Сказать, что Даша была потрясена случившимся — это не сказать ничего. Первая посетившая мысль, когда она ощутила реальную правду происходящего: бедная её мама, какой удар для неё и для отца, но отец покрепче.

Когда Даша вышла из храма после всего, она несколько минут стояла, бессильно опустив руки, под густо заалевшим московским небом. Но это была не Москва, это был космос, в который бросили её, одинокую, чьи-то безжалостные, сильные руки. Она не плакала, глаза покалывало от сухости, в которой испарялась мгновенно едва собиравшаяся под ресницами влага. Мысли роились в паническом беспорядке, превращаясь в единый, мутный, смертельно опасный поток, который нёс Дашу к пропасти. Сердце первым падало в эту пропасть, и она морщилась от неожиданной боли.

Вдруг она испугалась, что Илья выйдет вслед за ней, сейчас, схватит её и не отпустит, а у неё не окажется сил вырваться из его крепких объятий. Она побежала. От Ильи. Куда — соображала смутно, краем сознания понимая, что всё-таки в сторону дома. Спасительная интуиция добрым лоцманом направляла её туда, где ей помогут.

У самой двери квартиры она набрала в лёгкие побольше воздуха, как перед глубоким, на рекорд, прыжком в воду.

— Мама, — прошептала сухими губами, — мама, — и забилась в истерике, почти повиснув на материнских руках.

Изнеможение наступило нескоро. Даша уже совсем было затихала, но вдруг с новой силой несло к ней волну очередной нестерпимой боли, от которой хотелось кричать, закрыв в страхе руками опухшее от горя лицо. Затихла она ближе к утру. Вроде даже заснула. Но, встретив рассветную, мягко скользнувшую по шторе полоску света, Даша испугалась наступающего дня. Побыстрее бы прожить его и опять окунуться, спрятаться в темноту спасительной ночи, когда не надо тратить силы на слова, на дежурные поступки, на привычные обязанности. Самое страшное — встать. Нет, не хочу… Позвонила на работу:

— Приболела. Пару дней хочу отлежаться.

— Конечно-конечно, Даша, выздоравливайте.

Пару дней она может не ходить на работу. У неё есть пара дней. И её комната. Диван. Потолок с маленькой, едва заметной косой трещинкой. Даша заметила её ещё тогда, когда лежала по весне с температурой. Маленькая такая трещинка.

Позвонил Илья. Закусила до боли губу. Маленькая такая трещинка… Долго звонит. Не надо, Илья. Пощади. Мне очень больно.

Мама. У двери. Не заходит.

— Даша, хочешь чайку с лимончиком?

Промолчала. Мама больше не спросила. Через полчаса:

— Даша, я в магазин!

Вот и хорошо. Отец, как всегда, уехал на дачу. Одна. Плакать она уже не может, думать нет сил, вспоминать — боль, боль, сплошная боль. Но через боль вспоминает.

Дети Ильи. Мальчик и девочка, почти погодки. Она не рассмотрела их. Когда увидела, ещё не знала, что это его дети, а когда узнала, уже ничего не видела. А вот Вика… Даша помнит каждую чёрточку её лица. Круглолицая, широкий лоб, слегка припухшие губы. Смотрит печально и отрешённо. Слегка полновата, но полнота ей идёт. Никакой косметики, тёмный платок, длинная юбка. Классическая женщина из церкви. Даша, когда заходила в церковь, всегда видела там таких женщин и всегда перед ними робела. А вот перед Викой не заробела. Была в ней не показушная расположенность, готовность человеку помочь. Даша мгновенно это почувствовала, они так хорошо беседовали, тихонько, перед Казанской иконой. Пока не подошёл Илья.

Даша представила, как Илья, подходя, увидел их рядом. Но зачем он привёл её в храм, где работает Вика? Ведь не познакомить же хотел, что-то здесь не так. Он сам был как натянутая струна. А Вика смотрела удивлённо и грустно. Случайная встреча? Тоже вряд ли. Разве может случиться такая случайная встреча? Это как в плохом кино, сентиментально и от жизни далеко. Хотя в жизни возможно такое, до чего никогда киношникам не додуматься.

