Ранка у Даши ныла нестерпимо. Перед незнакомым человеком стыдно.

— Больно? — спросил он.

— Ещё как, — призналась честно.

— Надо что-то придумать. Сидите, ждите меня здесь.

Даша присела на мёрзлую скамейку, прикрыв царапину шарфом, но тут же встала, прижалась спиной к бортику катка. Народу заметно поубавилось, время шло к закрытию.

Человек пришёл быстро, принёс йод и кусок ваты.

— В медпункте дали. Сказали, чтобы привёл пострадавшую, но я убедил их, что сам хирург.

— Вы правда хирург?

— Убедил. Чтобы не мешали лечить пострадавшую.

— Может, не надо йодом, больно будет.

— Потерпите, врач знает, что делает.

Человек осторожно смазал ранку. Так защипало! Да и прошло. Даша повеселела.

— Вы уж меня простите, что я в вас врезалась. Я не хотела.

— И я не хотел куртку расстёгивать, да жарко стало, расстегнул. Простите, что я расстегнул куртку.

— Вы весёлый…

— А я, знаете, на каток выбрался после большого перерыва, сто лет не был. Так мне радостно сегодня, будто в юность свою нырнул.

— Ой, и я тоже. Всё дела, живу как-то наспех. Мы с подругой договорились, а она не пришла. Так я одна. Хорошо! Каток — это радость.

— Давайте знакомиться. Меня зовут Илья. А имя пострадавшей?

— Даша. Дарья Малинина.

Совсем опустел каток. Даша и Илья стояли у бортика и разговаривали. Даше очень легко говорилось. За полчаса она рассказала Илье про работу, про маму с папой («такие хорошие, живут, как два ангелочка»), про дачу, про подруг. Она уже собралась рассказать, как они с мамой один раз повздорили из-за электрика, но решила, что это уже слишком.

Замёрзли ноги.

— Я, наверное, пойду, Илья.

Уходить не хотелось.

— Давайте посидим вон в том кафе, там тепло, мы студентами всегда после катка туда греться бегали. Или вы торопитесь?

— Никуда я не тороплюсь. Мне вообще уходить не хочется.

Вот это она ляпнула. Нельзя же так с незнакомым мужчиной. Но к Даше пришло непонятное «хулиганское» настроение. С Ильёй было так просто, так весело, так забавно, как будто они выросли на одной улице, ходили в одну школу, долго не виделись и вот наговориться не могут.

— И мне не хочется уходить. Это сладкое слово — свобода… Решено, идём прожигать жизнь, тем более что я за причинённые вам телесные повреждения должен выплатить неустойку.

— Илья, а у меня очень заметно… царапину?

Илья пристально посмотрел на Дашу.

— Нет вроде. Только, если очень всматриваться, но я не буду.

В кафе тепло, хотя и неуютно. На пластмассовых столиках крошки, мятые салфетки, остатки еды. Народу никого, кроме двух подвыпивших старичков, они постоянно чокались и, перебивая друг друга, громко спорили, кто больше любит Россию: Путин или Медведев. Илья усадил Дашу за стол, где почище.

— Я сейчас.

Пошёл к стойке, вернулся с двумя пирожками и бумажными стаканчиками.

— Коньяк. Не скажу, что французский, но что было. А вот с закуской плохо. Всё съели.

И было замечательно, и было прекрасно. Даша раскраснелась от коньяка, её обдало приятным, весёлым жаром.

— Согрелась? — спросил Илья.

— А ты?

Не заметили как перешли на ты. Вернее, заметили, но не придали этому особого значения. Как-то само, как-то всё само…

Но вот уже и кафе закрывается. А им бы ещё поговорить.

Опять вышли на мороз. Даша подняла воротник полушубка.

— Красивая у тебя шуба…

— Недорогая совсем. На ярмарке купила. Первый раз сегодня надела. На каток.

Простились в метро. Илье на «серую» ветку, Даше на «зелёную».

— Встретимся?

— Конечно!

