Глава 1

Тревожный звонок

Едва следователь Людвиг Иванович положил после очередного разговора телефонную трубку, как она задрожала от нового звонка. Может быть, именно поэтому звонок показался ему тревожным. Однако, сняв трубку, Людвиг Иванович ответил с привычной веселостью:

— Да-да, кому я понадобился?

— Люда, это ты?! — зазвенела мембрана высоким голосом.

Люда, этим женским именем звали Людвига Ивановича только близкие знакомые. И в самом деле, звонила Людвигу Ивановичу Ольга Сергеевна, вдова его покойного друга, землеустроителя.

— Люда, милый, Фимка пропал! Ты слышишь?!

Честно говоря, Людвиг Иванович не очень-то поверил в исчезновение Фимки, сына Ольги Сергеевны. Следователю много-много раз приходилось иметь дело с мальчиками, которые никуда не пропадали, хотя мамы их считали, что они исчезли навсегда.

— Он пропал, Люда! Я ничего не могу понять, он пропал из закрытой комнаты!

— Ах, плут! Он под кроватью! Или в шкафу!

— Нету! Его нигде нет! Он пропал, пойми же наконец!

— В окно?

— Ты ведь знаешь: окно зарешечено!

Действительно, Людвиг Иванович вспомнил совершенно отчетливо: окна в их квартире зарешечены.

Между тем трубка так и отдавала дрожью в его руке от взволнованного голоса Фиминой матери:

— Что делать?! У меня ум за разум заходит — я, наверное, не в своем уме!

— Мм-да, — сказал Людвиг Иванович, — ну хорошо, иду. А ты, Оля, за это время постарайся вытащить ум из-за разума и обязательно разберись, чей же он все-таки, этот ум…

Положив трубку, Людвиг Иванович пробормотал в рифму:

Стихи его успокоили и помогли собраться с мыслями.

В это время снова задребезжал телефон, и дежурный милиционер доложил, что на Зоологической улице, в доме номер тридцать семь, пропал мальчик Ефим Морозов двенадцати лет.

— Как, еще один?! — удивился Людвиг Иванович, но тут же вспомнил, что Ефим Морозов — это и есть Фимка, и ему действительно двенадцать лет, и живет он на Зоологической улице. Оставались только выяснить, пропал ли он на самом деле.

Впрочем, прежде чем пойти на Зоологическую улицу, Людвиг Иванович, как и полагается опытному работнику, тщательно проверил следственный чемодан, есть ли в нем всякие необходимые вещи, а так как он и сам не всегда помнил, что именно там должно быть, то, проверяя чемодан, пел песенку, где все нужное не только перечислялось, но и рифмовалась:

— и так далее. Песня длинная, но короче было спеть ее и ничего не забыть, чем потом бегать или кого-то посылать за забытым. Да и укладывалась в уме песня удобнее, чем всякие справочные таблицы. Песню можно заткнуть в памяти куда угодно, лишь бы наружу торчала первая рифма. А когда понадобится, хватайся за рифму, как за конец веревки, а там уж и не заметишь, как вытащишь всю песню целиком со всякими сложными припрятанными в ней словами.

быстренько закончил Людвиг Иванович и на минуту задумался. Ольгу Сергеевну знал он больше десяти лет и не мог назвать ее паникершей. Да и Фимка до сих пор не относился к мальчишкам, мамы которых то стонут: «Господи, хоть бы отдохнуть от тебя недельку», то заливаются слезами: «Мальчик пропал. Найдите мне его немедленно или я умру». И все же Людвиг Иванович очень и очень сомневался в том, что Фимка действительно исчез.

Тем не менее он позвонил от диспетчера по всем милицейским постам и велел интересоваться пионерами маленького роста и серьезного вида, ибо именно так и выглядел в свои двенадцать лет Фимка.

Потом Людвиг Иванович еще раз сосредоточился и, написав на прощание:

отправился на Зоологическую улицу.

 

Глава 2

Голоса за дверью

Подходя к дому номер тридцать семь, Людвиг Иванович уже вспомнил все, что знал о доме и его обитателях.

Дом был старый, одноэтажный, в шесть комнат. В двух комнатах вот уже несколько месяцев жили Ольга Сергеевна с Фимкой. Еще в двух — Матильда Васильевна Бабоныко с внучкой Анюней, как звала ее бабушка, или Нюней, как звали все остальные, хотя девочка совсем не была плаксой. Пятую комнату занимала старушка по фамилии Тихая, и едва ли кто знал, как ее зовут и величают, потому что была она неприветлива и ворчлива. В шестой комнате помещалась общая кухня с газовыми плитками, столами и чем там еще полагается. Двор был не так уж мал, но запущен. В дальнем углу двора стоял туалет. За деревянным забором открывалось пустое заброшенное поле. За полем виднелась ограда зоопарка.

Людвиг Иванович вошел во двор, щелкнул фотоаппаратом на полукрашеную, полуржавую решетку Фимкиного окна.

Из-за угла дома выглянула детская мордашка и тут же скрылась.

— «Падмузель» Нюня! — окликнул Людвиг Иванович, но Нюни и след простыл.

На ходу Людвиг Иванович окинул цепким взглядом заборы между участками, заросший запущенный двор с несколькими фруктовыми деревьями, крыльцо, веранду.

— Люда! Как хорошо, что ты уже здесь! — выскочила на крыльцо Ольга Сергеевна и тут же расплакалась: — Люда, ну куда, куда он мог деться?!

— Спокойно! Без паники. Если мальчик исчез, значит ему это было очень нужно. У тебя есть какие-нибудь предположения, зачем это могло быть ему нужно?

— Нет, — растерянно призналась Фимина мама.

Людвиг Иванович прошел по коридору, мысленно составляя план квартиры и в то же время внимательно слушая Ольгу Сергеевну.

— Я сегодня выходная, — рассказывала она, — и с утра затеяла уборку…

— Во сколько?

— Что?

— Во сколько это было?

— Часов в восемь-девять утра. Выругала Фимку — но это еще просто так, не сердясь, — что он совсем не убирает у себя в комнате. Он начал убирать, а я пошла мыть посуду после завтрака. Прихожу — он уже не убирает, а пишет.

— Что пишет?

— Ну, какую-то тетрадь свою секретную. Я говорю: «Ефим, это же безобразие, это неряшество и эгоизм». А он мне: «Подожди, мамочка, не мешай, мне тут надо продумать — я кончу и все уберу». Ну, я полезла протирать вещи на его шкафу и тут уж по-настоящему рассердилась. Я… поругалась с ним.

В это время Людвиг Иванович, осмотрев первую комнату, остановился на пороге Фимкиной, не входя, однако, внутрь, а только внимательно, вещь за вещью, метр за метром, оглядывая ее. Он не торопил Ольгу Сергеевну, пока она справлялась с волнением, но видно было, что очень ждет продолжения рассказа.

— Я рассердилась из-за… из-за памяти мужа.

Фимин отец, Ревмир Георгиевич, погиб, спасая лес от пожара, и память о нем — Людвиг Иванович это знал — была священной в семье.

— Все эти годы, — продолжала Фимина мама, — я берегла патронташ Ревмира как память… я думала, и Фимке он дорог, а тут увидела, что патронташа в коробке на шкафу нет. «Это ты его взял!» — закричала я на Фимку. «Да, это я», — сказал он. Мол, все равно патронташ лежал без дела или что-то в этом роде. Я крикнула: «Негодяй! Сейчас же положи на место, иначе я не знаю что сделаю!» и схватилась за дверцу шкафа, в котором лежат Фимкины вещи. «Ты не смеешь обыскивать! — закричал тогда и он. — Все равно патронташа в доме нет! Я его продал, понимаешь?» И так вцепился в дверцы шкафа, что не оторвать — даже не думала никогда, что он уже такой сильный. Не драться же мне с собственным сыном! «Ну, хорошо, — сказала я, — сиди у своего шкафа и думай над своей жизнью. А завтра я позову милиционера, и мы поговорим, верно ты поступаешь или нет». Я заперла его, а сама стала прибирать в этой комнате — когда я так расстраиваюсь, физическая работа успокаивает меня. И все-таки я думала: вдруг я не права. Ведь Фимка… Фимка неплохой, он на плохое бы тратить денег не стал. Может, я виновата, что ограничивала его. Ведь не воришка же он!

— Воришка и есть! — вдруг раздалась решительная реплика за неплотно прикрытой дверью. — У мене всю алою начисто срезал. Вот разразится пидемия гриппа, и в нос закапать нечего. Фулиган такой!

Это был явно голос бабушки Тихой, одинокой соседки Ольги Сергеевны.

— Это она сейчас на него наговаривает! — тут же зачастил за дверью Нюнин голосок. — А небось всегда: «Ехвимочка, деточка, дай конхветочку!» Сколько он ее конфетами перекормил — это ужас! А теперь цветка пожалела!

По утончившемуся голосу Нюни было похоже, что она вот-вот разревется.

— Ты уж молчи, Ехвимкин хвостик! — рассердилась Тихая. — Лучше б уроки учила, чем за мальчишкой бегать!

— Вы переходите границы! — вмешался третий, Матильды Васильевны, голос. — Я… возражаю!

 

Глава 3

Дверь была заперта

— Товарищи соседи, я вас опрошу после! — сказал Людвиг Иванович и обратился к Фиминой маме: — После того, как вы поссорились с Фимой, ты сразу его заперла?

— Да… Нет! Он попросился в туалет — ты же знаешь, у нас туалет во дворе, — и я его выпустила, а сама побежала выключить суп на кухне. Потом Фимка вернулся, и я заперла его.

— Кроме туалета, он куда-нибудь заходил?

— Нет… Не знаю, — ответила Фимина мама.

— Может быть, знает кто-нибудь из соседей? — обратился в приоткрытую дверь Людвиг Иванович.

— Спросите Нюнькиных шпиёнок! — проворчала Тихая.

— Не понимаю, — честно признался Людвиг Иванович.

— Спросите у Нюнькиных куклей — они за Ехвимкой шпиёнють!

— Неправда! — вскричала девочка.

— Анюня, — мягко сказал Людвиг Иванович. — Помоги нам найти Фиму. Скажи, может быть, ты видела: когда Фима выходил из дому этим утром, он ни с кем не говорил?

— Ни с кем! — буркнула Нюня.

— А может, он выходил на улицу?

Нюня отрицательно покачала головой.

— Ну, может быть, задержался на веранде, во дворе?

— Не знаю, — угрюмо ответила девочка.

— Неправда, — мягко возразил Людвиг Иванович. — Ты хорошо знаешь, что он ни с кем во дворе не говорил — так ведь ты сказала? Ты знаешь также, что Фима не выходил со двора. А вот делал ли он что-нибудь во дворе или в саду — вдруг не знаешь.

Нахмурившись, девочка молчала. Людвиг Иванович отвернулся от Нюни и обратился к Ольге Сергеевне:

— Так что было дальше?

— Фима вернулся из туалета. Я его заперла, и больше он не выходил.

— Ты не отпирала дверь? Не смотрела, что он делает?

— Не смотрела. Он там двигался, чем-то шуршал, звякал. Но я решила выдержать характер и не входить к нему…

Ольга Сергеевна закусила губу и замолчала на минуту. Людвиг Иванович с порога внимательно осматривал Фимкину комнату. Справа от двери стоял большой платяной шкаф — старый, дубовый, с мутным зеркалом. У следующей стены Фимкина узкая кровать, застеленная по-солдатски, под ней — никаких чемоданов. У окна — письменный стол. У левой стены — этажерка. Вот и все. Кроме шкафа, здесь некуда было спрятаться. Людвиг Иванович сделал несколько снимков и повернулся к Фиминой маме, которая, справившись с собой, заканчивала рассказ:

— Я убрала комнату, села читать, а сама все слушала. Стало тихо. Думаю, может, он заснул с горя. И все пыталась понять, права я или нет. Честное слово, Фимка неплохой. Во всяком случае, был до этого лета. Он всегда хорошо учился. Много читал. И не какие-нибудь там развлекательные книжки, а все про животных. И помогал он мне, и гимнастикой занимался. Ну, вот роста он маленького, но врачи говорят, это пройдет. Может, он из-за роста переживал? Я даже точно знаю, что переживал. Все говорил: «Мама, ты забываешь покупать мне лечебные таблетки». Ему выписывали гормон роста. Я, наверное, не по делу говорю. Просто я к тому, что если он что в этом году и делал не так, — Ольга Сергеевна выразительно посмотрела на дверь, за которой, не входя, но и не прикрывая ее совсем, стояли бабушка Тихая, Матильда Васильевна и Нюня, — то, может, потому, что переживал из-за своего роста… Так вот, сидела я над книгой, размышляла обо всем этом, а потом у него стало тихо; я подумала заснул, ну, вообще забеспокоилась как-то. Думаю, надо бы поговорить по-человечески. Открыла… ключом… смотрю… он на крючок изнутри… заперся. «Фима, говорю, это еще что? Открывай!» Молчит. Я дернула дверь, крючок… соскочил, распахнула… а… Фимки нет…

— Спокойно… спокойно… Значит, вы закрывали дверь на ключ?

От сосредоточенности на своих мыслях Людвиг Иванович в первый раз в своей жизни назвал Фимину маму на «вы». Она даже не поняла и переспросила:

— Кто, я? Закрыла ли на ключ? Ну да, вот на этот самый.

— Постой, постой, — сказал Людвиг Иванович, — руками не бери! — Он взял ключ пинцетом и осмотрел его в лупу. — Где лежал у тебя ключ, когда ты закрыла Ефима?

— Нигде не лежал — он торчал в двери.

— Ты не ошибаешься?

— Да нет, какая уж тут ошибка! Я читала, а сама все глядела на этот ключ.

— Ключ… ну, как бы сам собой, не колебался, не поворачивался?

— Не-ет.

Людвиг Иванович вздохнул. Он и сам видел, что на бородке ключа нет никаких вмятин или царапин, которые свидетельствовали бы, что Фимка поворачивал ключ изнутри. Да и то сказать, как бы могла его мама, не спускавшая глаз с двери, не заметить, что Фимка вышел из комнаты?! Это первое. А второе, Фимке нужно было не только выйти из двери, но еще и снова запереть ее на ключ, накинув при этом изнутри крючок. Так что же, значит, действительно мальчик пропал из закрытой комнаты, растворился в воздухе? Однако следователи не такие люди, которые делают поспешные, а тем более фантастические выводы. И Людвиг Иванович, вместо того чтобы вздыхать и охать, принялся за тщательный осмотр места происшествия.

 

Глава 4

Собака чихнула

При этом он замерял расстояния, снимал отпечатки пальцев, кое-что брал для экспертизы. Он обнаружил, что ни в шкафу, ни за шкафом Фимки нет, что в комнате нет и патронташа, хотя гильзы аккуратно завернуты и лежат на верхней полке шкафа. В то, что Фимка продал патронташ, как-то не верилось. Если патронташа уже не было дома во время ссоры с матерью, то почему Фимка не хотел ей открывать шкаф? Или там было что-то секретное? И если уж Фимка решился продать патронташ, то зачем было вынимать и аккуратно завертывать гильзы? Тем не менее Людвиг Иванович передал в милицию указание опросить всех членов охотничьего клуба, покупал ли кто-нибудь у пионера Ефима Морозова патронташ.

Обнаружил также Людвиг Иванович, что любимый Фимкин железный сундучок пуст и даже раскрыт, как будто из него поспешно вынималось что-то при бегстве или похищении. Пока Людвиг Иванович внимательно и осторожно осматривал сундучок, от двери донесся прерывистый вздох девочки, и это обстоятельство особенно отметил для себя Людвиг Иванович.

В шкафу стояла коробка «Юный химик», которую Людвиг Иванович подарил Фимке в начале лета в его день рождения, но в этой коробке не было уже ни пробирок, ни реактивов, хотя, когда Людвиг Иванович дарил набор, речь шла о том, что Фимка займется им с осени, с нового учебного года. Микроскоп стоял там же, и видно было, что им часто пользовались. А вот той «секретной тетради», о которой говорила Ольга Сергеевна, нигде не было и следа, так же как и патронташа.

Еще обнаружил Людвиг Иванович две оправы от очков. Обернувшись к стоящим у двери женщинам, Людвиг Иванович показал оправы и спросил, не знакомы ли им эти очки. Фимина мама покачала головой. Бабушка Тихая язвительно усмехнулась, но ничего не оказала. Нюня вытаращилась и замерла. А Матильда Васильевна смущенно кашлянула и сказала:

— В общем-то, это мои очки. Они, правда, были мне уже не совсем хороши… И оправа какая-то простенькая… В общем, я не знаю… может, я их выбросила по рассеянности…

— Они без стекол, — заметил Людвиг Иванович.

— Нет, тогда не мои, — с облегчением сказала Матильда Васильевна. — У меня были со стеклами.

— Но в такой оправе?

— Ну, оправа… всякая бывает оправа, — неуверенно оказала Бабоныко.

— Бабунечка ничего не помнит, — затараторила Нюня.

— Анюня, я тебя пока не спрашиваю, — строго сказал Людвиг Иванович. А про себя с грустью отметил, что это, видимо, еще один случай присвоения Фимкой чужих вещей, и, очень возможно, с помощью Нюни.

На средней полке в шкафу были свалены кукольная посуда и множество эмалированных кружек, пожженных и потравленных кислотой, а также пузырек из-под духов «Гвоздика».

— Чья посуда? — спросил Людвиг Иванович строго.

— Это я давало Фиме, — ответила, не поднимая глаз, Нюня.

— Зачем?

— Ему нужно было.

— А для чего, как ты думаешь? Только, Анюня, не лги, а то мы можем так и не найти Фиму.

Девочка стала багровая и вся вспотела, но все-таки сказала, так тихо, что трудно было расслышать:

— Не знаю.

— Я не слышу, Анюня. Что?

— Я не знаю, — сказала Нюня громче, и в глазах, которые она подняла на Людвига Ивановича, блеснули слезы — не то упрямства, не то обиды и волнения.

— А духи «Гвоздика», Оля, твои?

— Нет.

— Нычихины, — буркнула бабушка Тихая. — А то еще цветы у соседев срезал.

— Без спросу?

— Поначалу-то спрашивал, да так умильно, оне и растаяли. А потом, глядь, уже и на базар нести нечего. Крику-то было!

— Что за цветы?

— А гвоздика ж. У Нычихи — очки, у мене и соседев — цветы, у Нюньки посуду. У собственной матки ружжо утянул. Связался с шайкой, вот чего я скажу!

— Неправда, он не воровал! Вы… вы обманываете! — крикнула Нюня.

— Ну-ну, спокойно, — сказал, все больше хмурясь, Людвиг Иванович. — О воровстве нет пока и речи…

И трехцветного фонарика, тоже подаренного Фимке Людвигом Ивановичем, нигде в комнате не было. «Продал или взял в путешествие?» — думал Людвиг Иванович.

Очень тщательно осмотрел этажерку с книгами: «Жизнь животных», «Все о мышах», «В мире насекомых», «Чувства животных и человека», «Мой веселый трубачик». Книги о спелеологах — разведчиках подземных пещер, книги по химии и биологии. Людвиг Иванович каждую перелистал, но, кроме многочисленных закладок и отчеркнутых абзацев и фраз, ничего не нашел.

Оставалась еще решетка на окне. Ее-то и осмотрел тщательнее всего следователь. Но решетка сидела в пазах стены намертво, и не было никаких признаков, которые указывали бы, что ее кто-то расшатывал, подпиливал или вынимал звенья.

Людвиг Иванович простучал стены и потолок и пядь за пядью осмотрел пол. Дом, конечно, был старый, но никаких тайников, отодвигаемых половиц или скрытого подпола обнаружено не было.

В ящике стола следователь нашел маленькие аптекарские весы, много облаток от лекарств, пустые спичечные коробки, чистые тетради с выдранными листами, фанеру от посылочных ящиков, пенопласт и много других вещей, которые пока ни о чем ему не говорили.

Ползая по полу и подбирая где обрывки шпагата, где волосок или клочок бумажки, он вытащил из-под шкафа кусок тетрадного листа, на котором было написано всего три слога:

Ма не бе

Хвостик последней буквы «е» разъехался сантиметров на десять, словно, когда Фимка писал, кто-то у него выхватил лист, так что перо проехало наискосок. Что могли означать эти три слога? «Ма, не беспокойся», или «Ма, не бери», или «Ма, не бегай», или еще что-нибудь? И когда это было написано? Сегодня или давно? И почему оказалось под шкафом? Заметён ли был листок туда нерадивым подметальщиком или его сдуло со стола сквозняком?

Людвиг Иванович бережно положил и этот листок в специальную коробку для экспертизы.

К этому времени прибыла и служебная собака. Ей дали понюхать Фимкины тапочки; собака повертелась, бросилась из дому, но, покрутившись в саду и у туалета, вернулась обратно в Фимкину комнату. Здесь она еще несколько раз понюхала половицы, чихнула и села, глядя на своего командира спокойно, с выражением исполненного долга. Ее попробовали подвести к окну, к решетке, но собака, обнюхав ее, небрежно отвернулась, как бы говоря: «Ничего интересного, ложный путь».

Людвиг Иванович вздохнул и, отпустив милиционера с собакой, принялся за опрос соседей.

 

Глава 5

Показания Матильды Васильевны

Бабоныко сразу же заявила:

— Фимочка был на редкость редкий мальчик. Видимо, поэтому его и выкрали!

Матильда Васильевна смотрела на Людвига Ивановича с живейшим любопытством. На странные ее зеленовато-оранжевые кудерьки была наброшена черная кружевная, с бурыми нитками, косынка.

— Как же его, по-вашему, могли выкрасть?

— А в эту… — небрежно махнула Матильда Васильевна на зарешеченное окно.

Людвиг Иванович с недоверием покачал головой и задал следующий вопрос:

— Расскажите, пожалуйста, пока без собственных предположений, что вы знаете о событиях сегодняшнего утра. Вы понимаете, о каких событиях я говорю?

— Безусловно! Итак, сегодняшнее утро… Нынче утром я была в своем простеньком синем халате с шелковыми отворотами… К сожалению, я была непричесана, так сказать, извините меня за неприятные подробности, в… ну, скажем прямо, в… да, в бигуди.

— Матильда Васильевна, я бы…

— Да-да, я вас понимаю! Поверьте мне, я тоже привыкла следить за собой, но парикмахерская так далеко от нас, а в домашних условиях волосы на бигуди сохнут по пять-шесть часов!

— Минуточку, Матильда Васильевна, я бы хотел услышать о Фиме!

— Но я, по-моему, уже говорила, что это был необыкновенный молодой человек.

— Молодой человек?

— А разве он был стариком? — с вежливо-сдержанной иронией усмехнулась Бабоныко. — Необыкновенный молодой человек!

— Но Фима мальчик!

— А мальчик, по-вашему, не человек?

— Человек, но, я бы сказал, еще маленький!

— А вот в этом я с вами уже никак согласиться не могу. Он не был маленьким человеком — он был великим человеком!

— Великим? Был?

— Если я говорю «был», то потому, что не уверена, вернется ли он к нам. Да-да! Такими умами не разбрасывается ни наша, ни иностранная разведка!

— Да што вы ее слухаете?! — не выдержала за дверью бабушка Тихая, и Людвиг Иванович вынужден был предупредить, что показания свидетелей ни подслушивать, ни прерывать нельзя.

Вынужден он был и Матильду Васильевну попросить не отвлекаться, не пускаться в характеристики и предположения, а просто покороче рассказать, видела ли она утром Фиму и где именно.

— Да! Видела! Конечно, видела! «Вы будете, Фимочка, профессором», сказала я. А он мне: «Это не главное». Скажите, это слова обыкновенного мальчика или необыкновенного молодого человека?

— Бабунечка, это ж было три дня назад! — раздалось за дверью.

— А я разве говорю, что не три дня? Три дня назад, но я почти абсолютно уверена, что утром. Да, утром!

— Матильда Васильевна, нас интересует сегодняшний день! Видели вы сегодня Фиму? И покороче, пожалуйста!

— Да!

— Что — да?

— Вы же просили покороче, — тонко усмехнулась Матильда Васильевна.

— Итак, вы видели Фиму? Вы разговаривали с ним?

— Да, он всегда охотно разговаривает со мной.

— Сегодня?

— Что — сегодня?

— Сегодня вы разговаривали?

— Вы просите меня говорить короче, а сами все ужасно растягиваете. Я ведь, по-моему, вам говорила, что я была сегодня непричесана. Некоторые считают, что человек причесываются для того, чтобы нравиться. Но скажите, когда вы чистите зубы, вы делаете это для себя или для других?

— Матильда Васильевна, меня сейчас не интересует философия прически. Меня интересует, разговаривали вы сегодня с Фимой?

— Но я же как раз отвечаю на ваш вопрос. Сегодня я была непричесана, а непричесанный человек не должен выходить из своей комнаты, а может ли человек разговаривать, если он не вышел?

— Итак, вы не разговаривали с Фимой?

— Почему это я с ним не разговаривала? Мы никогда не ссорились, у нас были прекрасные отношения.

Людвиг Иванович встал и выпил воды. Он был немного раздражен, а следователь не должен раздражаться.

— Итак, сегодня утром вы Фиму видели, но не разговаривали с ним?

— Вот именно. Видела, но не вышла, не заговорила, потому что была непричесана, и, знаете, это единственный раз, когда я пожалела, что хорошо воспитана. Потому что, может быть, мне удалось бы его успокоить… — Бабоныко понизила голос и выразительно кивнула на дверь, за которой находилась Фимина мама.

— Вы его видели из окна?

— Да.

— И куда же он шел?

— Я слишком хорошо знала, куда он идет, чтобы продолжать смотреть.

— Ну, а как был одет Фима?

— На нем были фетры…

— Фетры?

— Ну, эти… короткие штанишки, блузон и открытые туфли… сандалии.

— Я понял: шорты, рубашка и сандалии… Скажите, Матильда Васильевна, а не было ли на Фиме чего-нибудь необычного… ну, такого, что нечасто надевают на себя мальчики?

Людвигу Ивановичу всего-то и надо было узнать, не было ли на Фиме, или хотя бы у него в руках, отцовского патронташа. Тетрадку можно было и за пазуху засунуть, но патронташ так легко не спрячешь. Однако по правилам следовательской работы Людвиг Иванович ни в коем случае не должен был спрашивать прямо: «А не было ли на Фиме патронташа?» — потому что у многих людей столь живое воображение, что стоит их так спросить, и они тут же представят мальчика с патронташем, а потом им покажется, что они именно с патронташем его и видели. И они скажут: «Да-да, на мальчике был патронташ. Такой коричневый». — «А может, желтый?» — спросит неопытный следователь. «А может, и желтый», — задумается свидетель, и тут же ему покажется, что в самом деле тот патронташ, которого он и не видел-то, а только очень живо вообразил, был желтый. «Действительно, желтый, — скажет он. — В самом деле, теперь я совершенно уверен».

Но Людвиг Иванович был опытный следователь и скорее проглотил бы собственный язык, чем стал бы задавать наводящие вопросы, тем более такому впечатлительному существу, как Матильда Васильевна. Поэтому он только и спросил, не было ли во внешности или в одежде Фимы чего-нибудь необычного.

— Он вообще был необычный мальчик — это было и в его внешности, — сказала Бабоныко.

— Ну, а не было ли на нем чего-нибудь воинственного?

— У Фимы? Воинственного? Он же не какой-нибудь хулиган! Нет-нет, у него не было ни камней, ни этой, как ее, шпаргалки… ну, из которой в птиц стреляют…

— Рогатки?

— Я и говорю: рогатки. Нет-нет, ничего такого.

— Но я имею в виду не столь примитивную воинственность. Вы бы не заметили, например, если бы у него были латы, шпага, пистолет или что-нибудь в этом роде?

— Пистолет? Но его ведь держат в… в конуре.

— Вы хотите сказать, в кобуре?

— Совершенно верно, я, по-моему, так и сказала.

— Кобуру бы вы заметили?

— Безусловно!

— А патронташ? — решился-таки на очень прямой вопрос Людвиг Иванович.

— О, да! Как революционный матрос… с этими ленточками на берете, в брюках клеш и в… бушмене, булате… совершенно верно, и бушлате. Да, вы знаете, в свое время, будучи немного моложе, я ведь участвовала в киносъемках, представьте себе! Я должна была изображать совершенно простую девушку. Но подумайте — рэжиссор сразу заметил, что я не того уровня. Он предложил меня перевести в дворянки. Я полагаю, у рэжиссоров глаз острый, как у расследователя.

Людвиг Иванович уже очень утомился. Да и по Матильде Васильевне, по тому, как все чаще путала она слова, видно было, что она тоже утомлена… Тем не менее понадобилось еще добрых полчаса, чтобы выяснить все-таки, что, когда Фима выходил утром во двор, патронташа на нем не было и что, побыв во дворе, он вернулся в дом.

Свои показания Бабоныко закончила очень твердо:

— Одно из двух: или Фимочку похитили, или у него было важное дело, или он скрывается где-то и не имеет права себя обнаружить, или… или, знаете, овладел какой-то тайной и… и хочет ею овладеть как следует!..

— Но это уже не одно из двух, а одно из четырех… Впрочем, это неважно. Спасибо, Матильда Васильевна, за ваши показания и пригласите, пожалуйста, ко мне Тихую.

 

Глава 6

Показания бабушки Тихой

Бабушка Тихая была похожа на игрушку «заводная мышь» — такая же серенькая, с широким, но острым носом, так же бесшумно, и очень быстро перекатывалась с места на место, и это было тем более поразительно, что она всегда ходила в огромных сапогах. Людвиг Иванович и глазом не успел моргнуть, как Тихая обежала всю комнату, ко всему принюхалась и только после этого села перед ним, пристально глядя маленькими круглыми глазками.

Сначала Людвигу Ивановичу показалось, что разговаривать с бабушкой Тихой по сравнению с Матильдой Васильевной — одно удовольствие: ни киносъемок, ни причесок, ни восторженных фантазий. Тихая четко ответила на вопросы о фамилии, о возрасте, о социальном положении, о доме. Но вот дальше застопорило.

На все вопросы о Фиме, о том, что он делал сегодняшним днем и чем занимался вообще, бабушка Тихая отвечала мрачно и решительно:

— А оно мине нужно?

— Ну как же не нужно?! — пытался ее урезонить Людвиг Иванович. — Мы не знаем, где сейчас находится мальчик и каким образом исчез он из комнаты. Может, мальчику плохо, может, он нуждается в помощи! Подумайте, ведь каким-нибудь фактом, какой-нибудь деталью вы можете помочь всем нам, помочь мальчику!

— А оно мине нужно? — упрямо сказала бабушка Тихая и, подумав, прибавила: — Оно кому ни то нужно?!

— А как же! А как же! — снова воскликнул Людвиг Иванович. И опять долго и убедительно говорил, как «оно» всем нужно, чтобы Тихая рассказала, что ей известно; однако после этой речи старуха вообще замолчала, поджала губы и отвернулась к стене.

Измученный Людвиг Иванович вытер со лба пот, машинально вытащил из кармана конфету, развернул ее и сунул в рот. Кончик носа бабушки Тихой затрепетал.

— Ето што ж за конхвета? — другим, подобострастно-ласковым голосом спросила она.

— Но вы еще не ответили на мой вопрос, — напомнил Людвиг Иванович, угощая ее.

— Ну, што сказать… — куда охотнее заговорила Тихая. — По первоначалу казался мальчишка как мальчишка. Ног не вытирал, пыль носил, но ужасу такого не было.

— Какого «ужасу такого»?

— Ну, штобы ни лечь, ни встать без страха божьего. Как есть казнь египетскую в обличье невинном господь наслал за грехи наши, за грязь кухонную и лень ерихонскую…

— А если ваш бог наслал, чего же в пидстанцию бегали? — раздался Нюнин голосок.

Не отвечая Нюне, Тихая сказала:

— Перебиваеть и слухаеть девчонка-то! За ето судять али нет?

Людвиг Иванович дал бабушке Тихой конфету и продолжал следствие. Так и пошло: Людвиг Иванович давал Тихой конфету, та отвечала на новый вопрос. В кармане Людвига Ивановича уже почти не оставалось конфет, когда он сказал:

— Вы очень хорошо ответили на предыдущие вопросы. А теперь вспомните, пожалуйста, если видели, что делал сегодня с утра Фима?

— Чего он выделывал сегодни, не знаю. Об том Нюнькины шпиёнки лучше моего знають. А мине не до его вытворячества было — я в кухне занята была; сколько той грязи за соседями выташшить надо было, вскоросте у той грязе по уши сидеть будем.

— Ну, а не видели, выходил Фима из дому?

— Ето видела. Мать ему вослед: сей минут назад. Ён шмыгнул и пыль поднял, аж в носу у мене засвербило. Штоб, говорю, твоей матери так чихать, как мене от тебе…

— И он скоро назад?

— Эге, скоро! А если бы тебе наказали да заперли, а потом в уборную выпустили, разбежался бы ты назад либо как? О, то-то!

— А может, он куда со двора выходил в это время? — спросил Людвиг Иванович, протягивая бабушке Тихой ириску.

— Про то не знаю. Про то не скажу! «Золотой кулючик» — хорошая конхвета. А ежели где и был Ехвимка за ето время, окромя двора, про то беспременно знаеть Тихон Харитонов, через улицу живеть, он за всю улицу знаеть, потому как у него грудная жаба и он ету жабу цельный день на веранде грееть, от пяти утра и до самого вечера, днем часок соснеть, а и то с веранды не уходить и ухом за улицею следить.

— Ну, хорошо, значит, потом Фима вернулся, и больше вы его не видели?

— Не видела и видеть не хочу.

— Что вы еще можете рассказать о Фиме?

— Фулиган. И говорить об нем не желаю.

— А вот у меня еще есть… карамель… только без начинки.

— Карамель без начинки не бываеть, — подозрительно сказала бабушка Тихая.

— Ну как же… Тут вот и написано: карамель.

— Пишуть незнамо што, — проворчала бабушка Тихая и задала каверзный вопрос: — А монпасе, ето што, по-твоему?

