I. Восток и Запад

Многие видные мыслители Запада, каждый со своей точки зрения, подходили к изъеденной временем теме «Восток и Запад», но, насколько мне известно, было сравнительно немного писателей с Дальнего Востока, считавших свои воззрения именно восточными. Этот факт побудил меня к выбору данной темы, предваряющей все дальнейшее.

Басе (1644–1694), великий японский поэт XVII века, сочинил однажды стихотворение из семнадцати слогов, известное как хайку, или хокку.

В переводе оно звучит примерно так:

Возможно, Басе шел по проселочной дороге, когда заметил нечто малоприметное у изгороди. Он подошел поближе, всмотрелся и обнаружил дикое растение, довольно заурядное и обычно не замечаемое прохожими. Этот простой факт и описан в стихотворении, которое лишено какого-либо особого поэтического чувства, быть может, за исключением последних двух слогов, по-японски kana. Эта частица, связываемая обычно с существительным, прилагательным или глаголом, означает чувство восхищения или похвалу, печаль или радость. Иногда ее вполне уместно переводить знаком восклицания. В данной хайку весь стих заканчивается этим знаком.

Чувство, проходящее сквозь эти семнадцать, вернее, даже пятнадцать слогов с восклицательным знаком в конце, трудно передать тем, кто не знаком с японским языком. Постараюсь объяснить, насколько смогу. Сам поэт мог бы не согласиться с моей интерпретацией, но это не так уж важно, если есть хоть кто-нибудь, понимающий эти строки так же, как и я.

Прежде всего, Басе, как и большинство японских поэтов, был поэтом природы. Он так любит природу, что чувствует свое единство с нею, ощущает каждый удар пульса в жилах природы. Большинство людей Запада могут выделить себя из природы. Они полагают, что у человека и природы нет ничего общего, кроме некоторых аспектов, связанных с желанием, что природа существует только для использования ее человеком. Людям Востока природа очень близка. Это чувство природы пробудилось, когда Басе обнаружил неприметный цветок, распустившийся у старой, полуразрушенной изгороди возле отдаленной сельской дороги и цветущий так невинно, так непритязательно — совсем не желая, чтобы его кто-нибудь заметил. И все же, если посмотреть на него, — как он нежен, как полон божественной славы и величия — славнее Соломона! Уже его скромная, неброская красота вызывает искреннее восхищение. В каждом лепестке поэт может прочесть глубочайшее таинство жизни или бытия. Сам Басе мог этого не осознавать, но я уверен, что сердце его в то время волновали чувства, родственные тем, которые христиане могли бы назвать божественной любовью, достигающей последних глубин космической жизни.

Горная цепь Гималаев способна вызвать у нас чувство возвышенного трепета; волны Тихого океана могут внушать ощущение чего-то вечного. Но поэтически, мистически или религиозно открытый ум в каждой былинке, как и Басе, ощущает нечто трансцендентное, выходящее за пределы всякой корысти. Это базисные человеческие чувства, поднимающие нас в царство Совершенной Земли. Речь тут идет не о величии. В этом отношении японский поэт обладал специфическим даром — находить великое в малом, трансцендировать все количественные измерения.

Таков Восток. Посмотрим теперь, что может предложить в сходной ситуации Запад. Я выберу Теннисона. Быть может, он не является типичным западным поэтом, коего следовало бы избрать для сравнения с поэтом дальневосточным. Но приводимое здесь стихотворение в чем-то очень близко стихотворению Басе:

Я хотел бы отметить в этих строках два момента.

1. Теннисон срывает цветок, держит его в руке «вместе с корнями», смотрит на него, наверное, внимательно. Возможно, у него возникло некое чувство, родственное чувству Басе, когда тот обнаружил цветок «пастушьей сумки» возле дорожной ограды. Но между поэтами есть различие — Басе не срывает цветка. Он просто на него смотрит и погружается в размышления. Он что-то чувствует, но все, что ему хочется сказать, он выражает знаком восклицания. У него нет слов, чувство слишком переполняет его, оно глубоко и он не желает его концептуализировать.

Теннисон активен и аналитичен. Сначала он срывает цветок, забирает его с места, где тот растет. Он отделяет его от почвы, которой тот принадлежит. В отличие от восточного поэта, он не оставляет цветка, он должен его вырвать, унести «вместе с корнями» от потрескавшейся стены — иначе говоря, растение обречено на гибель. Его судьба явно не интересует Теннисона, которому нужно удовлетворить свое любопытство. Уподобившись некоторым медикам, он должен осуществить вивисекцию цветка. Басе даже не прикасается к «пастушьей сумке», он просто смотрит, «заботливо» наблюдает — и это все, что он делает. Он совсем не активен, и это контрастирует с динамизмом Теннисона.

Я специально останавливаюсь на данном моменте, и у меня еще будет повод к нему вернуться. Восток молчалив, Запад велеречив. Но молчание Востока не означает немоты и бессловесности. Молчание нередко столь же красноречиво, как и многословие. Запад многословен, более того, он делает слово плотью и отводит этой телесности зачастую слишком заметное, даже слишком выдающееся, слишком роскошное место в искусстве и в религии.

2. Каково следующее действие Теннисона? Глядя на сорванный цветок, который, вероятно, уже начинает вянуть, он задается вопросом: «Понимаю ли я тебя?» Басе совсем не пытлив. Он ощущает тайну, открывающуюся в скромном цветке «пастушьей сумки», — таинство, уходящее в глубокий источник всего сущего. Он заражается этим чувством и выражает его неслышным, непроизнесенным восклицанием.

Теннисон, напротив, продолжает интеллектуальные размышления: «Если бы [я подчеркиваю это „если бы“ — Д. С] я мог тебя понять, то понял бы Бога и человека». Характерным для Запада является здесь призыв к пониманию. Басе принимает, Теннисон сопротивляется. Индивидуальность Теннисона — нечто внешнее по отношению к цветку, «Богу и человеку». Теннисон не отождествляет себя ни с Богом, ни с природой. Он всегда на расстоянии. Его понимание — это то, что сегодня называется «объективным научным пониманием». Басе целиком «субъективен» (не лучшее слово, поскольку субъект всегда противостоит объекту. «Субъект» для меня — это то, что я называю «абсолютной субъективностью»). Басе держится этой «абсолютной субъективности», в которой он видит цветок, а цветок видит Басе. Это не эмпатия, не симпатия и не идентификация.

Басе говорит: «Внимательно всмотрись!» (по-японски «Yoku mireba»). Слово «внимательно» предполагает, что Басе не является более сторонним наблюдателем. Сам цветок осознает себя, молчаливо и красноречиво себя выражает. Это молчаливое красноречие или красноречивое молчание цветка человеческим эхом отражается в семнадцати слогах Басе. Вся глубина чувства, вся тайна выразительности или даже философия «абсолютной субъективности» постижимы только для того, кто испытал нечто подобное.

У Теннисона, насколько я могу судить, прежде всего нет глубины чувства. У него все сводится к интеллекту, это типично западная ментальность. Он является адвокатом учения о Логосе. Он должен что-то говорить, должен отвлекаться от своего конкретного опыта или интеллектуализировать его. Он должен переходить от чувства к интеллекту, подчинять жизнь и чувство серии аналитических операций, чтобы удовлетворить западный дух пытливости.

Я избрал этих двух поэтов, Басе и Теннисона, чтобы показать два характерных подхода к реальности. Басе принадлежит Востоку, Теннисон — Западу. Сравнивая их, мы обнаруживаем, что каждый выражает свою традицию. В соответствии со своей традицией западный ум аналитичен, проницателен, дифференциален, индуктивен, индивидуалистичен, интеллектуален, объективен, научен, концептуален, схематичен, безличен; он является обобщающим, законническим, организующим, стремящимся к власти, самоутверждающимся, склонным навязывать свою волю другим и т. д. В противоположность ему восточный ум можно охарактеризовать как синтетический, интегрирующий, непроницательный, дедуктивный, несистематический, догматический, интуитивный (скорее даже аффективный), недискурсивный, субъективный, духовно-индивидуалистический и социально-групповой и т. д.

Для символического изображения Запада и Востока я обращаюсь к Лао-цзы, великому мыслителю Древнего Китая (IV в. до н. э.). Для меня он представляет Восток, а то, что он называет толпой, может обозначать Запад. Когда я говорю «толпа», у меня нет намерения как-то умалить Запад, приписав ему ту роль, которую древний философ отводил толпе.

Лао-цзы изображал себя похожим на идиота. Он выглядит так, словно он ничего не знает, будто ничто его не касается. От него нет никакого толка в этом практичном мире. Он почти невыразителен. Но есть в нем нечто, отличающее его от невежественного простака. Он лишь внешне его напоминает.

Запад, напротив, наделен парой острых, проницательных, глубоко посаженных глаз, скользящих по внешнему миру подобно глазам орла, парящего в вышине. (Орел является национальным символом некоторых западных наций.) Прямой нос, тонкие губы, все черты лица выдают высокоразвитый интеллект и готовность к действию. Такую готовность можно сравнить с львиной — орел и лев суть символы Запада.

Чжуан-цзы (III в. до н. э.) сочинил рассказ о Хаосе (хоншон, хунь-тун).

Друзья многими своими достижениями были обязаны Хаосу и хотели с ним расплатиться. Они посовещались и пришли к решению. Они знали, что у Хаоса нет органов чувств для различения внешнего мира. Сначала они дали ему глаза, на другой день — нос, а через неделю завершили свою работу, превратив его в наделенную чувствами личность, подобную им. Пока они поздравляли друг друга с успехом, Хаос умер.

Восток — это Хаос, а Запад — группа тех щедрых, благомысленных, но нечутких друзей.

Без сомнения, Восток нередко предстает в немоте и в глупости, поскольку восточные народы не так пытливы и убедительны, они не демонстрируют столь многих видимых и ощутимых примет интеллекта. Они хаотичны и внешне ко всему безразличны. Однако без ведомой им хаотичности соприродного им разума было бы не много пользы от совместной человеческой жизни. Изолированные индивиды не могут мирно и гармонично работать вместе, если они не соотносятся с бесконечностью, которая стоит за каждым конечным членом. Разум принадлежит голове, его работа заметна во множестве свершений, тогда как Хаос за всею поверхностной шумихой остается молчаливым, тихим. Его настоящее значение никогда не выставляется и не узнается.

Научно мыслящий Запад применяет свой разум для изобретения всякого рода приспособлений — для роста жизненного уровня, для того, чтобы избавиться от ненужного и нудного труда. Он всеми силами «разрабатывает» те природные ресурсы, к которым у него есть доступ. Восток не возражает против всякого ручного труда, против черной работы — он словно удовлетворяется «неразвитым» состоянием цивилизации. Ему не нравится машинообразность, он не хочет делаться рабом машины. Любовь к работе, вероятно, характерна для Востока. История о крестьянине, рассказанная Чжуан-цзы, во многих отношениях показательна, хотя происходила она более двух тысяч лет тому назад в Китае.

Чжуан-цзы был одним из величайших философов Древнего Китая. Он заслуживает более пристального изучения. Китайцы не так умозрительны, как индийцы, они склонны забывать своих собственных мыслителей. Чжуан-цзы известен как один из величайших стилистов в китайской литературе, но как мыслитель он не получил должной оценки. Он собирал и записывал истории, которые, видимо, нередко случались в те дни. Немалое число этих историй было им, наверное, выдумано для иллюстрации его взглядов на жизнь. Данный рассказ великолепно показывает, какой была философия труда Чжуан-цзы, — это история о крестьянине, который отказался от использования колодезного журавля для подъема воды из колодца.

Один крестьянин выкопал колодец для орошения своих полей. Чтобы достать воду из колодца, он пользовался обычным черпаком, подобно самым диким людям. Один прохожий увидел это и спросил крестьянина, почему тот не использует журавль, ведь такое приспособление бережет силы и с его помощью можно сделать куда больше, чем посредством примитивного метода. Крестьянин отвечал: «Я знаю, что благодаря журавлю затрачивается меньше труда, именно потому и не пользуюсь этим приспособлением. Боюсь, что тот, кто начинает пользоваться такими изобретениями, сам делается подобным машине, а это ведет к дурным привычкам, к праздности и лени».

На Западе часто удивляются тому, что китайцы не развили многих наук и механических приспособлений. Это кажется странным, так как китайцы известны своими изобретениями и открытиями — такими, как магнит, порох, колесо, бумага и многое другое. Главная причина в том, что китайцы и другие народы Азии любят жизнь такой, как она есть, и не хотят превращать ее в средство для достижения чего-то другого — ведь иначе их жизнь потекла бы по совсем иному руслу. Они любят труд как таковой, хотя объективно труд означает достижение чего-то иного. За работой они наслаждаются самим процессом труда и не торопятся его заканчивать. Механические приспособления куда более эффективны, с их помощью можно достичь многого. Но машина безлична, она лишена творчества и не имеет смысла.

Механизация предполагает интеллектуализацию, а так как интеллект в первую очередь утилитарен, то в машине нет духовной эстетики или этики. В этом кроется причина, побудившая крестьянина у Чжуан-цзы избегать уподобления машине. Машина торопит нас закончить работу, достичь той цели, ради которой она была сделана. Работа или труд сами по себе не имеют ценности, это лишь средство. Иными словами, жизнь утрачивает здесь творческий характер, превращается в инструмент, а человек делается производящим блага механизмом. Философы говорят о значении личности; как мы видим, в наш высокомеханизированный и индустриализированный век машина сделалась всем, а человек пребывает в рабстве. Именно этого, по-моему, опасался Чжуан-цзы. Конечно, нам не повернуть колесо индустриализации вспять, не вернуться ко временам примитивных ремесел. Но нам следует помнить о значимости наших рук, а также о зле, сопутствующем механизации современной жизни, в которой первенство отдается интеллекту в ущерб жизни в целом.

О Востоке достаточно. Теперь несколько слов о Западе. Дени де Ружмон в книге «Вызов Запада» называет две выдающиеся идеи, характерные для западной культуры, — «личность» и «машину». Это важно, поскольку «личность» и «машина» представляют собой противоположные понятия, и Запад всеми силами стремится к их примирению. Не знаю, делается ли это на Западе сознательно или бессознательно. Я просто обращаю внимание на то, как работают сегодня две эти разнородные идеи в западном уме. Следует заметить, что понятие машины противостоит философии работы, или труда, Чжуан-цзы, а западные идеи индивидуальной свободы и личной ответственности расходятся с восточными идеями абсолютной свободы. Детали меня здесь не интересуют. Я попытаюсь в общем виде представить те противоречия, с которыми сталкивается и от которых страдает сегодня Запад:

1. Личность и машина противостоят друг другу, а потому Запад переживает огромное психологическое напряжение, заявляющее о себе в различных сторонах современной жизни.

2. Личность предполагает индивидуальность, персональную ответственность, тогда как машина является продуктом интеллекта, абстракции, обобщения, тотализации, групповой жизни.

3. Личная ответственность бессмысленна, если она является объективной, интеллектуальной, машинообразной. Ответственность логически соотносится со свободой, но в логике нет свободы, поскольку все в ней подчинено жестким правилам силлогизма.

4. Как часть живой природы, человек управляется биологическими законами. Наследственность — это факт, которого не изменит никакая личность. Я рожден не по своей свободной воле. И родители произвели меня на свет не по своей свободной воле. Запланированное рождение не имеет ни действительности, ни смысла.

5. Свобода — это еще одна бессмысленная идея. Я живу в обществе, в группе, которая ограничивает меня во всех моих движениях, как умственных, так и физических. Даже в одиночестве я вовсе не свободен. У меня имеются самые разнообразные побуждения, они далеко не всегда мною контролируются — иные из них влекут меня вопреки мне самому. Пока мы живем в этом ограниченном мире, мы никогда не можем говорить о нашей свободе или действии в соответствии с желанием. Даже это желание нам не принадлежит.

6. Личность может говорить о свободе, но машина ее со всех сторон ограничивает. Свобода сводится к болтовне о свободе. Западный человек изначально зажат, стеснен, не свободен. Спонтанность принадлежит не ему, а машине. У машины не бывает творчества — она работает в соответствии со своим устройством. Она никогда не действует «как личность».

7. Личность свободна лишь там, где утрачивается личность. Человек свободен, когда отрицает себя и поглощается целым. Точнее, он свободен, когда собою и является и не является. Человек не дорос даже до разговора о свободе, ответственности или спонтанности, пока не постигнуто это противоречие. Например, спонтанность, о которой так много говорят на Западе — прежде всего некоторые психоаналитики, — представляет собой всего лишь детскую или животную спонтанность, но никак не спонтанность зрелой личности.

8. Машина, бихевиоризм, условный рефлекс, коммунизм, искусственное осеменение, автоматика, вивисекция, водородная бомба — все они самым тесным образом взаимосвязаны, образуют звенья одной замкнутой логической цепи.

9. Запад стремится к квадратуре круга. Восток пытается приравнять круг к квадрату. Для дзен круг есть круг, квадрат есть квадрат, но в то же самое время квадрат — это круг, а круг — квадрат.

10. Свобода есть субъективное понятие и не может истолковываться объективно. Когда мы пытаемся это сделать, то неизбежно впадаем в неразрешимые противоречия. Поэтому разговор о свободе в этом полном ограничений объективном мире не имеет смысла.

11. На Западе «да» есть «да», «нет» есть «нет»; «да» никогда не станет «нет» и наоборот. Восток заставляет «да» скользить к «нет», а «нет» — к «да», между ними нет четкого различия. И это природа самой жизни. Только в логике такое различие неустранимо. Логика создана человеком для утилитарной деятельности.