Да, Вика удивлённо смотрела то на Илью, то на Дашу. Она сильная, Вика. Но сила в ней особая, она скорее не черта характера, а нечто другое, приобретённое, воспитанное. Она совсем не похожа на женщину, которую оставил муж. Будет вернее сказать по-другому. Она снизошла до того, чтобы дать мужу вольную. Насильно мил не будешь, поступай, как знаешь, Илья. Вот, что читалось в Викином грустном взоре.

Даша захотела есть. Встала и, кутаясь в халат, отправилась на кухню. Сделала бутерброд с сыром, заварила крепкий чай. Одного бутерброда оказалось маловато, ведь не ела со вчерашнего дня. Банка шпрот, соленый огурчик, холодная котлета.

Пришла мама. Строго, как учительница в классе, прошла на кухню:

— Дочка, врать не буду, я была у Ильи.

Даша, дожёвывая котлету, собралась возмутиться, но мама замахала руками.

— Молчи, молчи! Меня послушай.

Села. Хрумкнула соленым огурчиком.

— Он ни в чём перед тобой не виноват. Он любит тебя и очень боялся потерять, вот и не решался рассказать о жене и детях. Он давно живёт один, снимает квартиру в Выхино, детям помогает. Ну не сложилось у них, — мама встала, заварила чай, опять села. — Не сложилось… Ты его, Даша, прости, — вздохнула. — Как мне вся эта ваша канитель надоела, женитесь уже, наконец, сколько можно друг друга мучить.

Даша прожевала котлету и уже могла сказать маме всё, что думает. Но слов не находилось. Даша просто смотрела на маму. Та протянула ей мобильник.

— Звони. Ждёт.

Упрямство? Обида? Самолюбие?

— Не буду.

Мама раздражённо повернулась к мойке и принялась греметь посудой.

Илья позвонил сам. Пришёл. Даше стало стыдно за свой мятый халат, растрёпанные волосы, опухшие от слёз глаза. Сказала Илье, что не хочет его видеть и ушла к себе. Но радость, она как травка придорожная, любой асфальт пробьёт и засвидетельствует своё присутствие. Даша уснула быстро, а Илья с мамой ещё долго сидели на кухне, пили чай и разговаривали.

…Даша с работы позвонила Маринке. Они не виделись сто лет. Маринка удивилась.

— Ну ты даёшь! Разве можно так надолго пропадать?

— Надо увидеться. Очень надо.

Даша никак не могла разобраться в своих чувствах. Илья виноват перед ней только в том, что сразу не сказал ей о Вике и детях. Но ведь он не предал её, не обманул, они, оказывается, давно не живут с Викой, его намеренье жениться серьёзно, он любит Дашу и страдает, она видит это.

Она должна его простить.

Но что-то царапало по душе, мешало. Как разобраться что? И ей, к собственному удивлению, захотелось рассказать всё Маринке.

Маринка слушала и сверлила Дашу остренькими глазками-буравчиками. Всё порывалась вставить слово.

— Прости, я тебя перебью…

— Подожди, — Даша строго её останавливала, — подожди, дослушай.

Всё, наконец. Даша раскраснелась, возбуждена, теперь она готова выслушать подругу.

— Даш, — Маринка важно потупила взор, — ты всегда была не от мира сего, я тебе сколько раз это повторяла. Что ты всё усложняешь? Встретились? Встретились. Вам хорошо вдвоём? Хорошо. Ну и флаг вам в руки. Что ты без конца самокопанием занимаешься? Мужчины этого не любят. Упустишь мужика, локти кусать всю жизнь будешь. Ну дети, ну был женат, время такое. Торопись, соглашайся, мой тебе совет. Родишь ребёнка, всё путём, всё — как у всех. Ты уже к нему переехала?

Даша поняла, что Маринка ждёт интимных подробностей. Но если она сейчас скажет правду, то очень разочарует подругу. Промолчала.