— Монпансье — это мелко нарезанная карамель без начинки, — наугад ляпнул Людвиг Иванович и, ошарашив Тихую этим смелым утверждением, ловко вытянул у нее еще кое-что про Фиму.

Увы, подтвердилось, что Фима действительно обломал у бабушки Тихой все цветы алоэ, а у соседей — гвоздику, но другие цветы — герань, бегонию, аспарагус, — хотя тоже с них срезал по веточке, до такого опустошения не довел.

— От алои одне корышки оставил, — твердила сердито Тихая.

Выяснилось также, хотя бабушка Тихая тут же прикусила язык, что Фимка действительно постоянно снабжал ее всяческими конфетами.

— Вы же сами сказали: «У Ехвимки все эти карамели перепробовала»!

— А алоя? — сверкнула глазами Тихая. — Конхветы! Един раз конхвету сунеть, а весь день смекай, к пожару излаживаться чи к затопу!

— К потопу?

— Потоп — это дело божье, — строго сказала бабушка Тихая. — А Ехвимка мог исделать затоп. Или тварь ползучую на нас напустить… — И шепотом вдруг спросила: — Когда Ехвимки пять ден не будеть, можно же его из книжки выписать али как?

— Из какой книжки?

— Какой-какой! Домовой! А ешшо есть интеренаты для таких фулиганов…

Закончила она свои показания не менее решительно, чем Бабоныко, но в прямо противоположном смысле:

— Убег, беспременно убег! Стибрил чё-нибудь и убег! И пущай назад не прибегаеть. Аще усю банду за собой приведёть.

— Банду? Но вы же сами говорили — никаких подростков он в дом не водил.

— А я и не говорю за подростков! Наведёть банду тварей своих.

— Тварей? Вы кого же имеете в виду?

— Ето вы их имейте у себе у виду, Ехвимкиных тварей, а я их сроду видеть не желаю, тьфу на них, на глаза бы мне оне не попадали!

И Тихая вдруг замолчала. А так как у Людвига Ивановича конфет больше не было и к тому же он торопился опросить девочку, то он и оставил разгневанно-молчаливую старуху в покое.

 

Глава 7

Показания Нюни

— Ну-с, так, «падмузель» Нюня, — начал весело свой допрос Людвиг Иванович. — Мы ведь друзья?

— Друзья, — прошептала, не поднимая глаз, девочка.

Была она обыкновенная длинноногая, веселая, любопытная девочка, но сейчас выглядела измученной и замкнутой.

— Расскажи-ка мне все, что знаешь о Фиме!

— А что? Фима обыкновенный мальчик…

— Разве все обыкновенные мальчики срезают цветы у соседей, берут из дому вещи отца, а потом исчезают бесследно, а?

— Значит, ему нужно было, — Нюня говорила едва слышно.

— Для чего нужно?

— Не знаю.

— А почему же говоришь, что нужно было?

— Фима не такой мальчик, чтобы если не нужно, то брал.

— А какой же он мальчик?

— Обыкновенный.

— Твоя бабушка говорит: необыкновенный.

Нюня неуверенно пожала плечами.

— Значит, так: обыкновенный необыкновенный мальчик, да?

— Да, — серьезно кивнула Нюня.

— Ну хорошо, что на нем было сегодня утром?

— Футболка, шорты, носки, сандали, — подробно перечислила Нюня.

— А когда он выходил, он что-нибудь нес?

— В руках?

— В руках.

— Нет.

— А где нес?

— Не знаю.

— А нес?

— Я не знаю.

Обычно, Людвиг Иванович это хорошо помнил, самым любимым восклицанием Нюни было «а я знаю!», теперь же она то и дело твердила «не знаю».

— Нюня, вот ты сказала: «Фима бабушку Тихую конфетами угощал». А почему?

— Она ж конфеты больше даже чистоты любит.

— Ну, это ясно. Но ты ведь тоже конфеты любишь?

— Не знаю.

— А тебя он часто угощал?

— Не знаю.

— А вот бабушка Тихая на него ругается, а он ее конфетами угощал. Почему?

— Они нюхали.

— Что нюхали?

— Вместе… все.

— А все-таки, что именно?

— Не знаю.

— Как ты думаешь, куда делся Фима?

Девочка пожала плечами.

— Не мог же он просто исчезнуть из запертой комнаты?

Людвиг Иванович ожидал ответа, что да, не мог или хотя бы «не знаю», но девочка вдруг выразительно сказала:

— Фима очень умный.

— Нюня, а что это бабушка Тихая говорила о каких-то казнях египетских?

— Не знаю.

— Разве не знаешь? А почему ты об эпидстанции вспомнила?

— Не знаю, — опять затвердила девочка.

Людвиг Иванович перевел разговор на другое:

— Ольга Сергеевна ругала сегодня Фиму?

— Ругала, говорила: совести нет.

— Ну, а ты как считаешь?

— У Фимы очень много совести.

— Много совести… А вот бабушка Тихая считает: он связался с дурной компанией.

— С какой компанией?

— Ну, с ворами, наверное.

Неожиданно девочка смешливо хмыкнула:

— Скажете тоже!

— Слушай, Нюня, ты можешь и должна нам помочь. Ты наблюдательная девочка, и ты любишь Фиму. Если ты нам не поможешь и не расскажешь все, он может погибнуть…

— Фима умный, — прошептала Нюня.

— То есть ты хочешь сказать, что он сам найдет выход из положения?

Девочка молчала.

— А если нет? — продолжал Людвиг Иванович. — Вдруг он запутался и уже не сможет к нам вернуться? И знака подать не сумеет?

Девочка так низко опустила голову, что Людвиг Иванович даже присел на корточки перед ней и приподнял ее лицо:

— Ну же, Нюня! Разве я желаю Фиме зла?

— Я не знаю, — прошептала девочка. — Он очень умный.

— Ну хорошо, — сказал Людвиг Иванович. — Что ж, если ты не хочешь помочь, нам помогут твои куклы. Давай твоих кукол на допрос!

Девочка вскочила:

— Они не могут!

— Почему? — строго спросил Людвиг Иванович.

— Тиша — плохая куколка, она ничего не понимает! Пупису лишь бы посмеяться. Зика вообще ничего не знает, ей лишь бы попеть.

— Ну, а эта… — наугад сказал Людвиг Иванович.

— Мутичка, да? — тревожно спросила Нюня.

— Да, Мутичка.

— Она… она болеет.

Явно Нюнины куклы видели многое, и девочка боялась, что они выдадут Фиму. Она ведь не знала, что следователи не умеют допрашивать кукол.

— Хорошо, Нюня, я вижу, тебе много известно, но ты не желаешь сказать. Смотри, девочка, вдруг потом будет поздно.

Нюнины глаза так расширились, что стали вдвое больше обычного.

— Что ж, Нюня, ты неглупая девочка. Подумаешь, вспомнишь все, а когда решишь нам помочь, подойди и скажи: «Дядя Люда, я вам кое-что хочу рассказать». Договорились?

— А о чем вспоминать? — спросила шепотом Нюня.

— Обо всем. Как Фима приехал в ваш дом, что было потом и почему он исчез… Хорошо?

И позже, делая свои следственные дела, Людвиг Иванович нет-нет да и взглядывал на Нюню. Она все время была возле него, но очень тихая, очень нахмуренная.

«Может, вспоминает?» — думал Людвиг Иванович.

А Нюня действительно вспоминала. Вспоминала все, что знала о Фиме с самого дня его приезда.

 

Глава 8

Следы на полу

Они приехали совсем неожиданно — в будний день, когда в доме никого, кроме Нюни, не было.

Сначала Нюня вздрогнула, потому что на улице у дома громко и требовательно загудела машина. Не успела Нюня ничего подумать, как во двор вбежала красивенькая женщина и начала вытаскивать из петель доску, которой закладывались ворота. Нюня глянула на ворота и даже сказала «ой, боже!» и прижала к груди авторучку: выше ворот, ни за что не держась и даже вроде бы ни на чем, сидел мальчик с железным сундучком в руках. Ворота, скрипя, открылись, и стало видно, что мальчик сидит на вещах, наваленных в кузове, — но все равно сидит так прямо и серьезно, как никогда не сидят другие мальчишки на машинах. Грузовик въехал во двор — и тогда, бросив авторучку на тетрадку с недописанным упражнением, Нюня выскочила на веранду, распахнула дверь и крикнула:

— А я знаю, кто вы! Вы новые жильцы!

— Правильно! — сказала красивенькая женщина и засмеялась. — Минуточку! — крикнула она шоферу, побежала и открыла пустую дожидавшуюся жильцов квартиру.

И Нюня подумала: зайти или не зайти, — потому что, пока комнаты пустые, в них может заходить кто угодно, но, с другой стороны… Она не успела додумать эту мысль, как тот самый мальчик, который сидел на вещах поверх ворот, молча отодвинул Нюню и прошел в дверь, по-прежнему держа в руках сундучок.

«Может, у него там клад», — подумала Нюня.

— Фима! — крикнула в это время женщина. — Помоги-ка!

— Я сейчас! — ответил мальчик нежным голосом.

Никогда бы Нюня не подумала, что у такого сурового мальчика может быть такой нежный голос. У нее, Нюни, и то был грубее — во всяком случае, она могла перекричать на улице любую девчонку и любого мальчишку. Да, Нюня очень удивилась, она даже не знала, чему больше — такому нежному голосу или тому, что мальчика зовут Фима. На их улице была одна тетя, ее тоже звали Фима: кто звал — тетя Фима, кто Серафима, но сколько Нюня знала мальчишек — и детском саду, и в школе, и на улице, — ни одного из них так не звали.

И это еще не все. Ростом мальчик был вровень с Нюней, а когда из машины вынесли связанные шпагатом учебники, все они оказались для пятого класса. Получалось что мальчик — ученик пятого класса. Значит, у него уже второй год разные учителя, а у Нюни на всех уроках одна и та же: «Сейчас, дети, у нас урок математики, а следующий будет труд!»

Удивительно, очень удивительно все это было!

Вообще-то Нюня любила удивляться. Но обычно ей приходилось немного допридумывать, чтобы как следует удивиться. На этот же раз было так много удивительного, что Нюня даже не знала, чему удивляться раньше. Тут бы удивляться и удивляться, а ей еще не давал покоя сундучок. Мальчик поставил его сначала в угол в первой комнате, потом на подоконник зарешеченного окна во второй.

— Вот видишь, Фимчик, у тебя теперь будет собственная комната, — сказала его мама. — Не такая большая, но шкаф, кровать и стол встанут.

— Только не полированный, — предупредил Фима.

— Конечно, нет, — сказала его мама и засмеялась. Она так и смеялась всему, эта красивенькая женщина.

В другое время Нюня обязательно радостно удивилась бы этому, а потом крикнула бы: «А я знаю, чему вы смеетесь!» — и тут же придумала бы что-нибудь, но сейчас она даже и подумать об этом не успела, так много было других поразительных вещей.

И вот Нюня еще толком ничего не сообразила, как, сбросив в комнате вещи, новые жильцы заперли дверь, сели на машину и уехали.

Нюня выбежала во двор, встала на приступочку и заглянула в зарешеченное окно, но сундучка на окне уже не было.

Вернулась бабушка Матильда Васильевна, и Нюня сообщила ей великую новость. Бабоныко так взволновалась, что никак не могла расслышать вторую часть новости — что жильцы уже уехали.

— Как же так?! — твердила она. — Приезжают новые люди, а в доме никого, кроме девочки. Они могут подумать, что им не рады. Я сейчас же, сейчас же привожу себя в порядок и иду к ним!

И сколько Нюня ни твердила, что их уже нет, бабушки Матильда села к трельяжу, в котором не было третьего зеркала, и напудрилась, и вдела праздничные серьги. Затем она пошла и постучала в дверь новых жильцов. На всякий случай Нюня тоже прислушалась — и может, они вернулись, — но никто не отвечал. Нюня только раскрыла рот, чтобы сказать, что она же говорила, как бабушка Матильда строго спросила:

— Анюня, ты опять выдумала?

— Да нет же!

— Если бы они приехали, — сказала строго Бабоныко, — они были бы тут.

— Но они уехали!

— И ты думаешь, девочка, что можешь обмануть свою бабушку? Ну, подумай сама, умно ли ты выдумала? Ведь если бы они приехали, они приехали бы к себе домой, правда?

— Да.

— Домой, а не в гости! Как же они могли уехать?

Бабушка Бабоныко еще раз постучала в дверь, прислушалась и сказала грустно:

— Никого нет! Ты все выдумала. Никто не приезжал.

Нюня стояла пристыженная, когда сзади раздалось ворчливое:

— Не приезжал?! А хто же тогда натоптал?

Матильда Васильевна и Нюня одновременно взглянули на пол: он действительно был весь истоптан — особенно выделялись огромные следы от сапог шофера.

— Но почему же они тогда уехали? — растерянно спросила Бабоныко.

Бабушка Тихая, которая, урча, как пылесос, уже терла пол, фыркнула:

— Потому и уехали, што насвиньячили. Изгвоздали пол, загадили, а теперь выскребай за ними.

Бабоныко все-таки еще постучала и ушла, только когда бабушка Тихая проехалась мокрой тряпкой по ее ноге. Нюня же села с куклой Мутичкой в темный угол у кухни на старый стул и, кажется, о чем-то думала. Может быть, она представляла бабушку Тихую тихой, вежливой женщиной. «Ничего, ничего! — говорит эта бабушка Тихая, выглядывая из квартиры. — Пожалуйста, не стесняйтесь, топчите! Господи, для чего же и пол!» Но это получалось похоже не на Тихую, а на Бабоныку, а главное, никак не получалась улыбка на личике бабушки Тихой.

Тогда Нюня попыталась представить Бабоныку бабушкой Тихой, но это еще хуже выходило: Бабоныко совсем не умела внаклон мыть полы, она только возила шваброй, и то тряпка у нее все время соскакивала. А главное, бабушка Матильда совсем не умела так ругаться, а если бы умела, вот бы весело было — стояла бы она в своей шляпке и серьгах и кричала: «Оглоеды, охальники, ободранцы!», а мальчик со странным именем Фима уронил бы от удивления свой сундучок, а в нем клад — всякие сапфиры и драгоценности, так что потом и музее напишут: «Клад, найденный мальчиком Фимой и девочкой Нюней», и на Нюню наденут все эти сапфиры и сфотографируют для кино и телевидения.

Когда она додумала свои мысли, в коридоре уже было так чисто, что Нюне показалось, будто и в самом деле ей только привиделись новые жильцы. Ей стало грустно, и она, чтобы утешиться, очень красиво нарядила своих кукол и разрешила им съездить сегодня на маскарад в страну Принцессию. И все время, пока Нюня доделывала упражнение, куклы звонили ей из Принцессии и рассказывали, кто с кем танцует и кто как себя ведет, и она то ругала, то хвалила их. А в конце позвонила Мутичка — что они встретили мальчика с железным сундучком и он расспрашивал, почему не пришла на маскарад красивая девочка Нюня, и сказал, что она сразу показалась ему очень доброй и умной и он хочет сообщить ей очень большую тайну.

 

Глава 9

Беглое знакомство

Поэтому, когда через день к вечеру Нюня увидела Фиму во дворе, она сразу подбежала к нему с улыбкой. Но он посмотрел на нее так серьезно, что ей расхотелось улыбаться.

Фима шел по саду, то тут, то там, подбирая кусок коры, стебелек или листик, а то и просто комочек земли, внимательно рассматривал, укладывал в спичечные коробки и, надписав, рассовывал по карманам. Потом Фима влез на старую грушу — не так быстро, пожалуй, как влезала Нюня, но ведь у него во всех карманах лежали коробки!

Он сидел, задумавшись, когда вдруг раздался густой рев, закончившийся протяжным подвывающим вздохом. Мальчик вздрогнул от неожиданности и чуть не свалился с дерева, а Нюня радостно крикнула:

— А я знаю! А я знаю! Это лев в зоопарке вздыхает!

Мальчик долго смотрел через пустырь на стену зоопарка, потом обернулся к Нюне и строго спросил:

— А наблюдения над животными проводят?

И опять Нюня удивилась, какой нежный голос у него при таком строгом виде, но все-таки успела ответить:

— Их целыми экскурсиями наблюдают. И дети с родителями.

— Я не о том, — строго сказал мальчик и замолчал.

Нюне, однако, очень хотелось поговорить, и она еще раз крикнула:

— А я знаю, почему ты низенький: у тебя весь рост в ум ушел! — Потому что она еще с прошлого раза поняла, что мальчик очень умный.

Но Фиме ее замечание, видимо, совсем не понравилось. Ничего не ответив, он слез с дерева и пошел к дому.

— А я знаю!.. — начала было Нюня.

Фима обернулся и сказал:

— Ну что, что ты знаешь? Язык дельфинов ты знаешь? Или танцы пчел?

Нюня не знала и так об этом задумалась, что опомнилась, только когда мальчик уже поднимался на крыльцо. Она бросилась за ним следом, но он перед самым ее носом захлопнул дверь веранды. Она дернула дверь разок, другой.

— А я знаю, ты держишь дверь! — хотела она сказать весело, а получилось с дрожанием в голосе.

В ответ Нюня услышала только, что мальчик подтаскивает стул, чтобы не держать дверь рукой. Нюня хотела обидеться, потом вспомнила, что есть окно, представила, как мальчик удивится, увидев ее, побежала к окну веранды и крикнула:

— А вот и я!

Мальчик, оглянувшись на нее от двери, на которую он старательно навешивал стул, бросился бежать по коридору, но тут распахнула дверь своей комнаты бабушка Матильда.

— Бабоныко! — сунула она Фиме руку.

— Что? — не понял сначала он.

— Бабоныко! — еще раз кокетливым голосом сказала бабушка Матильда.

Мальчик догадался, что с ним знакомятся, и, запинаясь, представился в свою очередь:

— Фимка… Ефим… Ревмирович…

— Вы с вашей мамой, — сказала Бабоныко, — может быть, подумали, что мы вам не рады?

— Нет-нет! — сказал мальчик, оглядываясь на Нюню, которая сидела на подоконнике.

— Я очень жалею, что еще не видела вашу маму…

— Бабушка Ныка, вы извините… — начал было, совсем как взрослый, Фима, но Матильда Васильевна сердито сказала ему:

— Не бабушка Ныка, а Бабоныко! Бабоныко — моя фамилия!

— А я знаю! — крикнула со своего подоконника Нюня. — А я знаю, как бабуленьку дразнят мальчишки: баба Заныка!

Мальчик, однако, ничуть не развеселился, а бабушка Матильда обиделась.

— Между прочим, — сказала она, — между прочим, я бы могла носить французскую фамилию. Моей руки просил де Филипп. Ах, де Филипп, де Филипп!

Это у нее звучало, как «Ах, где Филипп, где Филипп?», и мальчик, желая исправить свою грубость, спросил:

— А правда, где этот, ну, Филип?

— Не «ну Филип», а де Филипп, — поправила бабушка, уже не сердито, а, видимо, желая поговорить о де Филиппе.

Решившись подойти, Нюня спрыгнула с подоконника, однако мальчик, увидев ее близко, забыл про всякую вежливость и снова бросился бежать, но тут его чуть не сбила с ног бабушка Тихая. Она выскочила из своей двери с тряпкой в руке и, наверное, ударила Фиму головой в живот. Во всяком случае, он вскрикнул «ой!», а потом «извините!» и «здрасьте!». Бабушка Тихая и не подумала ему отвечать. Она начала быстро-быстро тереть тряпкой коридор.

— Мальчишка! — шипела она. — Не оберешься грязи! Туда-сюда! Туда-сюда! День-деньской! Не разгибая спины! Вывозишь за всеми!

Нюня делала Фиме знаки, чтобы он не очень-то пугался, но он не захотел на Нюню глядеть, влетел к себе и запер дверь изнутри на ключ.

— Ну, вот и состоялось беглое знакомство, — сказала, возвращаясь к трельяжу, бабушка Матильда.

— Лучше бы он не убегал! — грустно сказала Нюня.

 

Глава 10

«Ехвимочка» и «конхветы»

О других мальчишках все уже сразу знаешь, а Фима был серьезный и таинственный. Если бы он только понял, что Нюня ему друг и все должна о нем знать, но вот этого Фима и не хотел понимать.

Он очень рассердился, когда через день, наутро, увидел у решетки своего окна черного Нюниного Пуписа, у дверей в коридоре красиво причесанную Мутичку, а на обувном ящике матрешку Мотю. Фима всех их собрал и выбросил через веранду во двор.

— Бессовестный! — крикнула плачущим голосом Нюня. — Если бы с тобой так!

— И не смей, — сказал строго Фима, — не смей за мной шпионить. Сама шпионишь и кукол этому учишь! Я человек свободный!

— Они тоже свободные и могут ходить где им хочется! — крикнула Нюня, правда не очень громко и не очень грубо, потому что ей не хотелось спорить с Фимой, а хотелось с ним помириться, и еще потому, что она его немного боялась.

Фима обошел вокруг дома, и Нюня тоже. Фима заглядывал под фундамент, смотрел в увеличительное стекло и иногда, покачав головой, бормотал:

— Ничего себе!

Потом прошел в сад и начал отгребать старую листву, прощупывать землю прутиком.

«Клад ищет!» — подумала чуть не вслух Нюня.

И когда он долго сидел на корточках, а Нюня хотела забежать вперед и посмотреть, чего это он там смотрит, он даже крикнул на нее, и вскочил, и загородил.

— Тебе можно, а мне нельзя? — обиделась Нюня.

— Везде никому нельзя, а кто не соображает, тому вообще лучше ходить только по асфальту.

— Один ты соображаешь, да?

— Ну, так скажи, чего ты соображаешь.

Нюне нечего было сказать, и она осторожным голосом обругала Фиму:

— Я соображаю, что ты воображаешь.

— Если ты будешь болтать глупости, я тебя отправлю в дом!

— Что, твой сад, что ли?

Фима ушел к себе, может быть, даже обиженный. Нюне захотелось заплакать или, наоборот, рассердиться, но тут Фима вышел с какой-то палкой и стал вымерять сад и вдоль забора, и наискосок, и поперек. На всякий случай Нюня теперь молчала, а Фима, видимо, и не сердится — занят был своим делом.

Потом он вернулся в дом, и Нюня видела в дверь, что он что-то чертит и рисует на листе бумаги.

Оттого, что Фима все ходил туда и сюда, а Нюня за ним, она думала, что вот-вот вылетит бабушка Тихая и, может быть даже ударит их мокрой тряпкой, чтобы они не топтали пол, но все получилось наоборот. Бабушка Тихая, правда, вылетела с мокрой тряпкой, однако тут же бочком, бочком подошла к Фиме и сладким голосом спросила:

— Деточка, што ето ты сосешь?

Фима так задумался, что от неожиданного голоса Тихой сразу сглотнул конфету.

— Ни-чего! — сказал он, заикнувшись.

Нюня-то знала, что теперь уже плохого не будет и подошла ближе.

— Как же так, ничего? Ишел и сосал! Што же ты, Ехвимочка, старого человека обманываешь, а? Сам ишел, а за шщочкой конхвету сосал!

— Да нету, нету у меня конфеты! — испуганно сказал Фима и даже рот раскрыл.

Бабушка Тихая так и подсунулась сразу к его раскрытому рту, но не стала глядеть, а, зажмурившись, понюхала.

— Конхветой и пахнеть! — мечтательно сказала она. — Душистая конхвета. У нас таких нету. Я такой сроду не пробовала.

Фима даже рот забыл закрыть от изумления.

— Ехвимочка, деточка! — совсем сладким голосов заворковала Тихая, а сама так и сверлила его немигающим взглядом. — Што за конхвета? Как она прозывается, а?

— Может быть, «Дорожные»? — неуверенно сказал Фима.

Бабушка Тихая снова уткнулась в самое его лицо вздрагивающим носом и убежденно ответила:

— Не! Никакеи оне не «Дорожные».

Фима полез в карман, достал оттуда конфету и внимательно посмотрел на нее. Тихая и Нюня тоже наклонились и внимательно посмотрели. Обертка была золотистая, а на ней — черный слон с красными пальцами.

— «Зоологические», — прочел Фима и не успел и глазом моргнуть, как Тихая выхватила конфету, мигом ее развернула и отправила в рот.

— Хорошая конхвета! — сказала она и даже зажмурилась. — Хорошая, а не та. У той вафля была.

Тихая завернула верхнюю юбку — на ней всегда было пять-шесть юбок — и сунула бумажку от конфеты в карман.

— И што же ето была за конхвета? — задумалась снова она. — Может, обвертку оставил?

Фима вывернул карманы, но обертки не было.

— Фима, а Фима, ты же фантик свернул и во двор пульнул, — вспомнила Нюня и опасливо покосилась на Тихую, но той сейчас было совсем не до чистоты.

— Ехвимочка, деточка, Нюнечка, золотко, порыскайте, а?

И сама первая бросилась во двор. Тщетно, однако, ползали они втроем по кустам и дорожкам: фантик как ветром сдуло.

— Он мог упасть в соседний двор, — подумала вслух Нюня, и Тихая сунулась было к забору, но оттуда на нее рявкнул здоровенный пес.

— Поразводили тварь собачью! — чуть не расплакалась Тихая и, махнув рукой, двинулась к дому. В сгорбленной ее спине было столько безнадежности, что Фиме, наверное, жалко ее стало, и он предложил:

— А можно посмотреть у нас в вазочке, вдруг еще такая конфета есть.

Бабушка Тихая так и встрепенулась:

— Ехвимочка, посмотри!

Пока они перерывали конфеты в вазочке и в серванте, Нюня смотрела на Фимин стол.

Сундучок был открыт, и сверху в нем лежала толстая тетрадь. Нюня подошла ближе, чтобы заглянуть, что под тетрадью, но Фима сердито захлопнул крышку так что сундучок звякнул своими замочками.

Не то чтобы Нюня после этого обиделась — так уж получалось, что она на Фиму почему-то не могла обижаться, — просто ей вдруг стало так грустно! Нюня вышла и посидела во дворе, пока ей не стало снова любопытно. Тогда она поднялась на веранду и посмотрела в окно бабушки Тихой.

— Ехвимочка, детка, сам понюхай, — говорила как раз та.

Нюня глянула и ахнула — бабушка Тихая развязывала и давала нюхать Фиме свои баночки с медом, а Фима нюхал, слушал и говорил с уважительным удивлением:

— Вот елки-палки — ничего себе!

— Етот желтый понюхай, а потом етот, со зерном! Откуда его пчелка брала? Да ты нюхай, нюхай! Молодой, а нос совсем не работаеть. Акацию уже разнюхать не можешь! Ан акация-то разная. Ну, этот-то и сопатый разнюхаеть — липу ни с одним цветком не спутаешь. Ты нюхай, нюхай, Ехвим! Пчела-то, она хочь умная, да жадная. Положь сахар у керосин — она и керосин жрать будеть! Мураш умнее, мураш на што зря не полезеть. А сахарин даже и пчела, на что жоркая, исть не станеть. Вот иди сюды, Ехвим, я тебе насекомому уму-разуму учить буду.

Дальше началось такое, что Нюня и думать забыла о своей обиде. Все горшки с цветами, какие были, и все баночки с вареньем и медом, и все вазочки с конфетами, и коробку с конфетными обертками бабушка Тихая с Фимой обнюхали, как собаки. Фима, правда, хотел и на вкус попробовать, только бабушка Тихая ему не дала, прикрикнула:

— Нюхать нюхай, а языком не загребай: не про тебе наживалось!

Нюня подвинулась поближе к окну, но Тихая повела своим дрожащим носом.

— Девчонкой пахнеть! — с отвращением сказала она и захлопнула окно. Так что Нюня уже слышать ничего не могла — только видела, как Тихая с жадным лицом, а Фима с лицом размышляющим нюхают все подряд.

В том, что бабушка Тихая обнюхивала каждую бумажку, ничего удивительного не было — сладенькое она любила. Но вот чего мальчик Фима обнюхивал каждую обертку, и каждую баночку, и цветы, и листья, и даже землю — этого Нюня понять не могла.

 

Глава 11

Дядя Люда от верблюда

Это тоже было удивительно — дядечка с женским именем. Уже потом Нюня узнала, что у него просто иностранное имя — Людвиг и что он старый друг еще Фиминого папы. А у Фиминого папы было странное имя — Ревмир, если перевести на обыкновенный язык, то означает — революция и мир. Но тогда ничего этого Нюня еще не знала. Она просто мела веранду и пела прекрасную песню:

Она и не видела, как подошел дядечка и рассмеялся так, словно никогда в жизни не слышал эту песню.

— Мадемуазель, — спросил он, отсмеявшись, — Морозовы здесь живут, я не ошибся?

— Я не падмузель, — сказала Нюня. — А вы кто?

— Я дядя Люда от верблюда, — сказал в лад дядечка, и дальше тоже, как стихами: — А это что, избушка-развалюшка? А может, это немножко — домик на курьих ножках? А где пилигрим Ефим? Играет гаммы? Рвет букет для прекрасной дамы? Открывает тайны природы? Подводит к анодам катоды?

В это время выбежала Ольга Сергеевна, красивенькая Фимина мама, и закричала:

— Людочка! Не забыл?! Какой же ты умница! Фимка будет рад без памяти. Господи, Людочка, двенадцать лет ему исполняется. А давно ли он учился ходить? Давно ли он лопотал непонятное, а ты его так смешно «переводил»?!

— Но я не познакомился с прекрасной «падмузель», — сказал смешной дядечка. — Как вас зовут? Девочка-припевочка? Птичка-невеличка?

— Меня зовут Ню… Анюня…

— Анюня-горюня, прелестное имя Анна, — сказал смешной дядечка и, полуобняв ее за плечи, двинулся вслед за Ольгой Сергеевной.

Он же держал Нюню за плечи, поэтому и получилось, что Нюня тоже пошла в гости.

Фима вылетел навстречу и так радостно закричал, что Нюня никогда бы и подумать не могла, что он может кому-нибудь так обрадоваться. Дядя Люда поздравил Фиму с днем рождения и стал вынимать подарки: химический набор, трехцветный фонарик, микроскоп, и Ольга Сергеевна все говорила:

— Ну зачем надо было так тратиться?

А Фима говорил:

— О, фонарик, это мне очень надо! О, микроскоп, еще бы не надо!

А Нюня сидела тихо, потому что не знала, правильно она сюда зашла или нет, и ей очень не хотелось уходить.

— Сейчас будет готово жаркое, — объявила Ольга Сергеевна.

— Чаю, прежде всего чаю, — обыкновенными словами сказал дядя Люда.

И Фимина мама засуетилась, поставила на стол чайничек, сухари и сразу четыре вазочки с крышками. Но когда открыла первую крышку, получился первый конфуз: в вазочке вместо конфет в фантиках были завернуты камушки.

— Тюнь! — смешно сказал дядя Люда. — На фига мне эти камни? Иль на фабрике конфет больше сладенького нет?

У Ольги Сергеевны даже глаза разбежались, потому что она посмотрела сердито на Фиму и укоризненно на дядю Люду за то, что он сказал нехорошее слово — фига, и дядя Люда тогда выразился по-другому:

— Ну зачем мне эти кремни? Неужели от конфет дяде Люде будет вред?

— Эти «конфеты» мы подвинем Фиме, — выразительно сказала Ольга Сергеевна, а для дяди Люды раскрыла вторую вазочку. — Я знаю, ты любишь мед.

Но дядя Люда заглянул в вазочку и опять сказал: «Тюнь!», так что Нюня не выдержала и рассмеялась.

— Что ж… — Дядя Люда сделал совсем жалобный вид. — Сейчас вымою руки, буду макать пятерню в мед и слизывать муравьев!

Потому что было уже лето, и в вазочке оказалось больше муравьев, чем меда. Ольга Сергеевна быстренько открыла вазочку с вареньем — там тоже кишели муравьи. И в четвертой вазочке тоже. Ольга Сергеевна совсем уже хотела расстроиться, но тут дядя Люда предложил не сидеть дома, а пойти в лес. И все сразу забыли о муравьях. И никто еще не знал, что они снова о муравьях вспомнят, но уже в лесу.

Туда-то шли весело. Бабушку Матильду тоже позвали, а у нее был зонтик. Нюня под зонтиком немножко прошлась. А Фима показывал с зонтиком всякие шутки. Дядя Люда сочинял смешные стихи.

Но сам лес оказался какой-то скучный. На деревьях было совсем мало листьев, и то лишь в самом верху. Нюня попробовала разбежаться — на лицо и руки липла невидимая противная паутина. Нюня поскользнулась на старой листве и даже подниматься что-то не захотелось. Рядом голенастый стебелек пробился сквозь бурую прошлогоднюю траву и стоял с горбиком старых листьев на зелененьких плечах, один, далеко от других, таких же одиноких травинок.

Фима остановился рядом и копнул эти старые листья — запахло сухой табачной прелью.

Все же Бабоныко сказала:

— Ах, какая прелесть!

— Что же тут прелестного?! — вздохнул дядя Люда. — Птицы и те не поют!

— Одна спичка — и такой лес мгновенно вспыхнет! — сказал Фима.

Ольга Сергеевна вдруг расплакалась, и Нюня ничего не могла понять, пока Бабоныко не шепнула ей:

— Фимин папа погиб в лесном пожаре.

И тогда Нюня поняла, почему дядя Люда смотрит на Фиму укоризненно. Но Фима не принял этого молчаливого выговора, а выкрикнул:

— Не забывать надо, а бороться! Если бы тот лес не был зараженный, мертвый, он бы не загорелся!

— Ну, что же поделать, друг Ефим… — растерялся дядя Люда.

А Фима:

— Четыре муравьиных гнезда на гектар леса — и лес будет здоровым! А то сначала насыпят на заболевший лес ядохимикатов, а потом в нем уже ни птиц, ни муравьев. А насекомые-вредители очухаются и живут себе без врагов и дотла съедают лес…

Все замолчали, задумались, а Нюня грустно сказала:

— Лучше бы мы в зоопарк пошли!

