, практически не видя дороги — это чистый ад.

Понятия не имею, как не вмазываюсь в первый же столб. Пытаюсь ехать аккуратнее и не реагировать на гудки в спину: наверное, я единственный в мире человек, который ездит на «Порше» меньше разрешенное по городу скорости.

Но когда посреди дороги перед носом машины на дорогу выскакивает какая-то мамаша с ребенком, я в последний момент успеваю дать по тормозам. Голову по инерции заводит сперва вперед — впечатываюсь лбом в руль — потом назад. Сзади тоже шелестят тормоза. Пока я пытаюсь понять, что случилось, мимо уже проносится какой-то парень, ругает нерадивую мамашу, пока та пытается успокоить плачущего от испуга ребенка. Я бы с радостью добавила от себя, но мне жаль маленькую девочку с тремя хвостиками — ребенок не виноват, что его прибитой матери чихать на правила дорожного движения и лень дойти до светофора каких-нибудь сто метров.

— Все в порядке? — слышу немного охрипший от ругани мужской голос.

На улице жарко, поэтому я езжу на «Порше» без верха, и мужчина облокачивается о дверцу, чтобы немного податься корпусом в салон.

— Просто немного испугалась.

Он симпатичный, нет и тридцати. Простая клетчатая рубашка, джинсы, и в целом больше похож на обычного офисного крота, если бы не моргающий фарами «Лэнд Крузер», который я вижу в зеркале заднего вида. Его «Лэнд Крузер». Не та машина, на которой ездит простой парень, так что почти наверняка и рубашка, и джинсы как минимум от «Кляйна» и «Ливайс».

Наверное, я слишком долго на него таращусь, потому что, когда мы встречаемся взглядами, парень недвусмысленно выгибает бровь. Красивый. Вот прям как с обложки: выгоревшие до золота волосы, красивый мягкий загар, голубые глаза, выразительный контур губ. Спортивный, подкачанный, высокий. Пальцы длинные и фактурные, как у скрипача, ухоженные ногти.

— Может, запьем стресс? — неожиданно предлагает он. Нам уже сигналят, потому что его «сарай на колесах» не так-то просто объехать, в отличие от моей спортивной крошки.

Я думаю «нет», но вслух говорю «да».

Он называет бар неподалеку, предлагает ехать туда, и я снова говорю «да», хоть понятия не имею, зачем. Просто на автомате соглашаюсь. Как наркоманка, которая без дозы готова на все. Только моя доза — это совсем не этот мужчина.

Целую неделю Адам вообще обо мне не вспоминал.

Я как будто перестала для него существовать, выпала из зоны внимания, стала незначительным дополнением, бесполезным красивым аксессуаром статусной жизни, который ему просто разонравился или надоел, или которому нашли замену. Как запонки, которые Адам вечно теряет. Все и всегда кладет на свои места, кроме запонок: их бросает, где придется. Вот я — та самая запонка без пары, только цена мне — три рубля в базарный день. Можно не класть в хрустальную пепельницу к куче таких же распарованных, а сразу в ведро. Я же грязная маленькая Полина — бутылочное стекло и фольга.

Не сорвалась только потому, что у меня был Доминик и упрямый доктор Берр, которого я, кажется, достала даже там, где он и подумать не мог. Я бы с радостью попросила упрямого старика за своего мужа, но никогда не умела просить.

И я сделала кое-что получше: просто все ему рассказала. Вчера, когда отчаяние и одиночество подобрались к моему обросшему шипами сердцу, и я вдруг остро поняла, что у нас с Адамом ничего не клеится. Шаг вперед — и два назад. Я бы пережила это дурацкое танго, но последняя неделя была не дурацким па невпопад. Это была пощечина жизни, которой меня отшвырнуло на клетку с надпись. «Старт». Мне нужно было выплеснуть себя хоть куда-нибудь, потому что альтернатива напугала меня до трясущихся поджилок — я всерьез собиралась уйти от своего мужа. Не брать ничего, только сына, и уйти, пока Адам будет занят миллионом своих важных дел. Уйти и не сказать ни слова, посмотреть, сколько пройдет времени, прежде чем до него дойдет, что «наша» постель мне больше не нужна.

Но… Но…

Куда же я от него? Я же к нему приколочена вот такими гвоздями. Своим драным и штопаным сердцем прибита на кусок стали, и нет в мире ничего более несуразного, чем эта моя любовь.

Мне нужно было выговориться. Включила, не настраивая, вебку — и выплеснула себя невидимому собеседнику. Выкричалась, выплакалась, наоралась так, что до сих пор ощущаю саднящую боль в гортани. Вскрыла себя без наркоза, распилила ребра циркуляркой, вскрыла душу тупым скальпелем. Стало легче. Чуть-чуть. Пересматривать струсила — так и отправила с припиской «Рассечение души, инновация».

Утром что-то щелкнуло, вдруг показалось, что я просто немного сгущаю краски, и надо просто показать ему, что я все еще существую рядом с ним.

Дура.

Наряд. Туфли. Прическа. Макияж.

Все это одним махом убилось об его безразличие.

Все это я сегодня и похороню. Вот с этой красивой болванкой, не чокаясь, стаканом безалкогольного мохито, без пафосных речей.

— Тебя как зовут? — спрашивает мой спутник, приговаривая второй стакан.

Вот уж кто не заморачивается тем, чтобы сесть за руль выпившим. Ну или у него есть водитель на этот случай. У меня никого нет, некому звонить и просить подвезти, а то бы я тоже напилась. Первый раз в жизни — вдребезги, в хлам.

— Куколка, — выбираю первое, что придет в голову.

Он вообще не удивлен, хмыкает и подхватывает игру:

— Будем знакомы, Куколка, я — Плейбой.

— Футболист? — Втягиваю остатки напитка и тут же заказываю еще.

— Ёбарь-выдумщик, — смеется он, сверкая идеальными белыми зубами и сексуальными ямочками.

Год назад я бы уже пускала на него слюни. Сейчас это просто музейный экспонат, говорящая голова, чтобы не пить — пусть даже мохито — в одиночестве. К счастью, Плейбой тоже не пытается флиртовать. Просто пьет и изредка посматривает в мою сторону.

— Жизнь заебала? — предполагает он.

— А без матов никак?

— Прости, Куколка, я бухой только так. Выговариваю ебучий стресс.

— Наделал бракованных болванок, премии лишили, с завода выгнали? — насмехаюсь я.

— Почти угадала. — Не морщась, глотает порцию дорогой водки, бросает в рот маслину и выдает: — Пиздуй к нему, Куколка. Тебя сейчас переклинит, нарвешься на еще большего мудака, чем я, утром будет херово.

— А ты психолог?

— Экстрасенс, может быть? Какой-то чувак из комиксов «Марвел»? — подбрасывает еще варианты. — У тебя на лбу написано заглавными буквами разреженным «Times New Roman» — «НЕДОТРАХ и НЕДОЛЮБ».

— Придурок, — беззлобно бросаю я, но все-таки встаю.

Потому что мажор угадал каждый симптом.

Кроме третьего, который называется «Я — собственность Адама Романова». С таким симптомом я скорее сдохну, чем лягу в чужую постель.

Всю дорогу обратно я киплю. Понятия не имею, что происходит, но я никогда еще не была такой злой и взвинченной. Как будто до этого момента, до последнего глотка безалкогольного мохито, вся моя жизнь была сказкой, и только теперь я со всего размаху упала на землю, где-то по пути сломав гордыню. Какое-то артхаусное кино, но готова поклясться, что вижу себя валяющейся под каждым фонарным столбом, мимо которого проезжаю.

Даже в тот день, когда я сбежала от Глеба, не чувствовала себя такой… ненужной. И это злит. Это просто разрывает на кусочки размером с ноготь, и скоро куча становится такой огромной, что я понятия не имею, как собрать себя обратно. Пытаюсь, пробую, но это все равно, что складывать пазл без опознавательных знаков, без намека на схожие элементы. Как итог, получается химера: маленькая грязная Полина, влюбленная в мужчину, которого четыре года считала безобразной каланчой.

Я все это заслужила — неоспоримый факт.

Притормаживаю на светофоре и заливисто смеюсь, наплевав на взгляд женщины в соседней машине. Понимаю, что это естественная реакция организма на стресс, и не пытаюсь сдерживаться. Лучше так, чем снова ковырять себя ржавой ложкой.

Никогда я не любила собирать пазлы и не строила замки из кубиков.

Переступаю порог дома, когда часы уже отсчитывают полночь. Не спешу проходить дальше, прижимаюсь спиной к дверному косяку и просто считаю. Нет никакого магического числа, до которого нужно дойти, я просто перебираю правильный порядок цифр.

После семидесяти понимаю, что хватит, поднимаюсь в свою комнату.

Новую постель привезли и смонтированы в тот же день, но, как и в старой, я сплю в ней одна. Не очень похоже на «нашу общую постель», и я успела тысячу раз пожалеть о той слабости, потому что ничего все равно не изменилось, и каждый день я натыкаюсь на «живое» тому свидетельство. Может быть, перемены просто не для таких, как мы?

Шум воды раздается так внезапно, что я дергаюсь, словно от выстрела у виска. Как воришка крадусь к смежной ванной, чтобы прислушаться, но не успеваю: дверь открывается — и мне в лицо ударяет туман пропитанного мятным гелем для душа пара.

— Уже вернулась? — Адам роняет взгляд на часы у меня на руке.

Мокрые волосы черными змейками валятся на лоб, когда он безуспешно пытается сгрести их пятерней. Адам снова не побрился, и немного зарос за ту неделю, что мы не виделись: черная бородка, щетина на линии челюсти, которую хочется поскрести ногтями.

— Рано? — в свою очередь спрашиваю я.

Шаг назад, подальше от его запаха. Проклятый ладан, он здесь, у него на коже даже после душа: в один миг обвивается вокруг шеи, словно кончик плетки, тянет на себя так сильно, что непроизвольно хватаюсь за угол двери.

— Подружка оказалась скучной? — Адам немного щурится, стягивает брови к переносице, и у меня снова ноль идей, о чем он думает. Злится? Иронизирует? Просто пытается поддержать разговор?

— Мне кажется, или это не твое дело?

— Разве?

Наверное, нам нравится на ходу выдуманная вариация игры в «вопрос-ответ». Только мы заваливаем друг друга вопросами, ответы на которые не хотим знать.

Я не знаю, что происходит за долю секунды, но от моих попыток держаться не остается камня на камне. Не остается вообще ничего. Я словно королева без цитадели посреди груды обломков воздушного замка. Мне негде держать осаду, и есть только один вариант, при котором я могу хотя бы попытаться сохранить лицо — ударить в ответ. Ударить со всей силы, ударить так, чтобы мой хладнокровный генерал сложил знамена и убрался подальше от той, что бросается в бой очертя голову с одними только обидами.

— Ты спутал комнаты, Адам. Твоя в другом конце коридора. Буду благодарна, если ты не станешь изменять привычкам, тем более, делать это через радикальные вторжения в мое личное пространство.

Меня жутко штормит. Болтанка такая сильная, что я при всем желании просто не отойду от двери, потому что, потеряв точку опоры, просто развалюсь в этой качке. И Адам никак мне не помогает, потому что жестко втискивается в дверной проем. Он слишком высокий и крупный, и хоть все в доме сделано «под него», нам вдвоем здесь явно тесно. Мы словно хищник и жертва, которых только что сожрал один капкан.

— У тебя снова истерика, — напоминает мой непробиваемый муж.

— А у тебя кончились слова, поэтому что это же ты говорил в прошлый раз, и в позапрошлый тоже.

Он вообще никак не реагирует, только жестко хватает взглядом за ключицу. Я чувствую это так сильно, что всхлипываю, как будто кость сдавило тисками. Мне не нужны эти взгляды, потому что мое тело реагирует на них слишком остро, слишком болезненно остро, как на порезы лезвием по подушечке пальца. Пытаюсь прикрыть плечо рукой, но Адам перехватывает ее на лету и вынуждает опустить.

Я поддаюсь.

На мгновение.

И потом наотмашь бью его по лицу. От силы удара ладонь немеет, пальцы словно выворачивает, а громкий звук удара врезается в уши, чтобы стихнуть опасной, густой, как сырая нефть, тишиной. Адам смотрит куда-то вниз, волосы полностью скрывают его лицо, но стоит мне занести руку для второго удара, как он снова ловит мое запястье и на этот раз сжимает так сильно, что я лишь из принципиальной злости давлю крик боли.

— Одного раза достаточно, Полина, — угрожающий шепот в полной тишине.

— Убирайся из моей комнаты. — Я пытаюсь убедить себя, что не кричу только из-за Доминика, но правда все равно быстрее самообмана. Если сорвусь — то сразу вся, на острые камни, в пропасть его безразличия.

— Я работал всю неделю, Полина. Пахал, как проклятый. — Его голос гаснет до почти демонического рокота. До рвущих кожу мурашек. — Чтобы у тебя и нашего сына было все, что необходимо, и больше того.

— Отлично! — Взвожусь, как курок. Бессмысленно вырывать руку из его стальной хватки, и чем больше я пытаюсь, тем крепче сжимаются пальцы, тем яростнее кожа трет кожу — Как раз хотела новую машину. Трахнешь меня еще раз? Купишь еще одного ребенка? Только учти: теперь, когда мы знаем, что я чертовски качественный и полностью рабочий инкубатор, я подниму ставки.

— Клоунада не твой конек, Полина.

— Мне плевать, что ты думаешь. Убирайся. Тебя вдруг стало слишком много в моей жизни.

— Я именно там, где должен быть. — Злость сменяется угрожающе тяжелым смешком.

«Притормози, Полина. Хватайся за ручной тормоз, пока еще не поздно, и тебя не смыло в эту молотилку».

— Что, сорвались другие планы на ночь, и ты вдруг вспомнил, что у тебя дома есть запасной вариант?

Понятия не имею, чего жду и какую реакцию хочу увидеть. Довести Адама до точки невозврата? Увидеть, что скрывается за его персональным горизонтом событий? Очевидно, что мне не перейти это минное поле, даже если я точно знаю все опасные координаты.

Он все-таки поднимает голову, нарочно поворачивается так, чтобы я увидела алый отпечаток на щеке. Втягиваю губы в рот, до вкуса соли на языке прикусываю изнутри зубами, чтобы не сказать, как ему идет цвет моей злости.

И Адам взрывается.

Я едва успеваю отметить, как сморщивается его переносица, как брови толкают друг друга над ставшими похожими на черные трещины глазами.

— Может, блядь, я хуевый муж! — Его злость лупит меня, словно боксерскую грушу, и что бы я ни делала — каждый удар попадает точно в цель. — Но я заслуживаю хотя бы уважения!

Он припечатывает стену где-то у меня над головой, но я все-таки сдерживаюсь и даже не закрываю глаза.

Просто не могу.

Потому что пока он орет, я словно умалишенная мечтаю только о том, как эти темно-вишневые губы снова будут у меня между ног. И нет ни единого повода игнорировать эту потребность.

— С кем ты была, Полина?!

— Еще, — как ненормальная прошу я, и юлой, на месте, подставляю ему спину, вскрикивая от боли в плече, потому что моя рука до сих пор надежно зафиксирована его пальцами. — Молния на спине.

— Да на хер!

Треск ткани ласкает слух, обрывки немощно хватаются за кожу, но я веду плечами и наряд от «Диор» превращается в бесполезную рвань.

Я чувствую горячий лоб Адама сзади на шее, слышу скрип челюсти, и еще один удар: плашмя, ладонью, звонко и хлестко.

— С кем ты была?! — Его ногти у меня на спине: дрожащие пальцы царапают кожу болезненно приятно, и я отвечаю тем же: завожу руку ему за голову, притягиваю к себе и сгребаю в охапку черные пряди. Адам шипит, вдавливает меня животом в дверную коробку. — Блядь, Полина, скажи!..

— Ни с кем, — бесхитростно отвечаю я. — Спасалась от тебя.

Он шумно втягивает воздух через нос.

— Спаслась?

Не сразу, но мне удается повернуться к нему лицом, и то, что я вижу, бросает ядовито-сладкую дрожь по всему телу.

Он прекрасен в свой чистой, как настоящий абсент, злости. Впервые — весь, как на ладони. Без масок, без саркофага, в котором — я знаю — каждый день — ядерный взрыв. Он прекраснее всех мужчин, которых я знаю, и которых когда-нибудь узнаю. Извращенная потребность завершить образ заставляет оставить на нем метку своей собственности: с нажимом вдавливаю ногти ему в грудь, жестко веду до самого живота, до длинного шрама около пупка, пока Адам вскипает с новой силой.

— Я больше не хочу спасаться. Я же вся для тебя, — громким шепотом в его распахнутые губы. — Я здесь. Твоя. Никуда от тебя. Как на цепи.

— Моя Пандора? — Он цедит вопрос так медленно, будто испытывает нечеловеческую боль.

— Твоя! — Хочется плакать навзрыд, потому что я искренна, как на исповеди. — Не закрывайся больше. Не от меня.

 

Глава тридцать первая: Адам

Теперь я знаю, что чувствует человек, когда с него сдирают кожу.

Больно. Так сильно болит, что ноги подкашиваются, и перед глазами все плывет. На секунду пугаюсь, что это снова лишь опухоль, и сейчас меня скрутит в знак бесконечности, но нет. На этот раз — нет.

Полина болит в моей груди.

Она внутри меня, просочилась в легкие тонкой струйкой отравы, и теперь мне не вздохнуть без нее.

— Не прячься от меня, Адам, — почти умоляет она, и я слышу непролитые слезы в дрожащем голосе.

Она так чертовски права во всем насчет меня, что я бы с радостью рассмеялся в лицо собственной тупости. Может быть, не только я смотрел на нее? Может быть, она тоже видела меня? Может быть, для нашего доверия еще есть шанс, и дело вовсе не в досках под матрасом? Может быть, мы просто совсем не с того начали и сейчас буксуем на месте, прибитые к столбам предрассудков?

Я огромная ревнивая скотина, потому что собирался придушить Полину, если хотя бы услышу намек на чужой запах. Нарочно приперся в ее комнату, оправдываясь предлогами быть возле сына, и развлекался тем, что мысленно, словно безвольному жуку, отрывал ее безликому любовнику руки и ноги.

Мы путаемся пальцами в бретелях ее лифчика. Я даже не могу поймать его цвет, потому что срать. Это просто лоскутки кружев, которые рвутся так же запросто, как и платье, оставляя на коже неровные алые полосы в тех местах, где натягивается ткань.

Полина делает шаг в сторону кровати и так грациозно пятится спиной, что я просто дурею от вида ее обнаженного тела. Остались только туфли, и я знаю, что она лучше пошлет меня на хрен, чем снимет их.

В ней все пропорционально: грудь, задница, цвет кожи.

И на всем этом я хочу оставить себя.

Образы чистой порнографии кувыркаются в голове, но… нам же нельзя?

Полина обходит кровать, падет на спину, и укладывает так, что ее волосы свешиваются с края, а взгляд снизу-вверх наполнен дурным коктейлем из секса и абсолютного, неразбавленного доверия. Она тяжело дышит: грудь поднимается и попускается, ногти скребут по покрывалу, и в напряженном горле рождается громкий шепот:

— Иди ко мне.

Она как сирена, зовущая въебаться в скалы со всего размаху.

Она цепляется мне в бедра, мотает головой, когда пытаюсь лечь рядом, заставляет стоять на ногах, только рывком сдергивает полотенце. Вздыхает — и немного краснеет.

Я не умею быть человеком наружу. Я привык жить в мире внутри себя, потому что там меня не достать, не ударить и не пристрелить. Но в том, как она смотрит на меня в этот момент, есть что-то от прозрения: в этих глаза только я. Голый на хрен, с каменным стояком, от которого и сдохнуть можно.

— Я твоя Пандора, — шепчут ее развратные припухшие губы, а ладонь обхватывает за основание члена так крепко, что не могу сдержать хрип.

Не знаю, делает ли она это нарочно, но здесь, подо мной, когда мы смотрим друг на друга так открыто и откровенно, как никогда раньше, я чувствую, что необходим ей ничуть не меньше, чем и сам в ней нуждаюсь.

Голова продолжает вертеться против часовой стрелки, ставлю колено на кровать около головы Полины. Смутно догадываюсь, что она собирается сделать, и даже отвожу задницу, когда понимаю, что она толкает меня себе в рот.

Я задыхаюсь от предвкушения, хочу закрыть глаза от внезапной слабости, но не могу — не должен — пропустить ни капли этого зрелища. Хочется кончить прямо сейчас, просто от того, что она поглаживает меня всей ладонью и потому что ее рот так близко, и горячее дыхание опаляет чувствительную кожу. Желания растянуть удовольствие еще хоть на пару секунд или поскорее оказаться у нее во рту рвут на молекулы. Мотаю головой, потому что на миг теряю фокусировку и вижу только ее жадный взгляд, чувствую ее зубы на животе и шепот: «Доверься мне».

Влажные губы распахиваются, язык вверх-вниз жадно скользит по горячей коже. Она лижет так жадно, словно в жизни не пробовала ничего вкуснее. Лижет, изредка задевая губами, потому что каждый раз я вздрагиваю от судорог в пояснице и толкаю бедра вперед.

— Возьми всего, — прошу я. Хотя на хрен — требую. Сгребаю ее волосы, поворачиваю голову немного набок, и когда Полина раскрывает рот, тихо, чтобы не подслушала сука жизнь: — Пососи меня, Полина.

Это — плоскость доверия. Абсолютная высота, куда Пандора выволокла меня, хоть я был полным придурком. И здесь, на пике, у меня кончается кислород. Короткая вспышка в груди сжигает его жалкие крохи, потому что Полина обхватывает меня губами и всасывает в себя сразу глубоко и жестко.

