Зима восемнадцатого года в Кургане была «сиротской»: снега выпало мало, сильные ветры оголили степь за Тоболом. Стояли на редкость ясные, слегка морозные дни, и, что было уж совсем на удивление, под новый год прошли дожди.
В мягком воздухе повеяло далекой весной.
Но старики стояли на своем: сибирская зима еще себя покажет! И не ошиблись: в конце января погода круто переменилась; погнало колючую поземку, потом ударили крепкие морозы, в поле забесновалась метель. На улицах намело сугробы вровень с крышами приземистых деревянных домишек. Закутанные мохнатым кружевом, замерли у сельского большака скованные стужей березы.
Отпустило только в апреле.
Оттепель наступила дружная: за неделю согнало снег, вскрылся Тобол, пришла большая вешняя вода. Над степью — щедрое солнце и ласковый ветер. Бурно, словно торопясь наверстать упущенное, пробуждалась природа. В лесах и овражках лежал посеревший ноздреватый снег, а на южных склонах холмов уже пробивалась робкая нежная зелень.
В город вошла весна — первая мирная весна молодой Советской Республики.
Но в эту благодатную пору тревожно жил Курган. Достоверно еще ничего не было известно, а по городу уже ползли слухи о готовящемся контрреволюционном заговоре.
Внешне все выглядело спокойно: каждое утро рабочие шумными толпами шли на свои заводы; в положенный час открывались массивные двери городского банка; в красивом особняке, где прежде помещалось Дворянское собрание, ныне был Народный дом, в котором проходили собрания членов профессиональных союзов; спешили письмоносцы, разносившие газету «Известия Курганского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Дотемна толпились взрослые и дети у маленьких кинотеатров «Прогресс» и «Лира».
И все же в этом привычном и будничном неуловимо чувствовалось приближение опасности.
Опасность и в самом деле была близка.
В мае на станцию Курган стали прибывать первые эшелоны военнопленных чехов, которые с согласия советского правительства возвращались через Сибирь к себе на родину. К концу месяца их скопилось несколько тысяч, хорошо вооруженных и обмундированных. Их комендант Грабчик, худой и высокий поручик, установил на станции военный режим, взял под контроль железнодорожный телеграф. Движение поездов дезорганизовалось; вокзал был забит беженцами и мешочниками; сновали спекулянты и какие-то подозрительные личности.
А в самом сердце страны — в Москве — враги готовили заговор против революции.
В апреле в здании французской миссии на секретном совещании белогвардейских генералов, представителей английской и французской миссий и чехословацкого командования был разработан план свержения советской власти. Главная роль отводилась чехословацкому корпусу, продажное командование которого было куплено на деньги иностранной и русской буржуазии. Чехи должны были отторгнуть от России богатейшие запасы хлеба и продовольствия Сибири и Поволжья и обрушиться всей мощью сорокатысячного корпуса на Советы.
Вскоре в Челябинске состоялось второе совещание, на котором был разработан общий план контрреволюционного мятежа. Генерал Гайда и эсер Фомин отправили чехословацким частям и тайным боевым белогвардейским дружинам зашифрованный телеграфный приказ о немедленном выступлении.
Первым пал Челябинск. Спровоцированный англо-французскими империалистами мятеж обманутых чехов начался.
В Кургане еще не было ничего известно. Чехи продолжали свободно ходить по городу, не привлекая к себе особого внимания. Враги лихорадочно готовились нанести предательский удар Совдепу. В советские учреждения пролезали замаскировавшиеся царские офицеры, меньшевики и эсеры; они создавали полулегальные белогвардейские организации, наподобие «Комитета эвакуированных с фронта больных и раненых воинов», вели бешеную антисоветскую агитацию, распускали ложные слухи, пытались нарушить работу железной дороги и промышленных предприятий.
В Совдеп стали поступать жалобы деповских рабочих на грубый произвол Грабчика: незаконные аресты и обыски в домах коммунистов и советских работников, изъятие оружия у красногвардейцев-железнодорожников, пьяные дебоши. Поговаривали, что с Грабчиком тайно установили связь доверенные лица купца Балакшина и других курганских богатеев.
Осмелели, начали поднимать голову все, кто был в обиде на новую власть: фабриканты и заводчики, чьи предприятия стали народным достоянием; старые чиновники, лишившиеся теплых местечек; меньшевики и эсеры, ушедшие в подполье; офицеры, перекрасившиеся под фронтовиков.
Стремительно надвигались грозные события...
Совдеп принял ответные меры. По деревням разъехались рабочие агитаторы со специальным воззванием городского комитета партии и Совдепа об организаций боевых крестьянских дружин.