До дома Даша не шла — летела. Жадно глотала морозный воздух, вспоминала живые, карие глаза Ильи, его аккуратную рыжую бородку, его голос: «не скажу, что французский, но что было…потерпите, врач знает, что делает…, это сладкое слово свобода…» У него красивый голос, да и сам он красив, бородатый мужественный викинг. Фотографирует. Много ездит. Рассказал, как один раз в гостинице, где он остановился, случился теракт. По веревке спускали женщин.

— Страшно было? — спросила Даша.

— Страшно. И в то же время удивительно, неужели это всё?

Наутро террористы почему-то быстро засобирались и ушли. А если бы не ушли, если бы Илью…

У Даши сжалось сердце. Да и возликовало — всё обошлось! У подъезда Даша закинула вверх голову. Так и есть, на пятом этаже светится единственное окошко, её самые лучшие на свете родители не спят, ждут её, волнуются. А она даже не позвонила, совсем вылетело из головы.

Открыла мама. Сама не своя.

— Дочка, что случилось? Мы с отцом…

— Спите, спите, всё хорошо. Простите меня.

Счастливая. Виноватая.

Но счастливая больше.

Вот этого Петрович никак не ожидал. Открыл своим ключом фотолабораторию, а там, на промятом диване, который Петрович звал «дедушкой моей прабабушки», спал Илья.

Вскочил, борода со сна торчком, глаза припухли.

— Прости, так получилось. Не стал среди ночи беспокоить, разрешения спрашивать.

— «Прости» в карман не положишь. Чайку заваришь, прощу.

Пили чай и помалкивали. Петрович коренаст, немного сутуловат, круглолиц. Все, кто видит его в первый раз, говорят: «Евгений Леонов, копия». Он сидит на стуле, как влитой, основательно сидит. Сделает глоток чая, переждёт, подумает. А на диване, с краешку, застенчиво, Илья. Привёл себя в порядок, но всё равно видно невооружённым глазом, что человеку кисло.

Видит это и Петрович, но помалкивает. Илья видит, что Петрович видит и от этого ему только конфузней. Но сколько можно молчать?

— Ты надолго сюда? — Петрович кивает на диван.

Ещё глоток, неспешно.

— Я из дома ушёл. Найду что-нибудь, а пока здесь, перебиться.

— Перебиться! — Петрович неожиданно заводится. — Какой из тебя работник после этого дивана! Я терпеть не буду, спрошу по полной программе, перебьётся он…

Илья недобро смотрит на шефа.

— Уйду, прямо сейчас уйду.

— Рабочий день сейчас, уйди, попробуй! А вот вечером уйдёшь. Ко мне. Одна комната не занята, чистенькая, теплая. Цветы поливать будешь, а то мне моя за цветы всю плешь проела.

У Ильи глаза защипало от благодарности. Рассказывать ничего он Петровичу не стал, но целый день думал и думал.

Неприязнь к Вике обострилась до предела. Ему неприятно вспоминать её лицо. Слегка располневшая после Анечки, она в одночасье утратила свою былую привлекательность. Сорок лет — бабий век, говорят в народе. Женщинам это известно, и они держатся из последних сил: сидят на диете, ходят по косметологам, пересматривают свой гардероб. А Вике всё равно. Ну и пусть, ну и ладно, ну располнела, ну коронка вылетела, ну седина повыскакивала, ну лицо посерело. Да ещё этот её православный «прикид». Юбка до полу, куртка черней нельзя, кое-как зачёсаны и собраны в хвостик волосы, бесконечные нравоучения, таким же серым, как и лицо, голосом. Всё это ещё можно было терпеть. Но то, что произошло вчера… Не ожидал. Вчера жена всю суть свою показала. Особенно, какая она православная. Православные очень боятся греха, и у самой Вики через слово «грех», «нельзя», «не положено», «не принято», «не благословляется». А не грех так унизить собственного мужа? Илья очень переживал, что ударил Вику. Он — мужчина, должен, обязан был сдержаться. Но в своих невесёлых думах старался себя оправдать. Я не железный Феликс, я простой человек и нервы у меня не из морских канатов. Вот уж теперь она грехом моим насладится — муж поднял на неё руку, муж ударил жену.