Дядя Люда вскочил, а потом посмотрел на часы и тоже грустно сказал:

— К сожалению, уже не успеем. Но вот что: держи-ка, друг Ефим, вот эту денежку на зоопарк. Пойдешь сам как-нибудь в свободное время и поведешь Нюню. И мороженое чтобы купил, ясно? А вы, «падмузель» Анна — так ведь вас зовут, милая Нюня? — проследите за ним, чтобы он не потратил деньги на что-нибудь другое.

 

Глава 12

Парк ЗОО

Однако, если бы Нюня не напоминала, на что именно дал деньги дядя Люда, Фима, наверное, так и не повел бы ее в зоопарк, хотя до него от их ворот было всего пятьсот двенадцать, или пятьсот четырнадцать, или пятьсот одиннадцать шагов — Нюня три раза считала. Фима уж отговаривался, отговаривался: то холодно, то некогда, то у него другие дела. А сам ходил с таким пинцетом, каким Бабоныко дергает волосы у себя на подбородке, подбирал всяких букашек и тащил их к себе под микроскоп.

Наконец у Нюни лопнуло терпение.

— Фима, — заявила она, — дядя Люда сказал мне проследить…

— Ну, хорошо, хорошо! — закричал сердито Фима. — Давно бы уже сама сходила: ты же видишь — мне некогда.

— А он сказал: пойдешь сам и поведешь меня.

— Научилась бы сперва разговаривать! Ну, чего же ты стоишь? Идем, прослеживай!

— Ой, правда, Фимочка? — обрадовалась Нюня и так радовалась, что все пятьсот шагов говорила не умолкая: — Фима, как, по-твоему, парк триста — это триста зверей в парке или триста зоопарков в стране?

— Сказала тоже — триста! — усмехнулся Фима. — Не триста, а зоо. Зоо животное по-древнегречески.

От удовольствия объяснять Фима даже пошел живее, но у кассы снова засомневался.

— Почему тебе бабушка не дает денег на зоопарк? — поморщился он, вынул деньги и пересчитал.

— Мне жарко, — попробовала напомнить еще и о мороженом Нюня.

— А мне не жарко? — огрызнулся Фима и опять прочел, сколько стоят билеты в зоопарк.

Подошли к кассе мужчина и женщина и, увидев переминающихся с ноги на ногу Нюню и Фиму, умилились:

— Вы хотите в зоопарк, а денег, наверное, нет?

Нюня доверчиво взглянула на них, но вдруг мальчишка, который все время шнырял рядом, крикнул:

— У него есть деньги — он просто жадничает.

Фима густо покраснел и протянул в окошечко деньги.

Недалеко от входа помещалась слониха Меланья. Она ходила по большому деревянному помосту, и помост скрипел под ней. Кожа на ногах слонихи, как широкие брюки на клоуне, свисала складками.

— Смотри, какой ноготь! — шепнула Нюня. — Наверное, она уже старая.

Один ноготь действительно выдавался — длинный и неправильный. Слониха покосилась на них, и Нюне показалось, что Фиме стало стыдно за нее, Нюню, что она, как невоспитанная, таращится и «обсуждает».

Слониха повела хоботом, нижняя треугольная губа у нее была в волосах. На задних ногах тоже росли волосы. Она ходила так, как едет перегруженный грузовик по ухабам — медленно и покачиваясь.

— Большая! — вздохнула Нюня.

— Еще бы! — сказал Фима. — На них никто не нападает в джунглях. Но, между прочим, когда идут в поход муравьи, эти слонихи удирают бегом, как собачишки.

— Ничего себе! — с уважением сказала Нюня перенятой у Фимы поговоркой.

Они ходили от вольеры к вольере, от клетки к клетке.

Мартышки сидели в клетках по двое, по трое, чистили друг другу и детенышам шерстку, а когда им это надоедало, прямо-таки летали по клеткам. Только макака Марианна сидела одна. Увидев Фиму, она сердито закричала, и Нюня объяснила, что Марианна не любит мальчиков и мужчин.

— Она же не знает, что ты хороший! — прибавила Нюня, чтобы Фима не обиделся.

— Все понятно, — сказал Фима. — Ухаживал за ней какой-то плохой человек, она теперь и думает, что все мужчины такие.

Потом смотрели тигров и львов.

— Звери — это что! — сказал Фима. — Возьми, скажем, тигра — стал нападать на селение, бывают такие тигры-людоеды. Значит, что делают? Выделяют охотников и тигра убивают. Так? А если на поля индейцев приходят муравьи, тогда что?

Нюня хотела крикнуть «а я знаю», но не решилась. А Фима торжествующе, словно сам был муравьем, сказал:

— Тогда индейцы просто бросают поля, бросают селения и уходят на новое место. Или вот в поле валяется труп лошади…

— Ой, лошади! — сказала испуганно Нюня, до этого она как-то не очень думала, а тут ей ужасно стало жаль лошадь.

— Труп! — успокоил ее Фима. — Кто, ты думаешь, быстрее всего справится с этим трупом?

— Лев! — крикнула Нюня.

— Куда там твоему льву! Мухи!

Нюня грустно смотрела в землю, потом подобралась вся и крикнула:

— А я знаю! Нужно всех насекомых уничтожить!

— Уничтожить! Ты бы хоть думала, прежде чем говорить, — сказал презрительно-презрительно Фима. — Ну, ответь, может ли человек без насекомых жить?

— Ну, пчелу оставить, — робко предложила Нюня.

— Пчелу! А комара? В одном вот месте комаров уничтожили, и сразу рыба пропала. Рыбные-то детеныши чем кормятся? Ага! А муравьи? В лесу если нет муравьев, считай, лес совсем пропал. А знаешь, что такое лес? Без него и урожая не будет, и дышать людям станет нечем.

— Значит, насекомых терпеть надо? — грустно, но все-таки с готовностью сказала Нюня. — А как же эти муравьи… ну от которых все бегут?

— Господи, какие все-таки малограмотные растут дети! — со взрослой скорбью сказал Фима. — Не терпеть, а знать их нужно.

— Ага! — рассеянно сказала Нюня. Ей уже надоела Фимина лекция, и она увидела что-то очень интересное. — Смотри, Фима, что это такое?

За оградой возле будки, похожей на собачью, сидело, привалясь к стенке, такое необычное животное, словно его и на свете-то быть не могло. Его мохнатое тело было похоже и на медведя, и на человека. Оно сидело, точь-в-точь как какой-нибудь уставший от жары старик, однако вместо головы у животного была какая-то трубочка. Трубочка, да и все — ни мозгов, ничего такого, кажется, там и не могло помещаться. А между тем животное так же явно чувствовало жару летнего дня, как Нюня или Фима, оно явно было таким же настоящим и живым, как они. Нюне это показалось унизительным. И она сказала:

— Но человек умнее, правда?

— Это ты к чему?

— Человека нельзя уничтожать, правда?

— А кого можно? — подозрительно спросил Фима.

Что насекомых нельзя, это Нюня уже знала.

— Ну, разных неумных животных, — сказала неопределенно она.

— Вот ты и есть неумная, — с грустной убежденностью ответил Фима. — «Неумных»! Считать себя лучше всех и остальных всех давить и уничтожать — это, что ли, ты называешь умом? Это фашизм, а не ум! Ты лучше всех, да? Ну, а вот скажи, можешь ты звезды видеть днем, как маленький мурашик!

Нюня подумала и сказала:

— Могу.

Ей и в самом деле показалось почему-то, что может.

— Можешь! Как же! Сказала тоже! А можешь ты слышать, как рыбы разговаривают?

— Ну, вот если опуститься под воду… — начала деловито Нюня, но Фима ее перебил:

— Ты даже мышь не услышишь, не то что рыбу или дельфина! А ты можешь слышать ямкой под коленкой?

Нюня подумала и почесала под коленкой — ей показалось, что она может слышать этой ямкой, только она у нее не привыкла и чешется.

А Фима продолжал, как из пулемета:

— Можешь ты ощутить тепло в восемь десятитысячных градуса? Можешь заморозиться и не умереть? Сколько запахов ты можешь различить? Семьдесят пять, как Шерлок Холмс? Или двести, как японцы? Так они — просто первоклашки в сравнении с собакой или той же пчелой.

— Или бабушкой Тихой, — вставила уважительно Нюня.

— А если бы тебя самолетом перевезли на восемьсот километров, а потом выпустили бы в пустынной местности, нашла бы ты дорогу домой? Можешь ты видеть ухом? Или носом? Или кожей? Много чего ты не умеешь, а животные умеют! Ученые и инженеры учатся у животных. А ты — уничтожить! Уничтожить — для этого ума не надо, одна глупость нужна. «Могу»! Фантазировать ты можешь — больше ничего!

— А как же, если на тебя нападают? Ручки кверху поднимать, что ли?

— На вас нападешь! — пробормотал Фима. — А то, смотри, кого-нибудь убьешь, а окажется, что себя.

Нюня покосилась на него недоверчиво: не шутит ли он, или, еще чего доброго, может, свихнулся от своих книжек и опытов. Но на лице Фимы не было ничего такого. К тому же он вдруг указал на животное, про которое чуть не забыла в пылу спора Нюня:

— А это муравьед.

Посмотрели Фима с Нюней еще попугаев, которые пожимали друг другу лапы и кричали, не раскрывая клювов: «Наташ! Наташ!»

— Зоосад — это что! — сказал Фима. — Вот если бы устроили энтомосад.

— Чего? «Этого сад»?

— Да не этого, а энтомосад, и показывали бы всяких насекомых — вот это было бы да!

— Фимочка! — подхалимно сказала Нюня. — А как же насекомых? Их бы сквозь телескопы надо было смотреть?

— Увеличительные клетки, — важно и кратко ответил Фима.

— Как это? — обрадовалась Нюня. — Вместо стенок увеличительные стекла, да? Фух, я бы испугалась!

— Когда интересно — не страшно, — объяснил Фима. — Зоосад — это что! Этих зверей уже почти всех занесли в Красную книгу.

— В ка-кую?! — удивилась Нюня.

— В Кра-сну-ю! Книга, куда заносятся звери, которых такие люди вот, вроде тебя, скоро совсем уничтожат.

— А я знаю! В нее на память помещают, да?

— На память! Что это тебе, фотоальбом, что ли? Помещают, что нельзя трогать. Чтобы сохранить, понятно?

От всех этих разговоров Фима так раздобрился, что Нюня решила ему напомнить о том, о чем помнила с самого начала, на что намекала еще у входа в зоопарк. Но сейчас она уже не намекнула, а прямо так и сказала:

— Фима, а Фима! Давай купим мороженое!

Фима, однако, сразу же нахмурился:

— А тебе баба Ныка разрешает?

— Она и сама любит.

— Вот пусть она и покупает!

— Может, лимонаду? — уступила немного Нюня.

— Ну, что ты, как попрошайка! — совсем рассердился Фима.

«Может, он забыл? — подумала Нюня. — Может, ему напомнить, что говорил дядя Люда?»

Но пока она думала и не решалась, стало уже поздно — они вышли из зоопарка и направились домой.

Нюня сама видела в приоткрытую дверь, как Фима, войдя в комнату, вынул из своего сундучка коробочку и ссыпал в нее оставшиеся деньги — и в коробочке зазвенело. Увидев, что Нюня смотрит, Фима вернулся и изо всей силы захлопнул перед ее носом дверь.

 

Глава 13

Нюнин совет

У Нюни был такой обычай: называть кукол по имени тех, кто подарил их. У нее была красная мартышка Матильда, медвежонок Матиль, матрешка Мотя и кукла Мутичка — всех их подарила Бабоныко, но из уважения к ее щедрости Нюня даже медвежонка назвала не Нык, что ему больше бы подходило, а Матиль. Черного пупсика она нашла, поэтому его звали просто Пупис. Цыганка Зика — подарок тети Зины. Осленок Розик — его подарила тетя Роза. И даже кукла Тиша — ее принесла Тихая вместе с шарфом для бабушки Матильды, когда уговаривала отдать ей кладовку.

Вечером, перед тем как лечь спать, Нюня устраивала для кукол чай. У них был свой собственный стол и свой чайник, и кофейник, и чашки, и тарелки, и вилки, и ложки. Это вечернее чаепитие было заслуженным отдыхом и очень веселым временем для кукол.

Нюнины куклы не торчали, как куклы некоторых других девочек, целыми днями дома — они бы со скуки умерли от такой жизни. С самого утра они отправлялись путешествовать и чего только не узнавали за день. Они бывали и на чердаке, и в погребе, и у соседей, и на веранде, и в саду — огромнейший мир. Опасности — воробьи, вороны, кошки, соседские курицы и особенно бабушка Тихая — подстерегали их. А вечером они собирались вместе, рассказывали друг другу всякие истории, и всем было интересно, и никогда они не ссорились. Однако с тех пор, как в доме поселился Фима, стали происходить удивительные вещи, и, конечно же, о них знали Нюнины куклы; но одно дело увидеть, а другое разобраться, что к чему, и теперь за столом частенько вспыхивали споры.

— Ехвимка жадный, — говорила о Фиме кукла Тиша, которая разговором походила на подарившую ее бабушку Тихую. — Ему мать на школьные завтраки даёть, а ён всё у свой сандук складаеть.

— Ты бы, конечно, все сразу слопала, — строго говорила Нюня. — А у Фимы есть цель и тайна!

И задумывалась, потому что и сама не могла решить, правда, что у Фимы есть цель и тайна, или, может быть, он все-таки немного жадненький.

Черный Пупис хихикал:

— Пришел в магазин: «Свешайте мне, тетя, пятьдесят грамм мяса». А продавщица: «Мы, мальчик, по столько не вешаем. Проходи, не мешай взрослым». Фима стоял, стоял сбоку: «А по скольку вы вешаете?» — «По полкило, по килограммам. Мальчик, это тебе не игрушечник, здесь людям продукты отпускаются».

— Вот видишь, Тиша, — говорила Нюня. — Фима же не просто копит, он на дело.

— А потом, — вовсю хохотал смешливый, но не очень-то умный Пупис, — пошел в другой отдел: «Тетя, у вас меда нет?» — «Иди, мальчик, иди, мед на базаре бывает».

— Ну, ешьте, ешьте, — недовольно говорила Нюня, — поболтать-то вы сами не свои.

— А знаете что, — предлагала Мутичка, — давайте ему соберем денежки и тихонько подбросим!

Очень добрая девочка была эта Мутичка, не зря Нюня ее любила больше других своих детей.

А уж когда деньги собирать, тут всем дела хватило, даже и про чай забыли: кто тащил копеечку, кто считал и записывал взносы. Всего пятьдесят копеек набрали, а подбросить их поручили Мутичке, потому что это была самая маленькая и самая ловкая из кукол — «девочка с пальчик».

А следующим вечером — снова за стол и снова разговоры да споры.

Кукла Тиша опять ворчала:

— Сказал своей матери, што не желаеть быть маленьким, а сам лекарства не пьеть, а складаеть их у свой яшшичек чагунный.

— Не «чагунный», а чугунный, — строго поправляла Нюня и поворачивалась к своей любимице: — Мутичка, ты все сделала, как мы решили?

— Да. И еще я подарила очки бабы Ныки, потому что ему нужны увеличительные стекла.

— А он?

— Фима пожал мне руку и сказал: «Передай, пожалуйста, Нюне, что я только теперь понял, какой она настоящий друг. Скоро я ей открою свою главную тайну, так и скажи. Может быть, некоторые меня не понимают, но у меня благородная цель».

— Вот видите! — говорила Нюня, оглядывая кукол.

И все куклы радовались и веселились и просили Зику спеть какую-нибудь прекрасную песню. Зика вскакивала, трясла своими черными кудрями, бусами и плечами и пела:

— Нюня, у тебя совершенно не поставленный голос! — чему-то смеялась Бабоныко: она думала, что это Нюня поет.

— Это же цыганский голос, — объясняла Нюня, но все-таки куклы начинали тише говорить и петь. Веселились, но так, чтобы никто им не помешал.

А назавтра все начиналось снова.

— Он колдун, — заявил как-то медвежонок Матиль, в ужасе мотая головой.

— Не колдун, а ученый, — поправила Нюня, хотя ей и самой было страшно.

— Он оживляет покойников, я сам видел, — стоял на своем Матиль.

— Не покойников, а утопленников.

— Я боюсь, я боюсь! — затвердил Матиль, уж очень он любил бояться.

— Чего же тут бояться, странный ты медведь. Вот ты утопнешь, а он тебя оживит. Разве плохо?

— А я все равно боюсь.

— И я боюсь, и я боюсь! — во всю мочь закричала мартышка Матильда и закувыркалась через свою красную голову. Ох, уж эта-то вообще ничего на свете не боялась, но очень любила всякую панику.

— Он их гоняет по кругу, — сказала, улыбаясь, матрешка Мотя.

Она не потому улыбалась, что ей было смешно. Она просто всегда улыбалась, потому что была настоящей разведчицей и никогда не теряла этого… самообладания. Даже когда Фима рассердился и тащил ее выбрасывать, она улыбалась, а ведь это все равно, что человека схватил бы и тащил пятиэтажный дом.

— Кого — их? — спросила Зика, которая была рассеяна, потому что всегда что-нибудь пела.

— Тш-ш, — сказала Нюня. — Об этом не надо говорить.

— А мне его жалко, — понурил голову осленок Розик. — У него такая большая тайна, и никто-никто ему не помогает.

— А мы вот соберем и подарим ему кукольную посуду, — предложила Нюня. — Оставим немного для чая, а остальное подарим.

 

Глава 14

Запахи

Обычно Нюня завидовала девочкам, которые ездили в пионерские лагеря. Но в это лето, даже если бы лагерь был на самом Черном море, Нюня и тогда бы не согласилась в него ехать.

Потому что в доме с самой весны, с самого раннего лета начались происшествия.

Как-то Нюне приснился сон, что она идет по цветочному городу. И деревья в городе цветочные, и дома из цветов, и трубы, и стекла в окнах из лепестков. То она шла по улице города, а то уже лежала в постели в каком-то из этих цветочных домов, и из одного дома сквозь лепесток розы свет падал розовый, а из другого сквозь нинютины глазки — фиолетовый и еще голубой и желтый. Нюню уже начало во сне поташнивать от ароматов, когда она взяла и проснулась.

Бабоныко не спала, лежала и улыбалась.

— О, де Филипп всегда дарил мне чайные розы, — сказала она, и Нюня удивилась, что бабушка Матильда тоже думает о цветах.

Впрочем, в комнате в самом деле чем-то пахло, и в первую минуту, как только она это заметила, Нюня подумала, что в саду расцвели какие-то цветы. Но тут же вспомнила, что никто у них цветов не садит: Бабоныко по неумению, а бабушка Тихая из-за того, что не хочет «гнуть спину, штобы ета барыня ходила тут и нюхала».

Да и запах вроде бы изменился. Теперь он больше напоминал ванильные пирожные. И только Нюня успела об этом подумать, как Бабоныко заворочалась и стала поспешно одеваться.

— Что это печет Тихая, интересно?.. И надо же, какая скрытность, — с утра, когда никого на кухне нет…

Но, к великому удивлению Бабоныки, на кухне не было никого, и духовка была совершенно холодной.

В раздумье Бабоныко постояла у двери бабушки Тихой, даже подняла уже руку постучать, но вспомнила, наверное, неприветливость Тихой и, вздохнув и поведя бровями, пошла к себе.

Нюня к себе не пошла. У нее было в коридоре секретное совещание с куклами. Нюня слышала, как, приоткрыв дверь и постояв на пороге, выскользнула в коридор Тихая. Она ворчала:

— Ныка-заныка, спела земляника… Весь дом одеколонами завоняла. А, штоб тебе!

Но потом ей, видно, тоже почудилось в запахе что-то сладкосъестное. Тихая замерла и задрожала носом. Она сразу поняла, откуда запах, не то что Бабоныко. Подкатившись к Фиминой двери, бабушка Тихая немного постояла, склонив голову, потом постучала маленьким кулачком в дверь:

— Сосе-е-дка-а, — пропела она, — а соседка!

Нюня чуть не прыснула — все же знали, что Фимина мама на дежурстве.

— Ехвимочка! Ехвимушка, ты дома? Открой-ка, што я тебе скажу!

За дверью молчали, но что-то упало и покатилось в Фиминой комнате.

— Ехвимочка, деточка! Я же-ть знаю, што ты в дому у себе! Што ж ты не откроешь бабушке Тихой? А я ешшо тебе медком угошшала! Штой-то, Ехвимочка, конхветой пахнеть, и я пришла спросить, не у тебе ли ето?.. Ехвим, што же ты скрываешьси? Я же знаю, што ты в дому!

Но запах стал каким-то другим, кислым и неприятным, и с бабушки Тихой враз соскочила ласковость.

— Ехвимка! — сказала она. — Што его ты там вытворяешь? Чем пахнеть на всю квартеру? Открой, не то милицивонера кликну!

Но за дверью уже ничто не катилось, не шуршало, и бабушка Тихая, останавливаясь и оглядываясь, побрела в свою комнату.

— Спалить нас, окаянный мальчишка, потравить, ко всем собакам! — проворчала она энергично и исчезла в своей комнате.

Теперь уже Нюня подошла к самой Фиминой двери, и понюхала, и послушала в щелочку — не слышно было ни звука. «А может быть, он отравился?» — испугалась Нюня, побежала во двор, влезла на приступку и, прижимаясь к стене, полезла к Фиминому окну. Уцепившись за решетку, она поднялась на самые кончики носков и чуть не свалилась с карниза: в своей комнате, за своим столом стоял Фима и смотрел круглыми от задумчивости глазами прямо в глаза Нюне.

 

Глава 15

Знамение

Не прошло и недели, как новое происшествие случилось в доме. Собственно, происшествие… или?.. Нет, все-таки, пожалуй, происшествие.

Что-то странное уже во время завтрака было, но Нюня думала о своем и не заметила сразу, что ей как-то странно. Посмотрит на сахар, на хлеб, наморщит нос, пытаясь вспомнить мелькнувшую мысль, а вместо этого вспоминается вчерашний спор между куклами — опять, конечно, о Фиме: кто за него, кто против.

Бабоныко тоже, наверное, что-то замечала, да не могла сообразить. Начнет рассказывать о де Филиппе или как в кино снималась, а посмотрит на сахарницу и уже говорит медленно, остановится и совсем забудет, о чем говорила. Оглянется, словно ищет, что же это ее отвлекло от мысли, — и этого вспомнить не может.

Нюня вышла на кухню, постояла у кухонного стола, водя по нему рассеянно пальцем. Потом вспомнила, что Пупис с ночи на посту у Фиминых дверей, и уже хотела вприпрыжку побежать туда, но замешкалась, потому что на кухне появилась бабушка Тихая. Сначала она была обычной. Сновала, бурча себе что-то под нос, по кухне и все делала и делала разные дела: вытряхнула из кофейной коробки в мусорное ведро обгорелые спички и бумажки, смела в ладошку мусор с плиты, протерла чайник, зажгла конфорку и полезла в свой стол. И вот, только когда вынула на стол кастрюлю с водой и банкой варенья, перестала бурчать и двигаться. Минуту стояла беззвучно, как испорченный пылесос, и вдруг рысцой побежала к себе в комнату, и ее не было так долго, что чайник успел закипеть, забулькал и задвигал крышкой.

— Бабушка Тихая! Бабушка Тихая! — окликнула Нюня. — Чайник совсем закипел!

Тогда Тихая прибежала, взяла чайник, но завертелась с ним, вроде не зная, куда поставить.

— Может, вы заболели? — вежливо спросила Нюня, и Тихая снова замерла, вытаращившись на Нюню, так что Нюне даже не по себе стало.

Потом бабушка Тихая поставила чайник на плиту и, не ворча и не оглядываясь, понуро побрела к себе в комнату.

Нюня постояла, вздохнула и отправилась было за Пуписом, но увидела «божью Антониду», которая иногда заглядывала к Тихой, потому что они знали друг друга давно, когда, наверное, они двое только на свете и жили. Обычно Тихая не очень-то жаловала ее, долго и настырно переспрашивала из-за двери: «Хто ето пришел? Какая такая Антонида, а? Знакомая? Какая знакомая? Не знаю! А? Хто?» На этот же раз, едва старуха стукнула в дверь, Тихая слабым голосом крикнула:

— Ето ты, Антонида? Заходи, милая!

У «божьей Антониды» даже глаза округлились, она так и ринулась в комнату, и старухи сразу затараторили.

Пришлось Пуписа оставить без отдыха — он тут же был переброшен на новый пост. Когда Антонида ушла, Нюня спросила у Бабоныки:

— Что такое «знамение»? «Бох себе завет, знак дает»?

— Знамение? — удивилась Бабоныко. — Внученька, сходи-ка к бабушке Тихой, может, она нехорошо себя чувствует?

Нюня только подошла к двери Тихой, а та уже окликнула ее:

— Нюша, детка, зайди!

Нюня вошла и остановилась у порога.

— Нюша, ты ж хорошая детка, — совсем необычным голосом продолжала Тихая. — Глянь сюда, вот тут чемоданчик хвибровый, в нем белое платье, белые тапочки ето, как помру, значит, во гроб. Ты запоминай, деточка Нюшенька. Ты умница, я знаю, ты, может, даже большим человеком исделаешьси…

— А что у вас болит?

— Да ништо не болит — знак был, — сказала Тихая и вдруг заплакала. Никогда бы Нюня не могла подумать, что бабушка Тихая умеет плакать.

— А кто вам знак дал?

— Знак, знамение божие. Ты ешшо не поймешь, хотя ты очень умная девочка, — говорила Тихая, а сама почему-то с надеждой смотрела на Нюню.

— Может, посоветоваться с каким-нибудь профессором? — совсем растерялась Нюня.

— Грех, детка, грех… Вот крысы, к примеру, когда кораблю затонуть, ешшо нихто того не знаеть, не ведаеть, а они… ето… бегуть, окаянные.

— А у вас были крысы?

— Ой, Нюша, неразумное дитё. Ето же для примеру… Али вот вши — к болезни, а тараканы — к богатейству.

— К богатству, — рассеянно поправила Нюня.

— Ето теперь богатство — к нему тараканов не бываеть. А тараканы — к богатейству. А теперя, Нюшенька, слушай, дитё, напряжься умочком-то, пойми… Вот крыса живеть, живеть, а потом на тебе — на мороз босиком побегла… Ето, детонька, не инче как к пожару али ешто к какому злодейству.

— А к смерти? — вытаращилась Нюня.

Бабушке Тихой такой прямой вопрос, видимо, не понравился. Она пожевала губами и не сразу ответила:

— Разные знаки бывають… Сны иногда… А то ешшо домового увидеть…

— А вы видели?

Но вместо ответа бабушка Тихая забормотала уже совсем непонятное:

— Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Афет власть имеет, усем смерть володеет… Рожаемси на смерть, умираем на живот.

Нюня уже подалась к двери, чтобы позвонить в скорую помощь и сказать, что бабушка Тихая от живота умирает, как та сказала наконец напрямик:

— Муравлик пропал, невесть куды сгинул:

— Муравлик? — не сразу поняла Нюня. — Ой, муравьи! Ой же правда! — И даже руками всплеснула — сразу вспомнила, что все утро ее удивляло, да тут же забывалось. И бабушке Матильде тоже ведь странно было: заглянет в сахарницу, а там чисто, ни одного муравья, и с хлеба их стряхивать не надо. Вот ведь что их удивляло, только они никак сообразить не могли!

— Ой! Так и у нас ведь тоже муравьев нет! Может, пожар будет?

И побежала к Бабоныке рассказывать, что в доме пропали муравьи и, значит, будет, может, смерть, а может, пожар — большой пожар!

Бабоныко выслушала презрительно и даже плечами пожала:

— Господи, какие темные люди! Сколько суеверий, только удивляться приходится! — Приоткрыла дверь в комнату Тихой и сказала: — Ничего вы не больны, хватит выдумывать! Все это суеверия, одни суеверия. Перестаньте забивать себе голову, а то впрямь сдуру помрете.

Но бабушка Тихая вроде и не слышала, сердито бормотала свое:

— Возьми одр твой и иди… к тебе взываю на смертном одре…

— Чего это она об ордере? — спросила Бабоныку Нюня.

— Да не об ордере она вовсе, а так… о суевериях своих! — тоже сердито сказала Бабоныко и ушла к себе.

— Это ж надо, — весь день удивлялась потом она, — это ж надо, какие темные люди!.. Столько лет живем в двадцатом веке, и все темнота, все темнота!.. Постыдились бы…

А из комнаты Тихой неслись и неслись мудреные причитания, и очень это действовало на нервы. И еще действовало, что муравьев и правда не было. Всегда были, а тут вдруг исчезли. К вечеру даже Бабоныко не вытерпела, послала Нюню посмотреть на кухню, есть где-нибудь муравьи или нет.

Муравьев нигде не было.

 

Глава 16

Нашествие

Зато через три дня муравьи повалили, как будто их сгоняли в дом отовсюду.

С утра это еще не было так заметно. Играя, Нюня то и дело стряхивала с кукол муравьев, и со своих ног тоже стряхивала, словно она сидела в лесу недалеко от муравьиной кучи. Многовато было муравьев, но все-таки терпимо.

А днем они уже кишмя кишели. Бабушка Тихая давила их сапогом на полу и скалкой на столе — так, словно раскатывала тесто. А давно ли она ласково называла их муравликами и волновалась, почему они пропали. Муравьи всё валили и валили откуда-то и всюду рыскали, неизвестно что выискивая. Даже самые бесстрашные куклы стали пугаться.

Из гардероба донесся голос Бабоныки:

— Анюня, они лазят по платьям. Зачем это?

— Может, им нравятся твои духи, баба Ны… бабонька.

Бабоныко тут же высунулась из гардероба:

— О, милая, духи для настоящей женщины — это все. Духи и обувь! Может быть, ты думаешь, духи — это просто приятный запах? Некоторые люди, не будем их называть, даже и этого не думают. «Воняеть» — другого слова у них нет. Анюня, духи — это больше, чем платье. Скажи мне, какие твои духи, и я скажу, кто ты.

— А кто? — заинтересовалась Нюня.

— Ну, ты еще никто.

— И бабушка Тихая тоже никто, да?

— Анюнечка, даже Ольга Сергеевна, очаровательная женщина, не понимает в духах. Я скромная пенсионерка, но я бы и то не устроила такой путаницы, как Ольга Сергеевна. Она шатенка — ты согласна со мной? — и у нее гениальный сын. А чем она душится? Она душится, как жгучая брюнетка, которая торгует овощами на базаре. И не какими-нибудь, а капустой!

Бабоныко снова сунулась в гардероб, и хотя она пробыла там не больше секунды, выглянула оттуда словно другая женщина — которая ничего не знает и ни в чем не уверена:

— Анюнечка, у меня нервы сдают… Это ужас, сколько здесь муравьев.

— Может, они решили в твоих платьях сделать муравейник?

— Му-ра-вей-ник? Но так же нельзя! — Бабоныко чуть не плакала. — Я же должна носить платья. Что-то надо предпринимать! У меня крепдешин… Что делать? Анюня, вас же учат всяким таким вещам. Что можно сделать?

— Залить все платья керосином, — сказала, подумав, Нюня.

— Керосином? Но как же я их потом носить буду? Они же могут вылинять!

— А можно еще сжечь дом, — с воодушевлением сказала Нюня, вспомнив рассказы Фимы о том, как покидают деревни, спасаясь от муравьев, несчастные люди.

— Сжечь? Как же так?! — заволновалась Бабоныко. — А жить мы где будем? И потом это же не наш дом, а государственный.

Она вылезла из гардероба, подумала и пошла к Тихой, и Нюня тоже пошла с нею.

Они постучали в дверь к бабушке Тихой, но ответа не услышали. Что ж, ничего удивительного в этом не было. Тихая частенько не считала нужным отвечать на вопросы или на стук. Но они толкнули дверь, и она оказалась незапертой, а это уже было удивительно: бабушка Тихая всегда запиралась. В приоткрывшуюся дверь они увидели Тихую, которая сидела на кровати, подобрав ноги, как путешественник на плоту. Тихая видела, что они приоткрыли дверь и смотрят на нее, но ничего не сказала. Ничего она не сказала и тогда, когда они шире открыли дверь и вошли в комнату.

Четыре ножки кровати, на которой сидела бабушка Тихая, были поставлены: в ведро с водой, в шайку с водой, в миску с водой и в кружку с водой. Теперь они увидели, что Тихая на них и не смотрит, а смотрит то на ножки своей кровати, помещенные в посудины с водой, то на половики, по которым шныряют целыми полчищами муравьи.

Видно, это зрелище ей совсем не нравилось, потому что она вдруг соскочила с кровати и начала энергично повязывать косынку.

— Вы хотите заявить в милицию? — робко спросила Бабоныко.

— А што ж? Дойду и до милиции, если словлю Ехвимку, — загадочно сказала Тихая и поглядела на Нюню, словно говоря: «Беги, докладывай своему дружку».

— А при чем здесь Фима?! — удивилась бабушка Матильда.

— При том — при чем! — непонятно, но энергично сказала Тихая. — Пойду на саму пидстанцию.

— На саму… на санэпидстанцию! — догадалась Бабоныко.

— А нет, так и до прокурора дойду! — отрезала Тихая, вытолкала их из комнаты и навесила на дверь замок.

— Фима, а Фима! — окликнула Нюня, когда Тихая ушла, и, хотя он не отвечал, сказала: — Фима, знаешь что? Бабушка Тихая ушла на саму… на санэпидстанцию… из-за муравьев… что они везде ползают… У нее кровать в тазах и кастрюлях с водой стоит, могла бы и спать спокойно, так нет, побежала. И слышишь, Фима, она сказала, что «как поймаю Ехвимку, в милицию заявлю…» Она, не смотри, что старенькая, она быстро бегает…

Прошла секунда или две, и Фима вдруг ответил нежным своим голосом:

— Спасибо за информацию… Иди спокойно домой… Я приму меры…

Нюня даже заробела от таких взрослых слов. Она села на подоконник и стала смотреть на муравьев. Сначала их стало вроде бы даже больше. Потом в воздухе запахло чем-то кисловатым. Впрочем, этим летом в доме вообще все время пахло чем-то кисловатым. Однажды даже Тихая решила, что у бабушки Матильды в столе что-то скисло, и полезла проверять. Бабоныко ужасно оскорбилась тогда.

