– Итак, – произнес он голосом, похожим на скрип мельничных жерновов, – по случаю этого радостного весеннего дня мы в нашей скромной обители объявляем праздник всеобщего счастья.

– Счастья! Счастья! Счастья! – прокатилось на разные голоса по ослепительно сияющему залу.

– Да, да, счастья! – пискнул со своего трона свинорылый. – Ибо каждый имеет право на кусочек счастья, каким бы сирым и убогим не произвела его на свет судьба!

– Счастья! Счастья! – снова грянуло от пола до выси. – Да здравствует король! Да здравствует император!

– Вот ты, сестра Цицилия, – обратился смуглолицый монарх к одной из сереньких кикиморок, – скажи, каким ты представляешь себе свое маленькое счастье? Да, мы знаем, ты потеряла двух деток, ты извела свою плоть, чтобы не нарожать новых, ты питалась картофельными очистками, ибо ни на что более не зарабатывала своим трудом, ты молила Всевышнего о смерти, ибо не видела в этом мире ничего, кроме боли и унижения; но ведь было, было же что-то, что ты вынашивала в своих тусклых снах, нечто такое, что одним звуком придавало тебе силы и не давало расстаться с этим миром. Пускай ты не ведала, что это такое (как мы и все не ведаем, что же такое счастье), но оно притягивало к себе и наполняло твои дни каким-то смыслом. Ну, скажи нам, сестра Цицилия, было в твоей жизни что-нибудь такое? Говори, мы тебя слушаем!

– Говори, говори, Цицилия, говори! – пронесся ропот по залу.

И кикиморка слабо пискнула:

– Было!

– Ну-ну! – встрял свинорылый монарх. – Назови же нам эту свою недостижимую мечту!

Кикиморка некоторое время стояла, не в силах произнести заветное слово, и наконец выдавила из себя:

– Ананас!

– Ананас! Ананас! Ананас! – прокатилось по залу.

– Да, да, ананас, мы слышали, дитя мое, – кивнул свинорылый. – Поведай же нам все подробно про этот заветный ананас.

– Я, ваше величество… – начала она, однако король перебил:

– Говори просто «сир», так оно яснее и короче. Итак, ты говоришь – ананас?

– Да, сир. Мой первый малыш услышал это слово, когда прислуживал во время Масленицы в одном богатом доме. Ананаса ему не досталось, он толком и не понял, что это такое. Когда он подрос, то зарезал двух человек, желая добыть этот самый ананас, но его пристрелили из дробовика, прежде чем он к нему прикоснулся. Потом была история с младшим моим сыном…

– Тоже пристрелили из дробовика? – спросил свинорылый.

– Нет, сир, он упал с елки, на которой висел этот самый ананас, и сломал себе спину. Через два дня он отошел. И вот с тех самых пор…

– С тех самых пор, – подсказал ей монарх в синей мантии, – ты мечтаешь об ананасе, как о Божьей панацее, верно мы тебя поняли, сестра Цицилия?

– О да, сир! Иногда мне кажется, что лишь только я воочию увижу его…

– А ты хоть знаешь, сестра Цицилия, как выглядит сей заморский фрукт?

– Мне говорили, сир, что он похож на большую еловую шишку, но изумительно вкусен внутри. Это так? Или врали мне люди?

– Нет, сестра Цицилия, никто тебе не врал. Вон он, самый большой и самый спелый ананас из всех, какие только бывают на свете. Полезай, бери его, он твой.

Большущий ананас, опутанный гирляндами из разноцветной мишуры, висел на самой верхушке грандиозного сооружения. Взвизгнув от восторга, сестра Цицилия ступила на подножие трона, потом, цепляясь за какие-то выступы и импровизированные шпангоуты на корпусе мачты, полезла наверх. Несколько раз та или иная опора подламывалась у нее под ногой, женщина зависала в воздухе, зал издавал сдавленный крик, но каким-то чудом сестра Цицилия находила новую опору и под радостный рев зала продолжала свой путь к близкому уже счастью.

Ананас был совсем рядом. Сестра Цицилия потянулась изо всех сил, вцепилась в него обеими руками и, потеряв опору, повисла в воздухе. Тишина наступила такая, что было слышно, как на пол оседает мишура.

Вдруг ананас сорвался и вместе с Цицилией, не желавшей выпускать колючее счастье из своих рук, полетел вниз. Чтобы не повредить эту диковину, она летела спиной вниз, держа ананас на вытянутых руках.

Упала она на какой-то штырь, торчавший из цементного пола, изо рта у нее вырвался слабый писк, тут же смятый фонтанчиком хлынувшей крови, руки выпустили ананас. Ударившись об пол, он раскололся на две половинки и источил заморский аромат.

– Дайте мне, умоляю, дайте мне его! – выдавила из себя сестра Цицилия, протягивая руки к половинкам фрукта.

