Немало страниц написано о том, какими разведывательными данными, свидетельствовавшими о неизбежном нападении Германии на нашу страну, советское руководство располагало перед началом Великой Отечественной войны. Позиция Сталина, спокойно ожидавшего вторжения, вместо того чтобы вовремя поднять войска по тревоге, часто объявляется одной из причин тех поражений и тяжелейших потерь, которые понесла Красная Армия в 1941 году. Теперь очевидно, что руководство страны, наряду с другими причинами, не смогло правильно оценить полученную по разведывательным каналам информацию.

Разведка НКВД сообщала об угрозе войны с ноября 1940 года. К этому времени сотрудники Иностранного отдела НКВД Павел Матвеевич Журавлев и Зоя Ивановна Рыбкина (Воскресенская) завели литерное дело под оперативным названием «Затея», где собирались наиболее важные сообщения о немецкой военной угрозе. В этой папке находились весьма тревожные документы, беспокоившие советское руководство, поскольку они ставили под сомнение искренность предложений по разделу мира между Германией, Советским Союзом, Италией и Японией, сделанных Гитлером Молотову в ноябре 1940 года в Берлине. По этим материалам руководству разведорганов было легче отслеживать развитие событий и докладывать в Кремль об основных тенденциях немецкой политики. Материалы из литерного дела «Затея» нередко докладывались Сталину и Молотову, а они пользовались нашей информацией как для сотрудничества с Гитлером, так и для противодействия ему.

Хотя полученные разведданные разоблачали намерения Гитлера напасть на Советский Союз, однако многие сообщения противоречили друг другу. В них отсутствовали оценки немецкого военного потенциала: танковых соединений и авиации, расположенных на наших границах и способных прорвать линию обороны частей Красной Армии. Никто в службе госбезопасности серьезно не изучал реальное соотношение сил на советско-германской границе. Вот почему сила гитлеровского удара во многом была неожиданной для наших военачальников, включая маршала Жукова, в то время начальника Генштаба. В своих мемуарах он признается, что не представлял себе противника, способного на такого рода крупномасштабные наступательные операции, с танковыми соединениями, действующими одновременно в нескольких направлениях.

В разведданных была упущена качественная оценка немецкой тактики «блицкрига». По немецким военностратегическим играм мы знали, что длительная война потребует дополнительных экономических ресурсов, и полагали, что если война все же начнется, то немцы прежде всего попытаются захватить Украину и богатые сырьевыми ресурсами районы для пополнения продовольственных запасов. Это была большая ошибка: военная разведка и НКВД не смогли правильно информировать Генштаб, что цель немецкой армии в Польше и Франции заключалась не в захвате земель, а в том, чтобы сломить и уничтожить боевую мощь противника.

Как только Сталин узнал о том, что немецким генштабом проводятся учения по оперативно-стратегическому и материально-техническому снабжению на случай затяжной войны, он немедленно отдал приказ ознакомить немецкого военного атташе в Москве с индустриально-военной мощью Сибири. В апреле 1941 года ему разрешили поездку по новым военным заводам, выпускавшим танки новейших конструкций и самолеты. Через свою резидентуру в Берлине мы распространяли слухи в министерствах авиации и экономики, что война с Советским Союзом обернется трагедией для гитлеровского руководства, особенно если война окажется длительной и будет вестись на два фронта. В целом, тут не было натяжек. Так в конце концов оно и вышло.

10 января 1941 года Молотов и посол Германии в Москве Фридрих Вернер фон дер Шуленбург подписали секретный протокол об урегулировании территориальных вопросов в Литве. Германия отказывалась от своих интересов в некоторых областях Литвы в обмен на семь с половиной миллионов американских долларов золотом. В то время практически никто не знал о существовании этого протокола. Руководство НКВД было лишь кратко информировано о достижении соглашения с немцами по территориальным вопросам в Прибалтике и об экономическом сотрудничестве на 1941 год.

Сведения о дате начала войны Германии с Советским Союзом, поступавшие советским разведслужбам, были самыми противоречивыми. Из Великобритании и США поступали сообщения от надежных источников, что вопрос о нападении немцев на СССР зависит от тайной договоренности с британским правительством, поскольку вести войну на два фронта было бы чересчур опасным делом.

От советского полномочного представителя в Вашингтоне Уманского и резидента в Нью-Йорке Овакимяна поступили сообщения, что сотрудник британской разведки Монтгомери Хайд, работавший на Уильяма Стивенсона из Британского координационного центра безопасности в Эмпайр-Стейт-Билдинг, сумел подбросить «утку» в немецкое посольство в Вашингтоне. Дезинформация была отменной: если Гитлер вздумает напасть на Англию, то русские начнут войну против Гитлера.

При анализе поступавшей в Советский Союз информации из самых надежных источников военной разведки и НКВД ясно видно, что около половины сообщений — до мая и даже июня 1941 года — подтверждали: да, война неизбежна. Но материалы также показывали, что столкновение с нашей страной зависело от того, урегулирует ли Германия свои отношения с Англией. Так, советский агент Филби сообщал, что британский кабинет министров разрабатывает планы нагнетания напряженности и военных конфликтов между Германией и СССР, с тем чтобы спровоцировать Германию. В литерном деле «Черная Берта» есть ссылка на информацию, полученную от Филби или Кэрнкросса, о том, что британские агенты заняты распространением слухов в Соединенных Штатах о неизбежности войны между Германией и Советским Союзом: ее якобы должны были начать мы, причем превентивный удар собирались нанести в Южной Польше. Советской разведке поступали новые данные о том, как британская сторона нагнетает страх среди немецких высших руководителей в связи с подготовкой Советов к войне. Поступали и данные об усилившихся контактах зондажного характера британских представителей с германскими в поисках мирного разрешения европейского военного конфликта.

Между тем, по словам Берия, Сталин и Молотов решили, по крайней мере, оттянуть военный конфликт и постараться улучшить положение, применив тот план, от которого отказались в 1938 году. План этот предусматривал свержение югославского правительства, подписавшего договор о сотрудничестве с Гитлером. И вот в марте 1941 года военная разведка и НКВД через свои резидентуры активно поддержали заговор против прогерманского правительства в Белграде. Выше я уже говорил о том, как развивались в связи с этим события. Этой акцией Молотов и Сталин надеялись укрепить стратегические позиции СССР на Балканах. Новое антигерманское правительство, по их мнению, могло бы затянуть итальянскую и германскую операции в Греции.