В этих изматывающих думах на него постепенно надвигался лёгкий приятный свет. Илья явно ощущал его и слегка от него увёртывался, знал, он всё равно настигнет, всё равно прольётся на Илью исцеляющим потоком. И почему это люди сами себе врут? Понятно, когда кому-то. Корысти ради, стыда ради, ради гордыни, ради страха, ради самодостаточности. Но самому себе-то зачем? Ведь мы так хорошо знаем себе цену. Илья знал зачем. Затем, что если не отогнать от себя этот свет, если позволить себе смело в него окунуться, Илья, как несправедливо обиженный женой, станет смешон самому себе. Этот свет из пострадавшего от клеветы и унижения сделает Илью изменником, а гнев его жены Вики — справедливым и заслуженным.

Этот свет — воспоминание об удивительной девочке на катке. Даша. Илья пережил вчера прекрасные чувства.

Давно ему не было так хорошо. Давно он не был сам собой. Даша так доверчиво, так по-детски потянулась к нему, что он рад был ответить ей тем же. Как много они вчера друг другу сказали, и если бы не мороз, он пришёл бы домой под утро.

Илья никогда не изменял жене, хотя в мужских компаниях об изменах говорили много и с удовольствием. Ему всегда было неприятно это слушать, но он отмалчивался, отшучивался. Он знал, измена уродует душу. Откуда-то он это знал. Скорее всего, из своего осмысленного уже детства, когда отец, изменив матери, считая себя человеком честным и благородным, от неё это не утаил. Мама ушла от отца с десятилетним Илюшей. Жили они на даче под Москвой. Мама как-то сразу озлобилась, а ещё всячески старалась выйти замуж, потому что «сыну нужен отец». Но, скорее всего, думала она не о сыне (отец Ильи заботился о нём, помогал деньгами). Она боялась собственного одиночества. Илья помнит виноватые мамины глаза, когда в их дом приходил очередной мужчина: «Илюшенька, сынок, познакомься, это дядя Саша, он хороший…»

Дядя Саша какое-то время жил в их доме, что-то, бывало, даже во дворе колотил, потом исчезал. Проходило время, и появлялся дядя Витя. Илья никогда маму не осуждал. Он жалел её, молодящуюся, нервную. Измена уродует душу. Мамина душа изуродовалась изменой отца, которая и ему не принесла ожидаемого счастья. Отец ненавидел новую жену, винил её во всех своих бедах. Незадолго до смерти стал часто звонить Илье, звал в гости. Илья приезжал, но прямо с порога его накрывала густая чёрная злоба хозяйки. Она, конечно, молчала, но Илья-то чувствовал. Отец виновато смотрел на жену, виновато на сына. Можно легко представить, что терпел отец после ухода Ильи. Он рано понял, история с отцом не конкретная история с конкретными участниками. Это нечто большее. Это серьёзный, никогда не дающий сбоя, закон. Он много думал об этом.

Есть решения, которые мужчины принимают раз и навсегда. Они не для застолий и не для трёпа под пивко. Они закрыты на прочный замок и ревностно хоронятся в глубинах сердца. Илья знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах жене не изменит. А она надумала! Ком грязи в лицо! Я всё знаю, ты ничтожество! И про какую-то дурацкую шубу и про какой-то дурацкий коньяк. Может, она следила за Ильёй на катке? У Даши хорошенькая шубка и коньяк они пили, правда, плохонький, отдающий дешёвым спиртом. Вряд ли. Она ведь вернулась из Дивеева. Любовница… Даша — любовница. Несуразность, глупость, вот до чего может додуматься воспалённая от ревности голова. Вика никогда его не ревновала, а вчера… Так ведь не было повода. А вчера он появился. Да-да, Илья, не отнекивайся. Девочка с катка глубоко запала тебе в душу. Говорят, у женщин вещие сердца. Вика почувствовала беду. Чушь, мы давно уже живём не по-людски. Ссоримся на пустом месте, сводим счёты. Где тонко, там и рвётся. Вот и разорвалось, потому что тонко.

Он позвонил Даше. Целый день откладывал, отгораживался от света, но ждал его.

— Это Илья…

— Я узнала! — голосок звенит, очень обрадовалась.

— Давай встретимся, Даша.