— Хочу тебя в свидетели взять. Пойдёшь?

Маринка хохотнула, довольная.

— Как отказать подруге? Но я не одна приду. С Аликом. Можно?

Даша Алика не знала. Она знала Макса, с которым Маринка постоянно ссорилась, сходилась, расходилась.

Жила она у тётки — та уехала в Болгарию, оставив Маринку присматривать за квартирой.

— Конечно. Приходи с кем хочешь.

Если она сейчас спросит, кто такой Алик, то подруга станет рассказывать историю своего очередного романа. А Даша не хотела её слушать. Да, невежливо, но не хотела.

После встречи с Маринкой Даша призналась себе, что слукавила. Она на сто процентов знала, что услышит от подруги именно это: «Торопись! Соглашайся!» Она и услышала. Ей очень хотелось заручиться такими пожеланиями. Ей любо слышать их. И с каждым новым «торопись, соглашайся» вновь обретать Илью, дорогого, любимого, такого несчастного, такого запутавшегося, такого благородного… Она ещё подуется на него для порядка и — простит. Мама просит её об этом, мама желает ей только добра. Наконец они с Ильёй займутся подготовкой к свадьбе. Маринка права, любит Даша усложнять жизнь себе и другим. Хотелось бы научиться жить проще, без вечных вывертов, самокопания, да видно, не было у Даши толковых учителей, а самоучкой она это ремесло не одолела.

Илья пришёл на работу пьяный. Петрович заметил. Промолчал. Илья полез на рожон, стал искать какой-то снимок, цепляться. Петрович молчал. Тогда Илья встал перед ним, виновато опустив глаза:

— Прости, Петрович, хреново мне, весь мир ненавижу.

— Иди, проспись, полегчает.

— Не полегчает, — Илья подслеповато хлопал нетрезвыми глазами, — как пони по кругу бегаю, всем одни несчастья приношу, — он отчаянно замотал головой.

— Это дело хозяйское, кто что хочет, тот то и приносит. Ты, похоже, несчастье выбрал.

— Почему ты со мной так разговариваешь всегда, я тебе задолжал, я тебя подставил? Я к тебе за советом, за помощью, а ты мне по морде…

— Не получил ещё, хотя надо было.

Илья подскочил, хлопнул дверью, через минуту вернулся, борода мокрая, видать, умылся в туалете.

— Петрович, не добивай, — почти простонал, тихо, измученно.

— Никто тебя, Илюш, не добивает, ты сам над собой издеваешься. Вернись к жене, закрути все гайки намертво, живи, детей расти, какого рожна тебе ещё надо? Что ты скачешь как блоха на гребешке?

— Петрович, дорогой, пойми, я её не люблю, я другую женщину люблю. Случилось так, встретились. Что мне теперь, повеситься?

— Люблю-не люблю, это дело второе. Первое — дети. Возвращайся к детям. А любовь… Стерпится — слюбится. Любовь до детей надо было искать, а теперь что — теперь ты перед детьми должник. Какая уж теперь любовь…

— Ты так говоришь, Петрович… Всё у тебя просто: «вернись к детям…» А Вика? Она ведь знает, что я её не люблю. Что у нас за жизнь получится?

— Мужики так не рассуждают. Мужик должен страдать молча. Виноват перед Викой, думай, как вину искупить. А уж перед детьми… Жизни может не хватить, торопись.

— А Даша? Мне без неё хоть в петлю лезь…

— Страдай молча.

Петрович встал, дав понять, что не грех и поработать. А Илью разбирает. Он бы ещё Петровичу и то сказал, и это, примеров бы кучу привёл. Уже домой шёл, а всё мысленно с Петровичем спорил.

Потом встреча с Дашиной мамой. Она, в отличие от Петровича, слушала Илью долго, не перебивала, пару раз согласно кивнула головой. Илья воодушевился, говорил много, искренне, наконец-то ему не советуют страдать молча, ему — внемлют. Наконец-то.

