Меня устраивают в огромную светлую палату. В ней так много места, что можно кататься на велосипеде. Окна на две стороны, и в каждом из них дождь. В палате суетится медсестра, показывает, рассказывает, живо интересуется, не нужно ли мне чего. А я только качаю головой, как китайский болванчик, и не могу связать пары слов, чтобы попросить просто оставить меня в покое.

— Вот звонок, — девчушка показывает на кнопку в перилах кровати, — нажмите сюда — и я сразу прибегу. Через пять минут вернусь, — обещает девчушка, стоя в дверях. — Проведу в смотровую.

Когда дверь закрывается, я грузно опадаю на постель, завожу обе руки за спину и отчаянно тру крестец. Периоды расслабления все еще больше периодов боли, но, когда приходит схватка, кажется, что у меня немеет все тело ниже пояса. Может быть, так не должно быть? Может быть, меня парализует?

В голове проносятся образы, где я, запущенная и замученная, не нужная никому, даже самой себе, выпрашиваю милостыню в подземке. Знаю, что это глупость, но если отодвинуть фон, то вот она — правда моей жизни. Если со мной что-то случится, кому я буду нужна? Мама давно лежит в могиле, и даже если я буду ежедневно поливать слезами гранитную плиту, она все равно не воскреснет, не обнимет, не погладит по голове и не пожалеет свою «запутавшуюся стрекозу». Отец умер, когда я была совсем маленькой, я даже не знаю человека, на которого похожа. У меня нет ни близких подруг, ни приятельниц. Мне некому рассылать сообщения с новостью о том, что скоро я стану мамой самого лучшего ребенка на свете.

У меня есть только мой деловой партнер, которому точно не до того, чтобы вытирать сопли раскисшему инкубатору его ребенка.

Я достаю телефон, без сожаления, не читая, удаляю все пятьдесят три непрочитанных сообщения от Глеба. Мне все равно, что за чушь он там написал, даже если это слова его новой песни или фотографии из спортивного зала.

Я нахожу в телефоне номер Иры.

Она поехала с ним? Они сейчас вместе?

Дверь приоткрывается, в плате снова появляется медсестра и говорит, что пора идти на осмотр.

Реальность бьет меня, стоит выйти за дверь. Бьет так сильно, что я шлепаю ладонью по стене в поисках опоры. Это парочка: молодая женщина с роскошными белыми волосами и внешностью, о которой в пору сказать — настоящая аристократка. И парень, ростом как раз под стать моему Адаму. Только весь брутальный, в татуировках и с пирсингом, который невозможно не заметить. Они просто идут мне навстречу: в обнимку, как положено будущим родителям. Вижу, что красавица морщится, узнаю в ее мимике собственную боль от схваток и, когда мы встречаемся взглядами, она понимающе чуть-чуть склоняет голову.

Моему Адаму?

До крови на языке прикусываю нижнюю губу и медленно ковыляю прочь, надеясь, что не встречу их на обратном пути.

Я не плачу. Я не умею плакать и сегодня не тот день, когда нужно учиться.

Тамара Сергеевна долго и тщательно осматривает меня, спрашивает, с каким интервалом проходят схватки, делает записи в карту.

— С ребенком все хорошо? — спрашиваю я, сбиваясь с дыхания после очередных спазмов.

Она кивает, подходит ближе, участливо гладит по руке.

— Полина, позвонить кому-то?

— Нет.

Отвечаю слишком быстро, слишком очевидно впадаю в панику от простого вопроса. Страшно представить, насколько жалкой я выгляжу. Поэтому быстро, пока еще в состоянии контролировать собственный голос, спрашиваю:

— Когда родится ребенок?

Ожидаю услышать срок в пару часов, но Тамара Сергеевна уклончиво говорит: «Ночью».