Генерал-майор Мильштейн, заместитель начальника военной разведки, был послан в Белград, чтобы оказать помощь в военном свержении прогерманского правительства. С советской стороны в этой акции участвовал сотрудник ИНО НКВД Алахвердов. К этому моменту, с помощью МИДа, в Москве удалось завербовать югославского посла в Советском Союзе Гавриловича. Его совместно разрабатывали Федотов, начальник контрразведки, и мой отец. Однако сложилось впечатление, что посол вел двойную игру, так как каждую неделю связывался с представителями Великобритании в Москве.

Через неделю после переворота советское руководство подписало пакт о взаимопомощи с новым правительством в Белграде. Реакция Гитлера на этот переворот была быстрой и весьма эффективной. 6 апреля, через день после подписания пакта, Гитлер вторгся в Югославию — и уже через две недели югославская армия оказалась разбитой. Более того, Болгария, через которую прошли немецкие войска, хотя была в зоне советских интересов, поддержала немцев. Гитлер ясно показал, что не считает себя связанным официальными и конфиденциальными соглашениями — ведь секретные протоколы пакта Молотова-Риббентропа предусматривали предварительные консультации, перед тем как принимать те или иные военные шаги. И хотя обе стороны вели активные консультации по разделу сфер влияния с ноября 1940 по март 1941 года, в их отношениях сохранялась атмосфера взаимного недоверия. Гитлер был удивлен событиями в Белграде, а в Москве, со своей стороны, не менее были удивлены его быстрым вторжением в Югославию.

Мой отец позднее признавал: «Мы не ожидали такого тотального и столь быстрого поражения Югославии. Во время всех этих событий 18 апреля 1941 года я подписал специальную директиву, в которой всем нашим резидентурам в Европе предписывалось всемерно активизировать работу агентурной сети и линий связи, приведя их в соответствие с условиями военного времени».

Аналогичную директиву по своей линии направила и военная разведка. НКВД в связи с этим планировал послать в Швейцарию группу опытных оперативников, включая болгарина Афанасьева. Им надлежало быть связными надежных источников с использованием своего прикрытия в нейтральной Швейцарии. Со Швейцарией у нас не существовало прямой связи, и наши агенты должны были ехать поездом через Германию, с пересадкой в Берлине. Заодно было решено усилить наши резидентуры в Германии и Польше. Некоторых оперативников пришлось срочно перебрасывать в Берлин из Италии и Франции. К этому времени Бельгия была уже оккупирована. Наша разведка не всегда успевала за столь стремительным развитием событий: агентам, работавшим в Германии, не сумели оперативно доставить радиооборудование, батареи, запасные части, и, хуже того, эти люди не были достаточно подготовлены ни с точки зрения основ разведработы, ни с точки зрения владения искусством радиосвязи.

Время и обстановка требовали от нашего руководства круто изменить отношение ко всем аспектам разведывательной работы. Начало уделяться больше внимания политическим беженцам, прибывшим в Москву из оккупированных немцами стран. До своего бегства в Великобританию Бенеш приказал сформировать чешский легион, который был направлен в Польшу под командованием молодого подполковника Свободы.

После предварительных контактов с нашей резидентурой в Варшаве Людвиг Свобода перешел со своей частью в Западную Украину. Фактически после разоружения его легиона, получив статус неофициального посланника, он жил на явочной квартире и на служебной даче моего отца в пригороде Москвы. С ним регулярную связь поддерживал Маклярский. Наше правительство держало Свободу в резерве. В мае и июне, перед самым началом войны, с ним началось обсуждение плана формирования чешских частей в Советском Союзе, чтобы затем перебросить их в немецкий тыл для ведения партизанских операций в Чехословакии.

От отца знаю, что у него с Людвигом Свободой были прекрасные человеческие отношения. Вот как он отзывается о нем: «Я очень хорошо помню этого человека — неизменно вежливого и неизменно выдержанного, державшегося с большим достоинством».

Между тем Сталин и Молотов распорядились о передислокации крупных армейских соединений из Сибири к границам с Германией. Они прибывали на защиту западных границ в течение апреля, мая и начала июня. В мае отец, все еще исполняя должность руководителя разведки, подписал директиву о подготовке русских и других национальных эмигрантских групп в Европе для участия в разведывательных операциях в условиях войны.

Сегодня нам известно, что тайные консультации Гитлера, Риббентропа и Молотова о возможном соглашении стратегического характера между Германией, Японией и Советским Союзом создали у Сталина и Молотова иллюзорное представление, будто с Гитлером можно договориться. До самого последнего момента они верили, что их авторитет и военная мощь, не раз демонстрировавшаяся немецким экспертам, отодвинут войну, по крайней мере, на год, пока Гитлер пытается мирно уладить свои споры с Великобританией. Сталина и Молотова раздражали иные точки зрения, шедшие вразрез с их стратегическими планами по предотвращению военного конфликта. Это объясняет грубые пометки Сталина на докладе Меркулова от 16 июня 1941 года, в котором говорилось о явных признаках надвигавшейся войны.

Тот факт, что Сталин назначил себя главой правительства в мае 1941 года, ясно показывал: он возглавит переговоры с Гитлером и уверен, что сможет убедить того не начинать войну. Известное заявление ТАСС от 14 июня подтверждало: он готов на переговоры и на этот раз будет вести их сам. Хотя в Германии вовсю шли крупномасштабные приготовления к войне, причем уже давно, Сталин и Молотов считали, что Гитлер не принял окончательного решения напасть на нашу страну и что внутри немецкого военного командования существуют серьезные разногласия по этому вопросу. Примечателен тот факт, что заявление ТАСС, как уже говорилось, вышло в тот самый день, когда Гитлер определил окончательную дату вторжения. Следует также упомянуть еще о нескольких малоизвестных моментах, имеющихся в записях моего отца.

Первый факт. В мае 1941 года немецкий «Юнкерс-52» вторгся в советское воздушное пространство и, незамеченный, благополучно приземлился на Центральном аэродроме в Москве возле стадиона «Динамо». Это вызвало переполох в Кремле и привело к волне репрессий в среде военного командования: началось с увольнений, затем последовали аресты и расстрел высшего командования ВВС. Это феерическое приземление в центре Москвы показало Гитлеру, насколько слаба противовоздушная оборона да и вся боеготовность советских Вооруженных Сил.