— Я ведь, кажется, не сую нос в ваш стол, — сказала она.

— Ешшо как суешь! — нахально обругала ее Тихая и весь их стол пронюхала, но ничего такого не нашла.

Пока Нюня сидела на подоконнике и вспоминала все это, муравьи стали куда-то пропадать. А потом она услышала, что калитка скрипит и скрипит крыльцо; вошла большая женщина с большой бутылкой, а за ней семенила бабушка Тихая.

— Ну, показывайте, где у вас миллионы насекомых! — распорядилась большая женщина.

Бабушка Тихая поглядела вокруг себя и невнятно забормотала. Большая женщина заглянула туда, сюда и укоризненно сказала:

— Вы, бабушка, если не знаете, что такое много муравьев, зайдите к вашим соседям по улице.

Потому что муравьи, конечно, были в доме, но так, немножечко, от нашествия и следа не осталось.

Тем не менее большая женщина потребовала ведро, и Тихой ничего не оставалось, как принести его. Женщина развела в ведре черную вонючую жидкость и начала обрызгивать все вокруг, велев вынести во двор съестное.

Бабоныко, выглянув и увидев такое, заперлась у себя в комнате и из-за двери сказала:

— Нет-нет, благодарю вас, нам брызгать не надо, у нас их и нет вовсе, мы не нуждаемся.

— Вот, учитесь у сознательных старушек, — сказала большая женщина бабушке Тихой.

На стук большой женщины в Фимину дверь никто не отозвался, хотя Нюня знала: Фима никуда не уходил.

 

Глава 17

Всякие очень большие числа

Самое многое через месяц после этих происшествий и недели за полторы до исчезновения Фимы Нюня и куклы повидали такое, что, вздумай они кому-нибудь рассказать, никто бы не поверил. Но они и не думали рассказывать. Во-первых, разведчики умеют хранить тайну. Во-вторых, — и это главное — Фима понял их и подружился с ними. А Мутичку даже полюбил. Сам сядет за микроскоп, а ее рядом посадит и растолковывает что-то.

Нюня придет, окажет:

— Мутичке уже кушать пора!

Фима засмеется:

— Пора — значит, бери.

Но Нюне хочется поговорить.

— Мутичка — очень умная кукла, — скажет она.

А Фима опять смеется:

— Как ты, да?

Но не обидно смеется.

— Я ведь тоже не такая глупая, как ты подумал тогда, в зоопарке, — скажет Нюня. — Если я говорила «уничтожить», думаешь, я уж правда такая злая? Это я просто не знала тогда, что насекомые умные.

— Развитые, а не умные — так будет вернее, — снова станет серьезным Фима.

— Фимочка, а может быть так, что человек добрый, но глупый?

— Это если не доброта, а сюсюканье. А если настоящая доброта, то это все равно что ум. Ну, вот посуди сама, — Фима выпрямится во весь свой маленький рост. — Ты без нужды веточку не сломишь, букашку просто так не раздавишь, птице поможешь, зверя обережешь. Вроде ты животных сохраняешь — и всё. А оказывается, что не только животных, но и человека, человечество. Потому что не будет муравья или птицы — не будет и леса. А леса или водорослей не будет — не будет ни хлеба, ни воды, ни воздуха. Ты любуешься листом или букашкой и думаешь, что это просто доброта, а это — ум! Вот!

Он много еще что говорил, но Нюне так нравилось слушать его речи, что она могла прослушать внимательно не больше трех фраз, а дальше начинала мечтать и уже ничего не слышала. И после спроси ее, о чем говорили, а она уже не помнит. Помнит, что что-то замечательное, а что — неизвестно.

Хорошо запомнила Нюня только разговор на груше.

Она подошла, когда Фима уже сидел на дереве и о чем-то очень думал. Нюня потопталась и тоже полезла, но на всякий случай уселась на самой нижней ветке. Однако Фима не только не рассердился на нее, а даже заговорил.

— Нужно, — сказал он задумчиво, — уметь подняться выше и посмотреть широко.

Что ж, выше так выше. Нюня поднялась еще на две ветки и уселась почти рядом с Фимой. Но так как широко все равно не было видно, то она встала и начала озираться.

— Ну, так и столкнуть недолго, — сказал Фима, но все-таки очень не рассердился, а продолжал говорить: — Как ты думаешь, сколько на небе звезд?

Нюня вспомнила разговор в зоопарке — может, Фима хочет проверить, правильно ли она сказала, что умеет, как муравей, звезды днем видеть? Но ничуть она и не соврала: стоило ей подумать о звездах, и она тут же их увидела — много, очень много, лишь вокруг солнца их не было.

— Миллион! Их — миллион!

— Ученые насчитывают на небе полтораста тысяч звезд, — уточнил Фима и опять спросил: — А как ты полагаешь, сколько на Земле видов насекомых? Я подчеркиваю: не особей, а видов!

Сказал так сказал! Разве был на улице еще такой мальчик, который бы мог сказать «подчеркиваю»! Еще мог бы, пожалуй, что-нибудь подчеркнуть в тетрадке и то, наверное, криво. Но сказать! Она так восхитилась, что чуть не забыла ответить. Потом спохватилась:

— Насекомых? Полтораста тысяч!

— Ошибаешься! Более двух миллионов на земле видов насекомых!

Так и сказал: «более»!

— А миллион больше, чем тысяча, да? — уточнила для себя Нюня.

— Ты понимаешь, что такое вид? — продолжал Фима. — Тараканы — это вид. И муравьи — это вид. И комары — вид. И клопы. И пчелы. И осы. Более двух миллионов только видов! А сколько особей еще в каждом виде! По сравнению с насекомыми звезды — это так, горсточка. Во всяком случае, видимые.

Больше Нюня на небо смотреть не стала, а принялась думать о насекомых. А потом оказалось, что она уже не о насекомых думает, а о том, что, наверное, ни за что не успеть человеку за жизнь обо всем подумать: и того тысячи, и того миллионы, а голова-то у человека одна.

— А как ты полагаешь, — снова умно спросил Фима, — имеет значение у насекомых каждая особь? Ну, каждое насекомое?

Нюня представила, что ее укусил комар, так ярко представила, что у нее тут же зачесалась нога, почесала ногу и ответила убежденно:

— Имеет.

— Нет. Не больше, чем клетка в твоем теле! А теперь скажи, сколько времени существуют насекомые и сколько человек?

— Фимочка, а есть такое насекомое — оно живет один день. А человек до самой старости!

— Я говорю о жизни вида и класса, а не о жизни особи, — сказал Фима сурово. — Так вот, двести миллионов лет существуют насекомые, а человечество в сто, а то и в двести раз меньше.

— Ой, Фимочка! — с послушным восхищением сказала Нюня, а Фима продолжал:

— На что уж промышленность! И, однако же, вес только одной стаи саранчи, перелетевшей через Красное море в начале нашего века, больше веса всех цветных металлов, которые за всю свою историю выплавило человечество!

— Фимочка! Если они такие, ну, миллионные, как же ты ими командуешь? Они вон какие, сам говоришь, а тебя слушают!

— Это разве слушают?! — вздохнул Фима.

— Ты как волшебник, — сказала подхалимно Нюня.

— Познавать надо, — задумчиво откликнулся Фима. — По-зна-вать! Вот тогда ого-го! — можно сильнее любого волшебника стать!

— Разве их всех узнаешь, — вздохнула в свою очередь Нюня, — их вон сколько… миллионов, даже обо всех миллионах не успеешь подумать!

— Эх, Нюня-манюня, — сказал Фима. — Считать надо уметь! Звезд — сто пятьдесят тысяч на небе, так? Насекомых сколько? Два миллиона видов. А в каждой — подчеркиваю: в каждой! — голове до шестнадцати миллиардов нейронов сообразительных клеток. Да ведь и не каждую же звезду или насекомое нужно знать! Да и не каждая же голова все-все должна знать — ты вот, к примеру, еще ни о чем почти не думала…

— Я думала!

— У человечества вон сколько мозгов. Только плохо, когда люди забывают, что каждый должен думать!

Тут Нюня задала один вопрос — только один вопрос, только об одном невероятном происшествии из многих, которые видели за последнее время ее дочери-куклы, но Фима, вместо того чтобы ответить на вопрос, задумался, глядя прямо в лицо Нюне.

— Я знаю, — сказал он, — ты наблюдаешь за мной. Я сначала сердился на тебя, а теперь не сержусь. Я уважаю в людях любознательность. Может быть, ты станешь великой ученой или великой писательницей.

Нюня широко открыла глаза, а Фима продолжал:

— Есть даже такое выражение: «Он вырвал тайну у природы». Но человек имеет право на тайну. Во всяком случае, до тех пор, пока он не проверил все, что нужно. Я знаю, тебе известна очень важная часть моей тайны.

— Позавчера!.. — сказала Нюня и сжала и даже поджала губы, чтобы показать, что большего она не сказала бы и под пытками.

— Я знаю, ты не такая болтушка, как некоторые другие девчонки.

— Ой, Фимочка, да честное ленинское, честное пионерское, честное октябрятское…

— Дай просто честное слово. Если человек не умеет держать просто честного слова, то он и другого слова не выполнит.

— Да честное… честное-пречестное слово!

— И если ты узнаешь даже больше, я верю, ты и тогда не проболтаешься. Так нужно, Нюня!

Медленно и спокойно он стал слезать с дерева, и за ним, немножко торопясь, но все-таки стараясь не наступать на голову и руки, стала спускаться Нюня.

Вечером она собрала всех кукол вокруг себя.

— Что ты знаешь о Фиме? — опрашивала она и, выслушав, говорила: — А теперь запомните — разведчик должен уметь держать просто честное слово! И вообще человек имеет право на тайну.

Только Мутичку она даже слушать не стала:

— Я знаю, тебе известна очень большая Фимина тайна. Но ты настоящая разведчица и не проболтаешься, пока… пока он не узнает все, что нужно… Сколько на небе звезд, Мутичка? Не тысяча, а больше! А насекомых? Это ты даже еще не учила! Но мозгов у человека больше, чем насекомых и звезд. Только надо уметь думать…

 

Глава 18

Крик из зоопарка

В то время как Нюня все это вспоминала и крепилась изо всех сил чтобы быть достойной Фимы и не выдать его тайны, хотя она очень (очень-очень!) боялась за него и все думала, что Людвигу Ивановичу, может быть, и можно бы немного рассказать, — в это время Людвиг Иванович все делал и делал свои следственные дела. Никак он не мог поверить, чтобы Фима никому и ничему не доверил свою тайну.

бормотал Людвиг Иванович, а сам еще и еще раз просматривал все полки, все ящики в поисках какой-нибудь записки, какого-нибудь намека. Нет ничего не было. Из криминалистической лаборатории сообщили, что те три слога с хвостиком — «ма не бе…» написаны не позднее двенадцати часов дня, но ведь это была неоконченная записка!

Людвиг Иванович прошел через дорогу к полному, одышливому мужчине Тихону Харитонову, который действительно рассказал ему обо всем, что происходило сегодня на Зоологической улице с пяти часов утра: как приезжала мусорная машина, а мусорщик не подобрал грязных бумаг, выпавших из нее, — грязный газетный лист и сейчас лежал у забора недалеко от Фиминого дома. Как в семь часов, когда открылся продуктовый магазин, на пустыре собрались заросшие, неумытые мужчины и потом послали одного, поприличнее, уговаривать продавщицу отпустить им вино, а сами стояли за сараем. Как скакала по улице девочка через веревку и упала и разбила правое колено, но плакать не стала, а приложила подорожник. Когда Людвиг Иванович окончательно убедился, что Тихон Харитонов знает все, что делается на улице, он задал ему прямой вопрос:

— А мальчик в патронташе или с патронташем не проходил?

И Тихон Харитонов истово ответил:

— Нет, такого не было, и не только сегодня, но за весь последний год.

— А показывался ли сегодня на улице Фима Морозов?

— Нет, Фима Морозов сегодня на улице не был.

— А вы его хорошо знаете?

— Ну как же! Серьезный мальчик. Только вот что я вам скажу… — Тихон Харитонов приблизил лицо и, переведя тяжелое дыхание, сообщил: — По-моему, Фима… спекулянт.

Любой другой человек на месте Людвига Ивановича удивился бы, может, даже рассмеялся, усмехнулся хотя бы: «Ну, это вы уж…» Но Людвиг Иванович был следователем и если и любил поговорить, то только в перерывах между следствием — на следствии же он слушал и слушал, слушал и задавал вопросы, задавал вопросы и слушал. Он так и сказал:

— Я вас слушаю…

А Тихон Харитонов показал на новый большой дом:

— Посмотрите — аптека. Го-ме-о-па-ти-ческая. Я сам там беру лекарство от астмы. Вы видели когда-нибудь го-ме-о-па-ти-че-ское лекарство? На них наша химия не разорится, даю вам честное слово, даже если полгорода будет их принимать восемь раз в день. Они крохотные, эти таблетки, и пьешь их, пьешь, а им и конца не видно. И твоей болезни тоже не видно конца. Я не отвлекаюсь, я строго по логике. Мальчик Ефим Морозов, мы говорим о нем. Но и о го-ме-о-па-тии. Потому что спросите, часто ли в эту аптеку хожу я, пенсионер-астматик? А теперь спросите меня, сколько раз за лето бывал в этой аптеке мальчик-пионер Ефим Морозов?

— У него, кажется, что-то не ладится с ростом…

— Ха-ха, тогда бы он за это лето успел стать гигантом! Так нет же, мальчик бегает в аптеку чуть не каждую неделю, а ростом не прибавил и на миллиметр! Вы понимаете? Он был орудием в чьих-то руках, им направляла преступная шайка!

В аптеке, когда туда пришел и задал вопросы Людвиг Иванович, поднялся маленький переполох, потому что получалось, что они в самом деле многовато выдали мальчику лекарств, хотя лекарства были такие крохотные, что Людвигу Ивановичу даже странно показалось, как их могло быть выдано слишком много…

Людвиг Иванович в который уже раз прозвонил по постам, и вокзалам, и больницам, и скорым помощам — но нигде никто не видел двенадцатилетнего пионера маленького роста с нежным голосом и с отцовским патронташем без патронов. Никто. Нигде.

Все это время Нюня ходила за Людвигом Ивановичем, и он не прогонял ее, наоборот, каждый раз, как поиски Фимы заходили в тупик, смотрел на нее выразительно: мол, видишь, а ты не хочешь помочь. Нюня мрачнела и опускала глаза, но молчала и продолжала ходить за Людвигом Ивановичем.

Наступил вечер. Еще днем наползли тучи, а сейчас шел реденький, несильный теплый дождь. Со стороны зоопарка вдруг раздался сильный крик какого-то животного, похожий одновременно на рев трубы и на призыв «помогите», — такой страх и мольба слышались в этом зверином крике.

Людвиг Иванович, вздрогнув, прислушался, да и все вздрогнули и прислушались, но Людвиг Иванович думал в это время над версией: куда и как исчез мальчик. Вот почему крик из зоопарка только ненадолго отвлек его от этих мыслей.

Итак, прежде всего выходило, что с этой весны Фимка стал портиться: копил для чего-то деньги, брал в аптеке лекарств больше, чем ему требовалось, срезал цветы у Тихой и у соседей, наконец, взял без спроса отцовский патронташ — и все это в тайне. А когда мать потребовала вернуть патронташ, Фимка исчез. Исчез из запертой комнаты. Он не поворачивал ключ в замочной скважине, не снимал решетку на окне, не взламывал пол. Судя по поведению служебной собаки, Фимка даже не вышел (разве что его вынесли) из комнаты. И все-таки он исчез. Он не прошел мимо матери и мимо кухни, не появился ни в саду, ни на улице. И все-таки в комнате его не стало. И не только его, но и патронташа, и секретной тетради, и фонарика.

Людвиг Иванович потер лоб и поднял глаза на Нюню, которая терпеливо сидела напротив него. Личико ее показалось Людвигу Ивановичу испуганным и усталым.

«Да, — подумал он, — единственное существо, которое что-то знает, — это Нюня. Но она, верно, запугана Фимкой или втянута им в свою тайну, в свой замысел, и пока не найден ключ к сердцу и совести девочки, ничего узнать не удастся».

Он уже хотел с ней заговорить о Фимке, о его маме, о том, наконец, как он, Людвиг Иванович, волнуется, волнуется больше, чем когда-либо в жизни. Но в это время в коридоре послышался топот, в комнату вбежал пожилой милиционер, который обычно дежурил у зоопарка, и крикнул, задыхаясь:

— В зоопарке… случай… похищения! Слониху Меланью украли!

 

Глава 19

Кто украл слониху?

Впереди бежал пожилой милиционер, за ним быстро шагал Людвиг Иванович, а сзади, чуть не наступая ему на пятки, с Мутичкой на руках, поспешала Нюня.

Немногие свидетели, видевшие краем глаза похищение слонихи Меланьи, высказывались так:

— Ее утащило чудовище!

— Шагающий вертолет!

— Динозавр!

И что удивительно, помост, с которого сняли слониху Меланью, не был ни сломан, ни поврежден, словно в самом деле здесь действовал либо искуснейший механизм, либо могучее чудовище.

— Как она кричала, бедняжка!

— Как иерихонская труба!

— Как военная тревога!

— А потом замолкла!

— Наверное, упала в обморок!

— А вдруг убита?!

Пока Людвиг Иванович бегло опрашивал свидетелей, Нюня быстренько пробежала меж клеток и загонов для зверей. Конечно, она не знала звериного языка, но ведь с нею была Мутичка, которая понимала и птиц, и животных, только не всегда умела хорошо передать Нюне, — ну, может быть, просто потому, что звери судят о многом по-своему. Люди, например, говорят: «Я зверски устал и разбит — я пробегал сегодня весь день». Но люди неправильно говорят, они ведь устали не по-зверски, а по-человечески. Потому что зверь в таком случае скажет: «Я прекрасно отдохнул — я пробегал сегодня весь день». Люди говорят: «Он всегда так хорошо выглядит». А звери: «Он всегда так хорошо пахнет». Люди говорят: «Как он умен, как хорошо все понимает!» И звери говорят то же самое. И дальше, если спросить, что именно понимает, тоже часто похоже: понимает, мол, кто хороший, а кто плохой, кто друг, а кто враг и почему друг и почему враг. Но вот дальше уже все по-другому, словно люди и звери читают одно и то же, но по совершенно разным книгам.

Возле оленей и бизонов Нюня и задерживаться не стала. Они метались по загонам, ударяясь об ограду так, что казалось — или ограда, или их бока не выдержат. Они совсем обезумели, наверное, даже забыли, с чего все началось. Казалось, они нарочно налетают на ограду, чтобы немного привести себя в чувство. Но то ли загородки были недостаточно жесткие, то ли им и самим уже понравилось выглядеть сумасшедшими, только они так и продолжали носиться взад и вперед и ничего вразумительного от разговора с ними ожидать не приходилось.

У хищников Нюня с Мутичкой немного задержались, но мало что поняли. Львица стояла посреди клетки, и ее рвало. Лев сначала лизал ее бок и загривок, потом рыкнул, отошел в сторону, лег и закрыл глаза, но видно было, что он не спит, а просто рассердился и «глаза бы его не смотрели». Если верить Мутичке, львицу рвало от страха и отвращения, а лев ее сначала пробовал утешать, «пока у него терпение не лопнуло».

Нюня бросилась к попугаям. Но с ними было очень трудно оттого, что они непременно желали говорить по-человечески, а слов человеческих знали не так уж много. «Наташ! Наташ!» — кричали они и «Ужасно, ужасно, ужасно!» Кроме того, они еще бормотали: «Чудничко, чудничко, чудничко!», и Нюня считала, что это они коверкают человеческое слово «чудовище», а Мутичка — что они считают чудачкой слониху Меланью, которая, несмотря на свой вес и силу, так перетрусила, что даже не сопротивлялась похитителю.

Нюня заглянула к мартышкам. У мартышек был полный разброд. Мамаши носились, прижимая к себе детенышей. Некоторые прятались на лежаках, навьючивая на себя одеяла, тряпье и одежду. Нюне с Мутичкой одни обрадовались, другие набросились на них с жалобами и причитаниями. На вопросы они не отвечали, зато сами задавали так много вопросов, что Нюня, не зная, что им ответить, махнула рукой и хотела уже совсем отойти от обезьянника, но Мутичка вывалилась у нее из рук, давая тем самым понять, что чем-то заинтересована. Она свалилась как раз у клетки макаки Марианны, той самой, которая очень не любила мальчиков и мужчин. Марианна тоже ужасно волновалась, но не от страха, оказывается, а от омерзения. Она терла нос и морщилась, жалобно вскрикивала и прижимала обе ладони к лицу, и Мутичка сказала, что Марианна все время твердит на своем языке: «Какой ужасный запах! Какая ненормальность! Такого не может быть! Но я видела собственным носом!»

А еще Мутичка все тянула Нюню к тому месту, где у загородки в собачьей конуре жило животное, похожее на медведя, с головой, вытянутой в длинный нос. Муравьед оказался в совершенной истерике. «Так не бывает! — кричал он. — Это не по правилам! Это наглость! Я буду жаловаться! У меня тоже есть свои враги! Я могу обороняться, но что было бы, если бы заяц вдруг напал на волка или трава стала пожирать корову! Если так будет продолжаться, я попросту… отказываюсь быть муравьедом!».

Да, Нюня с Мутичкой обежали весь зоопарк и, кроме истерических и возмущенных воплей, ничего не слышали, но, наверное, но какие-то мысли наводили эти вопли, если Нюня все больше хмурилась, а Мутичка притихла у нее на руках. Только один вопрос и задала Нюня Мутичке:

— Этот… муравьед… сам видел чудище?

— Видел носом, — отвечала Мутичка.

Людвиг Иванович, милиционер, зооветеринар, зоолог, корреспонденты газеты «Любимый город», Нюня с Мутичкой и еще человек пять двинулись по странным следам, которые вели от помоста слонихи Меланьи. Была влажная ночь, и следы отпечатались четко.

Вышли в поле позади зоопарка, здесь пошли медленнее.

— Есть! — крикнул первым Людвиг Иванович.

На краю картофельного поля лежала слониха Меланья.

— Мертва! Убита! — раздались крики, но, когда зооветеринар полез через ее ноги, чтобы выслушать сердце, слониха зашевелилась.

— Приходит в себя! Она в обмороке! У нее нервное потрясение! — раздались новые крики.

В другое время Нюня обязательно осталась бы посмотреть, как будут приводить в сознание и лечить от нервного расстройства слониху, но сейчас она поспешила за Людвигом Ивановичем, который с большей частью группы двинулся дальше по следам на пустырь, где ничто не росло, кроме бурьяна, на тот самый пустырь, который отделял дома Зоологической улицы от зоопарка.

— Удивительно, — бормотал Людвиг Иванович, — оно утащило слониху, а прошло по бурьяну, почти не смяв его.

Нюня все яснее видела, что они приближаются к их собственному дому, и глаза ее открывались все шире и все испуганнее.

— Вот оно! — заметила она первая.

— Назад! — крикнул Людвиг Иванович.

Но он зря испугался за Нюню — чудовище было мертво.

Не такое уж большое — ростом с высокого человека, лежало оно, подвернув лапы.

— Ох, у него передние лапы от носа растут! — ахнула испуганно Нюня.

— Это не лапы, — сказал задумчиво научный работник, — лапы вот они, отходят от груди.

Верхние конечности чудовища походили на человечьи — даже сложены были, как у человека, и плечи можно было различить. Еще две пары ног отходили от талии.

— Вместо зада — мешок, — сказала Нюня.

— Это брюхо, — поправил ее рассеянно научный работник.

— На голове шлем.

— Не шлем, а глаза.

— Это животное? — спросил неуверенно Людвиг Иванович.

— Да.

— Ой, я же знаю! — крикнула вдруг Нюня, все оглянулись и посмотрели на нее, но она опустила голову и пожала плечами. Тогда все перевели взгляды на зоолога. Но тот тоже пожимал плечами:

— Это… я не знаю, что это такое… Может быть, ожившее ископаемое… какой-нибудь… мурозавр, что ли…

— Когда и от чего наступила смерть? — спросил Людвиг Иванович.

— Час назад… может быть, от слабости, а может… от одиночества…

— Ничего себе слабость — тащить слониху! — сказал корреспондент, обходя вокруг чудовища и фотографируя его при вспышке.

Людвиг Иванович повернулся к подошедшему милиционеру:

— Вы проследили, откуда начинаются следы?

— От стены зоопарка. До этого их нет.

— То есть как — нет? Что оно, с воздуха, что ли, спустилось?

Корреспондент, закончив фотографировать, сказал:

— Да, не хотел бы я встретиться с ним с глазу на глаз.

И тогда Людвиг Иванович почувствовал, что его кто-то дергает за рукав, и услышал прерывистый Нюнин голос:

— Людвиг Иванович! Дядя Люда! Пойдемте, я вам покажу…

 

Глава 20

!!!!!!!!!!

Была ночь, влажная ночь, и все-таки Нюня и дядя Люда залезли на скользкую грушу, которая росла во дворе, а когда Людвиг Иванович слез с дерева, в руках у него был небольшой сверток в полиэтиленовом мешочке. Вместе с Нюней прошел Людвиг Иванович в комнату Фимы и разложил содержимое мешочка. Здесь были толстая тетрадь с надписью «Дневник исследователя» и четыре аптекарских коробка — каждый тоже в полиэтилене. На одном коробке было нарисовано десять восклицательных знаков, и находилось в нем четыре шарика, похожих на витамины. Во втором коробке, самом большом — на нем было жирно написано «ФФ-101», лежали вплотную три пузырька. Людвиг Иванович понюхал — пахло кислым. Третий коробок был прорван, и в нем ничего не было. Между тем на коробке были нарисованы череп, две перекрещенные кости и знак бесконечности. В четвертом коробке — на этом коробке тоже был знак бесконечности — лежало какое-то насекомое, большущее, сантиметров десять в длину. Когда Людвиг Иванович вгляделся в это насекомое, он даже вздрогнул: как две капли воды оно было похоже на то самое чудище, которое неизвестно откуда появилось у стен зоопарка, затем похитило слониху Меланью и, протащив ее добрых полкилометра, бросило, двинулось к Зоологической улице и в нескольких шагах от Фиминого двора сдохло неизвестно от чего. Было над чем задуматься.

Людвиг Иванович снова посмотрел на насекомое в Фимином коробке. Расширенными глазами Нюня смотрела туда же.

— Нюня, ты поэтому закричала «ой, я же знаю!» там, на пустыре?

— Да, я подумала: может, это Фима сделал… Я подумала: если оно слониху утащило…

— Успокойся, детка, Фиму оно все равно не могло бы вытащить в форточку… Значит, он, выходя сегодня утром во двор, спрятал все это на груше. И ты в самом деле не знаешь, где Фима?

— Не знаю.

— И не знаешь, как он исчез?

— Честное ок… честное слово, не знаю.

Что ж, ясно было одно: Фима хотел, Фима готовился исчезнуть, иначе бы он не спрятал самые дорогие для него вещи, которые раньше хранились в сундучке, на дерево, в дупло.

Что же с ним произошло? Ответ мог быть только в «Дневнике исследователя».

— Аню-ня! — раздался голос Бабоныко от дверей. — Девочка, пора наконец спать!

— Скажите ей! Пожалуйста! — умоляюще зашептала Нюня.

— Матильда Васильевна, если можно, разрешите ей еще немножко побыть со мной.

— Ну, я буду наведываться! — сказала Бабоныко кокетливым голосом и исчезла.

Вместо нее в дверях появилась Тихая. Она обежала все быстрыми глазками и задрожала носом, внюхиваясь.

— Ето чего… конхветы? — спросила она, уставившись на стол.

— Только ее не пускайте! — прошептала Нюня, и Людвиг Иванович сказал:

— Пожалуйста, не мешайте нам. Мы вас позовем, если вы понадобитесь.

На первой странице дневника, который не без волнения раскрыл Людвиг Иванович, было написано:

«Приручение насекомых может оказаться для человечества важнее, чем приручение коровы, лошади и овец (может быть, это придумал я, а может быть, где-нибудь прочитал, сам не помню).»

Затем шли план дома и план двора, большой рисунок насекомого с названиями частей его тела, многочисленные выписки из разных книг, в которых говорилось, что насекомые уничтожают пятую часть урожая на земле, а яды и химикаты, которыми пытаются люди бороться с вредными насекомыми, в конечном счете, отравляют самих людей, в то время как насекомые-вредители успевают к ним приспособиться.

«Химические способы борьбы, — цитировалось у Фимы, — грешат недооценкой почти безграничных возможностей живой материи.»

Слово «безграничных» было подчеркнуто волнистой линией.

Дальше шла цитата из Дарвина, восхищавшегося разнообразием инстинктов и умственных способностей муравьев, весь мозг которых не превышает четверти маленькой булавочной головки.

«Силу насекомых нельзя недооценивать!»

— шла надпись через всю следующую страницу. И —

«Если бы удалось создать устройство, могущее воспроизвести все действия, на какие способен самый крохотный муравей, то разместить его можно было бы в сооружении большем, чем величайшее здание мира — Нью-Йоркский Эмпайр стейтс билдинг.»

Шли данные о том, что поля гибнут без насекомых, и сады гибнут без насекомых, и леса гибнут без насекомых.

Людвиг Иванович даже запутался: от насекомых или без насекомых гибнут поля? Но дальше была опять подчеркнутая запись:

«Нужно познавать насекомых. В борьбе с вредными насекомыми нам должны помочь другие насекомые же!»

И еще, и еще записи — о невероятнейших веществах, которые умеют вырабатывать насекомые, веществах, которые управляют ростом растений, веществах, которые лечат страшнейшие болезни.

Все это было, конечно, очень интересно, однако пока ни на шаг не приближало к разгадке того, куда и как исчез мальчик.

Но вот две записи, остановившие внимание Людвига Ивановича:

«Феромоны — вот главное, что надо искать и исследовать.»

И вторая:

«ФФ-10 — это будет мой пароль, т. е. Фимкин феромон.»

«ФФ-10» — лишь цифрой отличалось от надписи на второй коробке. Нужно было немедленно узнать, что это такое. Была ночь, но Людвиг Иванович не имел права медлить. Нюня, уже дремавшая у стола, хотела было тоже идти, но Людвиг Иванович остановил ее:

— Охраняй тут Фимины вещи. Я быстро. Я только позвоню.

Ольга Сергеевна сидела во второй комнате. Ее он тоже попросил никого не пускать в Фимину комнату.

Улица была пустынна. Асфальт уже просох. Свежим и душистым был воздух. К счастью, ближайший телефон-автомат работал.

— Дорогой профессор, — сказал Людвиг Иванович, когда дозвонился, — извините, что так поздно беспокою. Вам знакомо такое слово — феромон? По буквам? Пожалуйста! Факт, ересь, рецидивист, обыск, милиция, обыск, наследство.

— Феромон? Фолликул, евгеника, рецессивность, обмен, моногамия, обмен, нистагм?

— Профессор, а нельзя буквы, то есть слова, попроще?

— Э, пожалуйста! Фугаска, едкость, рана, отрава, малярия, обморок, наркоз!

Людвиг Иванович даже содрогнулся.

— Фух! — сказал он. — Да, феромон, действительно. Так что же это такое?

— Это, уважаемый Людвиг Иванович, вещество. Определенное химическое вещество, выделяемое насекомыми, живущими семьей, обществом — муравьями, пчелами, например.

— И много этих веществ выделяется?

— О, микродозы!

— Благодарю вас, профессор!

В дом Людвиг Иванович возвратился задумчивый. Ольга Сергеевна дремала, Нюня спала.

Людвиг Иванович раскрыл Фимкин дневник на заложенной странице и прочел:

«Они говорят друг с другом не словами, а запахами и вкусом. У них есть органы химического чувства.»

Дальше шло описание каких-то опытов и краткие результаты:

«Они любят мясо и мед. Но отравленной приманки не трогают.»

«Муравьиная кислота, купленная в аптеке, для них недостаточна.»

«Алоэ их отпугивает так же, как запах гвоздики.»

А тревога между тем в душе у Людвига Ивановича нарастала. Нет, Фимка не вор. Но тогда еще непонятнее — где же он? Мальчик исчез часов в двенадцать дня, и вот уже ночь, а его все нет. Людвига Ивановича так и подмывало бросить вдумчивое чтение и куда-то бежать, что-то делать. Но ведь Фимка, перед тем как исчезнуть, спрятал этот дневник вместе с малопонятными вещами в тайник на старой груше, и хотя все, что до сих пор прочел Людвиг Иванович, казалось, не имело никакого отношения к исчезновению Фимки, дядя Люда был следователем и не имел права ни торопиться, ни оставлять что-то невыясненным. И он хотел уже снова углубиться в чтение, но сначала решил еще раз посмотреть на содержимое коробков.

 

Глава 21

«Ф тнчоя ивзиза»

Нюня проснулась от того, что Людвиг Иванович тряс ее за плечо:

— Нюня, ты брала таблетку из этого коробка?

Она увидела перед собой коробок с десятью восклицательными знаками, увидела в коробке вместо четырех три таблетки, сразу все вспомнила и окончательно проснулась.

— Я знаю! — крикнула она. — Это, наверное, бабушка Тихая стащила!

— Оля! — выбежал в соседнюю комнату Людвиг Иванович. — Проснись! Здесь была Тихая?

— Она приходила с какой-то фляжкой, спрашивала чай… Какой может быть чай посреди ночи?! Люда, что случилось?!

Но Людвиг Иванович уже был в коридоре, стучал изо всех сил в комнату бабушки Тихой. На стук никто не откликнулся. Людвиг Иванович толкнул дверь она заскрипела, раскрылась. В комнате никого не было.

— Это невероятно! — сказала за спиной Людвига Ивановича Бабоныко. На ней был какой-то старинный блестящий халат с широкими рукавами и огромным бантом на спине. — Этого не может быть! Тихая всегда закрывает дверь на замок, даже если выходит во двор. Ее убили! Ее выкрали!