Я дурею от фейерверков.

Полина глотает крик, и я резко отстраняюсь, чтобы она сделала жадный вдох. И тут же зло всаживает ногти обеих рук мне в ягодицы, не давая ни шанса уйти. Толкается затылком мне в ладонь, беззвучно молит… о чем? Я догадываюсь и сжимаю ее волосы сильнее, подталкивая к своему члену. Она выгибается в мостик, стонет и снова берет меня в рот. От вида ее натянутых до предела губ в топку желания летит граната. Взрывается, потому что влага ее рта выводит на новый пик удовольствия. Полина пробует еще раз и снова слишком торопится: я вижу, как гортань напрягается до красноты. Выхожу, даю ей вдохнуть.

— Расслабь горло. — Провожу рукой по ее шее, массирую подушечками пальцев. — И не спеши — я и так кончу.

Она задыхается, облизывает губы — и разбрасывает руки.

Пик доверия — и мы здесь вместе.

Я медленно захожу в ее рот, контролирую каждый сантиметр и большим пальцем расслабляю гортань, поглаживая в нужных местах. Полина стонет, принимает глубже и с шумом втягивает влажный воздух ноздрями. Мы продолжаем смотреть друг на друга, и под таким углом это что-то вроде танца со связанными руками на оголенных проводах.

Она немного выпускает меня, и те молекулы, что теперь лишь бледная копия меня, падают в напалм, пока ее язык слизывает с меня стоны удовольствия. Где-то там я теряюсь, неосознанно подталкиваю ее голову ближе.

И снова — в ее губы, погружаясь в неизведанную глубину.

Я слишком большой, чтобы взять меня полностью, но она так жадно старается, что я готов взорваться прямо сейчас. Хочу растянуть удовольствие — и не могу. Полина сглатывает — и давление гортани на члене просто вышибает мозги.

— Отдай мне себя, — просит она, когда мы снова разрываемся.

— Справишься? — Скажи «да», Пандора, просто скажи это чертово «да».

Она ничего не говорит, она делает.

Тянет меня к себе, царапает ягодицы так адски сильно. Тонкая нить терпения громко лопается, как струна, обрывается, как и мои попытки хоть что-то держать под контролем.

Задвигаю себя в этот влажный раскаленный рот, чувствуя под пальцами судорожно сжавшуюся гортань.

Взад и вперед, так медленно, как могу, но каждый толчок — это два шага к краю. На миг слепну, закрывая глаза, и чувствую только ее губы на своем члене, мокрые звуки голодного рта, воздух, со свистом рвущийся из наших легких. Кажется, теперь они одни на двоих.

Желание кончить маячит впереди красным солнцем. Оно почему-то болтается в ногах: огромное, горячее, словно ловушка, которую не обойти и за миллион лет. Нитки чистой энергии устремляются мне навстречу, кусают за вены.

Полина движется головой навстречу, и я оттаскиваю ее голову за волосы.

Она издает громкий возбужденный всхлип, раскидывает колени и умоляет одними глазами.

Я дрожу. Нет, я превращаюсь в десятибалльное землетрясение, когда одним махом захожу в ее рот до самого пика. Вою, не в силах справиться с собственным телом.

По хуй.

Два глубокий толчка следом — я почти жестко трахаю ее рот.

И растекаюсь по горлу. Полина сглатывает — и я снова взвинчиваюсь.

Ее грешные красные губы — это врата моего рая.

Я пытаюсь — не очень удачно — сохранить равновесие, удержать вес внезапно ставшего тяжелым тела всего на двух точках опоры. Голова кружится, мышцы сводит приятная судорога, как будто только что проснулся и растягиваю затекшие ото сна ноги, разогреваю плечи. Наверное, я близок к победе над этой приятной слабостью, но узнать финал все равно не судьба, потому что Полина протягивает руки и тянет меня к себе. Сперва просто скребет по бедрам, потом, когда поддаюсь, обхватывает талию.

Падаю рядом с ней, растекаюсь на спине и прикладываю руку к груди, потому что сердце стартует ракетой, и уже сейчас, через пару вздохов, проломит ребра. Тяжелые частые удары бьют в кончики пальцев отголосками удовольствия. Закрыть глаза, просто на пару секунд перейти в режим ожидания, пока что-то новое будет проникать в мою душу. Я почти слышу: «Установка обновлений завершена, нужно выполнить перезагрузку».

Я чувствую ладонь Полины сверху своей: она тоже дрожит, и пальцы отчаянно забираются между моими пальцами, чтобы удержать плотный контакт. Ей страшно?

Поворачиваю голову набок, открываю глаза и одновременно сплетаю наши пальцы в плотный замок. Полина совершенно растрепанная, с припухшими губами и взглядом, в котором плещется так много вопросов, что я не успеваю прочесть ни один из них. Просто смотрю, как она поправляет волосы, уводит за ухо тяжелые пряди.

Мне нравится цепь, которой она ко мне прикована. Эти ее слова высечены тонкими шрамами на моей коже.

— Все… хорошо? — тихий несмелый вопрос. Стеснение, граничащее с пороком. Чистый порох, который только что рванул так, что меня обожгло на всю жизнь.

Притягиваю ее к себе. Хотел бы нежнее, ласковее, но не могу. Хотя, кого я обманываю? Я хочу ею владеть. Не тискать, словно куколку, не сдувать с нее пылинки, как с холодной тонкой стекляшки. Хочу сжать до хруста в ее костях, до болезненного вздоха из распахнутых губ моей Пандоры. И, возможно, она попросит еще.

— Адам, — шепчет мое имя, когда я вдавливаю ее в свое тело так сильно, что мы сливаемся, как две материи, полностью заполняя друг друга. — Больше не закрывайся от меня.

Она мотает головой, пытается — хоть я мешаю это сделать — поднять голову. Заранее знаю, что обречен на поражение, но пытаюсь держать лицо, чтобы сохранить хотя бы видимость того, что сегодня в нашей постели я не был совсем уж на вторых ролях.

Мы снова смотрим друг на друга, и проклятое сердце все-таки толкается ей навстречу. Ее «Поцелуй меня» я слышу уже когда раскрываю ее губы своими губами. Точно помню, во всех деталях, в каждой даже незначительной подробности тот день, когда она попросила это в первый раз, и как бы я ни старался — мне не удается найти отличия. Разве что сейчас голос Полины немного охрип, и она говорит каким-то надрывным шепотом, словно коленопреклоненно просит прощения перед высшим судом. Моя Пандора словно ждет, что это будет еще одно «нет» от меня. И с облегчением выдыхает, обвиваясь вокруг меня собой, руками и ногами, проникает в уязвимые места на теле, как омела.

Она только что сделала самый охеренный в моей жизни минет, и мне не хочется быть неблагодарной скотиной, но все же… Этот поцелуй — он как откровение, как исповедь, моя и ее. Наши рты заняты беззвучным шепотом, от которого звенит в ушах, словно мою голову сунули в самый большой колокол.

«Ты правда моя? Вся без остатка?»

«Ты правда мой? С каждой из ран на сердце?»

«Ты откроешься мне, Пандора?»

«Ты не испугаешься моих демонов и проклятий?»

— Поехали за город? — слышу с запозданием собственный вопрос. — Дом уже достроили, нужно обновить до осени.

«Да» — и Полина снова прикипает ко мне губами.

 

Глава тридцать вторая: Полина

Я беру с полки бутылочку с витаминным напитком, кладу в тележку. И, спохватившись, беру еще одну, украдкой поглядывая на Адама у соседней полки. Он как раз поджимает губы, немного смешно раздувает щеки, когда пытается сосредоточиться. Откидывает голову назад, чтобы убрать челку с глаз. Улыбаюсь, потому что непослушные волосы снова падают на глаза. Я сжимаю ладонь, вспоминая, какие они мягкие и густые, и как приятно зарываться в них сразу всей пятерней, сжимать в кулаке.

Адам чувствует мой взгляд, поворачивается — и мне требуется усилие, чтобы не спрятать взгляд. Кажется, несмотря на прошлую ночь, на сон в одной постели, несмотря на то, что мы поочередно сменяли друг друга у кроватки Додо, я все равно не имею права смотреть на него, как на своего мужчину.

Между нами всего метр, но это расстояние такое огромное, что в груди саднит от досады: как я недосмотрела, что мы снова так далеко друг от друга?

Адам подходит почти вплотную, не глядя, бросает в общую кучу покупок два маленьких треугольника с банановым соком. Тянет спросить, откуда он знает, но муж подталкивает меня к полке, сжимает бедра ладонями и вынуждает встать на носочки. У нас все равно приличная разница в росте, и Адаму приходится сделать шаг назад, чтобы нагнуться под комфортным для поцелуя углом.

Первый поцелуй за утро. Горячий, жадный, неторопливый, как сладкий дым в голове. Его губы крадут меня у реальности, наполняют голову бессовестными мыслями о том, чтобы бросить покупки, оставить тележку и поискать укромный уголок прямо здесь.

Запускаю руки ему под футболку, провожу руками по животу — и Адам резко втягивает воздух, практически лишая меня дыхания.

— Ничего же не успеем. — Это не вопрос, даже не сожаление. Просто дань тому факту, что мы все утро кружим друг вокруг друга, словно планета и спутник, ищем подходящую для сближения траекторию и вот-вот столкнемся до нашего личного маленького супер-взрыва.

— Не успеем, — соглашаюсь я. И когда его губы перебираются на мою щеку, а оттуда — на ямку у плеча, приходит моя очередь искать спасительную порцию кислорода.

Еще немного — и кто-то из нас сделает роковое неверное движение, от которого все содержимое полок полетит вниз. И мне даже хочется ускорить эту случайность, чтобы посмотреть, как мокрая от сока ткань прилипнет к его телу, попробовать сладкую жидкость из ямки у него над ключицей.

— Ты что делаешь? — Он замечает мою дурацкую попытку стукнуть пяткой по стойке.

— Провокацию, — смеюсь я. — Хочу Адама со вкусом апельсинов. — Он широко улыбается, так, как умеет улыбаться только он, и я слишком громко выдыхаю, сраженная — в который раз — его преображением. И бью пяткой по проклятой полке еще раз, разочаровано стону, потому что ничего не происходит. — И еще хочу Адама со вкусом манго. И обязательно с бананами и…

Сзади раздается вкрадчивый кашель. Мы не отрываемся друг от друга, просто синхронно поворачиваем головы. У соседней полки — высоченный парень и красивая белокурая молодая женщина. Они кажутся смутно знакомыми — и когда ребенок на руках великана громко икает, я вспоминаю, что видела их в роддоме. Кажется, мы должны были родить примерно в один срок. Мы обмениваемся понимающими улыбками, и она заговорщицки шепчет:

— Большие мальчики обнимают так, что косточки хрустят.

Наши мужчины синхронно обнимают нас покрепче, только мой собственный великан сразу двумя руками.

— Даниэла, — представляется она. Указывает на мужа: — Кай и наш Соворенок — Ваня.

— Полина. — Мне приятно улыбнуться в ответ. — Соворенок?

Наши мужчины обмениваются рукопожатиями.

— Совенок и ребенок — соворенок. Ночами не спит вообще. — Она посмеивается так, как может смеяться только абсолютно счастливая женщина. И добавляет: — Я подписана на Гнездо птицы Додо.

— У нее уже три овцы, — добавляет Кай. — И это ни фига не предел.

Мы обмениваемся обещаниями связаться в инстаграмме и вынужденно расходимся, потому что их Соворенок резко требует к себе внимания. Наверное, если в моей жизни что-то, наконец, стало налаживаться, это знак свыше, что теперь там есть место и для подруги. Хотя бы одной.

За город мы выбираемся около шести вечера. Жара немного спадает и Доминик всю дорогу охотно играет в гляделки, пока Адам ведет машину. Я даже успеваю задремать и просыпаюсь от того, что Адам осторожно берет нас на руки и несет в беседку под виноградом, где укладывает в просторно кресло-качалку из ротанга. Присаживается на корточки и наклоняется к Додо, чтобы потереться носом о его щеку. Сын рассеянно шлепает ладошкой о щетину на подбородке, недовольно кривит маленький рот, и Адам одной из своих улыбок снова опрокидывает на спину мою выдержку. К черту ее, хочу наслаждаться своим красавчиком.

— Надо бриться, — заключает он.

— Не надо. — Мои требовательные нотки удивляют нас обоих. — Мне нравится так.

— А мне понравишься ты в моей футболке. — Совсем не намек — требование.

Я укладываю сына в кресло, быстро стаскиваю с себя все, кроме белья и выразительным взглядом даю понять, что мне нужна не абстрактная футболка, а та, что на нем. Адам снимает ее — и я замираю с поднятыми руками, пока он аккуратно меня одевает.

— Опасно ходить полуголым, когда жена на диете, — ворчу я.

— Еще минимум две недели, Полина. — Он двумя руками кое-как приводит прическу в порядок, совершенно точно делая это нарочно, потому что я мигом завожусь от этого порно с участием одних только его волос. — Я займусь грилем. Отдыхай.

И уходит: немного вразвалочку, чуть-чуть заворачивая ступни внутрь.

Я знаю, что смотрю на него глазами влюбленной женщины, но все равно не знаю мужчины красивее.

За год отношений мы впервые выбрались куда-то вместе. Не потому, что должны показать журналистам, что у нас все хорошо, и не для того, чтобы в прессе время от времени мелькали наши фотографии, а просто потому что мы захотели побыть друг с другом.

Я честно пытаюсь подремать, но ничего не получается: меня тянет туда, откуда раздается терпкий дымок горящих вишневых дров. Мы взяли с собой мобильные качели для Додо, и приходится повозиться с ними, чтобы устроить на хорошо просматриваемом месте. Сын не хотел спать в дороге, но охотно заснул здесь: за много километров от цивилизации, на свежем воздухе, за трехметровым забором, где нас не достать ни одному любопытному глазу.

Адам возится с грилем и пытается делать вид, что не замечает меня, хоть я уже дважды поймала его взгляд украдкой. Думает, что за волосами этого не видно, но я научилась его видеть, даже когда он уверен, что все его секреты под замком.

Он все чаще морщиться. Пытается держаться, делать вид, что это просто случайные уколы боли и в принципе почти идеально держится на людях. Его бронежилет идеален почти от всего, и Адам носит его не снимая, но дома иногда послабляет застежки.

Нам нужно об этом поговорить, но я не знаю, как сказать: «Адам, я влезла туда, куда ты не пускал». Даже сейчас, когда мы шагнули друг к другу и впервые не разлетелись в разные стороны от слишком сильного удара, невозможно предугадать его реакцию на мою правду. Будет ли он злиться? Простит и все расскажет? Откроет душу? Снова закроется от меня?

Я пытаюсь спрятать грустную улыбку, потому что Адам, наконец, перестает делать вид, что увлечен грилем и мясом, и смотрит прямо на меня. Не знаю. Чего хочу больше: и дальше любоваться его голой грудью и плоским животом с естественным рельефом, или поскорее запихнуть его обратно в рубашку, чтобы снова не атаковать своими слишком разбушевавшимися потребностями.

Я же не люблю секс.

Он никогда не приносил мне удовольствия за исключением тех случаев, когда я неплохо справлялась собственными руками. Глеб всегда торопился с прелюдий и всегда бросал меня где-то на полпути, думая, что остальное я получу от самого процесса. А я так хорошо притворялась, что он вряд ли подозревал обман, приходя к финишу в одиночестве.

Но с Адамом все совсем иначе. По крайней мере в тех вещах, которые мы уже попробовали. Наивно думать, что одной любви будет достаточно, чтобы у нас получился приятный секс, тем более после разрывов, но мне хочется забыться в этой иллюзии и наслаждаться предвкушением. Даже если я все еще не способна на вагинальный оргазм, мой муж…

Адам кладет лопатку рядом с грилем, делает три шага в сторону и опускает голову так низко, чуть почти касается подбородком солнечного сплетения. Я бросаю встревоженный взгляд на Доминика, но сын беззаботно спит, надежно пристегнутый к своей персональной качели четырьмя ремешками безопасности. И снова на мужа, потому что теперь он неуверенным шагом пятится к дому.

— Все… хорошо? — Ненавижу себя за бессмысленный вопрос. Я знаю, что все не хорошо, я знаю, что все очень плохо и одному богу известно, почему до сих пор не впала в глубокую панику.

«Просто скажи мне, что с тобой!» — мысленно кричу я, пока он продолжает отступать в комфортную и привычную безопасность одиночества и пустоты.

— Голова разболелась, — сквозь зубы отвечает он. Дозирует боль маленькими порциями, чтобы не выдать всю сразу, не оглушить меня агонией, с которой он живет уже… сколько? Два года?

— Может быть, вернемся? Покажешься врачу.

— Ерунда. — Слишком резкий взмах рукой, слишком быстрый отказ. — Я сполосну лицо.

Мне кажется, что связывающая нас нитка натягивается все сильнее, становится смертельно опасной струной, о которую, как масло, можно разрезать даже сталь и гранит. Я инстинктивно иду за ним, немного послабляю натяжение, но Адам все равно прячется в доме, напоследок очень неряшливо изображая беспечность.

Нам еще нужно учиться разговаривать. Но чтобы начать, придется что-то сделать с собственными страхами: он боится показаться уязвимым, я боюсь показаться пустышкой, которая годится только для удовлетворения чьих-то грязных фантазий. Адам никогда не пытался влезть ко мне душу. В самые очевидные моменты моей слабости и паники оставлял за мной право не говорить о том, что болит сильнее сломанных костей. И как бы мне ни хотелось подставить ему плечо, он имеет право сам решить, готов ли принять помощь и хочет ли сделать это сейчас. Но у меня есть целые выходные, чтобы попытаться склонить своего упрямого мужа на свою сторону.

Его нет дольше, чем способна переждать моя выдержка. Не пять и не десять минут. Я успеваю искусать внутреннюю сторону губ до состояния «одна сплошная рана». На языке металлический вкус, как будто случайно проглотила невидимый ржавый шарик. Живот сводит стальным обручем паники. Я же могу пойти к нему? Не стоят здесь истуканом и просто пойти к нему? Есть отличный повод — наши новые «старые» отношения как раз предполагают и волнение, и поддержку. И, может, почувствовав меня рядом…

«Может быть» не случается, потому что Адам выходит на крыльцо. На груди остались капельки воды, мокрые волосы врастреп забраны за уши, плечи тяжело и часто поднимаются рваным дыханием.

Он идет ко мне, и я делаю то, что тяжелее всего на свете: улыбаюсь ему. Улыбаюсь бестолковой глупой улыбкой, улыбаюсь сквозь непролитые слезы, сквозь страх, который тяжеленым замком висит на моих губах.

— Стейкам хана, — в своем привычном невозмутимом стиле говорит Адам, лопаткой сгребая в урну безнадежно испорченное мясо. Смотрит на меня с немым вопросом, но я просто физически не могу открыть рот. Просто клонюсь к его плечу, как согнутое ветром дерево. Он обнимает за плечи одной рукой, притягивает до плотного контакта, вряд ли осознавая, что до сих пор подрагивает от приступа. — Хорошо, что есть еще одна порция. Но завтра придется делать салат из одуванчиков.

Эта попытка шутить — она для меня. Мы набрали столько еды, что хватило бы сыграть маленькую свадьбу.

— У тебя правда все хорошо? — Часто моргаю, чтобы сдержать слезы.

Он ведь может просто довериться мне? Прямо сейчас это совсем не сложно. А вместо этого отодвигается, цепким взглядом хватает с лица мои эмоции, а я протягиваю палец, чтобы разгладить влажные колючки его ресниц.

— Это просто дым, — неловко оправдываю свои глаза на мокром месте. — И немножко из-за того, что у меня аллергия на сок одуванчиков. Так что кому-то придется лезть в крапиву: говорят, она полезная — и на вкус, как латук.

Адам делает серьезное лицо и с видом, будто речь идет о праве нажать на красную кнопку, говорит:

— Будем тянуть жребий.

 

Глава тридцать третья: Адам

«Ты должен ко мне приехать, прошу тебя! Сама я не могу!»

Сообщение от Ирины висит перед глазами неприятным напоминанием о совершенной ошибке. Я верчу телефон в руках, поглядываю в сторону кухни, откуда раздается шум льющейся воды. Мы с Полиной разделили обязанности: я готовил, потому что моя жена к этому, кажется, не имеет ни единой природной склонности, а она моет и убирает.

«Мы можем просто поговорить! Можно, я позвоню тебе? Сейчас?» — следующее сообщение.

Я знаю, что будет дальше, и успеваю поставить телефон на беззвучный режим. Ирина во всем такая: зачем-то спрашивает, но не ждет ответ, просто берет — и делает. А когда я не брал трубку, потому что был занят, обижалась и даже устраивала сцены ревности, хотя кому, как ни ей, было знать, что никакой другой женщины просто не могло быть.

Она пишет и звонит с другого номера. Уже третий, который я заношу в черный список. Я ничего не могу с этим поделать, только снова и снова наглухо закрывать дверь, в которую Ирина пролезает с настырностью дыма от косяка. Стоит хоть капле попасть внутрь — и провоняется каждая нитка.

Полина возвращается через минуту, когда я, расстелив теплое одеяло, валяюсь с Домиником на полу. Присаживается рядом на колени, и когда я поглаживаю сына по животу, кладет сверху ладонь. Мне еще придется учиться не удивляться каждый раз, когда она делает что-то подобное.

— В детстве мне говорили, что уши стали такими потому, что я был мелким паршивцем — и с меня просто слетали все шапки, — говорю, пока Полина снимает с Додо шапку с ушами. — Не совершай ту же ошибку.

