— Дедка за репку, бабка за дедку, дедка за репку, внучка…

Я с трудом разлепляю веки, выныривая из глубокого сна. С трудом понимаю, где я, но, когда руки натыкаются на впадину на месте живота, на лицо наползает странная расслабленная улыбка. Не могу ее видеть, но чувствую, потому что странно тянет за ушами.

— … Мышка за кошку, кошка за Жучку…

Я поворачиваю голову, даже не пытаясь встать. Тамара Сергеевна сказала, что у меня пять внутренних швов и два наружных, и ближайший месяц мне нельзя садиться на твердые поверхности, делать зарядку, носить тяжести и вообще лучше просто ходить, а потом сразу падать на кровать. Только сейчас доходит, как мне повезло, что именно она вела меня весь период, а я иногда была настоящей стервой, когда не прислушивалась к элементарным советам.

Еще сказала, что «мужа тоже нужно подержать на расстоянии по крайней мере два месяца». У меня тогда непроизвольно вырвался нервный смешок: даже если предположить, что Адам перестанет мной брезговать, вряд ли я стала лучше в его глазах после увиденного.

Приглаживаю ослабевшей рукой волосы и кое-как приподнимаюсь на локтях, ориентируясь на голос, потому что на улице погожий день, и солнце ярко льется во все восемь окон моей палаты.

Адам стоит у окна в пол-оборота ко мне: Доминик в его руках такой невозможно маленький, что я готова поверить, каким образом сын все это время во мне умещался. Наверное, он бы и в наперсток поместился.

На Додо тот самый желто-белый полосатый комбинезон и шапка-буратинка с кисточкой, которая болтается где-то в районе его пяток. Адам перекладывает сына на сгиб локтя, когда тот начинает возмущенно пищать, наклоняется к нему: темные волосы падают на лоб, кончик носа поглаживает детскую щечку.

Я бы хотела разучиться дышать, чтобы не испортить эту идиллию неосторожным всхлипом, но уже поздно: он поворачивается ко мне и с той самой улыбкой, которая растекается по его лицу от уха до уха, восторженным громким шепотом говорит:

— Ему нравятся мои пальцы. — Вкладывает мизинец в ладошку-звездочку, и Додо тут же обхватывает его, словно маленькая обезьянка.

В меня словно вложили тонну растворимого шипучего аспирина: что-то набухает в груди, разламывает ребра то ли слезами, то ли попытками не разреветься снова.

У моего мужа красивая улыбка — и плевать, что большая.

И голос, в который мне хочется завернуться, словно в теплый плед.

И еще волосы, особенно когда челка вот так падает на лоб и сползает до самого кончика носа. И нос тоже красивый.

Я прикладываю ладонь к шее, к тому месту, где чувствовала его дыхание вместо со словами поддержки, где мы впервые были так интимно близко, что я почти чувствовала вкус его кожи.

Додо еще нет и суток, но я вижу, как сильно он похож на своего отца.

Во мне нет ни капли огорчения, только огромная, как плюшевый воздушный шар, радость: мой ребенок самый красивый на свете.

Адам как-то сам чувствует, что я хочу взять сына на руки. Но сперва укладывает его в кроватку, потом помогает мне сесть, устраивая пирамиду из подушек у меня за спиной. Я часто и резко вздрагиваю, когда он наклоняется слишком близко, когда чувствую его особенный запаха пополам с едва уловимым свежим ароматом лосьона после бритья.

— Он такой теплый, — улыбаюсь я, когда Адам укладывает сына мне на руки, а сам присаживается на край кровати. Нюхаю маленький лоб с островком светлых волос и все-таки снова плачу. Наверное, это тоже гормоны, наверное, я стану совсем безобразной, когда мои глаза окончательно утонут в распухших веках, но сейчас мне нет до этого дела. — Пахнет так, что съесть хочется.

Адам понимающе кивает, а потом как-то резко перестает улыбаться, протягивает руку и подушечкой большого пальца стирает влагу с моих щек. Мне кажется, что он все ждет, когда я отвернусь, спрячу взгляд, сморщу нос, потому что напряженно всматривается в мое лицо. А у меня в горле торчит скользкий, как медуза, ком, и я просто не могу произнести ни звука. Может, оно и к лучшему, потому что я хочу попросить поцелуй еще раз. Не из-за того, что мне одиноко, и не потому, что хочу убежать от противного голоса со вкусом дешевых сигарет и крепкого парфюма. Просто хочу знать, каково это — целовать мужчину, у которого такие губы.

И Адам даже как будто наклоняется вперед, и с очередным глотком воздуха я задерживаю дыхание. Хочется закрыть глаза. Хочется поднять свободную руку и запустить пальцы ему в волосы. Потому что про его волосы можно снимать отдельный вид порно: то, как они иногда торчат в стороны, а иногда идеально уложены даже после пробежки, или, когда он причесывает их пятерней, или взмахом головы убирает с глаз челку.