— Ты, Илья, попроси у Даши прощения, отходчивая она, тебя очень любит. Простит. Попроси, с тебя не убудет. И если уж решили, сколько можно тянуть.

Илья благодарно взглянул на неё. Впервые за последнее время улыбнулся. Петрович, Петрович, доброе слово и кошке приятно, а ты для меня ни одного доброго слова не нашёл. Илье захотелось ещё добрых слов. Вспомнил про Вадима. Неправильно они живут в своей Москве, годами не видятся.

— Старик, как ты насчёт посидеть, молодость вспомнить?

— Илюха, где тебя носит, бородач?

Встретились в шашлычной на Новокузнецкой. Накурено. Шумно. Перекрикивая шум и музыку, Илья рассказывает другу о своём. Вот уж где отвёл душу.

Накопилось, Вадим ведь ничего не знает. Илья награждал Дашу высокими эпитетами без опаски быть осмеянным. Он бережно подбирал слова, потому что Даша достойна слов особых. Высоких. Поэтических. Прекрасных.

— Старик, пропадаю. Вдруг она меня не простит? Но я же не по подлости скрыл, что женат. Я, как мальчишка, потерять её боялся. Надо идти, вымаливать у неё прощение, а у меня, веришь, ноги ватные.

— Илюха, ты поэт! В наше время такие чувства! Ты скажи мне, между вами правда ничего не было?

— Не было, — Илье неприятно убеждать Вадима в Дашиной чистоте, но он ведь, как говорят дети, сам первый начал.

Вадим присвистнул.

— Вот где собака зарыта! Она для тебя — невзятая высота. Сошлись бы попросту, пожили как все, поняли, что подходите друг другу, а так рискованно… Вдруг ты через месяц поймёшь — не то, а дровишки уже наломаны, старик.

Что он такое несёт? Даша не то?! Его Даша, ради которой он готов на всё? Какое право имеет Вадим на такие слова? Ему показалось, что в Дашу полетел ком грязи, и если сейчас он не закроет её своей надёжной спиной, произойдёт вселенская катастрофа.

— Вадим, не смей… — голос Ильи зазвенел праведным гневом, — не смей, молчи лучше.

Вадим растерялся.

— Я тебе по-дружески, по-мужиковски, что ты озверел, старик?

Расстались сухо. Пожали друг другу руки. Вадим виновато, Илья обиженно. Прав Петрович, чего я как баба базарная раскудахтался. Молчать надо больше, прикусить язык и молчать. Совета ищу, с ног сбился! А он мне нужен? Петрович посоветовал к жене вернуться, к детям, Вадим вообще пошлятину понёс, а я всех слушаю, как студент-отличник. А ведь всё равно сделаю так, как душа требует. А требует душа одного — бежать к Даше, вымаливать у неё прощение, и, благословясь, за свадебку, так вроде на Руси говаривали. Правильно Дашина мама сказала: «Сколько можно тянуть?»

И случился на его улице праздник. Истерзанный душевными муками Илья прощён. Теперь уж никаких преград. Всё они с Дашей преодолели ради их выстраданного семейного счастья. Как славно сидеть под общим абажуром в Дашиной комнате и составлять списки приглашённых на свадьбу. Притихшая мама ходит на цыпочках, Илья и Даша советуются с ней, а она только отмахивается:

— Сами, сами как решите, так и будет…

Отец тоже дома. Завтра с утра опять на дачу, строит баню. Илья предлагает помощь. Отец отказывается.

— Привык сам. Когда чужой человек рядом, у меня всё из рук валится.

Смутился — про Илью уже не сказать «чужой». Илья теперь свой, будущий зять.

— Я говорю… привык один, но теперь отучаться буду, вот баню построю, тогда…

Илья и Даша весело смеются.

