Пеною волны брызжут в ладью, Судно с орех, а какая каютина! Выйду на волю, там постою: Джинсы Петрушины, шапка Анютина. Дети мои приодели отца, Женщины мира котлет понажарили, Братствует с ветром нега лица В северном море, в родном полушарии. Некая Вика прошлой зимой Мне говорила, мусоля чинарище: «Знаешь ли, кто ты, голубь ты мой? Ты старикашка, но — начинающий». Умная Вика, ты не права, Я холодеющий, но — молодеющий. То-то, голубка Токарева: Ты не видала меня на воде еще! Пусть поистерся, но потрясен Тем, что маршруты мои не нарушены. Чем я не викинг Джемс Паттерсон? Шапка Анютина, джинсы Петрушины. Куртку на молнии сам приобрел, Пусть уцененная, но — утепленная. То-то я гордый, как горный орел! То-то зеленый, как Рина Зеленая!

И здесь, и на внутреннем море — заграды, запреты Запрятано что-то, зарыто, закрыто, судам не ходить Туристам не шастать, объекты, квадраты, секреты.. Когда ж мы успели на каждом шагу наследить? А помнится, было иное: закаты, рассветы, По морюшку-морю по корюшку, помню, ходил, И детушки сыты, и сами обуты-одеты, И глубень рыбешку, и камень морошку родил. Когда проглядели, и камень на шею надели, И в глубень себя потянули на темное дно? Заряды, ракеты, и всё на последнем пределе, И мхи-лишаи поседели, и мы заодно.

Вжик-вжик, вжик-вжик, Будто нож какой мужик Точит, точит на болоте, Точит вечер, точит ночь; Час прочь, два прочь, А все небо в позолоте, Будто утро на болоте — Точь-в-точь, точь-в-точь. Вжик-вжик, вжик-вжик, На воде заря лежит, На воде заре отрадно, Тишь-гладь, лишь глядь: То туда, а то обратно По заре плывет ондатра, Ус висит старообрядно… Всем спать! Всем спать! Никого не уложить, Тот стрекочет, тот бормочет, Тот усы в болоте мочит, Вжик-вжик, вжик-вжик; Никакой там не мужик, Ничего никто не точит, Это выпь свое пророчит: Жить! Жить! Жить! Жить!

Утром на салме стираю белье, Ветрено, сыро, а дело благое, Вот я и делаю дело свое, В силу привычки стихами глаголя. Ветер студен, и вода студена, Дети и твари попрятались в норы; Справа за салмою в створе видна Кереть, глядящая окнами в море. В час ли полуночный, в утренний час, Рано ли, поздно — бывает минута: Всё умолкает, и с Керети глас Явственно слышен хотя бы кому-то. Люди толкуют, что трое старух Живы пока что, а с ними и Кереть. Так вот и теплится благостный слух. Ни опровергнуть его, ни проверить. Не опровергнут и не подтвержден, Тешит он душу надеждой благою, Вот я и стыну под мелким дождем, Вот я и слушаю, вот и глаголю. Кто нас зовет?— вопрошаю не вслух,— Мать ли поморская, дева ль морская? Плоть ли по Керети бродит — иль дух Бьется над Керетью, глас испуская?

Черный хлеб вкусней печенья, Если внюхиваться здраво. Здесь, в углу, моя харчевня, Мой очаг, моя держава. Гляну вправо — книжки вижу, Не до них — а гляну влево — Море вижу, а пониже — Агрегат для обогрева. Как прекрасен хлеб, согретый На решетке агрегата! Как бесхитростны секреты Жить счастливо и богато! Здесь мой хлеб, моя свобода, Выбор мой, моя победа. Гляну вдаль: смирна ль погода? Или лучше до обеда Перебиться — и со старым Повозиться микроскопом? Иль, не тратя время даром, Перемыть посуду скопом? Или снова крякать «Ух ты!» Под ударами борея И бездарно вон из бухты Выгребать домой скорее? И — сюда! И, члены грея, Одубленны непогодой, Огрызаться на борея Философовою одой: «Благоразумнее мы будем, Коль не дерзнем в стремленье волн», и т. д.

