«Ты должен ко мне приехать, прошу тебя! Сама я не могу!»

Сообщение от Ирины висит перед глазами неприятным напоминанием о совершенной ошибке. Я верчу телефон в руках, поглядываю в сторону кухни, откуда раздается шум льющейся воды. Мы с Полиной разделили обязанности: я готовил, потому что моя жена к этому, кажется, не имеет ни единой природной склонности, а она моет и убирает.

«Мы можем просто поговорить! Можно, я позвоню тебе? Сейчас?» — следующее сообщение.

Я знаю, что будет дальше, и успеваю поставить телефон на беззвучный режим. Ирина во всем такая: зачем-то спрашивает, но не ждет ответ, просто берет — и делает. А когда я не брал трубку, потому что был занят, обижалась и даже устраивала сцены ревности, хотя кому, как ни ей, было знать, что никакой другой женщины просто не могло быть.

Она пишет и звонит с другого номера. Уже третий, который я заношу в черный список. Я ничего не могу с этим поделать, только снова и снова наглухо закрывать дверь, в которую Ирина пролезает с настырностью дыма от косяка. Стоит хоть капле попасть внутрь — и провоняется каждая нитка.

Полина возвращается через минуту, когда я, расстелив теплое одеяло, валяюсь с Домиником на полу. Присаживается рядом на колени, и когда я поглаживаю сына по животу, кладет сверху ладонь. Мне еще придется учиться не удивляться каждый раз, когда она делает что-то подобное.

— В детстве мне говорили, что уши стали такими потому, что я был мелким паршивцем — и с меня просто слетали все шапки, — говорю, пока Полина снимает с Додо шапку с ушами. — Не совершай ту же ошибку.

Она гладит Доминика по голове, где под светлыми волосиками заметно дрожит тонкая мембрана на макушке. Сын издает громкий счастливый визг, Полина улыбается в ответ, бережно берет его двумя руками и прижимает личиком к своему лицу.

— Смирись, что он будет твоей точной копией. — Нежность в ее голосе разрезает, будто нож. Полина нарочно осторожно оттопыривает маленькие ушки, шевелит ими в унисон движению собственных бровей. — Кто у папы ушастик?

Я валюсь на спину, дергаюсь от клокочущего в груди смеха, впервые в жизни вообще не думая о том, как выгляжу. Вообще наплевав на то, как я выгляжу. Никогда не комплексовал и принимал себя, как есть, но держал в уме, что у меня целый букет недостатков. А сейчас мне все равно, просто вот до самого основания, и даже ниже — все-рав-но.

Полина мягко укладывается обратно, прикрывает глаза.

Я опускаюсь рядом.

Она делает это снова и снова: просто лежа рядом, немного уставшая за день, продолжает стучаться в меня. Настойчиво идет сквозь заросли и шипы, которыми ободрались до крови куда более толстокожие, чем моя маленькая жена. Куда я сам не всегда рискую заглядывать без фонаря и защитного костюма.

Две недели.

— Хочу тебя, — говорю не ей, просто шепот с губ, в котором так много животной потребности владеть, что правда предательски бьет рикошетом. Голова бессильно падает на одеяло. — Веришь, что ты — дурман в моей голове?

Две недели.

Я вернусь к ней, надеюсь, с шансом на нормальное существование.

Полина не выдерживает и засыпает. И мне даже не хочется ее будить, такой умиротворенной она выглядит рядом с сыном. Доминик тоже предательски зевает, и я лежу с ними рядом, пока они не превращаются в маленькие мерно сопящие коконы. В доме тепло, но на всякий случай накидываю на них одеяло и осторожно, чтобы не разбудить, выхожу на улицу.

Позволяю себе одну сигарету. Утром дал зарок завязывать, но сейчас просто хочется. Не чтобы совершить пятиминутный ритуал мнимого успокоение и не по привычке, а просто охота курить: сесть на крыльцо, вытянуть ноги в простых «вьетнамках», выпить немного уже остывшего кофе и просто насладиться хорошей сигаретой. Подумать о том, что жизнь не такая уж сука. Или я просто начал ей нравиться.

Когда телефон снова начинает вибрировать в кармане, я мысленно прошу Ирину оставить меня в покое. Не представляю, что еще нужно сделать, чтобы женщина поняла, что в наших отношениях давно не многоточие, а настоящая жирная точка. Мы взрослые люди, бессмысленно бегать друг за другом только для того, чтобы сказать, что отношения закончены или не закончены.

Сигарета заканчивается и кофе остается всего на глоток, но телефон продолжает жужжать. Собираюсь выключить его хотя бы на ночь, но вовремя замечаю на экране имя и номер моей помощницы. И снова поздний звонок? Мне без пяти минут тридцать семь, но сейчас я как пацан ссу отвечать, потому что так поздно она может звонить только, если случилось что-то из ряда вон. В прошлый раз это была приятная новость, но молния не бьет в одно место дважды. Если старый сморчок передумал и забил болт на мою операцию, я…

Гадать бессмысленно. Просто отвечаю, стараясь не очень прижимать телефон к уху: жарко, кожа противно липнет к экранному стеклу.

— Адам Александрович? — Она говорит быстро, сбивчиво, на заднем фоне слышу шум работающего принтера, голоса.