Последнее время все говорят Вике, что она похудела. Неплохо, совсем неплохо, без всяких диет, без всяких усилий. Но она знает почему. Очень устала. Работы в храме прибавилось. Отец Леонид после десятка предупреждений выгнал пьющую уборщицу, попросил Вику поработать и за неё. Дети на одних руках. Илья приходит редко, поиграет, повозится с ними, на том и всё, а Вика как заведённая. Вот она, её диета. Мало спит, много машет шваброй, варит, парит, стирает, детей в сад, из сада, и службы, конечно, службы.

Вика не представляет, что бы она делала, если бы не службы. Она давно уже запретила себе обсуждать свою жизнь с другими. Печаль несла в храм, помощи просила у Казанской, вразумления и совета у отца Леонида на исповеди. Отлаженная горем, однообразная жизнь её не угнетала, она и раньше слыла домоседкой. Вика по совету батюшки запретила себе искать виновных. Илью старалась не осуждать, случилось и случилось, чего уж после драки махать кулаками. Но если всё же, зазевавшись, впускала в себя ропот на мужа, то быстренько, заученно, только от зубов отскакивало, повторяла: «Илья хороший, Илья хороший…» Совет отца Леонида вошёл в привычку и вершил благое дело воспитания души. А вот «Даша хорошая» повторяла без усилий вообще. Сама удивлялась. К Даше она не испытывала неприязни, ей иногда казалось, что Илья бросил свою артистку и ушёл к Даше, и сразу всё встало на свои места. Вике хотелось увидеть Дашу ещё, поговорить с ней, посмотреть в глаза этой свалившейся на его голову девочке, подсказать что-нибудь житейское.

Это было очень сокровенно и удивительно. Она, Вика, заглянув в душу взглядом пристальным и нелицеприятным, не обнаружила в ней никакой, старой как мир, банальной женской ревности и мучительного синдрома оставленной ради другой женщины жены. Это была её маленькая победа над собой. А если честно, без ложной скромности, — огромная победа. Вика боялась потерять это чувство и всегда с опаской прислушивалась к себе. Есть? Есть, на месте. Слава Богу. А ещё она научилась приходить к батюшке не изливать душу, а исповедоваться. За этим тоже стоял немалый труд. Изливать душу — в конечном счёте себя жалеть, а жалость к себе лишь самооправдание. Сомнительна его польза. Вика готовилась к исповеди и не позволяла никакого самооправдания. Потихоньку оно и покинуло её, пришёл стабильный, основательный покой души, вопреки логике и здравому смыслу.

Илья сказал, что скоро у него свадьба. Сказал виновато, вскользь, они с Дашей полетят в свадебное путешествие в Грецию, его не будет пару недель, вот деньги на детей… Она кивнула. А в душе опять всё на месте.

В тот вечер Вику посетила неожиданная мысль. Сначала она отмахнулась от неё, чего не взбредёт в уставшую от забот голову, но мысль надёжно там обосновалась и стала напоминать о себе по нескольку раз на дню. Вика решила… сделать Даше свадебный подарок. Единственное, что ей хотелось — не говорить Илье. Подарок особый и должен остаться между Дашей и Викой маленькой женской тайной. Как вручить подарок? Позвонить и пригласить в храм? А Илья? Если он узнает, Вике несдобровать.

Надо спросить у отца Леонида. Дело деликатное, без благословения нельзя.

Отец Леонид слушал внимательно. Долго думал. Молчал. Молчала и Вика. Ждала.

— Это, конечно, можно, — отец Леонид пристально взглянул в глаза Вике, — но нет ли здесь у тебя, Виктория, желания покрасоваться, полелеять в себе собственную беду? Мы ведь все артисты, нас хлебом не корми, дай разыграть спектакль.

— Нет, — твёрдо ответила Вика, — я хочу помочь Даше.

— Тогда дерзай.

— А как это устроить?

— Сама думай. Здесь уж сама…

Что тут думать. Молиться надо. Казанская смотрит на неё испытующе. Вика никогда не выдерживает взгляда Богородицы на Казанской иконе. И на этот раз долу глаза. Надо молиться…

Через неделю Даша явилась к ней сама. Без приглашения, без звонка. Подошла, слегка тронула за рукав.

