Глава 1

Один монах спросил Дасю Экая, одного из дзенских мастеров правления династии Тан, когда дзен был в расцвете:

— Что такое великая нирвана?

— Не связывать себя с кармой рождения-и-смерти — вот великая нирвана.

— А что тогда карма рождения-и-смерти?

— Желание великой нирваны и есть карма рождения-и-смерти. В буддизме противопоставляется нирвана и сансара (рождение-и-смерть). Нам говорят; чтобы достичь нирваны, нужно выйти за пределы сансары. Таким образом, первый ответ Дайсю вполне правилен, но его второй ответ ставит нас в тупик, потому что, если мы не желаем нирваны, как же мы заставим ее прийти к нам самой? Это кажется нелогичным. Поскольку нирвана — это что-то желаемое и всем буддистам советуют к ней стремиться, чтобы избежать пут сансары, которая является причиной всех наших страданий, то разве не логично желать нирваны и всеми способами достигать ее?

Каким образом желание нирваны может быть причиной кармических рождений-и-смертей?

Ответ Дайсю выглядит совершенно иррациональным. Вообще, дзенские мастера — наиболее иррациональные учителя, и они требуют от нас внести эту иррациональность в повседневную жизнь. Величайшая ошибка — мерить все прокрустовым ложем логики или считать ее мерилом человеческого просвещения. То, что в японском искусстве называется «ме» или «мею», появляется, когда рациональность вещей не оценивается. (Ме — нечто, вне понимания анализа, ю — движение или действие). Фактически, все оригинальные творческие произведения создаются бессознательным, которое выходит за пределы рациональных схем. Не только буддисты махаяны, но и философы — даосы выступают против интеллектуализации духовных тренировок. Поэтому дзенский учитель и заявляет, что нирвана достижима только тогда, когда ее не желают. Желать — значит делать выбор, а выбор производит интеллект, в то время как нирвана по ту сторону интеллекта.

В связи с этим можно привести цитату из Первого Послания к Коринфянам св. Апостола Павла: «И плачущие, как не плачущие, и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся». Итак, давайте желать нирвану, как будто не желая. Когда этот парадокс постигнут, мы обладаем нирваной, будто не обладаем. Быть сознательно бессознательным или бессознательно сознательным — в этом секрет нирваны, из которой исходит мею творчества. Ме или мею означает «нечто, что бросает вызов препятствию сил человеческого мышления». Иными словами, это такая деятельность, которая исходит прямо из глубины каждой личности без помех все разделяющего интеллекта. Это действие происходит настолько прямо и незамедлительно, что интеллект не находит места, куда бы он мог влезть и разделить это целое на части.

Как говорил один дзенский учитель: «Когда ученик питает какую-то мысль о рождении-и-смерти, он идет по пути дьявола. Как только он отказывается от всех воззрений, он присоединяется к философам-мудрецам». Т. е., когда мы оставляем попытки интеллектуального понимания, мы выходим за пределы рождения-и-смерти и можем свободно работать в чудесной сфере Нерожденного, где художник может Проявить ме во всем его многообразии. «Точка зрения» или «мысль» — проявление интеллекта, и там, где она есть, Нерожденное или Несознательное встречается со всевозможными препятствиями. Вот почему дзенский учитель советует нам не придерживаться ни одной «мысли» и «точки зрения», отрицательной или утвердительной относительно рождения-и-смерти, так же как и нирваны. Интеллект используется для утилитарных целей, и творческая способность интеллекта может действовать лишь в этих пределах.

 

Глава 2

Нечто подобное происходит и в искусстве фехтования. Я называю это искусством, и это ужасное искусство, ибо за каждую ошибку здесь можно заплатить жизнью. Меч прямо перед вами, и он готов в любой миг повергнуть вас наземь. Если в буддизме мы говорим, что борьба происходит между идеями нирваны и сансары, то в фехтовании борьба происходит между жизнью и смертью. Борьба буддиста происходит больше в плане концепций, борьба фехтовальщика более реальна и остро переживается. Но если борьба переживается и понимается двойственно, тогда лучшим и единственным путем считают обычно выбрать что-нибудь одно и, не думая о последствиях, смело ринуться вперед. Но для фехтовальщика это, конечно, гибель. Пока мысль о смерти сидит в сознании фехтовальщика, она неосознанно и неизбежно будет вести в том направлении, которого он всеми силами пытается избежать. Другая возможность, если оставить выбор в стороне, это совсем отказаться от мысли остаться в живых после схватки. Ибо часто случается, что те, кто любит жить, теряют жизнь, а те, кто ненавидят ее, обретают ее, как сказали бы христиане. Но вот истина: «Вы можете что-то любить или ненавидеть, но любое из этих чувств, проникая в ум, будет неизбежно как-то окрашивать ваше сознание и подобное поведение отразится на вашем мече. Истинный фехтовальщик должен быть совершенным человеком в даосском смысле, и должен быть над жизнью-и-смертыо, как буддийский философ над нирваной и сансарой».

Никакая борьба хорошо не кончится, пока не достигнут момент, где любая из сторон не может омрачающе влиять на другую. Не нейтральность, индифферентность, но трансцендентальность — вот что необходимо. Это цель фехтовальщика. Может показаться странным, что фехтовальщик хочет быть философом, но в Японии, как и в Китае, искусство — дело не технологии, а духовного прозрения, духовной практики. И фехтование не исключение.

Тот, кто преодолел границы двойственного представления о жизни-и-смерти, тот живет в подлинном смысле. Там, где есть мысль о жизни или смерти, отрицательном или положительном, там нет истинного пути. Когда фехтовальщик достигает недвойственного сознания, он становится «великим гением» или «совершенным человеком» в искусстве фехтования.

Сам фехтовальщик может и не желать для себя вечной жизни или бессмертия, но должен надеяться, что его меч будет полон жизни, чтобы он смог проявить все тайное ме, доверенное ему, ибо жизнь фехтовальщика целиком от этого зависит, хотя и не принадлежит ему. До тех пор, пока человек прибегает к приобретенной технике, чтобы нанести поражение противнику, ему придется неотрывно следить за каждым движением меча противника. Это приведет его в конце концов к «остановке ума», какой бы краткой она не была. Надо сохранять свой ум в постоянной текучести так, чтобы ударить врага в тот миг, когда он допустит «суки», т. е. прилипнет к мечу взором.

Это прилипание и есть «остановка», а остановиться хоть на мгновение, — значит, дать врагу возможность нанести удар. Это и есть суки. Суки буквально значит «интервал расслабления». В борьбе не на жизнь, а на смерть, человек испытывает величайшее напряжение, и миг расслабления влечет за собой смертельный удар.

То, что можно назвать «физической остановкой», исходит из гораздо более глубокого источника. Достаточно малейшего ощущения страха смерти или ничтожнейшей привязанности к жизни — и ум теряет свою текучесть. Текучесть — это беспрепятственность. Если ваш ум лишен страха, свободен от всех форм привязанности и является сам себе хозяином, тогда он не знает препятствий, промедления, остановок и увязания. Тогда он следует своим путем, как вода. Он, как ветер — дует, куда пожелает. Его можно уподобить и кругу с центром где угодно, ибо у него нет окружности, нет и центра. Онтологически, буддийские философы называют это состоянием пустоты (шуньята). Художники могут и не достигать этой высоты сознания, которая не является сознанием в обычном смысле. Но они должны испытать нечто сходное с этим, не вполне это сознавая. Когда фехтовальщик, подобно тому, как это делают дзенские мастера, сравнивает свое искусство с отражением луны в воде, он передает свое состояние неосознаваемого, в котором держит свой меч, будто не держит, и фехтует, будто не фехтует.

С духовной точки зрения, это состояние не-эгоизма или отсутствия «Я», Именно это противостоит всему, что приходит извне. Именно эта жесткость не дает нам принять все, с чем мы встречаемся и что нам противостоит. В детях явственно преобладает бессознательное, что их выгодно отличает от нас. В нас преобладает интеллект, который выбирает и решает, и эти его качества отвращают нас от «да будет так». Без чувства эго или «я» — нет моральной ответственности, но божественное превосходит мораль. Так и искусство. Оно пребывает в абсолютной свободе, но там, где нет свободы — нет и искусства. Свобода, творчество, мею — это синонимы. Таково и искусство фехтования. Пока фехтовальщик не достиг состояния свободы, в котором нет жесткого эго, у него не будет меча, который дает жизнь, а будет лишь оружие для убийства.

Меч в основном ассоциируется с убийством и большинство людей недоумевают, что у него общего с дзен, одной из школ буддизма — несущей любовь и милосердие. Искусство фехтования различает меч, несущий жизнь, от меча, который несет смерть. Меч, используемый владельцем только в техническом аспекте, дальше убийства не идет, ведь его используют только тогда, когда собираются убивать. И совсем другое дело там, где вынуждены поднять меч. В этом случае не человек убивает — меч. Такой человек никому не желает вреда, но появляется враг, и тогда меч автоматически исполняет функцию справедливости, а это есть функция милосердия. С таким мечом прошел среди нас Христос. Такой меч не для того, чтобы нести покой, слезливо лелеянный сентиментальными людьми. Таким мечом совершил самопожертвование мастер чайной церемонии Рикю. Этот меч Ваджрараджи рекомендовал дзенцам Риндзай (Линь-Цзы). Этим мечом Вандзян Ходзяку размахивал бы независимо от его применения. Когда меч призван играть такую роль в жизни человека, он уже не средство самозащиты и не оружие убийства, фехтовальщик при этом превращается в высочайшего художника, создающего произведения подлинной оригинальности.

 

Глава 3

Может возникнуть вопрос: как это меч, который служит убийству, может убивать сам по себе, а не по приказу того, кто держит меч? Как неодушевленное, механическое орудие может создать подлинно самобытное творческое произведение? Когда он выполняет возложенную на него функцию, можем ли мы называть его чем-то оригинальным?

Дело в том, что, если меч находится в руках лишь технически совершенного фехтовальщика, тогда он только инструмент и никаким собственным умом не обладает. И то, что он делает, он делает технически, поэтому никакого мею в нем нет. Когда же меч в руках духовно совершенного фехтовальщика, который держит его так, будто не держит — тогда меч отождествляется с самим человеком, он обретает душу и движется со всем искусством, присущим ему, как фехтовальщику. Человек освобождается от всех мыслей, всех чувств, порождающихся страхом, от всей своей неуверенности, от желания победить. Человек начинает не осознавать как он действует мечом; и человек и меч, если так можно высказаться, соучастники неосознаваемого и именно несознаваемое может создать чудо творчества. Именно тут фехтование становится искусством.

Когда меч неотделим от человека, он становится продолжением его рук, частью его тела. Более того, тогда не разделяется ум и тело, как это бывает, когда мы рассуждаем, Тело и ум двигаются в полном согласии без помех интеллекта и эмоций. Исчезает даже различие между субъектом и объектом. Движения противника, как таковые, тоже не воспринимаются, и так называемый субъект отвечает на то, что ему диктуют обстоятельства. Он не осознает, как ему отвечать. Обо всем автоматически заботится его неосознаваемое, мгновенно реагируя на все происходящее.

Фехтовальщик называет это неосознаваемое «умом не-ума» (мусин но син) или «умом, который не знает остановок» (тамарану кокоро) или «умом покинутым и непокинутым» (сутэту сутэпу кокоро) или «обыденным умом» (хэйдзе сик). Секрет фехтования состоит именно в достижении этого состояния ума или состояния духа, потому что это состояние выходит за пределы чисто психологических состояний.

Дзягю Тадзима-но-ками Мунэнори (1571–1616), один из величайших фехтовальщиков за время существования этого искусства, обучал Токугава Иэмицу (1604–1651) — третьего сегуна правления Токугава. Сам Тадзима-но-ками изучал дзен у Такуана (1573–1645) и включил в тренировку фехтовальщика многие элементы учения дзен. Он говорил, что последняя ступень овладения искусством фехтования — это состояние ума не-ума. «Не-ум» (мусин) по существу значит «обыденный ум» (хэйдзе син), и, когда он достигнут, то задача выполнена. В начале каждый пытается овладеть только мечом, причем как можно лучше. Это естественно. Техникой овладеть необходимо, но пока ум хоть на чем-то фиксирован, пока фехтовальщик стремится все совершить на высшем уровне или проявить свое искусство, или превзойти других, или слишком беспокоится, как он продвигается к мастерству, — он будет совершать гораздо больше ошибок. Почему? Потому что его самосознание или эго-сознание слишком подозрительно наблюдает за полем его внимания, а это препятствует свободному проявлению мастерства, которого он достиг. Он должен избавиться от жестокого само- или эго-сознания и положиться на естественный ход событий, ибо все, что необходимо, должно быть сделано, потому что ничего особенного, по сути дела, и не предстоит сделать. Когда все совершается в состоянии не-ума или не-мысли, т. е. отсутствуют все формы само- и эго-сознания, тогда действующий совершенно свободен от всех помех и ничто не нарушит линию его поведения. Если он стреляет из лука, он просто снимает лук, накладывает на него стрелу, натягивает тетиву, прицеливается и, когда чувствует, что все в порядке, дает стреле лететь. Он не чувствует, что совершает что-то особенно хорошее или особенно плохое, важное или самое обычное. Это подобно тому, что, услышав звук, повернуться и увидеть во дворе птицу. Это и есть «обыденный ум». Даже в смертельной схватке фехтовальщик сохраняет такое состояние ума. Он забывает серьезность ситуации, не думает о жизни и смерти. Он есть «не-движимый ум» (фудо-син). Фудо-син подобен луне, отраженной в потоке. Вода потока находится в движении, но луна сохраняет свое спокойствие. Ум движется в ответ на десять тысяч ситуаций, но остается тем же самым. Это вершина искусства. Все интеллектуальные схемы, все, что искусственно, в бою не должно, существовать.

Дзягю Тадзима-но-ками приводит в связи с этим слова мирянина Хо Кодзи: «Подобно деревянной лошади перед цветами и птицами». Это и есть состояние мусин (не-ум). У деревянной лошади нет ни ума, ни чувств, и когда она смотрит на цветы или слышит пение птиц, она совершенно неподвижна. Человек вовсе не похож на деревянную лошадь. У него есть чувства, он подвержен множеству самых различных воздействий, но если его движения вызываются внешними причинами, если он управляется извне — тогда с ним все кончено. Даже в схватке за жизнь фехтовальщик должен оставаться самим собой, быть господином самому себе. Как деревянный конь, он должен быть нечувствителен ни к чему вокруг.

Однако, не следует думать, что Дзягю Тадзима-но-ками ставит в пример нечувствительность лошади и деревянного петуха, чтобы мы дошли до полной умственной атрофии или недоразвитости ума. Напротив, он хочет, чтобы наш ум вернулся к своей природной чистоте, совершенно освободился от всех психических блоков, от всех помех, и до предела раскрыл все, чем он обладает. Фехтовальщику нужно научиться владеть собой так, чтобы акт видения моментально превращался в действие. Восприятие и действие сливаются в единый процесс. Тадзима-но-ками считает, что видение должно сначала возникнуть в уме, оттуда оно передается глазам, и затем туловищу и конечностям. Вот тогда видеть и значит действовать. Если не глаза, а сам ум в глубине первым открывает или схватывает движения противника, тогда тело не теряет времени, чтобы приспособиться к обстоятельствам. Впрочем, современные психологи и врачи описывают процесс зрения совершенно по-иному, т. е. сначала внешний мир воз-, действует на наши органы восприятия, а затем уже полученный импульс передается дальше в глубь. Но для фехтовальщика в смертельной схватке, когда все решает одно мгновение, этот путь слишком извилист. И нам нет нужды заниматься интеллектуальными фокусами ума.