12. Когда Запад приходит к сознанию этого факта, он изобретает для необъяснимых явлений такие понятия, как известные в физике принципы дополнительности или неопределенности. Однако, умножая понятия, он не в силах уловить ими факты существования.

13. Религия нас здесь не касается, но небезынтересно отметить следующее: христианство, религия Запада, говорит о Логосе, Слове, плоти, воплощении и бурной временности. Религии Востока стремятся к развоплощению, молчанию, поглощенности, вечному миру. Для дзен воплощение есть развоплощение; молчание громоподобно; мир есть не мир; плоть не является плотью; здесь и теперь равнозначны пустоте (шуньягпа) и бесконечности.

 

II. Бессознательное в дзен-буддизме

То, что я понимаю под «бессознательным», может отличаться от психоаналитической трактовки этого понятия, а потому я должен прояснить мою позицию. Прежде всего, каков мой подход к бессознательному? Если я вообще использую этот термин, то в этом случае «бессознательное» у меня «метанаучно» или «донаучно». Все вы — ученые, а я — человек дзен, и мой подход «донаучен», а иной раз, боюсь, и «антинаучен». Термин «антинаучный» может быть не самым удачным, но он выражает то, что я имею в виду. Понятие «метанаучный», быть может, тоже неплохое выражение точки зрения дзен по этому поводу в тех условиях, когда наука или интеллектуализация на какое-то время заняли все поле исследований о человеке; дзен требует, чтобы мы, перед тем как безусловно признать власть науки над всей человеческой деятельностью, остановились, поразмыслили и посмотрели — все ли так, как должно быть.

Научный метод исследования реальности представляет собой взгляд на объект с так называемой объективной точки зрения. Например, этот цветок на столе является объектом научного исследования. Ученые подвергнут его самым разным аналитическим процедурам — ботаническим, химическим, физическим и т. д. Затем они нам расскажут, что именно каждый из них обнаружил в цветке, рассматривая его под своим углом зрения, а затем скажут, что более о нем нечего говорить, пока нечто новое не будет обнаружено по ходу других исследований.

Таким образом, главной отличительной характеристикой научного подхода к реальности является дескрипция объекта, разговор о нем, хождение вокруг него, уловление всего того, что привлекает наш интеллект, а затем отделение уловленного от самого объекта. Когда мы завершили все эти процедуры, настает время синтеза таких аналитически сформулированных абстракций. Конечный результат синтеза принимается за сам объект.

Тем не менее остается вопрос: «А был ли весь объект целиком уловлен в эту сеть?» Я бы сказал: «Никоим образом!» Потому что поймали мы в нее сумму абстракций, а не сам объект. Для практически-утилитарных целей всех этих так называемых научных формул более чем достаточно. Но объект в них не помещается. Приподняв сеть, мы обнаруживаем, что чему-то удалось ускользнуть сквозь ее тонкие ячейки.

Имеется другой путь к реальности, который предшествует науке либо приходит после нее. Его я называю подходом дзен.

Подход дзен заключается в том, чтобы прямо войти в сам объект и увидеть его как бы изнутри. Познать цветок — значит стать цветком, быть им, цвести, как он, радуясь солнечному свету и дождю. Если это произошло, то цветок говорит со мною, а я знаю все его тайны, радости и страдания — все биение его жизни. И не только это. Вместе с моим «познанием» цветка я узнаю все тайны вселенной, включая и тайны моего собственного Я. Ранее они все время ускользали от моего преследующего взора, поскольку я разрывался надвое — на преследователя и добычу, на объект и тень. Нет ничего удивительного в том, что я никогда не улавливал моего Я, хотя сколь утомительной была эта игра!

Зная цветок, я знаю теперь мою Самость, мое Я. Утратив себя в цветке, я знаю и себя, и цветок.

Я называю такой подход к реальности путем дзен — путем донаучным, метанаучным или даже антинаучным.

Этот путь познания или видения реальности может быть также назван волевым или творческим. Если научный метод убивает объект, а затем, рассекая тело на части и собирая их обратно, тщетно пытается воспроизвести это изначально живое тело, то путь дзен принимает жизнь такой, как она есть. Он не разрывает живое на куски, чтобы затем связать их и восстановить жизнь с помощью интеллекта — абстрактного склеивания обломков. Путь дзен сохраняет жизнь как жизнь: ее не затрагивает нож хирурга. Поэт дзен восклицает:

Науки имеют дела с абстракциями, в них нет деятельности. Дзен погружает нас в источник творчества и пьет ту жизнь, которая из него проистекает. Этим источником дзен является бессознательное. Цветок сам себя не осознает. Это я пробуждаю его из бессознательности. Теннисон это упускает, сорвав цветок с потрескавшейся стены. Басе владеет цветком, когда видит скромно цветущую «пастушью сумку» у дикой изгороди. Я не могу сказать, где находится бессознательное. Во мне ли оно, в цветке ли? Может быть, когда я спрашиваю «где?» — оно как раз нигде. Если так, то я в нем молча пребываю.

Ученый убивает, художник пытается воссоздать. Он знает, что реальности не достичь посредством расчленения. Поэтому он использует холст, кисти и краски, стремится творить из своего бессознательного. Когда это бессознательное искренне и по-настоящему отождествляется с Космическим Бессознательным, тогда творения художника подлинны. Он действительно создал нечто; его произведение не является копией чего бы то ни было; оно существует по собственному праву. Он рисует цветок, который, если он произрастает из его бессознательного, представляет собой новый цветок, а не подражание природе.

Настоятель одного дзен-буддистского монастыря пожелал, чтобы потолок зала Дхармы был украшен изображением дракона. Известного художника попросили выполнить работу. Он принял предложение, но пожаловался, что никогда не видел настоящего дракона — если таковые вообще существуют. Настоятель сказал ему: «Ничего, что ты не видел этого существа. Стань им, превратись в него и рисуй. Не старайся следовать условным канонам». Художник спросил: «Как же мне стать драконом?» Настоятель отвечал: «Иди в свою комнату и сосредоточь на нем свой ум. Придет время, когда ты почувствуешь, что должен его нарисовать. Это и будет миг твоего превращения в дракона, и тот потребует, чтобы ты дал ему форму».

Художник последовал совету настоятеля и через несколько месяцев напряженных усилий обрел уверенность в себе, поскольку из собственного бессознательного увидел себя драконом. Результатом является тот дракон, которого мы и сегодня видим на потолке зала Дхармы в Миошинджи (Киото).

В связи с этим мне вспоминается другая история — о встрече дракона с китайским художником.

Один художник хотел нарисовать дракона, но так как он его никогда не видел воочию, то жаждал получишь возможность посмотреть на него. И однажды настоящий дракон заглянул к нему в окно и сказал: «Вот и я, рисуй!» Художник был так потрясен, так испуган неожиданным, гостем, что не смог его внимательно рассмотреть. Картины с драконом он так и не создал.

Видения недостаточно. Художник должен войти в вещь, почувствовать ее изнутри и жить ее жизнью. Говорят, что Торо был лучшим натуралистом, чем профессиональные ученые. Так же как и Гёте. Торо и Гёте знали природу уже потому, что были способны жить ею. Ученые подходят к ней объективно, то есть поверхностно. «Я и ты» — звучит это привычно, но в действительности мы даже не можем так сказать: стоит нам произнести это, и Я уже есть Ты, а Ты есть Я. Дуализм удерживается лишь в том случае, если его подпирает нечто недвойственное.

Наука произрастает из дуализма, а потому сциентисты стремятся свести все к количественным измерениям. Для этой цели они изобретают всякого рода механические приборы. Технология — таков лейтмотив современной культуры. Все неквантифицируемое отвергается как ненаучное или донаучное. Сциентисты выдвигают набор правил, и все то, что ускользает от них, откладывается в сторону, поскольку не принадлежит полю их исследования. Какими бы мелкими ни были ячейки сети, пока есть сеть, имеется и то, что сквозь нее ускользает, а именно то, что не может быть каким-либо образом измерено. Числа уходят в бесконечность, и однажды науки признаются в собственной неспособности заманить реальность в свою сеть. Бессознательное лежит за пределами поля научных исследований. Поэтому ученые могут лишь указывать на его существование. Для науки достаточно и этого.

Бессознательное есть нечто, что нужно чувствовать, причем не в обыденном, но в первичном, фундаментальном смысле слова. Это требует разъяснения. Когда мы говорим: «Я чувствую, что стол твердый» или «я чувствую холод», подобные чувства относятся к области ощущений, отличаемых от других, — того, что мы слышим или видим. Когда мы говорим: «Я чувствую себя одиноким» или «я чувствую восхищение», то речь идет о более общих, целостных, внутренних чувствах, но принадлежат они все еще релятивному сознанию. Но чувство бессознательного является куда более фундаментальным и первичным, указывающим на века «невинности», когда еще не свершилось пробуждение сознания из хаотической (или полагаемой таковою) Природы. На деле Природа не хаотична, поскольку ничто хаотичное не может само по себе существовать. Это просто имя, данное тому царству, которое отвергает измерение обычными рационалистическими средствами. Возникающее из этого хаоса сознание поверхностно, оно затрагивает лишь один край реальности. Наше сознание есть лишь малюсенький островок, плавающий в океане, отекающем Землю. Но только посредством этой малой части почвы под ногами мы способны бросить взгляд на само неохватное бессознательное. Мы можем лишь почувствовать его, но и это уже немало, ибо через него мы узнаём о том, что наше фрагментарное существование обретает всю свою значимость, а потому мы уверяемся, что живем не зря. Наука, по определению, не дает нам чувства полной безопасности, того бесстрашия, что произрастает из нашего чувства бессознательного.

Не все мы можем сделаться учеными, да никто от всех этого не ждет. Но все мы от природы можем быть художниками, конечно, не специализированными — живописцами, скульпторами, музыкантами, поэтами и т. д., — но художниками жизни. Эта профессия «художник жизни» — может показаться новой и странной, но фактически все мы рождаемся художниками, не ведая этого. Многим из нас не удается стать художниками жизни, а в итоге мы переворачиваем нашу жизнь вверх дном, а потом спрашиваем: «В чем смысл жизни?», «Разве перед нами не слепое ничто?», «Прожив 75 или даже 90 лет — куда мы уходим? Никто этого не знает!» и т. д. и т. п. Я слышал, что из-за этого большинство сегодняшних мужчин и женщин делаются невротиками и психотиками. Человек дзен может сказать им, что все они позабыли о том, что были рождены художниками, творцами жизни. Стоит им осознать этот факт, и они излечатся от неврозов, психозов и прочих затруднений, какими бы именами они ни назывались.

2

Что подразумевается под «художником жизни»? Как известно, любой художник пользуется для самовыражения теми или иными инструментами, он в той или другой форме демонстрирует свое творчество. Скульптору нужны камень, дерево или глина, резец и прочие инструменты для воплощения своих идей в материале. Художнику жизни хватает себя самого. Все материалы, все инструменты, все требуемое техническое мастерство даны ему с рождения, возможно, даже до того, как его произвели на свет родители. Вы можете сказать, что это звучит необычно, странно. Но стоит немного подумать, и вы поймете, что я имел в виду. А если не поймете, то скажу еще яснее: наше физическое тело — это материал, соответствующий холсту живописца, дереву, камню или глине скульптора, скрипке или флейте музыканта, голосовым связкам певца. А все телесное — руки, ноги, туловище, голова, внутренности, нервы, клетки, мысли, чувства, ощущения, все то, что составляет целостную личность, — есть одновременно материал и инструмент, из которого и посредством которого личность своим творческим гением преобразует все это в поведение, во все формы действия, в саму жизнь. Жизнь отображает тогда каждый образ, созданный из неисчерпаемого источника бессознательного. Каждое деяние человека является оригинальным, творческим, выражает его живую личность. Тут нет места условностям, конформизму, подавленной мотивации. Индивид движется по собственному хотению. Его поведение подобно тому ветру, который веет там, где хочет. У него нет Я, заключенного в клетку фрагментарного, ограниченного и изолированного эгоцентрического существования. Человек вышел из этой тюрьмы. Один из великих наставников дзен Танской династии говорит: «Человек, который стал наставником самому себе, где бы он ни находился, действует в согласии с собою». Такого человека я называю истинным художником жизни.

Его Я соприкасается с бессознательным — источником конечных возможностей. Он «не в своем уме». Св. Августин говорит: «Возлюби Бога и делай что хочешь». Это согласуется со стихотворением Бунана, наставника дзен XVII века:

Любить Бога — значит не иметь Я, быть не в своем уме, «стать мертвецом», освободиться от ограниченных побуждений сознания. Говоря «Доброе утро!», такой человек не преследует никаких собственнических интересов. К нему обращаются, он отвечает. Он голоден, и он ест. Внешне он — просто естественный человек, вышедший прямо из природы, не отягощенный всякими сложными идеологиями человека современной цивилизации. Но как богата его внутренняя жизнь! Она непосредственно соучаствует в великом бессознательном.

Не знаю, правильно ли называть такое бессознательное Космическим Бессознательным. Причина, по которой я бы так его назвал, состоит в том, что относительное поле сознания (как мы его обычно называем) уходит куда-то в неведомое. Стоит нам однажды осознать это неведомое, и оно входит в обычное сознание и наводит порядок во всех тех сложностях, которые нас больше или меньше мучили. Неведомое соотносится с нашим умом, а потому в какой-то степени неведомое и ум должны обладать общей природой и поддерживать молчаливое общение друг с другом. Мы видим поэтому, что наше ограниченное сознание — в известных нам границах — ведет нас ко всякого рода беспокойству, страху, непостоянству. Но стоит нам постичь, что наше сознание проистекает из чего-то нам известного, но данного иначе, чем нам даны относительные вещи, из чего-то внутренне с нами связанного, и мы освобождаемся от всякого напряжения. Мы оказываемся в покое и мире с самими собой, с миром вообще. Мы назвали это неведомое Космическим Бессознательным, или истоком бесконечного творчества, поскольку не одни художники всех родов искусства черпают из него вдохновение, но и все мы, обыкновенные люди, способны превратить нашу жизнь в подлинное искусство, каждый в соответствии со своей одаренностью.

Следующий рассказ может в какой-то мере проиллюстрировать то, что я подразумеваю под преображением нашей повседневной жизни в некое искусство.

Дого, живший в VIII веке, был великим наставником дзен времен Ганской династии. У него был молодой ученик, желавший обучиться дзен. Долгое время он пребывал у наставника, но никакой учебы не происходило. Однажды он приблизился к наставнику и сказал: «Я был при вас уже немало времени, но не выслушал ни одного поучения. Почему так? Будьте добры, дайте мне совет». Наставник ответил: «Почему! Я учил тебя дзен с того самого момента, как ты пришел ко мне». Ученик запротестовал: «Пожалуйста, скажите, в чем заключалось это учение!» — «Когда пал видел меня по утрам, ты приветствовал меня, и я отвечал тебе. Когда приносили завтрак, я благодарно принимал его. Разве тем самым я не указывал на сущность ума?» Услыхав это, ученик опустил голову, погрузившись в расшифровку значения слов наставника. Тогда наставник сказал ему: «Стоит начать об этом думать, и его уже нет. Ты должен видеть это непосредственно, без рассуждений, без колебаний». Говорят, это пробудило ученика к пониманию истины дзен.

В самой малой своей части истина дзен состоит в том, что скучную, монотонную, банальную жизнь без вдохновения она превращает в искусство, исполненное настоящего внутреннего творчества.

Это предшествует научному исследованию реальности и не улавливается сетью научно сконструированного аппарата.

Бессознательное в том смысле, которое придает ему дзен, конечно, представляет собой нечто таинственное, неведомое, а потому ненаучное или донаучное. Но это не значит, что оно лежит за пределами доступного сознанию, словно мы с ним вообще не имеем дела. На деле оно представляет собой самое близкое нам, интимное, и уже в силу такой интимности трудноуловимо, подобно тому как глаз не видит себя самого. Поэтому осознание бессознательного требует специальной тренировки ума.

Этиологически сознание пробудилось некогда из бессознательного в процессе эволюции. Природа действует бессознательно, из нее вышел человек. Сознание — это скачок, но скачок не означает разрыва связей в физическом смысле. Ибо сознание пребывает в постоянном и ненарушимом общении с бессознательным. Без второго не могло бы работать и первое — сознание утратило бы основу своих действий. Вот почему дзен говорит, что Дао есть «повседневный ум каждого». Под Дао дзен подразумевает бессознательное, которое все время работает в нашем сознании. Следующее мондо (вопрос и ответ) может помочь нам понять что-то в бессознательном в дзен.

Когда монах спросил наставника, что означает «повседневный ум каждого», тот ответил: «Когда я голоден, ем, когда устал, сплю».

Уверен, что вы спросите: «Если это и есть бессознательное, о котором представители дзен говорят как о чем-то в высшей степени таинственном и наделенном величайшей ценностью для преображения человеческой жизни, то тут нельзя не усомниться. Все эти „бессознательные“ действия издавна относятся к области инстинктивного и рефлекторного в сознании, соответствуя принципу экономии умственной деятельности. Мы хотели бы увидеть, как бессознательное связано с более высокими функциями ума, особенно там, где это — как в случае искусства владения мечом — связано с долгими годами напряженной тренировки. Что же касается рефлекторных актов, вроде еды, питья, сна и т. п., то их мы разделяем с низшими животными и с детьми. Конечно же дзен не может их оценивать как цель вполне зрелого человека в поисках смысла жизни».