Она гладит Доминика по голове, где под светлыми волосиками заметно дрожит тонкая мембрана на макушке. Сын издает громкий счастливый визг, Полина улыбается в ответ, бережно берет его двумя руками и прижимает личиком к своему лицу.

— Смирись, что он будет твоей точной копией. — Нежность в ее голосе разрезает, будто нож. Полина нарочно осторожно оттопыривает маленькие ушки, шевелит ими в унисон движению собственных бровей. — Кто у папы ушастик?

Я валюсь на спину, дергаюсь от клокочущего в груди смеха, впервые в жизни вообще не думая о том, как выгляжу. Вообще наплевав на то, как я выгляжу. Никогда не комплексовал и принимал себя, как есть, но держал в уме, что у меня целый букет недостатков. А сейчас мне все равно, просто вот до самого основания, и даже ниже — все-рав-но.

Полина мягко укладывается обратно, прикрывает глаза.

Я опускаюсь рядом.

Она делает это снова и снова: просто лежа рядом, немного уставшая за день, продолжает стучаться в меня. Настойчиво идет сквозь заросли и шипы, которыми ободрались до крови куда более толстокожие, чем моя маленькая жена. Куда я сам не всегда рискую заглядывать без фонаря и защитного костюма.

Две недели.

— Хочу тебя, — говорю не ей, просто шепот с губ, в котором так много животной потребности владеть, что правда предательски бьет рикошетом. Голова бессильно падает на одеяло. — Веришь, что ты — дурман в моей голове?

Две недели.

Я вернусь к ней, надеюсь, с шансом на нормальное существование.

Полина не выдерживает и засыпает. И мне даже не хочется ее будить, такой умиротворенной она выглядит рядом с сыном. Доминик тоже предательски зевает, и я лежу с ними рядом, пока они не превращаются в маленькие мерно сопящие коконы. В доме тепло, но на всякий случай накидываю на них одеяло и осторожно, чтобы не разбудить, выхожу на улицу.

Позволяю себе одну сигарету. Утром дал зарок завязывать, но сейчас просто хочется. Не чтобы совершить пятиминутный ритуал мнимого успокоение и не по привычке, а просто охота курить: сесть на крыльцо, вытянуть ноги в простых «вьетнамках», выпить немного уже остывшего кофе и просто насладиться хорошей сигаретой. Подумать о том, что жизнь не такая уж сука. Или я просто начал ей нравиться.

Когда телефон снова начинает вибрировать в кармане, я мысленно прошу Ирину оставить меня в покое. Не представляю, что еще нужно сделать, чтобы женщина поняла, что в наших отношениях давно не многоточие, а настоящая жирная точка. Мы взрослые люди, бессмысленно бегать друг за другом только для того, чтобы сказать, что отношения закончены или не закончены.

Сигарета заканчивается и кофе остается всего на глоток, но телефон продолжает жужжать. Собираюсь выключить его хотя бы на ночь, но вовремя замечаю на экране имя и номер моей помощницы. И снова поздний звонок? Мне без пяти минут тридцать семь, но сейчас я как пацан ссу отвечать, потому что так поздно она может звонить только, если случилось что-то из ряда вон. В прошлый раз это была приятная новость, но молния не бьет в одно место дважды. Если старый сморчок передумал и забил болт на мою операцию, я…

Гадать бессмысленно. Просто отвечаю, стараясь не очень прижимать телефон к уху: жарко, кожа противно липнет к экранному стеклу.

— Адам Александрович? — Она говорит быстро, сбивчиво, на заднем фоне слышу шум работающего принтера, голоса.

— Что у вас там? — Кажется, это никак не связано с врачом, а снова работа. Ровно одну секунду радуюсь, а потом жестко притормаживаю бессмысленный поток слов, в котором ни хрена не разобрать. — Марина, спокойно. Еще раз, но четко и внятно.

Она все равно сбивается, но хоть перестает тарахтеть как станок.

Пока я тут наслаждаюсь природой и уединений с семьей, пресса уже рвет меня на части, потому что кто-то слил информацию о состоянии моего здоровья. И совет директоров требует моих личных комментариев по этому поводу.

— Откуда вышла информация? — Я вспоминаю всю прошлую неделю, возню вокруг акций, неуклюжие попытки устроить обвал на ровном месте, явные провокации в мою сторону. Вспоминаю, что еще тогда был уверен, что у меня за спиной слишком много подозрительной возни. Похоже, ее причина высунула голову из жопы и теперь воняет так, что хочется заткнуть нос. — Марина, хватит мямлить! Откуда информация? Есть какие-то обнародованные источники? Подключай юристов.

— Все ссылаются на источник из вашего близкого окружения, — невпопад говорит она.

— Стандартная отговорка. Пусть юристы берут всех за яйца, пусть выкопают этот источник с того света, если понадобиться. Готовь опровержение.

— Адам Александрович… — Она снова мычит. Слышу стук каблуков по полу, хлопок закрывшейся двери и практически полную тишину. Кажется, мой секретарь заперлась в кладовке. — Адам Александрович… Это я. Я виновата.

Странно, но мне подобное даже в голову не могло прийти. Марина пришла ко мне по хорошей протекции еще девчонкой, которая даже не умела пользоваться кофемашиной. Но она очень старалась и слово человека, который ее рекомендовал, значило куда больше, чем пару крупных косяков в первый же рабочий день. Можно сказать, именно у меня она прошла школу жизни, научилась всему, что знает, и раскрыла все необходимые для ее должности качества. И она всегда умела держать язык за зубами, даже когда в ее руки попадала очень конфиденциальная информация. Пару раз ей нарочно всучивали «утку», чтобы проверить, выйдет ли информация за пределы доверенных лиц, но Марина ни разу не дала повод усомниться в ее умении хранить корпоративные — и не только — секреты.

— Кому ты рассказала? — Тянусь за второй сигаретой.

— Только… вашей жене.

В драматических фильмах в такие моменты герой должен чертыхаться или материться, должен швырнуть телефоном в стену или сожрать собственную сигарету.

Мне — по фигу.

Ощущение пустоты такое странно знакомое, что хочется пожать ему руку, словно старому другу. И злости нет совсем. Я как будто шел куда-то, остановился, когда передо мной свалилась здоровенная непонятная хрень, оглянулся — и понял, что просто топтался на месте. Ничего не изменилось.

— Что ты ей сказала? — Марина шмыгает носом. — Перестань жевать сопли.

Она не сразу, но перестает судорожно вздрагивать в перерывах между предложениями. Рассказывает, как Полина захотела с ней встретиться, якобы для того, чтобы обсудить мой День рождения. Как потом угрожала: Марину она явно впечатлила, потому что возмущение до сих пор звенит в ее голосе.

— Я думала, она беспокоится о вашем здоровье, — говорит Марина. Всхлипывает еще раз. — Боялась сказать. Я написала заявление, оставлю его на вашем столе.

— Молодец, что написала. — Дым наполняет легкие, и я расслабленно опускаюсь на локти, запрокидываю голову, рисуя тлеющей сигаретой химеры между тусклыми звездами. А ведь мне правда плевать. Прислушиваюсь к своим чувствам, пытаюсь выковырять хоть что-то, как упоротый золотоискатель снова и снова промываю ту же самую горсть песка в надежде отыскать золотую крупицу. — А теперь порви свою писульку, соберись и начинай делать свою работу. Завтра буду.

— Спасибо, — бормочет она.

— О Полине никому не слова. Поняла меня?

— Вы же знаете…

Я знаю, поэтому не собираюсь дослушивать и выключаю телефон. На этот раз — наглухо.

«А ведь ждал подвох», — скучным голосом припоминает внутренний здоровенный кусок говна, который всплывает каждый раз, когда в моей жизни случается новая жопа.

В прошлый раз, два года назад, именно он «припомнил» все те головные боли и мошки перед глазами, которые я списывал на усталость. Взращенная мной же тварь с огромным наслаждением похрустела трупом моей надежды.

И вот — опять.

Марина сказала, что это случилось неделю назад. Примерно тогда же Полина изменилась. Было бы наивно отрицать очевидную связь.

Возможно, она испугалась, что со мной что-то случится — и она останется без своего любимого «Мазерати», поэтому нашла тех, кто щедро отблагодарит за информацию. Не могу ее осуждать. Она — хорошая мать, и как любая хорошая мать думает о будущем своего ребенка. Не могу осуждать даже за то, что ей не пришло в голову вспомнить о завещании, где она указана единственной владелицей всего, что у меня есть.

После третьей сигареты моя голова превращается в кальян. Призрачные звуки булькающего дыма вызывают наркоманскую улыбку. Я шевелю занемевшими кончиками пальцев на ногах, и что-то теплое стекает по верхней губе. Слизываю. На вкус, как кровь. По хрен, просто еще один новый симптом вдобавок к привычным. Возможно, вообще никак не связанный с миной в башке, а, возможно, именно он громче всех кричит, что все-таки у жизни для меня плохие новости.

 

Глава тридцать четвертая: Полина

Я не знаю, что с нами происходит.

Мы как будто плыли в одной лодке, научились вместе грести веслами и при этом не вертеться на месте, а потом Адам взял меня за шиворот — и вышвырнул за борт. Я бултыхаюсь, зову на помощь и пытаюсь удержаться на плаву, но он просто гребет в другую сторону. И даже не утруждает себя хотя бы прощальным взглядом.

Утром воскресенья говорит, что нужно возвращаться, потому что у него большие проблемы с его жутко дорогим и важным бизнесом. Рассеянно целует меня в висок и даже не пытается сделать вид, что это — не продолжение вчерашнего и позавчерашнего. Это просто «стандартная отписка» из службы технической поддержки: «Оставайтесь на линии, ваш звонок очень важен для нас».

С таким же лицом он мог чмокнуть кованный бутон на воротах, через которые мы проезжаем, оставляя загородный дом, детские вещи и кучу моих надежд.

Я пытаюсь узнать, что случилось, но Адам сначала просто игнорирует мои шаги навстречу, а потом сухо говорит:

— Не надо, Полина. Пора бы запомнить, если я не хочу о чем-то говорить, то бессмысленно тянуть это клещами.

Маленькая грязная Полина бежала вслед за белым кроликом в волшебную дверцу новой жизни, а та захлопнулась у нее перед носом. Я просто упала: вся целиком, сразу. Не рассыпалась на кусочки, не развалилась на недоумение и непонимание, а тихонько свалилась во что-то холодное, пустое и вязкое.

Не знаю, если ли в геометрии закон, объясняющий, почему две прямые, проходящие друг через друга, все равно не пересекаются, но именно это происходит с нашими жизнями. Мы нашли точку, сомкнулись в ней на полной скорости, но это оказалось лишь иллюзией, зрительным обманом, потому что каждый продолжил бег по своей прямой. Теперь уже в противоположные стороны.

Или я просто плохо знаю геометрии.

Мы возвращаемся в столицу — и Адам просто исчезает. Он есть: появляется дома, все так же играет с сыном и даже спит в нашей кровати, но, когда я притрагиваюсь к нему — его просто нет. Я живу в доме с мужчиной, которого увела у моей сестры и которому никогда не была нужна, но он прилежно исполняет все обязательства.

Нам нужно поговорить: это единственный способ хотя бы попытаться что-то решить вместе, а не сидя каждый в своем углу. Но он не дает мне возможности. А когда мне надоедает стучать в стену головой, я просто… останавливаюсь.

Вешаю перед собой иллюзорный огромный знак «СТОП» и смотрю на него до тех пор, пока он не прожигает сетчатку, не проникает глубже, чем детские страхи.

Я знаю, что о болезни Адама уже трубят на каждом шагу. Знаю, что это чертовски сильно ударило по его бизнесу. Знаю, что до сих пор неизвестен источник, сливший журналистам конфиденциальную информацию. Адам больше не скрывается: говорит об этом открыто, обсуждает по телефону со своей умницей-секретаршей, говорит со своими юристами, даже, кажется, со своим псом, но только не со мной. Для меня у Адама один ответ: «Это тебя не касается, Полина, и не коснется». Как будто я не имею права о нем беспокоится. Как будто все, что меня может волновать — собственный комфорт в тылу его финансового благополучия.

— Я поеду с тобой, — говорю вечером, когда Адам собирает вещи.

Моя истерика сделала свое грязное дело, и доктор Берр пошел навстречу. Или я льщу себе, и Адам просто назвал нужную сумму, чтобы дело сдвинулось с ржавых рельсов.

Муж кладет рубашки в чемодан, делает это на автомате, механически, как робот.

— Адам, ты меня слышишь?

Он щелкает замками, переворачивает чемодан на ребро, проходит мимо меня и стыло чмокает в макушку.

— Я слышу, Полина, но ты мне там не нужна. На тебе остается сын и дом.

И это его «ты мне не нужна» бродит за мной всю ночь, которую я, словно полоумная, провожу на ногах, наматывая круги по дому, и даже утром, когда вижу из окна, как Адам уезжает в аэропорт.

Оставляет меня одну. Снова. Бросает в хрустальную пепельницу ненужной запонкой.

У меня больше нет ни единой опоры. Все столпы веры рушатся один за другим, опадая пафосными спецэффектами в стиле последнего дня человечества. И даже слез нет, чтобы выреветь из себя одиночество. Я не понимаю за что хвататься, потому что он уплыл так далеко, что вода успокоилась и стихла даже рябь.

Мне мало его очень правильных и безвкусных поцелуев. Даже если он увеличит дозу до десятка в день и десятка перед сном — мне не будет достаточно. Невозможно наесться нарисованным королевским десертом, потому что, сколько ни жуй, у бумаги не появится вкус персиков и сливок.

Мне мало того мужчины, который остается вмятиной в матрасе и парой темных волосков на подушке.

Мне не нужен этот человек, потому что и я ему не нужна. Эти подачки — поездки, забота, — мне их никогда не будет достаточно. А от бесконечного притворства просто тошнит.

Я знаю, что Адам еще не сел в самолет, когда пишу ему: «Я от тебя устала. Я хочу развод».

Конечно, он согласится — ничего более очевидного и быть не может.

«Забудь даже это слово, Полина» — отвечает Адам только вечером, когда я сижу рядом с открытым и пустым чемоданом, не имею ни малейшего представления, с чего начинать свой исход из этого дома.

И еще одно вдогонку, злое и совсем не в его стиле.

Но я почему-то реву, как будто прочитала признание в любви.

«Совсем ебанулась!»

Эта грубость — что-то такое…

Я перечитываю два последних слова опять и опять, потому что до сих пор не могу понять, почему вместо злости и раздражения они вызывают странное щемящее чувство, как будто Адам сказал какую-то запредельную нежность. И почему я реву от нее, хоть такого себе не позволял даже Глеб, а он никогда не был деликатным.

А потом до меня вдруг доходит. Тихим, но мерным тиканьем, как удары маятником на одной из своих амплитуд: я просто не думаю о разводе. То, что казалось единственным правильным решением, вдруг стало просто дурацким словом, которое я брякнула не подумав.

Я готовлю ванну для Доминика, купаю его и какое-то время просто развлекаю, читая вслух сказки, пока сын не начинает характерно шмякать губами, требуя положенную перед сном порцию смеси. И за все время — ни единой мысли о разводе. Кажется, что это вообще была не я, а просто наваждение, дурная болячка, типа простуды, которую я случайно подхватила на остановке.

И уже переде сном, сильно за полночь, я чувствую себя очищенной, как будто Адам прислал не пару матерных слов, а прочитал молитву изгнания демонов. И те из них, которые не сбежали очертя голову, разбежались по углам. До следующего рявканья, если рискнут напомнить о себе.

Развода не будет.

Я ношусь с этой мысль, как дурочка. Переодеваюсь в его футболку, валюсь на кровать и просто зарываюсь носом в подушку, которая пропиталась запахом ладана и особенным, немного терпким ароматом моего мужа. Я знаю, что утром эта блажь пройдет, появится повод злиться и требовать взамен уважительного отношения, а не вот этого хозяйского «Сидеть, я сказал!» Но все это будет только утром, и, возможно, даже не следующим. Поэтому сейчас просто наслаждаюсь своим новым «старым» статусом — жена Адама Романова с орденом на груди «На веки вечные!»

Потому что он не бросает слов на ветер. Кто угодно, но не он.

«Можно к тебе приехать?» — пишу ему, пока приступ не иссяк и мне позволительно делать глупости. Знаю, что услышу «нет», но хочу его спровоцировать просто мне написать.

Адам отвечает почти сразу:

«Нет, Пандора»

«Почему «Пандора»? — спрашиваю в ответ, чувствуя себя девочкой, которая впервые написала объекту своей тайной симпатии.

«Потому что только я не боюсь тебя открывать?»

Он нарочно ставить вопросительный знак, как бы разрешая мне самой решить, вопрос это или провокация в ответ. Ведь вопрос задают с расчетом на ответ, а значит, Адам не хочет заканчивать разговор. Но он верен себе даже в мелочах: как обычно, скупится на слова, словно они стоят дороже, чем все, чем он владеет.

«Без тебя в постели пусто», — отвечаю совсем не то, что должна бы. Хочу, чтобы Адам знал, что я лежу здесь, на его половине постели, вожу носом по подушке в поисках того самого места, которое пахнет точно так же, как волосы у него на затылке.

«В чем ты?» — спрашивает он, и я со стоном зажимаю между ног свою подушку.

Мне так пусто. Я как Черная дыра, которая не может насытиться ни случайными астероидами, ни целыми планетами. Я жадно глотаю солнечный ветер, но становится только хуже, потому что жажда беспощаднее с каждым часом. Жажда, которую может утолить только мой непробиваемый муж.

«В твоей футболке. На твоей половине кровати. На твоей подушке», — признаюсь я. Как на плахе после оглашения смертного приговора, когда красивый, как грех, молодой епископ спрашивает, готова ли я произнести слова покаяния.

Хочу покаяться в том, что люблю его, как проклятая.

«Спокойной ночи, Полина», — отвечает он только через полчаса, когда я все-таки потихоньку засыпаю после нервного дня.

Это совсем не то, что я бы хотела услышать после откровенного признания, но даже в этой переписке мы поговорили больше, чем за прошлые две недели.

 

Глава тридцать пятая: Адам

К концу недели у меня остается последний сеанс радиотерапии, которая, как говорит доктор Берр, по кусочку откусывает мою болячку. Заранее извиняется, что это просто для красного словца, потому что на самом деле все куда сложнее и не так безусловно однозначно, а он не хочет грузить меня медицинскими терминами.

У меня самый благоприятный прогноз. И самое главное — все мои волосы останутся при мне, как и мой скальп. И на следующий день после последней операции я собираюсь вернуться домой.

— У вас очень милая жена, Адам, — говорит доктор, разглядывая какие-то мои снимки.

Сначала я просто на автомате киваю, думая, что он видел фотографии Полины или просто навел справки обо мне ровно так же, как я в свое время я навел справки о нем. Но проходит минута-другая, а этот пожилой иудей смотрит на меня все с тем же прищуром, как будто ждет, когда у моего заторможенного болезнью мозга включится позднее зажигание. Как будто ждет, что я начну думать не над тем, что он сказал, а над тем, что хотел сказать.

— Моя жена? — переспрашиваю я. — Полина?

— Да, кажется, Полина, — соглашается он.

В кабинете просторно и довольно уютно в свете закатного солнца. Мы с доктором сидим друг напротив друга, разделенные столом из благородной темной породы дерева, и я пытаюсь ухватиться за скудный выбор предметов на столешнице: канцелярские принадлежности с фирменным логотипом клиники, бумага для записей, ноутбук, лампа «под старину».

И все это с единственной целью: не накинуться на Берра с требованием узнать, что этот сукин сын имел в виду.

— У меня была возможность заочно познакомиться с ней в неформальной обстановке, — пространно поясняет он.

Даже не хочу играть в угадайку, потому что в голову лезет совершенная дичь, вплоть до того, что Полина могла приехать к нему и предложить себя вот на этом сраном столе в обмен на еще один шанс для меня. Это чистейшая ересь, и я списываю ее на облучение моей головы. Возможно, это есть те самые побочные эффекты, о которых медицина намеренно умалчивает, чтобы скрасить пилюлю для пациентов, готовых распрощаться с круглыми суммами в обмен на безболезненное чудодейственное и совершенно безвредное лечение. Сомнительная реклама для пестрого завлекательного проспекта: «Вылечи рак — стань дураком!»

— Откуда вы знаете мою жену?

Берр снисходительно качает головой и тянет с ответом. А я ничего не могу сделать, даже рявкнуть на него, потому что он на своей территории, и даже если я размажу умника по стенке, наплевав на всю благодарность, это не гарантирует его развязанного языка.

— Полина была очень настойчивой, когда пыталась убедить меня, что вам просто необходим шанс. И ждать вы не можете.

«Полина была очень настойчива…»

Почему я цепляюсь за эти слова? Почему снова смотрю на проклятый стол и мысленно обливаю его керосином? Почему пальцы обжигает гаснущим пламенем невидимой спички, которую так и не решаюсь бросить?

— Сначала она терроризировала моего секретаря, потом раздобыла мой личный телефон — уж не знаю, как ей это удалось, но вы должны понимать, что такое конфиденциальность личных данных и как люди вроде нас с сами, Адам, ревностно оберегают личную жизнь.

Просто машу головой в знак согласия.

Где у этой заторможенной реальности кнопка ускоренной перемотки?

— Я видел много настойчивых женщин, но все они вызывали жуткое раздражение и зуд в понятном месте. — Он передергивает жидкими седыми бровями и продолжает только после еще одного моего «полностью согласен». — Но я просто не знаю человека, который был бы таким напористым и при этом очаровательным.