Это напоминает совет Чжуан-цзы, в котором он говорит о воздействии ума ((син-сай), гл. 4 стр. «Среди людей»). Сначала он говорит о целостном состоянии и затем продолжает: «Когда слушаешь, слушай не ушами, а умом (кокоро, син); не умом, но Ци (духом). Когда слушаешь ушами, там слышимое и застревает, и ум дальше знака не идет, а Ци — это нечто пустое. Дао пребывает в пустоте, а пустота есть воздержание ума».

Янь Юань спрашивает у Конфуция:

— Уже несколько лун я не пил вина, не ел мяса и скоромных овощей. Можно ли считать, что я постился?

— Таково воздержание перед принесением жертв, а не перед размышлением.

— Позвольте спросить тогда, что же такое воздержание перед размышлением?

— Это значит, — ответил Конфуций, — сосредоточить свою волю на одном, слушать не ушами, а сердцем, не сердцем, а духом. Когда перестанешь слышать ушами и откликаться сердцем, душа очистится и будет готова воспринимать вещи. Такой путь будет стекаться в пустоту. Достижение пустоты и есть воздержание ума перед размышлением.

— Пока я, Хой, не воспринял этого наставления, существовал только я, Хой. Лишь начал его применять, меня, Хоя, не стало. Можно ли считать, что я достиг пустоты? — спросил Янь Юань.

— Да, полностью, — ответил учитель. — Теперь я тебе позволяю войти в клетку Царя и в ней разгуливать, оставаясь равнодушным к царской славе. Станет слушать — пой, не станет — умолкни. Существуй без покровителей и без ненавистников, как бы вынужденно поселись в том же доме. Это почти то, что нужно.

Ци — трудно перевести на английский язык. Это слово означает что-то неосязаемое, что пронизывает всю Вселенную. С одной стороны это соотносится с духом (пневма), это дыхание неба и земли. Когда Чжуан-Цзы определяет «воздержание ума», как видение и слышание посредством Ни, он отражает здесь устремление эго-сознания на самого себя, ибо, пока в уме есть хотя бы одна мысль (ити-нэн или и-нен) о себе, она занимает весь ум, она заграждает текучее движение и создает суки. Этим моментом враг не преминет воспользоваться. «Воздержание ума», о котором пишет Чжуан-Цзы, выходит за пределы искусства фехтования. Чжуан-цзы сознает пустоту (ке), в которой заключены неограниченные возможности. Не многие фехтовальщики пережили этот источник всех вещей. Однако, тот, кто глубоко проникает в тайны своего искусства, может притронуться и к основам самой реальности. Разница между озарением фехтовальщика и озарением дзенского учителя в том, что фехтовальщик ограничен спецификой своего искусства, а озарение дзенского мастера покрывает всю целостность существования, потому что в его основе лежит особая дзенская практика.

 

Глава 4

В связи с вышеизложенным интересно процитировать работы Дзягю Тадзима-но-ками о фехтовании, которые дают возможность понять философию и психологию этого искусства. Автор глубоко проникает во внутренний опыт своей профессии и показывает, как можно проникнуть в духовное начало этого искусства, ибо оно не просто сумма или система технологий. Владеть мечом — значит не только сражать им врага. Владение мечом связано с деятельностью Дао и гармоническим воздействием Инь и Ян в их космическом движении. Метафизика является неотъемлемой частью фехтования.

Дзягю Тадзима-но-ками был хорошим учеником дзенского учителя Такуана, а тот хорошо наставлял его о духовной стороне фехтования. Согласно Такуану, это искусство нельзя понять до конца, пока в результате тренировки не проникаете в систему буддийской практики и мировоззрения. Таким образом, описание Дзягю перекликается с уже процитированной точкой зрения Такуана. Это подтверждается и тем, что Дзягю делит свое исследование на три части, озаглавленные терминами, часто использующимися в дзенских текстах, особенно в таких как «Собранье Синей горы»: «Меч, который убивает». «Меч, который дает жизнь» и «Меч не-меча». Часть первая повествует в основном о технике фехтования, часть вторая касается мистической стороны дзен, ведущей к конечной стадии, и третья передаёт понимание автором дзенского опыта в приложении к искусству фехтования.

Дзягю Тадзима-но-ками о «мистическом мече». [24] 28

(Была написана автором в 1632 г. и посвящена его сыновьям. Манускрипт был передан им как тайна, которую необходимо сохранить. В 1917 г. Фукуи Кюдзо опубликовал часть подобных манускриптов.) Всякое оружие, которое служит для убийства, сулит недоброе, и им можно пользоваться лишь в случае крайней необходимости. И если оружием все-таки приходится пользоваться, то лишь для наказания зла, а не для того, чтобы лишить кого-нибудь жизни. Чтобы понять это, нужно учиться. Но одного учения недостаточно. Учение лишь двери к учителю. Учитель есть Дао (Путь и Истина). Дао превыше любой учености, но без учености никто не достигает непреложного Дао. Дао достигается, когда ум совершенно опустошен от вводящих в заблуждение мыслей, от завлекающих чувств. Когда Дао осознано до конца, вы приобретаете всезнание, но оно не препятствует вам жить в Дао. Ибо ученье и знание должны быть, в конце концов, «забыты» и, когда вы сознаете это, вот тогда вы можете заниматься любым делом без всяких помех. Пока у вас есть чувство, что вы что-то упускаете или чем-то связаны, вы будете поглощены чувством неудовлетворенности («опутанности»), и вы несвободны.

Когда жизнь человека только начинается, он не ведает ни о чем, и у него нет сомнений, препятствий и тормозов. Но потом он начинает учиться и становится робким, предусмотрительным, осторожным, в голове у него появляется торможение, и оно не дает ему двигаться вперед так, как это он делал раньше, до обучения. Учение необходимо, но весь секрет в том, чтобы не стать его рабом. Нужно стать его господином и пользоваться им тогда, когда оно нужно. Этот взгляд следует распространять и на фехтование. Фехтовальщик должен сохранять свой ум от всего внешнего и лишнего, его ум должен быть совершенно свободен от эгоцентризма и эмоций. Когда фехтовальщик достиг этого и ум «потерян», тогда дьяволу за ним не уследить Только тогда фехтовальщик сможет до конца раскрыться, как мастер. Но можно пойти и дальше, забыв все, чему учился. Теперь вы изучаете себя, и тут уж нет разделения на того, кто изучает, и того, кого изучают. Действительно, конечная цель овладения искусством есть тот момент, когда достигнутые познания есть потерянные познания. Однако, как бы ни был фехтовальщик тренирован, он никогда по-настоящему не овладеет техническими навыками, пока не избавится от всех психических затруднений и не сможет удержать свой ум в состоянии пустоты, забыв о всей изученной технической премудрости. Только в этом случае его тело сможет проявить все, что накоплено за годы тренировок. Его туловище, его руки и ноги будут двигаться сами по себе, автоматически, без всяких сознательных усилий фехтовальщика. Тогда его действия будут совершенным образцом фехтования. Это совершенная тренировка, но ум о ней не имеет представления. Можно сказать, что ум не знает, где он. Когда это осознано, когда это станет реальностью, вся тренировка брошена на ветер. Ум совершенно не осознает своих действий. «Я» исчезло неизвестно куда. Вот где искусство фехтовальщика достигает совершенства, и тот, кто этим обладает, зовется мэйдзин (гений). Дзягю Тадзима-но-ками далее повествует, как избавиться от определенных «болезней», во имя достижения совершенства в фехтовании. Изучение техники фехтования соотносится с обучением философии и мировосприятия дзен, однако, достигнутый в этом уровень все равно не покрывает всего учения в целом — ни в дзен, им в фехтовании. Для этого необходимо достичь конечной реальности, т. е. Пустоты или Абсолюта. Абсолют выходит за все пределы относительности. В фехтовании вся техника должна быть забытой, Неосознаваемое предоставлено само себе, и ему же препоручена вся ситуация. Только при этом условии техника будет совершать чудеса автоматически и спонтанно. Так же и с концентрациями в дзен, в любой форме. Их нужно выбросить из головы, когда раскрывается путь Пустоты, освещая мир множества. Только поэтому мы утверждаем, что дзенский принцип проникает во все искусства Японии. Личное переживание внутреннего смысла во всяком искусстве — это все, но и технику не следует отвергать, в конце концов, она вторична. «Болезни», которые перечисляет философ фехтования, встречаются в любом виде искусства и значение их очень поможет в понимании всей японской культуры. Любая идея, какой бы она не была ценной или желанной, становится болезнью, когда ум ею одержим. Болезни или навязчивые идеи, от которых должен избавиться фехтовальщик, следующие:

1) желание победить,

2) желание прибегнуть к техническим трюкам,

3) желание продемонстрировать все, что выучил, все, что знаешь,

4) желание держать противника в страхе,

5) желание играть пассивную роль,

6) желание избавиться от болезни, которой, вероятно, подвержен; одной из выше перечисленных.

Если фехтовальщиком овладела хотя бы одна из этих идей, он теряет свободу и становится ее рабом, а это крайне не желательно в его профессии. Так как же нам избавиться от этих болезней или навязчивых идей? Если любое желание, даже желание освободиться от всех желаний, препятствует спонтанной активности внутренней гармонии — что же нам делать? В некоторых ситуациях желание просто необходимо, иначе ничего не достичь; иногда следует желать и безжеланности. Так как же разрешить эту дилемму? Клин клином вышибают, но как избавиться от второго клина, если не третьим? Это может продолжаться до бесконечности, если мы не откажемся от желания выбивать последний клин. Такова «болезнь», от которой Дзягю Тадзима хочет избавить фехтовальщика. Ни одного мгновения не будет фехтовальщик без болезни, потому что желание быть без болезней уже есть болезнь. Это погоня за собственной тенью — как быстро за ней не беги, все равно, пока жив, не догонишь.

И в дзен та же проблема. До тех пор, пока есть желание избавиться от всех привязанностей, избавиться от них невозможно. В логике это желание может быть выражено неким заявлением, положительным или отрицательным. К примеру, можно сказать: «Я хочу это» или «Я этого не хочу». Хотеть — это привязанность, не хотеть — то же привязанность. Быть непривязанным, значит быть свободным от всех заявлений, позитивных и негативных. Иными словами, это быть одновременно в «да» и «нет», что с точки зрения формальной логики и рассудка совершенно невозможно и абсурдно. Дзенский учитель поднимает палку и спрашивает: «Я не называю это палкой, а ты как назовешь?» Или он может сказать так: «Я держу лопату и все же с пустыми руками, ибо так достигаю переворота души». От учеников требуется постижение этой невозможности. В помощь разрешения этой вечной дилеммы Дзягю Тадзима цитирует старое дзенское стихотворение:

Фехтовальщик-философ не раскрывает значение этих слов для непосвященных. Он различает два вида ума — истинный или абсолютный ум, и ум фальшивый или относительный. Один из них является предметом психических штудий, а другой есть сама реальность, которая служит основой всех реальностей. Истинный ум необходимо охранять от фальшивого, чтобы его чистота и свобода были незапятнаны, незатронуты. Желание, возникшее в фальшивом, относительном уме может проникнуть и в истинный ум. Тогда надо его пересмотреть. Но кто будет за ним наблюдать, кто будет его пересматривать? Вот этот самый фальшивый, — он загрязняет, он и очищает. Ибо ум истинный всегда останется чистым и не оскверненным. Действительно, это очень странное переживание. Лучше сказать, что это совсем неожиданно для интеллекта. Это нечто неизбежное в языке, с чем интеллект ничего не может поделать, ибо это в самой природе интеллекта — создавать противоречия и безнадежно оплакивать свою судьбу. Пока мы пользуемся языком, так или иначе мы чувствуем в себе какую-то трещину, противоречие. «Почему» — слово полезное лишь в мире относительного, где цепь причин и следствий имеет какое-то значение для человеческого интеллекта. Если мы хотим его преодолеть, этот вопрос не имеет смысла. Плотная масса облаков, — никто не знает, как она появляется в синем небе и, расползаясь, покрывает его целиком, совершенно закрывая от нас небо. Но мы таим желание проникнуть сквозь преграду облаков, мы снова жаждем синего неба. Выходит, мы считаем, что облака и небо как-то соотносятся, хотя, на самом деле, никакой причинной связи между ними нет. Мы как-то различаем существование, присутствие облаков наряду с синим небом; как-то мы видим присутствие неба под облаками или среди них. Тогда облака уже не облака, т. е. они облака, но они уже не беспокоят нас, как таковые, как нечто, прикрывающее синее небо. Тогда мы спокойны, принимая все как есть, и чувствуем себя совершенно спокойно и свободно от уз, налагаемых на нас собственным неведением. «Почему» теряет свой смысл, противоречий больше нет, и мы счастливы, потому что рабство сброшено, и радуемся свободе и внутренней гармонии под синим небом, которое для всего нашего знания — сокровищница неограниченных возможностей, т. е. источник творчества. Синее молчаливое небо — образ ума. И все же остается старый вопрос: «Как добраться до синего неба?» Если оно есть, то где этот путь, ведущий к нему? Мы пользовались словами, но наш интеллект это удовлетворить не может. Нам необходимо помнить, что интеллект не может заменить сам себя. Сам интеллект поднимает вопрос, но не интеллект отвечает. Жизнь разрешает все вопросы или праджня-интуиция, зрящая в жизнь. Все сообщение, которое исходит из источника, не может быть описано «определенно». То же и в исследовании Дзягю Тадзима-но-ками. Для новичков, которые особенно напирают на интеллект — это непостижимо. Дзягю просто говорит, что тот, кто продолжает учиться и дисциплинировать себя, желая избавиться от болезней и обретая достаточный опыт в практике, у того болезни уйдут сами. Он даже не заметит — как. Дзен в таких случаях использует термин «куфу» (по кит. «кун-фу»). Это синоним дисциплины и тренировки (сиге). Куфу означает — «усердно заниматься, чтобы открыть путь к объективному». Это похоже на блуждание в темноте — ничего определенного не разберешь, только потеряешься в тумане. Боюсь, что дальше этого не может повести своих учеников ни один учитель дзен, или учитель фехтования. Он их ведет, пока можно вести, а остальное — это дело их собственной изобретательности. Если бы дело было в интеллекте, то пути к цели могли бы быть «окончательно и определенно» предписаны раз и навсегда. Но когда дело касается личного опыта, собственных переживаний, тогда все, что может сделать учитель — это дать ученикам понять, что они во тьме лабиринта, и единственное, на что они могут уповать, это то, что лежит гораздо глубже интеллекта и этого у других не занять. Путь к объективному — это тот самый объект, о котором они раньше думали, что он находится где-то в стороне от пути. «Искание» или «желание» — это, конечно, необходимая первоначальная ступень, но она не ведет куда-нибудь вовне, она ведет внутрь ищущего или желающего. Искание и ищущий, желание и желающий — одно. Тогда, естественно, не может быть никаких указательных интеллектуальных знаков. Когда путь и ищущий — одно, то чем может помочь посторонний? Указания интеллекта и логики — это не более чем указания постороннего наблюдателя. Праджня, мудрость, интуиция и личный опыт — одно.