Мой возраст, полагаю, не таков, Чтоб, как юнцу, ворочать валунами, Но ах! не чтут злодеи стариков — Так я скажу. Но это между нами. Оставьте мне мой стариковский хлеб! Пусть горек он — привык, молчу, не ною. А тут — в бригаду по ремонту ЛЭП. Что значит «бу-тить»? Будет что со мною? Вот этот камень будет мне плитой. Микула Селянинович я, что ли? Да я, друзья, извилиной — и той Ворочаю с трудом и поневоле. Когда б меня нарядчик нарядил Дерзать в бригаде по мытью гальюнов, Я б тучных дам спроста опередил, А может быть, и мэнээсок юных. Иль, скажем, наледь посыпать песком — Такое вам не сможет первый встречный! Я б счел за честь. Уж с этим я знаком! Я б памятник себе воздвиг чудесный, вечный.

Где селится летом профессор Серавин, Там я расселился,— но странно ли это? Хоть я с ним, положим, чинами не равен, Но все же учтите, что нынче не лето. И белая ночь стала черной, учтите, И Белое море черно временами, Зато — снегопады; зато в общепите Интимностью пахнет и кормят блинами. И черные ветви карельских зимовщиц Мне моря не застят, как застили летом Тому, кто сидел в этом кресле и морщась Укутывал ноги профессорским пледом. А море, положим, черно временами, Но Белое все ж оно, как ни вертите, А это — до смерти; не все ж между нами Двойная казенная рама, учтите.

Так раскалывает небо сверхкакой-то самолет, Что и скалы расколола сверхударная волна, А у матери у чайки раскололося яйцо, И потек, потек и вытек неродившийся птенец. И стоит простоволоса расщепленная сосна, Не поймет, не понимает, что расколота она, А у матери у чайки раскололося яйцо, И потек, потек и вытек неродившийся птенец. Так мечтала мать о сыне, Так хотелось бы сосне Погудеть в небесной сини, Уподобиться струне; Мчась, как узкая змея, Так хотела бы струя, Так хотела бы водица Убегать и расходиться… Нет ни птицы, ни водицы, ни красавицы змеи, А что было — раскололось, так-то, милые мои.

Северной ночью светло от полярного света, Зыбкий и грозный, он в мерзлой завис вышине. Ладно, любуйтесь, а мне отвратительно это, Физика эта — она омерзительна мне. Я ненавижу всю эту небесную лажу, Ложные эти, подложные эти миры! Здесь, пока живы, я все наши беды улажу, Там не заткну ни одной своей черной дыры. Ночью бесслезной черно у Полярного круга. Кружки поставлю, заправлю питьем огневым. Сяду над кружкой, увижу над кружкою друга — Прежним увижу, вальяжным, отважным, живым. Дай не пущу, задержу световые лавины — Чуждые эти, не наши с тобою огни! Черною ночью на черные сороковины Чувствую шкурой, как ломятся в двери они.

Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела, Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара, Гагара из перьев, из теплого пуха, из бренного тела, Но также из песни — и песню полета крылами слагала. Летела гагара над чистым пространством, над мирным простором, Над Марьиной Коргой, семью островами, косою, лесами, И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором, Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи. А пятнышко туши на чистом пространстве поморского шелка Вдали размывалось, а песня полета едва различалась, И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей без толка, И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже не стучалась.

Стучи, машина! Курс норд-вест! Чупа вовек не надоест, Чупа — столица наших мест, В ларьке сметана. Куда ж нам плыть, как не в Чупу? Плывем с Чупою в черепу, И тает иней на чубу У капитана. Привет Чупе! Чупа — приют, Чупа уютней всех кают, Бичи печально соки пьют, А ну, плесни-ка! В Чупе светло и без движка, Куснешь с дорожки пирожка, А в нем морошки с полмешка, А в нем — брусника. Чупа — черта, сиди и пой. А что там дальше за чертой? Как нас погладят за Чупой Шершавой лапой? В Чупе в кино идет «Чапай», А всё ж на станцию ступай, Билет чупейный почупай И к югу ча́пай.