Посмотрим, есть ли разница между «инстинктивным» бессознательным и высотами «тренированного» бессознательного.

Банкей, один из великих современных японских наставников дзен, выдвинул учение о Нерожденном. Чтобы продемонстрировать эту идею, он указывал на факты нашего повседневного опыта, такие, как слушание птиц, любование распускающимся цветком и т. п. Он говорил, что все это свершается благодаря присутствию в нас Нерожденного. Чем бы ни было сатори, оно должно основываться на этом и никаком ином опыте, говорил Банкей в заключение.

Для поверхностного взгляда это кажется отождествлением области наших чувств и высшего метафизического Нерожденного. В известном смысле такое отождествление истинно, в другом смысле оно ложно. Ибо Нерожденное Банкея является корнем всех вещей, включая в себя не только область чувств нашего повседневного опыта, но и тотальность всех реальностей прошлого, настоящего и будущего, заполняя целиком весь космос. Наш «повседневный ум», ежедневный опыт, инстинктивные действия сами по себе не имеют особой ценности или значения. Они обретают их лишь в соотнесенности с Нерожденным, или тем, что я называю Космическим Бессознательным. Ибо Нерожденное является первоисточником всех творческих возможностей. А потому, когда мы едим, на деле едим не мы, но Нерожденное, когда мы устало засыпаем, спим не мы, но Нерожденное.

Пока бессознательное инстинктивно, оно не выходит за пределы того, что наличествует у животных или детей. Бессознательное зрелого человека таким быть не может. У него — тренированное бессознательное, в которое входит весь его сознательный опыт с раннего детства, составляющий все его бытие. Поэтому в случае мастера меча техническое умение, наряду с полным сознанием ситуации, коренится в глубинах тренированного бессознательного. Оно играет огромную роль, меч как бы наделен собственной душой.

Это можно сказать иначе: бессознательное, относимое к области чувств, является итогом длительного процесса эволюции космической жизни. Им в равной мере наделены животные и дети. Но вместе с интеллектуальным развитием, по мере нашего взросления, область чувств захватывается интеллектом, что ведет к утрате наивности чувственного опыта. Когда мы улыбаемся, это не просто улыбка — к ней добавляется кое-что другое. Мы едим не так, как в детстве: к питанию примешивается интеллектуализация. Понятно, что такое вторжение интеллекта или смешение с ним заражает простые биологические действия эгоцентрическим интересом. Это означает, что в бессознательное вторгается сила, которая уже не входит прямо в поле сознания. Все действия, соотносимые с инстинктивными биологическими функциями, принимают роль сознательно и интеллектуально направленного поведения.

Подобная трансформация известна как утрата «невинности» или, на языке библейского мифа, обретение «познания». В дзен — ив буддизме вообще — это называется «аффективным заражением» (клеша) или «вмешательством сознательного ума под господством интеллекта» (виджняна).

Если зрелый человек действительно желает вести свободную и спонтанную жизнь, где нет места атакам таких нарушающих равновесие чувств, как страх, беспокойство или тревога, дзен требует от него очищения от подобного аффективного заражения, освобождения от вмешательства интеллекта. Вместе с таким освобождением мы получаем «тренированное» бессознательное, работающее в поле сознания. И мы знаем, что такое Нерожденное Банкея или «повседневный ум» китайского наставника дзен.

3

Теперь послушаем совет Такуана, данный им Ягьи Таджима-но-ками, его ученику в искусстве владения мечом.

Этот совет касается прежде всего умения держать ум в состоянии «потока»: стоит ему на чем бы то ни было остановиться, и поток прерывается, что наносит уму вред. Для мастера меча это означает смерть. Аффективный налет затемняет зеркало изначальной праджни человека, интеллектуальное взвешивание препятствует врожденной активности. Праджня, которую Такуан называет «недвижимой праджней», есть орган, направляющий все движения — как внешние, так и внутренние. Когда его деятельности препятствуют, то стопорится и работа сознательного ума, а меч подчиняется уже не врожденной, свободной, спонтанной активности «недвижимой праджни», соответствующей бессознательному, но сознательно выученным техническим правилам владения мечом. Праджня — это недвижимый двигатель, который бессознательно работает в поле сознания.

Когда мастер меча стоит перед своим противником, он не должен думать ни о противнике, ни о себе, ни о движениях меча своего врага. Он просто стоит с мечом, забыв о всякой технике; меч должен следовать приказам бессознательного. Человек забывает себя как мастера меча. Удары наносит не человек, а меч, пребывающий во власти бессознательного. Существуют рассказы о том, как противника поражали не отдавая себе в том отчета — все происходило бессознательно. Действие бессознательного во многих случаях просто чудодейственно.

Позвольте мне привести один пример — «Великолепную семерку».

В японском фильме недавно показанном американской публике, есть сцена, где безработные самураи дают клятву на мече. Это художественный вымысел, но он, без сомнения, опирается на исторические факты, Глава самураев изобретает способ проверки каждого из них. Он помещает за дверью молодого деревенского парня, который неожиданно бьет палкой каждого переступившего порог самурая, чтобы посмотреть, какой будет реакция вошедшего.

Первый самурай попался и получил сильный удар палкой. Он не прошел проверки. Второй увернулся от удара и сам ударил в ответ. Третий остановился у входа и сказал находящемуся за дверью, чтобы тот не устраивал таких подлых шуток с опытным воином. Он почувствовал присутствие тайного врага в комнате еще до того, как тот себя обнаружил, и тем самым он показал себя достойным того дела, которое он должен был исполнить в деревне. Это — результат долгого опыта, через который должен был пройти самурай в те бурные времена.

Такое чувство невидимого врага развилось у мастеров меча тех феодальных дней до удивительной степени. Самурай должен был сохранять бдительность в любой ситуации, возникавшей в его повседневной жизни. Далее во сне он должен был быть готов к встрече неблагоприятных обстоятельств.

Не знаю, можно ли назвать это шестым чувством или родом телепатии, а следовательно, предметом так называемой парапсихологии. Я хотел бы только заметить, что теоретики искусства меча приписывают это чувство, обретенное мастером, работе бессознательного. Оно пробуждается вместе с достижением состояния самозабвения, не-сознания. Они сказали бы, что высшая ступень тренированности в этом искусстве ведет к исчезновению обычного относительного сознания. Это происходит, когда человек вовлечен в борьбу не на жизнь, а на смерть. Его ум в результате тренировки становится зеркалом, в котором отражается всякое движение мысли в уме противника, а потому он сразу знает, где и как его атаковать (точнее говоря, это не знание, а интуиция, протекающая в бессознательном). Его меч движется как бы сам по себе, и противник не находит защиты, так как удар меча настигает его именно там, где тот никак не ожидает. Бессознательное мастера меча — в самозабвении, в согласии с Разумом Неба и Земли — бьет по всему, что противится этому Разуму. Соревнование или битву среди мастеров меча выигрывает не быстрейший или сильнейший, даже не самый искусный, но тот, чей ум чист и самоотвержен.

Независимо от того, принимаем мы такую интерпретацию или нет, фактом остается то, что мастер меча обладает тем, что мы можем назвать бессознательным. Это состояние ума достигается, когда он уже не осознает своих действий и предоставляет себя целиком чему-то, трансцендирующему его сознание. Мы говорим «чему-то» или «кому-то», поскольку для такого бытия за пределами обычного поля сознания у нас нет слов, кроме отрицаний (X, или бессознательное). Непознанное, Х — это слишком расплывчато. Поскольку оно вступает в контакт с сознанием — так, что этот Х может воспользоваться всеми сознательно обретенными умениями, — его можно обозначить как бессознательное.

4

Какова природа этого бессознательного? Остается ли оно в поле психологии, пусть в самом широком смысле этого слова? Или же оно соотносится с источником всех вещей, будь то Разум Неба и Земли или еще что-нибудь из онтологии восточных мыслителей? Или назовем его «великим совершенным зеркалом знания» (адтаршонадгжняна), как иногда именовали его наставники дзен?

Следующий рассказ о Ягьи Таджима-но-ками, ученике наставника Такуана, прямо не связан с разбором бессознательного в предшествующей части этой лекции. Хотя бы потому, что тут он непосредственно не встречается с противником. Но для психолога немаловажно то, что благодаря некой форме дисциплины вырабатывается способность, которую можно назвать чуть ли не парапсихологической. Я мог бы добавить, что этот случай с Ягьи Таджима-но-ками, конечно, не проверялся научным путем. Но в анналах японского искусства владения мечом имеется немало записей о таких случаях, и даже наш современный опыт дает основание для веры в возможность подобной «телепатической» интуиции. Хотя я должен повторить, что такой психологический феномен, вероятно, не имеет ничего общего с бессознательным, о котором шла речь выше.

Однажды весной Ягьи Таджима-но-ками любовался в саду цветущими вишнями. Он погрузился в созерцание. Неожиданно он ощутил угрозу сакки сзади. Ягьи обернулся, но не увидел никого, кроме мальчика-слуги, по обычаю сопровождавшего своего господина и несшего его меч. Ягьи не мог определить источник сакки. Это его чрезвычайно озадачило, ибо после долгой тренировки он обрел род шестого чувства, с помощью которого мог сразу обнаруживать присутствие сакки.

Он быстро вернулся в свою комнату и попытался решить эту досадную проблему. Ведь раньше он никогда не ошибался в обнаружении и локализации источника сакки, стоило ему ощутить его присутствие. Он выглядел сталь раздосадованным, что слуги боялись к нему подойти, чтобы спросить о причине его недовольства.

Наконец один из старых слуг подошел к нему и спросил, не болен ли хозяин, не требуется ли от них какая-нибудь помощь. Господин ответил: «Нет, я не болен. Но я испытал нечто странное в саду, просто выходящее за пределы моего разумения. Я размышляю об этом». И он рассказал о происшествии.

Когда Ягьи умолк, вперед вышел сопровождавший его молодой слуга и дрожащим голосом признался: «Когда я увидел своего господина погруженным в созерцание цветов вишни, мне пришла в голову мысль: каким бы умелым ни был наш господин, он явно не смог бы защититься, ударь я его сейчас сзади. Наверное, мой господин ощутил мою тайную мысль». Признавшись, юноша был готов понести наказание за неподобающие мысли, Это разъяснило Ягьи беспокоившую его тайну, а потому он не стал наказывать невиновного молодого слугу. Он удовлетворился сознанием того, что чувства его не обманывали.

 

III. Понятие Я в дзен-буддизме

Подход дзен-буддизма к реальности можно определить как донаучный (иногда и антинаучный) в том смысле, что дзен движется в полностью противоположном науке направлении. Это не обязательно означает противостояние дзен науке, но лишь то, что для понимания дзен требуется занять позицию, которой сциентисты пренебрегали — или даже игнорировали ее как «антинаучную».

Науки являются единообразно центробежными, экстравертными, смотрящими «объективно» на вещь, вырванную ими из целого для исследования. Тем самым они занимают позицию, согласно которой вещь всегда дистанцирована от ученого. Они никогда не стремятся к самоотождествлению с объектом своего исследования. Даже там, где они смотрят внутрь себя с целью самоисследования, внутреннее самым тщательным образом проецируется вовне. Так они делаются чуждыми самим себе, словно им не принадлежит их собственный внутренний мир. Они боятся стать «субъективными». Но следует помнить, что, пока мы смотрим со стороны, мы остаемся посторонними, а потому никогда не знаем самой вещи. Все наше знание — это знание о чем-то, а это означает, что мы никогда не знаем, какова наша реальная самость. Сциентисты могут сколько угодно желать достижения Я, но никогда не в силах к нему приблизиться. Конечно, они могут немало говорить о нем, но это все, что они могут делать. Поэтому для достижения реального знания Я дзен советует радикально изменить эту направленность науки. Говорят, что истинным предметом изучения человеческого рода является человек. В таком случае человека нужно брать как Я, ведь предметом является собственно человеческое в нем, а не животное, которое лишено сознания Я. Боюсь, что мужчины и женщины, которые не стремятся к познанию Я, должны будут вновь пройти сквозь цикл рождений и смертей. «Познать самого себя» — значит познать свое Я.

Научное познание Я не является реальным познанием до тех пор, пока Я не объективируется. Научная направленность познания должна быть перевернута: Я следует рассматривать изнутри, а не извне. Это значит, что Я должно познавать себя, не выходя за собственные пределы. Могут спросить: «Как это возможно? Познание всегда предполагает дихотомию познающего и познаваемого объекта». Я отвечаю: «Самопознание возможно лишь там, где произошло отождествление субъекта и объекта, то есть там, где научное исследование пришло к своему концу, где отставлены все приборы для экспериментов, где мы признаемся в том, что далее не можем исследовать без выхода за собственные пределы, совершая чудесный скачок в царство абсолютной субъективности».

Я пребывает в царстве абсолютной субъективности. «Пребывать» — это не совсем точное выражение, поскольку оно передает только статический аспект Я. Оно всегда в движении или в становлении, одновременно и ноль (указывающий на статичное состояние) и бесконечность, указывающая на непрестанное движение. Я динамично.

Я сравнимо с кругом, не имеющим окружности, это шуньята, пустота. Но это также центр такого круга, обнаруживаемый повсюду и нигде. Я — это точка абсолютной субъективности, передающая смысл неподвижности и покоя. Но эта точка может сдвинуться куда угодно, занять бесконечное многообразие мест, а потому в действительности не является точкой. Такое явно невозможное для науки чудо имеет место, когда научная перспектива перевернута и мы обратились к дзен. Он является исполнителем этой невозможности.

Двигаясь от нуля к бесконечности и от бесконечности к нулю, Я никоим образом не является объектом научных исследований. Будучи абсолютной субъективностью, Я отвергает все попытки приписать ему объективно определяемое местоположение. Оно столь неуловимо и неопределенно, что мы не можем проводить с ним какие бы то ни было научные эксперименты. Мы не поймаем его никакими объективно сконструированными сетями, даже при наличии всевозможных научных талантов, поскольку по природе своей они относятся лишь к тем вещам, с которыми работает наука При соответствующем подходе Я обнаруживает себя без процесса объективации.

Я ссылался выше на последнюю книгу де Ружмона, в которой он называет «личность» и «машину» двумя основополагающими понятиями, которые характеризуют западный поиск реальности. «Личность», согласно де Ружмону, первоначально была юридическим термином в Риме. Когда христианство стало рассматривать вопрос о Троице, схоласты использовали этот термин теологически, что видно уже по таким терминам, как «божественный лик» и «человеческая личность», которые гармонично соединяются в Христе. В нашем сегодняшнем употреблении этот термин имеет ряд морально-психологических значений, которые предполагают весь этот исторический контекст. Проблема личности в конечном счете сводима к проблеме Я.

Личность у де Ружмона по своей природе дуалистична, в ней всегда заключен какой-нибудь конфликт. Напряжение, конфликт и противоречие составляют сущность личности, а отсюда естественным образом следует, что чувства страха и неопределенности тайно сопровождают личность в любой ее деятельности. Мы могли бы даже сказать, что как раз это чувство побуждает личность совершать неуравновешенные, страстные и насильственные действия. Истоком всех человеческих деяний является чувство, а не диалектические затруднения. Сначала психология, только затем логика и анализ.

Согласно де Ружмону, дуализм коренится в самой природе личности, преодоление его для людей Запада невозможно — до тех пор, пока они придерживаются историко-богословской традиции Богочеловека и Человекобога. В силу дуалистического конфликта в своем бессознательном люди Запада лишены покоя, отважно странствуют в пространстве и во времени. Они целиком экстравертны, а не интровертны. Вместо того чтобы смотреть вовнутрь, овладевать природой личности, они пытаются объективно примирять дуалистические конфликты в интеллектуальном плане. Что же касается самой личности, то позвольте мне процитировать де Ружмона: «Личность есть призыв и ответ, это не факт, не объект, но действие, и полный анализ фактов и объектов никогда не даст неопровержимого доказательства существования личности».

«Личность никогда не имеет места там или здесь, она в действии, в напряжении, в стремительном порыве — и много реже в счастливом равновесии, о котором. дает представление музыка Баха».

Звучит все это прекрасно. Личность действительно такова, как описывает ее де Ружмон; это описание соответствует тому, что буддисты сказали бы об отмане, «находящемся на пути к растворению» (висонкара). Но махаянисты спросили бы автора приведенных выше изречений: «Кем являешься ты, произносящий все эти распрекрасные слова, с концептуальной точки зрения? Мы хотели бы порассуждать о тебе — лично, конкретно или экзистенциально. Когда ты говоришь: „Пока я живу, я жив противоречием“ — кто здесь это Я? Когда ты говоришь нам, что фундаментальная антиномия личности должна быть принята на веру, кто принимает на веру? Кто эту веру испытывает? За верой, опытом, конфликтом и концептуализацией должен находиться живой человек, который все это делает».

Вот рассказ о дзен-буддистском монахе, который прямо и конкретно указал пальцем на личность и дал спрашивавшему возможность ее увидеть. Этот монах был позже известен под именем Обаку Ки-ун (ум. в 850 г.). Он был одним из великих наставников дзен в Танскую эпоху.

Правитель одной области навестил однажды монастырь. Настоятель провел его во время осмотра по различным постройкам. Когда они вошли в комнату, где висели портреты следовавших друг за другом настоятелей, правитель указал на один из них и спросил: «А это кто?»

Настоятель отвечал: «Последний настоятель».