— Спокойно! — сказал Людвиг Иванович. — Без паники! Идите спать, Матильда Васильевна.

— Ну уж дудки! — сказала вдруг совсем непохоже на себя Матильда Васильевна. — Пардонэ муа, но я больше ни на шаг не отойду от Анюни. У вас выкрадут ее из-под носа, а вы и не заметите.

Она первая прошла в Фимину комнату и демонстративно уселась сбоку от стола.

Людвиг Иванович потер лоб, подвинул ближе к себе коробки и снова раскрыл дневник. Но тут его ждал новый удар — с сорок седьмой страницы дневник оказался зашифрованным.

«Ф тнчоя ивзиза, — было написано в нем, — хюотдчнпдиф с униюбунш».

В другое время Людвиг Иванович отправил бы это специалисту-дешифровальщику. Но шифр означал, что он добрался до чего-то самого главного! И ведь это не было так трудно, как, скажем, анаграмма Галилея — бессвязный набор тридцати девяти латинских букв, которую даже виртуозный математик-вычислитель Кеплер неверно истолковал: «Привет вам, близнецы, Марса порождение» вместо действительного «Высочайшую планету тройною наблюдал». Прежде всего, в Фимкиной записи были расстояния между словами, то есть это было обыкновенное предложение, только написанное другими буквами. И, что было еще проще, начиналось оно с одной-единственной буквы. Редко кто начинает предложение с предлога. Вернее всего, это было подлежащее-местоимение «я». Ну, а если все-таки предлог — «в»? Например: «В сундуке лежит то-то и то-то». Так-так, а где же еще есть это «ф»? Да вот, в конце четвертого слова, довольно длинного — из одиннадцати букв. Людвиг Иванович обладал прекрасной памятью на слова. Поэтому он сразу вспомнил, что слов из одиннадцати букв, оканчивающихся на «в», в русском языке всего несколько: «празднослов», «насупротив» да «фотореактив». Ну а если «ф» все-таки не «в», а «я»? О, длинных слов, оканчивающихся на «я», в русском языке несметное количество. Одних глаголов сколько: «наблюдаться», «управляться», «отвлекаться» и так далее. Так что, вернее всего, «ф» действительно означало «я».

Но дальше, дальше? Это была алфавитная, а не цифровая криптограмма, то есть, вернее всего, был взят какой-то абзац, из него по порядку выписаны буквы, которые и заменили обыкновенный алфавит. Но в таком случае Фимка должен был часто пользоваться этой книгой — каждый раз, как нужно было зашифровать запись!

Людвиг Иванович бросился к этажерке и стал открывать Фимкины книги там, где открывались сами собой. И тут же вспомнил: еще во время осмотра Фимкиной комнаты, пролистывая книги, он обратил внимание на абзац в книге Мариковского «Мой веселый трубачик» о том, как общаются между собой насекомые. Абзац был не только обозначен тремя карандашами по полю, но и подчеркнут, причем подчеркнут не сплошной линией, а пунктирной, и не под всеми буквами стоял пунктир, а только под теми, которые не повторялись: так что в первом слове были подчеркнуты все буквы, кроме последней, во втором слове уже только половина букв, в третьем еще меньше, и так весь абзац!

Задрожавшей рукой Людвиг Иванович открыл книгу Мариковского. Сомнений быть не могло — в двух фразах: «Насекомые объясняются звуками, запахами, жестами, световыми вспышками, еще не известными науке излучениями. Разговор насекомых так же сложен, как их жизнь, и мы только недавно стали проникать в тайны этой филологии» — пунктиром был подчеркнут Фимкин шифр, Фимкина азбука!

Людвиг Иванович быстренько выписал на бумажку:

Н = А ____ Б = И ____ И = С ____ Р = Щ

А = Б ____ Ъ = К ____ П = Т ____ Ь = Ъ

С = В ____ Я = Л ____ X = У _____ Г = Ы

Е = Г ____ Ю = М ___ Ж = Ф ____ Д = Ь

К = Д ____ Т = Н ___ Ш = X _____ И = Э

О = Е ____ З = О ___ Щ = Ц _____ Э = Ю

М = Ж ___ В = П ____ Л = Ч _____ Ф = Я

Ы = З ____ У = Р ____ Ч = Ш

В этой зашифрованной азбуке не хватило у Фимки места только для «ё» и «й».

Когда Нюня проснулась второй раз, Бабоныко спала на стуле рядом, а Людвиг Иванович смотрел на Нюню веселыми глазами.

— «Падмузель», — сказал он, — не покажете ли вы мне третью щель от левой ножки стола?

— А что?! — подскочила Нюня. — Тайник, да?

Но Людвиг Иванович, вместо того чтобы направиться к щели, начал засовывать в карманы и за пояс разные предметы, которых на столе за ночь значительно прибавилось. Два трехцветных фонарика рассовал он по карманам, пульверизаторы, охотничий нож, пузырьки из коробка с надписью «ФФ-101» и многое другое.

Людвиг Иванович еще раз внимательно посмотрел в Фимин дневник и Нюня посмотрела тоже. Там было написано:

«Ъзекн сиб ахкоп езпзсз — ствопд пнаяопъх».

Какая-то тарабарщина! Однако Людвиг Иванович, будто прочел нечто разумное, еще раз проверил вещи в своих карманах и за поясом, потом строго сказал Нюне и проснувшейся Матильде Васильевне:

— Осторожно! Ничего на столе не трогайте! Наблюдайте за мной!

Он взял из раскрытого коробка (десять восклицательных знаков!) одну из трех лежавших там таблеток и осторожно положил ее в рот.

— Ну что, девочка? — сказал он, дососав таблетку, Нюне. — Что ты так на меня смотришь?

Но голос его вдруг стал писклявым, и он начал как бы оседать на глазах у Нюни и Бабоныки.

— Моу дьо! — сказала красиво и непонятно Матильда Васильевна и прижала руки ко рту, глядя, как Людвиг Иванович превращается в лилипута.

— А я знаю! — крикнула Нюня и, выхватив вторую таблетку из коробка, в один миг проглотила ее.

— Нюня, не смей! — Бабоныко в ужасе сжала руки.

— Я скоро! — заверещала уменьшающаяся Нюня.

— Подожди, я с тобой! — крикнула Бабоныко и схватила последнюю в коробке таблетку.

 

Глава 22

Сбор у ножки стола

Бабушка Тихая, в которой было теперь каких-нибудь полсантиметра роста, сидела у подножия гигантской башни. Не сразу Нюня сообразила, что эта башня ножка Фиминого стола.

— Ну, наконец-то, — проворчала Тихая, когда Людвиг Иванович, Нюня и Бабоныко, такие же крошечные, оказались перед ней.

— Тюнь! Так вот вы где! — сказал Людвиг Иванович, но без особого удивления. — Итак, одну мы уже нашли. Теперь не потерять бы всех разом!

— О, вы так мило каламбурите! — кокетливым голосом воскликнула Матильда Васильевна, которая первым делом проверила, не растрепалась ли она во время уменьшения.

А Людвиг Иванович пробормотал:

И Нюня подумала: «Как это удивительно! Мы уменьшились в… наверное, в тысячу раз, а остались точно такими же: бабушка говорит старинные глупости, дядя Люда шутит и сочиняет, а Тихая все такая же сердитая».

— Как вы-то добрались до Фиминых таблеток? — спросил у Тихой Людвиг Иванович.

— А я знаю!.. — крикнула Нюня и осеклась, подумав, что она и сама не очень-то изменилась.

— Что же на этот раз знает «падмузель»? — Людвиг Иванович спрашивал и говорил, как обычно, но вид у него был рассеянный: может, он о чем-то думал, а может, не мог привыкнуть к тому, что такой маленький.

— Ничего особенного, — застеснялась Нюня. — Бабушка Тихая любит сладкое, вот и стащила Фимину таблетку.

— Очень мило! Вы сделали то, что никому, кроме меня, и уж никак всем нам вместе делать не следовало. Бабушка Тихая из любви к сладкому, а Нюня и Бабоныко вообще неизвестно зачем — не пищи, Нюня! — выпили Фимины уменьшительные таблетки, и теперь никто и не знает, где мы.

Сначала Нюня даже боялась глядеть вокруг себя, но тут осмелилась и огляделась. Перед ней простиралось огромное поле, пересеченное канавами. Поле было красно-бурого цвета, неровное, волнистое и все-таки удивительно мертвенное. «Это же… пол», — сообразила Нюня. И оттого, что маленькая Фимина комната превратилась в такое огромное унылое пространство, Нюне стало прямо тошно. Тогда она перевела глаза на башню — ножку стола — и стала задирать голову, чтобы увидеть, где же эта «ножка» кончается. Ужас! Это была небоскребная башня, и над ней нависала громадная крыша, а по низу этой крыши высоко-высоко, спиной вниз! — быстро цепляясь шестью неестественно вывернутыми ногами за неровности, ловко пробиралось то самое чудище, которое они видели этой ночью мертвым на пустыре!

— Динозавр! — крикнула в ужасе Бабоныко, которая тоже смотрела вверх.

— Скорее уж… мурозавр, — откликнутся Людвиг Иванович. — Даже не мурозавр, а обыкновенный…

— А я знаю! — закричала Нюня. В эту минуту она уже действительно знала, что чудища там, на пустыре, и здесь, на крышке стола, — обыкновенные муравьи.

Но не успела она все это хорошенько обдумать, как дунул сильный ветер, бабушка Тихая вдруг вскочила и бросилась к ближней канаве (только потом Нюня сообразила, что это щель в полу). Под ногами все заколебалось, затряслось, что-то огромное и страшное надвигалось на них. Нюня схватила Бабоныку за руку и побежала вслед за Тихой. Подталкивая и прикрывая их, за ними спешил Людвиг Иванович. Добежав, Нюня увидела в канаве земляной уступ, на котором ничком («как в кино про войну») лежала бабушка Тихая. Сзади прогрохотало, и они попрыгали в канаву и растянулись на земляном уступе рядом с Тихой. Деревянная стенка возле них оглушительно завизжала и затрещала, и света над ними не стало. Потом вдруг снова сделалось светло, и невнятный прерывистый гул отдалился.

— Ехвимкина мать шастаеть, — сказала бабушка Тихая, поднимаясь с земли и отряхивая юбку.

— Э-то Фи-ми-на ма-ма? — Нюне так часто приходилось теперь удивляться, что она даже радоваться этому не успевала.

Между тем Людвиг Иванович, о чем-то задумавшись, сидел на краю уступа в том месте, где трещина уходила вглубь. Потом вскочил и направился к ножке стола, еще подумал секунды две и решительно зашагал по неровному полю, приглядываясь к тем канавам, которые для больших людей были просто трещинами в полу.

— «Третья щель от левой ножки стола», да? — догадалась Нюня.

Теперь вид у Людвига Ивановича был не столько озабоченный, сколько довольный, хотя напевал он очень мрачные стихи:

— Людвиг Иванович! Дядя Люда! А еще что это такое: «зекн сио ахкоп» и дальше?

— Ну это-то как раз проще простого. Это значит: «Когда все будет готово, выпить таблетку».

— А что это за язык? А откуда вы его знаете? А скажите еще что-нибудь! — затараторила Нюня.

— Сказать еще что-нибудь? Пожалуйста: «Ф тнчоя ивзиза хюотдчнпдиф с униюоунш».

— Это все было у Фимы в дневнике? А что это значит: «Ф тнчоя»?

— «Ф тнчоя» — значит «я нашел». «Я нашел способ уменьшиться в размерах».

— Я же вам говорила, что Фима — гениальный ребенок. И к тому же — обормот! — убежденно сказала Бабоныко.

— Обормо-от? — поразилась Нюня.

— Так называется человек, который знает много языков, — важно пояснила Бабоныко.

— Человек, который знает много языков, называется, милая Матильда Васильевна, не обормот, а полиглот. К тому же это не язык, это Фимин шифр.

— Контрразведка — я так и знала, — совсем обрадовалась Матильда Васильевна. — А вы расшифровали! Гениально!

— Геняльно! — передразнила Тихая. — Вот раздавить тебя каблуком Хвимкина мать — вот и будеть геняльно!

— Неправда! — испугалась Бабоныко. — Людвиг Иванович, скажите, это же неправда?

— К сожалению, Тихая права — положение очень и очень серьезное. Мы можем находиться рядом с людьми несколько часов, а люди и знать не будут и могут даже раздавить нас, как чуть не раздавила Фимина мама.

— Уж как вы тут ерзали ногами… — проворчала Тихая.

— Не надо было есть чужих конфет, — не выдержала Нюня.

— Но разве мы не в состоянии сообщить о себе, позвать на помощь? — все не могла смириться Бабоныко.

— Нас не услышат.

— Но… это же ужасно!

— А ему весело, — проворчала Тихая.

— А я знаю! — закричала Нюня. — Я знаю, почему вы веселый! Потому что вы теперь знаете, что стало с Фимой, правда?

— Что же с ним стало, как ты думаешь?

— Он… Он уменьшился! Он нарочно уменьшился, чтобы…

— Чтобы?.. — переспросил Людвиг Иванович.

— Не знаю, — призналась Нюня. — Не знаю зачем. Знаю, что зачем-то, но не знаю зачем.

— Так-так! А ну, давайте-ка мысленно вернемся к весне этого года. Вспомним по порядку, как это происходило.

— Давайте, — с жаром поддержала Нюня. — Я все хорошо помню!

 

Глава 23

Спор у ножки стола

— Итак, — начал Людвиг Иванович, — однажды весной к вам в дом поселился мальчик Фима…

— С сундучком, — нежно сказала Нюня.

— Мальчик вел себя несколько необычно… — вспоминал Людвиг Иванович. — Вместо того чтобы играть в футбол или в казаков-разбойников, он…

— Исследовал! — крикнула Нюня.

— Фулиганил, цветы ташшил, то вонь, то тварь напушшал, — вставила Тихая.

— Он проводил биологические опыты — скажем так. Фима и до этого читал о животных, о насекомых, а увидев, как много в доме и в саду муравьев, особенно заинтересовался ими…

— Муравей, знаете, какой… развитый! Я знаю! Он уже двадцать пять миллионов лет развитый! — быстро, чтоб ее не перебили, вставила Нюня.

— …Так вот, Фима узнает о муравьях поразительные вещи. Узнает, что люди тратят столько же сил на борьбу с ними, сколько и на дружбу. Узнает, что муравьи спасают леса и сады от вредителей, с которыми сами люди справиться не умеют, что люди хотя и научились расселять полезных муравьев, но по-настоящему управлять ими не могут…

— А Фима может! Фима может! — закричала Нюня.

— Фима проводит опыты с разными веществами, проверяя, как реагируют на них насекомые. Он пробует сок алоэ и запах гвоздики, муравьиную кислоту и всякие таблетки, даже свои, которые ему выписывали для роста. Он смешивает вещества. И вот тогда-то случайно Фима находит такое вещество, которое в одних пропорциях уменьшает, а в других увеличивает. Помнишь, Нюня, того большого муравья в коробке?

— По-омню, — сказала Нюня, став очень серьезной. — Мутичка его еще раньше видела. Вот испугалась!

— Это была первая проба… Короче, Фима решает воспользоваться этим веществом, чтобы уменьшиться и проникнуть в муравейник.

— Зачем? — затаив дыхание, спросила Нюня.

— А вот то-то и оно, зачем? Затем, что Фиму интересуют феромоны. Но я так и не успел понять по-настоящему, что это такое.

— Это… это приказы, — прошептала Нюня.

— Что-что? Приказы, ты говоришь? Что еще за приказы?

— Не знаю. Я помню, что приказы, а какие, я… я не спросила.

— Жаль! Очень жаль! Итак, ясно только одно: Фима отправился за феромонами в глубь муравейника. И если мы хотим его найти, нам нужно по третьей щели от левой ножки стола отправиться вслед. У нас есть все, что захватил с собой Фима. В дневнике у него был полностью разработан план.

— Так чего же мы сидим? — вскочила Нюня. — Он там один, мы сидим!

Но бабушка Тихая вовсе не собиралась трогаться с места.

— Ешшо за фулиганом Ехвимкой я не бегала! Не моталась ешшо по муравьиным траншеям. В войну намоталась. Сами ташшитесь. Мне и туточки неплохо.

— Не забывайте, — сказал дядя Люда, — что в вас роста теперь не больше полусантиметра, а навыков для такой жизни нет. Вас может уничтожить любое насекомое.

— А для чего им меня изничтожать? Поймуть, чай, что я бедный старый человек и никому плохого не сотворю.

— Они же не люди, чтобы вас понимать! — воскликнула Нюня. — Они только себя понимают! Как вы!

— Нюня! Как ты себя ведешь?! — вмешалась, но не очень уверенно, Бабоныко.

— Оставайтесь здесь! — продолжала, обращаясь к Тихой, Нюня. — А мы найдем Фиму, попросим у него великаньих конфет и станем опять как люди.

— Каких-каких конхвет? — встрепенулась Тихая.

— Великаньих, вот!

— А што же ето за конхветы? В какой бумажечке?

— В такой… самой красивой! На ней богатыри нарисованы… Три богатыря, а может быть, даже тридцать три со своим этим… дядькой.

— Нюня права, — кивнул Людвиг Иванович, — этого тоже забывать нельзя: запас увеличительных таблеток есть только у Фимы. Судя по дневнику, Фима на всякий случай оставил одну увеличительную таблетку в коробке с черепом, но ее на месте нет. Наверное, ее съел муравей, который стал гигантским и утащил слониху Меланью. Ты ведь тоже так думаешь, Нюня? А теперь пора в путь. Тихая, прячьтесь получше, и, если мы останемся живы, мы вернемся и спасем вас. Матильда Васильевна и Нюня, не отставайте!

Но едва они тронулись, Тихая пристроилась сзади.

— Так вы все-таки с нами?! — удивился Людвиг Иванович.

Но Тихая отрезала:

— Может, с вами, а может, сама по себе. Ваша, што ль, половица? — И принялась что-то бурчать сердито.

Однако Людвиг Иванович и Нюня ее уже не слушали. Они читали нараспев стихотворение, которое только что сочинили:

— Уверьх ногами! — только и пробормотала бабушка Тихая.

 

Глава 24

Первое нападение

Не так легко оказалось добраться до третьей щели. Сами половицы были еще ничего, хотя Матильда Васильевна все время спотыкалась и цеплялась длинным своим халатом за какие-то громадные заусеницы и обломки. И первая щель, с тем самым земляным уступом, не доставила им особенных хлопот.

Но вот вторая по-настоящему напугала — она была широкая, заполненная чем-то мягким, рыхлым, переплетенным.

— А я знаю, это ихние джунгли, — заявила Нюня и тут же увязла и запуталась. — Ничего себе, — сказала она бодро, хотя немного струхнула.

— Какие заросли! Какие лианы! — сказала и Бабоныко, с трудом вытягивая свой халат из разноцветных волосатых зарослей, и вдруг догадалась. — Боже мой, да это же нитяные лианы!

Наконец добрались до третьей щели.

— Внимание! Уходим под пол, — сказал дядя Люда. — Будьте осторожны, это вам не асфальтовые тротуары. Старайтесь идти только по муравьиной тропе, след в след за мной.

Начался пологий спуск. Становилось темнее. Но Людвиг Иванович, державший в руке фонарик, пока не включал его.

— Разве ж можно так все время пробираться? — ужаснулась Бабоныко. — Разве нельзя сесть на какой-нибудь транспорт?

— Вы можете себе представить троллейбус в диких джунглях?

— Пусть это джунгли, но в таком случае здесь должны быть мускаты, на которых скачут колбои. Вы не знаете, что такое мускаты? Ну, эти… короткие лошади.

— Мустангов нам придется приручать самим, — сказал дядя Люда. Он зорко всматривался в полумрак, инструктируя в то же время свою команду: — Привыкайте слушаться меня безоговорочно. Мы идем к иным, не похожим на нас существам, и должны быть очень осторожны. Помните: муравьев много, и они взаимозаменяемы, а нас мало, и ни один из нас неповторим.

— О-о! — воскликнула Бабоныко. — Моя покойная мамочка, объяснив мне правило, всегда говорила: «Повторим!» А я точно, как вы сейчас, говорила: «Не повторим! Не повторим!» Я была очаровательным ребенком.

— Балаболка, ремня на тебя хорошего не было, — мрачно вмешалась бабушка Тихая.

— Людовик, воздействуйте на нее!

Людвиг Иванович оглянулся, чтобы их успокоить, и…

Ни один из них не видел паутинной нити, натянутой поперек дороги, — так сливался цвет ее с окружающим полумраком. Оглянувшись, чтобы успокоить старушек, Людвиг Иванович споткнулся об нее. В то же мгновение откуда-то сверху свалилась на него ловчая сеть паука, и под отчаянный Нюнин визг черной тенью метнулся и сам паук. Тут бы Людвигу Ивановичу и конец, но паук замешкался: может, жертва показалась ему необычной и он не знал, в какое место бить ядовитым крючком, а может, его обескуражил страшный Нюнин визг. Этой секунды хватило Людвигу Ивановичу, чтобы включить фонарик. В ослепительно белом луче блеснули два ряда маленьких глаз на паучьей голове, узорчатое брюхо, волосатые ноги — и паук поспешно отступил, потянув за собой ловчую сеть. Людвиг Иванович беспомощно кувырнулся, но фонарика не выключил. Тогда паук перерезал крепящие нити и, таща их за собой, скрылся. Все это произошло в считанные секунды. На помощь Людвигу Ивановичу успела броситься только Нюня, но и она запуталась в липкой паутине. Людвиг Иванович, кое-как освободившись сам, принялся распутывать и очищать Нюню.

— Идемте скорее отсюда! — дрожащим голосом воскликнула Матильда Васильевна.

— Хорошо бы, но нам нужна веревка.

— Она же липкая, — сказала Нюня, все еще счищая с себя клейкое вещество.

— Не вся. Вот здесь сухая.

— Веревка в хозяйстве — первое дело, — неожиданно поддержала Людвига Ивановича Тихая.

— Но он убьет вас! — всплеснула руками Бабоныко.

— Чепуха! — сказал Людвиг Иванович. — Паук храбр и свиреп, упорен, искусен и ловок, но все-таки он только паук, а мы люди. У него только инстинкт, а у нас еще и разум. Бабушка Тихая, вот вам нож. Я буду дергать сигнальную нить и ослеплять паука, а вы режьте нить на раме, только прямую, а не круговую, липкую.

Кто бы подумал, что Людвиг Иванович может так быстро отпрыгивать и стрелять светом в стремительно скользящего паука, а бабушка Тихая так ловко и спокойно управляться с ножом и паутиной. Бабоныко только взвизгивала каждый раз, как мохнатое чудище бросалось к смельчакам, пока Людвиг Иванович не попросил ее замолчать. Бабоныко очень обиделась, но все-таки снова взвизгнула, когда Людвиг Иванович дернул нить и отпрыгнул. Однако на этот раз паук не появился из своего гнезда, и бабушка Тихая спокойно закончила свою работу. Потом она ловко намотала шелковую легкую и прочную паутинную веревку на локоть и кулак, оглянулась в поисках палки, на которую можно было бы повесить моток, и в самом деле подобрала нечто похожее на палку, но это нечто было гибкое, как прут, и при этом напоминало антенну для телевизора — состояло из нескольких сужающихся к концу частей, как бы вдвинутых друг в друга.

— Вот уж не думала, што насекомые тожеть теливизоры смотрють, — покачала головой бабушка Тихая.

— М-да, телевизор, — пробормотал дядя Люда, внимательно оглядывая находку. — Это действительно антенны, дорогие мои женщины, только не сделанные на заводе, а отломанные кем-то у мертвого муравья.

— И какеи ж картины смотрють оне? — спросила недоверчиво бабушка Тихая.

— О, самые замечательные! Только видят они не глазами, как мы, а нюхом… А ну-ка, Нюня, поищи, нет ли еще поблизости муравьиных антенн. Похоже, что здесь шел бой, или пиршество, или и то и другое вместе.

Нюня действительно нашла еще две антенны, и каждая из женщин взяла по антенне на плечо.

Спустились ниже — стало совсем темно. Людвиг Иванович дал запасной фонарик бабушке Тихой и велел включить красный свет.

— Предупреждаю, — сказал он, — муравьи не терпят в муравейнике ни малейшего света. А красный они не видят — вот почему Фима искал трехцветные фонарики.

Становилось все темнее. Только светились два красных огонька. Дорога тянулась неровная, и идти было бы, наверное, совсем трудно, если бы путники не были так легки. Они особенно чувствовали это, когда надо было через что-нибудь перепрыгнуть, потому что напрягались гораздо сильнее, чем требовалось. Бабушка Тихая даже сбила один раз Людвига Ивановича с ног, так как пролетела дальше, чем рассчитывала.

Между тем мимо них то и дело проносились муравьи. Если в начале пути их обогнал всего один — может быть, тот самый, что задержался на ночь в Фимкиной комнате, — то теперь, вероятно, муравейник уже проснулся, и дорога оживилась. Одни муравьи бежали, наклонив головы, как собаки по следу. Другие задерживались друг возле друга или разглядывали что-то, попавшееся на пути.

— Ой-ой-ой-ой! — закричала вдруг Нюня. — Смотрите, смотрите, муравьи на шпагах дерутся! Нет, не на шпагах, а на этих самых антеннах!

— Они не дерутся, они разговаривают!

— А о чем? А как? А что они говорят? А вы их понимаете? — забросала вопросами дядю Люду Нюня.

В это время еще один муравей, которого они сначала даже не заметили, остановился возле дяди Люды и протянул к нему антенну. При этом он раздвинул челюсти, похожие на серпы, и Бабоныко хотела уже упасть в обморок, но тут к муравью подбежал другой, коснулся его антенной и вывернул набок голову. Путники не стали ждать конца этого разговора, а отбежали в сторону.

— Старый я дурак! — сказал энергично Людвиг Иванович. — Как же я забыл, что надо намазаться жидкостью из Фиминых пузырьков! У него же прямо написано: «Мой пароль — ФФ-101. Только моим паролем надо мазаться. Он сам себя назовет, когда его спросят». А ведь очень вероятно, что тот муравей спрашивал у меня пароль.

— А если бы вы не ответили?

— Он тут же разорвал бы меня!

— Ах, мне дурно, — сказала Бабоныко и, наверное, все-таки упала бы в обморок, если бы Людвиг Иванович не открыл пузырька и не запахло такой кислятиной, что Бабоныко тут же зажала нос.

— И вы хотите, чтобы я этиб дабазалась? — прогнусавила она, с ужасом глядя, как натирают себя «паролем» Нюня и Людвиг Иванович. — Дет, дет, бои дервы де передесут этого запаха! Человек, который уважает себя, де божет плохо пахдуть!

— Раскудахталась! — проворчала бабушка Тихая. — Мазюкай меня, Лютик Иваныч!

— Ой, дядя Люда, ой, вы ж и правда на лютик похожи! — рассмеялась Нюня, сначала разглядывая муравьиную антенну, а потом прилаживаясь размахивать и по-муравьиному постукивать ею.

— Матильда Васильевна, у вас бывают мигрени? — спросил Людвиг Иванович, кончая намазывать Тихую.

— Бигреди? Девероятдые!

— Так это первое средство; графини только так и спасались от мигреней и обмороков.

— Деужели? — спросила недоверчиво Бабоныко, но все-таки подвинулась ближе к Людвигу Ивановичу.

В то время как Людвиг Иванович, уговаривая и приговаривая, намазывал Бабоныку, Нюня так увлеклась игрой с антенной, что подошла совсем близко к муравьям, внимательно разглядывая, как орудуют антеннами они, и тщательно копируя их движения.

— Ну, вот, — сказал Людвиг Иванович, сбрызгивая напоследок Бабоныку. — Духи «Кармен», да и только!

— Детка! — закричала вдруг не своим голосом Бабоныко. — Куда ты?

Стремительно обернувшийся Людвиг Иванович увидел только, как на растопыренных ногах несется муравей, а за ним, зацепившись за него антенной, но не выпуская ее из рук, мчится Нюня. Миг — и они исчезли.

— Этого только не хватало! — сказал как никогда серьезно Людвиг Иванович и, не обращая внимания на причитания Матильды Васильевны и брюзжание бабушки Тихой, наскоро смастерил из паутинной веревки нечто похожее на гамак и натянул его на две оставшиеся у них муравьиные антенны.

 

Глава 25

Урок танцев

Муравей, к которому прицепился паутинной петлей Людвиг Иванович, несся вперед со скоростью гоночной машины. Дорога была ужасная — ухабы, крутые спуски. Паутинный гамак хорошо пружинил. Старушки, вцепившись с двух сторон в Людвига Ивановича, только ахали и охали: ахала Матильда Васильевна, охала Тихая. Однако Людвигу Ивановичу было не до них. Одной рукой он крепко держал паутинные вожжи, другой сжимал фонарик, водя им по сторонам, — Нюня ведь могла удариться, упасть, выпустить свою антенну и лежать где-нибудь на дороге. Время от времени их муравей резко останавливался, чтобы «поздороваться» со встречным. Потом снова срывался с места и развивал гоночную скорость. Старушки уже не ахали, а стонали. Людвиг Иванович светил фонарем по сторонам. Нюни нигде не было.

Впереди возник просвет, еще через мгновение муравей затормозил, и они оказались возле площадки, на которой муравьи исполняли какой-то танец: делали пробежки, поводили туда-сюда брюшками, подскакивали, опускали и поднимали антенны, потряхивали головами, покачивались и даже кувыркались. В самой гуще муравьев путешественники увидели Нюню — она как ни в чем не бывало училась муравьиным танцам.

На секунду замерев, их муравей кинулся в самую толпу, и быть бы свалке, если бы Людвиг Иванович вовремя не перерезал «вожжи». От двойного толчка старушки перевернулись и вскрикнули. В ту же секунду Нюня была возле них, помогала Людвигу Ивановичу поднимать и отряхивать старушек и при этом болтала, не закрывая рта:

— Вот и вы! Я думала, вы немного позже подъедете. Вы видели? Я научилась танцевать, совсем как муравьи. Вот здорово! Когда я снова стану большая, я в школе всех научу муравьиным танцам. Никто не умеет, а я умею! Ты не очень ушиблась, бабунечка? Вот подожди еще немного, и ты здесь всему научишься! Я так и знала, что вы тоже приедете на антеннах!

— Анюнечка, деточка, как ты меня напугала! Я думала, умру от ужаса, а ты здесь танцуешь! И, господи, хотя бы мазурку, а то какие-то дикости!

— Нюня, еще одна такая выходка — и я отправлю тебя назад! — строго сказал Людвиг Иванович.

— А то можно пауку подбросить, — предложила Тихая, и было непонятно: не то она так мрачно шутит, не то и в самом деле считает, что Нюня им в помеху.

— Какая вы злая! — обиделась Нюня.

— Я злая, а ты дурная. А один дурак цельный полк погубит.

Людвиг Иванович огляделся. Невдалеке от «танцплощадки» виднелась дыра, из которой, пошевеливаясь, торчали антенны.

— Ну-с, так, — сказал дядя Люда, — надеюсь, это вход в «наш», а не в какой-нибудь чужой муравейник?

— Оне не смотрють, свое ли, чужое ли, — проворчала Тихая. — Вчерась варенье варила, из-за ентого Ехвимки убрать не успела, аж дух смородинный стоить!

— Ну вот и прекрасно! — обрадовался Людвиг Иванович. — Значит, муравейник и в самом деле наш. Ну и нюх же у вас, бабушка Тихая! Итак, прошу приготовиться к вхождению в муравейник.

— Как? — спросила Бабоныко. — Мы пойдем в пещеры к этим мухозаврам?

— Но вы ведь сами хотели помочь Фиме.

— Ну что ж, я готова.

Людвиг Иванович придирчиво осмотрел свою команду:

— Бабушка Тихая, пожалуйста, проверьте, достаточно ли сильно мы пахнем, не отличается ли наш запах от муравьиного.

Тихая быстренько обнюхала всех — Нюне даже щекотно стало.

— У ентой, — доложила Тихая, тыча в Бабоныку, — ворот духами воняеть.

— Придется, Матильда Васильевна, вас еще раз сбрызнуть.

— Я де передесу! — захныкала Бабоныко, одной рукой зажимая нос, другой зачем-то прикрывая ухо. — Ода дарошдо, ода дазло!

— Бабонька, да замолчи, наконец, не хочешь же ты чтобы муравей перекусил тебя!

И словно нарочно, чтобы проиллюстрировать Нюнины угрозы, входа в муравейник разыгралась короткая жуткая сцена. Какой-то жучок сунулся было туда, но выскочил огромный сторожевой муравей, подпрыгнул и трахнул об пол челюстями. Жучку бы убраться подобру-поздорову, а он замешкался. В следующее мгновение сторожевой муравей широко, как экскаватор, раздвинул зубчатые жвалы и, сведя их, резанул жучка. Жучок в свою очередь поднял клешню, но муравей уже отскочил, наставил брюшко и выстрелил ядом. Жук упал мертвый. Бабоныко упала в обморок, но Людвиг Иванович не разрешил поднимать ее, а велел Нюне как следует вывалять ее, бесчувственную, в пыли на муравьиной дороге. Нюня перевернула Матильду Васильевну несколько раз, та чихнула и очнулась, как раз когда Людвиг Иванович, бабушка Тихая и Нюня сами катались на дороге, пропитываясь муравьиным запахом. Глядя на них и на свой халат, Бабоныко грязным кружевным платочком промокнула грязную слезу на грязной щеке.

— У меня не выдержит сердце, — мрачно сказала она. — У меня непременно сделается… антракт…

— Матильда Васильевна, не притворяйтесь, вы мужественная женщина. Инфаркта у вас не будет, потому что вы благородны и неустрашимы. Неужели я ошибаюсь?

— Ах, если бы не эта мигрень! — пробормотала смущенно Бабоныко. — Но что же мы медлим? Бедный мальчик один в муравейнике, а мы здесь устроили какие-то бату… дебаты.

— Нюня, ты пойдешь первая. Ты обратила внимание, какой частью антенны касаются входящие муравьи антенн стражей? Смотри внимательно и — вперед. Не бойся, маленькая, я наготове!

