Времени на раздумья не было. Телевизор выключили, и я услышала шаги в коридоре.

Я проскользнула через окно и почти упала в сад. И только я вскочила на ноги, как в комнате вспыхнул свет, на который тут же полетели тучи бабочек. Кто-то раздраженно бормотал, приближаясь к окну. Я юркнула под куст и лежала там, пока этот кто-то закрывал окно. Наконец свет погас, и, набравшись смелости, я вылезла из-под куста. Хор цикад сопровождал меня всю дорогу до чайного домика, а я пыталась привести в порядок мысли.

Нана Михори использовала меня. Ей нужен был тансу Ному Идеты, но по каким-то причинам она не могла заполучить его напрямую. Она придумала историю про госпожу Киту и послала меня в «Искусства Гиты», чтобы я ни в чем ее не заподозрила.

Я начала играть не по сценарию, когда не доставила ей тансу. Если бы я не заметила, что тансу — подделка, все бы прошло без сучка и задоринки. Нана Михори не гналась за качеством, ей просто нужен был один определенный комод.

Я попыталась вспомнить свою сделку с Сакаем. Когда я впервые позвонила ему, он упомянул о том, что у него уже есть клиент. Покупая тансу, я решила, что клиентом этим является женщина с родинкой. Когда оказалось, что она жена Сакая, я поняла, что это не могло быть правдой. Скорее всего, клиентом был кто-то из семьи Михори.

Я вытащила из сумки свою записную книжку, пытаясь вспомнить, что говорила Акеми о томобики — свободном дне у монахов. Отсчитав шесть дней назад от приезда в Хорин-Джи, я поняла, что день смерти Нао Сакая как раз выпадал на томобики.

Любой член семьи Михори мог быть в этом замешан. Я задрожала, вспомнив, как на вечеринке я подозревала всех, кроме матери и дочери. После того как доктор вышел из комнаты, чтобы рассказать всем о состоянии Акеми, Нана и Акеми оставались в комнате одни по меньшей мере десять минут. Возможно, болезнь Акеми была просто шоу. Таким же шоу, как и ее выступление на Олимпиаде.

Я ощутила дикий зуд в спине и, запустив руку под майку, извлекла оттуда огромного красного муравья. Я даже не вскрикнула. У меня были причины опасаться чего-то гораздо более серьезного.

Было еще совсем темно, когда меня разбудил будильник на наручных часах. Четыре утра, через пятнадцать минут должна начаться первая медитация в храме. Покопавшись в принесенной Акеми одежде, я надела свободные брюки, в которых удобно было сидеть, скрестив ноги. Нацепив футболку, я направилась к общественным туалетам, чтобы помыться, прежде чем войти в храм.

Женская уборная из серого мрамора была стерильно чистой. «Ах, если бы здесь был душ!» подумала я, быстренько моясь в умывальнике.

Я пошла туда, откуда доносились звуки гонга, и неожиданно для себя обнаружила много людей, ожидающих церемонии. Некоторые были одеты в традиционные буддийские мантии, другие — в спортивные костюмы. В большинстве своем собравшиеся были пожилыми — в Японии буддизм почему-то привлекал в основном зрелых людей.

Я присоединилась к девушке лет тридцати европейской наружности. Мы расположились в третьем ряду, за монахами, сидевшими в черных мантиях, с полуприкрытыми глазами и скрещенными ногами. Я надеялась, что сумею просидеть в позе лотоса хотя бы какое-то время.

Настоятель Михори уже устроился на полу, держа в руках красивый старинный гонг. Я думала, что он узнает меня, но ему было не до того. Да и церемония была публичной — каждый имел право прийти.

Настоятель позвонил в серебряный колокольчик и объявил о начале чтения первой сутры. Он начал, к нему тут же присоединились другие, и храм наполнился голосами. Интересно, а все ли понимали пали — древнюю смесь санскрита и японского, — на котором писались сутры? Я двигала ртом, как и другие, регулируя скорость в зависимости от ударов гонга.

Это было прекрасно — находиться в темной комнате с позолоченным алтарем, поблескивавшим в неверном пламени свечей. Однако сидеть в позе лотоса оказалось гораздо сложнее, чем я ожидала. Через пятнадцать минут у меня затекли ноги. Когда наконец дочитали сутру и можно было встать и пойти за всеми к алтарю, я думала о том, что ходить — это просто чудесно.