Следующий вопрос правителя был таким: «Это его портрет, а где само лицо?»

На это настоятель не мог ответить. Правитель настаивал на ответе, и настоятель был в отчаянии, поскольку никто из монахов не мог удовлетворить любопытство правителя. Наконец он вспомнил о странном монахе, который недавно оказался под кровом монастыря и тратил все свободное время на уборку двора. Он подумал, что этот странник, похожий на дзенского монаха, может ответить правителю. Его позвали и представили правителю. Тот уважительно обратился к монаху:

«Достопочтенный, эти господа, к глубокому сожалению, не могут ответить на мой вопрос. Не будете ли вы так любезны попробовать на него ответить?»

Монах спросил: «Каков ваш вопрос?»

Правитель рассказал ему обо всем, что произошло раньше, и повторил свой вопрос: «Вот портрет бывшего настоятеля, но где же его лицо?»

Монах сразу воскликнул: «О правитель!»

Правитель откликнулся: «Да, достопочтенный!»

«Где он?» — таков был ответ монаха.

Сциентисты — включая теологов и философов — хотят быть объективными и избежать всякой субъективности. Они твердо держатся той точки зрения, что суждение истинно лишь в случае объективной его оценки или проверки, а не просто субъективного или личного опыта. Они забывают, что личность непременно живет не концептуальной или научно определенной, но личностной жизнью. Каким бы точным, объективным, философским ни было определение, оно относится не к личной жизни, а к некой жизни вообще, которая является предметом исследования. Дело тут не в объективности или субъективности. Нам жизненно важно самим, лично обнаружить нашу жизнь, решить, как ее прожить. Знающая себя личность никогда не предается теоретизированию, не занята писанием книг и поучением других — такая личность живет своей единственной, свободной и творческой жизнью. Что она собой представляет? Где ее найти? Я знает себя изнутри и никогда не знает извне.

Рассказ об Обаку и правителе показывает нам, что обычно мы удовлетворяемся портретами или подобиями. Представив себе человека умершим, мы забываем задать вопрос правителя: «Здесь портрет, а где же лицо?» Если перевести этот рассказ на современный язык, то его суть такова: «Экзистенция (включая личность) поддерживается постоянным изобретением относительных решений и полезных компромиссов». Идея рождения-и-смерти представляет собой относительное решение, а изготовление портрета — род сентиментального полезного компромисса. Но там, где речь идет о действительной личности, все это отсутствует, а вопрос правителя был: «Где же лицо?» Обаку был дзен-буддистским монахом, а потому не терял времени и пробудил правителя из сновидческого мира понятий одним восклицанием: «О правитель!» Тут же последовал ответ: «Да, достопочтенный!» Мы видим, как здесь личность целиком выпрыгивает из палаты анализа, абстракций, концептуализации. Если это нами понято, то мы знаем, кто это лицо, где оно, кто есть Я. Если лицо отождествляется с простым действием, то это не живая, но только интеллектуальная личность — не мое Я и не твое Я.

Однажды Джошу Джушина (778–897) спросил монах: «Что есть мое Я?» Джошу ответил вопросом: «Ты доел утреннюю кашу?» — «Да, доел». — «Коли так, то помой свою миску».

Еда — действие, мытье — действие, но дзен интересуется самим деятелем, тем, кто ест и моет; до тех пор, пока экзистенциально, в опыте не уловлена личность, нельзя говорить и о действии. Кто осознает действие? Кто сообщает тебе этот факт сознания? Кто ты сам, говорящий о нем себе и всем остальным? «Я», «ты», «он», «она», «оно» — все эти местоимения нечто замещают. Кто есть это нечто?

Другой монах спросил: «Что есть мое Я?» Джошу отвечал: «Ты видишь кипарис во дворе?»

Джошу интересует здесь не видение, но видящий. Если Я есть ось спирали, если Я никогда не объективируется и не фактуализируется, то все же оно здесь, и дзен говорит нам, как уловить его нашими голыми руками и показать наставнику неуловимое, необъективируемое или недостижимое. В этом заключается расхождение между наукой и дзен. Следует напомнить, однако, что дзен не возражает против научного подхода к реальности, он лишь желает сказать сциентистам, что помимо их подхода имеется другой — более прямой, обращенный вовнутрь, более реальный и личностный. Они могут назвать его субъективным, но это совсем не так.

Личность, индивид, Я, эго — в этой лекции все эти понятия используются как синонимы. Личность является морально-волевой, индивид противостоит всякого рода группам, эго психологично, а Я одновременно морально и психологично, обладая при этом и религиозным значением.

С точки зрения дзен, опыт Я психологически уникален в том отношении, что он насыщен чувством автономности, свободы, самоопределения и, наконец, творчества.

Хокоджи спросил Башо До-ичи (ум. в 788 г.): «Кто тот, стоящий в одиночестве и без товарища посреди десяти тысяч вещей» (дхарма)? Башо отвечал: «Отвечу тебе, если одним глотком выпьешь Западную Реку».

Таковы деяния Я или личности. Психологи и теологи, говорящие о пучке последовательных перцепций или впечатлений, об Идее или принципе единства, о динамической тотальности субъективного опыта или об оси криволинейных человеческих действий, идут в направлении, противоположном дзен. И чем быстрее они идут, тем дальше уходят от дзен. Поэтому я говорю, что наука или логика объективна и центробежна, тогда как дзен субъективен и центростремителен.

Кто-то заметил: «Все внешнее говорит индивиду, что он — ничто; все внутреннее убеждает его, что он — все». Это замечательное изречение, ибо оно выражает чувства каждого из нас, когда мы спокойно сидим и всматриваемся в глубинные покои нашего бытия. Там нечто движется и нашептывает, что мы родились не зря. Я прочитал где-то: «В одиночестве подвергаешься ты испытанию, одиноким уходишь в пустыню, одного тебя допрашивает мир». Но стоит человеку однажды со всею честностью посмотреть внутрь себя, и он понимает, что он не одинок, не потерян, не заброшен в пустыню. Внутри его живет некое чувство царственного и величественного одиночества; он стоит сам по себе, но все же не отделен от остального существования. Эта уникальная ситуация, внешне или объективно противоречивая, возникает вместе с подходом к реальности на пути, который предлагает дзен. Такое чувство проистекает из личного опыта творчества, появляющегося вместе с выходом за пределы царства интеллекта и абстракций. Творчество отличается от обыкновенной активности, это печать самоопределяющегося деятеля, именуемого Я.

Индивидуальность также важна для определения Я, но индивидуальность носит более политический и этический характер, она тесно связана с идеей ответственности. Индивидуальность принадлежит царству относительного. Она ассоциируется с силами самоутверждения. Она всегда осознается другими и ровно настолько ими контролируется. Там, где подчеркивается индивидуализм, там преобладает чувство взаимного ограничения и напряженности. Здесь нет свободы, нет спонтанности, зато есть тяжелая атмосфера заторможенности и подавленности. Человек задавлен, а в результате возникают все разновидности психических нарушений.

Индивидуация представляет собой объективный термин для отличения индивидуальности от индивидуализма. Там, где обособление превращается в отрицание другого, там поднимает голову стремление к власти. Иногда оно является вообще неконтролируемым; когда оно не настолько сильно или когда оно лишь более или менее негативно, мы становимся крайне восприимчивыми к критике. Такое сознание иной раз ввергает нас в ужасное рабство, напоминающее «философию одежды» в Sartor Resartus Карлейля. Это — философия внешнего, где каждый одевается для всякого другого, чтобы выглядеть иначе, чем он есть на деле. Там, где этот процесс заходит далеко, оригинальность утрачивается, а человек превращается в какую-то смешную обезьянку.

Когда эта сторона Я разрастается и начинает преобладать, реальное Я отбрасывается, подавляется и низводится до ничто. Мы знаем, что означает такое подавление. Творческое бессознательное никому не удается подавить, оно так или иначе о себе заявляет. Когда оно не может утверждать себя естественным для него путем, оно прорывает все заграждения — иногда посредством насилия, иной раз в форме патологии. Но в обоих случаях реальное Я безнадежно разрушается.

Опечаленный всем этим, Будда провозгласил учение об аннатта, или нирсчпма, или не-эго, дабы пробудить нас от снов видимости. Дзен-буддизм не вполне удовлетворился предложенным Буддой отрицательным способом демонстрации учения. Он представляет учение самым утвердительным и прямым путем, чтобы последователи Будды не блуждали в поисках реальности. Приведем пример из «Риндзай Гиген».

1

Однажды Риндзай (ум. в 867 г.) произносил такую проповедь: «Имеется истинный человек без звания в куче обнаженной плоти, который входит и выходит через врата вашего лица [то есть через органы чувств]. Кто еще не удостоверился в этом, смотрите, смотрите!»

Один монах вышел вперед и спросил: «Кто этот истинный человек без звания?»

Риндзай спустился с помоста, схватил монаха за горло и крикнул: «Говори, говори!»

Монах колебался, Тогда Риндзай отпустил его и сказал: «Какой жалкий кусок грязи!»

«Истинный человек без звания» — это термин Риндзая для обозначения Я. Его учение почти исключительно посвящено этому Человеку (нинь, жэнь), или Личности. Он называет его иногда «человеком Пути» [донинь или дао-жэнь]. Можно сказать, что он был первым наставником в истории дзен-буддистской мысли в Китае, который настойчиво утверждал присутствие этого Человека во всякой фазе человеческой жизнедеятельности. Он неустанно наставлял своих последователей на путь реализации Человека, или реального Я. Последнее есть род метафизического Я, противостоящего психологическому или этическому Я, которое принадлежит конечному миру релятивности. Человек Риндзая определяется как «не имеющий звания» или «независимый от» (му-йе, ву-и) или «без одежд». Это должно направить наши мысли к «метафизическому Я».

Сделав это предварительное замечание, я приведу большой отрывок из «Речений» Риндзая, посвященный Человеку, Личности, или Я, в котором он выразительно и обстоятельно говорит о субъекте и хочет помочь нам в понимании дзен-буддистской концепции Я.

Риндзай о Я, или «Тот, кто сейчас прямо перед нами, одинокий и просветленный, в полном сознании слушает этот разговор о дхарме».

[Сказав о трояком теле Будды (трикайя), Риндзай продолжал:]

Уверен, что все это — только тени. Достопочтенные! В Человеке (жэнь) должны вы узнать играющий всеми этими тенями источник всех Будд, убежище всех ищущих пути, где бы они ни были.

Внимает дхарме и изъясняет ее не ваше физическое тело, не желудок, не печень и не почки, но и не пустое пространство. Кто же тогда понимающий? Это Тот, кто находится прямо перед вами в полном сознании. Его образ неделим, он сияет в одиночестве. Это Тот, кто понимает, как говорить о дхарме и как ей внимать.

Если вы в состоянии это увидеть, то ничуть не отличаетесь от Будды и от патриархов. [Понимающего это] никогда не прерывают. Он повсюду, насколько могут видеть наши глаза. Только из-за аффективного заражения прерывается интуиция. Реальность разделяется на части только нашим воображением. Поэтому, в страдании от множества болей, мы переселяемся в троякий мир. Для меня нет ничего глубже [чем этот понимающий], и это то, посредством чего каждый из нас может освободиться.

Ищущие пути! Ум бесформен и проникает в десять стран света. Глазами он зрит, ушами он слышит, носом он чует запахи, ртом доказывает, руками схватывает, ногами ходит.

2

Ищущие пути! Тот, кто сейчас прямо перед вами сияет в одиночестве и в полном сознании, вслушиваясь [в разговор о дхарме], — этот Человек (жэдь) нигде не мешкает. Он проходит через десять стран света, он хозяин себе самому в трояком мире. Он входит во все, все различает, его не повернуть [от того, что он есть].

В одно мгновение он пронизывает мыслью мир дхармы. Встретив Будду, он говорит как Будда, встретив патриарха, он говорит как патриарх, встретив архата, он говорит как архат, встретив голодного духа, он говорит как голодный дух.

Обращаясь повсюду, он странствует по всем странам света, обучает все существа и все же не оказывается вовне ни в одно мгновение своей мысли.

Куда бы он ни шел, он остается чистым, неопределенным, его свет пронизывает все десять стран света и десять тысяч вещей принадлежат одной сущности.

3

Что такое истинное понимание? Это ты входишь во все: в обычное и в священное, загрязненное и чистое; ты входишь во все земли Будды, в башню Майтрейи, в мир дхармы Вайрочаны; и где бы ты ни шел, ты являешь собой землю, подлежащую [четырем стадиям становления]: приходу к существованию, продолжению существования, разрушению и исчезновению.

Бума, явившись в мире, повернул великое колесо дхармы и перешел в нирвану [вместо того чтобы навсегда остаться в мире, как того могли бы ожидать мы, обычные существа]. И все же нет никаких признаков этого пришествия и ухода. Если мы попробуем проследить рождения-и-смерти, то нигде не найдем этих признаков.

Перейдя в мир дхармы Нерожденного, он странствует по всем землям. Вступая в мир лона Лотоса, он видит, что все вещи состоят из Пустоты и не имеют реальности. Единственное существо — человек Дао [дао-жэнь] — слушает сейчас мою речь о дхарме, опираясь на ничто. Этот человек — мать всех Будд.

Поэтому Будда был рожден тем, что зависит от ничто. Когда понято это зависящее от ничто, Будда также делается недостижимым. Когда кто-либо добивается такого видения, того считают истинно понимающим.

Не ведающие этого ученики привязаны к именам и фразам, а потому останавливаются перед преградой таких имен, будь они обычными или мудреными. Когда их видение Пути затруднено, они не могут ясно видеть Пути.

Даже двенадцать разделов учения Будды суть только слова и фразы [а не реальности]. Не ведающие того ученики хотят извлекать смысл из простых слов. А так как все они от чего-нибудь зависят, то сами ученики оказываются в ловушке причинности, а потому не могут избегнуть цикла рождений-и-смертей в тройственном мире.

Если вы желаете выйти из цикла рождений-и-смертей, прихода-и-ухода, хотите быть свободными и сбросить оковы, вы должны признать Человека, который сейчас слушает этот разговор о дхарме. Он не имеет ни образа, ни формы, ни корня, ни ствола. Это тот, кто не имеет постоянного места, но полон деятельности.

Он отвечает на все ситуации и деятелен, и все же он приходит ниоткуда. Поэтому стоит вам попытаться найти его, и он уже далеко; чем ближе вы подходите, тем сильнее он от вас отворачивается. Его имя — «тайна».

4

Есть Тот, кто слушает мою речь о дхарме перед всеми этими ищущими Пути. Он в огне не горит, в воде не тонет. Даже вступив на три злых пути в Нараку, он словно прогуливается по саду. Это тот, кто никогда не будет страдать от приговора кармы, даже если вступит в царство голодных духов или животных. Почему это так? Поскольку ему неведомы условия, коих следует избегать.

Если вы любите мудрое и ненавидите обыденное, то вы обречены тонуть в океане рождений-и-смертей. Злые страсти порождаются умом; если у вас нет ума, то какие злые страсти могут овладеть вами? Если вам не мешают разграничения и привязанности, то вы без усилий достигнете Пути во всякое время. Пока вы суетитесь рядом с вашими соседями и мысли ваши путаются, вы обречены возвращаться в царство рождений-и-смертей, сколько бы «бесчисленных кодьп» вы ни использовали, стараясь найти Путь. Лучше уж вернуться в свой монастырь и мирно сидеть скрестив ноги в зале для созерцания.

5

Вставшие на Путь! Вы, слушающие ныне мою речь о дхарме! Вы не есть четыре элемента [вашего тела]. Вы — то, что пользуется четырьмя элементами. Если вы способны видеть [эту истину], то можете освободиться от прихода-и-ухода. Насколько мне это ведомо, мне нечего отвергать.

6

[Наставник однажды произнес такую проповедь]: Вставшим на Путь требуется вера в себя. Не ищите вовне. Если будете искать вне себя, то вас отвлекут несущественные обстоятельства и вы никогда не отличите истину от лжи. Могут сказать: «Вот — Будда, вот — патриархи», но это лишь словесные следы, оставленные настоящей дхармой. Стоит перед вами появиться человеку, который выставит напоказ слово или фразу в их замысловатой двойственности, и вы в смущении, вас начинают одолевать сомнения. В затруднении вы бежите к соседям и к друзьям, вы повсюду выпытываете истину. Вы чувствуете себя совсем потерянными. Великие мужи не должны терять времени на споры и пустую болтовню о том, кто хозяин и кто пришелец, что правильно и что неправильно, что дело и что богатство.

Пока Я здесь нахожусь, Я не почитаю ни монахов, ни мирян. Кто бы ни пришел ко мне, Я знаю, откуда посетитель. Как бы он ни притворялся, Я знаю, что он неизменно опирается на слова, намерения, буквы, фразы, а все они — лишь сон и мираж. Я вижу только Человека, владеющего всеми возможными ситуациями. Именно он представляет собой сокровенную тему всех Будд.

Состояние Будды не может провозглашать себя Буддой. Не имеющий зависимостей Человек Пути (дао-жэнь или дао ши) владеет своим состоянием.

Если некто придет и скажет: «Я ищу Будду», Я выхожу к нему в состоянии чистоты. Придут и спросят о бодхисаттве, и Я отвечу состоянием сострадания (метта или каруна). Если придут с вопросом о бодхи [или просветлении], то Я отвечу состоянием несравненной красоты. Спросят о нирване, и Я отвечаю состоянием умиротворенного спокойствия. Состояния могут без конца меняться, не меняется Человек. Поэтому [говорят так): «[Оно] принимает формы в соответствии с обстоятельствами, подобно луне, переменчиво отражающейся в воде».