Нюня, однако, и так не боялась. Подойдя к входу, она увереннее коснулась своей антенной антенны стража. Тот посторонился, но Нюня почему-то не воспользовалась приглашением. Она отскочила назад и принялась исполнять тот самый танец, за которым застали ее недавно путешественники. Нельзя сказать, чтобы это был красивый танец, но у стражи он вызвал живейший интерес. Один за другие стражники выскакивали на площадку у входа и включались в пляску. Скоро возле Нюни была изрядная муравьиная толпа из стражников и носильщиков, которые побросали свой груз и сначала смотрели, а потом принимались и сами танцевать. Оглянувшись на оторопевших попутчиков, Нюня крикнула:

— Дядя Люда, бабушки, идите, вход свободен!

В самом деле, ни одного стражника на месте не было. Людвиг Иванович втолкнул старушек в муравейник, а сам бросился к Нюне. Схватив ее за руку, он выволок Нюню из круга. Вход, однако, уже загораживал стражник. Почти не сбавляя скорости, с Нюней на спине, Людвиг Иванович коснулся своей антенной антенны сторожевого и со словами «Тюнь! Сезам, откройся!» вбежал в муравейник.

 

Глава 26

Ура!

Тихая стояла, положив на плечи, как коромысло, муравьиную антенну, и смотрела в главный тоннель, где в розовом свете их фонариков проносились, как темные блестящие машины, муравьи.

— Во тьме кромешной, — бормотала она. — И голов не переломають! И все ташшуть! И все ташшуть! Я наживала, а оне ташшуть! Штоб оне лопнули, проклятушшие!

— Скажите спасибо, что тащут! Было бы в вашем доме голодно, нас бы так легко не пустили в муравейник. Муравейник сыт-сытехонек, а сытый он гораздо спокойнее и доверчивее!

Говоря это, Людвиг Иванович водил по стенам тоннеля лучом фонарика. Что ни говори, это не походило ни на что человеческое. И не только потому, что на укрепление стен здесь пошли самые разные материалы: глина, камешки, песчинки, щепки, стеклышки, соломинки. Все это для путешественников, которые сами были не больше муравьев, выглядело как бетонные плиты, каменные глыбы, бревна, балки. Были и какие-то материалы, которые напоминали то фанеру, то железо, а то и вовсе ни на что не походили. Человек, если у него мало материала, тоже строит иногда хибары из чего придется — из досок, фанеры, заржавленных листов железа. Но эти хибары и дребезжат, и холодно в них. Здесь же все было сцементировано, скреплено каким-то неведомым раствором. Путешественники знали, что находятся глубоко под землей, и не только под землей, но и под непредставимо громадным домом. И все-таки не было ни холодно, ни душно. Было, правда, влажно, но откуда-то веяло свежим воздухом и теплом. К запаху же, кисловато-острому, они уже начали привыкать, и он их не раздражал, как вначале.

Бабушка Тихая, сняв с плеч антенну-коромысло, подошла ближе к стенке, принюхалась и поколупала.

— Вы, оказывается, тоже любознательны, — сказав Людвиг Иванович.

— Я не лунознательная, — сердито фыркнула Тихая. — Ето, кому делать нечего, лупятся. А я крепость пробую. Скоро, чай, как хватются нас, така бомбежка пойдеть, што надо проверить бомбоубежище.

Людвиг Иванович нахмурился. Он и сам боялся, что в поисках их начнут вдруг пол взламывать. Мало ли что придет в голову людям, ошарашенным исчезновением сразу пяти человек. Нужно было уходить вглубь. Да и Фима, надо думать, был где-то глубоко в погоне за своими загадочными феромонами.

— Экипаж! — скомандовал Людвиг Иванович.

— О, экипаж! Какое французское слово! — воскликнула, прикрывая глаза, Бабоныко, а Тихая поджала губы и взвалила на плечи антенну.

Они двинулись в глубь тоннеля под песенку, которую на ходу сочинил Людвиг Иванович:

Бабоныко как раз подхватила, перепутав, конечно: «Мы сильны, мы могучи супружеством!», как вдруг к ней подскочил муравей и принялся щекотать ее антенной.

— Ха-ха-ха! — залилась нечеловеческим хохотом Бабоныко. — Ой, что он делает, ой, не могу! Ой, ха-ха-ха! Ой, ха-ха-ха!

Растерявшиеся попутчики остолбенели; неожиданно Бабоныко, продолжая хохотать с подвыванием, закатила муравью увесистую пощечину. От такой пощечины даже здоровый мужчина свалился бы с ног, но муравей только пошатнулся и вдруг выплюнул прямо в лицо Бабоныке струю ароматной жидкости.

— Он пьян! — возмутилась Матильда Васильевна. — Он совершенно пьян! Что у них, милиции нет?!

Муравья уже и след простыл, а Бабоныко все еще вытирала своим грязным кружевным платочком лицо:

— Это возмутительно! Это выходит из рамок! Это вне всяких приличий!

Между тем Тихая, стоя возле нее, все беспокойнее поводила кончиком носа. Наконец она подошла вплотную, чуть не уткнувшись в Матильду Васильевну, провела по ее щеке пальцем и облизала его. Бабоныко замерла на полуслове, а Нюня всплеснула руками:

— Бабушка Тихая, что вы делаете? Как вам не стыдно!

— Ето кому, мине стыдно? — обернулась к ней Тихая. — Свое собственное добро исть стыдно? У прошлый год кизиловое варенье сварила, так ети насекомые и до него добрались!

— Трофаллаксис! Вспомнил! — вскричал Людвиг Иванович. — Это называется трофаллаксис! Все, что поедают муравьи, расходится по всему муравейнику. Не возмущайтесь, Матильда Васильевна, муравей вас принял за собрата, просил поделиться тем, что съели вы, а вашу пощечину принял за такую же просьбу и отдал вам то, что имел.

Людвиг Иванович хотел что-то еще прибавить, но в это время Нюня так закричала, что ближайшие муравьи даже застопорили, задрожав антеннами, — у них хоть и нет известного ученым органа слуха, но звуки «толщиной» два-три микрона они чем-то слышат.

— Он здесь! Он здесь! — кричала Нюня. — Смотрите, смотрите! Фима где-то здесь!

На большом вцементированном в стену камне, куда случайно упал красный свет фонаря, виднелась неровная, но старательно проведенная мелом стрела. Только человек мог оставить такую метку, и этим человеком, конечно же, был Фимка.

Мгновение — и весь отряд стоял у стрелы.

— Он знал, что мы пойдем за ним! — лопотала Нюня. — Он нам путь показывает!

— Гениальный юноша, я всегда это утверждала! — важно повторяла Матильда Васильевна.

— Нет, милые женщины, Фима не знал, да и не мог знать, что мы будем разыскивать его. Но он знал, что муравейник почище египетских лабиринтов и лучше там, где ты уже прошел, оставлять метку с указанием направления. Но главное, главное, Фимка где-то здесь! Ура!

— Ура! Ура! Ура! — откликнулись Бабоныко и Нюня.

 

Глава 27

Обвал

Он действительно был здесь, на расстоянии какого-нибудь метра от них. Но для существ ростом не больше пяти миллиметров это очень значительное расстояние, да еще не на ровном месте, а в запутанных ходах и переходах — все равно что в подземном высотном доме или, скажем, в карстовых пещерах, куда рискуют углубляться только опытные спелеологи. Не зря на Фиминой книжной полке было несколько книг об этих отважных разведчиках, спускающихся во тьму, в подземные лабиринты.

Фимка продвигался довольно быстро, светя себе фонариком.

Отразившись от стекла, неизвестно как сюда попавшего, но намертво вцементированного в стену, красный свет озарил самого Фиму. Он был в сандалиях, надетых на шерстяной носок, в шортах и шведке. Грудь Фимы перекрещивал патронташ, на поясе висели кобура и тесак в кожаных ножнах.

Каждый, взглянувший бегло на Фиму, удивился бы его боевому виду. Однако более внимательный наблюдатель заметил бы, что в ячейках патронташа находятся не патроны, а… пробирки, заткнутые резиновыми пробками. И если бы такой наблюдатель заглянул в Фимкину кобуру, он бы обнаружил… пульверизаторы, но еще больше удивился бы, узнав, что эти пульверизаторы все-таки оружие. В них находились вещества, убивающие муравьев, усыпляющие их и просто неприятные им. Но усыплять муравьев, пожалуй, не имело особого смысла, применять вещества, неприятные им, было рискованно. Что же касается ядов, то Фима только в крайнем случае согласился бы воспользоваться ими. Не для того он опускался в эту преисподнюю, чтобы вести себя, как какой-нибудь безмозглый гангстер или безответственный губитель живого. Он был разведчиком в мире, почти неведомом, потрясающе сложном и интересном, а главное, очень, очень нужном для людей мире. Даже взрослые не все это понимают, далеко не все, но Фима не зря много читал и много думал о судьбах человечества и Земли. Он знал, что если человечество вовремя не научится беречь живую природу, на которой оно покоится, как на своем основании, не научится сохранять в чистоте и здоровье леса и океан, огромную массу живых существ, человечеству придет конец. Не зря Фимка выписал в дневник слова академика Берга:

«Жизнь человечества можно продлить на несколько миллиардов лет. Но если не приложить соответствующих усилий… жизнь на Земле окончится намного скорее, чем некоторые предполагают.»

Фимка знал, что уже сейчас в атмосфере Земли кислорода на несколько процентов меньше, чем раньше, а углекислого газа больше, что химические средства, которыми убивают вредных насекомых, убивают и полезных насекомых, и птиц, а понемногу и человека. Между тем живая природа — не только фабрика кислорода, но и кладовая патентов для инженеров будущего.

Научиться понимать и управлять миром насекомых — грандиозная задача, на самых подступах к которой находился Фимка.

Он действительно искал феромоны — вещества, которые выделяют, нюхают и слизывают муравьи. Эти вещества — их запах, их вкус — можно было бы назвать беззвучной муравьиной речью, если бы это хоть сколько-нибудь походило на речь: разговор, рассуждение, беседу. Люди осознают то, что слышат, и выбирают, думают, как поступить. Муравьи же не думают. Их феромоны для них не речь, а приказы, именно приказы, верно запомнила Нюня. И тот муравей, который выделяет феромон, так же мало сознает отдаваемый приказ, как и тот, что его принимает. Муравейник работает, как сердце или печень, — целесообразно, но неосознанно. Вот для того-то, чтобы собрать образцы этих приказов — феромонов, и отправился Фимка в свое опасное путешествие.

Добрые сутки бродил он в мрачных, как средневековые подземелья, темницах муравьев, освещаемых лишь его красным фонариком. Но на нем был отцовский патронташ — и это было так, словно его обнимала родная отцовская рука.

Когда ему становилось все-таки страшно, он пел любимую отцовскую песню:

Отец его тоже, между прочим, был невысокого роста, а никогда ничего не боялся, и все его любили, особенно мама и он, Фимка.

Фимка вспоминал случай, который приключился однажды с его отцом. Отец шел ночью безоружный по пустынной дороге, и за ним следом брел голодный волк. Отец рассказывал эту историю, когда Фимка был еще совсем маленький, и Фимка все время перебивал его и задавал глупые вопросы:

— А почему он шел за тобой? Может, он соскучился?

— Он хотел есть, — говорил отец. — Вот представь, что ты пять дней совсем ничего не ел и вдруг запахло хлебом. Ты выходишь на запах и видишь: перед тобой по воздуху плывет хлеб.

— Почему же тогда он тебя не съел? — спросил Фимка и сам испугался своего вопроса.

Но отец не обиделся. Ему и самому было, наверное, интересно, почему его не съел голодный, но еще сильный волк.

— Наверное, волк знал, что я его не боюсь.

— А ты правда его не боялся?

— Правда. Человек ведь не боится, пока не испугается. А не пугаться можно научиться. И не только можно, но и нужно.

— Ну, а почему волк-то знал, что ты не боишься?

— Это всегда знают: и люди, и животные. Животные даже лучше, чем люди.

— Все-все животные? — спрашивал маленький Фимка. — Все-все? И даже совсем глупые?

— Все-все, — говорил папа. — Кроме самых маленьких, может быть, да и то не потому, что они глупые, а потому, что мы для них так велики, что уже не существа, а просто подвижные материки.

И вот теперь Фимка шел по огромному подземному муравейнику и мысленно разговаривал с отцом, который его обнимал своим патронташем.

«Помнишь же, — шептал Фимка, — помнишь же, я тогда совсем не понимал, как это можно научиться не пугаться. А теперь понимаю. Потому что я во что бы то ни стало должен принести людям муравьиные приказы — феромоны. Когда у людей будут самые разные приказы, они научатся управлять муравьями. А может быть, потом люди вообще научатся управлять насекомыми, понимаешь?».

«Ты задумал, — говорил папа, — очень большое, очень важное дело».

«Ну, что ты, — смутился Фима и, чтобы перевести разговор на смешное, вспоминал: — Если бы ты видел, что я два раза наделал в доме. Один раз я прогнал всех муравьев. А потом, наоборот, устроил нашествие».

«Так ты, оказывается, уже знаешь муравьиные приказы?»

«Ну, что ты, это же примитивные, грубые методы. Это не их приказы. И действуют эти методы только короткий срок. Это почти такое же варварское средство, как какой-нибудь хлорофос. Понимаешь, папа?»

«Понимаю, сынок. Но почему ты именно нынче решился?»

«Мама ждала от меня разговора. Я не смог бы ей врать. А пустить — она бы ни за что не пустила меня».

«Но записку-то можно было написать, прежде чем пить эти свои уменьшительные таблетки? Эх, Фимка, Фимка!»

«Я же не думал, что они так быстро подействуют».

«Ну, ладно, старичок, возвращайся поскорей и успокой маму. А пока будь осторожнее, хорошо? В этих домах муравьиных столько паразитов прячется — и пульверизатор вынуть не успеешь!»

«Ну, что ты, папка, они же тоже с бухты-барахты…»

Фимка не успел докончить мысль. Ему показалось, что отец схватил его и дернул назад, под каменный навес. В ту же минуту потолок в тоннеле обрушился, и перед Фимкой выросла стена.

Только под навесом еще оставалось немного места.

 

Глава 28

Пещеры Мурозавра

— Подождите, — сказала вдруг Нюня. — Мне кажется, я что-то слышала.

— Мне тоже показался Фимочкин голос, — заявила Бабоныко.

Людвиг Иванович поднял руку, и все прислушались, но ничего не услышали.

— Поменьше бы языками чесали, балаболки, — ворчливо заметила бабушка Тихая. — Ако сороки! Ако сороки! «Ах, интересно!», «Ах, ужасти!» Будуть ужасти, как за язык муравль жевалом прихватить!

— Не жевалом, а жвалом, — поправила, содрогаясь, Нюня.

— Как начнеть жевать, небось, и вспомянуть не успеешь, как оно называется!

— Думаю, нам показалось, — решил Людвиг Иванович. — Мы слишком хотим, слишком ожидаем услышать Фимкин голос. Однако подумайте, с кем ему здесь разговаривать?

Двинулись дальше. Вскоре Фимины отметки свернули вбок от основного тоннеля. Теперь проход был очень узкий, стенки не так тщательно сцементированы, и задетый Бабоныкой камень чуть не отрезал ее от остальных. Тогда Людвиг Иванович перестроил порядок: пустил Бабоныку следом за собой. Нюня была возле нее и помогала ей в особенно узких или крутых проходах, а заключала группу Тихая.

— Вы человек практичный и наблюдательный, — сказал ей Людвиг Иванович. — А с муравьями надо быть начеку.

Между тем проход стал совсем узким. Для того чтобы пропустить муравья, путешественники вжимались в стену. Особенно трудно им приходилось, когда встречались муравьи, тащившие что-нибудь крупное — гусеницу или жука какого-нибудь. Муравьи по пути расширяли проход или протискивали свою ношу волоком, и путешественникам не оставалось ничего иного, как убегать в боковые ходы, искать ниши. А потом возвращаться, чтобы не потерять Фимкины отметки. Хорошо еще, что эти узенькие лазы были недлинные и перемежались муравьиными камерами, которые, к сожалению, редко бывали пустыми. Группами, по двое, по трое и больше, в них копошились муравьи.

— В глазах рябит! — жаловалась Бабоныко.

— Опосля смерти и твоему безделью конец прийдеть, в царствии небесном бог тебе работу найдеть! — пригрозила ей Тихая.

Они как раз пробрались через особенно узкий лаз, и Людвиг Иванович посадил их отдохнуть, пока разведывал дорогу дальше.

— Какая ж в царстве небесном работа, темное вы существо? — сердито отозвалась Матильда Васильевна.

— Да уж, значится, есть работа у бога, — гнула свое Тихая, — делать не переделать, сколько коленей, и всех к себе забираеть!

— «Коленей»? Вы хотите сказать, поколений?

— Чего хочу сказать, то и говорю. Ето по-твоему — поколени, а по-нашему колени. Восемь колений, так и в писании сказано.

— Постойте-постойте, но ведь это в аду работа, а в раю блаженство и отдых.

— Саванаторий! — скривилась насмешливо бабушка Тихая. — Саванаторий на тыщу тыщ человек! Эка, по-твоему, бог глупей твоего?!

— Выходит, по-вашему, в раю хуже, чем на земле?

— На земле на себя работаешь, а там на бога. На земле — што? Заработал на брюхо — и отдыхай. Там отдыхнуть не дадуть.

— Нюня, скажи хоть ты ей, деточка!

— Никакого ада и рая нет, — примирительно сказала Нюня.

— Хорошо бы, — буркнула недоверчиво Тихая, но, покосившись на Бабоныку, прибавила: — Хто на земле свое отработал, могуть помереть, а хто бездельничал, того бог до смерти не допустить — больно жирно будеть.

И тут на них выскочило неведомое существо. Ростом оно было, как муравей, но с головой вдвое, а то и втрое меньше; талии у него не было, да и вообще туловище, не в пример муравьиному, мягкое и упитанное, переходило в брюхо, загибающееся вверх.

— Ах, — сказала Бабоныко и спряталась за Тихую.

А Нюня схватила подвернувшийся камень и швырнула в пришельца.

Так же бесшумно, как появился, незнакомец исчез.

— О господи, — вздохнула Матильда Васильевна, — я и в самом деле подумала, черт какой-то. А всё вы, всё вы, Тихая, со своими отсталыми разговорами.

— Я не отстаю, — огрызнулась Тихая. — Ето ты со своей халатой чумазой за кажен камень цепляешьси — аж Нюнька тебе проташшить не можеть.

— Да тише вы, неразумные! — сказала, как взрослая детям, Нюня. — Будете так ругаться, на вас еще не такое наскочит.

— Людовик Иванович, где вы?! — тихонько крикнула Бабоныко.

— Лютик Иваныч, тебе не сождрали?! — крикнула и Тихая.

В отверстии показался свет фонарика, и Людвиг Иванович, отряхивая волосы и одежду, спрыгнул в камеру.

— Нет, не сожрали. Присыпало только немного. Хуже другое — Фиминых отметок дальше нигде нет.

— Может, это уже новый ход, а тот засыпан? — предположила Нюня.

— Возможно. Что ж, давайте пораскинем мозгами, где вероятнее всего можем мы обнаружить Фиму.

— Пораскинем, пораскинем, — проворчала Тихая. — Нычихе вон и раскидывать нечего — все давно пораскидала.

— Я очень сожалею, — сказала с достоинством Бабоныко, — что в нашем трудном и ответственном путешествии мы находимся в одном экспедаже с таким грубым, неучтивым человеком!

— Дядя Люда, мне кажется, уж у царицы-то муравьиной Фима обязательно побывает.

«Лишь бы с ним ничего не случилось», — тревожно подумал Людвиг Иванович, а вслух сказал:

— Ну, что ж, поищем камеру царицы. Она должна быть где-то в центре муравейника.

 

Глава 29

Встреча с преступником

То, что слышали Людвиг Иванович и его отряд в гулком тоннеле, было не криком о помощи (не к глухим же муравьям было обращаться) и не стонами (Фимка был цел и невредим, хотя и засыпан), а песней:

Фимка спел ее, когда почувствовал, что, кажется, испугался. Испугался же Фимка в тот момент, когда до него дошло, что он даже не знает, в какую сторону копать.

Спел он только две строчки, пока не ощутил, что самый испуг прошел. Положение было, конечно, опасным, может быть, даже безвыходным, но едва прошла паника, Фимка понял: надо думать, а не бросаться из стороны в сторону. И воздух надо экономить. Вот почему, справившись с первым испугом, петь Фимка перестал.

Прежде всего он решил восстановить в памяти последние мгновения перед тем, как его завалило. Назад или вбок отскочил он под каменный навес? Сосредоточиться! Главное — сосредоточиться!

Хорошенько все обдумав, Фимка принялся рыть тесаком ход, не забывая его утрамбовывать и укреплять камнями и палками, если они попадались.

Он рыл уже, наверное, полчаса, когда услышал, что кто-то роет ему навстречу. Фимка совсем забыл, где он находится, и в первую минуту закричал: «Я здесь! Я здесь!» Но тут же опомнился. Замер. Остановился и тот, снаружи. Фимка взялся за тесак, и тот, снаружи, заработал тоже. Кто это был? Муравей? Или какой-нибудь приживал? Хорошо еще, если приживал-попрошайка! А если хищный, решивший его прикончить? В муравейнике полным-полно приживалов! Фимке даже пришлось еще раз медленно, внятно пропеть: Смелого штык не берет!..

Ну, что же, решил он, в самом деле, маловероятно, чтобы это был муравей, они же глухие; но кто бы это ни был, он роет к нему проход. В конце концов есть оружие, и, если не пугаться, всегда можно успеть им воспользоваться.

Пока Фимка думал, тот, снаружи, не работал. «Ещё уйдет!» — испугался Фимка и взялся за тесак.

Отковырнув последний пласт земли, тот, снаружи, даже царапнул Фимку. Фимка отскочил назад, выставив перед собой фонарик — фух, перед ним торчала мордашка муравья, еще очень маленького, наверное, только-только из кокона. Лишь сейчас Фимка сообразил, почему мураш копал, когда Фимка стучал тесаком, и переставал копать, когда Фимка замирал. Муравьи часто откапывают заваленного собрата, и попавший в беду подает знак стуком. У муравьев нет ушей, но сотрясение земли они ощущают всем телом. «Впрочем, может, у них и есть какой-нибудь особый орган слуха», — подумал Фимка и посмотрел задумчиво на своего маленького спасителя. Тот только что прочистил дыхальца и антенны и теперь смешно и неловко пробовал «поговорить» с Фимкой, поводя антеннами по тому месту, где у Фимки, будь он муравьем, должны бы тоже торчать антенны. Не найдя их, мураш неловко потоптался на месте.

Фимка понимал его растерянность — по запаху он, Фимка, был муравей муравьем, но ведь насекомые не просто чуют запах, они его как бы видят: это запах длиной в столько-то миллиметров с шестью ножками, а это хоть точно такой же длины запах, однако ножек всего четыре. Но мураш, только что вышедший из кокона, не подозрителен и незлобив. К тому же главное все-таки не форма, а запах. Ну, и, наконец, жизненный опыт — это жизненный опыт, а Фимка был чуть ли не первым существом, с которым столкнулся мураш, и после секундной растерянности он принял Фимку как должное.

— Надо же, — пробормотал мальчик, — такой маленький и уже спасаешь!

Он похлопал мураша по боку. Тот принял это за приглашение поделиться пищей, но зря старался — в зобике его еще ничего не было.

Фимка погладил мураша, и тому это, видно, понравилось. Фимка подумал и провел мелком по его панцирю. «Вот будет здорово, — подумал он, — я уже снова стану большим, и на мой письменный стол вдруг прибежит меченый муравей».

Тем временем мураш уже принялся укреплять сделанный ход.

— Счастливой жизни, малыш! — сказал Фимка, погладил его и двинулся в проход.

Он снова свободен, и ему надо во что бы то ни стало найти камеру царицы, для того чтобы добыть самый главный феромон. Между тем запахи, которыми, как указателями, полон для муравья муравейник, Фимке были недоступны. Он походил на чужеземца, попавшего в неведомый подземный дворец со множеством залов, комнат, коридоров и переходов, где шныряют деловитые, бдительные слуги, языка которых он не знает. Хорошо еще — у него был их пароль «ФФ-101» (Фимкин феромон, который он выработал на сто первом опыте после многих проб и ошибок, то самое вещество, которые густо смазал себя не только он, но и Людвиг Иванович со своим экипажем). И как ни необычны по форме были для муравьев эти двуногие чужеземцы, они не трогали их, потому что никто не тронет в муравейнике существо, знающее семейный пароль.

Фимка свернул в очередную камеру — это оказалась камера личинок.

С первого невнимательного взгляда можно было подумать, что здесь свалены кучами какие-то полосатые, из грязно-серой материи, туго набитые мешки. Однако, присмотревшись, можно было заметить, что мешки шевелятся и что у этих безногих, безглазых, полосатых, в двенадцать колец, мешков есть прожорливые, как у птенцов, рты.

В камеру вбежал рабочий муравей и, не обращая никакого внимания на Фимку, бросился прямо к пакету личинок. Вот он бережно отделил одну из общего пакета, покормил ее, тщательно облизал и принялся нянчить, нося по камере.

Фимка еще вчера побывал в такой же камере, и у него уже было в пробирке то вещество, тот феромон, который сочится сквозь покровы личинок и который так охотно слизывают рабочие муравьи. Был у него и образец пищи, которой кормят муравьи личинок. И все-таки натуралист Фимка и сейчас не мог оторваться от этого зрелища — возни муравья-няньки с беспомощной личинкой.

Прибежал второй муравей и тоже принялся нянчить и перекладывать личинки. В камере появился еще некто — с маленькой головкой, полным мягким туловищем и загнутым вверх брюшком. Скользнув к пакету личинок, «некто» со знанием дела выбрал наиболее мягкую и упитанную и ловко отделил ее от других. Один из муравьев, бросив свою личинку, ринулся к пришельцу. Пришелец, однако, ничуть не встревожился. Приподняв передние лапки и действуя ими, как муравьиными усиками, он потерся об антенны муравья, и тот сейчас же покормил его. Поев, пришелец снова взялся за украденную личинку, явно готовясь ею позавтракать, а муравей, вместо того чтобы кинуться в бой, принялся нежно облизывать вора.

Только тут Фимка увидел пришельца и даже вскрикнул. Первый раз в жизни он видел его и все-таки сразу узнал. Так оперативник-милиционер мгновенно узнает разыскиваемого преступника, хотя до этого видел его лишь на фотографии.

Мог ли Фимка мечтать, что ему так сказочно повезет?! Перед ним собственной персоной был тот жучок, что, как алкоголь диким племенам, несет гибель муравейникам! И все из-за обожаемого муравьями вещества, которое они слизывают с него!

Увы, Фимка спохватился слишком поздно. Муравей уже слизнул капельку, а жук, прихватив облюбованную личинку, с наглой неторопливостью скользнул из камеры.

Фимка бросился за ним, но столкнулся у выхода с новым муравьем. Пока они разминулись, пока, выскочив, Фимка огляделся, жучка уже и след простыл. Фимка обежал все ближние галереи — тщетно, жучка нигде не было!

Фимка устал, Фимка был разочарован. Он сел и сидел, ни о чем не думая, отдыхая и собираясь с мыслями, когда вдруг увидел в глубине тоннеля красный свет. Сначала свет только чуть розовел, потом стал усиливаться и двигаться, по стенам тоннеля замелькали неровные тени. Сердце у Фимки заколотилось так, что ему даже воздуха не хватало. Свет остановился, и в конце тоннеля, там, где он перекрещивался с другим, мелькнули маленькая, круглая бабушка Тихая, длинноногая Нюня, затем сутулая Бабоныко и наконец дядя Люда. Фимка, протянул руку, хотел крикнуть, но только прошептал:

— Спокойно, старичок, у тебя галлюцинация! Ничего, так бывает при долгом одиночестве и потрясениях. Нужно приниматься за дело — это лучшее лекарство; вперед, Фимка!

Он даже подумал, не нанюхался ли ненароком опьяняющих запахов жука, посидел, прикрыв глаза, а успокоившись, отправился обратно, к камере личинок. Оттуда, спускаясь ниже, он надеялся дойти до помещений с пакетами яиц, а там где-нибудь близко была уже и камера матки, царицы муравейника.

 

Глава 30

Кабачок «Шесть ножек, два усика»

Нюня шла, задумавшись. Ныло сердце. «Нервы сдают», — подумала она словами Бабоныки. Девочка вздохнула, и, словно откликаясь на этот вздох, в животе у нее заурчало. Нюня вспомнила, что уже давно пора завтракать, и тут же услышала:

— Ешь больше — проживешь дольше… Как же-ть, проживешь тут, с голодухи пропадёшь… Хто исть и пьёть, тот и поёть, а не жрамши поп помрёть, прости меня, господи, грешную… Попутал черт на старости лет — у насекомой нехристи в пищере исдохнуть…

— Прошу соблюдать тишину, — строго сказал дядя Люда. — Порядок прежде всего.

— Хорош порядок, — неожиданно заплакала Тихая, — што и чаю негде попить.

Задумчиво оглядывая стены тоннеля, Людвиг Иванович сочинил:

— О, какой каламбур! — кокетливым голосом воскликнула Бабоныко.

А Нюня догадалась:

— А я знаю, почему вы сочиняете: потому что у вас в животе урчит!

— Будем мужественны! Вперед, друзья-сограждане, по такой далекой и милой планете!

— Почему же далекой? — резонно возразила Нюня. — Мы же, наоборот, прямо в нее залезли, ну, в планету, в общем.

— Если уж «за», то надо и «вы», — непонятно сказал дядя Люда и тут же объяснил: — За-лезли, так надо бы и вы-лезти.

— А наука? — спросила Нюня строго. — Если бы вам было очень интересно, — прибавила она, вспомнив Фимины слова, — вам бы уже не было страшно. Страх бывает от невежества и равнодушия.

Дядя Люда даже присвистнул от удивления.

Бабоныко сказала с одобрением:

— Девочка моя, тебя облагородило общение с Фимой!

А бабушка Тихая неизвестно к чему заметила:

— Человек из еды живеть!

На этот раз никто ей не возразил, каждый и сам думал о еде. Все замолчали.

Шла Тихая последней, и остальные не сразу заметили, что она исчезла. Заметили, только когда начался крутой спуск и Нюня хотела помочь ей.

— Дядя Люда, Тихая пропала! — закричала она.

— Ну, вот, — задумчиво сказала Бабоныко, — твердила о еде, ее кто-то и скушал.

— Как бы не так, бабонька! Стала бы она молчать, как же!

— Ти-ха-я-аааа! — крикнул изо всех сил Людвиг Иванович.

Бабоныко и Нюня подхватили:

— Ти-ха-я-аааа!

Никто не отзывался.

— И фонарь пропал, — заметила Нюня.

— Это уже хорошо, — почему-то сказал дядя Люда. — Кто помнит, сколько боковых тоннелей мы прошли после того разговора о еде?

— Я! Я знаю! Сейчас вспомню… Пять!

— Хорошо. Начнем искать, заходя в каждый тоннель.

Ни в первом, ни во втором тоннеле никого не оказалось. И в третьем тоже, на первый взгляд, никого не было, но Нюня заявила, что видела, как оттуда мелькнул розовый свет.

— Тебе показалось! — громко сказал дядя Люда и, несмотря на уверения, утащил Нюню к следующему тоннелю.

Сам же, без света, на ощупь, тихонечко вернулся к третьему тоннелю. Еще когда они, проходя мимо, светили в него, Людвиг Иванович заметил в глубине крутой поворот. Теперь дядя Люда пробрался к нему и замер, держа наготове фонарик. Вот мимо промчался муравей; вдруг шорох его бега прервался, раздалось знакомое ворчание, и дядя Люда, включив фонарь, увидел возле муравья бабушку Тихую — она деловито щекотала муравья антенной. От неожиданно вспыхнувшего света Тихая выронила антенну и обернулась, так что капля нектара, которой угостил ее муравей, упала прямо на узелок волос.

— Поисть спокойно не дадуть, — буркнула она.

— Кушайте на здоровье, — сказал удивленно дядя Люда, — однако надо предупреждать, когда вы уходите на обед. Да и неплохо бы поделиться опытом с нами.

Он привел Бабоныку и Нюню и велел смотреть.

На этот раз Тихая сработала четко — пощекотала муравья антенной, и он отдал ей каплю нектара. Впрочем, в этой капле было добрых полстакана.

— Вот только глотать трудно, — пожаловалась Тихая, — пока научишься, и в нос лезеть, и по мусалам течёть.

— Какой ужас! — закрыла глаза ладонью Бабоныко. — Я не могу справиться с отвращением!

— А молоко пьешь? — презрительно отозвалась Тихая. — Оно уж и вовсе промеж ног у коровы висить. Э, да хватить едоков и без вас, дураков!

— Ну-с, так, теперь попробую я, — сказал Людвиг Иванович. — Проблему питания надо решать!

Он поудобнее взял антенну и вышел на середину тоннеля. Первый же муравей был остановлен. Дядя Люда пощекотал его, и муравей выплюнул каплю прямо ему в лицо.

— О боже, я не могу больше! — сказала Бабоныко.

Нервным движением вытащила она из глубокого кармана флакончик и отвернула крышку. Однако поднести к носу не успела. Пробегавший мимо муравей резко затормозил, несколько раз бухнул брюхом об пол и, грозно разведя жвалы, кинулся на нее. Бабоныко взвизгнула и швырнула в муравья флакон. Пахучая жидкость растеклась по телу муравья, сейчас же к нему ринулись другие муравьи и мгновенно разорвали его.

— Ах! — сказала Матильда Васильевна и без чувств повалилась наземь.

— Бабонька! — бросилась к ней Нюня.

Вдруг какой-то муравей схватил Бабоныко и побежал прочь.

— Отдай! — закричала Нюня, вцепившись в Матильду Васильевну.

Людвиг Иванович кинулся на помощь, но поздно — копошащийся клубок тел исчез в глубине тоннеля.