— Полина умеет взять свое, — бормочу я, вспоминая и наше с ней соглашение, и ее прессинг моего секретаря. Судя по всему, моя Пандора не остановилась на достигнутом, и пока я остервенело и безрезультатно колотил в парадные двери, просто зашла через задний двор.

— Обычно я не делаю ничего подобного, потому что врачи в некоторой степени священники и психологи и не имеют морального и этического права разглашать конфиденциальную информацию. И прежде, чем мы продолжим, должен сразу обозначить свою позицию. Это — не ради вас, Адам. Это ради вашей жены.

Берр возится с ноутбуком, потом поворачивает его в мою сторону.

На экране видео на паузе. Это моя Полина: заплаканная, взъерошенная, с покрасневшими крыльями носа, как будто она болела затяжным насморком и натерла кожу бумажными салфетками. Почему-то бросаю взгляд на ползунок прокрутки видео: он в самом начале, и цифра на другом конце ленты значит почти двадцать минут.

Доктор не торопится: степенно поднимается из удобного кресла, поправляет карандаш и ручку, чтобы те лежали впритык и идеально ровно, проходит мимо, отечески и немного снисходительно похлопав по плечу.

— Не буду мешать просмотру, Адам. Спускайтесь в кафетерий, как закончите: охотно составляю вам компанию за стаканчиком чего-то горячего.

Запись называется странно: «Расчленение души: инновация».

И хоть доктор вышел из кабинета пять минут назад, я не могу себя заставить нажать на кнопку просмотра. Просто смотрю на застывшее в умиротворенном мученичестве лицо Полины и пытаюсь хотя бы приблизительно угадать, что именно она рассказала моему лечащему врачу. Но и это не загадка номер один. Понятно, что она плакала и была на взводе, когда делала запись. Я пытаюсь нащупать хоть каплю логики в ее поступке, найти для него причину — и с размаху влетаю лбом в глухую стену. Потому что есть лишь одна логическая причина, но она настолько же невероятна, как и предсказываемое раз в квартал столкновение с загадочной Нибуру.

Я подвигаю кресло ближе, ставлю локти на стол и поудобнее устраиваю на них подбородок. Хрен знает почему, но именно вот так, не очень удобно, с напряженной спиной и неприятным зудом за ушами правильнее всего слушать исповедь своей жены. Еще бы узнать, почему я вдруг окрестил пока еще полностью загадочное видео Исповедью.

Палец еще на одну секунду зависает над тачпадом, но я все-таки ударяю по нему, почему-то зная, что после просмотра в моей собственной жизни случится катастрофа похлеще, чем столкновение со смертоносной планетой.

— Я знаю, что вы упорно меня игнорируете, — вот так, без вступления начинает Полина, — и я бы хотела сказать, что сожалею о своем наглом вторжении в вашу личную жизнь, но это было бы вранье. Потому что я сделаю это снова и снова, если только так вас можно заставить принять в свою клинику моего мужа. Доброго времени суток, доктор Берр, меня зовут Полина Романова, мы с вами заочно знакомы, потому что я и есть та самая прилипчивая русская, как говорит ваш секретарь.

Я замечаю, что у нее немного дрожит нижняя губа, и Полина пару раз порывается обнять себя ладонями, но явно не от холода. Она часто потирает собственные плечи, когда чувствует дискомфорт или пытается сохранить хотя бы видимость ясности мысли. Не очень похоже на то, что в момент записи у моей со всех сторон обеспеченной жены жизнь была медовым пряником.

— В психологии, уважаемый доктор, есть прием психологического давления. Или манипуляции — называйте как угодно, суть не меняется. Он очень прост — и многие используют его даже неосознанно. Не помню, как эта штука называется по учебнику и не уверена, что у нее вообще есть название, но сейчас мне хочется назвать ее «дать лицо обезличенному». Я надеюсь, что не ошиблась — и единственная причина, по которой вы не хотите дать моему мужу еще один шанс, кроется лишь в том, что вы просто понятия не имеете, какой он человек. Кто-то должен открыть вам глаза.

Я все-таки нажимаю на паузу и, хоть доктор Берр категорически не приветствует это мое пагубное пристрастие и вряд ли обрадуется, что я предаюсь ему в его же кабинете, все равно достаю сигареты и закуриваю. Обычно первая затяжка от души, до самого дна желудка, немного дурманит, дает первую ответную волну расслабления, но сейчас это не работает. Я вообще ничего не чувствую, как будто глотаю безвкусный кальянный дым.

Палец еще раз ударяет по тачпаду — и запись возобновляется. Только на этот раз я посмотрю ее до конца без остановок. Кажется, эту горькую пилюлю необходимо разжевать и проглотить, не запивая.

 

Глава тридцать шестая: Адам

— Я расскажу, как мы познакомились, потому что это необходимо. Не спешите перематывать, доктор Берр.

Полина горько усмехается, все-таки поддается слабости и обнимает плечи кольцом собственных рук. На несколько секунд сжимается в защитную позу эмбриона, а потом вдруг распрямляется. И на моих глазах происходит превращение из нервной, немного испуганной Полины, в ту самую загадочную холодную и безэмоциональную Пандору, в душе которой есть двойное дно.

— Когда я увидела его первый раз, то подумала, что Вселенная слишком жестока, потому что дала этому безобразию явится в ее идеальный мир. Знаете, он же был как черный мазок на картине с ромашковым лугом. Что-то такое, что хочется стереть не только из воспоминаний, но и из реальности. Мне было невыносимо смотреть на него, потому что Адам Романов своим несовершенством очень грубо ломал мой идеальный мир, в котором все мужчины — как боги, и их сердца так же божественно прекрасны и идеальны, как и прически, и воротники отглаженных рубашек. Но вы, наверное, как никто другой знаете, что у судьбы очень плохое чувство юмора и очень тяжелая рука справедливости. Спорим, каждый ваш пациент не понимает, почему с ним случилось то, что случилось, ведь он богат и может наслаждаться жизнью лет до ста. — Она подбирает губы, вздыхает без единого звука, выдавая себя лишь грузно поднявшимися и опавшими плечами. — Судьбе показалось забавным подарить Адама Романова моей старшей сестре. Знаете, какая она? Красивая, умная, образованная. Вся такая… до тошноты правильная. Из тех людей, в чьей идеальной картине мира есть место для некрасивого мужчины. Она его любила. Всегда любила. Просто какой-то фанатичной любовью. Они были вместе три года. Собирались пожениться. Ира уже платье выбирала. Хотите знать, как получилось, что этот мужчина выбрал не влюбленную в него женщину, а ту, которая была настолько тварью, что даже не трудилась скрыть отвращение? — Полина смотрит прямо в камеру — и меня опрокидывает ударной волной обратно в кресло. — Потому что этот мужчина — лучшее, что создала Вселенная.

Полина пускает первую слезу. Она точно плакала и до того, как решила исповедаться постороннему человеку, но именно после «старта» все ее эмоции имеют совершенно другой вкус. Уверен, что в ее слезах нет соли, только горечь. И я чувствую себя полным гандоном, потому что — да, блядь — я тоже в этом виноват. Что у нее было для меня? Журнальные улыбки с редкими проблесками чувств. Что я вижу здесь? «Вскрытие души» в пустоту, в циклопический глаз веб камеры.

Она рассказывает про своего Глеба. Холодно, морщась, как будто на нее брызжут холодной водой. Я пытаюсь углядеть там, в ее исповеди, хоть проблеск чувств, но их просто нет. Моя Пандора открыла свой ящик, но это лишь то, что лежит на поверхности, кривое зеркало ее прошлого. Та женщина, которую я взял в жены, может быть и любила этого мелкого урода, но та, что кается с экрана, точно ничего к нему не испытывает. И это кажется настоль очевидным, что впору задать себе логический вопрос: где были мои глаза, когда я подозревал ее в романе с Андреевым? В жопе, я бы сказал.

Полина рассказывает, как сбежала от него, потому что застукала с другой женщиной, и потому что боялась, что если не сядет на цепь, то вернется. И что я был самым подходящим кандидатом, потому что у меня были деньги и достаточно власти, чтобы они послужили хорошим стимулом не нарушать договор по крайней мере до рождения ребенка. Она так бесхитростно рассказывает о том, что продалась, что правда изо всех сил хлещет меня по роже. Не обеляет себя, наоборот — преподносит все так, будто именно ее поступок заслуживает премию «Самое большое дерьмо года». Хоть это совсем не так.

Это вот ни хуя не так, потому что я хорошо помню тот день. Не была она расчетливой стервой. Испуганной дурой скорее. И если уж на ней лежит вина грехопадения, то чем я лучше, если позволил ему совершиться?

Потом Полина переходит к той части нашего настоящего, в которой осталась одна в роддоме, потому что, как она потом узнала, я поехал к нему, к чудо-доктору.

— Мне было так страшно, что хотелось зубами вырыть нору и спрятаться там от всего мира. — Вот так, запросто, одним предложением Пандора сдирает пленку фальшивого дна, обнажая все свои страхи и боль. — Я вдруг поняла, что у меня совсем никого нет. И если вдруг умру, потому что Дьявол захочет себе мою душу, некому будет бросить горсть земли на мою могилу. Никто не пришел ко мне. Потому что я грязная маленькая Полина.

Я уже слышал это однажды, и эти слова — не просто совпадение, потому что на какое-то время глаза Полины стекленеют, как будто за столом остается только оболочка, пока дух бродит в сумерках души.

— Адам не приехал к вам только потому, что мой врач позвонила и рассказала ему, в какую слабую размазню превратилась его жена. И он все бросил, хоть уже сошел с самолета и знал, что в той больнице мной занимается чуть ли не весь персонал, и моей жизни все равно ничего не угрожает. Мой муж вернулся просто чтобы подержать меня за руку, потому что знал — больше у меня никого нет. Он разменял свою жизнь на то, чтобы успокоить выдуманную истерику своей нелюбимой жены.

Она отчаянно трет нос мятой бумажной салфеткой, как будто хочет добиться зеркального блеска. Кажется, даже после того фантастического минета Полина не была настолько обнаженной и безоружной, лежа подо мной, трепетно раскинув руки и доверчиво позволяя использовать ее по своему усмотрению.

— И он бы сделал это еще раз, без сожаления и размышлений, даже если бы знал, что теряет шанс навсегда, — она яростно прикусывает большой палец, как будто пытается отрезвить себя необходимой болью. — Адам ничего мне не сказал. Ни разу не упрекнул. Сделал все, чтобы я не знала, что с ним происходит. Не переложил на мою дурную голову хоть малую толику своих забот, а взвалил сверху мои и понес дальше. — Полина судорожно подавляет вздох, слизывает с верхней губы слезы. — Доктор Берр, вам знакомо выражение о сердце, которое размером с целую Вселенную? Красивые слова, правда? Я уверена, что в груди моего мужа самое обычное сердце: соответствует его сложению размером и весом. Не выставочный экземпляр. — Горькая улыбка — и слезы градом, так, что у меня в груди все сворачивается в неразвязываемый морской узел, просто, блядь, сука, намертво, на хрен! — Но в этом сердце, доктор, есть то, чего нет ни у одного человека в этом уродливом мире — там есть доброта ко мне. Там есть забота, которой я никогда не заслуживала и не смогу заслужить, даже если Иисус лично отпустит мне все грехи, омоет ноги и окрестит новым именем. Я не знаю, стану ли хорошей матерью нашему сыну, но Адам уже стал самым лучшим отцом. Я не знаю, стану ли хорошей женой, но Адам уже стал лучшим мужем. Безусловно, без всяких «если», без дурацких пятен на луне. И даже сейчас я все равно жуткая эгоистка, доктор, потому что, клянусь, если вы не примите его, я просто превращу вашу жизнь в ад. До конца своих дней буду являться кошмарами в ваши сны, сдохну на пороге вашей расчудесной клиники, и мой труп будет лежать там, потому что моими костями побрезгуют даже голодные бродячие собаки. Я не знаю, сколько жизней вы спасли и во имя чего они теперь существуют, но этого мужчину вы спасете. Ради того, чтобы он видел, как растет и взрослеет его сын, научил нашу Птицу Додо играть в футбол и читал ему сказки. Ради того, чтобы одна недостойная грешница попыталась завоевать если не его любовь, то хотя бы прощение.

Я не сразу понимаю, почему лицо Полины расплывается. Почему ее голос резко обрывается. Почему в глотке так сухо, что не протолкнуть даже спасительный вдох.

Почему мои пальцы дрожат, как у припадочного, когда я пишу ей: «Я видел твоих демонов, моя Пандора, и они прекрасны».

Мне кажется, что время останавливается. Сваливается надо мной, потому что иначе я просто безнадежно отстану и потеряюсь в дремучем лесу своего прошлого. Мне нужно переварить услышанное, хоть слова и прозвучали однозначно и без намека на фальшь. Полина в самом деле вскрыла себя. Все это время я наивно полагал, что обеспечил ее достаточным комфортом, чтобы она не чувствовала себя забытой на детской площадке игрушкой, но оказалось, что все мои попытки быть правильным мужем были просто еще одной пыткой для нее. Полина хотела, чтобы ее любили. Она как будто стучалась в каждую из множества дверей моей души, заглядывала в окна бесплотным призраком с единственной просьбой: «Не будь со мой на четверть или на половину, будь со мной весь».

Эта правда подкрадывается так внезапно, что я не сразу чувствую ее оглушающий удар. Просто вдруг растекаюсь по креслу, как вспоротая подушка, и шею ломит от слишком острого угла, под которым голова запрокидывается на спинке кресла. В вечернем тусклом свете потолок в кабинете цвета чуть подсушенного асфальта, но он все равно слишком светлый, чтобы смотреть на него без рези в глазах.

Я смотрю на телефон, как дурак жду, что Полина отзовется и напишет… Я не знаю, что. Взорвет мой мозг еще одним вывернутым наголо признанием о том, что спит в моей футболке. Я перечитал то сообщение столько раз, что успел сосчитать и запомнить количество слов и букв. Наверное, будь это бумажка в клетку из старой тетрадки, точно бы затер ее до дыр.

Но Полина молчит.

Чтобы встать, приходится буквально собрать себя в кучу. Выхожу из кабинета не нарочно громко шаркая ногами, спускаюсь в кафетерий. Наверное, у меня та еще странная рожа, потому что встреченная на лестнице медсестра пристально заглядывает в лицо и услужливо интересуется, все ли у меня хорошо. У меня все хреново, потому что мозги превратились в кашу, но я отделываюсь от нее дежурной фразой.

Доктор сидит за столиком около панорамного окна и неторопливо жует кекс, увлеченно читая газету. Я подхожу к нему, некоторое время стою незамеченным призраком, пока, наконец, Берр не поднимает голову.

— Кажется, я успел выпотрошить весь запас сладкого, — намекает на мое долгое отсутствие.

— Спасибо, что вылечили меня, — говорю, напрочь игнорируя его предыдущую реплику.

— Адам, ваша опухоль…

— В жопу опухоль. — Наверное, получается очень грубо, но у меня нет других слов, чтобы описать свое состояние. — Спасибо, что вылечили от слепоты.

 

Глава тридцать седьмая: Полина

— Мы все заменили, Полина Александрова, как вы хотели. — Администратор на полусогнутых наяривает вокруг меня круги. — И заменили часть…

— Спасибо, я рада, что недоразумение исправлено.

В холле гостиницы «Корона» достаточно просторно, чтобы вместить всех высокопоставленных гостей. Из будет несколько сотен, и, если бы не Даниэла и ее подруга Ева — теперь уже и моя подруга Ева — я бы ни за что не справилась сама.

Адаму исполнилось тридцать семь ровно неделю назад, через день после его отъезда. Он не давал указаний насчет того, хочет ли устроить пышный праздник, но я решила, что праздник быть должен. Эгоистично, в одно лицо и даже не посоветовавшись с ним, как привыкла делать всегда, когда считала, что поступаю правильно, без скидок на «но» и «если».

Потому что в мире, где существует мой муж, стервятников нужно бить по клюву показательно сильно. Когда его похоронили в прессе, чуть не прямым текстом называя «нежильцом», я собрала адвокатов и вместе с ними устроила зарвавшимся СМИ порку с элементами такого БДСМ, что редактор одной такой газетенки наверняка будет видеть меня в кошмарах до конца своих дней. Надеюсь, что будет, и надеюсь, что эти кошмары передадутся по наследству его детям, чтобы у них на генетическом уровне отложилось аксиома: Романовых трогать нельзя.

Праздник будет с размахом. А-ля плевок в лицо всем, кто думал, что Адама можно списывать со счетов и тянуть поганые ручонки к его империи. Я поняла, что это нужно сделать, только пару дней назад, написала Даниэле и пожаловалась, что у меня нет никакого опыта в организации подобных праздников. Даниэла тут же сказала, что ее подруга просто собаку съела на таких вещах — и познакомила меня с Евой Садировой, женой известного своим крутым характером Наиля Садирова, человека, с которым, как говорили, лучше не пересекаться на узкой дорожке. Да и на широкой тоже. Первое, что сказала Ева, когда Дани нас познакомила, было: «Невозможное делать куда интереснее, чем возможное и скучное». Так я поняла, что у моего Адама будет праздник по высшему классу, и показательный плевок удастся на славу.

Если бы не заботы этих дней, которые сжирали все мое время, я бы точно сошла с ума. Потому что моя жизнь превратилась в маску двуликого Януса: днем я была деловой хваткой Полиной Романовой, стервой, которая не любит компромиссы и звереет от слова «невозможно», а ночью становилась разбитой в хлам одинокой замужней женщиной. Ночью у меня был только Доминик, с его уже таким отчетливым сходством со своим отцом.

Оставалось одно «но»: я понятия не имела, как сказать об этом Адаму. Тянула буквально до последнего, оправдывая себя тем, что такие вещи должны быть сюрпризом.

А потом Адам прислал сообщение.

То, чей смысл я до сих пор боялась пускать в свою душу. Не хотела анализировать и понимать, поэтому оставила его без ответа. Закрыла на самом интересном месте, выдрала те страницы, в которых до остроты красивый романтический момент обрывается внезапной смертью главной героини.

Вместо этого отправила то, в котором призналась о празднике по случаю его Дня рождения. Как-то… сухо и официально, почти теми же словами, которые придумала для пригласительных. Адам уточнил время. Я ответила четырьмя цифрами. Он написал, что все равно опоздает минимум на час.

В шесть вечера я уже в зале, в платье, которое Даниэла сшила специально для меня. Что-то совершенно невероятное в своей элегантной простоте, цвета персиков со сливками, голыми плечами и волнами шелка вдоль ног до самого пола.

В шесть тридцать зал уже заполнен гостями, а я чувствую себя Маргаритой в известной сцене из шедевра русской классики: улыбаюсь, приветствуя новоприбывших, пытаюсь отыскать хотя бы пару уникальных фраз для каждого. И все время держу в голове, что это все — одна большая показуха. И для этого здесь столько фотографов и журналистов. Завтра, когда новости расползутся даже по самым глухим уголкам страны, ни у кого не останется сомнений, что Адама Романова рано списывать со счетов и делить кусок его пирога.

Около семи приезжает Ира. Пришлось ее пригласить, потому что ее отсутствие сразу бы заметили и не оставили без внимания. Они с Адамом часто были меценатами всяких социальных проектов, и, если бы ее «вдруг» не оказалось среди приглашенных, эту странность обглодали бы со тройным усердием. Незачем давать повод для лишних сплетен, и ради этого я готова поступиться своими амбициями. И своей болью.

Ира хорошо выглядит, хоть даже невооруженным взглядом видно огромное количество плотного грима на ее лице. Она в закрытом платье, под руку с каким-то парнишкой, по меньшей мере лет на десять младше ее. Ведет себя, как петух, когда сестра подходит ко мне — и мы, как две гремучих змеи, шипим друг на друга показными улыбками на камеры. Два «чмока» за ушами, она с фальшивым восторгом показывает маленькую стильную коробочку, интересуется, где я прячу именинника, пока наша встреча обрастает плотным комом журналистов и светских обозревателей. Я отвечаю на автомате какую-то ерунду, улыбаюсь — и чувствую мягкий ненавязчивый аромат ладана, от которого внутри все обрывается, а сердце, которое давно умерло и засохло, как цветок дицентры, внезапно оживает и жадно пьет кровь из вен.

Адам в зале. Я еще не вижу его, но чувствую. Возможно — даже скорее всего — этот запах — лишь плод моего воображения, рожденная тоской иллюзия, которая заставляет думать, будто что я могу почувствовать своего мужчину даже в другом конце зала. Но я беззаветно отдаюсь этому самообману.

Темная голова мелькает над толпой, и я инстинктивно сжимаю ладони в кулаки, сглатываю фантомное воспоминание о его прядях у меня между пальцами. И в голову хлещут образы этой головы где-то у меня между ногами, и кофейного взгляда снизу-вверх, и вопроса на губах: «Любишь смотреть?»

— Люблю смотреть на тебя, — шепотом повторяю тот свой ответ.

Адам потихоньку пробирается ко мне, но это невыносимо медленно, потому что его постоянно останавливают, поздравляют, заваливают сотнями слов, словно нарочно возводят между нами шлагбаумы. Мой муж улыбается. Иногда вежливо, иногда официально, иногда просто кивает, обозначая, что услышал и принял к сведению.

Он снова весь в черном: костюм, шелковая рубашка, модные туфли. В образе лишь редкие мазки света: серебристые запонки и часы на сухом крепком запястье. Поправляет волосы, прочесывая их всей пятерней. Я поджимаю губы, стягиваю зубами помаду, обнажаю еще плохо зажившие ранки и безнадежно порчу свой идеальный образ.

«Я видел твоих демонов, моя Пандора…»

Правда, твоя?