— Здравствуйте, Вика…

В руке у Даши свечка. Юбочка чуть выше колен, та же белая косынка, футболка в весёлых летних разводах. Обыкновенная девочка с улицы, пройдешь, вниманием не удостоишь. Вот только в лице что-то изменилось.

Торжественность? Решимость? Скорбь? Помилуйте, какая скорбь накануне свадьбы? Устала. Замуж собраться — это не в кино сходить. Вика ещё не забыла свои предсвадебные хлопоты, мама дорогая, волчком вертелась.

— А я жду тебя, Даша…

— Меня? — удивилась, смотрит не мигая.

— Тебя. Казанскую просила, чтобы весточку тебе подала.

— Вот почему… — Даша взволнована не на шутку, — вот почему мне захотелось первой к вам прийти, всё рассказать.

— Расскажешь, всё потом расскажешь. А сначала я вручу тебе подарок.

— Вика, не надо…

— Надо! Давай проще. У меня для тебя есть подарок, но пусть он станет нашим маленьким женским секретом. Не посвящай в него Илью, хорошо? Два года назад я была… Нет, начну чуть раньше. После рождения Анечки у нас с Ильей что-то в отношениях изменилось. Так бывает, мне говорили, а ещё говорили, роди третьего, куда он от троих денется. Я и сама хотела, но не получалось. Я к Матронушке. В Москве у нас есть блаженная Матронушка, ты знаешь, конечно. Стою к ней, а очередь — конца не видно. А я так продрогла, зуб на зуб не попадает, начало зимы на дворе, мороз. Нет, думаю, пойду домой, заболею ещё, дети маленькие, мне болеть нельзя. И уже собралась уходить — вижу, старушка. Древняя, одета легко, безрукавка ветхая, платок тонкий, на ногах резиновые сапоги. Прямо ко мне. Думаю, просить будет, чтобы в очередь её к себе взяла. А я как раз ухожу, вот и возьму её на своё место. А она мне…

У Вики дрогнул голос. Никогда никому она не рассказывала эту историю. Глубоко, в сердечных тайниках её хранила. Илья не знает о ней. Никто не знает. А вот эта девочка, совсем чужая, которая совсем скоро станет женой её бывшего мужа, сейчас узнает. Сейчас она получит от Вики подарок. Батюшка, отец Леонид, я не ради спектакля, не ради лелеяния собственной беды. Я искреннее хочу помочь Даше, я хочу, чтобы она была счастлива… с моим мужем. Странные слова, понимаю. Но произношу я их по собственной воле.

— …А она протягивает мне маленький белый пакетик. Бери, говорит, это тебе. В Греции, на Афоне, хранится пояс Матери Божией. Великая святыня. Этот поясок к тому пояску приложен, с молитвой, бери…

Даша замерла. Свечка горела в её руке, она забыла поставить её на подсвечник. Огонёк высвечивал нежное девичье лицо. Бледное. У Вики пересохло во рту, она сделала несколько глубоких глотков.

— Бери, говорит, ты же хочешь родить ребёнка… А поясок этот чудеса творит, многим помог, и тебе поможет. Сказала и исчезла. Вроде вперёд ушла и в очереди растворилась. Вдруг это была сама Матронушка? — Вика улыбнулась и взглянула на Дашу. — Мне теперь этот поясок… зачем. А тебе надо. Ты сама говорила, есть проблемы… Теперь я тебе говорю — бери. Это свадебный от меня подарок.

Вика вложила в горячую Дашину ладошку маленький пакетик с пояском.

— Он чудеса творит, — повторила, — он тебе поможет, я верю.

Даша растерянно смотрела на Вику. А той захотелось поплакать вволю, легко, без надрыва. Так плачут, когда чего-то долго ждут и, наконец, дожидаются.

Даша поставила на подсвечник горящую свечку. Перекрестилась перед иконой.

— Спасибо за подарок, Вика, — сказала дрогнувшим голосом, но — свадьбы не будет. Я пришла к Казанской молиться, чтобы Илья вернулся к детям. И — к вам.