Полина калачиком свернулась в углу детской.

Я даже не сразу ее замечаю, когда в третьем часу ночи возвращаюсь домой совершенно трезвый, измотанный идиотскими мыслями, одна тупее другой, и с твердым намерением что-то сделать в нашими жизнями, пока все не стало слишком сложно. Терпеть не могу ребусы, не умею разматывать клубки новогодних гирлянд и не знаю, как отыскать выход из запутанного темного лабиринта сосватанной души, который я по неосторожности населил голодными монстрами.

Впервые в жизни мне неуютно в собственном доме.

Впервые в жизни я ухожу просто потому, что ноги сами несут к двери, и несколько часов подряд пытаюсь делать вид, что не чувствую крюка в груди, которым Полина тянет меня обратно. Но он там есть — я «вижу» торчащий в области сердца зазубренный кровавый наконечник, чувствую его каждый раз, когда пытаюсь убедить себя, что ничего не изменится, и с восходом солнца все вернется на круги своя.

А потом, пока водитель бесцельно колесит по ночной столице, на глаза попадается ночной кофейный киоск. Я выхожу покурить и проветрить голову, смотрю на парочку, которая в обнимку делает заказ и все время прерывается, чтобы звонко поцеловаться. Наверное, оба крепко выпили и думают, что слюнявые поцелуи напоказ — это верх чувств и пик отношений. Но я все равно немного им завидую.

Когда они уходят, я заказываю два больших стакана: двойной крепкий для себя и горячий шоколад для Полины. С видом знатока бариста вкладывает в стакан с шоколадом пластиковую ложечку, поясняет, что настоящий правильный напиток должен быть таким густым, что его можно «пить» только ложкой. К кофе беру ореховое ассорти в двух бумажных кульках с логотипами в виде шизанутых белок.

Зачем все это? А хрен его знает.

Я оставляю все на столике около кровати Полины, но ее самой там нет. Иду в детскую и первым делом бросаю взгляд на крепко спящего Доминика. Он словно чувствует: немного тянет вверх уголок крохотного рта, как будто пробует покорить еще одну особенную улыбку.

И только когда слышу посторонний сдавленный всхлип, понимаю, что Полина здесь.

Присаживаюсь перед ней на корточки, протягиваю руку, чтобы убрать волосы с лица и натыкаюсь пальцами на раскаленный лоб. Она такая горячая, что в душную июльскую ночь я почти обжегся ею. Напрягаю зрение и теперь отчетливо вижу лихорадочный румянец на щеках и беспокойное движение зрачков под веками.

У Полины температура. И довольно высокая.

Я в одно движение беру ее на руки, и Пандора тут же инстинктивно прижимается к моему плечу, снова вздрагивает, но успокаивается, когда я прижимаюсь губами к ее раскаленному лбу.

Укладываю ее в постель, вызываю врача и даю выпить таблетку от температуры. Несколько раз Полина порывается что-то сказать, но в последний момент передумывает. Просто лежит в постели, легонько подрагивая, хоть на улице комфортное тепло летней ночи.

После осмотра доктор говорит, что у нее нет симптомов простуды, и если раньше Полина ни на что не жаловалась, то, скорее всего, у нее просто нервное переутомление. У рожениц, оказывается, бывает и такое. На всякий случай предлагает утром съездить в больницу и сдать анализы, если Полине не станет лучше. А я, как идиот, играю в угадайку сам с собой: интересно, Полина бы сказала мне, если бы чувствовала себя плохо? Пожаловалась бы на недомогание? Попросила бы о помощи?

И у меня есть бесконечное множество «нет» на все эти вопросы.

Возвращаюсь в комнату и застываю в дверях, когда вижу ее: полулежит на подушках, растрепанная, с красными, как у мартовского кролика глазами, медленно, но настойчиво, грызет орехи из бумажного пакета. Останавливается, когда замечает меня, виновато возвращает кулек на место. Невозможная: то «Трахни меня языком», то вот этот взгляд а-ля «Я не удержалась, просто попробовала».