Мне почему-то хочется сбежать. Трусливо, как девчонке, которая увидела на домашней вечеринке короля школы и вдруг поняла, что он тоже увидел ее. Потому что пока вот так, просто глаза в глаза, я могу притвориться, что Адам рад меня видеть, даже если я пополнила ряды тех, на кого он пожалел тратить улыбку. Я могу закопаться в самообман по самые пятки, но это все равно будет больно.

У него походка ледокола: разрезает плотный строй, замагнитив меня взглядом.

И я к нему, на дрожащих ногах, как хромая. Сколько между нами осталось? Три-четыре метра? Я успеваю сносить три пары железных сапог и стереть три железных посоха, пока расстояние не сокращается до его пальцев у меня на щеке. Не особо ласково, по-мужски жестко чертит линию по скуле до самого уха.

— Просто Маргарита, — говорит не особо стараясь, чтобы его слова остались в тени.

— А ты — Мастер?

Он секунду размышляет и с осколком улыбки на губах, которую мне не разгадать без его подсказки, отвечает:

— Воланд мне как-то ближе.

Я знала, что у нас похожие литературные пристрастия еще с момента, когда обнаружила «Бойцовский клуб» у него на тумбочке, и позже, изучая полки в библиотеке, снимая наугад свои любимые книги, даже не удивлялась, когда находила на страницах выделенные карандашом цитаты. Те, что когда-то выделила и я.

Мне стоит больших трудом спрятать странную глупую улыбку, когда на ум приходит мысль о том, что у нас была очень откровенная интимная близость, но почему-то именно любовь к одним и тем же книгам кажется мне настоящим откровением. Тем, от которого зудят и наполняются теплом ладони.

— Все… хорошо? — спрашиваю я, пытаясь вложить в два простых слова все свое беспокойство. Пора бы уже привыкнуть, что Адам не из тех, кто откроет душу для посетителей, словно Винздорский замок, но мне все равно необходимо узнать, как прошла его поездка.

Он делает шаг ко мне, перекладывает ладонь на талию и чуть разворачивает в сторону журналистов, которые тут как тут и слепят яркими вспышками фотокамер. Привычный жест, которым Адам и раньше подсказывал, что мы сейчас на публике и должны правильно улыбаться. Его ладонь всегда на том же месте, моя улыбка всегда в той же наигранной тональности, и во рту вдруг становится горько от того, как бы мне ни хотелось обратного — ничего не меняется. Хочется бессильно прикрыть глаза, спрятаться за шорами, чтобы продолжать идти по намеченному пути, не отвлекаясь на глупые фантазии.

Но в этот раз что-то не так. Его ладонь все так же, чуть-чуть, в рамках приличий, ниже моей поясницы, но лежит она жестче. И большой палец поглаживает кожу свозь дым тонкого платья. Нужно улыбаться и дальше, нужно просто растянуть чертовы губы и постараться не моргать, чтобы не «подарить» фотографам парочку дурацких фото. Но губы словно деревенеют, и голова сама собой поворачивается к Адаму. Даже на каблуках я куда ниже его, и очень тяжело сопротивляться потребности прижаться носом к тому месту, где кромка воротника «обнимает» шею.

А ведь он так и не ответил на мой вопрос.

Фотовспышки продолжают съедать наше терпение, какая-то белобрысая коротышка прорывается вперед и сует диктофон прямо мне под нос. Задает вопросы про Гнездо птицы Додо. Я отвечаю заранее приготовленными фразами: нетрудно догадаться, о чем будут спрашивать жену богатого человека, которая особо ничем и не известна кроме того, что ведет инстаграмм своего сына и изредка занимается благотворительностью.

Еще несколько вопросов Адаму о его семейной жизни, о том, каково это — быть отцом малыша, который чуть ли не так же популярен, как звезды шоу-бизнеса. В отличие от меня он ограничивается парой предложений и на всякий случай напоминает, что уже не раз говорил журналистам о своем законном праве держать свою личную жизнь от любопытных носов. Пока рыжая выскочка пытается придумать каверзу в ответ на неприкрытую грубость, Адам притягивает меня ближе, поворачивается и уводит в сторону, подальше от готовых урвать от нас хоть по куску газетчиков.

— У них ограничено время, — говорю я, пока мы осторожно лавируем между гостями, теряясь из виду. — Через двадцать минут служба безопасности всех выведет.

— Если раньше я не превращу вот того козлобородого в паштет, — спокойно сообщает Адам, взглядом перетягивая мое внимание на мужчину в пиджаке и джинсах, у которого в самом деле до смешного похожая на козлиную бородка.

Но других подробностей его внешнего вида я не успеваю рассмотреть, потому что за нашими спинами раздается знакомый мне голос, который зовет моего мужа по имени.

 

Глава тридцать восьмая: Адам

Я немного удивлен, видя Ирину, пробирающуюся к нам сквозь плотный строй гостей. Наверное, даже не предполагал, что Полина не вычеркнет ее собственной рукой из списка гостей. А потом вдруг понимаю, что и Ирина здесь совсем не случайно, что и она — часть устроенного моей Пандорой представления. Все-таки мы с Ириной раньше довольно часто пересекались на благотворительных мероприятиях, а парочку, организованных ею, она нарочно провела дуэтом только со мной. А еще мы в прошлом были любовниками и новости о нашей помолвке появились на следующий же день после того, как я озвучил свое желание узаконить наши отношения. Тогда это казалось логическим продолжением нас, и я даже не особо рассердился, когда Ирина слишком поспешила выкладывать счастливую новость и фото с кольцом на своей странице в социальной сети. Хоть и предпочел бы повременить с объявлением еще хотя бы пару месяцев.

Если бы Ирины не было здесь сегодня, нашлись бы желающие расчленить этот факт и подать на тарелке под соусом из небылиц.

Я чувствую, как напрягается спина Полины у меня под ладонью, и надеюсь, что твердое поглаживание позвонков большим пальцем немного ее успокоит.

— Рада, что мы все-таки смогли увидеться, — немного натянуто говорит Ирина и протягивает мне коробочку, перехваченную лаконичными золотыми лентами. Почти уверен, что там — запонки или булавка для галстука, что-то вызывающе дорогое, поэтому даже не тружусь открывать. Роняю подарок в карман, сдержано благодарю и интересуюсь ее самочувствием.

Ирина убирает за ухо несколько прядей, чуть склоняет голову, демонстрируя плохо прикрытый косметикой синяк. И тут же снова прячет его за волосами, чтобы заискивающе посмотреть мне в глаза. Что она ожидает там увидеть? Какой, по ее мнению, должна быть моя реакция?

— Это просто синяки, они пройдут. — Это куда грубее, чем самый неприглядный вариант, к которому она была готова: все настолько очевидно, что без труда читается в беззвучном возмущении ее губ. — Надеюсь, его уже поймали?

Что-то мелькает в ее взгляде. Злость? Негодование? Возмущение? Наверное, с таким же лицом старшая сестра Золушки сидела на лавке, пока усердная замарашка пыталась втолкать ее лапищу в крохотную стеклянную туфельку.

— Это не быстрый процесс, — бросает с заметным раздражением.

— Может быть… — Полина пытается отстраниться, но я нарочно еще сильнее прижимаю ее к себе, надежно фиксирую рядом.

— Спасибо за подарок, Ирина.

— Адам, я хотела… — Она говорит это слишком громко, и сразу несколько голов с любопытством поворачиваются в нашу сторону. — На следующей неделе будет благотворительный вечер, я уже связалась с твоей помощницей и дала ей всю информацию. Но все равно, раз уж мы здесь и есть возможность обсудить детали в неформальной обстановке, то… — Ирина косится взглядом на сестру и до натужных складок между бровями растягивает губы в жалкое подобие вежливого снисхождения. — Наверное, Полине это будет совсем не интересно и нам стоит…

— Наверное, — перебиваю я. — Поэтому, чтобы не рисковать нагнать на любимую жену скуку, я вынужден отклонить твое предложение. Ты знаешь, что Марина всегда в курсе всех моих планов и с ней можно согласовать даже цвет скрепок и узор на салфетках.

Я чувствую расслабленный вздох моей жены и делаю себе мысленную зарубку обязательно поговорить с ней на тему «я давно не интересуюсь твоей сестрой». И на многие другие темы, которых у нас накопилось непростительно много.

— Адам! — Ирина пытается поймать меня за локоть, когда я отворачиваюсь, чтобы увести жену через незаметную дверь справа. — Ты не можешь… всерьез…

Жаль, что приходится выпустить Полину из хватки, но только так я могу жестко стащить пальцы Ирины. Она возмущенно дышит и явно покраснела от негодования, но под слоем штукатурки ничего этого не видно. Мне жаль ее, как было бы жаль любую другую женщину, пострадавшую от насилия, но во мне ничего не ёкает и не горит праведным гневом в попытках защитить и обезопасить. Мне совершенно ровно до нее.

— Хватит, — приходится надавить на Ирину безапелляционной интонацией и приколотить ее бедро ее же рукой. — Просто хватит.

Наверное, будь я моложе и не такой эмоциональный кастрат, я бы вывалил ей на голову тираду о том, что некоторым женщинам нужно просто вовремя отойти в тень, чтобы остаться в жизни мужчины хотя бы приятным воспоминанием.

Я даже не ожидаю, что она отступится вот так сразу: у нее уже что-то похожее на одержимость, и мне не очень нравится, что этот симптом прогрессирует в опасно похожую на преследование болезнь.

Полина даже не сопротивляется, когда подталкиваю ее к двери: открывает, скользит в прохладный и плохо освещенный коридор. Знаю, что Ирина и несколько журналистов уже ринулись за нами, поэтому перекрываю дорогу нарочито громким и выразительным щелчком замка. Мы идем дальше по коридору, минуем несколько поворотов, оттуда в тусклый холл и через заднюю дверь — на крыльцо, во внутренний двор.

Тепло, но Полина вздрагивает под резким порывом ветра. Ночное небо полностью затянуто грозовыми тучами и в воздухе уже пахнет дождем. Я едва успеваю накинуть ей на плечи пиджак, когда первые тяжелые капли опускаются нам на головы. Хочу увлечь ее под козырек, но она упрямо топчется на месте.

— Тебе вообще не стоит переживать насчет сестры.

— Разве? — Она даже не хочет смотреть в мою сторону, но все так же жадно дышит, глотая — теперь я это точно знаю — мой запах. — У вас три года за плечами. Три года счастья и идеальных отношений. Я не умею воевать зубочисткой против мельниц, Дон Кихот.

— Да, три года. — Глупо делать вид, что ничего этого не было, и совершенно не по-мужски говорить, что те годы не имели для меня значения.

— Я просто не хочу ничего знать, — отчеканивает Полина. — Это ведь не сложно, да? Я не собираюсь больше вторгаться на территорию твоей личной жизни.

— Может еще и по разным постелям снова разбежимся? — подначиваю я.

— Это здравая идея.

Вижу, что она злится, что эмоции вот-вот превратят мою Пандору в Везувий. Можно ведь и остановить, сказать два-три слова, которые заморозят ее эмоции. А заодно просрать наш шанс выговориться.

— Ты стала хорошей матерью, Полина, — говорю в пику тем словам из ее признания. — И ты стала хорошей женой.

Она не сразу понимает, к чему эти слова, но по мере того, как подбирается к правильному ответу, вдруг бледнеет и еще яростнее вгрызается в свои несчастные губы. Просто какое-то испытание для моего терпения.

Дождь внезапно обрушивается на наши головы. Полина судорожно вздыхает, открывает рот — и я пользуюсь моментом, чтобы вложить между ее губами большой палец. Мы смотрим друг на друга и бессмысленно делать вид, что сейчас я думаю о погоде или финансовом успехе моей следующей сделки, потому что мы оба вспоминает ту ночь. Вода стекает по ее ресницам, немного пачкает макияж и смывает напускную холодность.

— Осталось последнее, — развиваю мысль. А ведь хотел поговорить о другом. Серьезно разложить все по полочкам, препарировать ее и себя, показать, что где-то внутри мы накрепко срослись нервами. Все планы коту под хвост. Ее губы в дожде творят со мной просто невероятные вещи, хоть Полина даже не шевелит ими. — Стать хорошей любовницей.

Я жду, что она «услышит» меня, но пауза угрожающе затягивается, словно пружина в заводе часов. Дурной знак. И я, ожидаемо, совсем не успеваю подготовиться к последствиям, потому что моя Пандора взрывается к чертовой матери, и от ящика, в котором пряталась столько дней и ночей, остаются только щепки.

— Мне не нужна твоя жалость! — контузит меня громким криком, бьет таким чистым концентрированным гневом, что почти причиняет физическую боль. — Не нужны твои попытки стать правильным мужем! В чем дело, Адам? Ты же никогда не притворялся. Зачем сейчас начинать? Только чтобы отблагодарить? Не старайся: я наврала все до последнего слова. Мы деловые партнеры, ты отец моего ребенка и так уж вышло, я в полной зависимости от тебя. Считай, что просто защищала свое благополучие и будущее сына.

Она тяжело дышит, вода стекает по подбородку в ложбинку на груди. Ткань уже намокла и соблазнительно облепила кружевной бюстгальтер. Это заводит даже сильнее, чем если бы Полина стояла передо мной совершенно голая, и мысли разом стекают ниже пояса.

— Оригинальный способ сказать, что ты меня любишь, — говорю в ответ на ее гневное заявление.

— Как-то много слов, не находишь? А как же коронное: «У тебя истерика» или «Остынь, Полина»?

Хоть бы не рассмеяться ей в лицо, так хочется подразнить злую кошку. Но все равно делаю приглашающий жест и лениво говорю:

— Остынь, Полина.

— Издеваешься? — с новой силой зажигается она.

— Всего лишь даю то, что ты хочешь.

— Я хочу тебя, а не твое напускное благородство! — Поразительно, как она открыта в каждой из своих сверкающих, как читая эссенция, эмоций.

— Я тоже тебя хочу, моя Пандора, без платья, без белья, без чулок, но в туфлях.

— Две недели закончились неделю назад, — вдруг заявляет она. Отводит со лба мокрые волосы и настороженно хмурится, как отличница у доски.

Еще бы я не знал, когда закончились эти долбаные две недели.

Она просто смотрит на меня из-под мокрых ресниц и иногда моргает, стряхивая дождь на мокрые щеки. Я видел ее в той записи: совершенно открытую, без скорлупки. Испуганную, но готовую огрызаться до самого конца, до последнего вздоха идти в бой. Бороться за меня. И все, что она сказала минуту назад — просто защита. Попытка спрятаться за безразличием, потому что даже цирк тараканов у нас с ней один на двоих, настолько мы схожи в своих страхах и попытках отгородиться от всего, что может причинить боль. Мне тоже не нужна ее жалость и ее сочувствие на хрен на нужно. Мне нужна она без своего защитного панциря, без дурацких мыслей о том, что какие-то поступки превратили ее в падшую женщину.

— Мне тебя совсем не жаль, — говорю безапелляционно твердо, чтобы ей сразу расхотелось спорить, хоть, зная Полину, шанс, что она угомониться с первого раза практически равен нулю. — И я не собираюсь отпускать тебе грехи. А если вдруг ты надумаешь пригласить в наш дом экзорциста, боюсь, мне придется его пристрелить.

— Не учи меня, что делать с моей жизнью, Адам, — немного спокойнее, но все еще на взводе отвечает она.

— Мне придется, Полина.

— Решил превратиться в рыцаря и сделать из ведьмы принцессу?

Я пытаюсь не улыбнуться, но эта попытка прокусить мою толстую шкуру заслуживает искренности. Как кошка: сначала вонзит зубы, потом с виноватым видом будет долго зализывать рану.

— Мне ведьма больше нравится, — отвечаю я.

Полина снова хмурится, но на этот раз не боится смотреть мне в глаза. Она совсем намокла, и с меня вода градом, но мы стоит под дождем, как будто заново рожденные в купели. Я бы хотел знать, о чем она думает, но не хочу спрашивать. Пандора потеряла свой бесценный ящик, и ей больше не спрятаться.

 

Глава тридцать девятая: Адам

В конце концов, она немного задирает подбородок, проводит взглядом по пятачку тусклого света под фонарем, в котором мы застряли — и просто идет по дорожке вокруг здания. Мой пиджак беспощадно прячет очертания ее фигуры, но зато точеные икры — все напоказ, и я могу любоваться ими всю дорогу, пока не соображаю, что Полина вывела меня к парковке. Мы лавируем между машинами в сторону моего автомобиля, она не дожидается, пока водитель или я откроем ей дверцу — сама садиться на заднее сиденье, и когда я пытаюсь сесть рядом, нарочито громко хлопает дверцей прямо у меня под носом. Водитель вопросительно ждет от меня сигнала. Киваю и обхожу машину с другой стороны. Обычно я стараюсь сидеть рядом с водителем, чтобы не «смущать» Полину своим присутствием, но в этом больше нет необходимости. Она нарочно не смотрит на меня, когда сажусь рядом, но демонстративно бросает под ноги мой пиджак.

То, что на ней надето — это не платье, это — провокация. Ткани как будто совсем нет, она намокла и почти слилась с кожей. Все изгибы напоказ. Мы скрещиваемся взглядами, и я тянусь навстречу, жадный до хотя бы одного поцелуя, но Полина снова переигрывает: перебрасывает через меня ногу, садиться мне на колени, спиной ко мне. Отводит волосы с шеи, перебрасывает мокрый шелк через плечо, показывая изгиб своих плеч, выпуклые лопатки, идеальные, как силуэт виолончели, спину.

Она двигается очень медленно: взбирается бедрами выше, скребет по моим коленям. Пробует вильнуть задницей, но я недовольно рыкаю на эту слишком откровенную провокацию. Полина не останавливается, огрызается в ответ шипением сквозь зубы.

— Командовать в постели буду я, — шепчу ей на ухо, крепко, до ломоты в запястьях, сжимая ладонями ее бедра. Пальцами забираю ткань вверх, пока не чувствую горячую мокрую кожу.

— Я еще не… — пытается сопротивляться она.

— Угомонись, Полина. — Ногтями скребу по ее бедрам, прекрасно отдавая отчет в том, что она чувствует каждый миллиметр тонкой грани между болью и удовольствием.

— Домой хочу, — всхлипывает она, откидываясь на меня спиной. Поворачивает голову для поцелуя, но я ограничиваюсь лишь глотком ее дыхания.

Мысли о поцелуях с ней вынуждают тяжело прикрыть глаза, сдерживать ее неясные попытки вилять задницей. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что происходит, но это все равно, что намеренно совать пальцы в огонь, зная, что чуда не будет, и на коже надолго останется огненный отпечаток.

— Быстрее, — глухо приказываю водителю.

Я никогда не вытворял ничего подобного в машине. Я вообще редко делал что-то за пределами классики, но мне нравится каждая нота вкуса блюда под названием «Моя Пандора».

Машина ныряет в какой-то совершенно темный закоулок, мир за окнами гаснет, оставляя лишь полутона наших рваных вздохов, короткие крики Полины, когда я прикусываю кожу у нее на плече, и дальше — оставляя нарочитую дорожку следов до самой лопатки. Она как будто становится картой, которую помечаю пунктирами своего желания. В темноте, под полуприкрытыми веками — две бесконечности, в которые меня затягивает. В ее глубине нечем дышать, но я должен утонуть, чтобы возродиться для чего-то нового.

И, хоть это звучит абсурдно, я должен утянуть ее следом.

В нашу новую жизнь.

Машина выныривает на дорогу, и мы синхронно вздрагивает от внезапно слепящих ночных огней. Кажется, промахиваемся — и на пустом перекресте пролетаем на «красный». Полина ведет плечами, разочарованно стонет, когда понимает, что без моей помощи ей не избавиться от платья.

— Не шевелись, — предупреждаю я. Жду и подсказываю: — Скажи, что поняла?

— Да, да… — сиплым дыханием мне в шею, с каким-то остервенением прикусывая ворот рубашки.

Я нехотя отпускаю ее бедра, кончиками пальцев веду по рукам, задерживаясь в ямках на локтях, не без довольной ухмылки чувствуя мурашки на коже. У нее очень узкие плечи и маленькая спина, и когда я тяну ткань вниз, Полина немного отстраняется, чтобы показать адски длинную дорожку крючков на спине.

— Ты издеваешься? — Я поддеваю пальцами первый крючок. Сползаю взглядом ниже и вдруг понимаю, что эта «мученическая тропа» идет до самого копчика. Теперь понятно, почему наряд сидит на ней, как влитой.

— Это тебе наказание, — без тени кокетства, одной лишь злостью неудовлетворенной женщины сознается Полина. — Порвешь — и Даниэла тебя проклянет.

Я даже не пытаюсь вспомнить, кто такая Даниэла, хоть имя слишком редкое, чтобы краешек сознанием не подцепил его недавнее присутствие в моей жизни.

Мне хочется его порвать, и я знаю, что примерно такое развитие события входит в ее коварный план, но сегодня вести и забивать мяч буду я, даже если ради этого Полину придется связать. В конце концов, нам ехать еще минут двадцать, и у меня в руках все средства, чтобы показать ей, каким бесконечно длинным может быть это время.

Мои пальцы не дрожат, когда я медленно, нарочно скупо дозируя каждое движение, расстегиваю второй крючок. И еще парочку следом, пока до Полины, наконец, не начинает доходить, как опрометчиво было меня дразнить. У меня впервые в жизни настолько полная жопа с самоконтролем, но я продолжаю лениво «вскрывать» ее наряд, наслаждаясь тем, как на свет божий появляется кружевная дорожка телесного бюстгальтера, а вслед за ней — идеально ровный желоб позвоночника.