Я не знаю, откуда во мне все это, ведь я никогда на него не смотрела, не наблюдала, не изучала повадки. Как будто наступил конец света, а у меня в руках оказался собранный когда-то давно чемодан со всем необходимым.

Но Адам, конечно же, меня не целует. Притрагивается губами к макушке Доминика и быстро встает.

И в нашу одну на троих тишину вторгается вибрирующий звонок моего мобильного телефона. Он лежит рядом, на тумбочке, так что мы оба видим имя звонящего: «Сестра».

Мы с Адамом смотрим друг на друга, как будто пытаемся угадать мысли и сказать пусть только одно, но правильное слово. Мне хочется выключить телефон, засунуть его под подушку и сделать вид, что этого звонка не было. Хочется задержать момент, в котором мы с Адамом просто сидим рядом и, наверное, можем просто поговорить: о том, как изменится наша жизнь после появления Додо, о том, как и куда можно его возить, чтобы не нарваться на журналистов, и еще кучу других мелочей, которые должны обсуждать молодые родители.

Но телефон продолжает жужжать, и даже если его выключу, Ира уже все равно между нами.

— Я отвечу.

— Пойду погуляю с Додо.

Вот так: мы просто обменялись парой фраз, короткими безликими словами.

И снова оказались там, откуда начали.

Адам выходит из палаты, и я все-таки беру трубку, потому что Ира названивает и названивает, и мне кажется, даже если я отключу телефон, он все равно продолжит жужжать просто из-за силы ее настойчивости. Даже не представляю, о чем она хочет поговорить. Поздравить с рождением Доминика? Адам уже сказал ей, что стал отцом, пока я отходила после наркоза? Они уже успели созвониться, обсудить его счастливое отцовство?

— Привет, Ира, — говорю как можно спокойнее, но второй рукой что есть силы цепляюсь в край подушки.

— Привет, Полина, — глухо отвечает она. На заднем фоне играет Моцарт, Ира всегда его слушает, когда ей плохо. — Поздравляю, Полина.

Значит, они уже созвонились. Неужели нельзя было подождать хотя бы до моей выписки?

— Спасибо, Ира.

— Нам нужно поговорить, — просит Ира. Именно просит: я слышу, как она с трудом сдерживает слезы, как нервно выпускает сигаретный дым.

— Я в больнице с ребенком, Ира. Прости, мне не до разговоров сейчас. Я хочу заниматься сыном, и лишние нервы мне ни к чему. И если ты придумала новую сказочку о том, что Адам отберет у меня сына, чтобы воссоединиться с тобой, то зря — мы уже обсудили этот вопрос и расставили все точки над «i».

Получается грубо и сухо, и даже зло, но я не в состоянии контролировать эмоции. Я не заслужила ее прощения, и, если бы не приступ паники, я бы ни за что не позвонила Ире вчера.

— Это касается нас троих, — как будто и не слышит она. Снова затягивается, выпускает дым. — Или тебе нравится жить вот так?

Я не знаю, что мне нравится, я вообще не знаю, что будет с моей жизнь, когда мы с Домиником вернемся домой. Но соглашаюсь.

Ира приезжает на следующий день: Адам с утра уехал по работе и обещал вернуться к четырем. Понятия не имею, как он все успевает и не падает с ног, потому что половину ночи нянчил Доминика и сам кормил его из бутылочки, а поспал только под утро, когда я почти силой отправила его в постель. Преимущества частной клиники: муж может быть рядом хоть двадцать четыре часа в сутки.

Я выхожу с Додо на прогулку: сестра уже ждет на крыльце, и ее вид снова больно бьет по моим нервам. Я сделал прическу и оделась в модный спортивный костюм, но Ира приехала в полном облачении. В красивом платье, на каблуках, с укладкой и маникюром. При этом даже под макияжем я вижу заплаканные глаза и сеточки красных вен.

Она смотрит на Доминика в моих руках, делает шаг вперед, протягивает руку, но я отступаю, прижимая сына еще крепче.

— Не трогай его, пожалуйста, — стараюсь держать себя в руках.

Ира послушно кивает, но все-равно заступает на сторону, чтобы увидеть личико малыша. С минуту пристально его рассматривает, а потом начинает плакать. Беззвучно, с каменным лицом, на котором нет ни единой эмоции. Сестра словно статуя в церкви, которая внезапно заплакала. Я бы поняла, устрой она истерику, но Ира просто стоит и плачет, и не издает ни единого звука. А у меня наступает полный ступор.

— Это должен был быть мой сын, — проговаривает она громким шепотом и даже не пытается вытереть слезы. — Мой любимый ребенок от моего любимого мужчины.

Да, конечно, это должен был быть ее ребенок. Но Додо — мой. Так получилось. Потому что почти девять месяцев назад я захотела спрятаться в золотой клетке и совершила поступок, в котором ни разу не раскаялась. И жизнь еще ударит меня этим — я знаю. И как бы ни готовилась держать удар, карающая рука вселенского правосудия все равно снесет меня в общую мусорную кучу. Но это будет когда-то потом, а пока я буду просто жить.