 

Глава 31

Святая святых

Фимка стоял в камере матки и озирался. Он был похож на «неверного», пробравшегося во дворец эмира. Как-то он читал книжку про одного ученого, который хотел знать все языки и жизнь всех народов. И вот этот ученый проник в «святая святых», в город «ста тысяч садов» и в толпе дервишей, сам не отличимый от них, слушал музыку и отбивал такт ногой. По этому движению сын эмира распознал в нем «неверного», но не стал выдавать, пораженный в беседе его мудростью.

Здесь, в центре муравейника, мудрость была никому не нужна и возникни малейшее подозрение, что он не свой, — от Фимки в одну секунду не осталось бы ничего. Ведь это было сердце муравьиной семьи, ее будущее, ее вечность. Каждый из рабочих муравьев живет год, матка — лет восемнадцать, но муравьи существуют миллионы лет и в камере царицы создается их бессмертие.

Заметив в глубине нечто похожее на цистерну, Фимка подошел ближе. Оказалось, это и есть Муравьиная Матка, Царица. Огромная, раздутая, она не сдвигалась с места, а только шевелилась — в красном свете фонарика блестел, как лакированный, огромный ее живот.

Кто бы подумал, что каких-нибудь три-пять лет назад эта царица была крылатой и вместе с сотнями таких же, как она, отправлялась в полет. Птицы, оглушительно вереща, склевывали то одну, то другую из этих крылатых, но остальные поднимались все выше и выше, уходили, улетали все дальше от старого муравейника, неся в новые земли муравьиную жизнь… После, упав во двор, на землю, влажную от недавнего дождя, царица спилила одно за другим все четыре крыла, но не бросила их, а, побегав вокруг, съела и, отыскав под старой стеной дома подходящее местечко, принялась рыть ход. Нелегкая это была работа. Зубцы на ее челюстях стерлись, блестящий покров груди и брюшка исцарапался и потускнел, но она не успокоилась, пока не ушла достаточно глубоко под дом и не замуровала изнутри наглухо свое гнездо. После этого одна-одинешенька, без пищи, без помощи принялась царица нести и выхаживать первые яйца: старательно облизывала их питательной слюной, перекладывала с места на место, носила по камере, кормила ею же снесенным кормовым яйцом. Почти год голодала царица, пока первые, еще мелкие, рабочие муравьи не принесли в родное гнездо первый корм извне. Но еще раньше взяли на себя рабочие муравьи заботу о пакетах яиц и личинок, о гнезде, и с этих пор матка стала все больше превращаться в то, что сейчас шевелится в углу камеры.

Когда-то она проявила отчаянную смелость и целеустремленность, величайшую осторожность и терпеливость, великие самоотверженность, выносливость и находчивость. Теперь это была плодущая самка, не способная ни к чему, кроме несения яиц, до скончания веков заточенная в ею же основанный муравейник, страшащаяся света, как смертельной опасности, как нарушения священной тайны. Никогда больше она не увидит свет, не поднимется на поверхность, в воздух, но все это сделают те муравьи, что выведутся из яичек, откладываемых ею…

 

Глава 32

Муравьиные теплицы

Нюня очнулась от того, что ее кто-то облизывал. Еще не открывая глаз, она почему-то подумала, что заснула в лесу и ей лижет ногу собака. Нюня подняла руку и провела по тому месту, где у собаки должна быть морда, но наткнулась на какие-то ветки, от слабости и рассеянности погладила их, опустила руку пониже и почувствовала что-то твердое, но живое. Нюня открыла глаза и, хотя было совершенно темно, почему-то разглядела, что ее лижет маленький, в самом деле всего в какую-нибудь собаку ростом, муравей.

«Лижет — значит, убивать не будет», — почти равнодушно подумала Нюня.

Закрыв глаза, она вспомнила, как схватил муравей потерявшую сознание Бабоныку, как закричала и вцепилась в бабушку она, как помчал их куда-то муравей, как крепко держалась она за бабушку, хотя больно ударялась о стены, об пол, о камни, но потом стукнулась обо что-то так, что искры из глаз полетели, — и дальше уже она ничего не помнила.

Наверное, без сознания Нюня была какую-нибудь секунду, иначе и ее утащили бы, как Бабоныку, неизвестно куда. А еще хорошо, что муравей, который наткнулся на нее, был совсем маленький и не очень хорошо знал, что с ней надо делать. Мураш хлопотал над Нюней, все лизал и лизал ее, и хотя там, где проходил по ушибленному месту язычок, было больно, но тотчас боль становилась тише.

«Может быть, у них в слюне целебное вещество, вроде живой воды», — подумала сонно Нюня.

Голова кружилась, и, видимо, поэтому не было страшно, только ныло сердце о Бабоныке и жаль было, что по нему не может так же, как по ушибам, пройти муравьиный язык.

— Слушай, — сказала муравьишке, с трудом поднимаясь, Нюня, — ведь ты умный, ты столько умеешь! Неужели ты меня не можешь привести к бабушке?! Ну же, иди, веди меня! — И она подтолкнула мураша.

И — о чудо! — муравей побежал. Слишком быстро, пожалуй, для ослабевшей Нюни. Она сделала несколько шагов и остановилась, прислонившись к стенке. Спустя минуту мураш вернулся к ней, лизнул, пощекотал антеннами. Нюня невольно рассмеялась, а малыш задрал к ней голову и раскрыл рот — решил, что она хочет дать ему немного пищи.

— Не умею, — сказала виновато Нюня и погладила его, и тотчас муравьишка снова бросился по коридору.

Теперь Нюня поспешала за ним куда быстрее. Он же, совсем как собака, которая успевает сделать массу дел, узнать массу новостей, пока хозяин просто движется, бегал туда и обратно, утрамбовывал некрепкие стенки, выравнивал пол, утаскивал куда-то мусор, возвращался, и при этом они всё подвигались и подвигались вперед.

Коридор пошел круто под уклон, и Нюня теперь двигалась гораздо медленнее. Кое-где она вообще спускалась, как в колодец, упираясь в противоположные стенки ногами и локтями.

Муравьишка посмотрел-посмотрел на нее, а потом обхватил Нюню под мышки, и, хотя никогда и никто не рассказывал Нюне, как муравьи носят своих соплеменников, она поджала ноги к животу, так что стала вдвое короче, и не успела опомниться, как они оказались у какого-то совсем уж узенького тоннеля. Здесь малыш протащить ее не мог. Он двинулся вперед, она, ползком, следом. Тоннель кончился, и они оказались в… теплице. Здесь было влажно и тепло. На довольно ровных грядках росли какие-то переплетающиеся побеги. Нюня остановилась у края этих зарослей, таких густых, что дорогу сквозь них нужно было прорубать. Между тем маленький провожатый бросился прямо в заросли и принялся что-то там делать: сгрызать жвалами и подтягивать лапками. Стоило Нюне отвлечься, и она уже потеряла его среди десятка таких же маленьких, как он, мурашей, работавших на этих грядках. Но едва он вынырнул из зарослей, Нюня сразу узнала его — на нем было какое-то слабо светящееся пятнышко. Мураш подбежал к ней и, не ожидая приглашения, угостил сладкой капелькой. А ведь еще недавно в его зобике не было ничего.

Когда он снова скользнул в заросли, Нюня стала вглядываться, что же едят муравьи — и разглядела: там и сям на плетях висели мутноватые не то плоды, не то конфеты. С некоторой опаской Нюня потянулась, отломила один такой плод, попробовала — очень вкусно оказалось. Еще два плода она взяла про запас и огляделась с грустью. Зря она надеялась, что маленький спаситель ведет ее к Бабоныке или дяде Люде с бабушкой Тихой. Он просто шел работать и простодушно приглашал ее вместе с собой в свой влажный, теплый, сладкий рай.

Когда мураш в следующий раз подбежал к ней, Нюня попыталась подтолкнуть его к выходу, поднесла к его антеннам руки и платье — но нет, в нем ничего не было от собаки: он не желал брать след и не пытался даже сообразить, чего от него хочет Нюня. Множество вещей умел делать этот Малыш, которому было от роду не больше суток, — умел строить и ремонтировать, оказывать первую помощь и возделывать муравьиные растения, а вот этого он не умел. Или, может быть, Нюня не умела его научить, или для того, чтобы научить, нужно было хоть немного знать его язык — язык феромонов, язык запахов — и уметь на нем «разговаривать». Нюня, тяжко вздохнув, втиснулась в узкий тоннель и, бормоча: «Ну, Мутичка, хочешь не хочешь, а нам придется искать их самим», — поползла к выходу.

Выбравшись в более просторный тоннель, где можно было выпрямиться, Нюня задумалась, куда идти дальше, где искать своих.

— Фи-ма-а! — крикнула она, хотя и знала, что ее крик той «толщины», от которой муравьи настораживаются. Все равно она не могла оставаться одна в этом бесконечном подземелье. — Бабуленька-а! Дя-дя Лю-у-да-а!

Из-за поворота вынесся здоровенный муравей и затормозил в нескольких шагах от только что кричавшей Нюни. В первый раз за все время Нюня не на шутку струсила — руки и ноги у нее вспотели и обмякли. И тут мимо скользнул ее мураш, коснулся своими маленькими антенками антенн муравья, и тот, изогнув голову, раскрыл рот, чтобы сглотнуть сладкую каплю, которой угощал его малыш. Потом большой муравей повернул обратно и побежал по каким-то своим взрослым муравьиным делам.

Нюня снова приободрилась.

— Дядя Люда! — крикнула она еще раз, надеясь, что если на ее голос выскочит опять какой-нибудь муравей, малыш сумеет отвлечь его сладкой каплей. — Ти-ха-я-аа!

И вдруг за поворотом появилось пятнышко розового света. Пятнышко росло и приближалось. На стену тоннеля упала длинная безобразная тень.

— Дядя Люда! — крикнула изо всех сил Нюня и, чуть не выбив фонарик, свалилась в его объятия.

 

Глава 33

Феномены

Никогда, наверное, за свою довольно долгую жизнь, полную потерь, огорчений и радостей, не ликовал так Людвиг Иванович, как в тот момент, когда в конце тоннеля раздался Нюнин счастливый вопль и появилась она сама, а следом смешной мураш, который почему-то трясся.

Держа Нюню в объятиях, дядя Люда смотрел поверх ее головы на это странное явление.

— Он что, с тобой, Нюня?

— Да перестань же! — прикрикнула Нюня на муравья и похлопала его по боку.

— Э, да он меченый! — присвистнул дядя Люда. — На нем меловая метка!

— Ме-етка?! — протянула в крайнем удивлении Нюня и только сейчас, при свете, увидела, что то, что казалось ей белым пятнышком, было меловой меткой «ФФ».

— Так-так, он видел Фиму!

— Ой, и правда! Мурашик, милый, скажи, скажи, где Фима? Скажи своей Нюне!

Но мураш попятился и исчез.

— А бабушка Матильда? Вы нашли ее? — стремительно обернулась к Людвигу Ивановичу Нюня.

Тот развел руками и поник головой. Тихая, появившись следом, проворчала:

— Не надо было в муравейнике вонять своими духами.

Нюня только сверкнула на нее глазами, но ничего не сказала.

— А ты? Ты потеряла ее, Нюня?

— Я потеряла ее, потому что потеряла сознание, — с достоинством сказала Нюня. — Но вы не волнуйтесь, — вдруг улыбнулась она. — Я почему-то верю, что мы всех найдем. Мне кажется, муравейник хотя и очень большой, но мы уже не заблудимся. Я теперь чуточку научилась в нем разбираться.

— Кстати, Нюня! — воскликнул Людвиг Иванович. — У тебя ведь не было фонарика! Как же ты продвигалась?

— Не знаю! — удивилась и Нюня. — Я почему-то видела.

— То есть как? В темноте?

— Ну да. Не то чтобы очень хорошо, но видела.

— Подожди, девочка, ты что, феномен? Это же очень-очень редкие люди, один на сто миллионов, видят в темноте.

— Но ведь совсем темно никогда не бывает!

— Невероятно! — сказал Людвиг Иванович и тут же спохватился: — Подожди, ты же голодная?

Нюня покачала головой:

— Я была на огороде… а может быть, в ягоднике… вернее, в теплице…

— Что-о?

— Там конфеты растут.

У бабушки Тихой зашевелился нос.

— Да вот… — И Нюня запустила руку в карман.

Не успела она вынуть сладкий шар, как его выхватила Тихая. Нюня покачала головой и протянула такой же Людвигу Ивановичу.

— Ешьте, — сказала она щедро. — Я знаю, где еще взять.

Но Людвиг Иванович внимательно смотрел на мураша, который опять прибежал и крутился возле Нюни.

— А ну-ка, девочка, побеседуй со своим Фефе — я попытаюсь определить, насколько свежая на нем метка.

Дядя Люда долго разглядывал, нюхал и даже лизнул палец, которым попробовал меловые буквы на боку мураша.

— Метка совсем недавняя, — торжественно объявил он.

— Мы их найдем! Мы их найдем! — закричала девочка и даже запела: — «Ат зары да зары, ат темна-а да темна…»

— И лучше это сделать до темна, — отвечая на свои мысли, отозвался Людвиг Иванович. — Кто знает, сколько времени мы можем выдерживать это необычное состояние… Но где искать Матильду Васильевну? Как не разминуться с Фимкой? Достаточно ли уже знаем мы муравейник, чтобы продумать следственные версии?

— Тихая! Бабушка Тихая исчезла!

— Ну, это, как твой мураш, — нахмурился Людвиг Иванович. — Она исчезает и появляется и каждый раз успевает где-то полакомиться. Она тоже какой-то феномен. Не скажу, что она видит в темноте. Но что она по-муравьиному чует съестное — это уж точно.

Не успели они пройти и одного коридора, как в самом деле появилась Тихая. Она отирала рот и выглядела очень довольной.

— Ну как так можно?! — устало сказал Людвиг Иванович. — Где вы были на этот раз?

— В коровнике.

— Что-о? Та — в огороде, эта — в коровнике. Можно подумать, мы попали не к муравьям, а в многоотраслевой совхоз. Что ж за коровы в том коровнике?

— Обнаковенные. Муравьиные. Маленькие, как бидоны. Только их и доить не надо — сами молоком стреляются. Да сла-аденьким.

— Ну, дела, да вы были, наверное, у тлей!

— Скажете тоже — уши вянуть! Тля — ждреть, а ета — доится!

— Так и есть — тли. Их даже называют муравьиными коровами. Вы их щекотали чем-нибудь?

— А как же ж? — И Тихая приподняла антенну.

Весело прищурившись, посмотрела она на Людвига Ивановича и Нюню и вдруг, вытащив из своих юбок, протянула им фляжку.

«Нет, все-таки люди меняются», — подумала мудро Нюня и первая хлебнула из фляжки. Тлиное молочко было приторно-сладким, но отдавало чем-то горьковато-душистым.

— Полынь! — догадалась Нюня.

— Очень интересно! — сказал Людвиг Иванович. — Вспомните — растет у нас полынь где-нибудь возле дома?

— Растет! По-над нашей и Фиминой стеной! — выпалила Нюня.

— Ну вот, еще один ориентир, еще один возможный выход! Тихая, вы могли бы снова найти ваш коровник?

— Конешное дело!

— Вы уверены? А как вы найдете?

— Обнаковенно — носом.

— Слушайте, да вы обе феномены! — сказал почтительно Людвиг Иванович.

— Захочешь поисть, так станешь хвени-мени. Не было б у тебя хвонаря, и ты бы хвени-меном стал.

— А вы погасите, погасите! — подхватила Нюня.

Людвиг Иванович послушался, погасил фонарик, сделал несколько шагов и хлопнулся. Нюня уже смеялась, а Тихая ворчала — словно обе они увидели, что Людвиг Иванович падает еще до того, как он зажег свет.

Падая, Людвиг Иванович выронил расческу, пробегавший мимо муравей тут же ее подхватил, но бабушка Тихая стукнула муравья по дыхальцу, отобрала расческу, а вместо нее пихнула на секунду притормозившему муравью какой-то клок.

— Вы обращаетесь с ними, как с домашней скотиной!

— А хто ж оне и есть?! — невозмутимо ответила Тихая. — Домашняя и есть. — И тут же, походя, опять сунула какой-то мусор пробегавшему муравью.

— Они что, едят мусор? — заинтересовался Людвиг Иванович.

— Не дураки, чай! Мусорное ведерко у них во рту имеется. Оне не то что некоторые неряхи, которые только и знають, што духами вонять, — оне мусор весь, как есь, подбирають. Вот и до Ныки добрались!

Нюня сжала кулачки и, кажется, готова была броситься на Тихую, но Людвиг Иванович крикнул:

— Эврика!

И, прихрамывая, сплясал какой-то танец.

 

Глава 34

В «арестной яме»

Впрочем, вначале у них ничего не получалось, хотя Людвиг Иванович повыбрал из карманов все, что там было лишнего. Дядя Люда швырял какую-нибудь вещь, пробегавший муравей подхватывал ее и отправлял в ротовую сумку, которая служит у них, как верно заметила бабушка Тихая, чем-то вроде мусорного ведра, тут же дядя Люда кидал сплетенное из паутины лассо, но, увы, бросок пропадал впустую. Муравьи носились как сумасшедшие. Нюня так и сказала, поглядев на них:

— Что ли, они с ума посходили?

Делали муравьи все то же, что и прежде: тащили кто еду, кто мусор, кто муравьиные яички, но если раньше они казались автомобилями, то теперь были прямо-таки как ракеты. Останавливались буквально на секунду, быстро ощупывали друг друга усиками, кормили друг друга, подхватывали мусор и убегали. Убегали прежде, чем дядя Люда успевал набросить лассо. Даже чистились они теперь ужасно быстро и тут же срывались с места. Да и стало муравьев словно бы вдвое-втрое больше.

— Что ли, они с ума посходили? — повторила жалобно Нюня.

— Да нет, — сказал, подумав, дядя Люда. — Просто, наверное, времени уже многовато, утро в разгаре, а чем ближе день, тем быстрее бегают и работают муравьи.

Людвиг Иванович передохнул и снова взялся за лассо. На этот раз ему повезло. Паутинная веревка натянулась, и Людвиг Иванович не выпуская ее, упираясь ногами и чуть не падая, помчался за муравьем.

— За мной! — крикнул он, задыхаясь от быстрого бега.

Нюня бросилась следом, а Тихая, приложив ладонь козырьком к глазах, осталась на месте.

— Ишь раскомандовался: за мной, за мной! Сам-то как раскорячился — сейчас шибанется. Ну вот, так-то лучше — башка хоть цела осталася.

Дело в том, что муравей, не сбавляя бега, перекусил веревку, и дядя Люда шлепнулся. Немного сконфуженные, они с Нюней вернулись к невозмутимой бабушке Тихой.

— Может, ты своего Фефешку упросишь? — сказал Людвиг Иванович Нюне.

Но и Фефе, видимо, впал в производственную горячку и появился только раз и сразу же куда-то удрал. Нюня даже огорчилась.

— Все же собаки умнее, — промолвила она грустно. — Еще и часа, наверное, не прошло, а Фефешка меня уже совсем забыл.

— В нашей с тобой жизни — час, а в муравьиной, знаешь, сколько времени прошло? Они за это время пробежали и наработали столько, что мы прожили час, а они — может, даже месяц.

— Но ведь на часах только час прошел?

— На наших с тобой. Да и у нас, видимо, время идет быстрее, с тех пор как мы стали такими маленькими.

Нюня задумалась о часах. Она представила себе большие-большие часы, такие, как Земля, и стрелки на них такие, как целая Африка, например, и пока эта стрелка с места сдвинется, на крохотных микробных часах стрелки уже тысячу раз пробежали по кругу.

Людвиг Иванович тоже о чем-то думал, но, видимо, о другом, потому что, когда голова у Нюни уже закружилась от всех этих огромных и крохотных стрелок, он сказал, вздохнув:

— Ничего не поделаешь, придется притвориться мертвыми.

Труднее всего оказалось уговорить Тихую — она ни в какую не хотела.

— Ни за какие конхветы! И так скоро помру, потерпите!

— Ну что ж, оставайтесь здесь, а нам надо спасать Бабоныку и отыскивать Фиму, — сказал непреклонно Людвиг Иванович.

— Оставайтесь здесь, — подхватила Нюня, — а великаньих конфет мы вам не дадим, если вы такая нехорошая, вот! А помирать вас никто не просит, только притвориться, так вам и то жалко! Оставайтесь здесь, а я, как стану снова большая, все ваше варенье съем, так и знайте!

— А я тебе уши надеру! — рассердилась Тихая. — Замолчи сейчас — от горшка два вершка, а ругается, как тетка моя ругалась, тебе не слухаю, и все тут! Командуй, Лютик Иваныч, чего делать. Ты все ж мужик.

Так началась главная часть их операции.

Очень трудно притворяться мертвым, когда муравей начинает с головы до ног, до самых пяток щекотно ощупывать тебя. Но дядя Люда с Нюней стойко выдержали эту пытку. Что касается Тихой, то она сказала, что сначала на них посмотрит, а потом уже сама притворяться станет.

Ухваченная муравьиными жвалами, Нюня едва не ойкнула, но сдержалась и даже не приоткрыла глаз. Несколько секунд стремительного бега — и Нюня шлепнулась на что-то мягкое. Тут же она услышала ворчливый голос сверху:

— Да не толкай, не толкай, ирод, сама слезу, а то получишь у меня по дыхалу.

Почти тотчас же возле Нюни раздалось два шлепка, и загорелся красный свет.

— Вот она! Вот она, бабуленька! — закричала Нюня. — Бабонька, ты живая?!

— Мертвяки не храпять! — заметила Тихая.

У кучи мусора лежала Бабоныко и… сладко похрапывала.

На Нюнин голос она только пошевелилась, но когда дядя Люда направил прямо на нее красный свет фонарика, открыла глаза и воскликнула:

— Какой конфуз! Неужели я проспала весь фильм?

— Бабонька, ты не в кино! — говорила Нюня, тормоша и целуя бабушку. — Да очнись же ты, бабунечка, это я, Нюня.

— Я прекрасно вижу, что это ты и что кино уже не идет! Почему же тогда не включают свет?

Пришлось несколько раз объяснять Матильде Васильевне, что она не в кинозале и что красный свет совсем не указывает выхода, а что они в муравейнике и Бабоныко упала в обморок и ее, приняв за мертвую, схватил и потащил муравей, а Нюня вцепилась в них, но стукнулась обо что-то и сама потеряла сознание. Пришлось рассказать, как Нюню выходил мураш, на котором стояли буквы «ФФ» (но это она позже узнала, а до этого просто думала, что на мураше — пятнышко). Как обнаружилось, что Нюня феномен: видит в темноте. И бабушка Тихая — феномен: чует носом, как муравей. А дядя Люда не феномен: выключил фонарик и сразу споткнулся. Как он сидел и тер ушибленное колено, а бабушка Тихая «убиралась» — совала всякий мусор муравьям, у них есть такая мусорная ротовая сумка. И тогда, глядя на нее и муравьев, Людвиг Иванович вспомнил, что весь мусор, и мертвых тоже, муравьи сносят в мусорную камеру. Так было написано в записной книжке у Фимы. И его осенило, что если они где и найдут Бабоныку или хотя бы останки ее (тут Нюня покривилась и чуть не заплакала), так только в мусорной камере. Но утро было уже в самом разгаре, муравьи носились как сумасшедшие, и дядя Люда успевал только швырнуть какой-нибудь мусор, а набросить на муравья лассо никак не успевал. Один раз набросил, и то муравей откусил. И тогда они все, даже бабушка Тихая, притворились мертвыми, еще и мертвым муравьем помазались, и муравьиные уборщики притащили их сюда и сбросили прямо к Бабоныке.

— Но это же лучше, чем в картине! — воскликнула Матильда Васильевна, которая до этого никак не могла смириться с мыслью, что она не в кинотеатре.

Ей так понравилась эта история, что она отломила от какого-то крылышка, лежавшего возле нее, кусочек и стала им обмахиваться, как веером.

Зато история эта совсем не нравилась Людвигу Ивановичу. Выход из камеры отбросов шел вертикально вверх. Для муравьев-то с их когтистыми лапами совершенно все равно, как бегать — по отвесной стене или вообще вверх ногами, но для людей неприспособленных и, честно говоря, просто малосильных — старушки, маленькая девочка! — выбраться из этой камеры было почти невозможно.

Людвиг Иванович сидел и тяжко думал, изредка светя красным светом в потолок, где чернел вход в камеру отбросов.

— Цивилизация начинается со свалки! — приговаривал он рассеянно.

Они отодвинулись в глубь камеры, чтобы их не придавило чем-нибудь тяжелым, сброшенным муравьями. Конечно, можно было бы и подождать, пока в камере наберется побольше мусора и они смогут по нему подняться к выходу. Но в том-то и дело, что ждать они не могли. Нужно было придумать что-то немедленно. Им нужно было разыскивать Фиму, и как можно скорее, а они оказались в «арестной яме». Людвиг Иванович так задумался, что очнулся только от Нюниного крика:

— Ой, смотрите, смотрите, это же Фимин сандаль!

В самом деле, на куче мусора, слегка пожеванная, валялась Фимкина сандалия.

— Они убили его! — всплеснула руками Бабоныко.

В это время сверху шлепнулась вторая сандалия и Бабоныко прикрыла глаза грязным платочком.

Нюня дрожала, прижавшись к растерянному Людвигу Ивановичу. Тихая потянула носом и сказала:

— Никак, оне сжечь его удумали — паленым воняеть!

— Аутодафе! — ахнула Бабоныкою — Они его сожгли…

И тогда Нюня, уже не сдерживаясь, разрыдалась.

 

Глава 35

Рискованный эксперимент

Но жив, жив был Фимка, хотя и оказался в очень сложном положении. Он был замурован. И замурован по собственной глупости. Впрочем, какой исследователь не делал в научном рвении глупостей?! Кто не рисковал, не шел на опрометчивые поступки ради важного, решительного факта?!

Вот и Фимка, наполнив чуть ли не все свои пробирки еще неизвестными науке феромонами, гордый и счастливый этим, думал о том, что только двух важных феромонов у него нет — феромона, который выделяет жук-похититель муравьиных яичек, и феромона тревоги. Что ж, думал Фимка, даже если жучок находится где-то рядом, разве он, Фимка, в состоянии его обнаружить или вызвать на свидание? Увы, нет! Но вот собрать феромон тревоги он мог. С большим, правда, риском, но мог.

Не то чтобы Фимка сразу решился на риск. Он колебался. Он даже принялся искать жука-воришку, жука-подлизу. И если бы нашел, тревожить муравейник не стал бы. Но нет, ни в одном проходе, ни в одной камере, не встретил он преступника.

«Пора возвращаться домой», — сказал себе Фимка и сел, чтобы подумать, как возвращаться. Но вместо этого стал думать о том, что двух очень важных, очень существенных феромонов у него так и нет.

«Разве возвращается исследователь, не выполнив всей программы?» — спросил Фимка у воображаемого отца.

Отец молчал, и молчал, показалось Фимке, неодобрительно.

пропел тогда Фимка, но получилось как-то фальшиво.

«Папка, я сделаю совсем маленькую тревогу, — сказал он, — совсем крохотную, честное слово!»

И Фимка принялся разводить маленький, совсем крохотный костерчик. Мало того, и развел он его всего на одну секунду и сразу же принялся затаптывать. И дыму-то было совсем немного. Но что тут поднялось! Казалось, муравейник охнул и заколыхался. Это сто, а то и больше муравьев ударило брюхами об пол. А потом стали рушится стены — сквозь них, проделывая новые ходы, рвались отовсюду муравьи.

Фимка стоял, словно в середине карьера, а на него со всех сторон, грохоча и гремя, рвались роющие, дробящие, пилящие и рвущие живые блестящие машины. Это было похуже фашистской психической атаки. И, еще не успев как следует подумать, Фимка включил в фонарике белый свет.

Что такое для муравейника белый дневной свет? Муравьи бегают сколько угодно по белу свету днем, запасаясь пищей. Но вот в муравейнике они не терпят ни малейшего освещения. Белый свет в муравейнике — все равно что автомобиль, вломившийся в дом. Или землетрясение, или извержение вулкана. Одни муравьи при этом хватают яички и куколки и спасаются в глубь земли. Другие бросаются ликвидировать прорыв.

Перед тем как включить белый свет, Фимка отскочил в какую-то нишу. И не успел он еще выключить фонарик, как мгновенно был замурован. Буквально замурован. Но хотя бы не разорван на части. Впрочем, муравей не соображает. Он увидел дырку в стене, увидел, что оттуда идет полный опасности белый свет, и мгновенно залепил дыру землей, смоченной собственной клейкой слюной.

Услышав, что муравейник успокаивается, Фимка осторожно включил красный свет и обрадовался: справа осталась короткая, но довольно широкая щель. Не настолько широкая, чтобы вылезти, но можно было все-таки смотреть. Да и воздух поступал.

Прежде всего Фимка оглядел себя. На одной ноге была огромная царапина. И это еще хорошо, что его быстро замуровали. Еще бы много — и сквозь муравьиный запах, которым был пропитан Фимка, проступил бы запах его собственной человеческой крови, и тогда муравьи мгновенно сожрали бы Фимку. Его даже прошиб холодный пот, когда он подумал об этом. И не потому, что ему так уж было жалко себя, хотя жить ему, конечно, очень хотелось. Жальче себя ему было маму, которую он не успел даже предупредить запиской. Но и не поэтому даже он похолодел, представив, что муравьи съели его. А из-за великаньих таблеток! Ведь если бы муравьи слопали Фимку, они превратились бы в мурозавров, вдрызг разнесли бы дом, может быть, искалечили маму и, кто знает, каких бед понаделали бы еще. В том-то и дело, что кто знает! Биолог же, вообще любой ученый, не имеет права делать то, последствий чего, хотя бы самых главных, предвидеть не может.

На всякий случай Фимка еще раз густо смазался муравьиным феромоном и только тут заметил, что на нем нет сандалий. Ни одной. Он вспомнил, что одна у него свалилась с ноги, когда он бросился к нише. Вторую же стянул с ноги какой-то муравей. Ведь Фимка сандалиями топтал костер, и они пропахли дымом. Что ж, у него оставались еще носки, хотя один из них был сильно порван.

Надо было подумать, как вырваться отсюда. Фимка обладал феромоном матки-царицы, и открой он эту пробирку, его бы не только мгновенно размуровали, но и принялись бы кормить и облизывать. Не для того, однако, добыл он этот драгоценный феромон, чтобы разбазаривать. Нужно было придумать что-нибудь другое.

Светя фонариком в щель, Фимка вдруг увидел муравья с белыми буквами на спине. Несмотря на то, что муравей мелькнул очень быстро, Фимка мог бы поклясться, что написано было «зде». В первое мгновение Фимка подумал, что это тот самый мураш, который спас его и которого Фимка украсил своей меткой. Но в том-то и дело: там было написано «ФФ», а на этом совсем другое. Да и росл он был, этот мелькнувший муравей, не то что тот, едва вышедший из кокона. «Мираж, — решил Фимка, — уже второй раз за эти сутки. Мираж или…» И тут уж совсем фантастические мысли одолели его: а что если его, Фимкино, появление в муравейнике так изменило естественную жизнь муравейника, что у муравьев произошла необыкновенная мутация! «А почему бы и нет? — подумал Фимка (уж очень хотелось ему так подумать!). Почему бы и нет?» Ведь самое главное в муравейнике — трофаллаксис, циркуляция химических веществ, феромонов, которыми все время обмениваются муравьи. А Фимку уже не раз облизывали с ног до головы — вот и слизнули с него немного человеческого вещества, вот и стали умнеть! И вдруг, вдруг…

Но дальше пофантазировать Фимка не успел. Почти одновременно мимо него проскочили два муравья, на одном из которых было написано «мы», а на втором что-то вроде «ерж». Это уж не было галлюцинацией, никак! Это означало, что в муравейнике, кроме него, есть еще… человек. Не просто разумное существо, а именно человек, знающий буквы, азбуку, а главное — знающий, что здесь находится он, Фимка, или хотя бы другое человеческое существо, которое поймет написанное.

 

Глава 36

Привет! — Привет!

Это была дядилюдина мысль — писать на муравьях слова. Он сказал:

— При такой быстроте и работоспособности каждый из них, наверное, успевает побывать во всех уголках муравейника. Если на тридцати муравьях написать слова, то Фима, если он жив, увидит кого-нибудь из них, поймет, что он не один, и, может быть, даст о себе знать.

И еще Людвиг Иванович сказал:

— Мы не можем ждать милостей от муравейника. До сих пор мы шли вслепую. Но теперь мы знаем достаточно, чтобы продумывать каждый шаг.

— Гениально! — воскликнула Бабоныко. — Просто и гениально!

После этого Людвиг Иванович усадил Тихую вязать паутинную лестницу, а Нюню поставил наготове с мелом в руке.

Едва показался муравей, несущий мусор, дядя Люда поднял пульверизатор и выстрелил.

Зашатавшись, муравей свалился в мусорную камеру.

— Он мертв? — спросила Бабоныко, но ей никто не ответил — все были заняты делом. Нюня быстро писала буквы на муравье, который уже зашевелился. Тихая вязала лестницу, а Людвиг Иванович ждал следующего муравья.

Не успела Нюня вывести четвертую букву, как муравей окончательно очнулся и опрометью бросился вон из камеры.

Дальше дело пошло живее. Нюня уже не справлялась, и Людвиг Иванович в помощь ей поставил Бабоныку. Но Матильда Васильевна то сокрушалась, что мел слишком толстый, то спрашивала, как пишется то или другое слово, то просила посмотреть, красиво ли у нее получается, так что не успевала она вывести и одной буквы, как муравей приходил в себя и удирал.

Где словом, где полсловом Нюня успела написать и «Мы здесь», и «Фима, держись», и «Мы в мусорной яме», и «Напиши нам». Для этого понадобилось десятка два муравьев.

Посмотрев озабоченно на свой пульверизатор, Людвиг Иванович сказал:

— Вещество кончается, — и приготовился выстрелить в следующего муравья, как вдруг Нюня закричала:

— Подождите, не стреляйте, это же Фефешка!