Второй факт. Военное руководство и окружение Сталина питали иллюзию, будто мощь Красной Армии равна мощи сил вермахта, сосредоточенных у наших западных границ. Откуда такой просчет? Во-первых, всеобщая воинская повинность была введена только в 1939 году, и хотя Красная Армия утроила свой численный состав, в ней катастрофически не хватало людей с высшим военным образованием, поскольку более тридцати тысяч кадровых командиров, как мы помним, подверглись в 30-е годы репрессиям. Количество военных училищ и школ, открытых в 1939 году, хотя и впечатляло, но их все равно не хватало. Правда, половину репрессированных высших армейских чинов возвратили из тюрем и лагерей ГУЛАГа в армию, но это не решало проблемы обучения всей массы новобранцев.

Жуков и Сталин переоценили возможности наших танковых соединений, сухопутных и военно-воздушных сил. Они не совсем ясно представляли себе, что такое современная война в плане координации действий всех родов войск — пехоты, авиации, танков и служб связи. Им казалось, что главное — это количество дивизий и они способны будут сдержать любое наступление и воспрепятствовать немецкому продвижению на советскую территорию.

Вопреки точке зрения руководства, командующий ВМС страны Кузнецов, к примеру, не шел на поводу у вождей. Он трезво оценивал реальные возможности наших военно-морских сил и превосходство немцев на морском театре военных действий. Основываясь на своем опыте в Испании (он был там военно-морским атташе), весной 1941 года Кузнецов разработал и ввел предварительную систему боеготовности: готовность № 3 — в боеготовности находятся дежурные огневые средства; готовность № 2 — принимаются все меры по подготовке отражения возможного нападения противника; готовность № 1 — флот готов немедленно начать военные действия. Вот почему наши ВМС, подвергшиеся неожиданному нападению на Балтике и на Черном море, смогли почти без потерь отразить первый удар врага.

Теперь нет сомнения в том, что спецслужбы НКВД и военная разведка должны нести в полной мере ответственность за недооценку мощного потенциала немецких вооруженных сил, Эти ведомства были слишком заняты получением политической информации и недостаточно занимались изучением тактики вермахта.

«Ясно помню последние предвоенные дни, — вспоминал мой отец. — Только что вернулся из Китая Эйтингон. Вместе с матерью Рамона Меркадера нас троих награждал в Кремле Калинин за акцию против Троцкого в Мексике. Вся атмосфера, казалось, излучала энтузиазм и уверенность. Но 16 июня из Кремля вернулись Фитин и Меркулов, народный комиссар госбезопасности, — оба чем-то встревоженные. Фитин тут же вызвал меня и Мельникова, своего заместителя по Дальнему Востоку, и сказал, что Хозяин (так между собой мы называли Сталина) нашел его доклад противоречивым и приказал подготовить более убедительное заключение по всей разведывательной информации, касавшейся вопроса о возможном начале войны с Германией.

Вопреки тому, что пишут генерал Ивашутин и другие авторы мемуаров, я не помню гневных пометок Берия на докладных записках агента Ястреба: «Это британская дезинформация. Найти, кто является автором этой провокации, и наказать». Я вообще не помню никакого агента с кодовой кличкой Ястреб. Кроме того, в разведке и службе безопасности не было традиции писать на докладных пространные замечания.

Столь же невероятна и приписываемая Берия резолюция отозвать и наказать нашего посла в Берлине Деканозова, бывшего начальника разведки НКВД, за то, что он бомбардировал его «дезинформацией». Те же люди заявляют, что Берия писал Сталину 21 июня, предлагая отозвать Деканозова, но это вообще было вне его компетенции, поскольку Деканозов перешел на работу в Наркомат иностранных дел и докладывал непосредственно Молотову».

Как было сказано выше, сообщения разведки о возможном начале немецкого вторжения были противоречивы. Так, Зорге сообщал из Токио, что вторжение планируется на 1 июня. В то же время наша резидентура из Берлина сообщала, что вторжение планируется на 15 июня. До этого, 11 марта, военная разведка докладывала, что немецкое вторжение намечено на весну. Картина еще больше запутывалась из-за намерения руководства начать переговоры с немцами.

На коктейле в немецком посольстве в Москве за несколько дней до начала войны Зоя Рыбкина заметила (об этом она писала в своих воспоминаниях), что со стен сняты некоторые украшения и картины. Пытаясь определить новые места для установки подслушивающих устройств, она обнаружила, что посольские работники паковали чемоданы для отъезда. Это сообщение всех крайне обеспокоило.

В отеле «Метрополь» Яковлев и Райхман, координаторы контрразведывательных операций против немцев в Москве, перехватили двух немецких курьеров, перевозивших дипломатическую почту. Одного заперли в кабине лифта, в то время как второго закрыли в ванной комнате номера-«люкс», где они жили. Когда курьер, находившийся в лифте, понял, что блокирован, он нажал на кнопку вызова лифтера. «Извлекали» его, естественно, работники контрразведки, которые за пять минут, имевшихся в их распоряжении, вызволили его из лифта, открыли второго дипломата в «люксе» и сфотографировали содержимое почтовых сумок. Среди документов находилось письмо посла Шуленбурга Риббентропу, в котором он писал, что может быть посредником в урегулировании советско-германских противоречий. В то же время Шуленбург докладывал, что инструкции по сокращению персонала посольства выполнены и дипломаты уезжают в Германию по намеченному графику. Хотя признаки приближающейся войны были очевидны, этот документ, позиция Шуленберга и его высокая репутация подтверждали, что дверь к мирному урегулированию все еще не закрыта.

«В тот день, когда Фитин вернулся из Кремля, Берия вызвал меня к себе, — вспоминал о тех драматических днях накануне войны мой отец. — Берия отдал приказ об организации Особой группы из числа сотрудников разведки в его непосредственном подчинении. Она должна была осуществлять разведывательно-диверсионные акции в случае войны. В данный момент нашим первым заданием было создание ударной группы из числа опытных диверсантов, способных противостоять любой попытке использовать провокационные инциденты на границе как предлог для начала войны. Берия подчеркнул, что наша задача — не дать немецким провокаторам возможности провести акции, подобные той, что была организована против Польши в 1939 году, когда они захватили радиостанцию в Гляйвице на территории Германии. Немецкие провокаторы вышли в эфир с антигерманскими заявлениями, а затем расстреляли своих же уголовников, переодетых в польскую форму, так что со стороны все выглядело, будто на радиостанцию действительно напало одно из подразделений польской армии…»

О том, что немцы (имеются в виду германские спецслужбы) накануне начала войны с СССР были мастера на любого рода провокации, нашей разведке и контрразведке было хорошо известно. Многие из них даже вовремя пресекались. Естественно, оставалась вероятность того, что начало войны может разворачиваться уже по знакомому «польскому сценарию».