— А куда мы пойдём?

— Может, опять на каток?

Пауза. Совсем небольшая, но Илья чувствует, Даша растеряна.

— Нет, только не на каток. Понимаешь, Илья, вчера так прекрасно было… Пусть это останется. Как память. Я хочу это сберечь. Не обижайся…

Есть ли повод для обиды? Есть только повод для радости. Вчера так хорошо было… Ей хорошо. С ним.

— Тогда командуй!

— В Коломенском выставка кошек…

А вот кошек он терпеть не может.

— Я обожаю кошек. Где встречаемся?

Вика осторожно, из-за шторы подглядывала за мужем. Вышел из подъезда, постоял, решительно зашагал вправо, видимо, к метро.

Глаза у Вики сухие, ни слезинки. Внутри всё клокочет. Гнев, паника, обида. Пусть уходит! Скатертью дорожка, сколько можно терпеть этот кошмар. Ударить её! Её, которая заглядывала ему в глаза, угождала, у плиты как у мартена, с утра до ночи. Двоих детей ему родила, он памперсы им ни разу не поменял, всё на ней. На себя рукой махнула: дети-муж-дети. «Ударил! Как посмел?!»- закричало всё её нутро, визгливо, противно.

Но к жару гнева подползало другое чувство — страх. Оно слизывало жар, как подоспевшая «пожарка» разбушевавшееся пламя — решительно, хотя и не очень быстро. Сначала она подумала, что Илья вернётся. Дойдёт до метро, проветрится и вернётся. Ну подуется пару дней и попросит прощения. Она не простит. Она скажет… Да он никогда прощения не попросит, ещё ни разу за совместную жизнь он не признал своей вины. Но он ударил её! Всё равно — не попросит. Скажет, сама напросилась, спровоцировала. Холодок наступает всё настойчивее, вот уже и пламя в груди истлевает, жар ещё обжигающий, но уже тлеет потихоньку.

Она хорошо знает своего мужа. Он не вернётся. Вика сжала от ужаса кулаки. Невыносимая жажда, пить. Достала из холодильника почти ледяную минералку. Большими глотками опустошила весь стакан. Мало. Не вернётся? А дети? У них дети. Он любит детей, он без детей не выдержит. Детей, конечно, не бросит, это исключено, а её, Вику, бросит. Уже бросил. Ведь у него женщина, значит, он давно замыслил оставить Вику. Наверное, сегодня у него с этой… был серьёзный разговор: или я, или жена… Они, эти, в ажурных пелеринах, могут такую истерику закатить, или наоборот, хитростью, лаской. А Илья честный, он не привык и нашим и вашим. Конечно, он нервничал, вот и сорвался. Вика уже жалела мужа, жар гнева еле тлел, а холод усиливался до покалывающего душу мороза. Он не вернётся…

Детей утром она в сад не повела, оставила с соседкой, а сама к батюшке:

— От меня муж ушёл, к другой женщине…

Батюшка молодой, у него уже четверо детей, жена ждёт пятого. Приболел. Горло закутано пушистым шарфом, глаза слезятся:

— Вика, поговори с моей женой, по-женски, по душам, может быть, она тебе что-то посоветует.

Вика не хочет говорить с матушкой. Она моложе Вики, вся в детях, еле двигается, уже совсем на сносях.

— Он меня ударил! — выкладывает Вика самый веский из всех аргументов.

Батюшка кутается в шарф.

— В семье всякое бывает…

Сейчас скажет «терпи» и она уйдёт ни с чем, как всегда.

— Но он поднял на меня руку…

Батюшка достал платок, высморкался. Воспалёнными глазами посмотрел на Вику, улыбнулся устало:

— Видать, заслужила.

Это уж слишком. Вика буркнула «до свидания» и ушла, еле сдерживая слёзы. Почему он не выслушал её, почему отмахнулся? Ведь на то и батюшки, чтобы успокоить, к ним идут душу облегчить, а они отмахиваются от нас, как от назойливых мух. Это не грех разве?

Она опять сидит перед Галиной Степановной. Внимательные глаза из-под очков, сочувствие в каждом слове:

— Ну, успокойся, успокойся, Викуш, жизнь продолжается. Детки в саду?