Несколько часов я еще пытаюсь держать себя в руках: хожу по палате, занимая мысли повторением английской грамматики. После свадьбы у меня не было шанса попрактиковаться. Почти хочу найти огрехи в своих знаниях, занять себя восстановлением белых пятен, но моя память работает, как часы, и этот спасательный круг громко лопается, чтобы швырнуть меня прямо навстречу рычащей волне.

Я все время проверяю телефон, даю себе обещание, что, если Адам напишет, я обязательно покаюсь во всем вранье, скажу, что ни разу по-настоящему не хотела быть в этот день одна. Обещание дается легко, потому что Адам никогда не писал мне, и не звонил. Потому что для нашего «идеального брака» всегда было достаточно обмена короткими фразами по существу. Потому что в эту минуту я понятия не имею, где мой муж, но до сих пор чувствую его запах.

Когда за окнами темнеет, и палата наполняется теплым ламповым светом, я чувствую себя корабликом, который до последнего боролся со стихией, но все-таки идет ко дну. Вскрываю последнюю порцию силы и трачу ее на то, чтобы гладить живот, успокаивая Доминика детскими сказками. В голове так много всего намешано, что я окончательно ломаюсь после того, как «Колобок» подходит к трагической развязке.

Я не плачу, нет.

Это истерика, которая заставляет кусать собственные ладони, лишь бы не закричать.

Я в абсолютном вакууме: погружаюсь в безысходность, где поджидают острые пики совершенных ошибок.

Вряд ли в том, что именно в эту минуту я звоню Ире, есть что-то рациональное. Абсолютно уверена, что она не ответит, потому что у нее на этой земле куда более важная миссия, чем утешать недостойную сестру: она любит моего мужа.

Но Ира отвечает. Когда гудки прекращаются, в динамиках несколько секунд висит тяжелая пауза, ведь мы обе в этот момент пытаемся осознать, что произошло и к чему этот звонок.

— У меня начались схватки, — жалко, недостойно всхлипываю я, глотая слезы, которые теперь градом текут по щекам.

— Поздравляю, — говорит она. Выдерживает паузу, а потом добавляет: — Разве уже срок? Чей это ребенок, Полина?

— Прости меня, — проглатывая ее заслуженную злость, шепчу я. И непроизвольно всхлипываю, потому что схватка огнем жжет копчик. — Я не могу… быть одна… Пожалуйста, Ира…

Это так унизительно, что я глубоко противна сама себе, но все равно надеюсь, что она согласится, даже если выльет на меня ушат помоев. Сейчас я боюсь всего на свете. От абсурдного «Адам не поверит, что это его ребенок» до безумного «Я могу причинить вред своему ребенку». Но больше всего я боюсь шепота в тишине, который на все голоса злорадствует: «Грязная маленькая Полина…».

— Где Адам? — спрашивает Ира, игнорируя мой униженный скулеж.

— Он уехал. Он не знает.

— Любящий мужчина не уезжает от своей женщины накануне родов, — говорит сестра, даже не пытаясь подсластить пилюлю. — Ты сама захотела все это, Полина. Сама хотела такую семью и такие отношения. Это твоя Голгофа, и не нужно думать, что достаточно поплакаться, чтобы тебя вознесли на руках.

— Прости, пожалуйста… — Я знаю, что Ира не изменит решение, но идиотский оптимизм продолжает до упора вжимать в пол педаль «газа».

— Поговорим о прощении, когда я верну долг. Око за око, помнишь?

Она просто выключает разговор, и телефон выскальзывает из моих ослабевших пальцев.

Озноб вгрызается в мою кожу, прокусывает до костей. Страх крадет дыхание. Паника наталкивает в сердце петард, поджигает — и острые хлопки рвут его на части, заполняя грудную клетку кипящей кровью.

Мне нечем дышать, из палаты словно откачали весь кислород. Судорожно пытаюсь открыть хотя бы одно окно, но так ослабела, что не могу провернуть ни одну ручку. От соли слез хочется пить.

По стенке — до двери, туда, где есть хоть капля воздуха.