Дзягю Тадзима иногда называет ум «Мечом Тайны» (симме — кэн). Как фехтовальщик, он подчеркивает активность меча, а не его вещественность. Он хочет видеть его движущимся функционально; когда меч в его руках, он представляет собой центр круга, не имеющего окружности. Он готов и утверждать себя и отрицать. Отрицать — это небытие, утверждать — бытие. Меч может быть и тем и другим, в зависимости от ситуации, в которую попадает. Ординарные люди всегда односторонни. Когда они видят отрицание (небытие), они предпочитают видеть утверждение (бытие), когда видят утверждение (бытие), хотят видеть отрицание (небытие). Но опытный фехтовальщик сразу видит обе стороны, он воспринимает отрицание не как отрицание, а при этом включает для себя и утверждение. И то же с утверждением. В этом Тайна.

Дзягю-философ теперь обращается к Лао-цзы и дает свою интерпретацию: «Там, где вечное пребывает в состоянии небытия, мы видим тайну бытия; там, где вечное в состоянии бытия, мы можем видеть пределы небытия». Этим, говорит Дзягю, Лао-Цзы хочет показать взаимопроникновение бытия и небытия. Бытие не остается как таковое и, соответственно, небытие. Оба они готовы переходить из одного состояния в другое. В этом «текучесть» вещей, и фехтовальщик должен быть всегда начеку, чтобы встретить взаимопревращение противоположностей. Но, как только ум приостанавливается на одной из противоположностей, он теряет свою текучесть. Фехтовальщик должен всегда держать свой ум в состоянии пустоты, чтобы не возникало препятствий свободе его действий. Текучесть и пустота — это взаимообратимые термины.

Когда никаких препятствий не существует, движение фехтовальщика подобно вспышкам молнии или зеркалу, отражающему в один миг все, что появляется перед ним. Между этим движением и другим не должно быть ни малейшего интервала. Когда ум испытывает хотя бы немного сомнения, хоть малейшее чувство страха и неуверенности, это сразу же скажется на движениях фехтовальщика и повлечет за собой его гибель.

Когда «меч тайны» вне своего изначального «места», никакое ме (мею) не проявится. Этот меч стоит символом невидимого духа, поддерживающего полную активность ума и тела. Но мы никогда не можем его сосредоточить его в какой-то ограниченной части тела. Он подобен духу дерева. Если у дерева не будет этого духа, не будет ни набухших почек, ни распускающихся цветов. Его можно сравнить с духом или энергией (ки, ци) неба и земли. Если этого духа не будет, не будет грома и молнии, ливней и дуновения ветра. Хотя дух этот бесплотен и его не пощупаешь, он, вне всякого сомнения, контролирует наше существование. «Меч Тайны» должен занять место этого духа и взять на себя контроль каждого мгновения в происходящем, в том, что может случиться вовне. Для этого меч должен стать чрезвычайно подвижным, ни на мгновение не должно возникать «остановки». Как только луна появляется из-за туч, — не теряя ни мгновения, она отбрасывает свое отражение всюду, где есть вода, не зависимо от размера водной поверхности. И расстояние от луны до земли — не препятствие для лунного света. Таким же должен быть дух фехтовальщика. Вести себя так в любой ситуации, которая встретится в жизни, очень трудно. В любой ситуации, при любых обстоятельствах, встречаясь со всеми сложностями человеческих отношений, проникая в них, вращаясь в них, так трудно не слиться ни с одной, не стать рабом обстоятельств. Однако, дзенский мастер прошел через все стадии тренировки, он свободен от препятствий своей психики (от всех привязанностей). И как бы это ни было трудно, все зависит от самого фехтовальщика. Держа в руках свой меч, он может находиться в состоянии полной духовной свободы и непривязанности. Он может и не распространять свой опыт фехтовальщика на другие виды искусства, но в фехтовании он должен быть мастером самого себя, сам себе господином. А те, кто может и готов опыт своей профессии перенести на любую другую деятельность, обретают ум «повсеместной текучести». Такие люди редки. Большинство же — специалисты в своей узкой области. Во всех случаях главное — уловить изначальный ум истины и единства, который не знает ошибок, а остальное пойдет само собой.

Из этого длинного пересказа философских замечаний Дзягю Тадзима о мече мы видим, насколько глубоко метафизики дзен проникла в фехтование. На Западе могут удивляться — как дзен так тесно связан с искусством убивать? Ведь дзен — форма буддизма, а буддизм, по существу, религия сострадания. Как же дзен может одобрять ремесло фехтовальщика? Такую критику мне нередко приходится слышать от западных читателей моих книг. Но теперь, я надеюсь, они поймут, какова основа фехтования и что у нее общего с дзенской тренировкой. На Востоке большинство из тех, кто изучает какое-либо искусство, всегда подчеркивает важность «субъективной» его стороны, считая технику искусства второстепенной. Хотя каждое искусство самоценно и обладает значением в самом себе, японцы стараются использовать его для развития собственного духа. Высшая цель на пути искусства — осознание и реализация Дао или Небесного Смысла, Причины Универсума, Небесной Природы человека, пустоты или таковости вещей. Таким образом, меч уже не оружие, чтобы убивать без разбора, он — один из путей, на котором жизнь открывает нам свои тайны. Поэтому Дзягю Тадзима-но-ками и другие учителя фехтования, по сути — великие учителя жизни.

 

Глава 5

Чтобы еще лучше разъяснить взгляд Дзягю на отношения дзен и фехтования, я здесь резюмирую его философию и добавлю к этому трактат Такуана «Меч Тайны». Такуан, как мы уже говорили, помогал своему ученику-фехтовальщику понять значение дзен для открытия глубочайших тайников человеческой души. Хотя я и не думаю, что сам Такуан был фехтовальщиком, но он очень глубоко понимал принцип фехтования. И без сомнения, дальше всех по стопам учителя пошел Дзягю Тадзима-но-ками.

По-моему, в философии Дзягю есть пять ключевых моментов, знакомство с которыми позволит нам понять секреты его мастерства.

1. Дзягю называет это Сюдзи-сюри-кэн. «Кэн» — это меч, остальное зашифровано, и он намеренно отказывается это объяснять. В этом — средоточие его искусства. Хотя понять точный смысл невозможно, однако, вероятно, меч Сюдзи — сюри соответствует «мечу тайны» Такуана.

Дзягю, видимо, ведет речь о психологии, когда заставляет свой меч видеть и видимое, и невидимое — и притом одновременно. Ибо видимое и есть невидимое, и наоборот. В логике это можно выразить так: «а» есть «не-а» и «не невидимое и наоборот» есть «а». Меч, так сказать, держится в точке отождествления противоположностей. Он никогда не становится односторонним, неподвижным, он остается самим собой. Первое требование к фехтовальщику — открыть в себе этот меч. Человек может стать великим мастером по части тактики и трюков, но если он не открыл в себе такого меча, он никуда не годиться.

2. Второй момент касается той основы или места, которое занимает фехтовальщик. Он называется «луной в воде». Это название взято от одного буддийского образа или сравнения, которое иллюстрирует быстроту, вернее, мгновенность, с которой ум воспринимает предметы или явления. Как только луна выходит из-за туч, она тут же отражается в воде. Так же и зеркало отражает цветок, как только он появится перед ним. Соответственно, и позиция фехтовальщика. Он должен быть готов в одно мгновение отразить противника так же быстро, как луна появляется в воде.

(Сам, не будучи фехтовальщиком, я затрудняюсь точно определить, что же имеет в виду Дзягю, когда говорит о «позиции», «основе», «опорном пункте» — физический это или духовный пункт).

3. «Меч Тайны» — Симме-кэн — вот следующий пункт. Здесь меч уже не просто физический предмет, но я не знаю, как можно его отличить от первого «тайного меча». Этого Дзягю не объясняет. Он пишет: «Божественное (или неосознаваемое) — внутри, а тайны проявляются вовне». Т. е., когда божественное занимает место «меча тайны», тело и члены готовы проявить «цветение» Немыслимого. Отсюда ясно, что этот меч, как и Меч Тайны Такуана, нематериален. Он есть неосознаваемое, которое действует за полем сознания. Обычно, именно сознание создает всякие помехи и задержки свободному движению человека. Вследствие идеологических или эмоционально обусловленных промедлений, человек не может видеть или воспринимать движения меча противника с такой скоростью и непосредственностью, с какой луна отражается в воде. Это видение — чрезвычайно важный фактор в фехтовании. Если это видение есть — тело следует за ним. Таким образом, следует дать дорогу неосознаваемому, чтобы оно заняло поле сознания и могло проявить свою изначальную инстинктивность или спонтанность, не рассуждая при использовании сознательно накопленных знаний. В этом сущность Меча Тайны Дзягю.

Используя современное психологическое понятие «неосознаваемого», мы можем интерпретировать не только методологию Дзягю, но и других школ, например Мудзюсин-кэн («Меч не-пребывающего ума»), на которых мы остановимся позднее.

Но как же нам понять секрет меча Сюдзи-сюри в отношении к Мечу Тайны? Возможно, Тайный Меч относится к сфере духовной или метафизической, лежащей вне психологического осознаваемого.

4. Избавиться от «болезней» или навязчивых идей — это четвертая тема философии Дзягю. Но, поскольку мы ее рассматривали раньше, удовлетворимся следующим замечанием. Согласно Дзягю, избавиться от «болезней», значит, увидеть «сюки-кэн („Тайный Меч“)». Пока вы не оставите предвзятые идеи, они будут вам препятствовать видеть «хозяина дома», а если мы не видим его, все наши действия разъединены. Если это происходит перед лицом врага, выжидающего удобный момент, чтобы нанести решающий удар, то ни чего хуже этого с фехтовальщиком не может случиться. Значит, ум, переполненный идеями, следует остановить и отстранить, его нужно очистить от всех мешающих мыслей и чувств, он должен быть в состоянии совершенной пустоты. Если это так, Сюри-сюдзи-кэн становится верховным главнокомандующим и может совершить все, со гласно своей свободной воле. Неосознаваемое, дремлющее у корня всего существования, пробуждено и теперь инстинктивно управляет всеми движениями не только сознающего ума, но и тела. Инстинктивные реакции и движения мгновенны, подобно луне, которая от нас бесконечно далеко, но стоит облакам рассеяться — и в одно мгновение она отразится в воде.

5. И наконец, о теле, туловище и конечностях. Видение может осуществляться умом, но для действий необходимо что-то более реальное, более прочное и, кроме того, видение и деятельность должны быть едиными, должны происходить одновременно. Так и происходит у совершенного фехтовальщика, потому что он сознает, что движения исходят из пустоты, что ум — это имя, данное динамическому аспекту пустоты, и тут нет никаких окольных путей, нет эгоцентрических побуждений. Ведь пустота — это искренность, подлинность и прямота, и она не допускает, чтобы что-нибудь стало между ней и движением. Это «пришел, увидел, победил». Как только появится хоть частица облака, окрашенного эгоистическими наклонностями, лунный свет пустоты будет осквернен и фехтовальщик обречен на поражение. Его тело и ум больше не подчиняются приказам «отсутствующего мастера».

Надеюсь, эти пять основных пунктов дают достаточный материал для понимания глубокой связи дзен и фехтования. Хоть некоторые критики и считают учение о пустоте негативным и абстрактным, но, по сути, оно глубоко и неразрывно связано с ремеслом фехтования. Это не детская игра, а дело жизни и смерти. Удар пропущен и все потеряно навсегда, Тут бесполезные мысли не годятся. Вот еще несколько выдержек из тройного трактата Дзягю о мече:

Неподвижный ум — это пустота, в движении она создает чудеса. Пустота есть единство ума, единство ума — есть отсутствие ума, а отсутствие ума достигает чудес.

Есть свободная деятельность, помимо овладения техникой она определяет чудеса Ки (кит. — Ци).

Отбросьте мышление, как бы не отбрасывая. Наблюдайте за техникой, как бы не наблюдая.

Ничего в уме не оставляйте, держите его совершенно свободным от всякого содержания, и только зеркало будет отображать образы в их таковости.

Сначала нужно видеть умом, потом глазами, а потом уже туловищем и конечностями.

Не бойтесь моргнуть, когда ваш глаз неожиданно встретится с объектом. Это естественно.

Весь день я двигаюсь и совершенно не двигаюсь. Я подобен луне под облаками, которая всегда катится и не катится.

Дайте себе идти с болезнью, быть с ней, дружить с ней. Это путь избавиться от нее.

Можно сказать, что вы овладели искусством, когда техника сама действует посредством вашего туловища и конечностей, как бы независимо от сознания.

Превратите себя в деревянную куклу [25] , у нее нет ума, она ничего не думает, и дайте мечу и конечностям работать самим по себе в согласии с дисциплиной. Это путь победы.

Есть свободная деятельность. Помимо овладения техникой она совершает чудеса Ки. Это можно отнести к современной концепции «космического разума» или «космического бессознательного», а его можно рассматривать как отражение алайявиджняна (по яп. арайасики). Позднее это называлось «зеркало мудрости».

 

Глава 6

Краткий трактат о «Мече Тайа», приведенный здесь целиком, поможет нам понять то, что можно назвать «метафизикой меча» Дзягю Тадзима-но-ками.

Меч Тайа.

Искусство меча, как я понимаю, не в борьбе за победу, не в испытании силы, не в том, чтобы сделать шаг вперед или назад. Оно состоит в том, что вы (ваше) не видите меня (мое), а я (мое) не видит вас. Тот, кто проник туда, где небо и земля не разделялись, — где Инь и Ян еще не разделился, о том и говорят, что он достиг совершенства (в своем искусстве).

Человек, который в совершенстве овладел искусством, не пользуется мечом. Его противник сам себя убивает. А когда такой человек пользуется мечом, — то только для того, чтобы дать жизнь другим. Когда нужно убивать, он убивает, когда нужно дать жизнь, дает жизнь. Убивая, не думает об убийстве, поддерживая жизнь, не думает о поддерживании жизни, ибо не в убийстве и не в поддерживании жизни не замешано «я». Человек не видит «того» и «этого», и в то же время хорошо видит, что есть «то» и «это». Он не делает различия и в то же время хорошо знает, что есть что. Он идет по воде, будто по земле, по земле, будто по воде. Тому, кто достиг этой свободы, не сможет помешать никто на земле. Он стоит совершенно сам по себе.

Вы бы хотели этого достичь?