[Тут требуется краткое пояснение. Бог, пока он остается в себе, с собой и для себя, есть абсолютная субъективность, шуньята. Стоит ему прийти в движение, и он уже является и творцом, и миром с бесконечно изменчивыми состояниями или обстоятельствами. Изначальный Бог, или Божество, не сохраняется позади мира в своем одиночестве, он пребывает во множественности вещей. Человеческое разумение временно, а потому оно так часто заставляет нас забывать о временности и помещать Бога за пределами нашего пространственно-временного и причинного мира. Буддистская терминология внешне сильно отличается от христианской, но в глубине два этих направления пересекаются, либо оба они проистекают из одного источника.]

Вставите на Путь! Вам нужно стремиться к истинному пониманию, чтобы беспрепятственно ходить по всему миру, чтоб вас не обманывали эти бесчеловечные духи [то есть ложные лидеры дзен].

Высокорожденным является тот, кто ничем не обременен, кто остается в не-деянии. В его повседневной жизни нет ничего чрезвычайного.

Стоит вам обратиться к внешнему, и вы начинаете искать у соседей части своего собственного тела [словно их у вас уже нет]. Вы совершаете ошибку. Вы можете искать даже Будду, но это не больше чем имя. Знаете ли вы Того, кто выходит на поиски?

Бумы и патриархи появлялись в десяти странах света в прошлом, будущем и настоящем, их целью был поиск дхармы. Все ищущие Путь [бодхи], которые ныне заняты изучением Пути, — они тоже разыскивают дхарму и ничто другое. Когда они ее находят, их задача исполнена. Пока они ее не обрели, они продолжают странствовать по пяти путям сущего.

Что такое дхарма? He что иное, как Ум. Он не имеет формы и проникает через десять стран света, его деятельность протекает прямо перед нами. Люди в это не верят. Они стараются найти его имена, суждения о нем. Они воображают, будто в них содержится дхарма Будды. Как далеки они от цели! Как расстояние между небом и землей.

Вставите на Путь! Как вы думаете, о чем мои проповеди? Они об Уме, который доступен и обычным людям, и мудрецам, приходит к оскверненным и к чистым, мирянам и удалившимся от мира.

Дело в том, что вы и не обычны, и не мудры, не в мире, не вне мира. Это вы прикрепляете имена к мирскому и не-мирскому, к обычному и мудрому. Но ни мирское, ни не-мирское, ни мудрое, ни обычное не могут прикрепить имени к этому Человеку (жэнь).

Вставите на Путь! Вам следует держаться этой истины и свободно пользоваться ею. Не прикрепляйтесь к именам. [Истина] называется таинственной темой.

8

Великодушного не собьют с пути другие люди. Он хозяин самому себе, куда бы он ни шел. Когда он стоит на месте, с ним тоже все в порядке.

Стоит появиться малейшему сомнению, и злые духи овладевают умом. Как только бодхисаттва предастся сомнению, демон рождения-и-смерти начинает действовать. Воздерживайте свой ум от возбуждения, не желайте внешнего.

Когда возникают обстоятельства, дайте им высветиться. Вам нужно только верить в Того, кто действует во всякое время. В способе его применения нет ничего особенного.

Стоит одной мысли родиться в вашем уме, и сразу появляется тройственный мир со всеми его обстоятельствами, которые распределяются по шести чувственным ролям. Пока вы продолжаете действовать в ответ на обстоятельства — что в вас желает?

В одно мгновение мысли вы входите в оскверненное и чистое, в башню Майтрейи и Землю Трех Глаз. Где бы вы ни ходили, повсюду вы видите только пустые имена.

9

Вставшие на Путь, трудно быть воистину верным себе! Дхарма Будды глубока, темна и неизмерима, но когда она понята, то как она легка! Я целый день толкую людям о дхарме, но ученики не обращают внимания на мои речи. Сколько тысяч раз их ноги ступали по ней! И все же она для них совершенно темна.

[Дхарма] не имеет никакой формы, но как она являет себя в своей единственности! По недостатку веры они пытаются понять ее посредством имен и слов. Полвека своей жизни они тратят попросту на то, чтобы нести безжизненное тело от одной двери к другой. Они носятся вверх и вниз по всей стране, взвалив на себя суму [набитую пустыми словами недоумков-наставников]. Ямараджа, Властелин Нижнего мира, конечно, спросит с них однажды за все протертые подметки.

Достопочтенные! Когда я говорю вам, что дхармы нет, пока ее ищут вовне, ученики меня не понимают. Затем они обращаются вовнутрь и занимаются поисками смысла. Они сидят скрестив ноги против стены. Язык прилип к нёбу, они в неподвижности. Они думают, будто это и есть буддистская традиция, которую исповедовали патриархи. Тут огромная ошибка. Если вы принимаете состояние недвижной чистоты за то, что от вас требуется, то тьма] Неведения властвует над вами. Древний наставник говорит: «Темнейшая пропасть упокоения — вот от чего следует содрогнуться». Это то же самое, о чем я говорил ранее. Если же вы примете за «правильное» подвижность, то ведь и все растения знают, что это такое. Ее не назовешь Дао. Подвижна природа ветра, неподвижна природа земли. Но в обоих случаях это не их собственная природа.

Если вы пытаетесь уловить [Я] в движении, оно оказывается в неподвижности; хотите схватить в неподвижности, и оно продолжит движение. Это напоминает рыбу, свободно проплывающую сквозь вздымающиеся волны. Достопочтенные, движение и не-движение суть две стороны [Я], когда оно рассматривается объективно, когда оно есть не что иное, как сам Человек Пути (дао-жэнь), который ни от чего не зависит и свободно пользуется [двумя сторонами реальности] — то движением, то не-движением…

[Большая часть учеников попадается в эти силки.] Но если найдется человек, мысли которого выходят за пределы обычных образцов, и придет ко мне, то Я буду действовать всем моим бытием.

Достопочтенные! Именно здесь ученикам следует употребить всю свою искренность, ибо, пока идешь, здесь не остается места даже для глотка воздуха. Это напоминает вспышку молнии или искру от кремня, ударившего по стали. [Одно мгновение,] и все уже промелькнуло. Если глаза ученика блуждают, то все потеряно. Вы применяете свой ум, но оно от вас ускользает, стоит вашей мысли шевельнуться, и оно уже за вашей спиной. Но понимающий знает, что оно прямо перед ним.

Достопочтенные, вы таскаете суму с чашкой И полное навоза тело, вы бегаете от двери к двери, думая найти где-нибудь Будду и дхарму. Но Тот, кто в это время смотрит, — знаете ли вы, кто он? Самый подвижный, хотя у него нет ни корней, ни побегов. Вы стараетесь его поймать, но он не ухватывается; вы пробуете его вымести, а он не рассеивается. Чем настойчивее вы за ним гонитесь, тем он от вас дальше. А когда не преследуете — вот он, прямо перед вами. Его неслышный голос наполняет слух. Не имеющие веры бесцельно растрачивают свою жизнь.

Вставшие на Путь! В одно мгновение мысли он входит в мир лона Лотоса, в землю Вайрочаны, в землю Освобождения, в землю Высших Сил, в Землю Чистоты, в мир дхармы. Это он входит в оскверненное и чистое, в обыденное и мудрое, в царство животных и голодных демонов. Куда бы он ни вступал, мы нигде не найдем ни следа его рождения-и-смерти, как бы мы ни старались. У нас в руках лишь пустые семена, подобные видению цветов в воздухе. Они не стоят того, чтобы мы пытались их поймать. Обретение и утрата, да и нет — все противоположности должны быть разом отброшены…

Что касается пути, которого держусь я, горный монах, то согласие с истинным [пониманием] в утверждении или в отрицании. Я легко и свободно вхожу во все ситуации, играючи действую так, словно я ни во что не вовлечен. Как бы ни менялось мое окружение, меня это не касается. Если кто-то приходит ко мне с мыслью что-то получить, то я просто выхожу, чтобы на него взглянуть. Он меня не узнает. Я надеваю разные одежды, а ученики начинают давать свои толкования, бездумно уловленные моими словами и суждениями. У них вовсе нет умения различать! Они хватаются за мои одежды и начинают перебирать их цвета: голубой, желтый, красный или белый. Когда я сбрасываю эти одежды и вхожу в состояние чистой пустоты, они отшатываются и теряются. Они дико кружатся вокруг меня и приговаривают, что на мне нет одежд. Тогда я поворачиваюсь к ним ч говорю: «Узнаете ли вы Человека, который носит всякую одежду?» Тут они наконец-то поворачиваются и узнают меня [в этой форме]!

Достопочтенные! Остерегайтесь набрасывать одежды на реальность]. Одежды не определяют сами себя; Человек надевает разные одежды — одеяния чистоты, одеяния не-рожденного, одеяния просветления, одеяния нирваны, одеяния патриархов, одеяния Будды. Достопочтенные, все это — лишь звуки, слова, которые не лучше тех одежд, что мы время от времени сменяем. Движение начинается в животе, дыхание проходит через зубы, и появляются разные звуки. Если они членораздельны, то язык осмыслен. Так мы приходим к пониманию, что сами звуки несущественны.

Достопочтенные, мы мыслим и чувствуем вовсе не с помощью звуков и слов, но посредством изменения модусов сознания, а все остальное — одежды, которые мы на себя надеваем. Не принимайте по ошибке людские одежды за реальность. Если вы этого не бросите, то, даже пройдя сквозь бесчисленные кодьпы, вы останетесь специалистами по одеждам. Вы так и будете блуждать по трем мирам, вращая колесо рождений-и-смертей. Это не похоже на жизнь в не-деянии. Древним наставником сказано: Я встречаю /его/ и все же не узнаю [его], Я беседую [с ним], и все же имя [его] мне незнакомо.

В наши дни ученики не способны [достичь реальности], поскольку понимание у них не выходит за пределы имен и слов. Они записывают в свои дорогие тетрадки слова выживших из ума наставников, а потом трижды — нет, даже пять раз — свернув, бережно укладывают себе в суму. Они хотят сберечь их от любопытства посторонних. Самым почтительным образом они копят слова наставников, считая их воплощением глубочайшего [дхармы]. Что за глупости они творят! Какой сок мечтают получить из высушенных дряхлых костей? Есть и те, что не ведают ни хорошего, ни плохого. От одной рукописи они переходят к другой, и после долгих умозрений и Подсчетов они собирают несколько фраз [которые годятся для их целей]. Они похожи на того человека, который проглотил комок грязи, затем отрыгнул его и передал другому. Подобно сплетникам, они передают слухи из уст в уста; это никчемно, и вся их жизнь никчемна.

Иногда они говорят: «Мы — скромные монахи», — а когда у них спрашивают об учении Будды, они замолкают, им нечего сказать. Их глаза словно уставились в темноту, а замкнутый рот напоминает согнутый наплечный шест. Появись хоть Майтрейя в этом мире, они предназначены для другого мира; они отправятся в ад, чтобы там почувствовать боль жизни.

Достопочтенные! Зачем вы ищете, деловито расхаживая то туда, то сюда? В результате вы только изнашиваете ваши башмаки. [Такими ложно направленными усилиями] вам не уловить ни одного Будды. Нет Дао, которое достижимо [посредством таких тщетных стараний]. Нет дхармы, которую можно осуществить [праздным нащупыванием]. Пока вы ищете вовне наделенного формой Будду вроде тридцати двух признаков великого мужества], вам никогда не узнать, что он на вас ничуть не похож. Если вы желаете знать, каков ваш изначальный ум, я скажу вам, что он и не соединенное, и не разъединенное. Достопочтенные, истинный Будда не имеет образа, истинное Дао [или бодхи] не имеет субстанции, истинная дхарма не имеет формы. Все три сливаются в единстве [Реальности]. Не дошедшие до понимания умы обречены на безвестную судьбу кармического сознания.

 

IV. Коан

Коан представляет собой род проблемы, заданной наставником своему ученику для решения. «Проблема» — термин малопригодный, а потому я предпочитаю японское Ко-он (по-китайски Кунь-он). «Ко» — буквально «общественный», «публичный»; «он» — «документ». Но «общественный документ» не имеет ничего общего с дзен. Единственным «документом» дзен является текст, принесенный каждым из нас при рождении, который мы пытаемся расшифровать, пока не ушли из жизни.

В Махаяне есть легенда, согласно которой Будда произнес, выходя из тела матери: «Небо вверху, земля внизу, один я самый почитаемый». Таков завещанный Буддой «документ»; те, кто успешно его читает, являются последователями дзен. Тут нет никакой таинственности, все нам здесь открыто и «публично» — для каждого из нас. Для тех, у кого есть глаза, чтобы видеть, изречение не представляет трудностей. Если в нем вообще имеется какой-то скрытый смысл, то сокрытое находится по нашу сторону, а не в «документе».

Кося находится в нас самих, и наставник дзен только указывает нам на него, чтобы мы могли яснее его видеть. Наставник обычно ходит с посохом или с палкой, которыми пользуются при переходе через горные дороги. Сегодня посох превратился в символ власти в руках наставника, и он часто к нему обращается, чтобы эту власть продемонстрировать.

Наставник дзен может поднять посох перед собравшимися и сказать что-нибудь вроде следующего: «Это не посох. Как вы его назовете?» Он может высказаться так: «Если вы говорите, что это посох, вы „прикасаетесь“ [или утверждаете]; если вы не называете посохом, вы „идете против“ [или отрицаете]. Как вы назовете его помимо утверждения или отрицания?»

Этот коан является не просто диалектическим. Вот одно из решений, данное сведущим учеником: однажды, когда наставник это произнес, один монах вышел из рядов, взял посох у наставника, сломал его пополам и бросил обломки на землю.

Другой наставник вознес свой посох и сделал загадочное заявление: «Если у вас есть посох, я дам вам. его; если у вас его нет, то я его у вас заберу». Иногда наставник совершенно законно спрашивает: «Откуда вы пришли?» или «Куда вы идете?» Но он может вдруг переменить тему и сказать: «Как мои руки похожи на руки Будды! Как мои ноги сходны с ослиными!»

Могут задать вопрос: «Какой смысл в том, что руки похожи на руки Будды, а что касается схожих с ослиными ног, то звучит это фантастически. Предположим, так оно и есть, но какое отношение это имеет к последним вопросам существования, которыми мы всерьез занимаемся?» Заявления и вопросы наставника могут считаться «бессмысленными» — если вам хочется так их обозначить.

Еще несколько примеров подобной «бессмыслицы» в речах наставника.

Когда ученик спросил: «Кто тот, стоящий в одиночестве и без товарища посреди десяти тысяч вещей?» — наставник ответил: «Отвечу тебе, если одним глотком выпьешь Западную реку».

Нашей непосредственной реакцией на это будет: «Но ведь это невозможно!» Однако история говорит нам о том, что это замечание наставника раскрыло темный подвал в сознании вопрошавшего.

Тот же наставник ударил в грудь монаха, чьей ошибкой был вопрос: «Каков смысл в том, что Бодхидхарма пришел в Китай с Запада?» Это равнозначно вопросу: «Каков последний смысл дхармы?» Но когда монах поднялся с земли и оправился от боли, он смело и с самым сердечным смехом заявил: «Как странно то, что любая форма самадхи в этом мире находится на конце волоса, а я прослеживал тайный смысл до глубины корней!»

Какое отношение может иметь удар наставника к смелым заявлениям монаха? Этого нам не понять, пока мы основываемся на интеллекте. Каким бы бессмысленным нам это ни казалось, лишь наша привычка к концептуализации ведет к упущению последней реальности, хотя она стоит прямо перед нами во всей наготе. В «бессмыслице» немало смысла, она Позволяет проникнуть за покров — он существует до тех пор, пока мы находимся по ею сторону относительности.

2

Эти «вопросы и ответы» (по-японски «мондо»), эти высказывания наставника, обозначаемые сегодня словом «коан», не были известны как таковые в те дни, когда они создавались. Они были тогда просто путем для ищущих истину, путем к просветлению, по которому наставники вели монахов. Сколько-нибудь систематическое изучение дзен начали наставники эпохи Сун приблизительно в XII веке. Один из них избрал в качестве коана и задал ученикам для медитации принадлежавшее Джошу «My» (по-китайски «By»). История «My» такова: Джошу Джушин — по-китайски Чжао-чжу Чуншень — был одним из великих наставников дзен Ганской династии. Однажды его спросил монах: «Обладает ли пес природой Будды?» Наставник ответил: «Му», что буквально означает «нет», «не обладает».

Но там, где «My» используется в качестве коана, смысл уже неважен — это просто «My». Ученику следует сконцентрироваться на бессмысленном звуке «My» независимо от того, значит это «да» или «нет» — либо что-нибудь другое. Просто «My», «My», «My».

Монотонное повторение звука «My» продолжается до тех пор, пока ум не насытится им целиком, пока не останется места для любой другой мысли. Тот, кто вслух или про себя произносит этот звук, с ним теперь отождествляется. Больше нет индивида, повторяющего «My», есть только «My», само себя повторяющее. Движется не сознающая себя личность, но «My». Это «My» стоит, сидит, ходит, ест, пьет, говорит или молчит. Индивид исчезает из поля сознания, его отныне заняло «My». Вся вселенная теперь лишь «My». «Небо вверху, земля внизу, я один самый почитаемый!» «My» и есть это Я. Мы можем теперь сказать, что «My», Я и Космическое Бессознательное — все три суть одно, а одно — все три. Когда преобладает это состояние единообразия или тождества, сознание оказывается в уникальной ситуации, которую я называю «сознательно бессознательной» или «бессознательно сознательной».