Она полностью бесконечно одинока. Замечаю это только сейчас, и мою слепоту не оправдывает даже бомба замедленного действия у меня в голове.

И на эту ночь мое место может быть только здесь, в этой постели, с моей женой.

Я ложусь рядом, набрасываю на Полину одеяло, и она тут же очень по-собственнически укладывает на меня ногу и ладонь.

— Я хочу общую постель, Адам, — говорит надтреснутым голосом.

А я хочу обнять ее, и обнимаю. Обеими руками, сразу всю: за спину, за голову, подтягиваю к себе, хоть теснее быть уже не может. Полина с облегчением выдыхает и мгновенно проваливается в сон.

Мы ломаемся. Сбрасываем прошлогоднюю кожу, но под ней только голые нервы, и поэтому нам так больно.

Я вряд ли нормально сплю в эту ночь. Чувствую себя солдатом на посту, который несет ночной дозор третьи сутки подряд и просто не в состоянии сопротивляться физиологической потребности спать. Но долг кусает за задницу и заставляет вздрагивать каждый раз, когда на периферии почти уснувшего сознания появляется посторонний шорох.

Так и я: алкоголь до сих пор блуждает в крови, и хоть я уже полностью трезво мыслю, меня до сих пор клинит. Причем порой так жестко, что в ушах звенит от потребности послать все к черту и дать своему телу заслуженный отдых. Но Полина вздыхает, шевелится у меня под боком — и я вскидываюсь, наощупь проверяю ее лоб и выдыхаю, потому что он больше не похож на раскаленную сковородку. Несколько раз мне кажется, что Полина хочет отвернуться, что я, пожалуй, слишком крепко ее обнимаю. Пробую убрать руку — и моя Пандора тянется ближе, смазанным сонный движением цепляется в нее пальцами, тянет на себя, словно одеяло. Возможно, и Полина спит не так уж крепко.

Общая постель — это вот так? Каждую ночь лежать с кем-то рядом, делить тепло одного одеяла, постоянно ощущать рядом теплую пятку или колючее острое колено в районе живота?

Но в конце концов, Полина поворачивается, выгибается ложкой, подстраиваясь под мое тело, словно талая карамель. И я поворачиваюсь следом, опускаюсь чуть ниже, чтобы чувствовать носом запах ее кожи. Отвожу волосы ей на плечо, открываю шею, тонкое плечо. На ней та же футболка, в которой она пришла в библиотеку, и образы нашего «бурного примирения» заставляют меня сглотнуть.

Я бы никогда не сделал то, что сделал. Детдомовская жизнь досыта накормила объедками, к которым я смело отношу и трахающихся на стороне женщин. Я был уверен, что Полина видится с Андреевым, но потом она начала говорить — и я собственноручно порвал эту идиотскую «веру».

Пройдут выходные — и я обязательно выясню, что происходит, и кому понадобилось поливать дерьмом нашу личную жизнь, потому что до дурацких снимков мы с Полиной считались образцовой парой. Поющая голова, кажется, уже сделал какое-то заявление, но я принципиально не могу его слушать. Не знаю, почему он так влияет на женщин, но лично у меня его натужно-хриплый тонкий голос вызывает желание зацементировать слуховые каналы.

Ближе к утру, когда за окном уже желтеет рассвет, я все-таки засыпаю, но ненадолго. Плач Доминика заставляет резко сесть в постели. Смотрю на вмятину там, где лежала Полина, и слышу, как она разговаривает с сыном. Стаскиваю футболку и падаю обратно на подушку, прислушиваясь, как Полина разговаривает с Домиником. Никогда не слышал, чтобы она с ним сюсюкалась, но ее голос становится мягким, как кашемир. Этого достаточно, чтобы наш сын переставал плакать. Этого достаточно, чтобы я окончательно выключился.