Когда вы идете или отдыхаете, сидите или лежите, разговариваете или пребываете в покое, когда едите рис или пьете чай, — не позволяйте себе быть вялыми, не позволяйте себе лениться, но упорствуйте в поисках «этого». Когда, минуя месяцы и годы, «это» раскроется, как свет во тьме (в которой вы находились, не зная, как вам быть со знанием, которое не передается от учителя) и откроется источник чудес, — из него появится действие и не-действие. Когда вы достигаете «этого», вы осознаете то состояние, которое проходит сквозь относительность вещей в нашу повседневную жизнь и не покидает ее. Это я называю Мечом Тайа.

Открывая Меч Тайа в себе, каждый осознает свое совершенство. Когда он чист, даже Дэвы (небесные существа) боятся его, но когда он не чист, они могут сыграть злую шутку с вами. Когда высшая рука встретит другую, и они скрестят мечи, ни одна из сторон не одержит победу. Так же было, когда Будда поднял цветок, а Махакашьяпа улыбнулся. Например, определить мельчайшее различие в весе, едва взглянув на кусок золота или серебра — это обычное дело рассудка. Что же касается того, кто достиг совершенства в искусстве, он разрубит вас натрое, прежде чем вы обратитесь к одному или уясните три и более того, если вы стоите с ним лицом к лицу.

Такой человек никогда не даст вам увидеть своего клинка. Клинок мелькает, как вспышка молнии, как порыв бури. Ну а те, кто не получил настоящей тренировки, задержатся на чем — нибудь, потеряв свободу движений. Такой человек испортит клинок и поранит себя. Не допускайте ошибочных мыслей, не занимайтесь бесполезными расчетами. «Это» не выразить словами, «этому» нельзя подражать, «это» необходимо тренировать. Вы должны пережить «это» сами, помимо всех учений.

Когда «это» осознано, «оно» движется совершенно свободно, независимо от того, как «это» используется. Иногда «оно» утверждает себя, иногда отрицает и ничего с «ним» поделать не могут. В чем же смысл всего этого? Один мудрец древности сказал: «Если в вашем доме нет изображения хакутаку, тогда вы этого не боитесь».

Когда после практики и долгой самодисциплины вы приходите к этой мудрости, тогда поднять «единый меч» — значит сохранить мир во всем мире. И здесь нет никакого легкомыслия!

Конец трактата о мече Тайа.

34 Хакутаку (по-кит, пай-цзе) — это таинственное создание, чье тело напоминает руку, а голова у него человеческая. В древности верили, что это существо поедает наши плохие сны и злые переживания, поэтому те, кто хотел, чтобы оно съело все их болезни, вешали изображение на воротах или внутри своего дома. Такуан здесь имеет в виду то, что это хакутаку может уничтожить всё плохое в нашей жизни, тем самым привлекая к себе все хорошее. Лучше, чтобы ничто вокруг не напоминало нам о зле, ибо каждая мысль о нем ведет нас ко злу. «Лучше пусть и хорошие вещи тоже не происходят». Хорошее и плохое взаимодополняют друг друга и когда мы признаем одно, автоматически принимаем и другое.

Почти одновременно с Дзягю Тадзима-но-ками в Эдо, — теперь Токио — жил за рекою Сумиде другой фехтовальщик, известный под именем Одариги Итиун. В то время, как теперь известно, Тадзима — но-ками был связан с кланом Токугава, находился на вершине славы и обладал огромной известностью. А учитель третьего сегуна был известен узкому кругу своих друзей и учеников. Их социальное положение различалось. Однако, судя по тому, что он писал, Итиун был лучшим фехтовальщиком. Он презирал тех профессиональных учителей, что собирались вокруг политических деятелей, ибо у них, как говорил его учитель Сэкуин, были «грубые души», стремящиеся к достижениям славы. Такие учителя ради почестей приносили в жертву свое искусство.

Общим в философии фехтования Итиуна и Дзягю было то, что в основе лежал дзен-буддизм. Итиун был склонен больше придавать значение пониманию задач дзен, за которым, как он говорил, приходило и понимание техники. Дзягю, напротив, больше придавал значение технике, хотя и подчеркивал значение дзен для фехтования. Но он не заходил так далеко, как Итиун, который совершенно игнорировал тактическое искусство, как таковое. Итиун открыто заявлял, что его меч был мечом «не-деяния», «не-искусства», «не техники», «неритмичности», «полагающимся на ничто», не нуждающемся ни в чем, что подобно искусству фехтования. И всякий, как считал он, кто будет говорить о методе его практической тренировки, скажет, что это «очень странно и необычно». И, наконец, Итиун характеризовал свой меч и его назначение не в ай-ути, а в ай-нукэ.

35 Ай-Нукэ означает взаимное уклонение или избавление. Ай-ути — взаимное убийство. Этому Итиун придавал большое значение.

Последующее представляет собой сильно сокращенный конспект, написанный в конце восемнадцатого века с оригинального произведения, написанного Одариги Итиуном. Этот конспект составил Ха-рия Сэккиун, будучи продолжателем традиций школы «Меча Непребывающего Ума» (шудзюсин-кэн). Эта рукопись имеет очень большое значение для изучения фехтования, показывая всеобъемлющее значение духовной тренировки в сравнении с обучением фехтованию как ремеслу, и показывает отношение просветленной личности к техническому мастерству. Фехтование — это не искусство убивать, оно состоит в том, чтобы развивать себя нравственно, философски, духовно.

 

Глава 7

«Меч Непребывающего Ума» (основанный Хария Сэкиун)

Мой учитель, Сэкиун, начал изучать фехтование в молодости, а затем стал учеником Огасавара Гэнсин. Гэнсин, в свою очередь, был одним из четырех лучших учеников Ками-идзуми (умер в 1577 г.), который был основателем новой школы синкагэ-рю. Можно сказать, что деятельность Ками-идзуми была причиной нового этапа в развитии японского фехтования. Он был великим гением японского фехтования. После основания Синкагэ-рю Огасавара Гэнсин поехал в Китай. Обучая китайцев своему искусству, ему довелось встретиться с человеком, прекрасно владеющим китайским оружием хоко. Огасавара стал у него учиться, и это чрезвычайно развило его технику. Вернувшись в Японию, он опробовал свой новый метод и убедился, что никто не может ему противостоять. Уверенный в абсолютном превосходстве новой техники, он обучал многочисленных учеников. Упорно трудясь, Сэкиун, наконец, овладел секретом новой школы.

Однако, мой учитель Сэкиун этим не удовлетворился. Он начал изучение дзен под руководством Кохаку, бывшего настоятеля Тофи-кудзи, одного из главных монастырей Киото, и достиг больших успехов в понимании дзен-буддизма. В конце концов, он пришел к заключению, что никто из великих мастеров фехтования, о которых он знал, включая и его учителя Гэнсин и учителя его учителя Ками-идзуми, не может считаться поистине мастером фехтования. Ибо все они не понимали глубочайшего принципа жизни. В результате, не смотря на хорошую физическую и техническую подготовку, они продолжали оставаться рабами ошибочных, бесполезных мыслей. Они не могли выйти за пределы трех альтернатив:

1 — победить более слабого противника,

2 — быть побежденным сильнейшим,

3 — встречаясь с равным, взаимно поразить друг друга (ай-ути). Теперь Сэкиун пытается применить к искусству фехтования

принцип небесного разума или Изначальной природы в ее таковости (т. е. в состоянии «как она есть»). Он был убежден, что это возможно. И однажды наступило великое просветление. Он понял, что по сути дела, фехтование в технике не нуждается. Ибо, когда человек пребывает на троне небесного Разума, он чувствует себя совершенно свободным и независимым, и тогда он постоянно готов овладеть любыми профессиональными хитростями. Когда Сэкиун испробовал это открытие со своим учителем Огасавара Генсин, он легко его побеждал даже тогда, когда тот пользовался «самыми тайными секретами» своего мастерства. Это было подобно горению бамбука в пламени сильного пожара.

Сэкиуну было уже за шестьдесят, когда я, Итиун, двадцати восьми лет от роду, пришел к нему в ученики. Пять лет я прилагал свои силы, чтобы постичь искусство фехтования, которое мой учитель объединил с принципом и практикой дзен. И, когда я почувствовал себя готовым испытать, чего же я достиг, я бросил вызов учителю. В каждом из трех поединков исходом было ай-нукэ.

Ай-нукэ — новый термин в фехтовании. Когда соперники во всем равны и бьются до конца, это кончается ай-ути или взаимным убийством. При ай-нукэ не происходит ни убийства, ни ранения. «Нукэ» — значит не «убить», «сразить», а «миновать», «пройти мимо». И так, Сэкиун и его ученик Итиун, будучи равными, остались после поединка целыми и невредимыми, они оба избежали «поражения». Итиун пишет: «Это стало характерным принципом нашей школы, которая была названа дзенским учителем Сэкиуна Кохаку „Меч Непребывающего (не задерживающегося) Ума“».

Итиун продолжает:

Когда мой учитель умер, я оставался один и шесть последующих лет провел в глубоком созерцании Небесного Разума, не мысля распространять свое новое искусство. Я погрузился в самосозерцание, забывая голод и холод.

В связи с моими поединками с учителем следует упомянуть один факт. После третьей схватки он выдал мне письменное свидетельство в виде свитка, в котором признал, что я достиг осознания принципа фехтования. Затем мастер вынул из нагрудного кармана четки, воскурил благовония и поклонился мне, как обычно кланяются буддисты.

Не знаю, что именно подразумевал мой учитель, совершая эту религиозную церемонию, но, несомненно, этим он выражал высочайшую похвалу, которую только может выразить один смертный другому.

Хотя я и не собирался стать учителем новой школы, однако, некоторые из моих старых друзей отыскали меня и убедили передать им мой новый опыт. Постепенно моя школа и мое имя становилось все более известным. По тому, как теперь следуют учению и дисциплине этой школы, я надеюсь, что она будет процветать в грядущих поколениях и удивительные достижения моего учителя не пропадут даром и не исчезнут. Несмотря на это, я думаю, что лучше записать все, что возможно, ибо людям свойственно понимать все по-своему и нужно предупредить возможные неправильные толкования.

Так, рекомендуя себя и своего учителя, Итиун говорит о самом главном в личности фехтовальщика. Фехтовальщик должен отбросить всякое стремление прославить свое имя, избавиться от эгоизма и самовосхваления; он должен быть в согласии с Небесным Разумом и блюсти высший Закон Природы, который отражается в каждом из нас. Как сказал Итиун: «Мой учитель, презирая обывателей, говорит, что они одержимы звероподобными духами, которые как животные, и только и ждут, как бы что-нибудь съесть. Т. е. все время ищут материальных благ и выгод. Они не понимают, что значит человеческое достоинство и законы нравственности, которые управляют человеческой жизнью».

Что касается фехтования, то Итиун советует, во-первых, не полагаться на технические приемы. Большинство фехтовальщиков уделяет им слишком много внимания. Тот, кто хочет следовать Мечу Непребывания, тот должен отказаться от намерения превратить фехтование в развлечение или источник благополучия, в вещь чисто внешнюю, внешне привлекательную. Не следует думать о победе над противником. Фехтовальщик не должен думать об исходе боя, его ум должен быть свободным от подобных мыслей. Первый принцип фехтования — это глубочайшая интуиция прозрения, совершенная интуиция Небесного Разума, который действует в гармонии с любыми обстоятельствами, а больше ничего от фехтовальщика не зависит.

Когда Небесный Разум присутствует в нас, он знает, как ему себя вести, что бы ни произошло. Когда человек видит огонь, его Разум сразу знает, как его использовать; когда находит воду, Разум подсказывает ему, для чего она. Когда человек видит другого в опасности, Разум ведет его на выручку. Пока мы с Ним, как бы сложна ни была ситуация, мы будем вести себя, как подобает.

Он был еще до нашего рождения, это принцип, который управляет вселенной как нравственно так и физически. Этот творческий принцип имеет четыре аспекта:

Гэн (юань — «великое»),

ко (хэн — «успех»),

ои (ли — «продвижение, способствование»), тэй (чэн — «упорство, настойчивость»).

Когда человек рожден силой Творческого принципа, он воплощает эти четыре аспекта в форме четырех социальных добродетелей: дзинь (жень — «любовь, человеколюбие»), ги (и — «справедливость»), рэй (ли — «правильность»), ти (чи — «мудрость»).

Эти четыре добродетели определяют человеческую природу, а другие люди видят в таком человеке духовного вождя.

В чистейшем виде изначальная Природа функционирует в нас во младенчестве, когда нас еще не отняли от материнской груди. Но полагаясь на Природу, позволив ей действовать по своему усмотрению, не препятствуя ей действовать своим относительным сознанием, мы будем самодостаточны и в зрелом возрасте. Но, увы, когда мы растем, у нас возникает страшно много всяких концепций, позиций и амбиций, которые существенно искажают картину мира, которую мы получаем из наших чувств. И мы уже не можем видеть просто гору, такой, как она есть в ее таковости. Вместо этого, на зрительное восприятие горы накладывается много идей о горах, наши предшествующие знания и впечатления. Гора с такими наслоениями не чудесна, а чудовищна. Это результат того, что мы пропитаны всяческими доктринами, учениями, обретенными в результате наших обширных интересов. Тут смешивается личное с политическим, социальным, экономическим, религиозным. Получается совершенно извращенная картина. Вместо того, чтобы жить в мире изначальной Природы, в ее прекрасной наготе, мы живем в искусственном, окультуренном мире; и к тому же не сознаем этого.

Если фехтовальщик хочет узнать, как же эта искаженная картина мира влияет на его действия, пусть он понаблюдает за собой во время поединка. Он обнаружит, что все его действия противоречат принципу «непребывающего Меча», который с начала и до конца должен быть согласен с мышлением и действиями младенца. Следуя дисциплине согласия с Природой, шаги фехтовальщика в схватке не будут ни слишком быстрыми, ни медленными, ни безразличными. Они будут как раз такими, как это нужно. Об этом позаботится изначальная природа, которой следует ситуация, находящаяся в постоянном изменении. Фехтовальщик не должен выказывать свою смелость, но не должен чувствовать и робости. Он не должен сознавать, что кто — то противостоит ему или кому-то. Он должен чувствовать себя так, будто занимается своим обычным делом, например — радуется завтраку. Пусть фехтовальщик держит свой меч как вилку за завтраком, когда поднимает кусочек и берет его в рот, а потом кладет вилку, когда она не нужна, по окончании завтрака. Если фехтовальщик думает, что схватка требует чего-то большего, значит, он еще не кончил учиться и ему рано покидать стены школы.

Итиун продолжает: Чтобы объяснить чудесное действие Небесного Разума или Изначальной Природы в человеке, мы употребляем различные выражения, но, главное здесь вернуть к невинности «первоначального человека», т. е. время нашего раннего детства, которое часто называем Великим Пределом (тайкеку, по кит. тайцзи) или Природой в ее таковости, состоянием не-действия, пустоты. Но большинство людей, вместе того, чтобы смотреть в суть явления, накручивают слова на слова и все больше и окончательно в них запутываются.