Это еще не опыт сатори. Это соответствует тому, что известно как самадхи — «равновесие», «единообразие», «невозмутимость» или «спокойствие». Для дзен этого недостаточно; должно произойти пробуждение, которое взрывает равновесие и возвращает к относительному уровню сознания. Тогда имеет место сатори. Но этот так называемый относительный уровень в действительности нерелятивен. Это — граница между сознательным и бессознательным уровнями. Стоит ее коснуться, и обычное сознание проникается сообщениями бессознательного. В этот момент конечный ум осознает свою укорененность в бесконечном. В христианских терминах это — время, когда душа прямо внутри себя самой слышит голос Бога Живого. Еврейский народ мог бы сказать, что Моисей находился в этом состоянии ума на горе Синай, когда он услышал Господа, произносящего свое имя как «Я есмь сущий».

3

Вопрос таков: «Как наставники эпохи Сун обнаружили, что „My“ является действенным средством для опыта дзен?» В «My» нет ничего интеллектуального. Здесь иная, чем в мондо, ситуация. Конечно, всякий вопрос предполагает интеллектуализацию. «Что представляет собой Будда?», «Что такое Я?», «Каковы главные принципы буддистского учения?», «В чем смысл жизни?», «Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?» Кажется, что все эти вопросы требуют некоего «интеллектуального» или умозрительного ответа. Если всем тем, кто задает эти вопросы, ответить, что им нужно вернуться в свои комнаты и заняться исследованием «My», — как они это воспримут? Они будут просто ошарашены, да и непонятно, как исполнить такое поручение.

Следует напомнить, что позиция дзен заключается в игнорировании всякого рода вопросов, поскольку само вопрошание противоречит духу дзен. Он ждет от нас уловления самого вопрошающего, а не вопроса, который он задает. Это можно подтвердить следующими примерами.

Башо До-ичи был одним из великих наставников Ганской династии; мы могли бы даже сказать, что это с него начинается дзен. Его обращение со спрашивающими было самым революционным и оригинальным. Одним из спрашивавших был Суйрьо (или Суйро), которого наставник сшиб с ног, когда тот спросил об истине дзен. В другой раз Башо ударил монаха, пожелавшего узнать первый принцип буддизма. А в третий раз дал в ухо тому, чья вина заключалась в вопросе: «Каков смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?»

Внешне эти грубые выходки Башо не имеют ничего общего с заданными ему вопросами, если не считать их родом наказания для тех, кто был достаточно глуп, чтобы задавать такие жизненно важные вопросы. Странным кажется и то, что эти монахи вовсе не были оскорблены или разгневаны. Напротив, один из них был так переполнен радостью и восхищением, что воскликнул: «Самое странное в том, что все истины сутр явлены нам на конце волоса!» Как мог удар наставника в грудь монаха исторгнуть из нее такое трансцендентальное чудо?

Другой великий наставник, Риндзай, был известен тем, что отвечал на вопросы невразумительным «Кату!».

Еще один великий, Току-сан, брался за посох еще до того, как монах открывал рот. Его знаменитое изречение таково: «Тридцать ударов палкой, если тебе есть что сказать, тридцать ударов, если тебе нечего сказать».

Пока мы остаемся на уровне относительности или интеллигибельности, подобные действия наставника непонятны; мы не обнаруживаем ни малейшей связи между вопросами монахов и тем, что кажется вспышкой ярости у гневливой личности, не говоря уж о результатах этой вспышки для вопрошавших. Бессвязность и невразумительность всего происходящего тут по меньшей мере удивительна.

4

Истина состоит в том, что целостность человеческого существования не вмещается в интеллект, что с нею имеет дело воля в изначальном смысле этого слова. Интеллект может задавать всякого рода вопросы — он имеет на то полное право, — но ожидать от него окончательного ответа — значит требовать от интеллекта слишком многого, ибо не такова природа его деятельности. Ответ сокрыт под глубинными пластами нашего бытия. Чтобы вывести его на поверхность, требуется самое фундаментальное потрясение воли. Когда оно ощутимо дает о себе знать, тогда открываются двери восприятия и мы обретаем новое видение, которое ранее нам и не снилось. Интеллект предполагает, но располагает не сам предполагающий. Что бы мы ни говорили об интеллекте, он в конечном счете поверхностен, он плавает по поверхности сознания. Эту поверхность следует разломать, чтобы достичь бессознательного. Но пока бессознательное проходит по ведомству психологии, не может быть и речи о сатори в смысле дзен. Психологию следует превзойти, трансцендировать, дабы уловить то, что можно обозначить как «онтологическое бессознательное».

Наставники эпохи Сун поняли это на собственном долгом опыте, а также на опыте обращения со своими учениками. Они хотели взорвать интеллектуальную апорию посредством «My», в котором не было и следа интеллекта, но присутствовала лишь чистая воля к преодолению интеллекта.

Я должен предупредить моих читателей, чтобы они не принимали меня за совершенного антиинтеллектуалиста. Я возражаю только против принятия интеллекта за саму последнюю реальность. Интеллект необходим для определения — пусть самого общего — местоположения реальности. Но улавливается реальность лишь там, где притязания интеллекта утрачены. Дзен знает это, а потому предлагает в качестве коана суждения, которые имеют привкус интеллекта. Это выглядит так, словно он допускает логическую трактовку или отводит ей какое-то место. Следующие примеры пояснят, что я имею в виду.

Шестой патриарх, Йено, потребовал от вопрошавшего: «Покажи мне твое изначальное лицо до твоего рождения».

Один из его учеников, Напчаку Йеджо, спрашивал у кого-то из чаявших просветления: «Кто так ко мне приходит?»

Хакуин, великий наставник Японии, учивший в наши дни, обычно поднимал одну руку перед своими слушателями и требовал: «Дайте мне услышать хлопок одной ладони!»

В дзен имеется множество таких невыполнимых требований: «Копай заступом пустых рук!», «Ходи, пока едешь на осле!», «Говори без языка!», «Играй на лютне без струн!», «Останови этот ливень!». Такие парадоксальные высказывания, несомненно, доводят интеллект до наивысшего напряжения, заставляя его в конце концов признать их совершенно бессмысленными и не стоящими того, чтобы тратить на них умственную энергию. Но никто не станет отрицать рациональности следующего вопроса, занимавшего философов, поэтов и мыслителей любого толка с тех пор, как пробудилось человеческое сознание: «Откуда мы пришли и куда идем?» Все эти «невозможные» вопросы или утверждения наставников дзен представляют собой лишь «алогичные» варианты этого «рационального» вопроса.

Действительно, наставник наверняка отвергнет ваше логическое видение коана, сделает это категорически или даже саркастически, не приводя никаких оснований своего решения. После нескольких бесед с ним вам станет непонятно, что вообще делать — разве что покинуть «старого невежественного фанатика», ничего не понимающего в «современном рационалистическом способе мышления». Истина же в том, что наставник дзен знает свое дело куда лучше, чем вам кажется. Ибо дзен — не какая-то интеллектуальная или диалектическая игра. Он имеет дело с чем-то выходящим за пределы логики вещей, ему известна «истина, которая делает свободным».

Всякое суждение о любом предмете, пока оно поддается логической трактовке, неизбежно находится на поверхности сознания. Интеллект служит различным целям нашей повседневной жизни — даже целям уничтожения индивида или всего человечества. Интеллект полезен, но он не решает последней проблемы каждого из нас, а мы раньше или позже встречаемся с нею в нашей жизни. Это проблема жизни и смерти, проблема смысла жизни. Столкнувшись с нею, интеллект вынужден признать свою неспособность с нею совладать. Он заходит в тупик, впадает в неизбежную апорию. Мы оказываемся в интеллектуальном тупике, когда перед нами словно возникает «серебряная гора» или «железная стена». Интеллектуальные маневры и трюки тут не помогут: чтобы пройти вперед, нам требуется все наше существо. Наставник дзен сказал бы по этому поводу, что вы вскарабкались по шесту до его верхушки в сотню футов высотой, но принуждены взбираться еще выше — пока не совершите отчаянного скачка, забыв об экзистенциальной безопасности. И в тот же миг вы обнаруживаете себя в полнейшей безопасности «на пьедестале расцветшего лотоса». Такой скачок никогда не совершить с помощью интеллекта или логики вещей. Последняя целиком находится во власти непрерывности, а не скачков через пропасть. А именно этого ожидает дзен от каждого, вопреки кажущейся логической невозможности. Поэтому дзен всегда подталкивает нас к тому, чтобы мы шли все дальше в привычном нам направлении рационализации и тем самым могли убедиться, сколь недалеко можно продвинуться по этому бесплодному пути. Дзен превосходно знает, где этот предел. Но мы обычно не осознаем этого факта, пока сами не оказываемся в тупике. Этот личный опыт необходим для пробуждения целостности нашего бытия, поскольку обычно мы слишком легко удовлетворяемся интеллектуальными достижениями, несмотря на то что они принадлежат лишь периферии жизни.

Не философская подготовка, не суровость аскезы и морали привели Будду к опыту просветления. Будда достиг его только после того, как он оставил всю эту поверхностную практику, направленную на внешние стороны нашей экзистенции. Интеллект, мораль, концептуализация нужны нам только для того, чтобы понять их ограниченность. Упражнение с коаном имеет именно эту цель.

Воля в ее первичном смысле более фундаментальна, чем интеллект, потому что воля есть принцип, лежащий в корне всякого существования, соединяющий все сущее в единстве бытия. Скалы там, где они стоят, — такова их воля. Реки текут — это их воля. Растения растут — это их воля. Птицы летают — это их воля. Люди говорят — это их воля. Меняются времена года, небо шлет на землю дождь или снег, земля иногда содрогается, волны катятся, звезды сияют — все они следуют своей воле. Бытие — это воля и становление. В этом мире нет ничего, что не обладало бы своей волей. Все эти воли проистекают во всем своем бесконечном многообразии из одной великой воли, из потока, который я называю «Космическим (или онтологическим) Бессознательным». Это исходная точка кладезя бесконечных возможностей. Таким образом «My» соединяется с бессознательным, воздействуя на волевую сторону сознания. коан кажется интеллектуальным и диалектическим, но он также психологически подводит нас к волевому центру сознания, а затем и к самому Источнику.

5

Как было сказано выше, ученик, пробыв с наставником дзен несколько лет (даже несколько месяцев), приходит в состояние полной неподвижности. Он не знает, каким путем ему идти. Он пытается решить коан на уровне относительности, но из этого ничего не выходит. Теперь он загнан в угол, из которого нет выхода. В этот момент наставник может сказать; «Это и неплохо, быть загнанным в угол таким образом. Пришло время полного переворота». Наставник может продолжить это так: «Ты должен думать не головой, но животом, желудком».

Это звучит весьма странно. Согласно современной науке голова заполнена клетками и волокнами белого и серого вещества, которые как-то соединены друг с другом. Как может игнорировать это наставник дзен со своими советами думать животом? Но наставник дзен — вообще странный человек. Он не станет слушать ваши сентенции по поводу современной или древней науки. Он лучше знает свое дело по собственному опыту.

Мой способ объяснения данной ситуации, наверное, ненаучен. Тело может быть подразделено на три функциональные части: голова, живот и члены. Последние служат передвижению, но руки получили особое развитие, они сделались органами труда и творчества. Две руки с десятью пальцами производят всякие вещи на благо тела. Моя интуиция говорит мне, что сначала развились руки, а уж потом голова в качестве независимого органа мысли. Для того чтобы их можно было использовать, руки должны были оторваться от земли, постепенно все дальше отходя от конечностей низших животных. Когда человеческие руки освободились от почвы, передав ногам задачу перемещения, они вступили на собственный путь развития, который поднял нашу голову и позволил глазам обрести более широкое поле зрения. Глаз — это самый интеллектуальный орган, ухо более примитивно. Что касается носа, то он оторвался от земли, так как у глаз появился широкий горизонт. Это расширение поля видения означает, что ум все более отдаляется от чувственных объектов, сделавшись органом интеллектуальной абстракции, обобщения.

Голова — символ интеллекта, а глаз с его подвижными мышцами — полезный инструмент интеллектуальной деятельности. Но живот со всеми его внутренностями контролируется автономными нервами и представляет собой самую примитивную ступень эволюции в структуре человеческого тела. Эти части ближе к природе, из которой все мы вышли и в которую все мы вернемся. Поэтому они находятся в более прямом, интимном отношении с природой, могут ее чувствовать, говорить с нею и ее «рассматривать». Речь идет не об интеллектуальной операции, — я бы назвал ее, скорее, аффективной. «Чувство» — вот хорошее слово, если только применять его в самом фундаментальном смысле.

Интеллектуальное рассмотрение есть функция головы, а потому, каким бы ни было наше понимание природы, из этого источника мы получаем не саму природу, но абстрактное представление о ней. Природа как таковая не раскрывается интеллекту, то есть голове. Природу чувствует и понимает живот. Аффективное или волевое понимание включает в себя все бытие человека, символизируемое брюшной частью тела. Когда наставник дзен говорит нам, чтобы мы держали коан в животе, он имеет в виду, что коан следует воспринимать всем существом, что с ним нужно полностью отождествиться, а не разглядывать его интеллектуально и объективно, словно мы можем посмотреть на него как на нечто постороннее.

Когда в одно находящееся на первобытном уровне развития племя прибыл американский ученый и члены племени от него услышали, что люди Запада мыслят головой, то эти дикари решили, что все американцы безумны. Они говорили: «Мы думаем животом».

Столкнувшись с трудной проблемой, люди в Китае и в Японии (не знаю, как в Индии) часто говорят: «Думай своим животом!» или даже просто: «Спроси свое брюхо!» При возникновении всякого вопроса, связанного с нашим существованием, нам советуют «думать» брюхом. Но речь не идет о какой-то отдельной части тела. «Брюхо» здесь — это целостность бытия, тогда как голова, позже развившаяся часть тела, представляет интеллект. По существу, интеллект служит нам для объективации рассматриваемого предмета. Поэтому идеальным образом человека в Китае является довольно плотное существо с выпуклым животом, как то можно видеть по фигуре Хотей (по-китайски Пу-тай), коего считают воплощением грядущего Будды — Майтрейи.

«Думать» животом в действительности означает опустить диафрагму вниз, чтобы освободить место для нормального функционирования легких, чтобы тело было готово к восприятию коана. Вся процедура не должна превращать коан в интеллектуальный объект. Интеллект всегда держит объект на дистанции, будто он смертельно боится к нему притронуться, не говоря уж о том, чтобы схватить и держать его обнаженными руками. Напротив, дзен рекомендует не только брать его руками, касаться его животом, но и целиком с ним отождествиться. Когда я ем или пью, то на деле это не я, а коан ест и пьет. Когда это достигнуто, коан служит уже самому себе, независимо от всех моих последующих действий. Что касается значения диафрагмы в структуре человеческого тела, с точки зрения не медицины (она мне неизвестна), но здравого смысла и определенного опыта, мне кажется, что связанная с брюшной полостью диафрагма имеет прямое отношение к нашему чувству безопасности. Оно связано как бы с основой вещей, с последней реальностью. Установить с нею связь по-японски будет «куфу суру». Когда наставник говорит вам, чтобы вы соотнесли куфу коана с вашим животом, он имеет в виду именно успешное установление такой связи. Быть может, эти речи примитивны и ненаучны — равно как и попытки установить связь диафрагмы, живота, с последней реальностью. Но мы придаем слишком большое значение голове и всем ее интеллектуальным операциям. Как бы там ни было, головой нам — то есть интеллектуально или философски — коана не решить. Логические подходы поначалу кажутся желательными и возможными, но под конец коан решается животом.

Возьмите случай с посохом в руках наставника. Он поднимает его и заявляет: «Я не называю это посохом, а как вы это назовете?» Выглядит это так, будто требуется диалектический ответ, поскольку такое заявление или вызов равнозначны следующему: «Если А не есть А, то что это такое?» Либо: «Если Бог не есть Бог, что он собой представляет?» Здесь нарушается логический закон тождества. Если А было единожды определено как А, то оно должно оставаться А и не может быть не-А, В или X. Наставник мог бы сказать иначе: «Посох не является посохом и все же им является». Если ученик подходит логически и объявляет вызов наставника бессмысленным, то он вполне может получить удар этим самым посохом. Ученик неизбежно заходит в тупик, ибо мастер тверд и не поддается никакому интеллектуальному давлению. Каким бы ни было куфу, ученик принужден нести его в животе, а не в голове. Интеллект должен освободить место воле.

Возьмем другой пример. Шестой патриарх требовал видеть «лицо, которое было у тебя до рождения». Диалектикой тут ничего не достигнешь. Это требование соответствует речению Христа, согласно которому он был до Адама. Как бы это ни толковали христианские богословы в духе своей традиции, бытийственность Христа бросает вызов человеческому осмыслению серийного времени. Точно так же в случае «лица» у шестого патриарха. Интеллект может здесь выбиваться из сил, но патриарх, равно как и Христос, отверг все это как нечто непригодное. Голова должна склониться перед диафрагмой, ум перед душой. Логика и психология свергаются с трона, мы находимся за пределами всякой интеллектуализации.