Как рассказывает в своих воспоминаниях отец, он сразу же стал настаивать на том, чтобы Эйтингон был назначен его заместителем. Берия с этим предложением согласился. Так в канун войны они без промедления начали искать людей, способных составить костяк специальной группы, которую можно было бы перебрасывать по воздуху в районы конфликта на наших европейских и дальневосточных границах. Отец признавал за Эйтингоном его значительный военный опыт и поэтому практически полностью полагался на его оценки. Именно он, подчеркивал отец, выступал связующим звеном между нашей группой и военным командованием. Вместе с Эйтингоном отец составлял планы уничтожения складов с горючим, снабжавших немецкие моторизованные танковые части, которые уже начали сосредоточиваться у наших границ.

20 июня 1941 года Эйтингон сказал отцу, что на него произвел неприятное впечатление разговор с генералом Павловым, командующим Белорусским военным округом. Они с Эйтингоном знали друг друга по Испании. Эйтингон попросил дружеского совета у Павлова, на какие пограничные районы, по его мнению, следовало бы обратить особое внимание, где возможны провокации со стороны немцев. В ответ Павлов заявил нечто, по мнению Эйтингона, невразумительное, он, казалось, совсем ничего не понимал в вопросах координации действий различных служб в современной войне. Павлов считал, что никаких особых проблем не возникнет даже в случае, если врагу удастся в самом начале перехватить инициативу на границе, поскольку у него достаточно сил в резерве, чтобы противостоять любому крупному прорыву. Одним словом, Павлов не видел ни малейшей нужды в подрывных операциях для дезорганизации тыла войск противника.

21 июня отец оставался у себя в кабинете всю ночь, несмотря на то что они с мамой условились поехать вечером на дачу. За год до этого она решила уйти с оперативной работы в Центре и стала преподавать в Высшей школе НКВД как инструктор по оперативной работе с агентурой. Из школы она ушла в субботу 21 июня примерно в три часа дня. Отец знал, что Павел Михайлович Фитин в этот вечер встречался с Гавриловичем, югославским послом, на своей даче. В общем, так случилось, что в ту роковую ночь он был единственным из начальства, кто находился на работе.

«…По нашим правилам, — писал отец, — мы могли уйти с работы только после того, как позвонит секретарь наркома и передаст разрешение шефа идти домой. Начальники отделов обычно уходили в восемь, отправляясь домой или на явочные квартиры для встреч с агентами, а затем возвращались к себе на работу в десять или одиннадцать вечера, чтобы обобщить полученные от агентуры сообщения, которые тут же запирались в сейфы. По субботам, однако, никто, как правило, после восьми на работу не возвращался.

На этот раз я не получал разрешения уйти с работы ни от секретаря Берия, ни от Меркулова и остался у себя в кабинете, только позвонил домой и предупредил, что буду поздно. Жена согласилась ждать меня дома и спокойно уснула. Ожидая звонка от начальства, я стал просматривать документы, но после шести ни почты, ни новых сообщений не поступало. Был только один звонок — от командующего пограничными войсками Масленникова. Он был явно разочарован, когда я сказал, что Особая группа будет готова к действию не раньше чем через десять дней. Я знал, что ни Берия, ни Меркулова нет на месте, но секретариат ожидает их в любую минуту: они были вызваны к Хозяину… Меня одолевали тревожные мысли, но мне и в голову не могло прийти, какая беда вскоре обрушится на всех нас. Конечно, я чувствовал угрозу военной провокации или конфликта, но не в состоянии был представить его масштабы. Я считал, что, невзирая ни на какие трудности, мы способны контролировать события.

В три часа ночи зазвонил телефон — Меркулов потребовал, чтобы я немедленно явился к нему в кабинет. Там я застал начальников всех ведущих управлений и отделов. Меркулов официально объявил нам, что началась война: немецкие войска перешли нашу границу. Он тут же приказал, чтобы весь аппарат был вызван на работу по сигналу тревоги. К девяти утра, заявил он, каждый начальник направления должен предложить конкретные мероприятия в соответствии с планом действий в условиях начавшейся войны.

Около девяти прибыл Фитин. В конференц-зале Разведуправления мы провели официальное собрание сотрудников, где объявили о начале войны. Паники не было, но в ходе собрания замечания сотрудников сделались немногословными, и наши заправские остряки, особенно Эйтингон, воздерживались от своих обычных шуток».

Здесь уместно привести высказывания моего отца, которые стали основой интервью, данного в 1991 году «известинскому» журналисту А. Евсееву. На вопрос корреспондента об отношении высшего советского руководства к донесениям нашей разведки о времени нападения фашистской Германии на Советский Союз отец дал такой ответ:

— …Да, руководство толковало нам, что слухи о войне немцев против Советского Союза — это ложь, которую распространяют англичане, решившие втянуть нас в конфликт с Германией. Верили ли мы этому? Нет, мы больше верили информации, поступавшей от агентуры. У меня в памяти осталось тревожное сообщение полковника Рогатнева (он и сейчас жив-здоров, живет в Москве. В то время находился в Италии), который предупреждал нас о предстоящей войне. Мы верили информации, которую передавали из Польши Гу-димович и Морджинская (они — муж и жена) и где речь шла о приготовлениях немцев к войне против нашей страны. Источники были надежны, сомневаться не приходилось. И мы — имею в виду Павла Михайловича Фитина, начальника Иностранного отдела, ответственного работника того же отдела Леонида Эйтингона, Василия Михайловича Зарубина и многих других сотрудников отдела — хорошо знали немцев и вели в свое время большую работу против них. Мы были профессионалы и просто не могли не верить тому, что нам сообщают такие же профессионалы, как и мы. Конечно, мы знали и о том, что весьма авторитетное восточнопрусское офицерство стремилось убедить Гитлера в гибельности войны с Россией. Но нам была известна и недостаточная степень их влияния на решения, принимавшиеся фюрером.

Сам я незадолго до этого вернулся из трехлетней командировки, во время которой находился на территории трех западноевропейских стран, в том числе фашистской Германии и Австрии, и по условиям своего пребывания вращался среди людей, активно работавших в пользу Германии и настроенных враждебно по отношению к Советскому Союзу. Все они мечтали о том, чтобы началась эта война. Больше того: просто жаждали этого. И уже готовились к боевым операциям на территории Советского Союза.

Естественно, понимая все это, мы не могли проявлять легкомыслие и не заниматься подготовкой к предстоящей войне. Мы старались в своей работе учитывать опыт и первой, и второй мировых войн. Помню, что мы тщательно проанализировали осуществленную гитлеровцами провокацию, которая послужила поводом для нападения на Польшу, — имею в виду захват радиостанции в Гляйвице… Мы привыкли относиться к противнику серьезно. И не сомневались, что люди у него — специалисты своего дела, обладавшие огромным опытом захвата чужих территорий, и что мощь его опирается на экономические возможности многих европейских стран.