Ей подали половинку ананаса, и она жадно впилась зубами в золотистую массу.

– Ну как?! Как?! Каков он, скажи! – послышалось со всех сторон шуршание.

– Он… – произнесла Цицилия. – Он – божественен!

– Она счастлива! Посмотрите на нее, она счастлива! – воскликнули кикиморки, сидевшие на скамьях.

– Да, я счастлива… – проговорила сестра Цицилия и в тот же миг испустила дух.

– Она счастлива, она счастлива! – взвыл зал. – Счастье! Да здравствует счастье!

– Именно! Именно так, дети мои! – прозвучал голос, подобный скрипу мельничного жернова. – Она счастлива, истинно счастлива! Ибо истинное счастье приходит к нам лишь один раз в жизни, иначе это будет уже не подлинное счастье, а скучная, приевшаяся повседневность! Ежеминутно дарить человеку счастье – значит, лишать его того мгновения, когда он в состоянии в полной мере это счастье испытать.

– Истину говорит, истину говорит, дети мои! – взвизгнул свинорылый король. – Счастье – это миг, самый вожделенный миг в жизни! Возгласим же этот миг счастья всею силою наших измученных голосов!

– Счастья! Желаем счастья! Да здравствует счастье! – взорвался хор рычащих, визжащих, скрипящих, воющих голосов.

Но тут свинорылый поднял кверху палец, похожий на сардельку, и произнес:

– Однако, дети мои, счастье – это не медный грош, который всякий может подобрать. Счастье надо заслужить, заработать! Откуда, по-вашему, взялся ананас для усопшей в счастии сестры Цицилии? Откуда взялся этот вожделенный заморский фрукт? Он прибыл к нам из далекой Эфиопии. Туда надо было снарядить корабль, собрать команду, прикопить ихних эфиопских тугриков, или что у них там в ходу. Вот почему мы все должны работать в поте лица – и тогда каждому из нас последний миг принесет это долгожданное счастье. Вот ты, брат Серафим, – обратился он к крохотному человечку с лицом, изъеденным язвами, – чем ты занимался всю свою многотрудную жизнь?

– Милостыню просил, – проскрипел уродец сифилитическим голосом.

– А если не подавали?

– Глотки резал, – без тени смущения признался брат Серафим. – Откладывал по копеечке.

– И много ли копеечек отложил?

– Сундучок. А сколько там, в сундучке, покамест не считал – все равно, видать, мало покамест.

– Но ведь ты не просто откладывал по копеечке, брат Серафим? Тебе нужно было нечто большее, чем эти копеечки. Тебе, как всем на этой земле, нужно было счастье!

– Да – но… – развел руками бесхитростный убийца. – Счастье – оно, видать, только там, на небесах…

– И какое же такое счастье ты углядел там, на небесах?

– «Рено»! – выдохнул брат Серафим, и даже язвы, казалось, на миг исчезли с его лица. – Автомобиль «рено»! Когда меня прокатили на нем, я понял, что ради этого стоит жить! Я перерезал глотку его хозяину, но сам так и не сумел стронуться с места: видимо, не мое было счастье…

– Не твое, говоришь? – проскрипел помойный император. – Ошибаешься, брат Серафим. Счастье – у каждого свое. И каждый его заслуживает. Ну-ка, сколько там в твоем сундучке?

Сразу откуда-то возник сундучок, кикиморки распахнули его и начали пересчитывать мелочь. Наконец одна из них сказала:

– Двадцать три тысячи сто десять рублей и сорок пять копеек.

– А «рено» твой сколько стоит? – спросил свинорылый.

– Шестьдесят пять тысяч рублей. Только жить мне всего-то осталось…

– Жить тебе осталось, брат Серафим, столько же, сколько и всем нам – до обретения счастья. – С этими словами свинорылый швырнул в сундучок пухлый мешок с монетами. – Теперь тут ровно шестьдесят пять тысяч рублей, – подытожил он. – То, за что ты бы еще лет двадцать резал глотки. А теперь… – пальцем-сарделькой он поманил к себе человек двадцать уродцев, одетых в рубища, – теперь мы уносим этот переполненный слезами, кровью, человеческими страданиями сундук. – Уродцы поспешно выполнили его приказание. – И вместо него у нас появляется…

Похоронный оркестр инвалидов вразлад исполнил туш, и под эту музыку исчезнувшие было уродцы выкатили нечто блистающее никелем и светящееся разноцветными огнями. Свинорылый изрек:

– …и вместо него у нас появляется новейшее творение завода «Рено», подобный тому, который на всю Москву имелся только у пролетарского поэта Маяковского. Поэт Маяковский тоже немало заплатил за это свое счастье – ругал монахинь, славил убийц, и вот в конце концов заслужил это чудо техники. Но поверь, брат Серафим, ты заслужил его ничуть не в меньшей степени. Говорят, в этом волшебном деянии человеческих рук спрятано целых двадцать лошадей!