В последний момент замечаю, как она — вряд ли осознавая свои действия — ведет ладонью по обнаженному бедру, сворачивает к развилке между ногами.

— Или твои руки, Полина, или мои.

Она разочарованно скрипит зубами и в отместку что есть силы всаживает ногти мне в икры. Я проглатываю инстинктивную злость и шепчу ей на ухо:

— Я еще только на половине пути, Полина. Сделай так еще раз — я пойду обратно.

Кажется, она предлагает мне пойти в задницу: шелест ее голоса гаснет в шуме из ночного клуба, мимо которого мы проезжаем. Но за терпение Полина определенно заслужила награду: я стягиваю ткань с ее плеч: подцепляю пальцами вместе с бретелями, оставляя ключицы идеально обнаженными.

Мы сворачиваем на уже хорошо знакомую мне дорогу, водитель дает по газам — и Полина вжимается в меня спиной. Мои руки уползают ей на живот, и она втягивает его с голодным вздохом. Поглаживаю пульсирующую впадину, пока губы не находят ее ухо.

— Обопрись о мои колени.

Она подается вперед, цепляется в мои коленные чашечки, открывая мне совершенно невероятный вид на ее спину. Я хочу быть медленнее, но пальцы сами не слишком аккуратно вырывают некоторые крючки по живому. Слышу ее хриплый довольный смешок и даю себе обещание обязательно припомнить его уже в спальне.

Я притормаживаю в самый последний момент, когда ткань уже гостеприимно распахнута до самого копчика. Там лишь тонкая полоска кружев. Очень надеюсь, что эта дрянь хорошо рвется, потому что мне вряд ли хватит терпения возиться еще и с ними.

Машина влетает во внутренний двор нашего дома, притормаживает у порога — и Полина, словно поймав второе дыхание, выскользнет первой. Когда выхожу следом, чувствую себя неуклюжим бараном. Она уже на крыльце: бросает обжигающе жадный взгляд через спину. Неуловимое движение — и платье вместе с бюстгальтером просто опадает к ее ногам. Где-то здесь я пропускаю не меньше десятка ударов сердца, потому что она стоит за завесой дождя, стекающего с козырька бурными потоками, и это зрелище способно даже меня, взрослого и непрошибаемого, превратить в подростка в пик гормонального всплеска.

— Чулки тоже оставь, — говорю я, уверенным шагом сокращая расстояние между нами.

Рывком на себя, так, что Полина задыхается, обожженная моим желанием обладать.

Я слишком грубый с ней, но просто не знаю, как еще показать, что желаю всецело обладать ею, и что сам горю в этом желании, потому что и у меня это — впервые. Только сейчас, когда она вся у меня в руках, когда я разворачиваю ее лицом к дождю, наконец, чувствую разницу между тем, чтобы хотеть женщину, и тем, чтобы желать свою женщину до ломоты в яйцах.

Это все равно, что после дымка на окурке увидеть торнадо — невозможно сравнить, глупо даже пытаться.

Я накрываю ее грудь ладонями: Полина выгибается, впечатывает затылок мне в плечо. Толкаю ее еще на один шаг — и вода бьет по нам тяжелыми каплями. Пропускаю напряженные соски между пальцами, укладываю ладони под грудь, чтобы приподнять навстречу потокам воды. От ударов о соски капли разлетаются вдребезги, Полина до крови закусывает губу, отзываясь на каждый, словно на удары током. Одной рукой тяну вниз ее трусики, но все равно слышу треск — деликатная ткань не выдерживает моих замашек.

Вообще плевать.

Главное, что теперь моя Пандора вся у меня под пальцами: гладкая, немного влажная и припухшая от желания кожа, узкая ниточка между лепестками, которую я раскрываю двумя пальцами. Короткий нажим на тугую точку — и Полина мотает головой, пытаясь остановить мои слишком откровенные касания. Как будто собираюсь поддаться ее стыду, пытаюсь увести руку, но она тут же зажимает кисть бедрами. Так охеренно сильно, что любое неосторожное движение может стоить мне сломанных пальцев или даже запястья.

— Мне нужны твои пальцы, — иступлено шепчет она, размыкая ноги, и со всхлипом откликается на мое поглаживание. Я улавливаю невысказанную просьбу, забираю немного влаги на кончик среднего пальца и круговыми движениями, усиливая нажим, завожу ее, словно часовой механизм. — Да, да, там…

Она тяжело дышит, в попытке сохранить точку опоры цепляется в мое предплечье, пока я поглаживаю ее возбужденный до твердости вишневой косточки сосок. В своем воображении окунаю его в рот, покусываю, ни на секунду не сомневаясь, что она взорвется от этого.

Я глажу ее сильнее, изредка спускаясь во влагу глубже, чтобы найти узкий вход. Несколько раз Полина как будто зажимается, но все равно не собирается меня отпускать, только все время шепчет помеченными дождем губами:

— Хочу тебя, хочу, хочу…

Я откликаюсь, вдавливаю свой стояк ей в поясницу, одновременно постукивая пальцем по возбужденному комку нервов. Полина срывается мгновенно: натягивается острой, до хрипа в горле, струной, пытается встать на носочки, но я удерживаю ее, плотно притянув к себе второй рукой. Она такая чувствительная, что просит пощады, пока я продолжаю гладить ее клитор. Снова и снова, не давая затихнуть ни на минуту, получая весь максимум, до приятной влаги на пальцах, которая подсказывает, что и с первым сексом у нас все должно быть хорошо.

Только у меня нет ни единой мысли, как сделать так, чтобы не взять ее прямо на лестнице, при условии, что я не сделаю это прямо на диване в гостиной.

 

Глава сороковая: Полина

Меня вытряхивает из этой оболочки, словно снаряд. Мне не за что держаться, руки безвольно шарят по сторонам, как будто в этом мире есть невидимые нити, чтобы я могла ухватиться хоть за что-нибудь. Адам придерживает меня рукой, и это должно бы приносить удовольствие и облегчение, но между нами нет ни кусочка свободного пространства и я чувствую его возбуждение так сильно, будто он уже во мне.

Дрожь стекает вниз по ногам, но стоит мужу еще раз пройтись по мне пальцами — и ее обратным взрывом откатывает в живот. Волны накатывают одна за другой, хлещут истомой, болезненным желанием продолжить и необходимостью остановиться, чтобы просто не потерять рассудок.

Дождь усиливается, капли срываются с крыши, и каждый удар по груди и напряженным соскам — словно шрапнель из углей, которая метит мое тело невидимыми ожогами.

Я безрассудна настолько, что мне плевать, кто завтра утром найдет мои разорванные трусики.

Я помешана, потому что верю — на этот раз у нас не будет болезненного возврата в прошлое.

Я влюблена так сильно, что желаю раствориться в своем муже до последнего ногтя.

Адам подхватывает меня на руки, пинком распахивает дверь, пока я копошусь слабыми пальцами в пуговицах его рубашки. Их всего шесть или семь, но пока муж несет меня по ступенькам вверх, мне хватает и трех, чтобы обнажить светлую кожу, покрытую россыпью родинок. Это чистое ребячество, что-то детское и неразумное, но я всасываюсь в кожу у него на груди, как ненормальная плотно обхватываю ее губами. Адам резко всасывает воздух сквозь стиснутые челюсти, а я продолжаю терзать его кожу, пока во рту все не деревенеет, а слюна становится соленой от вкуса крови.

— Ты ненормальная, — звучит очень неласково. Темный взгляд — совершенно черный — простреливает мои опухшие губы.

— Абсолютно. — Скребу ногтем по свежему засосу, проталкивая ноготь чуть не под кожу. Маленькая месть за все те разы, когда я оставалась голодной в собственной постели.

В коридоре Адам смотрит на меня с вопросом, который даже не нужно разгадывать. И я отвечаю:

— Доминик с няней, сегодня — последний раз в твоей постели.

Готова поспорить, что в этих голодных глазах плещется что-то зловещее, выколоченное из глубин его сдержанности желанием, похотью — и чем-то, что продолжает полосовать меня волнами едва уловимой заботы. Даже если у нас будет жесткий секс — почему-то мне хочется этого несмотря ни на что — я знаю, что Адам никогда не потеряет контроль настолько, чтобы причинить мне вред.

От лестницы до его комнаты — шагов двадцать, и я использую время с пользой: вгрызаюсь в него снова и снова, оставляю на коже свои следы, упиваюсь тем, что моим губам почти больно от столкновений с тугими мышцами.

— К черту нежности, — шиплю, как придушенная змея, когда Адам спиной толкает дверь, и замирает перед кроватью.

— Уверена? — Я вижу, что он ждал именно этого. Страсть, сорванная с поводка, сбросила шкуру добродушного пса, и превратилась в волка.

Я прикасаюсь губами к его уху, глотаю остатки стыда и сдержанности. Дверь спальни медленно защелкивается за нами, и это значит, что здесь мы просто мужчина и женщина, которые просто очень долго шли друг к другу. Предрассудки — враги удовольствия, а постель — место, где женщина должна быть всем, для своего мужчины. Сегодня я буду для него всем.

Его запах пьянит, проникает в ноздри и под кожей стягивает горло удавкой до порывистых вздохов, которые — я не сразу это понимаю — принадлежат мне. Прикусываю его за подбородок, и голодным шепотом, без капли стыда, режу откровением, которое поражает меня саму:

— Выеби меня.

Что-то рвется внутри него. Я отчетливо слышу свист лопнувших тормозов.

Шаг.

— Да, блядь.

Он просто бросает меня на кровать — плашмя на спину, цепляет взглядом, когда я, забывшись, пробую снять туфли. Оставшиеся пуговицы на его рубашке разлетаются в стороны, черный шелк стекает по рукам, тормозит у запястий.

— Нет! — останавливаю его, когда Адам пытается вырвать руки из манжет. — Мне нравится так.

Он мотает головой, пятерней убирает назад волосы — вода стекает по вискам на плечи, тонка ткань черным туманом вьется вокруг тугих мышц. Кажется, нарочно притормаживает, чтобы медленно вынуть ее из-за пояса. Длинные пальцы путаются в застежке ремня, расстегивают ее с металлическим блеском.

— Не раздевайся… совсем.

Я вздыхаю, когда он вытаскивает ремень из петлиц, шелестит молнией. Звуки оглушают, действуют крепче, чем, наверное, действует самый сильный наркотик. Адам раскидывает концы ремня по обе стороны бедер — и в точно таком же движении расходятся мои колени. Осознаю, что лежу перед ним — одетым — совершенно голая, раскрытая. Пальцами ныряю себе между ног, пробую и сглатываю ощущение собственной влаги.

Он еще даже не прикоснулся ко мне, но я знаю, что мой оргазм станет откровением. Я хочу его так сильно, что чувство пустоты колет живот направленными иглами.

— Что сказала твоя доктор, Полина? — Он запускает пальцы под резинку боксеров, ждет мой ответ, прежде, чем продолжить.

— Что мне категорически пора, — говорю я. Это в точности ее слова. Святая женщина.

Он приспускает белье, но все равно остается в штанах. Вздрагиваю, когда готовый член выскальзывает наружу: ровный, немного темнее кожи у Адама на животе. Он сжимает пальцы на стволе, делает несколько поглаживающих движений, разглядывая меня из-под опущенных ресниц, словно хищник — овечку.

Я не жду никаких расшаркиваний, но все равно всхлипываю, когда он становится коленями на кровать, и разводит мои ноги болезненно широко, закидывая себе на колени. Огонь в его глазах — как награда за все мои бессонные ночи. Он накрывает мои пальцы своими надавливает, чтобы протолкнуть их глубже, но я вырываюсь и обхватываю его член возле основания. Адам вздыхает, опадает на одно предплечье, придавливая меня к постели. Его пальцы куда больше моих, но, когда они приникают внутрь, единственное, чего мне хочется — получить еще больше. Моя ладонь скользит по нему плотным кольцом.

— Не спеши, — требует он, и мы берем передышку, чтобы через пару секунда начать снова, синхронизировавшись, словно две механические сущности.

Я не слушаюсь: делаю резкое движение вверх, и Адам в отместку почти грубо, по самую ладонь, вталкивает в меня два пальца. Я отвечаю ногтями у него на тонкой коже.

— Блядь, Полина!

Я могу искупать в его злости, потому что она никогда не причинит мне вреда. Этот огонь никогда меня не сожжет.

Адам стряхивает с меня пальцы, шлепает по бедру — и я скрещиваю ноги у него на спине. Он надежно фиксирует мои запястья вдоль моего же тела, и удерживает нас, словно химерную геометрическую фигуру. Я чувствую его у себя между ног. Так сильно жжет, что влага между складками становится горячей: я не могу этого почувствовать, но знаю, что так и есть.

Толчок бедрами — короткий и пробный, но не осторожный.

Я выгибаюсь мостиком, дергаясь от первого проникновения. Боль есть — было бы глупо отрицать, что ее нет. Немного тянет ниже входа, но это совсем ерунда в сравнении с тем, что было до моего мужа.

— Я тебя трахну до самых гланд, — обещает он, когда я в нетерпении накалываю каблуками его задницу.

— Одни обещания, — выстанываю я.

И он жестко, как собственник, как мой муж, как мужчина, который давно принадлежит только мне одной, вколачивается мне между ног. Я охаю, бормочу какой-то бессвязный бред, пока он накачивает меня размеренными толчками. Вода с волос градом катится мне на грудь, тело, пригвожденное железными браслетами его пальцев, беспомощно распластано перед новыми ощущениями. Нервы стягиваются — и растягиваются на предельную длину. Адам уводит бедра, я протестующе мычу. Он снова приколачивает меня к матрасу, позволяет себе остановиться, чтобы словить губами мой стон.

И снова набирает темп. Движения становятся резкими, тяжелыми. Бедра беспощадно бьются в мои натянутые сухожилия.

Наши лица почти совсем близко: его раскрытые губы, мой истерзанный просьбами не останавливаться рот. Срываемся, крадем друг у друга надкушенные стоны. Где-то там, в реальности, остается немного ноющая тупая боль. Я просто поверю, что он — мой первый мужчина, а это — мой первый раз, как и должно было быть.

Я глотаю воздух в короткие осколки секунд, когда Адам, полностью без тормозов, наращивает аплитуду. Он почти выходит, но возвращается с таким шлепком, от которого я схожу с ума. Адам прикрывает глаза: черты его лица натягиваются, становятся острее бритвы. А я пользуюсь этим, чтобы опустить взгляд, утонуть в зрелище наших соединяющихся тел. Он вколачивается в меня, словно поршень, наполняет низ живота тягучим, почему-то со вкусом шоколада, удовольствием. Я растягиваюсь для него так сильно, что кружится голова.

Мое удовольствие сваливается откуда-то сверху: раскатывает тяжелым шаром огня и сладости. Я словно попала в шторм: меня вертит, крутит, выламывает наружу. Какая-то запущенная шквалом оргазмов трансформация, после которой я больше не буду собой.

Горло саднит от крика, в глазах плещется эйфория.

Адам дает мне передышку, просто чтобы я глотнула спасительный кислород, а потом распрямляется, крепко берет меня за бедра — и натягивает на себя, словно я игрушечная и совсем ничего не вешу.

Рубашка болтается на его запястьях, черный шелк так феерически обтекает светлую кожу, что я готова кончить еще раз — просто глядя на то, как мой муж утверждается в своей власти надо мной.

Адам до белых полос от зубов прикусывает нижнюю губу, движется почти как безупречный механизм.

Бьет меня самый тяжелым толчком, запрокидывает голову, обнажая безупречную линию челюсти и натянутые под кожей мышцы шеи. Я все-таки подмахиваю ему бедрами, и получаю свирепый предупреждающий рык, который, приподнимаясь на локтях, гашу поцелуем.

Адам сжат, натянут до отказа, как «Порше», который еще хочет рвануть с места, но уже стоит на приколе. И в воздухе почти отчетливо слышен запах счесанных об асфальт шин. Я просто слизываю напряжение с его стиснутых губ, пока он немного — совсем чуть-чуть — не расслабляется. Дает опрокинуть себя на постель. Голова вминает скомканное одеяло, волосы черной роскошью рассыпаются вокруг, а зрачки устало замирают под веками. И только руки тянутся ко мне, сгребают в охапку в совершенно новом, еще до конца неосознанном ни им, ни мной жесте — жесте мужчины, который присваивает свое. Наконец-то, без всяких послесловий.

Мы просто лежим так, и я каждый раз вздрагиваю от сладких мурашек, когда пальцы Адама как бы невзначай скользят по моей спине продавливают позвонки, вынуждая поддаться к нему, превратить себя в воду, которая идеально заполнит каждый изгиб его тела. А я просто удобно устраиваю ладони у него на груди, наслаждаясь каждым ударом сердца.

Проходит куча времени: где-то на заднем фоне пиликает его телефон, но Адам вообще никак не реагирует. Только морщится пару раз, когда звонки не прекращаются. Три или четыре подряд, кажется, практически без остановок.

— Как все прошло у доктора Берра? — Мне не хочется нарушать момент прекрасного, но я должна знать. Он был в руках опытного специалиста, и этого должно быть достаточно, чтобы изжить тревогу из моей души, но пока сам Адам не скажет, что все хорошо — я так и буду сидеть на пороховой бочке. Потому что он никогда не стал бы мне врать. И не станет, даже если правда размажет меня по стенке.

— Нужно будет делать МРТ по графику, — говорит он, не трудясь открыть глаза.

Перечисляет еще какие-то процедуры, ни на секунду не убирая руку с моей спины. И я нежусь в этой скупой ласке, словно лиса на солнышке.

— Мне понравилось, — слышу внезапную улыбку себе в волосы пополам с такими… особенными нотками, что сразу же понимаю, о чем он. И краска приливает к лицу, заполняет щеки. Дыхание становится таким горячим, что опаляет даже обратным потоком, отбиваясь от груди моего мужа.

— Я просто очень… — Я просто «очень-очень-очень» все! Сошла с ума, потому что получила то, о чем мечтала каждую ночь в пустой кровати.

Адаму приходится постараться, чтобы отодвинуть меня на расстояние, подходящее для наших скрещенных взглядов.

— Если я сказал, что мне понравилось, Пандора, то мне понравилось, и твои покрасневшие щеки, хоть и выглядят очень сексуально, надеюсь, что вижу последний раз. Здесь только ты и я.

— В твоей кровати? — подначиваю я.

— За закрытой дверью, — более широко трактует он.

— Правду говорят, что мужчины любят блудниц, — посмеиваюсь в ответ. Это просто смущение, настолько сильное, что, даже если краснота сойдет, я еще долго буду вспоминать те слова. Вспоминать, но ни капли не жалеть о том, что казала их, поддавшись импульсу.

— Мужчины любят своих женщин, — как всегда переиначивает Адам, чтобы оставить за собой последнее слово. — И абсолютно все, что выходит из их рта. Даже ругательства.

Это звучит приятнее, чем признание в любви, потому что я знаю, чего стоили эти слова моему непробиваемому молчуну.

 

Глава сорок первая: Адам

— Я правда… не нарочно… Адам Александрович… я просто…

— Как можно не нарочно рассказать о том, что написано в моих медицинских картах, Марина?

Я даже не чувствую злости, я просто стою возле окна и разговариваю с моей помощницей спиной. В кабинете тихо, как в могиле, слышны даже тяжелые шаги эСБэшника за дверью. Я сказал, что девчонка не убежит, но у Михаила свои мысли на этот счет. И он до сих пор не может мне простить, что я не дал слить девчонку в правоохранительные органы за слив информации в пользу конкурентов. Но мне, правда, не нужна никакая справедливость, тем более не испуг на зареванном лице, поэтому и не хочу на нее оглядываться. Ну и еще потому что доверял Марине почти так же сильно, как себе самому.

— Я просто… Ваша жена…

Я вскидываю руку — почти незаметный жест, но Марина же знает мои повадки, умеет видеть то, что может замечать только человек, который провел рядом так много времени, что выучил все повадки. Замолкает, к счастью для нас обоих. Потому что я совершенно не готов вплетать Полину в это дерьмо, которое и сделано то по глупости.

— Предательство, Марина, это всегда осознанное действие одного человека. Полина, насколько мне известно, не приставляла нож к твоему горлу. Ты могла бы все рассказать мне, а не искать желающих заплатить за твое унижение.

Еще когда она пересказала тот их с Полиной разговор, я все никак не мог понять, почему моя умница-помощница, которая прекрасно знает, что о таком нужно рассказывать, как на исповеди, вдруг ничего мне не сказала. А ведь она рассказывала о куда более страшных и неприятных вещах, например, когда нанятые конкурентом отморозки поймали ее и час прессовали в фургоне в какой-то подворотне, пытаясь выудить интересующую их информацию. Я пытался делать вид, что это просто странность, недомолвка, в конце концов просто нежелание встревать в семейные дрязги. Но именно эта «странность» не дала мне окончательно списать Марину со счетов.

Когда я позвонил Михаилу и дал добро на слежку и проверку, уже к вечеру он вывалил мне увесистый список всех ее грешков. Правда, все они начались сразу после угрозы Полины. До этого в прошлом Марины даже мой ушлый безопасник не смог найти ничего крамольного.

— Я всегда была рядом, когда была вам нужна! — слышу истерические нотки в голосе своей, теперь уже бывшей помощницы. — Всегда рядом. Исполняла все, что вы захотите, все капризы!

— Капризы? — Эта откровенная нелепость заставляет меня повернуться к ней лицом.