Ну а потом, сама по себе подготовка к войне с нами была столь большим, столь огромным делом, что спрятать его было практически невозможно. Дым от костра, который разжигали в Берлине, уже валил из других комнат европейского дома. Скажем, мы были в курсе того, что Организации украинских националистов, поддерживавшей контакты с хорватскими ус-ташами в Югославии, было уже известно, что усташи готовятся к началу войны с Советским Союзом.

Так что, поверьте, для нас вовсе не была неожиданностью вся эта информация, и поэтому, несмотря на все официальные сообщения, мы были убеждены: чуть-чуть — и война начнется!

На вопрос, как же им пришлось действовать в весьма противоречивой ситуации: с одной стороны — интересы страны, интересы дела, с другой — воля начальства, его безусловные указания, которые надлежало исполнять, мой отец дал следующий ответ:

— Конечно, все это было достаточно непросто… Мы не то чтобы действовали наперекор указаниям Сталина и ЦК партии — это было бы слишком резко сказано, вот, дескать, какими они были храбрецами, сами пошли против линии ЦК, нет, мы просто исходили из здравого смысла, это он диктовал нам какие-то необходимые и абсолютно обусловленные шаги, которые мы просто вынуждены были делать. Здравый смысл говорил нам: надо быть готовым к худшему. И меры, которые мы осуществили перед самой войной, никого не задевали — ни Сталина, ни ЦК. В чем они заключались? Мы определили, кто из наших сотрудников мог бы активно участвовать в этом противостоянии противнику — речь шла о диверсионно-разведывательной работе… А вы должны знать, что у нас, в НКВД СССР, до 1938 года существовали два разведывательных центра — один, который возглавлялся Артузовым, затем Слуцким, Деканозовым и Фитиным, другой — разведцентр, который назывался «Группа Яши» и о котором даже сотрудники Иностранного отдела мало что знали, хотя он и вел большую подготовительную работу, связанную с возможным развертыванием диверсий в тылах противника. Этот центр был разгромлен в 38-м году. Естественно, мы посчитали, что его нужно как можно скорее возродить. Тем более что он должен был действовать исключительно на стратегических предприятиях Западной Европы, прежде всего в Германии. Но все его сотрудники, так же как многие и многие чекисты, за исключением руководителя, были расстреляны, а руководитель в те дни, о которых мы говорим, находился в камере смертников, ожидая, когда вынесенный ему военным трибуналом приговор будет приведен в исполнение… Можете представить, что это такое — месяцами жить, зная, что сейчас лязгнет замок и тебя поведут на расстрел?

Необъяснимая эта отстрочка, эта прихоть, игра судьбы спасла его — мы будем называть этого человека С. Пришел день, и Сталин — а он знал многих видных разведчиков лично — поинтересовался у Берия, где сейчас С. «Сидит в тюрьме, ждет расстрела», — ответил Берия. «Что за чушь?» — отреагировал неожиданно Сталин. Этого было достаточно, чтобы мне тут же поручили забрать С. к себе в отдел. Я спустился на несколько этажей вниз, в камеру, где он находился. Конечно, ему стало не по себе — С. решил, что это уже все… Что тут было делать? Я сказал: «Я пришел, чтобы отвести вас к себе в кабинет. Поедете домой…» Четыре месяца С. пробыл в больнице, прежде чем приступил снова к работе, — к тому времени война уже шла вовсю…

Но я, похоже, отошел от темы разговора… Итак, мы «проинвентаризировали» оставшиеся в целости кадры, дабы стало ясно, кем можем располагать. Это был первый шаг. Второй мы сделали, образовав парашютно-десантную группу во главе с Аркадием Михайловичем Фатеевым — заслуженным мастером спорта, опытнейшим парашютистом. Мы понимали: придется забрасывать людей в тыл противника.

Могу в этой связи повторить, что мы были людьми здравомыслящими и, уж конечно, не думали о том, что вся война будет вестись только на территории противника… Но уже то, что мы всерьез занимались парашютной подготовкой и готовили людей не только к приземлению, но и к приводнению, было очень хорошо и говорило о многом.

На вопрос: помнит ли он, как для него началась война? — отец ответил:

— Еще бы. Такое, да нс помнить… Я, как обычно, задержался допоздна на работе. Накануне пришло много сообщений от нашей агентуры о возросшей активности белогвардейской и украинской эмиграции. Смысл их был один: война на пороге. В половине пятого звонок. Первый заместитель наркома госбезопасности Меркулов: «Зайдите». Вхожу в кабинет. По лицу вижу — что-то случилось. «Началась война, — говорит Меркулов. — Немцы напали со всех сторон. Есть сообщения от пограничников, о том же передает иностранное радио… Нужно немедленно перестраивать всю работу. Собрать всех сотрудников. Отозвать всех, кто находится в отпуске… Ваша штаб-квартира вне Москвы — в Озерах. Вся территория, все помещения, обслуга — все в вашем распоряжении. Ставьте туда телефонные аппараты, рацию. Приступайте…» Павел Михайлович Фитин, начальник Разведуправления (я был его заместителем), в это время, как нарочно, находился за пределами Москвы. Разыскал его. «Видите, мы не просчитались, — сказал спокойно Фитин. — Выезжаю».

Город еще спал, дворники поливали улицы, в булочные завозили хлеб, а у нас уже хлопали двери, все сотрудники спешно собирались в отделе. На лицах один вопрос: в чем дело? Объясняю. Ни удивления, ни потрясения — все ждали именно этого. На лестничной площадке провели митинг… Не удивляйтесь. Да, даже в такой системе, как НКГБ, без этого не обходилось… Но дело есть дело, тут же возникли вопросы, где размещаться, где вести подготовку разведчиков и диверсантов…

Могу ли я назвать сегодня адреса, где мы развернули подготовку людей?.. Могу. В Мытищах, на стрельбище «Динамо». Там проходила боевая подготовка разведчиков и диверсантов. Главное внимание уделяли работе со взрывчаткой, стрельбе… Мы широко использовали и район Озер, о чем я уже упомянул. Там и летом, и зимой наши люди жили в лесу, обогревались костром, в таких же точно условиях, в каких им приходилось потом действовать. Один из наших центров располагался на хорошо знакомом москвичам стадионе «Динамо», под трибунами которого шла запись в войска Особой группы НКВД СССР. Были еще несколько загородных объектов, где шла такая же боевая подготовительная работа. Конечно, была создана специальная группа людей, которые проходили подготовку изолированно ото всех.