Таким людям лучше всего вернуться во время своего детства и посмотреть, как ведет себя ребенок. Земля может расколоться, а ребенок и внимания не обратит. Убийца бросится в его дом и станет его убивать, а он только ему улыбнется. Разве это не демонстрирует подлинное мужество? Ну, а раз это ясно, то посмотрим, как он будет вести себя в этой всемирной игре, в которой мы участвуем, ради которой мы почти готовы пожертвовать своей жизнью или бесстыдно пускаем в ход самое подлое коварство. Будет ли дитя радоваться, если его сделают императором или наградят самым высоким орденом? В ответ на это младенец даже не повернет глазом. Мы можем сказать, что он просто ничего не знает о мире взрослых, и этим все объясняется. Но Итиун возражает: «Что истинно в мире взрослых? Все в нем суета сует. А то, что волнует младенца, действительно существенно. Младенец не уносится мыслями в прошлое или будущее. Потому он свободен и не знает страха, неуверенности, тревоги или „мужества жить“. Фехтовальщику, как и всем нам, необходимо сознавать Небесный Разум, который движет младенцем. Дети его не сознают, он просто движет ими. А нам нужно привести в полное сознание Природу, которая раскрывает в нас Небесный Разум. Достичь зрелости — не значит стать пленником всяких рассуждений, это значит достичь осознания того, что лежит в самой глубине вашего существа. Это и есть „истинное знание“ (рети), „искренность“ (макото), „благоговение“ (кэй), „безошибочность“ (тантеки). Как бы стар не был человек, „детское“ в нем не умерло, оно всегда свежо, энергично, воодушевляюще.»

Поэтому наставление Итиуна своим ученикам самое простое и легкое.

Он говорит: «Когда стоишь с мечом перед противником, продвинься вперед, если дистанция слишком велика и ударь. А если сразу стоишь на правильной дистанции, тогда ударь сразу с того места. Думать не нужно. Однако с большинством фехтовальщиков дело обстоит по-иному. Как только они окажутся перед противником, они уставятся на него, определят, на какой они с ним дистанции, выберут позицию, которая кажется им наилучшей, проверят длину меча, поразмыслят о том, как бы применить прием и т. д. Их мозг лихорадочно работает, решая, какую же тактику из тех, которым его научили, выбрать в данном случае. Они понятия не имеют о небесном Разуме и его действии при разных условиях. Величайшая ошибка в фехтовании — это пытаться предугадать исход поединка. Вы не должны думать, чем это кончится, победой или поражением. Просто дайте Природе идти своим путем, и тогда ваш меч ударит в надлежащий момент».

Может быть, самый верный совет, который дает Итиун, заключается в том, что первым шагом в тренировке фехтовальщика должна быть мысль об «ай-ути» — взаимном убийстве, в момент, когда он приступает к поединку. Этот совет имеет самое существенное психологическое значение. Иными словами, ай-ути означает, что не нужно думать об исходе поединка, о своей безопасности. Если человек вступает в поединок в таком душевном состоянии, он действует наиболее эффективно и противостоять ему сможет только противник, имеющий такую же позицию. Подобные примеры уже приводились в этом тексте. Мысль об ай-ути, — и это главное, — должна быть у фехтовальщика с самого начала, а не в конце.

Второй урок Итиуна демонстрирует самую суть его методологии и его глубочайшее проникновение в тайны человеческой психологии. Он пишет: «Кажется, что не трудно придерживаться мысли об ай-ути с самого начала поединка, но если все это так легко, то возникает мысль о несомненной победе над противником, а эта мысль более всего препятствует естественному функционированию Небесного Разума». Он продолжает: «В тот момент вы можете подумать: как же я так двойственно думаю? Сначала я решил, что закончу поединок ай-ути и тут же принялся мечтать о победе. Подобное размышление тут же приведет вас и ваш ум в состояние куфу.

Если вы продолжаете в течение нескольких лет свою практику, в конце концов, вы достигнете прозрения Небесного Разума, который никогда не подчиняется никакой форме движения, т. е. никакой форме нерешительности ума. Разум, Природа или душа (кокоро) или субстанция — все это синонимы — всегда спокойна, недвижима, неизменна, она действует на бесконечных путях и она вне досягаемости мысли».

Прежде, чем закончить эту длинную экспозицию школы фехтования, называемой «Меч Непребывания», я хочу отметить четыре характерных момента в рукописи Итиуна.

1. Отсутствие стереотипных техник.

2. Мягкость, кротость духа (кшанти) или непротивление (недеяние). Эти термины сильно напоминают философию Лао — Цзы или Чжуаи-Цзы.

3. Убеждение: «Я фехтовальщик, которому нет равных в мире». Это соответствует тому, что, согласно традиции, сказал Будда при своем просветлении: «На небесах и на земле — я единственный достоин почитания!» Сравнить эти высказывания интересно по двум причинам. Итиун приветствует «детскость», как воплощение принципа фехтования, и Будда сказал эти слова, когда был младенцем, новорожденным. Но «дитя» Итиуна — это мужественный фехтовальщик, прошедший через все события и испытания, рискуя своей жизнью. Иными словами, дух и учение дзен исповедует Итиун и Будда. Оба хотят соскрести грязь, которая накопилась на пашем существе еще до нашего рождения и раскрыть Реальность, как она есть, в ее таковости. Вот вся нагота, которая соответствует буддийской концепции о пустоте (шупьята).

4. И еще одна особенность «меча непребывания» — идея об ай-нукэ. Этому не учила ни одна школа. В других школах при равенствепротивников все кончалось взаимным убийством — ай-ути, но в школе «меч непребывания» финал не был трагичен — все кончалось ай-нукэ. Как я уже говорил, «нукэ» означает «не ударить». Ни один из соперников не наносит другому удара и ранения. Когда несовершенный мастер вызывает на поединок настоящего мастера «меча непребывания», он совершает самоубийство. У настоящего мастера нет намерения убивать, но ситуация вынуждает его лицом к лицу стать с противником. Враг исполнен злым духом убийства и его ум не свободен от эгоистического желания убивать. И когда он встречается с мастером «меча непребывания», его же злой дух его и убивает. Мастер даже может и не подозревать, что его меч сразил противника. Можно сказать, что Небесный Разум наказал тех, кто пошел против него, а «детскость» мастера остается такой же жизненной, как и была.

Такуан был дзенским учителем, который пользовался фехтованием, как методом тренировки. Его меч, как палка (здесь проводится аналогия) дзенского учителя, бьет ученика, который, не усвоив урока, пытается действовать. Меч Сэкиуна унаследовал Итиун, это настоящий «меч недеяния», в нем выражается сущность философии праджняиарамита (по-яп. Хання-харамита).

В конце своего трактата Итиун подводит итог значению меча: «Сейчас есть около двухсот школ фехтования, но все они обязаны четырем ученикам Ками-идзуми Исэ-но-ками. Мой учитель, Сэкиун учился у одного из них. Это Огасавара Гэнсин. Гэнсин, после посещения Китая, где овладел чисто китайским оружием, создал собственный стиль фехтования, настолько совершенный, что во всех последующих поединках не имел себе равных. Мой учитель, Сэкиун, в совершенстве овладел методом Гэнсина, но позже, когда Сэкиун пришел к пониманию дзен, он отринул все, чему ранее научился и обрел истинное знание. Он вступил в схватку со своим учителем. В результате, методы, основанные на совершенной технике боя, потерпели поражение. С тех пор Сэкиуна никто не смог победить, его система была выше других».

Вывод Итиуна: Лучшие фехтовальщики Японии не могли его победить потому, что строили свои системы на каком-то одном приеме или способе, на техническом совершенстве. Сэкиун же, изучив дзен, овладел «Мечом Недеяния». Это непривязанность ни к одному методу, воплощение самого Небесного Разума, выходящего за пределы человеческого разумения. Достигнув дзенского сатори, Сэкиун обрел святость. Его «меч непребывания» не имел ничего общего с тактическими движениями, техническими тонкостями, т. е. с всем тем, что обычно составляет искусство фехтования. Его меч, совершенно свободный от мирских побуждений и интересов, был движим духом владельца, а у того было «чистое» сердце и свободный, «пустой» ум (не-ум, мусин). Поэтому и меч был совершенно свободен у него в руках. И никто из тех, кто не достиг той же степени просветления ума, что и Сэкиун, не мог его победить. В конце концов, фехтование дело не техники, а высокого развития духовности. Отсюда и заявления Итиуна, что ему нет равных.

 

Глава 8

Из всех японских искусств фехтование, вероятно, самое дзенское потому, что проблема жизни и смерти здесь стоит с наибольшей остротой и реальностью. В фехтовании у человека нет права на ошибку, у него нет времени поразмыслить. Все, что он делает, исходит прямо изнутри и не поддается контролю сознания. Фехтовальщик должен действовать инстинктивно, а не интеллектуально. Во время напряженной схватки реально решается — жить или умереть. Самое ценное — время, его нужно использовать максимально эффективно. Малейшее мгновение расслабления (суки) — и противник воспользуется им и уничтожит вас. Тут речь идет не просто о поражении или унижении.

Мгновение интенсивного сосредоточения — это момент совершенного единения субъекта и объекта, личности и ее поведения. Пока это не достигнуто, поле сознания не очищено, все еще остается «слабый след мысли» (нисай но итинен), который препятствует прямому и непосредственному действию, исходящему из глубины личности, иными словами — из неосознаваемого. Это приводит к тому, что меч противника находит разрыв обороны, разрыв в вашем сознании.

Вот почему фехтовальщику советуют освободиться от мысли о смерти и от беспокойства об исходе поединка. Пока осталась хоть какая-то мысль, она приводит к гибели. Китайская пословица говорит: «Если ваши действия совершенно непоколебимы и цельны, даже боги будут вас бояться и избегать». Такая твердость, решительность ума и духа совершенно необходимы в боевом искусстве фехтовальщика. Без этого духа никакая концепция и тем более единение невозможны. Сосредоточенность, едно-умность, концентрация (экаграта), решительность, неколебимость ума и духа — все они исходят из одного. Это «одно» в дзен называется состоянием «не-ума» (мунэн), это соответствует «детскости», в которой еще нет и зачатка умозрительности и схематичности.

Кое-кто может сказать: неколебимость ума — это высшее качество человека, и мы не можем его достигнуть до тех пор, пока не вполне созрели, ибо это свойство вполне сформированного ума. Но, достигнув этого, как можно от всего отказаться и вернуться к духовному состоянию детства? Как можно вернуться к самому началу, после того как совершили тяжелое и утомительное путешествие? Или как можно совместить высокий ум с беспомощностью ребенка? Это один из возможных взглядов на проблему, но не забудьте, что есть и второй, согласно которому дитя превосходит того, кто «полностью развит». Что здесь имеется в виду?

Спеша сделать себя «вполне развитым», мы совершенно отрицаем то важнейшее качество, которым обладает дитя — веру, веру в неизвестное бытие. Это неизвестное можно назвать Неизвестным Разумом, Дао, Богом, Несознаваемым или глубочайшим Я. Ввиду того, что Неизвестное, какое бы ему имя ни давали, не поддается постижению сознательной частью ума, оно или теряет свою сущность, свою таковость в тот момент, когда сознание пытается его охватить. Это неизвестное мы оставляем позади «развития» и «зрелости», да так, что совершенно о нем забываем и не имеем представления, как оно осуществляется в нас. Когда фехтовальщик или монах говорит о детскости или не-уме, большинство людей не понимает, о чем идет речь. А пытаясь понять, мы низводим или возводим «это» (в зависимости от того, как к «этому» относиться) на обычный уровень сознания, где пытаемся рассуждать о нем так, как обычно рассуждаем вообще обо всем. В результате смысл совершенно меняется. А когда кто-нибудь ссылается на «это» или обращается к «этому», то мы «это» не узнаем.

Неколебимость ума, восстановление «этого», — оно всегда присутствовало в нас и никуда не терялось и не было искажено. Вопрос в том, как «этим» правильно пользоваться. Фехтовальщик, пройдя подготовку у дзенских учителей, приобретя большой собственный опыт, начинает различать в себе присутствие и важность этой «неизвестной величины», которую мы сейчас пытаемся как-то обрисовать.

Надеюсь, это предисловие поможет вам понять, о чем говорили разные фехтовальщики, богатые практическим опытом и неискушенные в философских определениях.

Адати Масахиро

Адати Масахиро в Киото основал школу Самбу-рю (или Дзимму-рю). Он написал работу Хэйдзюцу Дзекун («Основы фехтования») в двух томах, датированных 1790 годом. Впервые эта работа была напечатана в тридцать восьмом году эпохи Мэйдзи (т. е. 1905 г.) как одно из исследований, собранных и изданных Арима Дзюсэй и Иноуэ Тэцудзиро под общим названием «Бусидо Сосе» (Собрание трактов о Пути Самурая).

Адати Масахиро подчеркивал важность психической тренировки.

Огромное значение имеет и физическая подготовка, и техническое совершенство, но что они без психической тренировки? Во время тренировки ученик должен быть активным и динамичным. Но во время боя его ум должен быть совершенно спокоен. Фехтовальщик должен чувствовать себя так, будто ничего особенного не происходит. Когда он двигается, шаги у него совершенно нормальные, а глаза не смотрят немигающим взглядом, как у безумного. Все как всегда. Поведение должно быть совершенно обычным. Ничего не должно говорить, что вы вступили в смертельную схватку.

Чтобы действовать подобным образом, необходимо сделать «недвижимым» ум. Сегодня мы бы сказали, что для этого он должен натренироваться удерживать свой дух (кокоро) в области живота (диафрагмы). Или, иначе говоря, диафрагма должна быть оттянута вниз, так, чтобы в груди было достаточно места для свободного дыхания легких, и чтобы ничто не давило на сердце. Если фехтовальщик возбужден ситуацией и думает, что противник сильнее его — он уже почти поражен. Но если в любой ситуации дух спокоен, — это гарант, успеха. Психологическая подготовка играет решающую роль, она может вывести на уровень высшей духовности. Когда духовность достигнута, то в фехтовании мы видим уже не игру, а нечто от изначального искусства.

От технически нетренированного фехтовальщика духовных достижений ожидать не приходится, но если он настроился на то, что живым ему не уйти из боя, то он может стать грозным противником даже очень искусному фехтовальщику. Страх смерти и привязанность любого сразу же отражаются на движениях меча, чем противник может воспользоваться.

Именно непосредственная связь с проблемой жизни и смерти выделяет фехтование среди других видов искусств. И именно поэтому фехтование особенно близко к дзен. Оно может служить средством достижения очень высокой духовности.

Чтобы проиллюстрировать, что он имеет ввиду, Адати Масахиро приводит случай об отчаявшемся участнике поединка, который принудил идти на попятный опытного фехтовальщика. Этот пример демонстрирует, что может иногда человек, даже неискушенный в фехтовании.

Все это произошло в феодальной Японии. Простой слуга вызвал раздражение одной влиятельной персоны. Тот потребовал, чтобы хозяин примерно наказал слугу, а в то время это значило для слуги смерть. Хозяин не мог ослушаться.

Он вызвал слугу и сказал ему: «Я очень сожалею, но вынужден выполнить желание обиженного и казнить тебя. Выхода нет. Единственное, что я тебе посоветую — это взять меч, сразиться со мной и убить меня в поединке, а потом можешь придти и отдаться в руки обиженного».