Продолжим этот символический разговор. Голова сознательна, живот бессознателен. Когда наставник говорит ученикам, чтобы они «думали» нижней частью тела, он имеет в виду, что коан следует опустить в бессознательное, а не помещать его в поле сознания. Коан должен «утонуть» в целостном бытии, а не оставаться на периферии. Буквально это лишено смысла. Но стоит нам понять, что дно бессознательного, на которое погружается коан, недостижимо даже для алаявиджняна, для «всесохраняющего сознания», то ясно, что коан уходит за пределы поля интеллекта, он целиком отождествляется с нашим Я. Коан теперь за пределами психологии.

Когда трансцендированы все пределы, — а это означает и выход за пределы так называемого коллективного бессознательного, — мы приходим к тому, что в буддизме известно как адаршанаджняна — «зеркальное знание». Тьма бессознательного сломлена, и мы видим вещи так, как видно лицо в ярко освещенном зеркале.

6

Метод изучения дзен с помощью коана берет свое начало в Китае у сунских наставников XII века — таких, как Гошо Хойан (ум. в 1104 г.), Йенго Кокуюн (1063–1135) и Дайе Соко (1089–1163). Систематизация метода происходила в Японии, вскоре после привнесения туда дзен в XIII веке. В начале коан делили на три группы: праджня, или интуитивный (ричи), действенный (кик-ван) и окончательный (коджо). Позже, в XVII веке, Хакуин и его последователи расширили эту классификацию до пяти или шести групп, хотя, по существу, были сохранены старые три. Несмотря на дополнения к этой схеме, все последователи школы Риндзай изучают дзен в соответствии с нею. Это изучение более или менее стереотипно, а потому появились признаки упадка.

Типичные и классические примеры обучения коану дают Букко Кокуши (1226–1286) в Китае и Хакуин (1685–1768) в Японии. Примеры подхода к дзен вне системы коана, насколько они нам известны по письменным источникам, дают Риндзай в Китае и Банкей (1622–1693) в Японии. Тем, кто интересуется психологическими сторонами дзен, я советую полистать некоторые из моих работ по этому предмету.

Добавлю еще несколько слов. Джняна обычно переводится как «знание», хотя термин «интуиция» будет точнее. Я перевожу его иногда как «трансцендентальная мудрость», особенно там, где имеется приставка про (например, праджня). Дело в том, что даже в интуиции объект все еще остается перед нами, мы его воспринимаем, чувствуем, видим. Сохраняется дихотомия субъекта и объекта. В праджне этой дихотомии более не существует. Праджня вообще не касается конечных объектов как таковых; тотальность объектов приходит здесь к самосознанию. Эта тотальность не является ограниченной. Бесконечная тотальность лежит за пределами обычного человеческого постижения. Но праджня-интуиция есть именно такая «непостижимая» тотальная интуиция бесконечного. Она невозможна в нашем повседневном опыте, ограниченном конечными объектами или событиями. Праджня поэтому имеет место лишь там, где конечные чувственные и интеллектуальные объекты отождествляются с самим бесконечным. Вместо того чтобы говорить о бесконечном, видящем себя в самом себе, нашему человеческому опыту ближе рассмотрение конечного объекта, принадлежащего дихотомичному миру субъекта и объекта. Он постигается праджней с точки зрения вечности. Говоря символически, конечное видит себя тогда отображенным в зеркале бесконечности. Интеллект сообщает нам о конечности объекта, но этому противоречит праджня, объявляя его бесконечным, лежащим по ту сторону относительного. Онтологически это означает, что все конечные объекты или сущности возможны в силу лежащего в их основании бесконечного. Либо что объекты относительно, а потому ограниченно входят в поле бесконечности, без которого им не к чему было бы прикрепиться.

Это напоминает послание апостола Павла Коринфянам, в котором он говорит: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (I Кор. 13:12). «Ныне» или «теперь» относятся к релятивному и конечному потоку времени, а «тогда» — это вечность, каковая, согласно моей терминологии, и есть праджня-интуиция. В ней или в «ведении» я вижу Бога так, как он сам себя видит, а не через «тусклое стекло», не через фрагментарные его «блики», ибо стою я «лицем к лицу» — уже потому, что являюсь таким, каков он есть.

Адаршанаджняна, раскрывающаяся вместе с прорывом дна бессознательного (смайявиджняна), есть не что иное, как праджня-интуиция. Первичная воля, из которой произошло всякое сущее, не слепа и не бессознательна. Так кажется лишь в силу нашего неведения (овидья), которое затемняет зеркало, заставляя нас забыть даже факт его существования. Эта слепота лежит по нашу сторону, не со стороны той воли, которая столь же первично и фундаментально является ноэтической, как и волевой. Воля — это праджня плюс каруна, мудрость плюс любовь. В относительном, ограниченном, конечном плане воля видится и открывается частично; иначе говоря, мы склонны принимать ее как нечто отдельное от деятельности нашего ума. Но стоит ей явить себя в зеркале адаршанаджняны, и это — «Бог как он есть». В нем праджня неотделима от каруны. За одной неизбежно следует другая.

Я не могу не добавить еще несколько слов. Межличностное отношение иногда рассматривается в связи с коаном: наставник задает вопрос, ученик с ним беседует. Когда наставник твердо и бесповоротно противится интеллектуальному подходу ученика, последний не знает, что ему делать в такой ситуации. Он чувствует себя абсолютно зависимым от помогающей и наставляющей руки. Но в дзен такое отношение между учеником и наставником отвергается, поскольку оно не ведет ученика к опыту просветления. Коан «My» символизирует последнюю реальность, а не наставника в бессознательном ученика. Я еще нет на этой ограниченной и конечной фазе встречи, напоминающей встречу борцов (когда учитель сшибает ученика с ног). Важно хорошо понимать это при изучении дзен.

 

V. Пять шагов (го-и)

Мне передали целый ряд вопросов, возникших по ходу предшествующих лекций на этой конференции. Просмотрев их, я обнаружил, что в них упускается из виду тот центральный, или осевой, пункт, вокруг которого вращается дзен. Это подтолкнуло меня к тому, чтобы рассказать вам сегодня кое-что о жизни и учении дзен.

Можно сказать, что дзен представляет собой странный предмет: о нем можно бесконечно долго говорить, а содержание его все не исчерпывается. С другой стороны, это содержание можно при желании продемонстрировать поднятием одного пальца, покашливанием, подмигиванием, бессмысленным звуком.

Даже если бы все океаны земли сделались чернилами, все горы стали кисточками для письма, а весь мир превратился в листы бумаги и нас попросили бы написать о дзен, он бы все равно не получил полного выражения. Неудивительно поэтому, что моему короткому языку, столь отличному от языка Будды, не удалось познакомить слушателей с дзен за предшествующие четыре лекции.

Следующая таблица, представляющая «пять шагов» (го-и) упражнений в дзен, облегчит понимание. «Го» здесь означает «пять», тогда как «и» — «ситуация», «ступенька» или «шаг». Эти пять шагов подразделяются на две группы: поэтическую и аффективную (или волевую). Первые три являются ноэтическими, следующие два — аффективными, или волевыми. Третий, срединный «шаг» есть точка перехода, где поэтическое начинает делаться волевым, а познание оборачивается жизнью. Ноэтическое постижение дзен жизни становится здесь динамическим. «Мир» обретает плоть, абстрактная идея трансформируется в живую личность, которая чувствует, желает, надеется, жаждет, страдает и способна совершать любую работу.

На первом из двух последних «шагов» последователь дзен стремится реализовать этот инсайт до предела своих возможностей. Последний «шаг» есть достижение своего предназначения, которое в действительности предназначением не является.

Го-и по-японски прочитывается так:

1. Шо чухен «хен в шо».

2. Хен чу шо «шо в хен».

3. Шо чу рай «переход из шо».

4. Ken чу ши «приход в хен».

5. Кен чу то «помещение в хен».

Шо и хен представляют собой двойственность, подобную инь и ян китайской философии. «Шо» буквально означает «правый», «прямой», «справедливый», «уравновешенный»; «хен» — «частичный», «односторонний», «неуравновешенный», «кривобокий».

Европейские эквиваленты будут примерно следующими:

Шо

Абсолютное Бесконечное Единое Бог

Темнота (недифференцированное)

Одинаковость

Пустота (шуньяша)

Мудрость (праджня)

Всеобщее (ди, ли)

Хен

Относительное Конечное Многое Мир

Свет (дифференцируемое)

Различие

Форма и материя (номарупа)

Любовь (каруна)

Частное (джа, ши)

(Шо мы ниже обозначим как А, хен как Б)

1) Шо чу хен («хен в шо») означает, что единое пребывает во многом, Бог в мире, бесконечное в конечном и т. д. Когда мы мыслим, шо и хен находятся в непримиримой оппозиции. Но шо не может быть шо, и хен не будет хен, если каждое из них само по себе. Многое [хен) существует, поскольку в нем есть единое, и если нет единого, то мы не можем даже говорить о множественности.

2) Хен чу шо — («шо в хен») дополняет шо чухен. Если одно во многом, то и многое должно быть в едином. Многое делает возможным единое. Бог есть мир, и мир есть Бог. Бог и мир обособлены и не тождественны в том смысле, что Бог не может существовать вне мира, что первый неотличим от второго. Они едины и все же сохраняют свою индивидуальность: Бог до бесконечности делим на части, а мир частей гнездится в лоне Бога.

3) Теперь мы подходим к третьему шагу в жизни последователя дзен. Это решающий момент, здесь поэтические качества первых двух шагов преображаются в волевые, а сам он становится поистине живой, чувствующей и желающей личностью. До сих пор он был одной головой, интеллектом, какие бы уточнения ни вносились в такое понимание. Теперь происходит дополнение — стволом, со всем его внутренним содержанием, и членами, прежде всего руками. Их число может доходить до тысячи (символизирующей бесконечность), как у Бодхисаттвы. В своей внутренней жизни он чувствует себя ребенком-Буддой, который произнес, выходя из материнского лона: «Небо вверху, земля внизу, я один самый почитаемый».

Услышав эти приведенные мною слова Будды, люди научного склада ума могут усмехнуться и сказать: «Что за чушь, как может новорожденный сделать такое философское утверждение? Совершенно невероятно!» И они правы. Но следует помнить, что мы не только рациональные, но и самые иррациональные существа, нам нравятся абсурдные штуки, называемые чудесами. Разве Христос не воскрес из мертвых и не поднялся в небо, хотя нам неведомо, что это за небеса? Разве его мать, Дева Мария, не совершила того же чуда? Разум говорит нам об одном, но есть и кое-что помимо разума, и мы охотно принимаем чудеса. Да и мы сами, зауряднейшие представители человечества, тоже творим чудеса в каждый миг нашей жизни, независимо от наших религиозных расхождений. Лютер сказал: «На том стою и не могу иначе».

Хиакуйо однажды спросили, что является самым чудесным, и он ответил: «Я, сидящий в одиночестве на вершине горы Дайу».

На горе Дайу находился монастырь. В китайском оригинале вообще нет упоминания о ком-либо сидящем, там сказано просто: «Один сидит Дайу гора». Сидящий тут неотличим от горы. Замечательно одиночество адепта дзен, несмотря на свое бытие в мире множеств.

«Истинный человек без звания» Отндзая — это тот, кто в данный момент находится перед каждым из нас, вслушиваясь в мой голос, пока я говорю, читая, когда я пишу. Разве это не самое удивительное в нашем опыте? Отсюда чувство «тайны бытия» у философа, если он это чувство действительно испытывал.

Обычно мы говорим Я, но «я» — это лишь местоимение, а не сама реальность. Нередко мне хочется спросить: «Что заменяет Я?» Пока «я» есть местоимение, подобное «ты», «он», «она», «оно», то что стоит за ним? Можете ли вы схватить его и сказать мне: «Вот оно»? Психолог нам сообщает, что Я не существует, что это просто понятие, обозначающее некую структуру или интегрированное взаимоотношение. Странно, однако, что стоит этому Я разгневаться, и оно желает сокрушить весь мир — вместе с той структурой, символом которой оно является. Как из простого понятия следует такая динамика? Что заставляет Я объявлять себя единственно существующей реальностью? Я не может быть просто намеком или обманом, оно должно быть чем-то более реальным или субстанциальным. И это верно, оно реально и субстанциально, поскольку оно «здесь», где то и хен соединяются в живое тождество противоположностей. Для Мейстера Экхарта блоха в Боге более реальна, чем ангел сам по себе и по собственному праву. Обманчивое Я никогда не станет «самым почитаемым».

Шо в шо чу рай используется в ином смысле, нежели в шо чу хен или в хен чу шо. Шо в шо чу рай должно читаться вместе со следующим за ним чу как шо чу, означающее: «прямо из сердцевины шо как хен и хен как шо». «Рай» — значит «прийти» или «выйти». Поэтому вся комбинация шо чу рай означает: «Тот, кто выходит прямо из сердцевины шо и хен в их противоречивом тождестве».

Если мы установим следующие формулы, где шо есть А и хен есть Б, то первый шаг таков:

Второй шаг будет:

Третьим будет:

Но так как третий шаг означает поворотный пункт, где ноэтическое переходит в волевое, а логическое в личностное, то его можно обозначить так:

Иначе говоря, каждая прямая линия должна быть заменена кривой, означающей движение; так как это движение является не просто механическим, но жизненным, творческим, неисчерпаемым, то кривой недостаточно. Вероятно, тут подойдет целостный символ каруна, представляющий охармачокру, космическое колесо в его неостановимом вращении:

Либо в качестве символа шо чу рай мы можем приспособить инь и ян китайской философии:

В шо чу рай особое значение имеет рай. Им выражается совместное с ши движение из четвертого шага хен чу ши. «Рай» означает «выходить», а «ши» — «в процессе достижения предназначения» или «движения по направлению к цели». Логическая абстракция, Логос, выходит теперь из своей клетки, делается воплощенным, персонифицированным, прямо вступает в мир таких сложных феноменов, как, например, «златовласый лев».

Этот «златовласый лев» и есть Я — одновременно конечное и бесконечное, преходящее и сохраняющееся, ограниченное и свободное, абсолютное и относительное. Эта живая фигура напоминает мне знаменитую картину Микеланджело «Христос в день Страшного Суда», фреску в Сикстинской капелле. Но в дзен Я, пока речь идет о его внешних проявлениях, совсем не похоже на полного энергии, власти и требовательности Христа. Оно предстает кротким, скромным и смиренным.

Некоторые философы и теологи говорят о восточном «молчании», противоположном западному «слову», сделавшемуся «плотью». Они не понимают того, что в действительности имеет в виду Восток под «молчанием». Оно не противостоит «слову», ибо само оно есть слово — это «громоподобное молчание», а не погружение в глубины небытия, не поглощение вечным безразличием смерти. Восточное молчание напоминает неподвижное око урагана, без которого невозможно никакое движение. Изъять этот центр неподвижности из его окружения означало бы концептуализировать и разрушить его смысл. Этот центр, око урагана, и делает ураган возможным; они вместе составляют единое целое. Тихо скользящая по поверхности озера утка неотделима от ее невидимых под водой и напряженно гребущих лап. Дуалисты обычно упускают из виду целостную связность конкретного.

Для дуалистического мышления характерно одностороннее подчеркивание двигательного или телесно-видимого аспекта реальности, которому при игнорировании всего остального приписывается величайшая значимость. Типичным продуктом Запада является балет. Со всею живостью и гармоничной слаженностью протекают ритмические движения тел, всех членов. Сравним балет с японским танцем но — каков контраст! Балет — это чуть ли не само движение, ноги буквально летают над сценой. Движение происходит в воздухе, бросается в глаза отсутствие стабильности. В яо представление совсем иное. Медленно, торжественно, словно при исполнении религиозного ритуала, твердо ступая по сцене, переместив центр тяжести на низ тела, артист выходит из ханамичи к публике. Он движется так, будто и не движется, демонстрируя учение Лаоцзы, согласно которому деяние есть не-деяние.

Сходным образом последователь дзен всегда ненавязчив, он всегда стушевывается, никогда не высовывается вперед. Объявив себя «самым почитаемым», он ничем не выдает своей внутренней жизни. Он является неподвижным двигателем. Именно здесь возникает действительное Я. Не то Я, которое обычно утверждается каждым из нас, но Я, открывающее себя sub specie aetemitatis, посреди бесконечности. Это Я является самой твердой почвой, какую мы только можем в себе найти. По ней мы можем ступать без страха, без чувства тревоги, без нерешительности. Это Я так незначительно, едва заметно; оно себя не выставляет, нет шумного провозглашения себя ради признания и почитания. Дуалисты упускают это: они восхищаются танцором балета и скучают от выступления артиста но.

Когда мы обсуждали теорию Салливана о тревоге, то пришли к тому, что тревога бывает двух родов: невротическая и экзистенциальная, причем последняя является базисной. Вместе с преодолением базисной тревоги сама собой преодолевается и невротическая. Все формы тревоги связаны с тем, что где-то в нашем сознании есть ощущение неполноты нашего знания ситуации. Нехватка знания ведет к чувству небезопасности, а затем к тревоге со всеми степенями ее интенсивности. Я всегда есть центр любой ситуации. Поэтому если нет полного знания Я, то нас непрестанно будут осаждать вопросы и мысли подобного рода: «Есть ли у жизни какой-нибудь смысл?» «Не есть ли все „суета сует“? А коли так, то есть ли надежда на достижение чего-либо стоящего наших устремлений?»