— С соседкой. Я ночью глаз не сомкнула, подушку слезами промочила, пришла к нему за советом, а он — «сама заслужила». Илья меня ударил, Илья мне изменил и — «сама заслужила».

Галина Степановна слегка покачала головой.

— Молодой ещё, опыта никакого.

— Вот и я говорю, — оживилась Вика, — присоветовал к матушке его обратиться, что она понимает, его матушка, только рожать и умеет.

Долго они беседовали. Вика уже несколько раз рассказала всё в подробностях. Галина Степановна её укорила:

— Ты совсем меня не слушаешь, а я тебе плохого не посоветую. Зачем ты всё так обострила? Я же просила — намеками, хитростью.

— Не выдержала. Нервы на пределе, Галина Степановна.

Вечером Илья не пришёл. И не позвонил. Вика долго думала: звонить самой, не звонить. Один раз даже набрала три первые цифры его телефона, но решила немного подождать.

Но звонка от мужа не было. Дети ждали папу.

— Он на работе?

— В командировке, скоро вернётся.

Слово «командировка» Гриша и Анечка знали хорошо. Успокоились.

А для неё каждый день — пытка. Всё валилось из рук. Накопилась стирка, обед она готовила на скорую руку, только чтобы детей накормить. Сама пила кофе.

Галина Степановна посоветовала Вике написать мужу письмо, обстоятельное, большое.

— В письме легче объясниться, можно верные слова подобрать, а так, слово за слово, опять сорвёшься.

Вика села. Положила перед собой лист бумаги, задумалась. «Дорогой Илья, нам надо поговорить…» Дальше никак. Слова не подбирались, получалась дурь и казёнщина. Вика погрузилась в размышления, думы уносили её по неизвестному адресу: где сейчас живёт её муж с любовницей? Может, они сняли квартиру? Или на даче у подруги? Сейчас это модно до банальности — жить на даче у подруги. Сидят у камина, гуляют по зимнему лесу, подсыпают пшено в кормушки птичкам. Милуются… Это невыносимо. Вика в который раз заварила себе кофе. Письмо осталось недописанным, вернее, почти не начатым.

Вечером служба. Взяла детей. Никто не иронизировал, не злился, не занудствовал. Дети всю службу просидели в библиотеке, рисовали, а сама Вика стояла и думала об Илье. Как ей вернуть мужа в семью? Как победить злую разлучницу? Вопросы, вопросы, до отчаянья, до головокружения, до паники. Время идёт, Илья не объявляется. Письмо не пишется. Звонить. Хватит ждать. Но что я ему скажу? Надо подготовиться, продумать, как стихотворение выучить. Я дам ему понять, что, конечно, не простила, но если он сам повинится… Нет, это шантаж. Илья умный и любую неискренность сечёт на корню. Надо по-другому. У нас дети, им нужен отец. Гриша и Анечка плачут, ждут папу. Неправда, опять неправда. Дети спокойны и папу не вспоминают, привыкли к его командировкам. Может быть, поговорить с этой… Сказать, что она делает несчастными детей, разорила семейный очаг, где царил покой. Какой покой, Вика? Разве ты была спокойна в своём семейном очаге? Ну и пусть, между супругами всякое бывает, что ж теперь, бежать от трудностей к первой встречной? Да и сможет ли Вика поговорить с разлучницей без эмоций? «Сможешь, Вика?» — «Не смогу».

Звонок. Он! Ждала ведь, а растерялась.

— Мне надо зайти. С детьми повидаться. Вещи забрать кое-какие. Тебе когда удобно?

И опять задохнулась Вика от гнева, и опять растеряла все слова, и опять её жизнь сузилась до чёрной точки под сердцем, она знает — это место называется душа. Больно, очень больно. Зайти — это не вернуться, повидаться с детьми — это не вернуться, взять вещи — это не вернуться.

— Мне удобно, чтобы ты исчез из нашей жизни. Убирайся к своей потаскухе! — и бросила трубку.

Больше он не перезвонил. Вика заварила себе кофе. Какую по счёту чашку? Какая разница.