Слуга ответил: «Какой смысл мне браться за меч? Вы ведь первоклассный фехтовальщик и преподаватель фехтования, а я никогда в жизни меча в руках не держал. Как же я могу вас победить?»

А учитель фехтования, надо сказать, давно уже хотел сразиться с тем, кто махнул рукой на жизнь и находился в безвыходном положении, да все случая у него не было, вот он и говорит слуге: «Бери меч и испытай удачу. Посмотрим, вдруг судьба улыбнется тебе, и увидим, что из этой схватки выйдет».

Ну, встали они друг против друга с обнаженными мечами, и тут учитель заметил, что позиция у него вроде хуже и надо ее поменять. Отступил он назад, потом еще и так отступал, пока спиной в стенку не ударился. Тут уж ему пришлось окончательное решение принимать, отступать было некуда. Тут уж не до шуток. Не до экспериментов. Загнанный в угол, он не мог сменить позицию на более выгодную, и тогда фехтовальщик с криком нанес удар, который сразил его противника — слугу.

Потом этот фехтовальщик признался своим ученикам: «Это была отчаянная схватка! Меня чуть не убил мой собственный слуга, его дикое наступление с мечом было почти неотразимо. И если необученный слуга, может стать таким опасным противником, что говорить о первоклассном фехтовальщике в таком состоянии».

Один из учеников спросил его: «Где здесь смысл — в том, что вы отступали? Было ли это тактикой, или вызывалось силой давления?»

«Он так отчаянно наступал, что мне ничего не оставалось, как отступить», — подтвердил учитель.

«И когда вы крикнули и ударом свалили слугу, вы увидели у него суки?»

«Нет, суки не было, было чудо (ме) и оно вело его мечом».

Адати Масахиро комментирует: «Чудесное ме не результат сознательной работы фехтовальщика, это результат не сознания, а „недвижимого ума“. Когда воля собрана воедино, даже неискусная рука становится неотразимой. Фехтовальщик не должен думать о противнике, о как слабом или сильном. Он должен совершенно забыть себя и противника, и дать ме (несознанному) действовать самому по себе».

Адати цитирует Уэсуги Хэнсина (1530–1578 г), одного из знаменитых полководцев шестнадцатого столетия: «Судьба в небесах, броня на груди, успех в ногах. Иди на бой убежденный и вернешься без единой царапины. Бросайся в битву, готовый умереть. Если покинешь дом, знай, что больше его не увидишь, только тогда вернешься в него. Лишь задумаешься о возвращении, и уже не придется вернуться. Мир в постоянном изменении, но воин может так и не думать, ибо его судьба предопределена».

Хочу заметить, что воин или самурай здесь выступает, как защитник предопределенности. Пока мы думаем, что есть сила неизвестного происхождения, которая взрывается посреди нашей хорошо спланированной человеческой жизни и расстраивает все наши дела, мы не можем по-настоящему принять все наши ограничения. Свободная воля или свобода познания и действия, — это только наша мечта. Но тогда можно задать очень странный вопрос: что же заставляет нас мечтать, когда мы кругом ограничены? Что заставляет нас отрываться от реальности жизни, в которой мы живем, и смотреть на нее так, будто мы с ней не связаны? Откуда же исходит сама идея ограниченности, если не из внележащей безграничности?

Мастер чайной церемонии и головорез

Эта история о мастере чайной церемонии, который принял на себя роль фехтовальщика и сразился с головорезом, Обычно те, кто занимается чайной церемонией, фехтованием не занимаются и никак не могут быть противниками людям меча. Чайная церемония — дело мира, покоя. Эта история поведает нам, что может человек, не умеющий обращаться с мечом, не получивший никакой специальной подготовки, если только он решился рискнуть своей жизнью.

В конце семнадцатого века правитель Яма-ноути провинции Тоса решил взять своего чайного мастера в официальную поездку в Эдо, столицу правящей династии сегунов Токугава. Чайному мастеру эта поездка вовсе не улыбалась, ибо самураем он не был, а Эдо вовсе не такое спокойное место, как Тоса, где у него много друзей. В Эдо можно было попасть в такую переделку, где досталось бы не только его господину, но и ему самому. Путешествие было весьма рискованным, и он не желал в него пускаться. Однако господин его не желал слышать никаких возражений, — вероятно потому, что чайный мастер высокой квалификации принес бы господину добрую славу. Чайная церемония очень ценилась в высокопоставленных кругах. Чайный мастер был вынужден подчиниться приказу, но решил сменить свою одежду чайного мастера, который ходил без оружия, на одеяние самурая с двумя мечами.

По приезде в Эдо чайный мастер не выходил из дома господина и, наконец, тот разрешил ему выйти погулять. Одетый как самурай, он. посетил Уэно у пруда Синобадзу, где заметил, что на него сердито смотрит какой-то самурай, отдыхающий на камне. Самурай вежливо обратился к чайному мастеру и сказал: «Вижу, вы самурай из Тоса, окажите мне честь испробовать мое искусство в поединке с вами». С самого начала путешествия чайный мастер предчувствовал какую-то неприятность. Теперь он стоял лицом к лицу с ронином, странствующим самураем, наемником худшего толка, и не знал, что ему делать. «Я вовсе не самурай, хотя и одет так, я чайный мастер и вовсе не готов быть вам противником» — честно признался он. Но, поскольку истинным желанием ронина было обобрать свою жертву, в чьей слабости он уже совершенно уверился, то он продолжал настаивать на поединке.

Чайный мастер понял, что поединка ему не избежать и настроил себя на неизбежную смерть. Но он не хотел умирать с позором, потому что позор лег бы на его господина, правителя Тоса. И тут он вспомнил, что несколько минут назад он проходил мимо школы фехтования, расположенной рядом с парком Уэно. Он решил зайти туда на минутку и спросить у учителя, как же правильно пользоваться мечом, как употреблять его в таких случаях и как ему с честью встретить неизбежную смерть. Он сказал ронину: «Если ты так настаиваешь на поединке, тогда подожди меня немного, я должен сначала кое-что сообщить своему господину, у которого я служу».

Ронин согласился, и чайный мастер поспешил в школу фехтования. Привратник не хотел его впускать, потому, что у чайного мастера не было никаких рекомендательных писем к учителю фехтования. Но все-таки, увидев ту серьезность, с которой вел себя чайный мастер, он решил его пропустить.

Учитель фехтования спокойно выслушал чайного мастера, который рассказал ему всю историю и выразил непреклонное желание умереть, как подобает самураю. Учитель сказал: «Ты прямо уникум. Все приходят ко мне узнать, как пользоваться мечом, чтобы жить, а ты пришел узнать, как умереть. Но прежде, чем я научу тебя искусству умирать, будь добр, научи меня готовить чай и угости чашечкой чая. Ведь ты же чайный мастер». Чайный мастер был очень рад. В последний раз он мог исполнить чайную церемонию, дело своей жизни, столь дорогое его сердцу. Забыв обо всем, он со всей искрен — ностью, с полной самоотдачей принялся готовить чай. Он выполнял все, что необходимо, как будто сейчас это было для него самое главное в жизни. И учитель фехтования испытал глубокое чувство, увидев с какой сосредоточенностью, с каким воодушевлением совершается чайная церемония. Он упал на колени перед чайным мастером, глубоко вздохнул и сказал: «Вот ты! Тебе не нужно учиться умирать! То состояние ума, в котором ты находишься, позволяет тебе сразиться с любым фехтовальщиком. Когда будешь подходить к ронину, сначала подумай, что ты готовишь гостю чай. Благородно приветствуй его, извиняясь за задержку, и скажи, что теперь готов к поединку. Сними свое хаори (верхнюю одежду), аккуратно сложи и положи сверху свой веер, как ты обычно делаешь это за работой. Затем повяжи голову тэнугун (вид полотенца), веревкой подвяжи рукава, подбери хакама (рубашку). Теперь ты вполне можешь начинать. Вынь свой меч, высоко подними его над головой, будь готов сразить им противника и, прикрыв глаза, соберись мысленно для битвы. Когда услышишь крик, ударь его мечом. Это и будет конец, взаимное убийство». Чайный мастер поблагодарил фехтовальщика за наставления и пошел назад — туда, где обещал встретиться с ронином.

Он тщательно последовал советам, данным фехтовальщиком, выполняя их в том состоянии ума, которое было у него во время чайной церемонии для своих друзей. Когда он твердо встал перед ронином и поднял свой меч, тот внезапно увидел перед собой совершенно другого человека. И он никак не мог издать крик перед нападением, потому что совершенно не знал, как ему нападать. Перед ним было совершенное воплощение бесстрашия, т. е. бессознательное. И вместо того, чтобы броситься на чайного мастера, ронин стал шаг за шагом отступать и наконец закричал: «Сдаюсь! Сдаюсь!» Бросив свой меч, он простерся перед чайным мастером, прося прощения за грубость, и быстро покинул поле сражения.

Не знаю, исторический ли это факт. Но факт, что такое мнение было распространено в то время и считалось, что одно техническое совершенство было недостаточно для успешного поединка. Необходимо было достичь состояния интуиции, которая исходит из Космического Бессознательного. Эта интуиция едина для всех видов искусств. Японцы верят, что интуиция чайного мастера или любого другого мастера — это все разновидности одного великого опыта. Они не особенно стремились дать научное обоснование вере в то, что основной опыт исходит из прозрения в Неосознаваемом, которое является, источником всех творческих потенций, всех художественных импульсов. Эта интуиция пребывает как непреложная реальность над всеми формами изменений и превращений, над океаном сансары, рождением и смертью. Дзенские учителя, наследующие свою философию от буддийских концепций шуньяты и праджни, говорят о неосознаваемом терминами жизни, т. е. рождения и смерти. Для дзенских учителей глубочайшая интуиция выходит за пределы рождения и смерти, и достигает состояния бесстрашия.

Ямаона Тэссю

Ямаона Тэссю (1836–1888), великий фехтовальщик и дзенский человек, тренировал своих ушников в духе дзен. Метод его в основном заключался в том, чтобы привести их в состояние полного физического и умственного изнеможения. Когда это происходило, и они уже подняться не могли от усталости, им давали определенный стимул, в результате которого выявлялись дотоле скрытые силы, новый источник энергии. Этот источник, связанный с неосознаваемым, для фехтования можно рассматривать как инстинкт самосохранения, хотя и не в его обычном физиологическом смысле. Этот инстинкт глубоко связан с нашим обычным взглядом на вещи. Этот взгляд, эта концепция, утвердившаяся в нашем сознании, функционирует в нем вместо инстинкта, хотя и со всей жизненной силой, присущей инстинкту, связанная с ним эмоциями и разными ассоциациями.

Когда же инстинкт действует один без помехи концепций, в его чистом биологическом статусе, тогда ничто не воспрепятствует его природному мужеству. Связанный концепциями, инстинкт не свободен, тогда-то и появляются страхи, опасения, и нет свободы действия. С тех пор, как в человеке пробуждается сознание, он превращается в концептуальное существо, которое руководствуется в повседневности абстрактными идеями, оторванными от жизни. Сама жизнь оказывается в сетях концепций, управляется ими. Хотя инстинкты не вполне подавлены, — они зажаты, стеснены, извращены. Впрочем, с другой стороны, такая сублимация создала нашу человеческую культуру. В области интеллекта и практического применения его, создание концепций имеет, конечно, колоссальное значение, но в других случаях оно может быть вредно. Вред этот особенно показателен в тех видах психических расстройств и внутренней неуверенности, которые поражают современных мужчин и женщин, и особенно касаются трудностей и проступков подростков. В фехтовании инстинкт должен действовать совершенно свободно и непосредственно, т. е. без всяких посредников. Как только между инстинктом и действием появляется такой посредник в виде интеллекта, предвзятых идей или концепций, сразу происходит задержка действия (суки), которой может воспользоваться противник, нанося решающий удар. Фехтовальщик обращен непосредственно к реальности, а не к концепциям. Поэтому, для тренировки фехтовальщика совершенно необходима дзенская практика, как об этом писал Одагири Итиун и Дзягю Тадзима — но-ками.

Огура Масамунэ, мой друг и крупный авторитет в фехтовании, писал о том, как Ямаона Тэссю тренировал своих учеников. Огура цитирует слова одного из своих друзей, лично проходившего тренировку, у Ямаоки:

Ямаока прилагал учение дзен к своей философии фехтования, побуждая своих учеников лично раскрыть смысл выражения «Меч немеча», основанного на дзенском понимании абсолютного единства. Ямаока при этом исходил из того, что носит название Сэйгван — гэйко. Сэйгван — буддийский термин, «обет» или «молитва», а гэйко или кэйко — это тренировка. Другое название этого — Тайтикири-гэйн (тайтикири означает «продолжать стоять») или Кацу-гэйко (ка-цу — это «число» или «множество»). Метод заключается в повторении поединков один за другим, неопределенное число раз, в основном не более сотни раз утром и столько же после обеда. Те, кто хочет через это пройти, будут отмечены учителем, но допускаются не все желающие, ибо пройти через это может лишь сильный и смелый. Когда такое разрешение дано, делается объявление. Испытание может длиться от трех дней до недели. Кожа на ладонях и пальцах может не выдержать и лопнуть, поэтому чтобы предохранить руки соревнующихся, их заматывают в мягкий шелк, а потом уже надевают перчатки. Тот, кто проходит испытание, остается, а соперники со свежими силами все время меняются, без перерыва.

В первый день тот, кто проходит испытание, обычно полон сил и энергии, на второй день он начинает чувствовать утомление, на третий — руки уже едва держат меч, сделанный из расщепленного бамбука, и ноги теряют гибкость и подвижность. Стоя перед противником, он чувствует, что уже не хозяин своим рукам и ногам, и его меч стоит вертикально. Диета у него в это время особая. Он питается полужидкой или совсем жидкой пищей, а моча у него становится красноватой.

Такой испытуемый, Кагава Дзэндзиро, которого цитирует Огура, рассказывает, что был первым, прошедшим это испытание и так описывает его:

«На третий день этих тяжелейших испытаний я никак не мог подняться с постели, и мне пришлось просить о помощи мою жену. Когда она попыталась поднять меня, у нее возникло такое чувство, будто поднимает безжизненное тело, и она бессознательно отдернула руки, которыми поддерживала мою спину. Я почувствовал на своем лице ее слезы. Тронутый до глубины души, я попросил ее не быть столь мягкосердечной и с ее помощью все-таки сумел сесть.

Чтобы дойти до зала тренировок, мне пришлось опираться на трость. Одеть мой тренировочный костюм мне тоже помогли. Я встал в позицию, и тут стали появляться мои многочисленные противники. Один из них подошел к моему учителю и попросил разрешения сразиться со мной. Учитель сразу разрешил, а я увидел, что это был наказанный ранее за нечестное поведение в бою фехтовальщик. Он даже после поражения, когда схватка была остановлена, наносил удары по незащищенным костюмом местам. Это запрещалось правилами. Когда я увидел, что он ко мне подходит, то настроился на то, что это моя последняя схватка, потому что мне ее не пережить. Когда я так подумал, то вдруг неизвестно откуда почувствовал в себе прилив сил, будто какой-то источник во мне открылся. Ко мне пришла новая энергия, и я почувствовал себя человеком в новом качестве. Мой меч принял правильное положение, я приблизился к противнику, ощущая в себе этот неистощимый поток энергии, поднял свой меч над головой и был готов сразить противника одним ударом. Тут мой учитель крикнул, чтобы мы прекратили поединок — и я опустил меч».

