Когда возвращаемся домой, Полина почти сразу прячется в детской. Именно прячется, потому что без преувеличения бежит по лестнице, прижимая к себе ребенка так крепко, будто Доминику нужно защищать даже от меня, его отца. Меня это злит, но эту злость можно понять и проглотить.

Зато теперь я точно знаю: под непробиваемой скорлупой в Полине прячется совершенно беззащитная ранимая плакса. И это совсем не напускное, это — она настоящая. Напускной она была в тот день, когда мы скрепили сделку безвкусным механическим сексом. И до появления сына такая она меня полностью устраивала. А теперь мне, как любопытному ребенку, хочется разобрать сломанную куклу на кусочки, рассмотреть, как она устроена, и почему вдруг безупречный механизм ее самозащиты дал сбой.

Мы в сущности очень похожи, поэтому я так хорошо ее понимаю — мы используем одинаковые способы защиты от внешнего мира.

Весь вечер по всем новостным каналам рассказывают, что ожидается чуть ли не буря столетия, громко вещают о штормовом предупреждении и рекомендуют не покидать дом без острой необходимости. И около полуночи начинается настоящая вакханалия природы. Молнии как будто все над моим домом, громыхает так, что даже непрошибаемый Ватсон ходит за мной по пятам и припадает на задние лапы, когда тишину разрывает угрожающий треск.

А мой сын спит в кровати, как будто ему и дела нет до всего вокруг, но даже во сне крепко хватает меня за палец, когда вкладываю его в маленькую ладонь. Это что-то вроде моего личного ритуала: мой Додо должен знать, что у него всегда будет поддержка.

Меня тянет улыбаться, когда замечаю несколько кресел-мешков и теплый плед. Полина знает, что я люблю валяться на полу, беспокоится, чтобы моей заднице было комфортно. Мне в принципе по фигу, я с детства привык спать даже на голых досках в доме без отопления, а у Доминика просто райские хоромы — пол с подогревом и мягкое покрытие.

Укладываюсь на спину, сворачиваю плед валиком и устраиваю на него голову. Проверяю телефон: секретарша весь вечер шлет сообщения, но пока это просто заметки без конкретики.

В детской особенная атмосфера умиротворения, наверное, поэтому я начинаю дремать даже под почти непрерывный вой и грохот за окнами. Но вскидываюсь, когда слышу, как в своей комнате кричит Полина. Встряхиваюсь, как пес, чтобы сбросить сон, но не успеваю ничего сделать — дверь открывается, и Полина тонкой тенью переступает порог. Она в коротенькой шелковой ночнушке на тонких бретелях, и вчерашние синяки потемнели еще больше.

— Доминик спит, — говорю я, когда Полина бросается к кроватке.

Конечно, она все равно перепроверяет и заодно поправляет одеяльце.

Потом неуверенно смотрит в мою сторону. Могу даже прочесть ее мысли: если бы меня здесь не было, она бы заняла вакантное место на полу. Но ей-то зачем? Ладно я — моя комната в другом конце коридора, но ведь у Полины под носом удобная кровать.

— Мне ведь нельзя в твою постель, да? — горько интересуется она. Это и не вопрос даже, просто констатация факта с предпосылкой на мое «да» в котором она уверена наперед.

— В мою постель нет, нельзя.

Она трясет головой и буквально у меня на глазах по кусочкам собирает свою скорлупу. Шагает к дери, словно заводная игрушка. У меня нет и тени сомнения, что эта граница между нами только на пользу, потому что, когда деловая сделка превращается в не деловой трах — это уже не бизнес, а порнуха с самым высоким возрастным ограничением.

Я это прекрасно понимаю. Трезво и ясно, как никогда в жизни.

Но все же.

— Это ведь не моя постель, Полина.

Она как будто ждала именно этих слов: поворачивается и на цыпочках бежит ко мне. Хочу подвинуться, но Полина перебрасывает ногу и укладывается сверху. Ее так мало, что это почти неприлично — у меня даже грудь не давит от ее веса.