Отдохнув, мы приступили к дзадзен, сидячей медитации, практикуемой только в дзен—буддизме. Ранее я пыталась медитировать абсолютно безуспешно, да и сейчас тоже старалась не позволить себе расслабиться, ведь я пришла в храм, чтобы подумать.

Десять минут спустя настоятель Михори покинул свое место у алтаря и стал прохаживаться по нашим рядам, держа в руке четырехфутовую деревянную палку.

— Сконцентрируйтесь! — грубо кричал Михори. — Сядьте прямо!

Неужели он кричал на меня? Я внезапно обнаружила, что из-за неудобной позы меня клонит в левую сторону. Я выпрямилась, мечтая о том, чтобы лодыжки перестали затекать и болеть.

Но я была не единственной, кто получил выговор. Настоятель Михори раскритиковал позицию моей европейской соседки, которая, казалось, вообще не понимала японского. Он делал замечания тем, кто отвлекался.

— Сотрите у себя в голове все мысли! — закричал он на женщину лет семидесяти, которая наклонилась так низко, что коснулась носом пола.

Когда же он начал бить неумех палкой, мне захотелось испариться. Я сконцентрировалась на дыхании, за которым советовал следить настоятель, и, как ни странно, почувствовала, что успокаиваюсь. Я не достигла нирваны — да и кто бы мог при таких криках? — но на меня снизошло философское настроение. Церемония должна была закончиться через сорок минут, а пока сохранялась вероятность того, что я буду бита. Это займет всего лишь секунду. Раз уж пережила побег с балкона, переживу и это.

Почувствовав, как палка коснулась моего плеча, я наклонилась в ожидании настоящего удара.

— Убери плечи, — распорядился настоятель Михори.

Он не узнал меня.

Втянув плечи, я ощутила, как на мою спину опустилась палка. В одну секунду болевой сигнал посту пил в мозг. Теперь я понимала, почему настоятель велел мне убрать плечи. Это было проявление гуманизма в насилии.

Мы поклонились друг другу, и я попыталась отвлечься от ноющей спины и затекших ног.

Когда же боль утихла, я подумала о необыкновенной харизме настоятеля Михори. Монахи обязаны были быть строгими, и настоятель играл свою роль очень достойно. Он мало напоминал того вежливого человека, с которым в предыдущую пятницу разговаривали мы с Энгусом.

Нана Михори тоже играла свою роль, только эта роль была мне неизвестна. Мне хотелось понять, что связывало ее с Ному Идетой помимо кровных уз. Возможно, ей хотелось иметь какую-нибудь семейную реликвию, но как младшая дочь она не имела на это права. Тогда я могу предложить ей тансу еще раз.

Участие этой семьи в деле было несомненным, но все-таки головоломка не хотела складываться до конца. Два человека умерли, оба насильственной смертью. Что-то тут было не так.

Я попыталась представить, как стройная Нана, одетая в кимоно, преследует Сакая из Хаконе в Токио и за несколько минут расправляется с ним. Это казалось невозможным, учитывая еще и тот факт, что ни Нана, ни ее муж не умели водить машину. Акеми возила отца в больницу, когда туда отправили Казухито.

Связь была очевидна. А вот мотивы — нет. Я вздохнула.

Когда занятие закончилось, я не была уверена, что мои ноги еще когда-нибудь будут ходить. Но тем не менее я присоединилась к очереди, выстроившейся в столовую. Здесь монахи распаковывали небольшие пакетики с тремя чашками для пищи. Как и все остальные, я получила такой наборчик.

— Вы тут впервые? — прошептала старушка, которую я уже видела на занятии. — Они дают рисовую кашу. Я прихожу сюда три раза в неделю.

Если она ходила в храм так часто, возможно, она знакома с Казухито. Я поинтересовалась, не знает ли она, где можно его найти, и расстроилась, когда старушка отрицательно покачала головой. Возможно, в роли вице-настоятеля Казухито занимался другими делами.

Усевшись между старушкой и девушкой из Европы, я наблюдала, как монахи молча проходят между людьми, раскладывая в чашки еду. Когда все были обслужены, старший монах благословил пищу и заставил нас повторить несколько сутр. Ели мы быстро. Даже не успевали поговорить.