Где-то в середине дня вдруг зазвонил телефон — специальный аппарат наркома. «Зайдите», — говорит Берия… (Было бы крайней нелепостью полагать, что Сталин мог доверить этот важнейший пост непрофессионалу. Берия досконально знал, что такое боевая работа в условиях подполья за рубежом.)

Спускаюсь на третий этаж. Берия сидит за столом: «Что успели сделать?» Докладываю о парашютно-десантной службе, о том, что приступили к боевой подготовке в Мытищах и что подбираем кандидатуры агентов-одиночек, которых будем запускать (простите профессиональную терминологию) в тылы противника. «Районы вашего действия?» — «Ближние и дальние тылы противника на Западном направлении». — «А Восток?» Я говорю: «Но у нас войны с Японией нет». — «Мало ли что может произойти. Готовьтесь. Займитесь и Дальним Востоком. Создавайте разведгруппы без трескотни. Нам будут нужны разведчики. Нужны люди с японским языком. Постарайтесь быстрее найти таких».

К этому часу уже было ясно, что войска с трудом сдерживают гитлеровскую армаду. Вопреки всем прогнозам, война уже шла на нашей территории. Под угрозой захвата оказался ряд важнейших центров страны. «Немедленно пошлите людей, на которых мы можем положиться, на Минское, Одесское, Киевское направления и в Прибалтику», — приказал Берия. 

Как свидетельствует мой отец, тут же всем службам наркомата было дано указание всячески оказывать ему содействие. Без промедления началась работа по формированию так называемых войск Особой группы. Для них требовалось огромное количество людей — тысячи и тысячи. Никакие штаты НКГБ не выдержали бы этого. И главное — для всех этих людей, готовых сразу же принять участие в вооруженной борьбе против гитлеровцев, была нужна надежная правовая база. Ведь руководство отчетливо понимало: будут раненые, будут погибшие. И всех их должен был охранять закон, так сказать — принять всех под свою опеку. Так возникла идея необычной воинской части, которая должна была заниматься исключительно разведывательно-диверсионной работой.

Действенную помощь в формировании этого войска оказал ЦК ВЛКСМ. Он мобилизовал на помощь чекистам около тысячи человек из числа комсомольцев. Сюда влилась почти вся спортивная элита Москвы — чемпионы страны, рекордсмены мира. Все это был мужественный народ, имеющий четкое понятие о долге. Воевать рядом с такими людьми для рядовых комсомольцев было огромной честью.

— Выяснилось, — вспоминал отец, — что до моего прихода к Берия звонил Георгий Димитров, руководитель Коминтерна. Речь шла о политэмигрантах, нашедших убежище в Советском Союзе.

Я выехал к Димитрову. «Есть люди, которые хотят воевать, просят направить их на фронт», — сказал он. «Кто именно, сколько?» — «Прежде всего — испанцы, несколько сот человек…»…Да, мы воевали с Германией, но уже пришли сведения, что Франко просится стать участником войны против СССР и направляет «Голубые дивизии». Но главное, испанцы, о которых говорил Димитров, были очень опытные люди, прошедшие на родине трудную школу гражданской войны и знавшие, что такое стрельба и что такое диверсия и разведка… Нам передали не только испанцев, но большую группу болгар, немцев, прибалтов, англичан, французов, девять вьетнамцев — все потом воевали в составе наших подразделений за линией фронта.

Работа пошла. Из наркомата я уже не уезжал. Про дом можно было забыть… Мы понимали, что самое трудное — это выдержать, устоять. Хотя бы три, четыре месяца. Потом будет легче. К нам был назначен моим заместителем Виктор Александрович Дроздов, сын шахтера, мужественный и опытный чекист, очень интересный человек. Это он занимался подготовкой знаменитого Кузнецова. Впрочем, не только его…

На вопрос корреспондента, сколько же человек было отправлено в тылы противника, отец сказал, что было их более десяти тысяч. А на вопрос, был ли еще кто-нибудь из разведчиков класса Кузнецова, ответил односложно:

— Немало. Был у нас такой выдающийся разведчик — Гейне. Исключительная наша находка. Был Игорь Миклашевский — боксер. Отправили его в тыл противника не в группе, а в одиночку — это потруднее. Он пробрался туда, куда нам нужно было… В Берлин. Нашел того человека, который нам был нужен. Сделал то, что было нужно. Ушел, был ранен. Но благополучно выкрутился из всех ситуаций… Повторяю: таких людей было немало…

Война учила нас жестоко, а главное, быстро. Думаю, мы противостояли немецкой разведке совсем не худо… Главное было, как теперь говорят, — запустить механизм. Потом он сам набирал обороты. Ненависть к врагу — сильное и безотказное чувство.

..Лубянка работала, хотя и наполовину опустела. Был эвакуирован ряд служб, в том числе архивы, — в Куйбышев и еще дальше. А мы выполняли свои задачи. Нам ведь приказали по-своему встретить врага. Нужно было как следует готовиться. Не исключалась работа в подполье, а это дело архисложное, не то что показывают в кино. Прежде всего нужно было обеспечить себя радиосвязью. В разных районах Москвы было размещено много наших подпольных радиостанций. Одна из них, кстати, располагалась на месте нынешнего театра Образцова — тогда там был какой-то долгострой. В его подвале мы и разместили свою рацию, одну из многих, — она позволяла держать связь с Куйбышевом, передавать сообщения и получать указания о дальнейшей работе. Строительная незавершенка была вообще идеальным прикрытием: траншеи, подвалы — черт ногу сломит, а знающий человек в этих катакомбах как дома. Обычно мы размещали там наши нелегальные резидентуры.

Иосиф Сталин и Георги Димитров на заседании VII конгресса Коминтерна. Москва, 1935 г.

Долорес Ибаррури выступает перед бойцами-интернационалистами на одном из участков фронта близ Мадрида

В боях под Барселоной (горы Сьерра-Гваррамы). Слева в берете — командир разведывательно-диверсионного отряда Л. П. Василевский, комиссар отряда Галарса Перес Перегрин, третий — старший советник 14-го партизанского корпуса Г. С. Сыроежкин с бойцами. Сентябрь 1937 г.

Испанский город Герника — жертва германской варварской бомбардировки

Ян Берзин, старший военный советник

Временное правительство страны басков. Барселона, 1936 г.