Марина яростно вцепилась в коробку со своими вещами: оказывается, в моем кабинете их было прилично. У нее заплаканное лицо, и мне почти жаль эту девчонку, потому что ей всего двадцать пять, она чуть младше моей жены и действительно прекрасно выполняла свои обязанности, но после этой выходки она не дождется хороших рекомендаций. Не потому, что я мстительная сволочь — я отпущу Марину с тяжелым сердцем, потому что надеялся видеть ее на этой должности как минимум до наших седин. Просто я дорожу своим именем, и не могу разбрасываться рекомендациями направо и налево. Марине будет трудно найти новую работу на аналогичной должности и таким же окладом. Но она, я уверен, не пропадет.

— Я всегда вам угождала! — продолжает Марина. — Все, чтобы вы были довольны! Я была с вами, когда никто не был! Я же… я же…

Она уже не сдерживается, кричит, как ненормальная, и Михаил врывается в кабинет с шашкой наголо, готовый отстаивать мою жизнь даже ценой своей. Понимаю, что это его работа, но чувствую себя паршиво: уж от женщины меня точно не нужно защищать.

— Все в порядке, — говорю прежде, чем он тяжело опускает ладонь ей на плечо, и Марина немного проседает в коленях. — Мне не нужна помощь. Проведи Марину до выхода и поймай ей такси.

Я знаю, что она хотела сказать, и рад, что моя бывшая помощница не успела закончить.

Михаил возвращается минут через десять, буквально за шиворот тянет мальчишку-курьера с желтым бумажным пакетом в руках.

— Не захотел отдавать, Адам Александрович, личная доставка прямо в руки.

Пацан воровато озирается и протягивает планшет, где я оставляю свою подпись.

Михаил не спрашивает моего разрешения, чтобы вскрыть его. Бросает короткий взгляд, хмурится — и протягивает мне перетянутую двумя красными резинками пачку фотографий.

Среди моих знакомых нет тех, кто срочно женился, и я точно не пропускал никакое важное событие, чтобы на меня вдруг свалились какие-то фотографии. Я и фотографии-то полюбил только после того, как увидел снимки Полины и Гнездо птицы Додо.

На плотных кусочках глянцевого картона какие-то неясные тени. Пытаюсь рассмотреть несколько наугад, но не вижу ничего, что могло бы привлечь мое внимание. Бросаю на Михаила вопросительный взгляд. Он сразу понимает: вертит конверт, смотрит все опознавательные знаки и с минуту вчитывается в бирку, где указан получатель.

— Все правильно, Адам Александрович.

Я мысленно передергиваю плечами, перекладываю фотографии сверху вниз, и когда уже собираюсь от них избавиться, посчитав чей-то дурацкой шуткой, что-то цепляет мой взгляд. Даже не сразу понимаю, что: обычная, такая же, как и предыдущие, размытая фотография, как будто снимали на камеру старенького телефона. Освещение плохое, на заднем фоне тусклый свет за разноцветными, плотно закрытыми занавесками. А всем снимке только одно светлое пятно: что-то белое, скомканное. Интуитивно разворачиваю фото — оказывается, я смотрел на них не с того ракурса.

Она лежит на боку: совершенно голая, с растрепанными волосами и руками, которые связаны запястье к запястью. Толстая веревка тянется выше, крепится в удавке на шее. Тут даже без тонкого знания материала понятно, что любая попытка освободиться будет сдавливать горло. Я понимаю, что привлекло мое внимание: глаза, хоть девушка и не смотрит в камеру, но именно в этом все дело.

Она смотрит в пол, между бровями напряженная складка. Как будто прячется от того, что ей омерзительно. Очень знакомый жест.

Я судорожно листаю фото, ищу доказательства своей ошибки. Это же ошибка, просто галлюцинации? От напряжения слишком сильно сжимаю пальцы на стопке, и когда пытаюсь снять верхнее фото, то просто рву его, потому что бумага не хочет выскальзывать из тисков судорожно сжатых пальцев.

На следующей фотографии уже очень хорошо видно лицо: это Полина, хоть ей здесь совсем мало лет — нет восемнадцати, я бы сказал, а то и шестнадцати. Губы разбиты, глаза красные от слез.

Я недосматриваю до конца. Кладу снимки «лицом» на стол, хватаюсь за столешницу так сильно, что боль простреливает от суставов прямо в запястья. Во рту горько и мерзко, словно съел могильной земли. Пока Михаил молча ждет моих указаний — я его не отпускал — иду к бару, наливаю сразу полстакана сам не знаю чего — схватил бутылку наугад. Выпиваю в три глотка, но алкоголь на вкус как вода.

Михаил напряженно всматривается, видит же, что со мной что-то не в порядке, но вышкол не позволят спросить напрямую. А я не знаю, что сказать. Смотрю на него, как баран, и — хоть Михаил, вообще, не при делах — хочу тупо расквасить ему рожу. Просто потому, что злость проедает путь наружу, и болит так сильно, что я с дерьмовой улыбкой вспоминаю приступы головных болей, когда мина в моей башке жила и здравствовала.

Какая-то мразь прислала мне фотографии Полины. Ее старые фотографии, на которых она не выглядит как соска, которая любит пожестче за пару сотен. Она выглядит маленькой испуганной девочкой с заплаканными глазами и растертой до уха губной помадой, которую кто-то неаккуратно намазал прямо поверх кляпа. Кляпа, который сделал из ее белого пушистого носка.

Я ненавижу себя за то, что увидел так много хотя старался не смотреть, но выпиваю еще порцию безвкусного алкоголя, даю знак Михаилу и тот выходит, на всякий случай сказав, что он всегда рядом для «различных поручений». Как будто я не знаю о его темном прошлом наемника «Academi». Знаю и уважаю, что в отличие от других претендентов не стал ничего скрывать ни в анкете, ни на собеседовании.

Возвращаюсь к столу, не глядя, беру фотографии и каждую комкаю до состояния ультрамаленького бумажного шарика. На столе образуется приличная гора. Выливаю на нее остаток выпивки из стакана, чиркаю зажигалкой и смотрю, как куча дерьма превращается в пепел. Быстро сгорает, даже не дав шанса среагировать противопожарной сигнализации. Остается только горстка черных руин, которые я с размаху дроблю кулаком.

Кто-то сделал это с моей женой.

Какая-то больная тварь издевалась над девчонкой, пользуясь ее беспомощностью. Сняла это дерьмо и наверняка дрочила на детский страх и ужас. А потом сунула мне под нос, чтобы… что?

 

Глава сорок вторая: Адам

Телефон на столе сигналит незнакомым номером.

Я подношу трубку к уху, вдруг четко и ясно понимая, чей голос услышу.

Как будто шарик в лабиринте моих мозгов получил верное направление, пробежал хитросплетением головоломки, стукнувшись о нужные фрагменты, хоть их и не много.

Толстый боров Франц, которого Полина испугалась, как огня. Продюсер. Он встречался с Ириной примерно лет десять назад, насколько я успел понять, как раз когда Полина была сопливой девчонкой. Он наверняка бывал у них в доме.

Полина боится его. Моя храбрая Пандора испугалась его, как огня.

— Адам? — слышу голос Франца. Ответить-то я ответил, но до сих пор не произнес ни слова, чувствуя его мерзкое дыхание даже через несуществующие провода.

— Нужно встретиться, — говорю коротко.

— Я сегодня немного занят, — издевается гандон.

Стакан в моем кулаке лопается, осколки прокалывают кожу, но я, блядь, даже этого не чувствую. Просто смотрю, как капли крови выколачивают облачка пепла из сгоревших руин на столе.

— Завтра буду занят я. — «Ты же что-то хочешь, падла, ты будешь договариваться».

Франц издает наиграно разочарованный стон и «милостиво» говорит:

— Через два часа. — Называет место. На автомате отмечаю, что там людно и безопасно. С трудом проглатываю мрачный смешок. Он настолько тупой?

— Буду.

Нажимаю «отбой» и вызываю Михаила. Тот приходит через несколько секунд: точно знал, что его помощь понадобиться.

В озвученное время водитель притормаживает около парка. Мы с Михаилом выходим и по дороге я, наконец, говорю, чего хочу. Он вообще не удивляется, ограничивается коротким вопросом:

— Когда?»

— До вечера.

Кивок. Сразу видно профессионала.

Франц топчется около беседки. Стая его телохранителей — человек шесть — околачиваются поблизости. Хер знает, что у них в головах, потому что мордовороты в черных костюмах никак не похожи на студентов из колледжа поблизости и точно не годятся на роль влюбленных романтиков.

— Долбоёбы, — слышу приглушенный вердикт Михаила.

Франц замечает меня — и дает отмашку своим пуделям. Те синхронно выдвигаются в нашу сторону. Сразу видно, что недоносок привык иметь дело с «братками». Четверо выстраиваются рядом, перекрывая путь, двое закрывают Франца, хоть, чтобы закрыть эту жирную свинью, понадобиться армия клонов в черном.

— Я бы вас плевком перешиб, кегли, — без единой эмоции в голосе, говорит Михаил. Кто-то ухмыляется, а я знаю — этот человек не стал бы бросать слов на ветер, потому что голыми руками резал людей на шнурки на чужой войне. — Адам Александрович…

Он угрожающе делает шаг вперед, когда один из четверки протягивает лапищи, чтобы меня обыскать. Делаю отрицательный жест головой, послушно развожу руки и жду, пока мордоворот ощупает меня до самых туфель. Ничего не найдя, кивает своему хозяину, и мы с Францем сходимся на «нейтральной территории» — примерно на равном расстоянии между его пуделями и Михаилом.

Боров тянет руку, и я снова ее игнорирую. Он даже как будто понимающе кивает, потом приглашающим жестом предлагает прогуляться вдоль по аллейке.

Есть только одна причина, поему я до сих пор не перегрыз ему глотку, и она единственный повод, с трудом сдерживающий мою тьму. Но и он трещит по швам, поэтому я по собственной инициативе форсирую разговор:

— Я хочу получить остальное. И все оригиналы. Назови сумму. — Коротко, четко, ясно. Всегда и всем правят бабки, и для некоторых грязные банкноты куда привлекательнее чистой совести.

— Деловой человек, — как бы хвалит он. Закладывает руки за спину, и рубашка на брюхе расходится так сильно, что в прорехах между пуговицами проступает волосатая кожа.

Хряк и есть, и живет только потому, что до сих пор не нарывался на того, кто хочет и может вспороть его пупка до глотки.

Ключевое слово «до сих пор».

До сегодняшнего дня.

— Может, меня не интересуют деньги? — пытается отыгрывать сраного философа. — Я так, просто поностальгировать.

— Тогда какого хуя этот маскарад?

Он останавливается, крякает и булькает, пытаясь показать, что моя грубость стала для него неожиданностью.

«Тебя, тварь, ждет еще много неожиданностей», — мысленно отвечаю ему, пока туша лихорадочно выдумывает подходящий ответ на мою злость.

Пока он продолжает пытаться шевелить заржавевшими шестеренками скудных мозгов, я мысленно укладываю руки ему на глотку и сдавливаю. Медленно — торопиться не будем. Шея толстая, заплыла жиром, руки пальцы в скользких потных складках, но я все равно не тороплюсь. В моем воображение тварь начинает медленно задыхаться, краснеет и пытается избавиться от моих рук. Я куда сильнее, и он ничего со мной не сделает. И я сверну ему шею раньше, чем очухаются его пудели.

— Я полагаю, Адам, ни один примерный муж не захочет, чтобы его жена стала объектом нелицеприятных новостей на ближайшие… сколько? Пару недель?

— Я не люблю цирк, Франц, а ты дерьмовый клоун, который испытывает мое терпение.

Он вскидывает вверх потные мясистые ладони, снисходительно улыбается.

— Мне просто нужна некоторая сумма, — наконец, перестает кочевряжиться он.

Как я и говорил — всем и всегда нужны деньги. Особенно жирным боровам, уверовавшим в свою безнаказанность. Я хорошо знаю такой тип людей — насмотрелся еще в детстве. Живет такая тварь на правах какого-то рабочего звена в детдоме: сидит в кабинете, выполняет свою непыльную канцелярскую работу, а вечером «приглашает» девочек или мальчиков на индивидуальную воспитательную работу. Это не мужчина или женщина, это продукт безнаказанности, бесполое существо, полностью лишенное страха получить пиздюлей в ответ, потому что все его противники — слабые и беспомощные, зависимые и испуганные, и не могут дать сдачи. Со временем эта социальная мразь просто теряет чувство страха, нашпигованное, как анаболиками, собственным превосходством. И не сразу может распознать глобальный пиздец, даже если он стоит на пороге его засранного кабинета в виде несговорчивого чиновника из проверяющей службы, и перечисляет огромный список статей Уголовного Кодекса.

— Конкретнее, — тороплю я. Терпение лопается, словно натянутый железный росс: мелкие волокна рвутся одно за другим. Еще немного — и я спугну гандона.

Он не называет сумму: достает из кармана розовый бумажный стикер с написанной на нем суммой. Розовый? Я бросаю взгляд на бумажку, не хочу пачкать о нее руки. Да и вообще не хочу оставлять никаких следов этой нашей встречи.

— Что взамен?

— Все, — он разводит руками. — Все, что есть.

Это все ложь. Настолько наглая, что боров даже не пытается ее прикрыть: смотрит на меня и лыбится, абсолютно уверенный в том, что со мной это сработает точно так же, как сработало с другими. У него же, кажется, было целое модельное агентство? На ум приходят образы сопливых девчонок, грезящих о славе, которых он разворачивает и сминает, словно красивые фантики. Он делал с ними то же, что и с моей Пандорой. И хранил следы своего дерьмового удовольствия в надежде, что через пять-десять лет они станут женами уважаемых людей, известными певицами или актрисами, телеведущими, «лицами» Домов моды. И тогда он появится на их пути, словно призрак из прошлого, и будет безнаказанно стричь плоды своего долгоиграющего плана.

— Хорошо, — безропотно соглашаюсь я.

В голове вертится фраза о том, что тот враг безопасен, который думает, что победил. В моем случае, свинья просто не будет дергаться и смотреть по сторонам, пока идет по проложенной мною тропинке прямиком на бойню.

— Завтра, — слышу голос в спину.

Не правильный ответ, тварь.

Правильный — сегодня.

 

Глава сорок третья: Адам

Я возвращаюсь домой около шести — раньше обычного. Весь день занимаюсь делами, которые можно делать на автомате, откладываю все важные встречи, переношу заседание финансового отдела. Просто заполняю свой день делами, складывая неправильный пазл.

Полина не ждет меня так рано, а я нарочно не предупреждаю. Она сидит на крыльце: обосновалась здесь за маленьким столиком с ноутбуком и судя по стоящему рядом фотоаппарату, готовит новую порцию снимков для странички нашего сына. Доминик спит рядом, в детских качелях, и даже Ватсон — старый одиночка — устроился у нее в ногах, и изредка поднимает голову, выпрашивая ласку. Но пес всегда чует своего хозяина: вскидывается, храпит, изображая радость и лениво семенит мне навстречу. Полина поднимается следом и делает то, от чего у меня в груди закипает черная тоска: с мягкой и немного смущенной улыбкой, вынимает карандаш из волос, который удерживал их узлом на затылке. Шоколадные пряди беспорядочно рассыпаются по плечам, она поправляет их, между прочим опускает руки ниже, разглаживая несуществующие складки на джинсовом платье.

Она в коротких белых пушистых носках. Как будто окунула ноги в искусственный снег. Даже без обуви. Выходит из-за стола и вслед за Ватсоном идет меня встречать.

Я чувствую себя полностью беспомощным, потому что знаю, чего ей стоит эта улыбка. Чего ей стоило жить все эти годы и делать вид, что произошедшее — просто страшный сон, слишком явный кошмар, навсегда застрявший в памяти, как осколок, по страшному и счастливому стечению обстоятельств перекрывающий поток крови. Его необходимо оставить, потому что только так можно выжить.

Она пытается сделать вид, что ее совсем не интересует то, что я держу за спиной в одной руке, но все равно бросает пару заинтересованных нетерпеливых взглядов, пока расстояние между нами не сжимается до поцелуя. Я обнимаю ее свободной рукой, притягиваю к себе. Глаза в глаза — Полине приходиться встать на цыпочки. Обычно я чувствую вокруг нее неуловимую дымку духов, но сейчас от нее пахнет только шампунем и детской смесью. Запах, который немного разбавляет клокочущий внутри меня коктейль из злости, ненависти и жажды крови. Полина вливается в черную жижу тонкой струйкой молока, выуживает из меня немного замученный вздох. Безошибочно угадывает мое настроение, вскидывает голову — и я предупреждаю ее вопрос, показывая свой подарок.

— Прости за банальность.

Это просто декоративные нарциссы в горшке: густая зеленая полянка с желтыми мазками поверх. Она точно не нуждается ни в цветах, ни в дорогих подарках, и сейчас мне немного гадко от того, что все время семейной жизни я сам приучил ее к мысли, что все необходимое — в том числе и бесполезную роскошь — она может покупать себе сама, не спрашивая моего разрешения. И теперь даже простой букет кажется просто бессмыслицей. Но я хотел просто ее порадовать. Пусть думает, что без повода. Блажь человека, который почувствовал себя молодоженом только через год.

Полина широко улыбается, опускает нос в бутоны и втягивает запах. Немного морщится и говорит, осторожно поглаживая лепестки между пальцами.

— Люблю нарциссы, но совершенно не переношу их запах.

Она тянется выше, очень стараясь не уронить тяжелый горшок, требовательно просит поцелуй. Мы стоим посреди двора в прохладном июле, я жадно глотаю запах ее волос, и надеюсь, что смогу утопить в нем потребность разрушить мир, в котором у моей Пандоры есть мерзкие воспоминания. Это невозможно, но мне, как маленькому пацану, который нал, что его не заберут, но все равно скрещивал пальцы, хочется верить в гребаное чудо. Не для себя — для нее.

Мы проводим вместе половину вечера: утраиваемся в беседке за домой, и пока я кормлю Додо, Полина приносит из кухни подносы с ужином и корзинки с фруктами. И каждый раз, когда проходит мимо, я ловлю ее за руку, чтобы заставить оглянуться.

— Все хорошо? — спрашивает она наконец. С самого начала знал, что она слишком хорошо меня знает, чтобы не заметить очевидное, но видимо давала время рассказать самому.

«Последняя ложь, Пандора».

— Уволил Марину.

Полина поджимает губы, ее плечи поднимаются и опускаются, выдавая беззвучный вздох, и прежде, чем она начинает говорить, я продолжаю:

— Я ей верил так же, как верил себе. Она это знала. Но все равно предала. Хорошо, что сейчас, а не в более кризисный момент. Наши поступки не делают других людей хуже или лучше, они просто вскрывают их червоточины. Можно сколько угодно кричать о преданности, и носить нож за пазухой, уверяя, что он для нарезки хлеба, но рано или поздно этот нож окажется между лопатками. Я не заметил нож. — ставлю пустую бутылочку на стол и перекладываю Доминика на плечо, поглаживая по спинке. — Хороший урок. На всю жизнь.

Полина просто кивает, и не оправдывается. В этом она вся — ни о чем и никогда не жалеет. Не ищет смягчающих обстоятельств для своего приговора, но наказывает себя сильнее, чем любой суд.

После ужина я укладываю Доминика спать и с минуту смотрю на его крохотное безмятежное личико. Поправляю одеяльце, когда мой сын ворочается во сне, размахивая крохотными ручками. Возвращаюсь в комнату и застаю Полину спящей прямо с книгой. Всю прошлую ночь мы сменяли друг друга у кроватки сына и вряд ли она отдохнула за день. Сдергиваю с кресла мягкий плед, укрываю ее до самых плеч. Она сонно моргает, ловит мою руку, чтобы пройтись губами по ладони.

— Ты куда? — слышу ее сонный голос, когда открываю дверь.

— Дело на час, скоро вернусь. Купить чего-нибудь на завтрак?

Она несколько секунд медлит, а потом, уже почти снова провалившись в сон, говорит:

— Хочу клубники.

Вечером зудит дождь. Лениво сыплет с неба, словно навязчивая противная дробь из протекающего крана. Я накидываю капюшон простой черной толстовки — уже и забыл, когда выбирался из костюма и рубашки — и проверяю карман. Оно здесь. Сжимаю в кулаке, прикрываю глаза, чтобы сосчитать до десяти.

«Еще немного, — уговариваю сам себя, — еще немного подержать эту дрянь на поводке».

Михаил звонит минут через тридцать: говорит место, куда нужно подъехать. Я четко следую его инструкциям: оставляю «БМВ» у торгового центра и в условленное место приезжаю на общественном транспорте. Уже и забыл, когда в последний раз вдыхал все «прелести» столичной подземки.

Михаил взял на прокат машину, неприметный катафалк на колесах. Нет необходимости спрашивать, на какое лицо его оформлял — я уверен, что с его навыками комар носа не подточит.

— Я его целый день пас — говорит Михаил. — Уже час шары гоняет.

Кивает на вывеску «Мистер Толстяк» — это бильярдная на противоположной стороне улицы.

— Раза два выходил покурить. — Михаил бросает взгляд на часы. — Минут через десять снова высунется.

Мы выходим из машины: дождь усиливается, и пара человек, который здесь тусуются, не обращают внимания на наши глухо задвинутые на глаза капюшоны. Просто пристраиваемся около небольшого козырька, курим и изображаем болтливых друзей, которые не виделись сто лет, и хотят «выкрыть по одной», прежде чем зайти в зал забить тройку-другую партий.

Франц появляется как по часам. В тени капюшона замечаю сколотую улыбку Михаила, мол, я же говорил. Боров без пиджака и галстука, и штаны на его жопе натянуты так сильно, что врезаются швом, словно веревка на жирном окороке. Судя по приличной качке, он вдул бутылку — не меньше. Как я и предполагал: абсолютная уверенность в безнаказанности. Достает сигареты, потом зажигалку — и я делаю смазанный шаг к нему за плечо.