Несколько минут мы лежим в полной тишине. Полина не дрожит даже когда молния заглядывает в окно, на миг освещая комнату почти как днем.

— Ты защитишь меня? — вдруг спрашивает она.

Наверняка даже не догадывается, как по-детски глупо звучит ее вопрос. И еще до того, как задать его, перебрала все мои возможные ответы, прикинула риски. А на самом деле ответ может быть только один, и он совсем не «от кого?», «как?» и «зачем?».

— Да, Полина, всегда и ото всех. — Потому что она в моей жизни все равно номер один, даже если мы никогда не выйдем за рамки партнерских отношений.

Она приподнимается на руках — и ее волосы укрывают наши лица, словно дорогой балдахин. Не успеваю подумать, что так даже лучше, как она откидывает волосы набок и перекладывает ладони по обе стороны моей головы.

— Хочу на тебя смотреть.

— Я так сильно изменился? — Ирония — моя броня.

— Нет. — Полина наклоняется ниже и нарочно дышит на мои губы. — Это я научилась смотреть.

Я фантазировал о ее губах всю ночь. И это точно не были мысли «ниже пояса». Просто думал о том, что даже на моей шее они чувствовались мягкими и жалящими одновременно, требовательными и горячими. Даже удивился, когда утром не нашел ни одного следа — кожа адски горела, и жжет до сих пор.

Полина просто прижимается ко мне, раскрывает рот своими губами и вытягивает из меня весь воздух. Это тяжело назвать поцелуем, скорее — воровством меня у самого себя. Мы даже не закрываем глаза, хоть от этого немного кружится голова. Полина обхватывает мою нижнюю губу своими губами, немножко тянет, посасывая и покусывая. Ненадолго отстраняется и жадно смотрит на мои губы. Кончиком языка слизывает поцелуй со своих. Берет мою ладонь — чувствую, как дрожит, пытаясь удержать вес собственного тела только на одной руке — и заводит себе на затылок. Пальцам уютно в ее волосах, зарываюсь так жестко и глубоко, что она немного морщится.

Сжимаю ее пряди в кулаке.

За окном взрываются небеса, выдержка предает Полину, и она вздрагивает. Зажимаю ее бедра коленями, а вторую руку нарочно кладу под голову. Полина следит за этим движением и соблазнительно — или женственно? — улыбается.

— Выглядишь хозяином положения, — то ли хвалит, то ли ругает она.

А я просто тяну ее голову к себе, всасываюсь в тугой рот и выманиваю язык. Полина поддается и в умоляющем стоне я слышу собственное имя:

— Адам…

Я бы хотел на минуту остановить время. Задержать тот вдох, который мы делаем почти одновременно, когда понимаем, что начинаем задыхаться. Я все жду, когда Полина даст хоть намек, почему это все нужно прекратить, но она смотрит так, что мой рациональный ум отказывается верить в реальность. Я ведь знаю ее лучше, чем она сама себя знает. Три года я видел ее со стороны, чувствовал ее брезгливость. Она даже не любила быть рядом со мной в одной комнате. И почти год жизни под одной крышей вряд ли что-то изменил в этой Пандоре, но все же — даже Полина не умеет притворяться так хорошо.

Где-то здесь точно нужно нажать на «стоп». Отматывать назад бессмысленно, но еще можно спасти нас обоих от боли, которую мы обязательно причиним друг-другу. Потому что из физиологии без чувств не вырастет ничего, кроме больших проблем. А это просто физиология: влечение, возникающее между мужчиной и женщиной, которые живут под одной крышей и вынужденно воздерживаются от секса. А кроме того, что Полина испугана и ищет защиту, у нее еще и проблемы с послеродовым периодом.