Ф. Ларго Кабальеро

Ф. Монтсени

X. Гарсиа Оливер

X. Негрин

Рабочие на баррикадах Барселоны, май 1937 г. Не имея стойкой революционной партии, восстание было подавлено

Тела расстрелянных активистов ПОУМа и анархистов. 1937 г.

Волонтер Двенадцатой интербригады Семен Чебан (С. Я. Побережник). Испания, июль 1936 г.

В центре руководители военной и политической разведки СССР в Испании В. Горев и А. Орлов (Фельдбин), с работниками резидентуры. Барселона, 1937 г.

М. Рейн

А. Нин

Н. Прокопюк (справа). Испания, 1937 г.

Командир Двенадцатой интербригады генерал Лукач (писатель Матэ Залка) и военный советник бригады Пабло Фриц (генерал П. И. Батов). Испания, 1937 г.И. Г. Старинов (Подрывник)

Командир Двенадцатой интербригады генерал Лукач (писатель Матэ Залка) и военный советник бригады Пабло Фриц (генерал П. И. Батов). Испания, 1937 г.

Премьер-министр Великобритании Н. Чемберлен после подписания мюнхенского соглашения заявил: «Я привез мир нашему поколению» 1938 г.

Министр иностранных дел СССР В. М. Молотов в Берлине встречается с Р. Гессом, заместителем Гитлера по нацистской партии

Радиостанция «Гляйвиц», инсценированный немецкими спецслужбами разгром которой стал «причиной» начала второй мировой войны. 1939 г

Уинстон Черчилль голосует за мир

Пьер Лаваль и маршал Франции Филипп Петэн, пошедшие на сговор с Гитлером

Подписание в Кремле германо-советского договора о дружбе и границе.

На снимке: В. М. Молотов (подписывает договор), стоят — И. фон Риббентроп, И. В. Сталин, В. Н. Павло, Ф. Гауе

Наркоминдел Μ. М. Литвинов дает интервью западным журналистам. Лондон, 1938 г.

Полковник П. Я. Зубов (слева) среди сотрудников советского посольства в Праге

А. Гитлер и X. В. Гудериан.

Доктор Й. Геббельс

Немецкие солдаты в гостях у советских пограничников. Имитация верности пакту

Торжественный марш советских и немецких войск по случаю передачи советскому командованию Брест-Литовской крепости. 22 сентября 1939 г.

Германские войска перед уходом из Брест-Литовска. Конец сентября 1939 г.

Посещение немецкими военными одной из передовых танковых частей Красной Армии

Посол СССР в Швеции Александра Коллонтай и Зоя Рыбкина

Карл Маннергейм, маршал Финляндии

Резидент советской разведки в Финляндии Б. А. Рыбкин

„В течение 8 февраля… продолжавшиеся последние дни на Карельском перешейке стычки передовых пехотных частей привели к занятию нашими частями укрепленного района Хотинен (район Сумма) с восемью железобетонными артиллерийскими сооружениями**

Трудная зимняя война (советско-финляндская 30.11.1939 — 12.03.1940). На снимке: оперативная сводка Ленинградского военного округа о взятии передовыми частями фронта на Карельском перешейке укрепрайона Хотинен с восемью железобетонными артиллерийскими сооружениями. «Правда»,9 февраля 1940 г.

На снимке : схема направления удара частей Красной Армии по разгрому неприступной «линии Маннергейма»

Π. Μ. Фитин, начальник внешней разведки (слева)

П. А. Судоплатов, замначальника внешней разведки

Школа особого назначения НКВД в Подмосковье. В этом здании проходили подготовку будущие нелегальные разведчики.

Конец 30-х гг.

В. X. Шармазанашвили, первый начальник ШОНа

Фашистская Германия готова к походу на восток. На снимке А. Гитлер на смотре отборных частей вермахта. 194 0 г.

Риббентроп приветствует В. М. Молотова в Берлине

Актриса Ольга Чехова

Александр Орлов

Теодор Малли

Η. М. Белкин

Сергей Шпигельглас

Л. П. Василевский

Всеволод Меркулов

Павел Журавлев

Александр Коротков

Анатолий Горский

Елена Модржинская

Петр Гудимович

Василий Зарубин

Елизавета Зарубина (Горская, Розенцвейг)

Георгий Мордвинов

Федор Карин

Василий Пудин

Иван Каминский

Дмитрий Быстролетов

Борис Базаров (Шпак)

Глеб Рогатнев

Василий Рощин

Евгений Кравцов

Михаил Аллахвердов

Вальтер Кривицкий (Вальтер), перебежчик

Игнас Порецкий (Рейсс, Людвиг), перебежчик

Гертруда Шильдбах-Нойгсбауэр

Борис Афанасьев Ролан Аббиат (Виктор Правдин)

Рената Штайнер

В предвоенном Париже сходились нити многих разведок европейских государств

Йозеф и Эрика Леппин

Лев Троцкий в изгнании. Мексика, 1940 г.

Рамон Меркадер

Диего Ривера, живописец, хозяин виллы в Кой-якане

Давид Сикейрос, мексиканский художник, организатор покушения на Троцкого

Сильвия Агелоф, подруга Рамона, с которой он по заданию НКВД отбыл из Парижа в Америку

Наум Эйтингон, один из организаторов покушения на Троцкого

Вилла в Койякане, где находилась официальная резиденция Л. Д. Троцкого

Рамон Меркадер после совершенного им теракта против Л. Д. Троцкого 20 августа 1940 г.

Лев Троцкий на смертном одре

Сотрудники мексиканской полиции демонстрируют журналистам орудие убийства — ледоруб

Надгробная стела на могиле Льва Троцкого в Койякане. Мексика

Рамон Меркадер — узник одиночной камеры мексиканской тюрьмы строгого режима

Документы из полицейского досье на Фрэнка Джексона. Под таким именем Рамон Меркадер внедрился в близкое окружение Л. Д. Троцкого для совершения против него теракта

Рамон Меркадер, Герой Советского Союза. Он скончался в 1978 г. и покоится на Кунцевском кладбище в Москве под именем Рамона Ивановича Лопеса

Ф. И. Голиков

Немецкие офицеры прорабатывают тайные планы внезапного нападения на СССР

Министр иностранных дел Японии Мацуока после подписания в столице третьего рейха пакта Берлин — Рим — Токио. 1941 г.