— Адам сказал, что между нами все кончено, — продолжает лихорадочно бормотать Ира. — Просто позвонил и сказал, что теперь у него есть сын, и он не хочет ничего продолжать, потому что нужен тебе.

Не помню, чтобы просила его разрывать отношения на стороне, и даже не успеваю как следует понять, рада я этим словам или нет, как Ира вдруг медленно, словно гигантский рекламный манекен из которого выкачивают воздух, опадает к моим огам. На улице, где ходят медсестры, где гуляют семейные парочки, моя сестра медленно опускается на колени и прислоняется лбом к моим ногам.

— Не забирай его у меня, Полина, пожалуйста… — Голос предает ее, Ира всхлипывает, и все, что от нее остается — тусклая тень женщины, которую я боялась все последние месяцы. Теперь там, внизу, просто несчастная Ира, которая наплевала на гордость, наплевала на то, что это мне нужно ползать у нее в ногах, и пришла униженно умолять не забирать у нее Адама.

— Ира, встань. — В горле ком, глаза снова на мокром месте, и Доминик взволнованно возится в покрывале, как будто чувствует мое беспокойство.

— У тебя есть его сын, у тебя есть его красивая жизнь, его деньги. Я ничего не хочу, забирай себе все. — Ира поднимает голову и смотрит на меня окруженными черными потеками туши глазами. — Мне ничего не нужно, только Адам. Ты же все рано его не любишь, ты никогда его не любила! Забирай все! Он никогда не бросит своего сына, будет заботиться о его матери. Я все равно уже никогда не стану его женой, Полина, ты теперь номер один на веки вечные! Но ты же его не любишь! Не забирай его!

Меня словно приколачивают к позорному столбу и освежёвывают на потеху толпе. Ира стоит на коленях, но опозоренной и грязной чувствую себя я. Это ведь я просила Адама не встречаться с ней, кричала ему, чтобы брал любую женщину, только не мою сестру. Но он все равно продолжил их отношения. Что изменилось после рождения Доминика?

— Я всегда его любила, — продолжает исповедоваться Ира. — Помнишь, на твоем выпускном? Ты сказала, что он похож на клоуна, а я просто не могла оторвать от него глаз. Это мой мужчина, понимаешь? И всегда был моим, поэтому он снова и снова будет ко мне возвращаться — Адам знает, что только я люблю его таким, как есть, не за деньги и власть. Он бросит меня, если ты скажешь, но ему будет плохо. Ты это понимаешь?! Ему все равно плохо с тобой, потому что ты смотришь на него… — Ира сглатывает, подавляет злость, но я все равно хорошо слышу агрессивные нотки. — Знаешь, каково ему? Возвращаться домой и видеть отвращение на твоем лице? Даже в собственном доме не знать покоя. Знаешь, каково жить рядом с человеком, на чьем лице есть только тошнота?

Кажется, я знаю, потому что и он смотрит на меня, как на пустое место. Иногда с брезгливостью, иногда с подчеркнутым безразличием. Тот вечер, когда он был нужен мне, но не подарил даже капли внимания в ответ. Я никогда не забуду тот взгляд, и если Адам видит то же самое на моем лице, то Ира, как всегда, чертовски права.

— Я не просила Адама что-то менять ради меня и Доминика. — Этот холодный колючий голос — это не я. Просто женщина, которая иногда выходит на первый план, что прикрыть собой испуганную меня. — Что ты хочешь? Чтобы я за руку уложила его в твою постель?

— Просто не трогай его, не проси… бросить меня.

— Думаешь, мужчина в тридцать шесть лет не в состоянии сам решить, с кем и как ему проводить время?

— Я нужна ему, потому что только я люблю его по-настоящему. А ты… Ты ничего не знаешь о любви. И никогда не сможешь увидеть его так, как вижу его я. Ты ведь знаешь, Полина, ведь знаешь же!

Мне хочется зло рассмеяться ей в лицо, а потом сесть рядом, обнять и заплакать навзрыд. Мы ведь сестры — несмотря ни на что, несмотря на прошлое, которое изредка громко ломится в мою душу, мы дети одной матери.

Но в одном она не права: кое-что о любви я все-таки знаю.

Ничто и никто не запретит мне любить моего сына. А у Иры… У нее нет даже этого.

— Больше не унижайся, Ира. — Я противна сама себе, потому что не могу сказать ни одного теплого слова в ответ. Даже заплакать не могу. Просто хочу, чтобы все это поскорее закончилось. — Адам вернется к тебе. Он ведь всегда возвращается. Я не буду сажать его на цепь. Мне ни к чему чужой мужчина.

Именно так: чужой мужчина. Не мой, никогда не был моим и никогда не будет.

Грязная маленькая Полина не умеет любить. Она умеет только брать.