И все же, когда она наклоняется, чтобы нахально забрать еще один поцелуй, я охотно отдаюсь ей. Раскидываю руки в показной беспомощности, хоть на самом деле это единственный способ ее не касаться. Боюсь, что даже толстая цепь под названием «Три нельзя» — у нее швы, у меня марширующий цирк тараканов, у нас «все сложно» — не удержит меня от того, чтобы воспользоваться ситуаций. Все, что можно делать совершенно безопасно: пофантазировать, как бы Полина смотрелась здесь, на полу, лежа на спине со спущенными до самых локтей бретелями. Но даже такие фантазии — опасная балансировка на грани провала.

Если у поцелуев есть бальная шкала, то даже наши влажные вздохи давно пробили отметку «максимум». Никто не говорил мне, как это — чувствовать себя мужчиной, которого целуют так, будто от этого зависит работа сердца.

— Я украла твою футболку, — с горящими глазами признается Полина.

— Зачем? — Я еще только думаю, стоит ли это сделать, а рука уже тянется, чтобы вернуть на место бретельку. Нарочно делаю это медленно, чтобы смотреть, как вслед за движением моего пальца на ее коже появляются мурашки.

— Нравится, как ты пахнешь, — бесхитростно признается она. И добавляет чуть тише: — Как ты пахнешь, когда пахнешь только собой.

Я понимаю, о чем она, нет необходимости углублять и развивать тему, которая неприятна нам обоим. Но ее слова — они как ненаписанное Евангелие, слова, которые слишком откровенны, чтобы их мог понять непосвященный.

Неужели я больше не безобразный Адам?

— Может быть… — начинает Полина, отрываясь от меня, но конец фразы тонет в хлынувшей в мою голову боли.

Обычно я чувствую приступы, научился распознавать даже незначительные признаки и почти всегда успеваю свалить подальше от посторонних глаз. Нет ничего хуже, чем мужик, который готов биться башкой в стену, лишь бы утихомирить агонизирующие толчки в черепе.

С минуту я еще пытаюсь корчить непробиваемую стену, но это бесполезно, потому что на лице Полины уже появилось беспокойство. Вслед за резкой болью к горлу подкатывает тошнота. Так сильно и остро, что я слишком быстро стряхиваю с себя Полину, и она не очень аккуратно заваливается на бок. Подняться сразу не получается, и я беззвучно матерюсь, становясь на четвереньки.

— Адам, тебе плохо? — сквозь глушащий фон реального мира звон слышу обеспокоенный голос. Отбиваю руку, которой она пытается дотронуться до моего плеча.

Каждое касание — словно ржавым гвоздем по стеклу. Полина в этом не виновата, но я даже рта не могу открыть, чтобы сказать об этом. Будет очень херово, если меня стошнит прямо на сливочно-персиковый коврик в форме тучки.

Встаю. Делаю шаг. Меня штормит, уводит куда-то в сторону полок с детскими вещами, и только в последний момент чудом успеваю шлепнуть ладонью о стену и уберечь порядок детской от пагубного влияния моей болячки. Сука, она пробралась из моей головы в реальность и тянет чернильные щупальца к самому дорогому, что у меня есть — к моей семье.

Зрение медленно меня оставляет, как будто в мозгу одна за другой гаснут все лампочки. Где эта чертова дверь? Справа или слева?

Полина ныряет мне под руку. Кажется, я скриплю зубами, но ей точно плевать. Она закидывает мою дрожащую руку себе на плечо.

— Хочешь на улицу? Нужен воздух? — Она говорит шепотом, но даже эта малость скребет по оголенным нервам. — В ванну?

— Да.

Шаг за шагом мы выходим из спальни в ее комнату. Полина ведет в смежную ванну. Зрение все еще показывает мне средний палец, но шум в ушах постепенно сходит на нет. Полина открывает кран, мочит ладонь и прикладывает к моему лбу. Эта херня никогда не помогала, поэтому я не жду облегчения, но пытаюсь криво улыбнуться в благодарность за заботу.

Первый раз, когда дрянь под названием доброкачественная опухоль решает в полный голос заявить о себе, я не остаюсь с ней один на один. Этого недостаточно, чтобы утихомирить боль, но мне все равно легче.