В городе охрану несли бойцы немногочисленного отряда Красной Армии и рабочие-красногвардейцы.
Обстановка складывалась явно не в пользу чехов, и они предложили созвать «мирную конференцию». Совдеп дал согласие.
— С этими русскими надо держать ухо востро! — сдавленным голосом говорил Грабчик сопровождавшим его офицерам Музыке и Манжетному, легко взбегая по крутым ступенькам Народного дома. — Если предъявят ультиматум, придется пойти на кое-какие уступки... Нам надо выиграть еще несколько дней!
При входе офицеров в фойе замерли двадцать солдат-чехов. Грабчик заметно приободрился, но, увидев двигавшихся навстречу ему советских матросов, тут же скис. Матросы, промаршировав мимо, не отдали приветствия. Поручик неуверенно взялся за ручку дубовой двери, ведущей в конференц-зал.
Матросами, несшими охрану в фойе, командовал молодой мичман Саша Громов. Имел он строжайший наказ не вступать в разговоры с охраной чешской делегации, но его беспокойная натура не выдержала. Чехи стояли в строю по команде «смирно», матросы с разрешения мичмана закурили, тихонько переговариваясь.
— Ты рабочий? Крестьянин? — весело подмигнул Громов крайнему в шеренге чеху. Тот вздрогнул, испуганно метнул глазами в сторону своего командира, стоявшего поодаль. — Не понимаешь по-русски? Ни-ни!..
Солдат отрицательно мотнул головой, дружелюбно улыбнулся.
— Товарищ... — чуть внятно произнес он и вдруг замер: к строю приближался прапорщик. Свирепо взглянув на Громова, заговорил на ломаном русском языке:
— Господин русский офицер! Вы нарушаит инструкций...
— Знаю... Да вот только хотел спросить: зачем вы свернули с курса и пришвартовались к чужому берегу? Не пора ли сниматься с якоря?
— Прекратить большевистская агитаций! Я буду жаловаться!
Помрачнев, Громов вытянулся, браво козырнул и круто повернулся к матросам:
— Быть начеку, братишки!
При появлении представителей чешского командования шум стих. Офицеры при полном молчании торопливо прошли в президиум. Председатель Совдепа Зайцев, из рабочих-металлистов Петрограда, сухо поздоровавшись, жестом пригласил чехов занять свободные места. Грабчик, Музыка и Манжетный опустились в кресла, лица их стали непроницаемыми.
— Товарищи! — объявил Зайцев, — есть предложение наши текущие вопросы перенести на конец заседания, а сейчас приступить к обсуждению основного вопроса повестки: «Об урегулировании взаимоотношений между Комитетом чехословацких эшелонов на станций Курган и Совдепом»... Вы не возражаете?
Грабчик кивнул головой.
— Поручик, — продолжал Зайцев, — депутаты хотели бы выслушать вашу точку зрения. Прошу!
— Я это сделаю охотно, — ответил Грабчик, — но нас, кажется, в чем-то обвиняют... Имеются какие-то претензии.
С нарочитой медлительностью он достал из нагрудного кармашка мягкий замшевый футлярчик, извлек из него толстую сигару и, откусив кончик, закурил.
— Прошу слова!
И с заднего ряда поднялся пожилой, но еще крепкий человек, с рыжей окладистой бородой и «прокуренными», изжелта-седыми усами.
— Говорите с места, товарищ Репнин! — громко сказал председатель городского комитета партии Климов, бывший писарь запасного стрелкового полка, сидевший рядом с Зайцевым.
— Что ж, с места, так с места, — сдержанно отозвался Репнин. В его глуховатом голосе явственно прозвучали нотки скрытого волнения. — У нас на элеваторе горы зерна, на холодильнике еще с войны лежат запасы консервов. Мы можем помочь голодающим рабочим центра! Да вот беда: над нашим добром не мы хозяева! На станции теперь командуют чехи... А в Москве, товарищи, от нас ждут помощи! Сам Ленин ждет!..
Депутаты хорошо знали Репнина, стрелочника станции Курган: он сопровождал хлебный маршрут, который был торжественно отправлен в Москву трудящимися Кургана с месяц тому назад.
Откашлявшись в кулак, Репнин тихо заговорил:
— Приехали, значит, мы в Москву. Я как комендант эшелона явился в Кремль, доложил честь по чести и собрался уходить. Ан, нет: пригласили меня к самому Ленину. Вхожу в кабинет, Ильич навстречу: «А-а, из Сибири!». Усадил на диван, сам сел рядом и стал расспрашивать: как, значит, мы доехали, не случилось ли каких происшествий в пути... Спросил, как мы живем. А на прощанье сказал: «Враги хотят удушить революцию голодом. Сибиряки должны нас выручить хлебом».