И действительно, муравьишка, вздрогнув антеннами, вдруг скользнул в камеру, прямо в объятия Нюни. Она его похлопала, погладила, пошептала, и вдруг Фефешка ее подхватил, а она поджала ноги. Держа Нюню в жвалах, Фефешка скользнул вверх. Мгновение — и они исчезли. Нюня только и успела крикнуть:

— Я найду…

Но кого «найду» — их или Фиму, они бы уже все равно не расслышали.

Сама же Нюня считала, что она должна найти всех: сначала Фиму, а потом их. Конечно, это было совсем нехорошо со стороны Нюни — ни о чем не спросив, ничего не обсудив, удрать на Фефешке из камеры отбросов. Но уж очень она волновалась с тех пор, как в камеру были сброшены Фимины сандалии. Правда, Людвиг Иванович, обследовав их, сказал, что сандалии сняты с живого человека и совсем недавно. Но ведь в муравейнике все совершается так быстро: только что одно, и вот уже другое. И потом, честно говоря, она не успела подумать, как Фефешка ее уже подхватил и потащил. Может быть, бабушки и дядя Люда считали, что она просила Фефешку ее утащить, — так это не так! Она просто обрадовалась Фефешке и приласкала его. Может, Фефешка сам догадался, что ей хочется выбраться из камеры и поискать Фиму, — это другое дело. Ей-то, конечно, очень хотелось, но подумать она не успела. А уж о Фефешке и говорить нечего: он вообще думать не умел. Может, потому и был такой быстрый — не успела она и глазом моргнуть, как он уже тащил ее по муравейнику.

Подумать о том, как она найдет Фиму, Нюня тоже не успела. Однако кое-что в муравейнике она знала уже хорошо (на собственной шкуре испытала, как сказала бы Тихая), кое-что вспомнила из Фиминых рассказов. Например, он рассказывал, что все главные помещения муравьев — камера матки, камеры яичек и куколок находятся где-нибудь в середине и что там чаще ходы и больше снуют муравьи. А что камеры отбросов, наоборот, всегда с краю.

Кое-что ухватила Нюня и из рассуждений дяди Люды, что муравьи очень быстры и что один из пяти уж обязательно пробежит мимо Фимы. Почему бы этим пятым не быть Фефешке? Ведь он же… он, в конце концов, виделся с Фимой и был помечен им. Может быть, он даже личный его секретарь и по его поручению прибежал за Нюней? Это было бы расчудесно, но в глубине души на это уж Нюня не надеялась. Ну, пусть даже не так, пусть Фефешка — просто Фефешка, но ведь она, Нюня, не кто-нибудь, а как-никак феномен, умеет видеть в темноте, значит, кому же и искать, как не ей, да еще на руках (в жвалах) у муравьишки!

Наконец, было еще кое-что, чего она не сказала даже дяде Люде, потому что он бы тогда, чего доброго, подумал, что она совсем ребенок и дальше кукол ничего не видит. Однако Нюня была совершенно уверена, что стоит ей спросить Мутичку, ну, или хотя бы представить, что она спрашивает, и Мутичка внутренним голосом ей скажет, куда идти и где искать.

Собственно, в такой последовательности Нюня не думала, а все это как-то сразу, одновременно в ней сидело: эти мысли, надежды, уверенности, чувства. Подумала четко она только одно, что надо звать Фиму и лучше не очень тонким голосом (она ведь знала уже, что ее голос муравьи каким-то образом слышат). Ну, а если все же получится тонко, Фефешка ее защитит или она еще что-нибудь придумает.

Глаза Нюня почти не открывала (уж очень быстро бежал Фефешка), но кричала:

— Фи-и-ма! Фи-и-ма! А-у!

И вдруг совсем близко она услышала:

— Я здесь! Я здесь! А-у!

Тут же Нюня выпрямила ноги, и, словно это было знаком для Фефешки, он затормозил.

— Фима, я здесь! Ты где? — заорала Нюня, уже не думая, тонко или толсто звучит ее голос, и бросилась на Фимин крик.

Но, оказавшись в камере, из стены которой выглядывал Фимка, застеснялась и подошла медленно.

— Привет! — сказал Фимка из своей щели.

— Привет! — сказала и Нюня как ни в чем не бывало. — Ты живой?

— Живо-ой, что мне сделается! — деловитым голосом ответил Фимка.

— А чего это ты там сидишь? Может, у тебя запах кончился?

— Это ты на муравьях писала, да? — спросил Фимка. — Ты здесь одна?

— Нет, нас много, — небрежно сказала Нюня. — Я-а, потом дядя Люда, еще бабунечка, еще бабушка Тихая, только они в мусоре сидят.

— Нюня, ты это… можешь расколупать стенку?

Нюня попробовала, но уж очень крепко была залеплена ниша. Нюня и руками расшатывала, и ногой колотила, и плечом нажимала, аж вспотела — ни в какую! Но в это время подскочил Фефешка, взялся жвалами и выломал проход.

— Ничего себе! — сказал, вылезая и глядя на Фефешку, Фимка. — Елки-палки, да ведь я же его знаю! Ты что, приручила его, что ли?

— Это мой Фефешка! — сказала небрежно Нюня и протянула руку, чтобы красиво опереться на малыша, да чуть не упала: Фефешка уже исчез.

— Ну, где же твой Фефешка? — спросил, улыбаясь, Фимка.

— Прибежит — куда он денется. Он, как бабушка Тихая, туда-сюда, туда-сюда, никакого покоя с ними…

Она бы еще немного пофасонила и своей рассудительностью, и тем, что она, как своя, в муравейнике, но тут увидела, что пробегающий муравей остановился, пошевелил антеннами, направляя их на Фиму, и вдруг бухнул брюхом об пол.

— Бежим! — крикнул Фима, хватая ее за руку. — Не сюда, направо.

Появившийся Фефешка со своей детской назойливостью задержал муравья, а они уже карабкались вверх по крутому тоннелю.

— Держи фонарь, я буду прикрывать! — сказал Фима.

— Фимочка, а куда? — не удержалась от вопроса Нюня, хотя карабкаться было нелегко, она задыхалась, и у нее дрожали коленки.

— Это он из-за моей царапины, — объяснил Фимка. — Не упади! Быстрей! Уже недалеко. Я знаю куда!

 

Глава 37

Старый знакомый

В тот момент, когда Фефешка, подхватив Нюню, бросился к выходу, Людвиг Иванович кинулся за ними, но не успел. «Реакция не та, стар ты уже, дядя Люда», — сокрушенно подумал он. «Я найду», услышал он голос Нюни — и всё, и они исчезли во тьме муравейника.

Вот тут, впервые за всю свою жизнь, Людвиг Иванович без шуток, прибауток и стихов, а беспомощно и нудно стал ругаться на Нюню, на Фиму, на свою жизнь, на муравейник. Потому что, хотя у него и были крепкие нервы закаленного следователя, но в этой преисподней, где муравьи сновали, как гоночные машины или даже ракеты, и мгновенно готовы были перейти от облизывания к атаке, с этим его спасательно-поисковым отрядом из двух старушек и девочки, которых самих то и дело надо было разыскивать и спасать, никакие нервы не способны были выдержать.

— Всё, — говорил Людвиг Иванович, — довольно и еще раз довольно! Пусть даже мы погибнем, меня это нимало не волнует! Люди, которые все время теряются, хлопаются в обморок и сбегают, не могут рассчитывать на спасение. Люди, которые не умеют действовать согласованно…

— Лютик Иваныч! — невозмутимо перебила его Тихая. — Лестницу я уже увязала. Чего дальше?

— Чего дальше, чего дальше! А не знаю я, чего дальше! Не знаю, не знаю и еще раз не знаю! Не знаю — и всё тут! Если вы все такие самостоятельные, сами и решайте, чего дальше. А я не знаю и знать не хочу, уразумели вы?

А сам между тем пробовал, крепко ли завязаны Тихой узлы, прочны ли концы петли. Однако, проверив работу, аккуратно сложил веревочную лестницу и снова сел на кучу мусора, обхватив голову руками.

— Лютик Иваныч, да ты, никак, кулючишь? До ста аль до тыщи будешь считать? Только не жди, Нюнька не крикнеть: «Ищите, спряталась».

— А может, ее подождать здесь? — сонно сказала откуда-то из темноты Бабоныко. — Она девочка быстрая. Поищет да и вернется. А я уже набегалась нынче.

— Смотри, Мательда, бока поломаешь — столько дрыхнуть! — грозно сказала Тихая.

А Людвиг Иванович все так же сидел, обхватив голову руками и не двигаясь с места.

В это время очередной муравей сбросил в камеру мусор. Людвиг Иванович посветил, а Бабоныко ахнула:

— Это же Нюнин бант! Не может быть! Людовик, спасите ее!

Но Людвиг Иванович, выхватив из мусора ленту, увидел в узелке записку и, быстро пробежав ее глазами, крикнул «Тюнь!» и «Ура!», а потом стихи:

— А что я говорила! — мгновенно успокоившись, сказала Бабоныко. — Это записка от Нюни? Давно пора! Я лично согласна с вами, милый Людовик, что мы, взрослые, слишком много берем на себя. Дети вполне могут делать половину тех дел, которые мы взваливаем на свои плечи. Сэ врэ, как говорят французы.

— Вот, хоть хранцузы истинно сказали: соврэ! — энергично воскликнула Тихая. — По-хранцузски: «соврэ», а по-русски: «совреть — недорого возьметь». То-то и оно, что ни слово, то «соврэ»! На кой ляд только такие люди родятся?

Последние слова она бормотала уже себе под нос, потому что Людвиг Иванович объявил «готовность номер один».

С двух раз ему удалось закинуть вверх, в дыру, и за что-то зацепить веревочную лестницу.

Впереди двинулась Тихая, не очень быстро, но крепко ставя ноги на паутинные тяжи. Сзади, страхуя ее и держа чуть не под мышкой Бабоныко, лез Людвиг Иванович. А Бабоныко то испуганно ахала, то восхищенно приговаривала:

— Как романтично!

Но она не успела довосхищаться. Какой-то муравей, сбросив прямо на них мусор, вдобавок зачем-то перекусил веревочную лестницу, и они свалились обратно.

Пришлось снова вязать петли под непрекращающийся поток болтовни Бабоныко.

— Увы! Он не захотел нас выпустить из темницы! Подлый таран! Или, вернее, тиран! Таран — это такая сухая рыба. Таран — рыба-мужчина, а таранка — рыба-женщина. Не захотел — и все тут!

— Муравьи не умеют хотеть, Матильда Васильевна.

— Потому я и говорю, что не захотел. Я же ведь не сказала: не хотел. Не за-хо-тел! А почему: потому ли, что не умеют, или не хотят захотеть…

— Балаболка, замолкни! У мене узлы от твоей болтовни сами собой развязываются! — прикрикнула Тихая.

Матильда Васильевна оскорбилась:

— Больше я не скажу ни слова! Я понимаю, конечно, почему вам неугодно, чтобы я говорила. Правда — она глаза колет. Ну, и культура, конечно. Другого слушать — тоже ум нужен. А где его возьмешь? Ни ума, ни культуры у некоторых! Ну что ж, больше вы от меня не услышите ни слова. Я буду нема.

Они уже снова лезли вверх по лестнице, а Бабоныко все твердила:

— Отныне я как воды в рот наберу! Будем играть в молчанку, да-да! Я буду немой, что называется! Рта не раскрою, лети хоть все вверх тарарашками!

И уже Людвиг Иванович поставил ее, выбравшись в тоннель, на пол, а сам посветил в Нюнину записку, перечитывая ее, а она все твердила:

— Лучше я погибну, чем скажу хоть слово! Лучше я язык проглочу! Ни слова, буквально — ни слова!

Но Тихая больше не обращала на нее внимания. Она увидела, а может, учуяла того самого жучка, которого при первой встрече так испугались женщины и которого тщетно разыскивал Фима. Жук, по-видимому, кормился, поглаживая передними лапками муравья, а три муравья в свою очередь облизывали его. Растолкав муравьев, Тихая принялась «сдаивать» капли с его шкуры в свою фляжку.

Людвиг Иванович, спокойный за нее, двинулся с Бабоныкой дальше, и действительно, Тихая вскоре догнала их. Разочек она, правда, остановилась, чтобы пригубить из фляжки, а Людвиг Иванович предупредил:

— Смотрите, Тихая, не нахлебайтесь какой-нибудь гадости.

Но Тихая успокоила его:

— Муравль, Лютик Иваныч, гадости исть не станеть.

Однако через некоторое время она повела себя как-то странно. Сначала она захихикала. Это было так невероятно, что Людвиг Иванович даже пощупал у нее лоб. Лоб был нормальный, и они продолжали путь, как вдруг Тихая визгливым голосом заверещала:

— Хороша я, хороша, ох!

— Тихая, что с вами? — строго спросил Людвиг Иванович, но Тихая молчала.

Не успели они сделать несколько шагов, как Тихая снова заверещала:

— Хороша я, хороша, ох!

— Да она поет! — догадалась Бабоныко.

— Вы что, с ума сошли? — обеспокоился Людвиг Иванович.

Тихая вместо ответа припала к фляжке, а завернув крышку, опять заголосила:

— Хороша я, хороша!

— Хороша, тут уж нечего сказать, — рассердился Людвиг Иванович и отобрал у нее фляжку, потому что догадался наконец, что бабушка Тихая пьяна.

Тихая раскричалась:

— А хто ты такой есь? Цветик несчастный! Ха-ха, одно название — Лютик! Ха-ха-ха, брови, как усы, а сам Лютик!

И вдруг начала притопывать и вертеться, подвизгивая себе:

— Это что же у них, развозное пиво? — поинтересовалась Бабоныко.

— Живой бочонок! Сам обирает муравейник, а их поит!

— Никогда бы не подумала, что муравьи такие пьяницы. Впрочем, что же, культуры никакой, одна работа да темень!

Тихая уселась наземь.

— Вы идите, идите! — махнула она ручкой Людвигу Ивановичу. — А я ентого толстяка туточки обожду. Ку-у-ды вашим ликерам до его!

снова заголосила она, так что Людвигу Ивановичу пришлось поднять ее, встряхнуть и вести, не отпуская от себя, потому что она все порывалась на поиски винного толстяка.

 

Глава 38

Феромония

В камере куколок среди совершенно белых коконов и среди коконов рыжеватых и даже совсем темных выделялись два кокона несколько необычных. Шелковая тесьма на них была завернута не так тщательно, как на других, а из одного изредка показывался красный свет. Впрочем, эти куколки стояли в самой глубине за другими, и муравьиные няньки равнодушно пробегали мимо них.

Между тем, если бы няньки задержались, а главное, умели слушать, они были бы поражены.

На секунду засветившись красным светом, одна куколка оказала:

— Ты написала, где мы?

Другая куколка Нюниным голосом ответила:

— Да! Два даже раза!

— А что выбросила?

— Ленту и пояс.

— Ничего себе! Так мы скоро совсем голые останемся.

— Ну как, хорошо обмазался феромоном? Царапину щиплет?

— Щиплет, зато заживает, как на собаке.

Та куколка, в которой красный свет не светился, вдруг зашаталась.

— Ты чего? — спросил Фимка из своего кокона.

— Стоять устала.

— А упадешь — кто поднимет?

— Что ли, нянек нет?

Но шататься перестала.

— Ты не думай, — помолчав, сказал Фимка. — Ты только не воображай, что я жадный, — мне просто не хотелось тратить деньги на ерунду.

— Конечно, Фимочка!

— Циолковский — он же не жадный был, а стал бы он тратиться на мороженое?

— Конечно, в ракетах же зачем мороженое? Там же еда в тюбиках, правда ж, Фимочка? — по-умному ответила Нюня.

— Дело не в том, что в ракете; дело в том, что тогда бы ему, может, и до ракеты не додуматься, если бы он на всякие удовольствия кидался, а не думал о космосе.

— А я знаю — лучше всего быть космонавтом!

— Это почему?

— А потому, что тогда на планете можно же встретить кого-нибудь, кого никто никогда не видел, даже никто не думал, что такое бывает. Всякие никому неизвестные открытия!

— Эх, Нюня-манюня, а ты много кого на земле видела? Или, может, в муравейнике все открыто? Если бы все было открыто, я бы сюда не полез. Знаешь ты, например, жука-чернотелку? Не знаешь и знать не можешь! Потому что живет он, где никто жить не может, в такой пустыне, что там никогда не бывает ни капли дождя, так что ни единого растеньица не растет.

— А чего же ест жук?

— Ага, то-то, что ест? А что пьет, спрашивается? Если ни капли воды! И никаких растений!

— Ничего себе!

— А вот: горячущий ветер из далеких-далеких земель несет иссохшие крошечные остатки растений. Там бы и муравью нечем было поживиться, а жук-чернотелка умеет добывать воду из этой сухости!

— А как?

— Ну, это тебе еще не понять. Это называется биохимия. А то еще вот, это уже о муравьях, вернее, об их паразитах. Есть такой паразит, который в начале жизни должен пожить у муравья, а потом переселиться в корову. Но попробуй-ка, попади от муравья к корове. Корова ведь не муравьед и муравьями не питается. И что же тогда делают эти паразиты? Они прогрызают стенки муравьиного желудка, но тут же эти дырки за собой заделывают, чтобы муравей не подох раньше времени, а то как же тогда к корове они попадут? А потом один из них пробирается в муравьиный мозг и сводит муравья с ума.

— Ой!

— Да ты не бойся. Думаешь, этот ненормальный муравей бегает по муравейнику, на всех бросается, кусает, да? Как же, очень это надо паразиту! Ему другого надо. Ему надо, чтобы муравей, забросив все свои дела, влез куда-нибудь повыше на стебель, на травинку и висел, вцепившись в нее, и ждал, пока его сожрет корова!

— А как же он заставляет муравья? Заберется к нему в мозг и шепчет в ухо, и шепчет в ухо, да? «Бро-сай ра-боту! Бро-сай ра-боту! Лезь на траву! Лезь на траву!» Да? А муравей: «Не хочу — жарко!» А паразит: «Лезь, что говорю!»

— В жару они не лазят — в жару ведь и коровы не пасутся.

— Ага, «сейчас, говорит, жарко, можешь отдохнуть!»

Фимка, который невольно заслушался вкрадчивого Нюнишиного голоса, наконец опомнился:

— Затвердила: шепчут, шепчут! Целое утро в муравейнике — и всё сказки в голове! Много с тобой твой Фефешка разговаривал? Это же насекомые, а не люди!

— А приказы забыл, Фимочка? Значит же, есть все-таки разговор?

— Это химический разговор!

— А бабушка Тихая тоже этот разговор понимает!

— Бабушка Тихая, конечно, феномен…

— И я, и я!

— …Но и ей далеко до насекомых! Сможет она за двенадцать километров запах вот такой мошки услышать? А отличить пароль одного улья от пароля другого, хотя ни один великий химик ни в одной самой точной лаборатории бы не смог?

— Фимочка, а почему?

— Да потому, что химик-то как определяет? Того столько, этого столько! Так какой-нибудь робот с другой планеты определял бы человеческое слово. Я бы показал на маму и сказал бы: «ма-ма», а он посчитал бы: два «м», два «а» получается «ам-ам», будто я есть хочу, и потащил бы ко мне маму, чтобы я ее съел.

— Ужас какой!

— Или я показываю на льва, говорю: «пасть», а он считает, сверяет, и у него получается «спать». Он — раз и засовывает меня в пасть ко льву, да еще и песенку колыбельную поет.

— Фу, какой злой!

— Да при чем тут?!.. Вот Нюня-манюня! Я просто к примеру, как химики иногда читают живые вещества. Немножко не тот порядок — значение-то уж другое, муравей сразу поймет, муха поймет, а мы еще не всегда понять можем. Вещество это как слово, понимаешь? Даже важнее! А букв для веществ, знаешь, сколько?

Нюне очень хотелось сказать «знаю!» Страсть, как хотелось. Она ведь уже столько узнала за этот день, столько умела! Поэтому она хорошенько представила все запахи, которые помнила в муравейнике, — ей ведь казалось, что из запахов и состоит вещество! Она даже зажмурилась, хотя и так было темным-темно, представила и крикнула:

— Шесть!

— Не знаешь — так и скажи! — строго, но не очень сказал Фима. — Ну, хорошо, этого ты еще не можешь знать. Но сколько нот в музыке, знаешь? Молодец! А сколько букв в алфавите? Верно! Не так уж много, а сколько слов и песен получается! А элементов, ну, скажем, химических букв, так мы их назовем, больше ста! Вот какой это может быть богатый язык! В музыке есть симфонии, а это, может быть… феромонии.

— А ты… феромонию знаешь?

— Эге, если бы я знал! У них ведь такой язык, что это как приказы. Симфонию только слушают, а я бы такую феромонию составил, что ого-го! Вот, скажем, завелись где-то вредные муравьи, я осматриваю, составляю себе точную картину, потом открываю маленькую пробирку, как на клавишу нажал, — и вот они тут как тут, боевые муравьи, явились, как в сказке, и — вдрызг! — разбили вредных. А то вот еще! Муравьи так глубоко прорывают ходы, что это лучше всякой буровой вышки. Мне надо разведать полезные ископаемые, Нюнь, я составляю феромонию — и муравьи ринулись в глубь земли. Никаких тебе машин дорогущих, никаких работ. Я их, как собак, по следу направил, понятно? А некоторые муравьи выделяют вещество, которыми можно с самыми страшными болезнями бороться! А леса! А сады! Да моя феромония…

— Ой! — вдруг вскрикнула Нюня, так что Фимка испуганно включил свет.

— Ты что?

— Ой, ой-ой! Ой, Фимочка, нога чешется, а почесать нечем!

— Ну, ты даешь, Нюня! Ничего себе, нога чешется, а она так кричит, словно ее жук грызет! Ну, все, я буду спать, а ты ахай, сколько тебе вздумается, я уже наученный.

— Ой, Фимочка, ой! — снова закричала Нюня, но он ничего не ответил и даже захрапел нарочно.

Но Нюня как закричит:

— Фимочка, Фимочка, глянь, это же наши! Бабонька! Дядя Люда! Сюда, сюда!.. Да не так! За край разматывайте! Ой, дайте я сама в дырку вылезу!

 

Глава 39

Окончены следствие и приключения

Наконец-то они были вместе! Все обнимались, целовались и говорили одновременно. Не обнималась, не целовалась и не говорила одна Тихая.

— Фимочка, вы гений! А я, представьте себе, чуть не погибла!

— Надо бы тебе, Ефим, всыпать горячих!.. Так вот он — патронташ!

— Дядя Люда! Бабонька! А мы были куклами! А Фима придумал феромонию!

— Ах, Фимочка, если бы не благородное стремление…

— Ну, загалдели! — заговорила наконец и Тихая, явно успевшая протрезвиться. — А где великаньеи конхветы? Пора уже из лилипутов выписываться!

— Ого! — засмеялся Фимка. — Если мы тут эти таблетки выпьем, мы весь муравейник разнесем, а сами окажемся заживо в землю закопанными, представляете? Ха-ха-ха!

Но поддержала его веселье, не очень, правда, уверенно, только Нюня. Бабоныко хотела упасть в обморок, но вовремя вспомнила, что в муравейнике это небезопасно. Дядя Люда нахмурился. А Тихая проворчала:

— Еще чего! Мне здесь помирать не след. Нычихе што! Ей и в грязном капоте сойдеть. А я приличное одеяние приготовила.

— А Фимочка, — перебила Нюня, — знаете, каких феромонов набрал: и куколок, и яичек, и личинок, и даже царицын феромон, вот!

Все поглядели почтительно на Фиму, а он даже покраснел от удовольствия, но этого никто не заметил, потому что и так свет был красный.

— Двух феромонов, — заметил Фимка скромно, — я все-таки не раздобыл: феромон тревоги…

— Ну, это, братец, все равно что брать пробу лавы с извергающегося вулкана.

— Вот именно, — согласился Фимка, задумчиво оглядывая свои босые ноги в ссадинах и царапинах, уже подживших. — И еще, знаете, есть такой жучок — он ужас что делает в муравейнике, хуже, чем торговец виски в индейском племени…

— Постой-постой, такой пузатый и брюхо вверх загнуто, да? И ноги передние, как муравьиные антенны? Так у тебя нет этой пакости?

— Нет, не удалось, — скорбно признался Фимка.

— Ну, а бабушка Тихая у нас этот дефицит раздобыла. Вот он!

И Людвиг Иванович протянул Фимке фляжку.

— Ура! — крикнул Фимка. — Полундра! Эврика! Живем!

Он тут же развинтил фляжку, но не успел нюхнуть, как к нему со всех сторон сунулись муравьи. Это было так, как если бы он был знаменитый артист и его желали облобызать воины, скажем, сотня псов-рыцарей, закованных в железные латы, каждый с двумя острыми саблями наголо.

Фимка не медлил ни секунды. Он тотчас завинтил фляжку, но сладко встревоженные муравьи совсем ошалели. Они шатались возле, шевеля подозрительно антеннами, пытались облизывать и ощупывать, пока Людвиг Иванович не втянул путешественников в какую-то боковую камеру, «загородившись» на некоторое время запахом алоэ.

Он еще стоял у выхода, наблюдая за муравьями, — не вздумают ли они рассердиться, когда услышал сзади себя восторженный голос Бабоныки и заливистый смех Нюни. Он обернулся и тут же прижмурил глаза.

— Сокровищница! Алмазный фонд! Гранатовая палата! — ахала Бабоныко.

В самом деле — все вокруг в свете их фонариков переливалось красными бликами.

— А я знаю! А я знаю, что это! Это комната смеха! — хохоча, взвизгивала Нюня. — Смотрите, смотрите, какой у меня огромный красный нос, ручки крохотные, а ноги, как ходули!

Потому что все это были как бы маленькие, то выпуклые, то вогнутые, зеркала, и, покатываясь со смеху, Нюня смотрела в них.

Вглядевшись, Людвиг Иванович заметил, что зеркала шевелятся, а подойдя поближе, увидел под «мятыми» зеркалами муравьиные тельца, покрупнее и помельче.

— Это же… это же камера крылатых! — крикнул Фимка и стал осторожно поглаживать и расправлять то, что Бабоныко приняли за драгоценности, а Нюня за зеркала, — крылья муравьев, отражающие свет.

Медленно ползали эти крылатые, но еще не летающие, существа друг по другу, а муравьи, которые уже снова принялись забегать в эту камеру, щедро их кормили.

— Да, полны чудес подземные царства, — молвил Людвиг Иванович, но тут же предложил каждому подумать и высказать проект выхода из этих чудесных темниц.

— Нужно побегать по муравейнику и поискать наши и Фимины отметины, — предложила Нюня.

— Если бабушка Тихая покажет нам камеру тлей, мы можем, обвязавшись паутинной веревкой, выбраться наверх по стволу полыни, — подумал вслух Людвиг Иванович.

— Нужно просто идти все время вверх, — сказала Бабоныко. — Хоть по полыни, хоть по ходам — все равно выход вверху.

Фимка ничего не предлагал. Он смотрел внимательно на крылатых, которые как бы просыпались, все энергичнее шевелили антеннами, прочищая их и лапки, все беспокойнее шевелили крыльями. В свою очередь, и няньки засуетились. Они стали похожи на портных, которые расправляют на невестах свадебные наряды.

Суета становилась все явственно, так что и Людвиг Иванович с женщинами прервали свой разговор и смотрели с удивлением на муравьев.

— Они не на нас сердятся? — с беспокойством спросила Нюня, а бабушка Тихая зловредно сказала:

— Небось, милиция полы крошить.

— Молчите! — попросил Фима. — Сейчас я пойму.

Некоторые крылатые бросились к выходу, другие бегали в беспокойстве по камере, задевая прижавшихся к стене людей. Рабочие то оправляли их крылья, то принимались грызть стены. Обе бабушки вцепились с двух сторон в Людвига Ивановича, а Нюня в Фиму.

Со стен и потолка рушилась земля — сквозь нее были видны мечущиеся и исчезающие муравьи.

— Я понял! — закричал вдруг Фима. — Садитесь на крылатых! Быстрее! Не бойтесь!

Сам он полез на большую крылатую муравьиху, и Нюня — за ним.

— На другую! Садись на другую! — кричал ей Фима, но она сделала вид, что не слышит: вцепилась в него и все.

— Я легкая, — пробормотала она себе под нос.

Фимка и Нюня верхом на своей муравьихе уже исчезли в пыльном проломе, а Людвиг Иванович только успел кое-как взгромоздить Бабоныко на муравьиху и торопливо втолковывал ей, за что держаться и как себя вести.

— Тпр-ру, бисова скотина! — раздалось позади. — Да не при, не при так! — И мимо них, в своих сапогах и юбках, верхом на крылатой промчалась Тихая.

Бабоныкина муравьиха тоже рванула с места, так что Людвиг Иванович отлетел к стене и, не медля ни минуты, тут же сам взгромоздился на какого-то муравья, и тот вскачь понес его по муравьиным дорогам. Пытаясь примоститься поудобнее, но оскользаясь на гладком панцире, Людвиг Иванович все же не забывал взглядывать вперед, где прыгали, то удаляясь, то приближаясь, две красные точки — Фимин и Бабоныкин фонарики. Сбоку, впереди, сзади Людвига Ивановича сплошным коричнево-красным потоком бежали другие муравьи, как стадо буйволов, — все в одну сторону.

Вдруг стало светлее. «Да это же выход из муравейника, — успел подумать Людвиг Иванович. — А как же стража?» И тут услышал отчаянный вопль Матильды Васильевны:

— Я боюсь! Они ей отгрызают крылья!

В самом деле, на ее муравьихе, как санитары на сумасшедшем, повисли несколько муравьев и обламывали ей крылья. Проносясь мимо, Людвиг Иванович успел подхватить Бабоныко, а в следующий миг стало так ослепительно светло, что он невольно прикрыл рукой глаза и вместе с Бабоныкой свалился на землю.

Они были снаружи, в дневном свете, от которого совсем отвыкли. Заросли трав-деревьев окружали их, и по этим стеблям-деревьям карабкались вверх муравьи — крылатые и бескрылые.

— Нюня! Фима! Бабушка Тихая! — крикнул Людвиг Иванович.

Сбоку зашелестело, и на шею Бабоныке бросилась Нюня, а подбежавший следом Фимка, засмущавшись, пожал Людвигу Ивановичу руку.

— Фу, окаянная, да куды ж ты мене занесла? — раздалось откуда-то сверху. Задрав головы, они увидели застрявшую в развилке стебля полыни бабушку Тихую.

— Слезайте! — крикнул Фимка.

— Я чё тебе, електрик, по столбам лазить?

— Прыгайте! — подхватила Нюня. — Тут невысоко!

— Ишь, нашли парашютистку! Для твоих дурных костей, может, и невысоко, а мои старые уже поумнели сигать туды-сюды!

Фимка приготовился лезть вверх, но вдруг что-то пронеслось над ними, и Тихая кубарем свалилась с полыни.

— Свят-свят-свят! — лепетала она. — Крылатый дьявол хотел мене сцапать, старуху!

Только тут они поняли, что вокруг хоть и яркий день, но отнюдь не идиллия.

Из-под земли несметными толпами выскакивали крылатые и бескрылые муравьи, взбирались на камни, стебли, траву, поднимались в воздух. И тут же, как пикирующие самолеты, устремлялись сверху на муравьев огромные чудища, стараясь сглотнуть даже тех, что еще не поднялись в воздух. Неистовство муравьев, однако, было такое, что они словно и не замечали этой охоты на них. На каждом стебле висело столько муравьев, сколько висит мальчишек-болельщиков на деревьях вокруг стадиона во время футбольного матча, а муравьи лезли и лезли еще.

— Давай таблетки! — рявкнула на Фимку Тихая, прикрывая рукой голову от новой огромной тени, стремительно скользящей к земле.

— В лес! В лес! — крикнул Фимка, совсем не помня в этот момент, что лес не лес, а заросли сорняков у дома. — Надо немного отбежать от стены!

Он схватил Нюню за руку и бросился в чащу. За ним серым комочком юркнула Тихая. Сзади, держа пульверизатор наготове, бегом тащил Матильду Васильевну Людвиг Иванович.

Пахнуло коротким сильным ветром, и прямо над ними выросла жирная пульсирующая туша. Бабоныко пискнула, но чудище, помедлив над ними, дунуло крыльями так, что они едва на ногах удержались, и пропало из виду.

Фима уже раздавал великаньи таблетки, и Тихая, отправив пилюлю в рот, крестилась, и крестящаяся ее рука росла на глазах. А Фимка, и Нюня, и Бабоныко тоже уже ширились и уходили ввысь, когда Людвиг Иванович принял последнюю таблетку. И вовремя, потому что на него нацелилось нечто жуткое, нечто с большеглазой, без лба, головкой и длинными, как у обезьяны, зубчатыми в локтях, лапами. Зелень вокруг превратилась в мутное пятно, что-то больно царапнуло по ноге, и Людвиг Иванович, толкнув локтем Тихую, вновь превратился в нормального рослого человека.

— Ну, слава богу! — по-стариковски сказал он, оглядывая свою команду. — Окончены следствие и приключения.

— О-о, знаете, сколько их у нас еще будет! — воскликнул Фима.

— А я знаю! А я знаю! — закричала Нюня.

Но что она знает, никто не успел узнать. На крыльце перед ними появилась Фимина мама.

— Ой, а я уже стала волноваться, — заулыбалась она. — На рассвете проснулась, и нет никого. Звонить куда-нибудь еще рано. Думаю: сяду и буду ждать, с ними же Люда, найдут Фимочку и вернутся. Фимка, противный мальчишка, где же ты был?!

— Мама, мама, у меня такие феромоны, каких еще не знала наука.

— Грязишша, — поднимаясь на веранду, проворчала бабушка Тихая, как будто ничего и не было. — Чем ждать у моря погоды, лучче бы полы попритерла.

Вокруг Нюни облачком вились мошки. Она подняла было руку, чтобы прихлопнуть их, но тут же опустила.

Крылатые муравьи поднимались все выше.