Огура пишет, что далее Кагава сообщил, что Ямаока в это мгновение увидел, как его ученик пережил ощущение «Меча не-меча».

Действительно, это самое напряженное и изнурительное испытание, через которое должен пройти фехтовальщик. Длительное время занимаясь дзен, Ямаока знал, что для того, чтобы в человеке пробудилось неосознаваемое, он должен однажды умереть для обыденного сознания. Фехтовальщик — это обычно человек большой физической силы и выносливости, которая позволяет ему выдерживать многие часы тренировок, но его умение не слишком подготовлено для глубоких истин дзен. Однако, физическая тренировка должна быть лишь одним из аспектов тренировки совершенного фехтовальщика. Он должен пережить и ту «великую смерть», с которой говорят дзен-буддисты.

 

Глава 9

Эти исторические примеры позволяют мне сделать некоторые выводы. Если человек решился умереть и совершенно готов к смерти, т. е. мысль о смерти совершенно не приходит на ум, и он о ней не думает, тогда в человеке пробуждается некая дотоле не известная сила, которую он ощущает полностью. Эта сила позволяет совершать необыкновенные вещи. Человек, руководимый инстинктом или интуицией, сам собой начинает совершать чудеса. Эти чудеса называются «ме». «Ме» связано с инстинктом. Когда жизнь течет свободно, не по указке интеллекта, не запутываясь в сетях предвзятых связей и мыслей, сознательных соображений, тогда все происходит само собой, управляемое почти автоматически той силой, которая обеспечивает нормальную человеческую работу сложнейшего человеческого организма, его физическую деятельность.

Тогда можно спросить: если всякое живое существо инстинктивно ненавидит смерть и избегает ее, — как же можно заставить сознание решиться умереть? Верно, даже в самый последний миг, когда смерть неизбежна, мы стараемся избежать ее. Мы умираем, когда уже нет сил сопротивляться. Самоубийство — это, скорее, ненормальность. Однако, человек, совершивший самоубийство, показывает, что есть что-то более ценное, чем жизнь, в сохранении которой мы заин — тересованы. Но тут снова можно спросить: «Разве мы можем разрушить ту внутреннюю жажду жизни, которая существует в нашем бессознательном? Мы ведь можем избавиться лишь от сознательной мысли о смерти!» Когда мы избавляемся от сознательного желания жизни — это не значит, что подсознательно мы будем стремиться к смерти. Низшие животные не обладают сознанием человека, т. е. сознательного стремления к жизни у них нет, но они продолжают стремиться к тому состоянию, в котором находятся. Мы люди, сознаем наше стремление к жизни, и это сознание порождает у нас многочисленные размышления и предположения о жизни и смерти. В результате мы не воспринимаем все просто, как есть, а воображаем или заблуждаемся, и разве не эти заблуждения вызывают у нас всякие страхи и тревоги, душераздирающее ожидание конца? Когда мы избавляемся от заблуждений, разве не сама жизнь позаботится о нас лучше, чем мы сами? Не так ли действует в фехтовальщике инстинкт самосохранения, находясь в полной гармонии с Природой. Освобожденная от помех, чинимых человеком, т. е. от самообманных рассуждений и размышлений, от чрезмерного вмешательства сознания, — Природа лучше справится с тем, что необходимо. Несомненно, устранить из поля сознания мысль о смерти очень трудно, но это еще не причина для того, чтобы этого не делать. Чтобы преодолеть свои собственные и общепринятые установки, страхи и мысли о смерти, необходима твердая решимость и сильная воля. Но это серьезное намерение, это активное желание приходит, как озарение, и, тем не менее, мы знаем, что их можно культивировать. Жизнь фехтовальщика зависит от этой дисциплины. Устраняя из поля сознания свое понимание и саму мысль о смерти, фехтовальщик дает возможность неосознаваемому, бессознательному выйти в область сознательного. Тогда абсолютно ничем не обусловленный инстинкт самосохранения действует свободно, независимо от фантазий, иллюзий, интеллекта и от эмоций. Теперь инстинкт сможет свободно и легко использовать ту технику, которая сознательно изучена фехтовальщиком. То, что происходит в результате освобождения этого неосознаваемого, кажется просто чудесным и эти чудеса, обусловленные правильной психологической подготовкой, доступны совершенному фехтовальщику.

«Недвижимый ум», о котором говорят многие работы по фехтованию, — это, в каком-то смысле, то самое, о чем пишет Такуан в своем письме. Однако то, что называется умом и духом Такуана, гораздо глубже, чем ум фехтовальщика, поскольку тот останавливается на психологии, а Такуан, как дзенский учитель, смотрит в самый источник реальности, который можно назвать метафизическим или космическим бессознательным (хотя этот термин можно понять неверно, в связи с его сходством с психологическим термином). Главное в том, что интуиция, прозрение фехтовальщика ограничено. Он несет меч и стоит Лицом к лицу с противником. В сознании фехтовальщика еще присутствует сознание опасности, хотя он ее и не боится; еще действует, хоть и не осознано, инстинкт самосохранения, жажда жизни. Такой человек еще не достиг состояния абсолютной пустоты, когда его вместилище — алаявиджняна — совершенно разбито. Что касается его непосредственного занятия, тут он действует очень хорошо, но как только возвращается к повседневной жизни, возвращается и его повседневное сознание — и он опять ординарный человек, со своими обычными желаниями, привязанностями, неуверенностью.

Другим выглядит дзенский человек, хотя оба они сталкиваются с проблемой жизни и смерти, которая целиком покрывает все его существование. Если фехтовальщик не остановился в этом развитии, то далее он будет идти рука об руку с дзенским мастером по пути непреложной истины, конечной реальности. Но обычно фехтовальщик останавливается слишком рано, на инстинктивном неосознаваемом, а дзенский человек идет дальше, пока вся вселенная или скорее вся пустота мирового пространства не рассыплется на куски. Приводим пересказ Тадзима-но-ками об этой проблеме:

«Ум (кокоро) — это пустота (ку, шуньята), но из этой пустоты создается вся бесконечность действий: в руках она хватает, в ногах — ходит, в глазах — видит и т. д. Однажды этот ум нужно удержать, хотя это сделать трудно, ибо этому нельзя научиться только теоретически. Собственно, фехтование в том и состоит, чтобы пережить это. И когда это достигнуто, когда слова человека — сама искренность, его действия исходят прямо из изначального ума, свободного от всех эгоистических мыслей и побуждений. Тот ум, которым обычно пользуемся мы, загрязнен, но изначальный ум всегда чист, он — само Дао.

Я так об этом говорю, будто сам пережил это, но на самом деле я далек от того, чтобы быть настоящим даосом, Дао-человеком. Я пишу так просто потому, что вся человеческая жизнь должна быть в согласии с этим направлением Ума. И если нам не удается так жить каждое мгновение, мы должны, по крайней мере, пытаться достичь этого в нашей профессии, в нашем искусстве».

Дзягю Тадзима-но-ками совершенно честно сознается, что он все еще не способен переживать ум, как Пустоту, в то время как свое дело фехтовальщика он знает в совершенстве. Он должен еще глубоко изучать наставления Такуана. Такуан был знаменитым учителем дзен. Может быть, он и не занимался фехтованием так, как это делали самураи, но, несомненно, умел держать в руках меч и мог постоять за себя в схватке с любым мастером фехтования, ждать долго не заставил бы никого. Сам Дзягю, должно быть, сознавал, что Такуану по-настоящему противостоять не может. Это видно из того письма о фехтовании, которое он оставил своим ученикам, а также из других источников, повествующих о встречах дзенских учителей с профессиональными фехтовальщиками.

Рукопись Одагири Итиуна, которую мы довольно долго разбираем, проливает свет на это. Я имею ввиду название его школы, которая отражает философию Махаяны и в особенности дзен-буддизма. Одагири Итиун или скорее Хария Сэкиун, который был учителем Итиуна и основателем школы, назвал ее «Меч Непребывающего Ума» (Мудзюсии-кэн). Эта фраза заимствована из Вималакирти-сутры, буддизма Махаяны, и особенно часто употребляется дзенцами. Эта сутра описывает конечный источник всех вещей как «непребывающее». «Непребывающее» или «нигде не имеющее место пребывания» означает, что этот источник всегда вне человеческого понимания, вне категорий времени и пространства. Поскольку это выходит за пределы относительного, это называют «не имеющим дома, не имеющим места пребывания», т. е. тем, к чему не приложимы никакие определения. Так и меч, которым пользуется человек этой школы, не имеет определенной формы, т. е. его пространственные характеристики неописуемы. Встречаясь с противником, фехтовальщик этой школы владеет не простым мечом, а мечом без формы. В результате противник не может уследить за этим мечом. Где начало и где конец этого меча? Противник не может понять, как движется такой меч, а, следовательно, и как от него защищаться. Пока он решает, что же делать, — такой меч непременно поразит раздумывающего. Противник даже не сможет опомниться, не сообразит, что же произошло, как это получилось, ибо как только он встретится с таким «мечом непребывания», он потеряет голову.

Тут читатель может спросить: «Так что же это за меч — „меч непребывания? Разве не фехтовальщик, который держит этот меч в руках, обуславливает качество?“

Букко, Учитель Нации (1226–1286), основатель монастыря Энга-кудзи в Камакура, приехал в Японию по приглашению Ходзи Токи — мунэ в 1279 году. Когда он был еще в Китае, ему однажды угрожали солдаты монгольской армии, в то время оккупировавшей Южный Китай. Не обращая внимания на его монашеский сан, они хотели его убить, когда он в одиночестве занимался медитацией. Монах, нисколько не обеспокоенный этим, прочел стихотворение собственного сочинения:

Меч в руках монгольских воинов ничем не отличался для дзенского монаха от дуновения весеннего ветерка. Он просто пронесся над его головой, ибо его реальное бытие, его истинное существо, наполняя всю Вселенную, всегда оставалось неизменным — ни мечи, ни любые бомбы, не смогли бы затронуть его. Впрочем, солдаты всего этого понять не могли, однако, оставили монаха в покое, — может быть, удивившись тому, что он оставался неподвижным, никак на них не реагируя.

Меч Великого Юаня, с точки зрения дзенского монаха, был „мечом непребывания“, независимо от того, кто его держал, — враги или он сам. Разница между Букко и Итиуном в том, что последний сам держал меч в своих руках, тогда как Букко чуть не ударили мечом. Один из них был субъектом действия, другой — объектом. Для Итиуна, или для Букко, взмахнуть мечом — как рассечь воздух или весенний ветерок.

В одном из стихотворений Фу Дайси (Фу Си, 497–569), написанных им во время правления династии Лян, говорится:

Я держал заступ в руках и не держал его,

Я шел и ехал в то же время на водяном буйволе.

Что же это за заступ такой, который держат и не держат? Это все тот же „меч непребывания“. И садовое орудие Фу Дайси и Меч Итиуна, дающий жизнь, не отличались друг от друга. Они исходили из ума, который „Не-ум“. Заступ Фу Дайси был однажды в руках Адама, когда тот еще жил в саду Эдема, а меч Итиуна — это меч в руках Акалы Недвижимого и меч Праджни в руках бодхисаттвы Манджуш-ри. Он убивает, и он дает жизнь, в зависимости от того, с каким умонастроением к нему приближаются.

Вандзян Ходзяку был одним из великих дзенских учителей Тан-ской династии. Однажды он сказал: „Дзен подобен мечу в воздухе, не стоит и спрашивать, поразит он объект или нет. Воздух — не расщелина, меч не сломан“. По другому поводу он сказал так: „В тройственном мире нет дхарм (объектов), где нам искать Ум? Четыре элемента изначально пусты, и где Будда найдет себе место? Небесная ось всегда недвижима, все спокойно и никакие слова не произнесены. Это существует у тебя прямо перед носом, и ничего тут больше не поделаешь“.

Доке Иэтан (1641–1721), более известный под именем Седзю Ронина (Седзю Старый Джентльмен), был учителем Хакуина (1695–1768), одного из великих учителей Японии. Седзю Ронин однажды принимал посетителя-фехтовальщика, и тот сказал: „Я занимаюсь фехтованием с детских лет, и за двадцать лет успел изучить секреты многих школ фехтования. Теперь я хочу основать свою школу, но пока не могу понять, какой принцип положить в основу новой школы. Все мои усилия основать конечное ме не приводят к успеху. Не могли бы вы мне помочь?“

Внимательно выслушав фехтовальщика, Седзю Ронин подошел к нему и изо всех сил трижды ударил его обоими кулаками, а потом ударом ноги бросил его на землю. Конечно, это был довольно грубый прием, но он достиг цели, фехтовальщик пережил сатори. Говорят, что это переживание открыло ему новые горизонты в его искусстве.

Слух об этом посещении дошел до фехтовальщиков всей округи и они стали посещать Седзи Ронина, спрашивая его, как им объединить дзенский опыт с их профессией. Однажды они пригласили Седзи Ронина к себе выпить чая и посмотреть на их поединки. И, наконец, они сказали ему: „Что говорить, вы великий учитель дзен, в теории вы сильны, но если дело коснется практики, если вы возьмете в руки меч, тут вам нас не победить“.

Седзю Ронин ответил: „Если вам хочется ударить меня, ударьте, но боюсь, что у вас ничего не получится“.

Фехтовальщики с сомнением переглянулись и сказали: „Так вы действительно разрешаете нам попробовать?“

Ронин согласился.

Они встали, намереваясь сразиться с дзенским учителем, однако Ронин отказался взять меч, сказав: „Я буддист. Вот у меня веер, пусть он и будет моим оружием. Ударьте, как только будете готовы. И если вам это удастся, я признаю вас хорошими фехтовальщиками“.

Подняв мечи и издавая оглушительные крики, они пытались ударить учителя, но его веер мелькал то здесь, то там, и они никак не могли попасть в него. Их мечи все время пролетали мимо и в конце концов им пришлось признать поражение.

Позднее один монах спросил Ронина: „Насчет дзен я ничего не могу сказать, но где вы так научились владеть мечом?“

Ронин ответил: „Когда приходит истинное прозрение, когда нет никаких препятствий, истинное прозрение касается всего, включая и фехтование. Обычно люди привязаны к именам и, когда они слышат какое-то имя, какое-то название или слово, в их уме происходит различение и отделение. Обладатель истинного ока видит все в его собственном свете. Когда он видит меч, то сразу знает, как с ним обращаться. Он противостоит множеству вещей и не путается“.

Такэно Сигэеси (ныне восьмидесяти лет) один из величайших фехтовальщиков современной Японии, в недавно написанном им трактате о „Бамбуковом мече“ говорит о психологии фехтования.