— Что у вас там? — Кажется, это никак не связано с врачом, а снова работа. Ровно одну секунду радуюсь, а потом жестко притормаживаю бессмысленный поток слов, в котором ни хрена не разобрать. — Марина, спокойно. Еще раз, но четко и внятно.

Она все равно сбивается, но хоть перестает тарахтеть как станок.

Пока я тут наслаждаюсь природой и уединений с семьей, пресса уже рвет меня на части, потому что кто-то слил информацию о состоянии моего здоровья. И совет директоров требует моих личных комментариев по этому поводу.

— Откуда вышла информация? — Я вспоминаю всю прошлую неделю, возню вокруг акций, неуклюжие попытки устроить обвал на ровном месте, явные провокации в мою сторону. Вспоминаю, что еще тогда был уверен, что у меня за спиной слишком много подозрительной возни. Похоже, ее причина высунула голову из жопы и теперь воняет так, что хочется заткнуть нос. — Марина, хватит мямлить! Откуда информация? Есть какие-то обнародованные источники? Подключай юристов.

— Все ссылаются на источник из вашего близкого окружения, — невпопад говорит она.

— Стандартная отговорка. Пусть юристы берут всех за яйца, пусть выкопают этот источник с того света, если понадобиться. Готовь опровержение.

— Адам Александрович… — Она снова мычит. Слышу стук каблуков по полу, хлопок закрывшейся двери и практически полную тишину. Кажется, мой секретарь заперлась в кладовке. — Адам Александрович… Это я. Я виновата.

Странно, но мне подобное даже в голову не могло прийти. Марина пришла ко мне по хорошей протекции еще девчонкой, которая даже не умела пользоваться кофемашиной. Но она очень старалась и слово человека, который ее рекомендовал, значило куда больше, чем пару крупных косяков в первый же рабочий день. Можно сказать, именно у меня она прошла школу жизни, научилась всему, что знает, и раскрыла все необходимые для ее должности качества. И она всегда умела держать язык за зубами, даже когда в ее руки попадала очень конфиденциальная информация. Пару раз ей нарочно всучивали «утку», чтобы проверить, выйдет ли информация за пределы доверенных лиц, но Марина ни разу не дала повод усомниться в ее умении хранить корпоративные — и не только — секреты.

— Кому ты рассказала? — Тянусь за второй сигаретой.

— Только… вашей жене.

В драматических фильмах в такие моменты герой должен чертыхаться или материться, должен швырнуть телефоном в стену или сожрать собственную сигарету.

Мне — по фигу.

Ощущение пустоты такое странно знакомое, что хочется пожать ему руку, словно старому другу. И злости нет совсем. Я как будто шел куда-то, остановился, когда передо мной свалилась здоровенная непонятная хрень, оглянулся — и понял, что просто топтался на месте. Ничего не изменилось.

— Что ты ей сказала? — Марина шмыгает носом. — Перестань жевать сопли.

Она не сразу, но перестает судорожно вздрагивать в перерывах между предложениями. Рассказывает, как Полина захотела с ней встретиться, якобы для того, чтобы обсудить мой День рождения. Как потом угрожала: Марину она явно впечатлила, потому что возмущение до сих пор звенит в ее голосе.

— Я думала, она беспокоится о вашем здоровье, — говорит Марина. Всхлипывает еще раз. — Боялась сказать. Я написала заявление, оставлю его на вашем столе.

— Молодец, что написала. — Дым наполняет легкие, и я расслабленно опускаюсь на локти, запрокидываю голову, рисуя тлеющей сигаретой химеры между тусклыми звездами. А ведь мне правда плевать. Прислушиваюсь к своим чувствам, пытаюсь выковырять хоть что-то, как упоротый золотоискатель снова и снова промываю ту же самую горсть песка в надежде отыскать золотую крупицу. — А теперь порви свою писульку, соберись и начинай делать свою работу. Завтра буду.

— Спасибо, — бормочет она.

— О Полине никому не слова. Поняла меня?

— Вы же знаете…

Я знаю, поэтому не собираюсь дослушивать и выключаю телефон. На этот раз — наглухо.

«А ведь ждал подвох», — скучным голосом припоминает внутренний здоровенный кусок говна, который всплывает каждый раз, когда в моей жизни случается новая жопа.

В прошлый раз, два года назад, именно он «припомнил» все те головные боли и мошки перед глазами, которые я списывал на усталость. Взращенная мной же тварь с огромным наслаждением похрустела трупом моей надежды.

И вот — опять.

Марина сказала, что это случилось неделю назад. Примерно тогда же Полина изменилась. Было бы наивно отрицать очевидную связь.

Возможно, она испугалась, что со мной что-то случится — и она останется без своего любимого «Мазерати», поэтому нашла тех, кто щедро отблагодарит за информацию. Не могу ее осуждать. Она — хорошая мать, и как любая хорошая мать думает о будущем своего ребенка. Не могу осуждать даже за то, что ей не пришло в голову вспомнить о завещании, где она указана единственной владелицей всего, что у меня есть.

После третьей сигареты моя голова превращается в кальян. Призрачные звуки булькающего дыма вызывают наркоманскую улыбку. Я шевелю занемевшими кончиками пальцев на ногах, и что-то теплое стекает по верхней губе. Слизываю. На вкус, как кровь. По хрен, просто еще один новый симптом вдобавок к привычным. Возможно, вообще никак не связанный с миной в башке, а, возможно, именно он громче всех кричит, что все-таки у жизни для меня плохие новости.