Репнин поверх очков, сползших на самый кончик носа, медленно обвел взглядом переполненный зал, и его глаза молодо заблестели.
— Вот какой наказ дал нам товарищ Ленин!
Зал загудел. Люди повскакали с мест, возбужденно жестикулируя. Зайцев позвонил в колокольчик, призывая к спокойствию.
Грабчик с невозмутимым видом продолжал курить, распространяя вокруг пряный запах дорогой сигары. «Ах, сволочь!» — зло думал Зайцев, исподтишка наблюдавший за ним.
— Поручик! — сказал он. — Может, теперь вы дадите объяснение незаконным действиям чехов на станции? Народ, сами видите, требует!
Не выпуская изо рта дымящейся сигары, Грабчик поднялся, заговорил сухим голосом, словно отдавая команду:
— Господа! Я готов признать известную долю вины. Мы не всегда были справедливы... Но, поверьте, мы не имели дурных намерений, стараемся быть лойяльными но отношению к вашей революции... Чешский народ питает симпатии к русским!
— Народ — да, но не вы! — резко прервал Климов. — Товарищи депутаты, все, что говорил этот господин, — ложь. Не друзья они, а враги! Их цель — задушить Советы, учинить расправу над большевиками... Средь бела дня хватают наших людей, увозят неизвестно куда...
— Это клевета! Я протестую! — с пафосом воскликнул Грабчик. — Для обвинения нужны доказательства...
— Доказательства?! — голос Климова снизился до шепота, но был слышен в каждом углу притихшего зала. — А за что вы расстреляли телеграфиста в Шумихе? Оказывается, вам понадобилось убрать свидетеля вашего черного заговора. В его дежурство генерал Гайда вел переговоры с комендантом чешских эшелонов в Омске... Не так ли?
— Позвольте! — взвизгнул поручик. — Разве я ответственен за действия генерала? Об этом я слышу впервые...
— Допустим!.. Ну, а что вы скажете насчет вот этой телеграммы, адресованной лично вам? Огласите, Дмитрий Егорович! — обратился Климов к Пичугину.
Тот вышел на авансцену с раскрытым блокнотом в руке и зачитал: «Петропавловск пал. Власть большевиков свергнута. Взято много трофеев...»
— К сведению депутатов, — громко сказал Пичугин, нахмурившись, — телеграмма перехвачена нами вчера, до того, как эти господа предложили Совдепу созвать «мирную конференцию». — Голос его обиженно дрогнул, но лицо не утратило молодого задора. Карие глаза улыбались. Дмитрий не мог скрыть их блеск, как ни старался.
Депутаты поднялись в суровом молчании, гневные взоры всех присутствующих были устремлены на Грабчика. Рука его заметно дрогнула, и на зеленое сукно упал столбик пепла. Он нервно раскрошил сигару, сунул руку в карман.
— В такой атмосфере переговоры продолжаться не могут! Мы покидаем зал!
...Поздно ночью чехам было вручено постановление пленума Совдепа: снять контроль с железнодорожного телеграфа и охрану со станции, освободить всех арестованных, возвратить отобранное оружие, эшелонам немедленно следовать на восток.
Утром Курган был объявлен на военном положении.
«ПРИКАЗ штаба обороны города.
Лица, замеченные в агитации против власти Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, вносящие смуту и дезорганизацию, распространяющие злостные слухи, будут предаваться суду ревтрибунала. Лица, уличенные в кражах, убийствах, погромах и нападениях на предприятия народного достояния, будут караться революционной властью вплоть до расстрела ».
Станционная улица стала своеобразной границей, разделившей город на две части: по ту ее сторону, где проживали железнодорожники, на перекрестках стояли чешские военные патрули; притобольную часть и восточную окраину, на территории которых были расположены советские учреждения, контролировали красногвардейцы. Без пропуска чешского коменданта горожане не допускались на вокзал; станция оказалась полностью изолированной от города.
Красногвардейцы поддерживали в городе порядок. То были рабочие консервного и турбинного заводов, паровозного депо и железнодорожных мастерских, паровой мельницы и электростанции. У них были усталые лица. Отработав дневную смену, они после короткого отдыха на всю ночь уходили патрулировать темные, неосвещенные улицы.
Из деревень стали прибывать боевые дружины крестьян.