Руководство Украины накануне большой войны. Слева направо — члены Политбюро ЦК КП(б)У: И. А. Серов, нарком внутренних дел УССР, Л. Р. Корниец, предсовнаркома УССР, М. С. Гречуха, Председатель Президиума Верховного Совета УССР, Н. С. Хрущев, первый секретарь ЦК КП(б)У, Д. С. Коротченко, секретарь ЦК КП(б)У, М. А. Бурмистенко, второй секретарь ЦК КП(б)У, К. С. Караваев, член ЦК КП(б)У, зампредсовнаркома УССР, К. 3. Литвин, секретарь Сталинского обкома КП(б)У. Киев, февраль 1941 г.

На вопрос: как принималось решение о подготовке Москвы к возможной эвакуации?., кто руководил этой операцией? — отец ответил так:

— По линии НКВД руководили двое: Берия и Кобулов. От Берия же, — сказал отец, — исходил сигнал о подготовке нелегалов для Москвы… Осенью, где-то в сентябре — октябре он вызвал меня к себе: «Обстановка тяжелая. Не исключено, что какой-то части немцев удастся прорваться в город. Мы хотим создать в Москве нелегальные резидентуры и группы боевиков. Они развернут здесь нелегальную работу».

Центр города заняли боевики, здесь разместились подразделения нашей Отдельной мотострелковой бригады особого назначения (ОМСБОН) — она была дислоцирована в Колонном зале Дома союзов и в здании нынешнего ГУМа на Красной площади. Весь этот район — от Охотного ряда вдоль улицы Горького до Белорусского вокзала — был занят подразделениями бригады. На случай прорыва немцев Москва была поделена на районы, контролируемые воинскими частями и группами нелегалов-боевиков, которые должны были вести боевые действия в самой Москве и работать в тылу у немцев. На территории города действовали люди Управления НКВД по Московской области во главе с Михаилом Ивановичем Журавлевым — он принимал самое активное участие в подготовке Москвы к обороне. Был задействован столичный гарнизон, все наличные внутренние войска, курсанты пограншколы. Под ружье поставили все, что нашли.

Помню одно совещание, в нем принимали участие Берия, Маленков, секретарь МК Попов. Разговор шел жесткий. Я понял: дело серьезнее, чем я предполагал. В тот день в мое подчинение передали нескольких инженеров-взрывни-ков. Среди них были Пономарев и Разживин — крупнейшие специалисты взрывного дела, имевшие дело с зарядами не меньше чем в тысячу тонн. Безупречно работали…

…Вопрос о том, чтобы от Москвы ничего не осталось, не стоял и стоять не мог даже в то неимоверно сложное время. Были подготовлены к взрыву лишь определенные объекты, но Мне бы не хотелось их называть.

У нас, между прочим, была одна очень интересная боевая группа из четырех человек. Один — артист-свистун (специалист по художественному свисту). Другая — женщина-жонглер. Она жонглировала боевыми гранатами, закамуфлированными под… небольшие поленья. Представляете? Идет концерт, скажем, в немецком офицерском собрании. На сцене изящно жонглирует своими «полешками» дама. И вдруг эти «дрова» летят в публику…

Этот номер придумал Маклярский. Тот, который потом написал сценарий фильма «Подвиг разведчика». Он работал очень много и очень результативно. Конечно, как у всякого талантливого человека, у него были и свои недостатки, и срывы, и, когда мне ставили это на вид, я обычно отвечал: «А результаты его работы? А подготовленная им агентура?» У меня были такие козыри, которые не побьешь: одна из самых ярких наших операций — «Монастырь» — была его детищем… Между прочим, мы начали ее именно осенью сорок первого…

Нами был подготовлен к подпольной работе в Москве и такой известный человек, как крмпозитор Лев Константинович Книппер, автор знаменитой песни «Полюшко-поле». Дело, которым ему предстояло заниматься, могло быть очень перспективным, поскольку его родная сестра Ольга (кстати, племянница знаменитой Ольги Леонардовны Книппер-Чехо-вой) жила в Германии с 1922 года — эмигрировала. Осела там крепко… Фамилия «Чехова» у нее от мужа — племянника Антона Павловича. Книпперы — немцы. Старший Книппер — отец будущего композитора — был крупным железнодорожником в Тбилиси, семью эту там хорошо знали. А Ольга Чехова бывала на правительственных приемах в Берлине, где можно было увидеть и Гитлера. Это нас и привлекало, как возможный вариант на перспективу… Сам Лев Константинович — участник Гражданской войны, причем воевал на стороне белых. Потом — эмиграция. Обратно в Россию его просто вытащила Книплер-Чехова, народная артистка СССР… Она сыграла большую роль в возвращении МХАТа из-за границы. У нас со Львом Константиновичем установились очень хорошие деловые отношения. В случае оккупации Москвы он должен был действовать в одиночку, по индивидуальному плану…

Далее отец рассказал о немецкой агентуре, которую немцы держали в Москве. Ее было достаточно, но в результате оперативных действий много агентов было выведено из «игры».

Это были люди, подготовленные наспех. Может, у немцев такая установка была — брать числом? В Москву они попадали разными способами. У них была явка к одному известному московскому врачу. Шли к нему на прием. А врач направлял их к одному из наших людей, своему родственнику. Там-то и начинался деловой разговор — и насчет раций, и насчет того, кто с каким заданием прибыл… «Чужой» расслаблялся. Дальше уже было дело техники… О каждом случае появления диверсантов докладывалось наркому. Причем отец всегда просил его не торопить с арестами. «Дайте мне возможность два-три дня «поводить» этих людей по Москве: куда они пойдут, к кому обратятся?» — уговаривал отец.

«Голову снимем, если из виду потеряете!» — отвечало начальство. Обошлось. Тогда все остались при головах.

— Прибывая в Москву, — рассказывал отец, — немецкие агенты в первую очередь интересовались, не стягиваются ли к Москве новые воинские части, как обстоят дела на железной дороге, каково положение с продовольствием, какие настроения господствуют в Москве, не появилась ли какая-то слабина в действиях местной советской администрации, которую можно было бы использовать? И что самое примечательное — едва ли не каждый второй агент мечтал убить кого-нибудь из членов Политбюро.

…После войны, когда в руки советских спецслужб попали архивы абвера, удалось установить, что «продуктивность» наших контрразведывательных операций была все-таки высокой.

— Все мы, — говорил отец, — были живые люди и, значит, ии от чего в этой жизни не застрахованы. Все было — и ошибки, и промахи. Но было и главное. Вера в нашу правоту, в нашу победу. Это было сильнее остальных чувств. Заставляло собираться в кулак. Так что обвальной паники, о которой так много теперь говорят, не было. Хотя, может статься, я тут и не все знаю. У меня было конкретное дело. Особо отвлекаться от него я просто не мог.

Конец первой книги