„Когда выбранный мной бамбуковый меч больше всего подходит мне по весу, форме и т. д., тогда легче всего достигается состояние единства меча и моего тела. Само собой разумеется, что лелеять мысль о борьбе или победе, или демонстрировать свое искусство, — это погибель для фехтовальщика. Но когда вы избавились от этих мыслей, как и от мысли о своем теле, вот тогда может быть достигнуто настоящее единство. Тогда ваш меч — это вы, а вы — это ваш меч и между вами нет различия. Это называется психологией муга (или не-эго, не-ума). Это, видимо, соответствует тому, что в буддизме называют состоянием пустоты. В этом состоянии все мысли и чувства, которые могут препятствовать свободному владению обретенной техникой, устранены, и человек возвращается к тому „изначальному уму“, который управляет деятельностью его организма.

Иногда мне кажется, что-то же происходит и с мастером-кукольником, когда он всецело поглощен своей работой. Он тогда тоже не проводит различия между собой и куклой, которую держит. Игра тогда в действительности становится искусством, когда художник забывает о себе и погружается в состояние пустоты. Некоторым кажется, что все-таки фехтование дело совсем иное, потому что перед ним живой человек, который только и ждет момента, чтобы нанести удар, но я так не думаю. По-моему, если фехтовальщик и кукольник пережили состояние идентификации, единства, то большого значения не имеет, с чем они работают.

Когда единство осознано, я, как фехтовальщик, не вижу перед собой никакого противника, который пытается меня ударить. Я сливаюсь с противником, каждое его движение, каждую его мысль я слушаю, как свои. Я интуитивно, бессознательно знаю, как его ударить. Это все так естественно“.

Мастер Такэно верно описывает ум фехтовальщика, когда он встречается с противником. Пока он сознает, что стоит перед противником и старается правильно использовать технику, которой научился, — он еще не совершенный фехтовальщик. Он должен забыть, что у него есть тело, называемое Такэно, и что тело его держит меч, и что он противостоит другому отдельному телу. Во время поединка у него нет ни тела, ни меча. Это, однако, не значит, что все совершенно исчезло, потому что некто действует, активно передвигается, мыслит. Это некто — господин Такэно и другие фехтовальщики. Такой ум даоские и буддийские философы называют следующими именами: изначальный ум (хонсин), или ум младенца (акаго но кокоро), истинный или совершенный человек (синдзин), изначальное лицо (хонрай мо мэммоку).

Эта чудесная „несуществующая“ сущность „думает и действует“, не думая и не действуя. Согласно господину Такэно, оно воспринимает все мысли, которые рождаются в уме противника, как свои собственные и „он“ действует адекватно. „Он“ в этом случае не он, но и не „не-он“. Когда этот „не-он“ падает, он не знает, кто упал — „он“ или „не-он“. Когда все конечно, „изначальный ум“ возвращается обратно к самому себе, т. е. к своему собственному сознанию. Это есть пробуждение „одной мысли“, т. е. отделение света от тьмы (итинен), субъекта от объекта, возникновение двойственного мира. Ашвагхоша, автор „Пробуждения веры“, называет это „внезапным пробуждением мысли“. Это та ситуация, в которой господин Тадзима или Такэно обнаруживают себя стоящими перед поверженным, так называемым „врагом“.

Стихотворение Эмерсона „Брама“ хорошо иллюстрирует психологию совершенного фехтовальщика:

Если кровавый убийца думает, что он убивает,

Или убитый думает, что убит,

Они не знают неуловимых путей.

Я сохраняюсь и ухожу, и возвращаюсь опять.

Далекий или забытый для меня близок,

Тень и солнечный свет — одно,

Исчезнувшие боги ко мне приближаются,

И одно для меня хула и слава.

Болезнью заплатят те, кто меня упускает,

Когда мною летят, я сами крылья,

Я сомневающийся и сомнение,

И я гимн, что поют брамины.

Могучие боги тоскуют о моем прибежище,

И тоскует напрасно священное Семь,

Но и ты, смиренно любящий добро!

Найди меня и вернись на небо.

Господь творит мир, и Он же восклицает: „Это хорошо“. Господь не совершил ни моральных, ни аморальных поступков. Это просто „благо добра“. Эту „благость“ вещей японский дзен и синто называют соно-мама.

Заслуживает интереса следующий перефразированный пассаж из Чжуан-Цзы „Понимающий сущность жизни“:

Сунь Изгой пришел к воротам учителя Бяня Счастливого и, смущенно вздыхая, сказал:

— Я, Изгой, жил в селении, и не случалось, чтобы меня называли ленивым, чтобы в опасный момент называли трусом. Но вот на полях не было урожая, а на службе царю я не встретил удачи. Меня изгнали из селения и из области. Но в чем мое преступление? О, небо! За что досталась судьба изгоя?!

— Разве ты не знаешь о поведении настоящего человека? — сказал Бянь Счастливый. — Он забывает о своей смелости, забывает о зрении и слухе, бесцельно блуждает за пределами мирской пыли в беспредельном, не занимаясь делами. Это называется действовать, но не настаивать; быть старшим, но не управлять. А ты ныне приукрашиваешь свои познания, чтобы удивить невежд, очищаешься сам, чтобы осветить грязь других: сверкаешь, будто поднимаешь солнце и луну. Ведь в сравнении со многими, слепыми, глухими и хромыми, безвременно погибшими — ты, обрел крепость своего тела, всех его девяти отверстий. Это уже счастье! Зачем же попусту ропщешь на небо? Уходи!»

Следует заметить, что японские фехтовальщики никогда не думают о защите, а только о нападении. И особенно ясно писал об этом Одагири Итиун, который наставлял своих учеников встречать противника с мыслью об ай-ути, т. е. взаимном убийстве. Это тактика нападения, а не защиты, характерна для японцев. Может быть с этим связано то, что японцы держат меч двумя руками, ничего для защиты не оставляя. Не знаю, с какого времени японским мечом пользуются именно так. У него длинная ручка, чтобы браться двумя руками и наносить удар со всей силой, который есть у человека.

Всегда нападать, быть в едином стремлении поразить противника, не взирая ни на какие обстоятельства, забыв о собственной безопасности, ни секунды не думая о страхе и смерти. Если такая мысль возникает хоть на мгновение, тогда инстинкт самосохранения вмешается в устремления человека. Единство будет нарушено, и это приведет к плачевным результатам. Проблема смерти должна с самого начала быть проблемой. Только бесстрашие, как говорит Дзягю Тадзима-но-ками, может помочь воину выйти из схватки живым. Когда фехтовальщик встал перед противником и поднял меч, он должен отождествлять себя со своим мечом и дать ему действовать по его воле. С психологической точки зрения здесь меч символизирует неосознаваемое в фехтовальщике. В этом случае он двигается, как автомат. Он больше не он. Он отдается тому течению, тому влиянию, которое вне его обычной жизни, но на самом деле это его собственное, глубоко похороненное в нем бессознательное, чье присутствие он раньше не осознавал. Но мы должны помнить, что совсем нелегко осознать это состояние ума, что для этого необходимо пройти суровую дисциплину, нравственную и духовную. Как говорит Итиун, совершенный фехтовальщик должен быть и совершенным человеком, он должен быть величайшим не только в своей профессии, но и везде. Настоящий фехтовальщик не должен думать о том, как бы ему продемонстрировать свое искусство убивать. Стычка Умэдзу с Тода Сэйгэном дает нампрекрасный пример печальной судьбы, которая ожидает несовершенную личность, и показывает, что меч — это символ духовности, а не орудие слепого убийства.

Фехтовальщик, по прозванию Умэдзу, живший в начале семнадцатого столетия, был известен своим мастерством и высоко себя ставил. Когда он услышал, что приехал Тода Сэйгэн в Мино, где Умэдзу преподавал фехтование, то он решил испробовать на нем свое искусство. Однако Сэйгэн вовсе не собирался принять вызов. Он сказал: «Мечом пользуются тогда, когда нужно наказать преступника или в дело замешана честь. Мы не преступники и нам не нужно решать вопросы чести. Зачем же нам устраивать поединок?» Умэдзу принял это за попытку противника, сознающего, свою слабость, уклониться от встречи. Он стал еще более самонадеянным и высокомерно рассказывал направо и налево о происшедшем.

Саито Еситану, правитель Мино, услышал о вызове и заинтересовавшись исходом поединка, послал двух своих вассалов просить Сэйгэна принять вызов. Но Сэйгэн не ответил. Просьба правителя была повторена трижды. Не имея возможности отказывать далее, Сэйгэн был вынужден согласиться. Избрали судью, время и место поединка.

Умэдзу отнесся к делу серьезно. Три дня и две ночи он провел, совершая ритуал очищения. Кто-то стал советовать Сэйгэну, чтобы и тот последовал его примеру. Но Сэйген отказался и объяснил это так: «Я всегда культивировал сердце искренности, а оно не даруется богами по особым случаям. Я никого не хочу задевать или ранить. Я принял вызов лишь потому, что неблагородно было отказывать правителю провинции, которой так настоятельно просил меня».

Когда настал день поединка, оба фехтовальщика пришли на условленное место. Вслед за Умэдзу шли его многочисленные ученики. В руках Умэдзу был деревянный меч длиной три фута, шесть дюймов, а у Сэйгэна был короткий меч всего фут и три дюйма. Умэдзу попросил у судьи взять настоящий меч. Это передали и Сэйгэну, но он сказал, что если Умэдзу хочет настоящий меч, то пусть берет, это его дело, а сам он останется со своим коротким деревянным мечом. Судья решил, что оба противника должны сражаться деревянными мечами, а длину пусть сами выбирают, какая кому нравится.

Теперь оба были готовы. Умэдзу со своим длинным мечом вел себя, как свирепый лев, готовясь сразить противника одним ударом. Сэйгэн смотрел на него совершенно невозмутимо и выглядел как кошка, которая будто дремлет, а сама собирается поймать крысу. Так они некоторое время смотрели друг на друга. И тут вдруг Сэйгэн издал крик и ударил своим коротким мечом Умэдзу по шее. От удара выступила кровь. Прийдя в ярость, Умэдзу изо всей силы размахнулся своим длинным мечом, желая мгновенно уничтожить противника. Но прежде чем он это успел сделать, Сэйгэн уже нанес удар по правой руке, и Умэдзу сразу выронил оружие. Сэйгэн ударом ноги разломал его меч на две части. Тогда Умэдзу схватился за меч, который висел у него на поясе, но рука не слушалась, и он упал на землю.

Позднее один из наблюдателей сообщал: «Действия Сэйгэна были похожи на раскалывание бамбука — все так легко, так четко и ясно, и так безразлично». И так «беспрепятственно» — могли бы добавить буддисты секты Кэгон.

Сэйгэн был не просто фехтовальщик, он был «совершенный человек», по определению Чжуан-цзы, который в огне не горит и в воде не тонет. А Умэдзу был полной его противоположностью. Он ничего не знал о нравственной стороне своего искусства, а ведь это главное. Его эгоизм и гордыня были просто безграничны. Он думал, что его самоуверенная агрессивность в сочетании с техническим совершенством делают его настоящим фехтовальщиком. Он никогда не сознавал, что стоит за атакующим стилем японского фехтовальщика помимо спортивного стремления к победе. Он не понимал, что это стремление выиграть или проиграть должно быть совершенно забыто, и проблема жизни и смерти не должна волновать фехтовальщика ни теоретически, ни практически. Итиун и Тадзима-но-ками подчеркивают важность дзенской тренировки фехтовальщиков, чтобы те смогли выйти за пределы техники.

 

Глава 10

В связи с фехтованием стоит упомянуть еще такой феномен, который может вызвать интерес у психологов. Это нечто вроде телепатии или способности ума, которая развивается у некоторых фехтовальщиков. Говорят, что у Дзягю Тадзима-но-ками было это «шестое» чувство. По-моему, это исходит из какого-то более глубокого источника, и его нельзя квалифицировать, как некое ненормальное или экстраординарное явление.

Согласно автору книги Гэккен Содаы, Тадзима-но-ками прекрасным весенним утром прогуливался в своем саду, полностью поглощенный созерцанием расцветающих слив. За ним шел мальчик-оруженосец, который нёс его меч. «Как ни искусен в фехтовании мой господин, — подумал мальчик, — а сейчас, когда он так увлечен созерцанием, его ничего не стоит атаковать». Тадзима резко обернулся и оглянулся вокруг, как бы ища кого-то. Никого не увидев, он вернулся в комнату. Облокотившись на стол, он некоторое время стоял неподвижно, глядя по сторонам, как будто сошел с ума. Увидев это, его слуга испугался и даже побоялся к нему подойти. Наконец он спросил господина, здоров ли тот и не может ли он ему чем-либо помочь. Тадзима ответил: «Я вполне здоров и чувствую себя хорошо. Меня беспокоит одно происшествие, которое я никак не могу объяснить. Благодаря длительной тренировке в фехтовании я могу чувствовать мысли тех, кто стоит против меня или находится неподалеку. Когда я был в саду, я вдруг ощутил смертоносных духов. Я оглянулся, но кроме моего мальчика-оруженосца, поблизости никого не было. Я не могу сообразить, откуда же взялся этот запах смерти. Я очень расстроен, что стал таким рассеянным».

Услышав об этом, оруженосец признался ему в своей мысли и попросил прощения. Это вполне удовлетворило Тадзима-но-ками, и он сказал: «Ну, тогда все ясно».

Следующая история об уме животных весьма примечательна. Если бы провести эксперименты, мы бы узнали много об инстинктах обезьян. Мы, люди, утеряли большинство инстинктов, которыми обладают так называемые низшие животные, и нам может показаться, что нижеследующая история вымышлена. Она тоже касается Дзягю Тадзима-но-ками.

У него были две ручные обезьянки, которые привыкли смотреть на тренировки его учеников. Поскольку обезьянки очень любят подражать и обладают в этой области очень большими способностями, они овладели мечом и даже стали специалистами. Когда один ронин, друг их господина, хотел померяться с ним силами на копьях, тот ответил ему, что прежде пусть попробует свои силы с обезьянами. Ронин очень обиделся, решив, что его унизили, но все-таки взял в руки копье, а обезьяна — бамбуковый меч. Ронин бросился на обезьяну и сделал копьем выпад, но обезьяна увернулась и стукнула его. Ронин сделал копьем защитное движение, но это ему не помогло, обезьяна уже прыгнула к нему и схватила за древко. Фехтовальщику пришлось признать поражение.

Когда он со стыдом вернулся к хозяину, Тадзима-но-ками заметил: «Я был уверен, что против обезьяны тебе не выстоять». Ронин больше не ходил к Тадзима-но-ками. Прошло полгода, и ронин снова решил испробовать силы с обезьяной. Тадзима-но-ками сказал ему, что теперь обезьяна не может ему противостоять. Ронин, однако, настаивал. Привели обезьяну, но когда они стали с оружием друг против друга, обезьяна свое оружие бросила и с криком убежала. Тадзима-но-ками заключил: «Разве я не был прав?» Позднее он рекомендовал этого ронина другому господину, и тот взял его к себе на службу.