Прохладный воздух невидимой упругой подушкой бьет в лицо.

Это нокаут, и я беспомощно сползаю на колени, совершенно одна в бесконечно длинном коридоре. Надуманное удушье все туже затягивает ремень на шее, схватки хлещут одна за другой. Рыдаю в полный голос, снова и снова царапая ногтями стену, чтобы встать, но снова кулем стекаю в собственные колени, между которыми растет мокрое пятно.

Где-то впереди слышен стук двери. Глухой шлепок пластика о пластик.

Торопливые шаги.

Сквозь слезы в глазах ничего не рассмотреть, но эта фигура в конце коридора…

Белый свитер, темные волосы.

Это не может быть он. Конечно нет. Ира права: Адам не любящий муж.

Он бежит ко мне: подошвы тяжело ударяются в пол.

Опускается на колени, вытирает слезы, дает на себя посмотреть.

— Я тут, Полина, все хорошо.

— Ты приехал. — Я безвольно раскисаю прямо ему в руки и падаю щекой на грудь.

Тут, прямо рядом с моими губами, бьется сердце: немного торопливо, грудь высоко поднимается и опускается, как от волнения. Он правда приехал? Это не мой воспалений мозг подсовывает химеры фантазий, о которых я сама бы сказала, что они безумны и нереальны?

— Полина… — слышу голос Адама где-то у меня над головой.

— Это твой сын, Адам, — говорю я быстрее, чем он успевает продолжить фразу. Боюсь, что именно это он захочет спросить, боюсь, что те слова сестры могут оказаться пророческими, и Адам мне не поверит. Да и с чего бы ему верить после всего, что я сделала? — Это правда твой сын. Я просто… просто плохая мама, потому что не могу подержать его еще хотя бы неделю.

— Я знаю, что это мой сын, Полина, — спокойно и уверенно говорит Адам.

Что-то во мне беззвучно ломается, потому что я изо всех сил цепляюсь в свитер Адама и все-таки поднимаю к нему взгляд. Мне нужны его глаза в этот момент. Я не знаю зачем и не хочу анализировать.

Во взгляде Адама только уверенность и покой. Он снова что-то знает, как будто сама Судьба подсказывает ему на ухо. Пара темных прядей выбились из-под хвостика, ноздри широко расходятся и сходятся, и это единственное, что выдает его волнение.

— А как же твоя поездка? Сорвалось что-то важное?

— Тамара Сергеевна дозвонилась, когда я как раз сошел с самолета. Пришлось возвращаться. — Адам мотает головой и потихоньку ставит меня на ноги. — Не сорвалось ничего такого, что нельзя было бы отменить ради тебя и нашего сына.

Я знаю, что он просто подбадривает меня подходящими приятными словами. Но будь это хоть на триста процентов ложь — я буду безгранично благодарна за нее до конца своих дней.

Наш разговор разбавляет появление Тамары Сергеевны: она быстрым шагом семенит через весь коридор, окрикивает какую-то женщину и вскоре вокруг нас уже целая куча акушерок, медсестер и врачей.

— У нее отошли воды, — говорит Тамара Сергеевна, и мне хочется с ума сойти от стыда за мокрые пятна на внутренней стороне бедер. — Пойдем, нужно посмотреть раскрытие. Адам, вам лучше переодеться.

Нас снова разрывают: около смотровой моего мужа фактически силой вырывают из моих судорожно сжатых на его свитере кулаков. Адам что-то говорит одними губами, и я с трудом угадываю обрывки «все хорошо» и «я здесь». Я повторяю эти слова, как мантру, пока врач меня осматривает и говорит, что через пару часов я уже буду держать на руках своего малыша. Я снова плачу, на этот раз от радости, и когда Тамара Сергеевна помогает мне подняться, повинуюсь порыву обнять ее за плечи и прошептать скупые, но искренние слова благодарности.

Я больше ничего не боюсь.

Я готова стать мамой моего Додо.