— Прикуришь, мужик? — спрашиваю глухим голосом, кашляя в кулак, словно простуженный.

Франц поворачивается, пытается сфокусироваться на моем лице, но для этого ему приходится задрать голову. Я вкладываю ему левой. Такой удар никто и никогда не ждет. Короткий замах, кулак входит под нос, выуживает короткий хруст — и боров заваливается, даже не пикнув. Перехватываю его под подмышку, Михаил уже рядом.

— Надрался ты крепко, мужик, — говорит между прочим, явно для парочки шлюх, которые только что вышли покурить. — Вообще на ногах не держишься.

Мы «заботливо усаживаем» Франца на заднее сиденье катафалка. Я сажусь рядом, Михаил — за руль. Из переулка выезжаем не торопясь, не привлекая внимания, а дальше — быстрее, вливаясь в поток машин. Пудели хватятся своего хозяина самое большее через минуту. Спросят блядей, что к чему, те укажут на большую черную машину. Поэтому, у нас с Михаилом есть еще одна часть плана. Подворотня в паре кварталов отсюда. Там припаркована серая «Шкода» — тачка, которую может позволить себе любой ЧеПэшник. Пока я перекладываю борова в «Шкоду», Михаил быстро протирает все возможные места, где могли бы остаться наши следы. Здесь нет ни камер охраны, ни наружных регистраторов крупных магазинов. Ничего вообще. В этом вся соль. Пока пудели будут рыть землю в поисках «большой черной тачки», мы спокойно повезем Франца в маленькой и серой.

Мы даже не вывозим Франца за город. На окраине полно всяких заброшенных строительств, и каждое сгодится на роль могильника. Его найдут быстро — может быть, уже на следующие сутки, но это тоже часть плана. Та часть, которую расскажут по телевизору в программе новостей, та часть, которую услышит Полина. И, может быть, ее крысы в стенах больше не будут пищать ночные какофонии кошмаров.

Михаил выходит первым, оглядывается, скрывается за недостроенной заплесневелой стеной. Возвращается через пару минут и коротким кивком сообщает, что все чисто. Я взваливаю борова на плечо, уношу подальше с пустыря, туда, где между сколами стен и растущими из земли стальными тросами. По дороге я его как следует связал, но бугай до сих пор в отключке.

— Я сам, — останавливаю Михаила, когда возвращаюсь, чтобы забрать из багажника канистру с бензином. Хлопаю его по плечу. — Спасибо, Миш.

Он кивает и молча закуривает.

Франц лежит на боку. Одной рукой закрываю ему рот, другой сжимаю ноздри. Через секунд двадцать гадина начинает дергаться и таращить на меня пьяные глаза. Вынимаю из кармана белый пушисты носок Полины и заталкивает ему в глотку. Надеюсь, блядь, до самых гланд. Он пытается дергаться, но как только уводит руки, петля на его шее затягивается. Он пучится, ворочается, но не сможет перевернуться, даже если попытается вывернуть плечи из суставов. Я просто сижу рядом на корточках, курю и смотрю за его бесполезной возней.

— Знаешь, чем я занимался весь день? — спрашиваю, когда он, запыхавшись и устав мычать, смотрит на меня умоляющим взглядом. — Учился по ютубу вязать узлы. Ничего сложного, оказывается.

Он снова мычит.

Я встаю, отвинчиваю крышку канистры и медленно, словно окорок, поливаю его бензином. Когда до Франца доходит, что это не оливковое масло, а очень горючая дрянь, его глаза лезут из орбит.

— Я не договариваюсь с животными, — говорю последние в его жизни слова, затягиваюсь — и бросаю окурок ему между ног.

Видимо, я конченный человек, потому что мне его не жаль. Не жаль, когда огонь растекается по его одежде и жидким волосам. Не жаль, когда он верещит от адской боли. Не испытываю никакого удовольствия, глядя, как в считанные минуты от его лица не остается почти ничего.

Я пронесу этот крест до конца своих дней. И когда придет время предстать перед Высшим судом, и Господь спросит с меня за этот поступок, я знаю, что ему ответить.

«Я делал твою работу, сукин ты сын».

 

Глава сорок четвертая: Полина

Я просыпаюсь посреди ночи от осторожного шороха. Сначала просто моргаю и пытаюсь сообразить, что произошло. Помню, как Адам ушел в душ, а я улеглась читать книгу. Строила планы на тихий вечер в постели: каждый со своей книгой, плечом к плечу, просто лежать рядом с мужем и изредка немного поворачивать голову, чтобы мазнуть носом по крепкому плечу рядом.

А потом, как во сне — его голос, и обещание поскорее вернуться. И я, зачем-то попросившая клубнику.

Когда глаза привыкают к темноте, я сажусь в кровати, чувствуя очень странную, колючую, словно ершик для чистки посуды, тревогу. Машинально смотрю в сторону приоткрой дверцы в детскую, потом — на Адама, который стаскивает через голову футболку и бросает на меня извиняющийся взгляд.

— Я его покормил, — говорит почему-то немного охрипшим голосом.

На часах — три тридцать утра. Воздух в комнате прохладный и влажный, и я морщу нос, потому что есть в нем непонятный, чужеродный нашей спальне запах.

— Я так крепко спала? — Никогда раньше не просыпала плач сына, иногда вообще открываю глаза за пару секунд до того, как он начинает возиться. Говорят, это материнское чутье.

— Нет, просто я взял его раньше, чем Доминик заплакал. Спи, я в душ — и к тебе.

Сон не идет. Адам в ванной: вода громко шумит, но я не слышу ни звука, хоть иногда, когда все хорошо, мой большой молчаливый муж может что-то напевать себе под нос, и при этом бессовестно фальшивит, не попадая в большинство нот. Но голос у него красивый, и это отчасти компенсирует все недостатки.

Сегодня что-то не так. Там просто вода — и гробовая тишина. Не слышно ни возни, ни всплесков, только ритмичные однородные звуки, словно душ лупит вхолостую. Я потихоньку, зачем-то на носочках, иду к двери, проворачиваю ручку — открыто. Адам стоит под душем, уперев ладони в стену, и струи безбожно колотят его спину. Напор такой сильный, что от ударов они разлетаются в микроскопические облачка. Пара нет, и чтобы подтвердить догадку, осторожно поставляю ладонь. Вода ледяная.

Адам лишь слегка двигает головой в мою сторону, наверное, хочет что-то сказать, но я вижу смазанную кровь у него под носом — и, без раздумий, ступаю под воду прямо в одежде.

Холод стремительно обжигает даже сквозь ткань, я сразу начинаю дрожать и тело само кренится вправо, каждой мышцей умоляет покинуть пыточную, потому что меня почти сразу начинает колотить мелкая дрожь. Я обхватываю Адама руками, прижимаюсь так крепко, чтобы он забрал те капельки тепла, которые еще во мне остались.

В жизни редко бывают моменты, когда все слова мира кажутся совершенно бессмысленными, а для того, самое важное, что действительно имеет значение, человечество еще не придумало нужных названий и определений.

Адам обнимает меня в ответ, роняет голову мне в волосы, тяжело дышит, как будто после забега на выживание. Его тоже бьет мелкая дрожь, пальцы непроизвольно стягивают ткань сильнее, пока пуговицы на шелковой кофте пижамы не начинают отлетать снизу-вверх одна за другой. Я потихоньку, очень осторожно, откручиваю вентиль горячей воды.

Оттаивай, мое Сердце, я слышу, как ты болишь.

— Устал немного, — слышу дрожащий шепот мне в губы, когда, наконец, хватка ослабевает и я жадно ловлю рваное дыхание Адама.

Хочу спросить, что случилось, но он как будто чувствует и просто закрывает мне рот поцелуем. Хоть это и не поцелуй совсем: просто мокрые губы к губам, плотно до боли и так сильно, что я чувствую — в эту минуту я дышу за нас двоих. Наполняю его легкие своей любовью, нескладно, как умею.

Мы возвращаемся в постель только чрез полчаса. Адам снимает с меня мокрую одежду и оставляет на полу пастельными лужицами. На руках несет в постель совершенно голую и укладывается рядом, обхватывая меня всем собой, и почти сразу засыпает

А на следующий день в нашем доме появляется странный посетитель. Мужчина с цепким хищным взглядом в дешевом костюме и порядочно заношенных туфлях, который точно не может быть ни коллегой Адама, ни его приятелем. Если его пропустили, значит, охрана получила разрешение, и этому должно быть какое-то разумное объяснение. Они с Адамом пожимают друг другу руки, обмениваются парой фраз, как будто старые знакомые, которые в последний раз виделись еще до вымирания динозавров.

Адам приглашает гостя в кабинет, пытается закрыть дверь, но я простреливаю его взглядом и захожу до того, как он успевает найти повод оставить меня не у дел.

— Сто лет не виделись, — говорит мужчина, принимая из рук моего мужа стакан с коньяком.

Адам улыбается, как всегда на двести процентов контролируя каждую свою эмоцию. Пока я, на правах молчаливой слушательницы, занимаю одно из кресел, они разговаривают. Обо всем и ни о чем. Вспоминают детдомовское прошлое: как громили окна заведующей, как сбегали ночью и до утра просто шатались по всем помойкам в округе. Изредка смеются, изредка грустят, и, казалось бы, нет ни единого повода для беспокойства. Но это пугает сильнее всего.

Потому что Адам полностью и наглухо закрыт.

— Зачем приехал, Сергей? — спрашивает Адам, когда они приговаривают по порции алкоголя и оба явно устают делать вид, что байки из прошлого — единственный повод для встречи.

В ответ гость называет только одно имя, и у меня внутри все холодеет:

— Анатолий Франц.

Почему этот скот снова и снова возвращается в мою жизнь?! Даже просто звуком своего поганого имени, просачивается в крохотною щель, как смертельный газ в камеру.

Я рада, что сижу чуть поодаль, и никто из мужчин не обращает внимание на то, как я неосознанно нервно комкаю юбку на коленях. Всего секунду, потому что сразу беру себя в руки, и пытаюсь понять, причем тут вообще мой. Они ведь даже не знакомы толком.

— Встречались пару раз, — спокойно отвечает Адам.

— Пару раз, — синхронит его слова Сергей.

Перекладывает из ладони в ладонь опустевший стакан и я, как порядочная хозяйка, наливаю еще. Когда передаю обратно, мужчина смотрит на меня таким странно-оценивающим взгялдом, что с трудом подавляю желание выплеснуть алкоголь ему в лицо. Что-то во мне громко вопит и сигнализирует ядовито-красным: «Опасность!» Но я хорошо владею собой, и даже нахожу силы улыбнуться в ответ на его благодарность.

— Я так понимаю, твоя жена знает его лучше.

— Ты к чему вообще, Сергей? — Адам прищуривается, укладывает руки на стол и с поднятой вверх бровью, интересуется: — Может, мне едковатом позвонить?

— Его нашли сегодня утром. То, что от него осталось, — уточняет мужчина.

На этот раз я успеваю предугадать свою реакцию и прячу руку за спину до того, как пальцы судорожно корчатся в дурманящем ощущении облегчения. «То, что от него осталось» — теперь моя личная любимая фраза, потому что за она сулит приятное чувство свободы.

— Что случилось? — спрашиваю немного деревянными губами.

— Кто-то связал его, как мясной рулет, полил горючим маслом и решил подкоптить. Но что-то пошло не так, и от Франца остались рожки да ножки.

Это все звучит очень цинично, но я впитываю каждое слово.

Снова и снова прокручиваю их в голове, наслаждаюсь, словно дегустирую изысканное вино многолетней выдержки. Истома стекает вниз по венам, опускается в коники пальцев, и я с удовольствием, словно окунула ноги в песок, шевелю кончиками пальцев. Хочется и самой выпить. Нет, не шампанское, потому что праздновать тут нечего. Взять вот тот тяжелый хрустальный стакан, наполнить его любимым виски моего Адама и …

Я останавливаю мысль, потому что хоть мысли и успели убежать за горизонт, мозг продолжает переваривать информацию. И зачем-то скрупулезно, как паук, перебирает слова лапками. Как ты было? «Решил подкоптить…» Втягиваю носом воздух, но он пахнет совсем не книгами, дорогим алкоголем и нотками ладана.

Он пахнет гарью.

Именно этот запах был непрошенным гостем в нашей спальне.

— Охрана Франца донесла, что накануне он общался только с тобой, и эта встреча не была совсем обычной. Якобы секретной.

— Секретной? — Адам пожимает плечами, и я замечаю, как тяжело ему даются попытки не смотреть в ответ мой пристальный взгляд. — Франц денег просил взаймы. Сказал, что у него долги. У него там что-то с его новым протеже не срослось и вложение не окупилось, надо было срочно отбить, потому что задолжал. Прости, Сергей, я правда не в курсе подробностей, мне своих проблем хватает. Да и не интересуюсь я всякой шелупонью.

Держится спокойно, но плечи… Черт!

Я все-таки наливаю немного в стакан — ровно на один палец, делаю глоток. Горько, но алкоголь, как бы нелепо это не звучало, отрезвляет. Становлюсь Адаму за спину и как бы невзначай поглаживаю его по плечу: от шеи, медленно, стекающим движением ладони до самого обрыва. Раз и еще раз, пока не чувствую, как под тонкой тканью домашней футболки расслабляются мышцы. Вот так, теперь все хорошо.

— Я под подозрением? — спокойно перебирая мои пальцы, интересуется Адам.

— Просто решил заглянуть по старой дружбе, рассказать, если что, откуда ветер дует. Увидел знакомое имя.

Странный разговор. Короткий, какой-то несуразный, полунамеков в нем больше, чем слов. Мы как заговорщики, которые знают, что их прослушивают, и поэтому не могут говорить прямо, но еще не успели придумать секретную речь и вынуждены играть в игру «Крокодил».

Тот запах, господи.

Сергей поднимается, Адам встает вслед за ним. Они идут до двери и снова говорят о прошлом. Как будто ничего и не было.

Адам возвращается через пару минут. Я стою около стола и встречаю его немного настороженный взгляд, и жду, пока расстояние между нами не сокращается до раздавленного двумя телами миллиметра. Это прозвучит немного странно и нелепо, но именно я, маленькая коротышка, сгребаю в охапку своего большого и сильного мужа, и готова принять любой удар судьбы, если она настолько сука, что решит поквитаться с ним за его поступок. А потом поднимаю руки, обнимаю его лицо и смеюсь сквозь слезы, потому что он снова несколько дней не брился, и короткие волоски щекочут ладони.

«Прости меня, отче… но сегодня я не буду каяться. Сегодня я буду жить».

— Нельзя быть таким убийственно красивым, муж, потому что у меня вот-вот лопнет сердце.

Он улыбается той самой улыбкой от уха до уха, от которой я впадаю в тяжелейшую эйфорию, и вынырнуть уже никак. Заплыв без баллонов на критическую глубину, и еще немного ниже.

— Сколько ты выпила? — Кивает на мой стакан. — Меня минуту не было, жена.

— Явно недостаточно, чтобы не распускать язык, — подначиваю его. Заставляю наклонится к моему уху, и для этого Адаму приходится упереть ладони в стол по обе стороны моих бедер. — Мои крысы заткнулись, муж. Пойдем топить твоих.

Когда-нибудь, может быть — а может и нет — мы ответим за все, что сделали.

Но я планирую наслаждаться любовью своего мужчины еще минимум сто лет.

 

Эпилог: Адам

Три месяца спустя, октябрь

Главное преимущество дачи Садировых — оглушительный запах шашлыка. Мы с Каем переглядываемся, как голодные хищники, и синхронно глотаем слюни, посмеиваясь, когда Наиль перестает раздувать угли и со знанием дела, прищуриваясь, переворачивает мясо. Делает отдельно из баранины и из свинины, для себя и для гостей.

— Возьмите у своих пацанов слюнявчики, слабаки, — дымит сигаретой он, ухмыляясь так, как может ухмыляться человек, который знает, что приготовленное им мясо — на вес золота.

Я рад, что согласился на эту вылазку. Две недели практически не выкисал из дел, и хотел провести выходные в кругу семьи, но Полина настояла на поездке. Оказалось, у моей жены появились подруги, и теперь она тоже может пропадать вечером, сбегая на женские посиделки. Называет это «правом на уединение отца и сына» и всегда радуется, когда застает нас с Додо спящими без задних ног. Сын растет и в нем внезапно появляется столько энергии, что мы с Полиной начали познавать все прелести быстрого секса. И по этому поводу завели особое правило. Теперь моя Пандора ходит по дому в коротких халатиках или спортивных плиссированных юбках, иногда убивая во мне терпение, добавляя в пару еще и полосатые гольфы до колен.

Эти выходные, по прогнозам, последние теплые осенние деньки. И я, как пьяный, жадно глотаю приправленный дымом и октябрьским туманом.

Дело Франца благополучно замяли. Я не просто так вешал Сереге лапшу на уши: Михаил раскопал кое-что на борова, на случай, если вдруг всплывает и моя фамилия. Франц сделал ставку на Поющую голову, влез в огромные долги и собирался озолотиться, а в итоге альбом провалился на голову, еще и поднялся огромный скандал с плагиатом мелодии какой-то не очень известной, но довольно популярной в ютубе «самаопальной» группой реперов-романтиков. Боров действительно нуждался в деньгах, потому что уже стоял на, как это называется в криминальном мире, «на счетчике», потому что занимал он не по рублю и не у двух-трех человек. Когда труп нашли и начали копать, всплыли такие криминальные фамилии, что имя одного миллионера с кристально чистой репутацией просто утонуло. Как я знаю, в итоге все просто замяли: трясти за долги Франца можно было разве что Поющую голову, но Андреев благополучно «вышел замуж» за какую-то престарелую вдову и отчалил с ней так далеко, что информация о его местонахождении до сих пор меняется со скоростью звука. Сомневаюсь, что он когда-нибудь вернется в наши края. Сомневаюсь, что он снова рискнет петь. Уверен, что он так и будет до конца своих дней просто мальчиком за деньги.

Ирина тоже уехала из страны, но иногда до сих пор напоминает о себе сообщениями с разных номеров, которые я удаляю не читая. Она превратилась просто в спам моей жизни, и я отношусь к этим напоминаниям как к мусору, который не стоит даже тех воспоминаний из прошлого, в которых она была, в сущности, неплохой женщиной. Влюбленной в любовь ко мне сильнее, чем в меня самого.

— Эй, мужчины, стол накрыт! — Ева, жена Наиля, на правах хозяйки зазывает нас к столу.

И мы с Каем идем к своим женщинам, которые сидят за отдельным столиком и, качая коляски, увлеченно что-то обсуждают. Не трудно догадаться, что: Даниэла, вдохновившись материнством, запустила линейку одежды для младенцев, и Полина, парой записей в Гнезде птицы Додо сделала вокруг них такой ажиотаж, что первую же партию смели с полок. И на волне успеха и первой прибыли, моя Пандора взялась делать детские игрушки. Пока что Даниэла выделила ей небольшой цех у себя на фабрике, где по эскизам Полины шьют поросят, котят, утят и даже пучеглазых морских скатов. Она хвастается, что каждая игрушка — штучный товар, как коллекционный «Феррари». И пару раз устраивала допрос с пристрастием, не я ли тот загадочный покупатель, который делал заказы на приличные суммы. Честное слово, не я. Я не настолько неверен в своей жене, чтобы устраивать фиктивные продажи. Полина еще не знает, но у меня в машине лежит купчая на маленькую фабрику. Ее, конечно, еще приводит в порядок и покупать новое оборудование, но Полина бы не простила, лиши я ее законного права заняться всем самой.

«Мазерати» и «Порше» мы продали. Полина настояла. Теперь Пандора катается на комфортном «Ауди», с максимальным уровнем безопасности для ребенка.

— Это гриб? — спрашиваю я, забирая из коляски Доминика и с любопытством разглядывая эскиз, который Полина безуспешно пыталась закрыть рукой. — Какой-то он странный.

Пандора густо краснеет, поджимает губы и с деланной злостью бормочет:

— Нарочно взял ребенка, Романов, чтобы не прилетело?

— И в мыслях не было. Зачем грибу хвост?

— Это кит! — смеется Даниэла, а Кай с ребенком на похрюкивает ей в унисон.

— Два в одном? — Я уже просто не могу остановиться, хоть с самого начала в самом деле показалось, что гриб. — Теперь понятно, почему они расходятся, как горячие пирожки — игрушка и ребус в одном комплекте.

Но Полина уже меня разгадала: безуспешно провалив попытку проглотить смех, все-таки заливисто хохочет, поднимается и привычным родным жестом, отводит волосы с моего лица.

— Я тебе такого же, персонально, в твой рост сделаю, — обещает она. Можно даже не сомневаться — как задумала, так и сделает. — Будешь его обнимать, если провинишься.

— Ну сколько вас звать-то?! — зовет Ева, пока Наиль торжественно водружает на стол полный поднос мяса. Останавливается, чтобы чмокнуть в макушку их маленькую дочку, которая с самым серьезным и ответственным в мире видом, качает коляску, в которой спит самый младший Садиров.

Мы рассаживаемся вокруг стола, Наиль разливает: у нас коньяк, которому, если верить Каю, лет пятьдесят точно, и он привез его чуть-ли не пройдя полосу препятствий. У женщин шампанское.

— Чтобы вот так — и почаще, — говорит Наиль.

— Лет до ста, — хмыкает Кай. Он точно собирается жить вечно.

— Тем же составом, плюс пару-другую ртов, — заканчиваю я, и Полина жмется к моему плечу, с шумом, никого не стесняясь, втягивая мой запах на шее.

У нас есть план. На маленькую Романову.

***