Мои занятия дзен закончились. Я прошла мимо монахов, державших в руках огромные шляпы, в которых они собирали пожертвования на храм. Шляпы выполняли разные функции: защищали от жары и от дождя, а также не позволяли своим владельцам смотреть в глаза тем, у кого они просили денег.

Забавно, что монахи были в Хорин-Джи такими защищенными. У них была крыша над головой, еда, бесконечное сидение в позе лотоса и связанная с этим боль. Но и работа у них была не из легких. Я наблюдала, как молодой монах возился с кустиками герани. Услышав мои шаги, он обернулся.

Это был тот самый бегун, кого я видела на дорожке Акеми. По взгляду стало понятно, что монах меня узнал. Он поклонился.

— Мы встречались, — сказал он.

— Да, я только что ходила на занятие.

— Правда? Вы же иностранка, не так ли?

— Наполовину. Но живу я здесь, — сказала я

— В чайном домике?

Я хотела было сказать, что приехала из Токио но потом подумала, что он мог видеть мои вещи через окна, и решила не лгать.

— Я живу в чайном домике из-за некоторых обстоятельств. Это только на несколько дней, — попыталась оправдаться я, — у меня есть разрешение.

— Михори очень щедры, это правда, — сказал монах, подходя ближе ко мне. — Но это смешно — как можно жить в таком месте?

— Мне очень хочется изучать буддизм, — соврала я, отступая.

— И вам нравится? — Он не шевелился, но глаза его, казалось, смотрели прямо мне в душу.

— Я думаю, что дзен излишне жесток. Зачем такая боль?

— Через какое-то время ты к ней привыкаешь, — мягко сказал он. — Но, я вижу, вы уже знаете, что такое боль.

— Не понимаю.

— Вы занимаетесь дзюдо с дочерью Михори, разве нет? — Он махнул рукой на мои брюки, которые, как я догадалась, были частью униформы. — У вас рана. — Монах протянул палец и нежно коснулся моей щеки.

Я замерла. Сначала от шока, что незнакомец при коснулся ко мне — даже мои родственники не трогали меня, — а еще от бесспорной чувственности этого прикосновения. Даже когда он убрал руку, я ощущала тепло там, где она касалась моего лица. Было что-то неземное в этом человеке и его прикосновении, и я подумала, не занимается ли он чем-то вроде акупунктуры или хилинга.

— Я не спортсменка, — сказала я, когда голос вернулся ко мне, — это была просто случайность.

— Храм всегда служил убежищем, — снова возвращаясь к работе, сказал монах, — во времена сёгунов женщина не имела права на развод, даже если муж был последним подонком. Но если они приходили сюда, мужья не могли вернуть их силой. Женщины называли Хорин-Джи «замком разводов».

— Но ведь это не женский монастырь. Все монахи и священники — мужчины! — воскликнула я. — Женщина не имеет права присоединиться к ним.

— Существуют традиции, которые нельзя изменить, — сказал он. — Но женщины могут приходить сюда на дзадзен по утрам и вечерам.

— Раз уж вы знаете так много об истории монастыря, можно я спрошу у вас кое-что о Михори?

— О друзьях, разрешивших вам остаться здесь? — удивленно спросил он.

— Из какой семьи происходит госпожа Михори? Она ведь не из Камакуры?

— Думаю, из Токио, — сказал он. — Но я не знаю никаких сплетен. Обычно мы ведем очень тихую жизнь и такие разговоры — как, например, сейчас с вами — случаются крайне редко.

— Ладно, мне пора идти. Было очень приятно побеседовать с монахом.

— Это была неформальная встреча. Я даже имени вашего не знаю.

— Симура Рей, — ответила я так, как принято в Японии — сначала фамилия, потом имя, — а вас?

— Меня зовут Ваджин. Я приглядываю за этим местом. Садовник.

— Акеми не будет сегодня днем, — ощутив неожиданный прилив симпатии, сказала я, — вы можете бегать по дорожке, она не увидит вас.

— Вы имеете в виду, что не будете больше жаловаться на меня? — рассмеялся Ваджин.

— Я рассказала только потому, что вы видели меня на частной территории и я не знала, что вы предпримете.

— Но вам же разрешили, — с сарказмом заметил он, — какая разница, что я мог сказать?

Развернувшись, я пошла в женский туалет и помыла руки и лицо, потому что все еще чувствовала прикосновение Ваджина к синяку под глазом. Но когда я взглянула на себя в зеркало, то едва устояла на ногах: синяк исчез.