«Я заброшен в водоворот грубых фактов, данности, ограниченности, абсолютной неизменности и т. д. Я беспомощен; я — игрушка судьбы. Но я жажду свободы, я хочу стать господином своей судьбы. Я не способен выбирать, но так или иначе требуется мое решение. Я не знаю, что мне делать.,_Но кто то Я, которое в действительности стоит за всеми этими загадочными и беспокойными вопросами?»

«Где та безопасная почва, на которой я могу стоять без чувства тревоги? Или: что такое Я? Ибо я знаю, что это Я может быть самой этой безопасной почвой. Быть может, именно его я пока не обнаружил? Нужно найти Я. И все будет в порядке!»

2

Я о чу рай уже дало нам ответ на все эти размышления, но на подходе к четвертому шагу, к кен чу ши, мы узнаем о Я еще больше — о его интенсивной деятельности, которая тем не менее есть недеяние. Надеюсь, это станет понятно вместе с пятым шагом, где ученик дзен достигает конечной цели. Там он обнаруживает себя — невинно сидящим, покрытым грязью и пеплом.

4) Перейдем теперь к четвертому шагу. Третий и четвертый шаги тесно связаны друг с другом, их нельзя рассматривать по отдельности.

Пока ученик дзен настроен логически или ноэтически, он все еще осознает шо и хен в их противоречивом тождестве и может обратиться к каждому из них. Вступив в кен чу ши, он делается оком урагана, он посредине бури. И шо, и хен предоставлены теперь четырем ветрам. Человек сам стал бурей.

«Кен» означает «оба» и относится к дуализму черного и белого, тьмы и света, любви и ненависти, добра и зла — к действительности мира, в котором живет человек дзен. Если шо чу рай по-прежнему чем-то напоминает о двух предшествующих шагах, то кен чу ши оставляет их позади. Это жизнь, очищенная от интеллектуальных парадоксов, включившая их в себя без различения, целостно — все интеллектуальное или аффективно-волевое. Это мир со всеми «грубыми фактами» философов, которые следует принять. Человек дзен теперь прямо в них «помещает свои ноги» (ши). Тут начинается его реальная жизнь. Таково значение кен чу ши: «Теперь он вошел в сердцевину двойственного (кен)». Именно здесь начинается для дзен жизнь по любви [каруна).

Джошу Джушин, один из великих наставников Танской эпохи, жил в монастыре, известном, своим, каменным мостом, сотворенном самой природой. Однажды к нему пришел монах и сказал: «Наставник, ваш каменный мост известен по всей Поднебесной, но я не вижу ничего, кроме расшатанных бревен».

Джошу отвечал: «Ты видишь свои бревна и не видишь настоящего каменного моста».

Монах спросил: «Что такое каменный мост?»

Ответ Джошу звучал так: «Лошади по нему проходят, ослы проходят».

Мост Джошу напоминает пески Ганга, исхоженные и испачканные всевозможными животными. Пески на это не жалуются. Все отпечатки, оставленные животными, изглаживаются, а грязь поглощается, пески же остаются чистыми как всегда. Так и с каменным мостом Джошу: сегодня не только лошади и ослы, но также и тяжелые грузовики и поезда проходят по нему, и он всегда готов принять их. Даже если они злоупотребляют его любезностью, это ему не мешает. Последователь дзен «четвертого шага» подобен этому мосту. Быть может, он не подставляет правую щеку, когда его ударили по левой, но он молчаливо трудится для блага других существ.

Старая женщина однажды обратилась к Джошу: «Я женщина, а женская доля нелегка. Ребенком женщина страдает и подчиняется родителям. Она выросла, вышла замуж и подчиняется мужу. Она постарела и подчиняется детям. Вся ее жизнь — только подчинение и подчинение. За что ей токая жизнь, где нет ни одного периода свободы и независимости? Почему другие обходятся даже без чувства ответственности? Я восстаю против древнего китайского способа жизни».

Джошу ответил: [Пусть молитва твоя будет такова: ] «Другие могут иметь то, что имеют. Что до меня, то я несу выпавший мне жребий».

Совет Джошу может вызвать протест: это жизнь в абсолютной зависимости, которая совсем не в современном духе. Его совет слишком консервативен, чересчур негативен, уничижителен — тут нет чувства индивидуальности. Разве это не типичное для буддизма учение о кшанти — пассивности, ничто? Я не адвокат Джошу, пусть он сам ответит на возражения.

Некто спросил у него: «Вы такая святая личность. Где вы окажетесь после смерти?»

Наставник дзен Джошу отвечал: «Я пойду в ад впереди вас всех!»

Вопрошавший изумленно спросил: «Как такое возможно?»

Наставник не колебался: «Если я не пойду в ад первым, то кто там. будет спасать таких людей, как вы?»

С точки зрения дзен, такой ответ Джошу вполне оправдан. У него нет эгоистических мотивов. Все его существование отдано служению благу других. Не будь это так, он не давал бы подобного прямого и недвусмысленного ответа. Христос говорит: «Я есмь Путь». Он призывает других спастись через него. Дух у Джошу тот же, что и у Христа. У обоих нет эгоцентричной надменности. Просто, невинно и всем сердцем они выражают один и тот же дух любви.

Кто-то спросил Джошу: «Будда — просветленный, он всем нам учитель. По природе своей он свободен от всех страстей (клеша), не так ли?»

Джошу отвечал: «Нет, он тот, кто наделен величайшей из всех страстей». — «Как это возможно?» — «Его величайшая страсть — спасти все живые существа!»

Один из великих японских наставников дзен современности так описывает жизнь человека дзен.

Бодхисаттва вращает колесо тождеств противоположностей или противоречий: черное и белое, тьма и свет, одинаковое и различное, единое и многое, конечное и бесконечное, любовь и ненависть, друг и враг и т. д. В облаке пыли, в бесконечной пестроте Бодхисаттва трудится с покрытым грязью и пеплом лицом. Там, где в неописумой ярости бушуют страсти, Бодхисаттва переносит все превратности жизни в согласии с японской пословицей: «Семь раз катишься вверх и вниз; восемь раз поднимаешься». Он подобен цветку лотоса в пламени, цвет которого делается все ярче и ярче, проходя сквозь крещение огнем.

Риндзай так описывает «человека без звания»: «Это тот, кто находится дома и в то же время не сходит с дороги; тот, кто на дороге, но и не выходил из дома. Никто не скажет, заурядный это человек или мудрец. Даже дьяволу неведомо, где его найти. Даже Будда не управляет им по своему желанию. Когда мы пытаемся куда-нибудь его поместить, он уже не там, а по другую сторону горы».

В сутре Лотоса мы читаем: «Пока хоть одна одинокая душа не спаслась, я возвращаюсь в мир, чтобы ей помочь». В той же сутре Будда говорит: «Бодхисаттва никогда не впадет в окончательную нирвану. Он будет пребывать среди всех существ (сарвасалипва), чтобы наставлять их и просветлять. Он не станет избегать никакого страдания, если только оно ведет ко всеобщему благу».

В Махаяне есть сутра, называемая Юима-кио (Вималакиритисутра), где беседу ведут мирянин — ученик Будды и великий философ: Однажды стало известно, что философ болен. Будда хотел, чтобы кто-нибудь из его учеников отправился к больному и позаботился о его здоровье. Никто не соглашался, поскольку Юима был непобедимым спорщиком и никто из современников не мог с ним справиться. Монью (или Маньюшри) взялся выполнить поручение Будды.

Когда Монью спросил Юиму о его болезни, тот отвечал: «Я болен, поскольку больны все существа. Мою болезнь можно победить лишь вместе с их исцелением. Их вечно осаждают жадность, гнев и глупость».

Любовь и сострадание — такова сущность Будды и Бодхисаттвы. Эти «страсти» принуждают их оставаться со всеми существами, пока хоть одно из них пребывает в состоянии непросветленности. Японская пословица гласит: «В этот мир они приходят и уходят восемь тысяч раз». Имеется в виду то, что будды и бодхисаттвы будут бесконечное число раз навещать наш мир, полный нестерпимого страдания, — именно поэтому любовь их не знает пределов.

Одним из великих китайских привнесений в буддизм является идея труда. Первая попытка сделать работу существенным аспектом буддизма была предпринята около тысячи лет назад Хиакуйо, основателем монастырской школы дзен, отличавшейся от всех других буддистских учреждений. До того буддистские монахи предавались в основном учебе, медитации и соблюдению предписаний винайя. Хиакуйо этим не удовлетворился, он желал следовать примеру Йено.

Йено, шестой патриарх, был крестьянином Южного Китая и добывал себе пропитание как дровосек. Когда Йено было дозволено вступить в общину, он проводил время на заднем дворе, где выращивал рис, занимался заготовкой дров и прочей черной работой.

Когда Хиакуйо организовал новый монастырь исключительно для монахов дзен, одним из его правил был труд: каждый монах, включая самого наставника, должен был заниматься какой-нибудь физической ручной работой.

Даже в старости Хиакуйо отказался бросить свою работу в саду. Его ученики беспокоились по поводу его возраста и спрятали весь садовый инвентарь, чтобы он не мог больше так много работать. Но Хиакуйо заявил: «Если я не буду работать, то не буду есть».

По этой причине чистота и порядок свойственны для монастырей дзен в Японии и Китае. Монахи готовы взяться за любой физический труд, каким бы грязным и нежеланным он ни был.

Этот дух работы, вероятно, с древнейших времен прочно укоренился в китайском сознании. В первой лекции я уже упоминал историю Чжуанцзы о крестьянине, который не стал пользоваться журавлем и готов был много работать просто из любви к труду. Это далеко от западной, да и вообще от современной идеи всякого рода трудосберегающих приспособлений. Избавив себя от труда и получив избыток свободного времени для удовольствий, современники жалуются на неудовлетворенность жизнью либо изобретают оружие, с помощью которого они могут убивать тысячи людей простым нажатием кнопки. Послушайте, что они говорят: «Это — путь к миру». Что же удивительного в том, что зло, таящееся в основании человеческой природы, не уничтожено, что преданный самому себе интеллект целиком уходит на открытие простейшего и кратчайшего пути, ведущего к исчезновению человека с лица Земли? Когда крестьянин у Чжуан-цзы отказался от придания уму машинообразности, то не предвидел ли он все то зло, которое появится через 21–22 столетия? Конфуций говорит: «Когда низкие люди имеют в своем распоряжении много времени, они наверняка изобретут всякое зло».

Перед тем как перейти к заключению, позвольте мне назвать то, что называется кардинальными добродетелями бодхисаттвы, или человека дзен. Они известны как паромитас:

1. Дана (милосердие).

2. Шила (заповеди).

3. Кшанти (скромность).

4. Вирья (энергия).

5. Дхьяна (медитация).

6. Праджня (мудрость).

1. Дана, милосердие, означает: отдать во благо и на пользу всем существам (сарвасоттва) все, что можно отдать — не только материальные блага, но и познания, будь они мирскими, религиозными или духовными (знание дхармы, последней истины). Все бодхисаттвы были готовы отдать для спасения других даже свою жизнь (фантастические истории о бодхисаттвах собраны в «Рассказах Джатака»).

История японского буддизма дает один наглядный пример самопожертвования наставника дзен.

В политический период японской истории, называемый «эрой войн» (XVI в.), страна была разорвана на множество независимых княжеств, во главе которых стояли воинственные властители. Ода Нобунага оказался сильнейшим из них. Когда он нанес поражение соседнему семейству Такэда, один из членов последнего спрятался в дзенском монастыре. Армия Оды требовала передать его им в руки, но настоятель отказывался, говоря: «Теперь он под моим покровительством, и, как последователь Будды, я не могу его выдать». Осадивший монастырь военачальник грозился сжечь весь монастырь вместе с обитателями. Настоятель не поддавался, и все строения были преданы огню. Настоятель вместе с несколькими монахами оказались загнанными на второй этаж надвратной башни, где они уселись скрестив ноги. Настоятель потребовал, чтобы монахи выразили те мысли, которые возникли у них в этой ситуации, дабы преданные ему приготовились к последнему моменту. Каждый высказал свою позицию. Когда очередь дошла до настоятеля, тот тихо произнес следующие строки:

А затем сгорел вместе с остальными.

2. Шила есть соблюдение данных Буддой заповедей моральной жизни. В случае покинувших свои дома монахов эти заповеди имеют целью поддержание порядка или братства (сонпто). Это модель общества, идеалом которого является мирная и гармоничная жизнь.

3. Кшанти обычно понимается как «терпение», но на деле означает терпеливое и даже равнодушное претерпевание всех унижений. Как говорит Конфуций, «благородный человек не питает злых чувств даже там, где его заслуги и труды не признаны другими». Ни один последователь буддизма не почувствует себя униженным, если его недооценили или даже несправедливо оставили без внимания. Они стойко выносят также самые неблагоприятные условия.

4. Вирья этимологически означает «мужество». Человеку дзен следует преданно и энергично совершать все, что согласно с дхармой.

5. Дхьяна представляет собой удержание ума в покое в любых обстоятельствах, будь они благоприятными или нет, без помех и без печалей даже там, где одна за другой возникают враждебные ситуации. Это требует немалых упражнений.

6. Праджня. Для нее нет подходящего английского или вообще европейского слова, поскольку у европейских народов нет равноценного праджне опыта. Это опыт человека, когда он чувствует — в самом фундаментальном смысле слова — бесконечную тотальность вещей. Психологически это происходит, когда конечное эго прорывает свою скорлупу и предается бесконечному, которое охватывает все конечное, ограниченное, а потому преходящее. Такой опыт в чем-то родствен целостной интуиции, трансцендирующей всякий частный, специфический опыт.

3

5) Мы подошли к последнему шагу, кен чу то. Разница между ним и четвертым шагом заключается в замене ши на то. Оба иероглифа означают одно и то же действие: «прибывать», «достигать». Но согласно традиционному толкованию, ши еще не завершает акта достижения, путешественник тут все еще на пути к цели, тогда как то указывает на завершенность действия. Последователь дзен достигает здесь своего предназначения. Он по-прежнему усердно трудится, он находится в мире со всеми другими существами. Не изменилась его повседневная деятельность, изменилась его субъективность. Хакуин, основатель современной школы Риндзай в Японии, сказал об этом так: Наняв этого глупца-мудреца, Давайте потрудимся вместе, Чтобы заполнить колодец снегом.

О жизни на этой ступени дзен много не скажешь, поскольку внешнее поведение тут мало что значит; все перешло во внутреннюю жизнь. Внешне человек одет в тряпье и работает в качестве незаметного труженика. В феодальной Японии безвестные адепты дзен часто встречались среди нищих. Известен по крайней мере один такой случай.

Когда один нищий умер, людям случайно попала на глаза чашка для риса, с которой он ходил побираться. На ней обнаружили надпись на классическом китайском, которая выражала его взгляд на жизнь и его понимание дзен.

Великий наставник дзен Банкей сам одно время был в обществе нищих, пока его не нашли, чтобы он дал согласие обучать одного из феодальных властителей того времени.

Перед тем как закончить лекцию, я приведу характерные для дзен мондо. Я надеюсь, они бросят свет на предшествующий рассказ о жизни человека дзен. Одним из самых заметных фактов его жизни является понятие любви — в буддистском ее понимании она лишена тех демонстративно эротических черт, которые дают о себе знать в жизнеописаниях многих христианских святых. Эта любовь особым образом направлена у них на Христа, тогда как буддисты почти не обращают свои усилия на общение с Буддой, но имеют дело лишь с окружающими людьми, ощутима эта любовь или нет. Она проявляется как щедрый и самоотверженный труд ради других.

Одна женщина содержала чайный домик у подножия горы Тайшань, на которой находился известный по всему Китаю монастырь дзен. Какой бы монах ни спрашивал у нее, как пройти к Тайшань, она отвечала: «Иди прямо вперед!» Когда он уходил по этому направлению, она замечала: «Вот еще один идущий тем же путем». Монахи не знали, что означает это ее замечание.

Слух об этом дошел до Джошу. Он сказал себе: «Пойду посмотрю, что это за женщина». Он подошел к чайной, спросил старую женщину, какая дорога ведет в Тайшань. Конечно, она сказала ему идти прямо вперед, и Джошу последовал тем же путем, что и остальные. Женщина заметила: «Прекрасный монах, идет тем же путем, что и остальные». Когда Джошу вернулся в общину, он сказал: «Теперь с нею все прояснилось!»

Мы можем спросить: «Что же обнаружил старый наставник в женщине, когда его поведение ничуть не отличалось от прочих монахов?» На этот вопрос каждый из нас должен найти собственный ответ.

Итак, дзен предлагает нам следующее: искать просветление для себя и помогать другим в его достижении. В дзен имеются свои «молитвы», хотя они совершенно отличаются от христианских. Обычно называются четыре таких «молитвы», где последние две просто расширяют две первые:

1. Сколь бы бесчисленными ни были все существа, я молюсь, чтобы все они могли быть спасены.

2. Сколь бы неисчерпаемыми ни были страсти, я молюсь, чтобы все они были искоренены.

3. Сколь бы безмерно разнообразной ни представала дхарма, я молюсь, чтобы она была постигнута.

4. Сколь высоко ни был бы вознесен Путь Будды, я молюсь, чтобы он был достижим.

Дзен иногда кажется загадочным, таинственным и полным противоречий, но в конечном счете это лишь дисциплина и учение: Делать добро, Избегать зла, Очистить свое сердце — Таков Путь Будды.

Разве это не применимо ко всем человеческим ситуациям, будь они современными или древними, на Западе или на Востоке?