Во дворе Совдепа их встречал все тот же Саша Громов. Вид у него был внушительный: из-под черного бушлата с двумя рядами блестящих медных пуговиц вдоль бортов и золотистыми мичманскими нашивками на рукаве виднелась полосатая тельняшка; сверху бушлат был перекрещен пулеметными лентами; на широком поясном ремне висел маузер в деревянной кобуре.
— Откуда, братки? — вопрошал он молодых крестьянских парней и, получив ответ, без нужды поправлял черную с белым кантом фуражку, из-под которой лихо выбивался упрямый чуб. Строй подтягивался. Довольный произведенным эффектом, Саша отдавал команду «вольно» и уже добродушно говорил:
— Угостите, братки, самосадом... Страсть соскучился по домашнему табачку.
Часть крестьян явилась без оружия, другие имели одну винтовку на двоих; в дружинах оказались люди, не внушающие доверия. После тщательного отбора удалось сформировать две боевые дружины.
Пичугин знакомился с командирами крестьянских дружин, с их вооружением, обмундированием и настроением людей. Самой подготовленной оказалась Моревская дружина, которую привел солдат-гвардеец Андрей Пичугин. Встреча с братом обрадовала Дмитрия: среди защитников города будут крестьяне родного села!
Были братья не похожи друг на друга. Только глаза словно одни и те же у каждого — в них много упрямства и силы.
Угнетало Дмитрия чувство тревоги. Казалось: допущена какая-то ошибка.
Зайцев, внимательно просмотрев списки дружинников, спросил:
— Фамилия одного из командиров Пичугин. Случайно, не родственник?
Дмитрий слегка обиделся: он был связан с Зайцевым давнишней дружбой по партийной работе на Путиловском заводе, и тот, казалось, должен был знать его семью.
— Брат, — нехотя напомнил он. — Вместе служили в Петербурге, в одном полку.
— Ах, да! Ты как-то мне рассказывал... Кажется, большевик?
— Вместе вступали в партию. В семнадцатом...
Комиссаром обороны города штаб назначил матроса-большевика Владимира Губанова — рабочего турбинного завода, прозванного за удаль и храбрость «морским волком», хоть и был он еще молод. Прибыв в начале войны по ранению в Курган, Губанов вернулся на турбинный завод, откуда был призван перед революцией в Балтийский флот.
— Силенок маловато! — горевал он взволнованно. — У нас около семисот бойцов, а чехов тысяч пять, не меньше! Эх, побольше бы пулеметов!
Прислушиваясь к речам товарищей, Пичугин понял, что тяготило его все эти дни.
— А ведь мы допустили ошибку, — сказал он как-то Зайцеву и осекся, заметив, как друг насторожился.
— Ты это о чем? Говори напрямик! Если допущена ошибка, надо ее исправить.
— Поздно!.. Зря мы церемонились с этим Грабчиком и всей его подлой компанией. Вот что!
— Ну, а как же, по-твоему, следовало с ним поступить?
— Арестовать и — в трибунал! На суд народа.
Пичугин жадно глотнул воздух, облизнул пересохшие губы.
— «Арестовать, в трибунал!» — горячая ты голова!.. А ты подумал о политической стороне такого шага? Военнопленные чехи едут через всю нашу страну с согласия советского правительства...
— Так-то оно так, да только они сами нарушили условия эвакуации! — запальчиво возразил Пичугин. — Они бесчинствуют на чужой земле, начинают открыто вмешиваться в наши внутренние дела. Это — опасный враг!
— Да, — задумчиво произнес Климов, присутствовавший при разговоре, — командиры чешского корпуса разоблачили себя в глазах народа как опасные заговорщики, и теперь мы с ними будем поступать как с врагами! Мы послали им решение Совдепа. Это наше последнее мирное предупреждение.
Оставшись один, Дмитрий долго бродил по опустевшему зданию Совдепа. Обычно здесь по целым дням толпились люди, заводившие шумные споры, а сейчас только у наружной двери, в уголке, дремал часовой. Быстро шагая по длинному коридору, Дмитрий заглядывал через открытые настежь двери в служебные комнаты. Ни души!
Дмитрий вернулся в кабинет. Неуютно было в нем: сейф увезен, ящики стола открыты, на полу валялись забытые второпях бумаги. Он поднял листки, аккуратно собрал их стопкой и, не читая, положил на стол, устало прилег на диван, задумался... Ровно в полночь должен поступить ответ чехов на постановление Совдепа. Каким он будет? Неужели кончилась мирная жизнь? Неужели снова надо браться за оружие?