– Где?! Где?! – залепетали уродцы, пытаясь ковырнуть грязными пальцами сверкающий металл.

– Руки прочь от чужого счастья! – прикрикнул на них свинорылый монарх. – Ваше счастье еще впереди!

Уродцы рассыпались в разные стороны и теперь лишь попискивали от восторга.

– А ты, брат Серафим, – сказал монарх, – садись на это великолепное сиденье, бери в руки этот великолепный руль и исполни наконец то, во имя чего ты перерезал столько глоток. Ну, не робей! Это теперь – твое!

Снова грянул туш. Не в силах произнести ни слова, брат Серафим, отерев грязные руки о не менее грязное рубище, аккуратно приоткрыл дверцу, уселся за руль и тихим шепотом произнес одно слово:

– Счастье…

– Счастье! Счастье! Посмотрите, он счастлив! – взорвался хор голосов. – Давай, брат Серафим! Ну, давай же, покажи, как ты счастлив!

– Посмотри, какие у всех глаза, – шепнула Катя Юрию. – Безумные!

Юрий кивнул:

– Их чем-то опоили, настоем мухомора, наверно.

Человечек тем временем уселся за руль и вдруг в один миг преобразился: теперь это был уродец, преисполненный счастья. Он нажал на клаксон автомобиля, тот пропел канкан; затем бережно надавил на педаль, и «рено» описал неторопливый круг по притихшему залу. Вдруг раздался визгливый женский голос:

– Серафим! Серафимушка! Возьми и меня с собой! – Это крикнула одна из кикиморок с такими же, как у Серафима, сифилитическими струпьями на лице.

– А ты кто еще будешь такая? – сурово проскрипел мельничный жернов, запрятанный где-то внутри второго подземного монарха.

– Я сестра Евфросиния, – ответила женщина.

– И чем же ты прежде занималась, сестра Евфросиния, поведай нам.

– Я… – Она потупила взор. – Я занималась тем, о чем не принято говорить вслух. До тех, конечно, пор, пока не заработала эту постыдную болезнь, после которой ни один нищий не заплатит мне ни гроша.

– Но при чем здесь это? – Свинорылый кивнул на сверкающий «рено».

– О, ваше… О, сир! – воскликнула она. – Однажды… Я тогда была молода и, поверьте, даже красива… И вот тогда один красавчик мужчина позвал меня прокатиться на таком же чуде. Я не могла поверить своему счастью! О, как мы мчались с ним по Тверской, с какой завистью смотрели нам вслед мои товарки!

– Так ты один раз уже получила свое счастье; чего ж тебе еще надо? – спросил свинорылый король.

Сестра Евфросиния разрыдалась:

– О, ваше… О, сир! Это счастье было таким недолгим! Тот красавец завез меня за угол, потом жестоко избил и отнял у меня все деньги, на которые я могла бы прожить еще полгода. Вот тогда я с целью прокормиться и заработала свою позорную болезнь. Но я бы еще и еще раз пошла на это, чтобы еще – хоть один-единственный разок…

– Что ж, – заключил второй, с жерновами, монарх, – ты тоже заслужила свое право на кусочек счастья. Что, брат Серафим, разделишь ты счастье с этой бедной женщиной?

Тот после некоторых раздумий распахнул дверцу:

– А, садись! – великодушно произнес он.

Взвизгнув от восторга, сестра Евфросиния впрыгнула на сиденье.

Брат Серафим дал газ. Автомобиль сделал неторопливый круг по залу. Затем круги становились все быстрее, и при каждом из них все громче и радостнее визжала сестра Евфросиния. Наконец мелькание огней автомобиля образовало единый, неразрывный круг, а рев мотора, визг сестры Евфросинии и завывания толпы слились в один звук, нараставший с каждым кругом. Казалось, сейчас автомобиль преодолеет закон земного тяготения и устремится ввысь. Не только публика, но и оба монарха, затаив дыхание, наблюдали за этим готовящимся взлетом.

Автомобиль был уже на пути в открывшуюся перед ним вселенную, когда с мачты внезапно сорвалась какая-то астролябия и врезалась в «рено», уже отрывавшийся от земли. Оглушительный удар – и сверху, как шрапнель, посыпались осколки. У сестры Евфросинии парашютом раскрылась юбка, и женщина упала вслед за братом Серафимом – спиной на вздыбившийся и торчавший из автомобиля коленвал. Перед тем, как испустить дух, она прошептала лишь два слова:

– Я счастлива!

– Я счастлив, – прохрипел брат Серафим. Их уста слились в поцелуе, и оба они в единый миг отошли в мир иной.

– Счастье! Счастье! Это было подлинное счастье! – закричали в толпе.